Онлайн чтение книги Остров дьявола
Глава шестая

1

Штейнман отправился на материк на яхте в сопровождении Мариана Кочубинского в знойный полдень. Неделю тому назад он почувствовал недомогание, начались тошнота и головокружения, пропал аппетит. Сам он интуитивно почувствовал беду, изрядно струхнул, но еще не терял надежды: авось пронесет. Но Левитжер, Дикс, Кун и Кларфельд определенно знали, что не пронесет: симптомы заболевания были те же, что и у подопытного Хусто. Кун отомстил ему, нанеся смертельный удар. Впоследствии Веземан, перефразируя Достоевского, скажет по этому поводу: гад гада съел. Покидая Остров, Штейнман отдал Максу ряд указаний по службе, из которых следовало, что уезжает он ненадолго, во всяком случае, надеялся еще вернуться сюда, чтобы исполнять обязанности дела службы безопасности. Но как только яхта скрылась за горизонтом, Левитжер пригласил к себе Веземана и в присутствии Дикса приказным тоном заявил, что Штейнман больше не вернется на Остров, и начальником службы безопасности назначается он, Макс Веземан. Одновременно он поставил в известность Дикса и Веземана о предстоящем прибытии на Остров высокого начальства и в связи с этим распорядился принять особые меры безопасности и усилить бдительность. Это касалось Макса. Дикса же просил быть готовым к обстоятельному докладу о "научно-исследовательской" работе его группы, язвительно заметив при этом, что начальство недовольно медлительностью, оно ждет результатов сейчас, немедленно. Что ж, Отто Дикс понимал, что им недоволен прежде всего сам Левитжер и, конечно, его любимчик Адам Кун, мечтающий занять место руководителя группы. Отношения между Куном и Диксом, начавшиеся с взаимного недоверия и подозрительности, переросли во взаимное презрение. Для Дикса не было тайной, что вопрос о его отставке предрешен, и как только он проведет испытание своего страшного оружия на людях, с ним расстанутся без сожаления и даже без лицемерных благодарственных речей, в которых он, впрочем, не нуждался, выслушивать дифирамбы от какого-то Левитжера он считал для себя оскорбительным.

Когда они вышли от шефа, Макс проговорил, как мысль, вслух:

- Странно. Карл надеялся вернуться на Остров. И вдруг ему полный расчет. Неужели шеф не предупредил его? И если так, то почему?

- С Карлом мы простились навсегда, он уехал умирать, - мрачно сказал Дикс, подтвердив тем самым догадку Макса. Вдруг он вскинул на Веземана какой-то встревоженно-заговорщический взгляд, синие губы его дрогнули, нетвердая рука коснулась локтя Макса, и тихий голос волнующе выдавил: - Теперь пора подумать, кто следующий за Карлом, ты, я?..

Макс хладнокровно воспринял эти слова, лишь обронил с присущей ему выдержкой и спокойствием:

- Может, после работы заглянете ко мне? Надо поговорить.

Дикс молча кивнул и, тяжело ступая, поднялся на свой этаж. Заниматься делом не было желания: убийство Штейнмана, - а Дикс иначе и не расценивал его болезнь и поспешный отъезд с Острова, - повергли в Уныние и хандру. В лаборатории ему встретился возбужденно-веселый, с довольной улыбкой во все лицо Кларсфельд.

- Что случилось, Дэвид? У вас такой вид, словно вы получили миллион в наследство, - угрюмо проворчал Дикс.

- Вы угадали, док, - несколько фамильярно ответил Кларсфельд. Его фамильярность, появившаяся совсем недавно, задевала и настораживала Дикса, привыкшего держать дистанцию с подчиненными. Выходит, с ним уже не считается даже этот самоуверенный молокосос. Но значит ли это, что и его участь предрешена? Но Кларсфельд продолжал: - Хочу сообщить вам, что мы сможем порадовать наших высоких гостей. Эксперимент прошел успешно. Я сейчас разговаривал с Бобом. Он пришел в свое обычное состояние, чувствует себя так, будто ничего и не было.

- Сколько времени он находился в том состоянии?

- Ну вот считайте - прошло двенадцать дней. Боб говорит, что уже три дня, как он пришел в норму. Выходит - девять дней. Неделя с гарантией.

- А запах?

- Я думаю, что будет все в порядке. Я уверен, что это не станет проблемой. Это уже детали. Сделано главное.

- Вы информировали шефа? - в вопросе Дикса прозвучали язвительные нотки.

- Да, мистер Левитжер в курсе, - без тени смущения ответил Кларсфельд: он не должен был действовать через голову своего непосредственного начальника. Гримаса недовольства скривила аскетическое лицо Дикса. Он хотел что-то сказать, но смолчал и, круто повернувшись, удалился в свой кабинет.

У большого письменного стола, приставленного вплотную к подоконнику, он сел в кресло и уставился в окно. Туманный взгляд его скользил по вершинам деревьев; рассеянные разрозненные мысли плыли хаотично, без видимой логики. Сообщение Кларсфельда его нисколько не радовало. "Выскочка. Для него запах - деталь, - недовольно размышлял Дикс. - А на такой детали можно споткнуться на многие годы. Что стоит твой нервнопаралитический газ с запахом? Ровным счетом ничего".

Действие газа предназначалось на узкий круг людей, находящихся в закрытом помещении: в здании министерства обороны, генерального штаба, резиденции президента и премьера, в крупных воинских штабах. Этот газ лишает человека нормальной деятельности, парализует волю, притупляет разум, вызывает сонливость, апатию, безразличие. Рассчитан он на роковой час "X". Работать над ним Кларсфельд начал еще до своего появления на Острове, в серьезную эффективность его, как оружия, Дикс не очень верил и потому не придавал ему особого значения. На этот раз подопытным кроликом был охранник Боб из команды Мариана Кочубинского. За две тысячи долларов он добровольно согласился принять "снотворное", действие которого, как убеждал его Кларсфельд, совершенно безопасно для жизни и безвредно.

Дикс невидяще смотрел в окно, а в мыслях перед ним всплывала торжествующая самодовольная улыбка Кларсфельда и надменное, высокомерное лицо Левитжера. Вчера у Дикса произошел острый разговор с шефом, разговор, который оставил на душе Дикса неприятный осадок. Речь шла об Америке и России, и Диксу вдруг изменили его выдержка и хладнокровие и он выплеснул на Левитжера добрую лохань давно накипевших в нем обиды, горечи и злости. Левитжер хвастливо разглагольствовал о могуществе США, о непобедимости американского солдата, который сделает с коммунистами то, что не сумели сделать немцы, доверившись нацизму своего фюрера. "Дойти до самых ворот Москвы, видеть в бинокль кремлевские звезды и потом позорно бежать…" - заносчиво язвил Левитжер, желая унизить старого нациста. Задетый за живое, Дикс отвечал сначала со сдержанным спокойствием, но с каждой фразой спокойствие ему изменяло, и в словах его под конец уже сочилась ядовитая желчь: "Вы не знаете русских, мистер Левитжер. Вы судите о них по карикатурам ваших пропагандистов. А я бы очень желал, чтоб вы познакомились с ними па поле брани. Они бы выбили из вас ковбойскую спесь. По-настоящему вас еще никто не бил, судьба вас миловала. Вы высадились в Европе, когда Германия была обескровлена, когда цвет ее армии переживал агонию поражения на Восточном фронте, и это спасло вас от разгрома на берегах Ла-Манша. А что же касается непобедимости американского солдата, то она была во всем блеске проявлена во Вьетнаме, где маленькая полудикая нация, к тому же плохо вооруженная, наголову разгромила вас. Вы бежали из Вьетнама с большим позором, чем мы от Москвы".

Так они обменялись комплиментами.

Дикс уже давно почувствовал, как уходит почва из-под ног, он даже однажды с горькой иронией над самим собой проворчал: "Живу, как на корабле во время шторма". Он не догадывался, что это еще не шторм, а только его начало, что буря где-то за горизонтом, но она приближается неотвратимо. Он был похож на крысу, выползшую из трюма на палубу в предчувствии беды. Все, что он делал и должен делать, его "работа", щедро оплачиваемая американцами, теперь для него теряла всякий интерес и смысл, ее заслонял трагический лик двух людей - никому неизвестного Хусто и полковника Штейнмана, повязанных общей судьбой. При мысли о них вставал, как неотвратимый рок, жестокий вопрос, который он только что задал Веземану: "Кто следующий?" В ответ на этот вопрос Макс пригласил встретиться, и Дикс охотно согласился. Сейчас, как никогда, он нуждался в общении с человеком, которому можно было бы излить если не всю душу, то хотя бы частицу ее. Здесь, на Острове, таким человеком для него оставался загадочный соотечественник Макс Веземан.

Не дождавшись конца рабочего дня, Дикс ушел домой. В густой шапке секвой пронзительно насвистывал черный дрозд. Резкий с надрывом голос птицы звучал тревожно и призывно, словно кого-то предупреждал о грозящей опасности. Дикс вскинул вверх голову, тщетно пытаясь увидеть певца в мохнатых дебрях дерева-великана, единственный экземпляр которого каким-то чудом сохранился на Острове. "Вымирающий вид хвойных, вроде мамонта, - подумал Дикс о реликтовом дереве, подобрав с земли опавшую ветку секвойи. Он растер пальцами длинные, сантиметров в двадцать иголки, понюхал. Они пахли обыкновенной сосной, может, несколько резче и гуще, и напомнили ему далекие годы юности, янтарный берег Восточной Пруссии с ее курортами, где в прибрежных соснах тоже водились черные дрозды, хотя свист их был не такой пронзительный. Почему-то подумал: "Секвойя - мамонт, сосна - слон". Неожиданная аналогия понравилась. С грустью решил, что и слоны, и сосны могут однажды навсегда исчезнуть с лица земли, и виной тому будет не ледниковый период, а безумство человека. "Человек - безумец. Это Левитжер и Кун, и Кларсфельд, и ты, доктор Дикс, да, да, ты вместе с ними", - назидательно шептал ему внутренний голос.

Наблюдательная, хорошо изучившая своего хозяина Эльза нисколько не удивилась появлению Дикса дома до конца рабочего дня - такое случалось часто, ее поразил внешний вид хозяина, не столько озабоченный, сколько растерянный и подавленный. На ее вопрос, не заболел ли он, Дикс раздраженно приказал разыскать конюха и велел оседлать Юпитера. Из всех видов спорта он предпочитал конный - верховая езда, прогулка на лошади с маузером на ремне через плечо была его давнишней страстью. В последнее время она приобретала для него новый смысл. Не имея возможности властвовать над людьми, проявляя при этом своенравие и жестокость, он обратил эту черту своего характера на лошадь.

Не успела Эльза передать распоряжение конюху, как Дикс дал отбой, сказав, что прогулка сегодня отменяется: в окно он увидел Веземана, идущего к себе домой. Встреча с Максом теперь была для него важней всяких прогулок. Отмена прогулки еще больше удивила Эльзу и укрепила ее подозрение насчет психики хозяина.

Спустя полчаса Дикс сидел в гостиной Веземана, которому, как показалось Диксу, изменила его выдержка и хладнокровие: Макс был предельно напряжен и взволнован, должно быть в нем происходила какая-то внутренняя борьба перед принятием какого-то очень ответственного решения. Так думалось Диксу. Веземан задумал как можно естественней драматизировать их встречу и беседу, которую он начал такими словами:

- Дорогой доктор, вы знаете мое расположение к вам, поэтому я позволю себе, может, вопреки служебному долгу, быть с вами откровенным. Для вас не составляет секрета пренебрежение и высокомерие по отношению к вам, да и ко мне, Левитжера и компании. Вы это знаете. Вас терпят лишь только потому, что янки нужен ваш ум. Но их терпению наступает предел. Дело идет к развязке, трагической развязке. Я считаю своим долгом, долгом немца-земляка предупредить вас о смертельной опасности, грозящей вам.

Он сделал паузу и отвел трагический скорбный взгляд в сторону. А Диксу казалось, что взволнованно-напряженный голос Макса все еще звучит туго натянутой струной. Он сосредоточенно и нетерпеливо ждал продолжения, интуитивно чувствовал, что сейчас последует что-то главное, основное, ради чего он пришел сюда. Макс молча нажал клавишу стоящего перед ним на столике магнитофона, и в тишине гостиной раздался голос Левитжера: "Между прочим, Вашингтон обеспокоен медлительностью с "А-777". В чем дело? Преднамеренно тянет или старик исчерпал себя? Как ты думаешь? Может дать ему отставку? Вы с Кларсфельдом сможете завершить работу с "А-777"? - "Нет, он скрывает от нас технологию", - ответил голос Куна. "А если я прикажу ознакомить вас, ввести в курс дела?" - "Это только обозлит его, и он поступит наоборот. Нацист упрям и самолюбив". - "Наплевать мне на его самолюбие. После того, как он закончит работу, его можно тоже… вслед за Хусто". - "Не только можно, нужно, обязательно", - сказал Кун.

Макс нажал на клавишу, и в гостиной воцарилась зловещая тишина. На лице Дикса застыли растерянность и испуг, что совсем не привычным было для его самонадеянного нрава. Он сидел окаменело, как статуя, уставившись невидящим взглядом в дальний угол, и ни один мускул не дрогнул на его аскетическом лице. Макс выжидательно молчал. Он догадывался, что в душе Дикса и в мыслях происходит своего рода катаклизм, и не хотел мешать. Наконец Дикс, точно скинув с себя какой-то ненужный груз, встрепенулся и резко посмотрел на Веземана решительным взглядом, в котором отсутствовали сомнения и колебания.

- Спасибо, Макс. Я тронут твоим доверием, - глухо, с трудом выталкивая из пересохших уст слова, заговорил Дикс. - Вообще-то я все это предвидел, по крайней мере, должен был предвидеть. Вероломные свиньи, мерзавцы, банда гангстеров, убийцы-мафиози. Впрочем… все логично и естественно: удар судьбы, заслуженный удар. Я заслужил, видно, лучшей участи я не достоин.

- Это вы напрасно: судьба здесь не при чем, - возразил Веземан. Но Дикс перебил его предупредительным жестом руки.

- Не надо, Макс. Я хочу быть с тобой откровенным. Пусть это будет ответом на твое доверие ко мне. Выслушай меня и не перебивай, наберись терпения. Все, что я тебе скажу, можешь считать исповедью преступника, которому нет прощения, но который сам осудил себя. Я страшный человек, подлый. На моей совести чудовищные преступления, за которые мне полагалась горькая чаша Нюрнберга. Но я, как и многие мои коллеги-соотечественники, не испил ее, ушел от возмездия. Не подумай, что раскаялся. О раскаянии у меня и мысли не было. Я оставался таким же порочным, каким был во время войны, потому что то, что я делал, я не считал пороком и преступлением. Я, как солдат, как и ты, исполнял свой долг. Я изобретал оружие смерти. Разве можно назвать преступником изобретателя артиллерийского снаряда, мины, бомбы? Они не убийцы. Как не убийцы и те, кто выстреливает снаряды и мины, сбрасывает бомбы. Они просто исполняют свой долг, только и всего. Война есть война… Убийцы же те, кто начинает войны. Но в последнее время ко мне все чаще подступали сомнения, и я в эти минуты смотрел на самого себя как бы со стороны, посторонним глазом. Вот умер Хусто. Умерщвлен, преднамеренно убит. Человек ничтожный, скот. Но он не был ни в чем виновен. Его жизнь понадобилась для эксперимента. Я лишил его жизни, не спрося его согласия. А ведь он тоже был человек, христианин… Поехал умирать Карл Штейнман. Я обрек его на смерть. То есть, мы: я, Кун, Кларсфельд, Левитжер. Мы - убийцы, сообщники. И вот я задаю себе вопрос: зачем мы их убили, во имя чего? Чтобы потом нашим оружием были убиты миллионы невинных. Зачем? Прежде, во время войны, когда я работал в лаборатории в Польше, передо мной не возникал этот вопрос: зачем? Я знал, зачем, знал, что я изобретаю оружие для своей армии, для моего отечества. Теперь же у меня нет отечества. Так зачем же это оружие, зачем невинные жертвы, во имя чего?.. На моих глазах, при моем содействии мой враг Кун убивает моего соотечественника, полковника. Где логика, смысл? Нет, это нелепость, бессмыслица, с которой я не могу мириться. И не потому, что завтра тем же оружием Кун убьет меня. И это будет справедливое возмездие, по крайней мере, логичное: убийство убийцы. Я наказан. Наказан самим собой. Но я не допущу, чтобы они привели в исполнение мой смертный приговор. Я сам вынес себе приговор и сам его приведу в исполнение. Быть может я искуплю хоть маленькую частицу своей большой вины. Надеюсь, ты не станешь мне мешать и не будешь задавать мне лишних вопросов. Ты должен верить мне, как я верю тебе. Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь. Но сегодня, вот сию минуту, у нас о тобой общий враг. Ты их ненавидишь так же, как и я, всех этих кунов и левитжеров. У тебя, должно быть, о ними свои счеты, у меня - свои. Мы не станем друг другу мешать, не так ли?

Он смотрел на Макса доверительно, и теплый взгляд его выражал мольбу. Макс понимающе и сочувственно кивнул. Дикс продолжал:

- С точки зрения христианской морали в действиях нацизма были элементы преступности. Да, да, были действия, которые можно считать преступлениями. А действия наших преемников и продолжателей? Разве они не преступны? Во Вьетнаме, на Ближнем востоке, здесь, в Латинской Америке.

- Да, конечно, - поддержал Макс. - Их преступления чудовищней. Ведь они замышляют уничтожить все - цивилизацию, культуру. Они бездушны, жестоки, алчны - эти торгаши. Их идеал, их бог - деньги. Они зажгут всемирный пожар и сами в нем сгорят.

- Они надеются выжить, уцелеть, победить. Самообман, иллюзии, самообольщение. Нам это знакомо. Мы тоже в свое время питали подобные иллюзии и дорого заплатили. В сорок первом мы были самоуверенны, как и они сегодня.

Он замолчал, сцепил пальцы рук, задумался. Затем горькая ухмылка скользнула по его серому лицу и исчезла в уголках губ. Он легко поднялся, посмотрел на Макса в упор и сказал бодрым голосом человека, принявшего твердое решение:

- Еще раз спасибо, дорогой Макс. Я хочу еще до темна размяться на лошади. А то мой Юпитер разучится ходить.

- Доктор Дикс, у меня к вам есть небольшая просьба. Мы с Кэтрин решили соединить наши судьбы. С вашей легкой руки. Я говорю вам об этом первому и хотел бы пока что сохранить наше решение в тайне. В связи с этим Кэтрин нужно будет съездить на материк. Вы не будете возражать о ее поездке?

- Нет проблем, в любое время и на любой срок. Пожалуйста. Можете передать фрейлин Кэтрин мое согласие.

2

День прибытия на Остров высоких гостей Левитжер объявил нерабочим. Белоснежная яхта "Ноев ковчег" была еще в трех милях от берега, когда на пирс вышли встречающие во главе с Левитжером, который вел себя слишком возбужденно. Странная его нервозность передавалась Куну и Кларсфельду, к которым он поминутно обращался без всякой надобности, просто так, чтоб молчанием не выдавать своего волнения. Наблюдая за ним, Веземан недоумевал: в чем дело, куда подевалась самоуверенность единовластного хозяина Острова, почему такая парадность? Да и Левитжер ли хозяин? Может, настоящие хозяева и пожалуют сейчас в свои владения с инспекционной целью. Настроение натянутой торжественности передавалось и женщинам - Марго, Кэтрин и Мануэле, стоящим с букетами цветов позади мужчин. Одеты они были по-праздничному. Угрюмый Дикс держался особняком, молча похаживал по пирсу с видом мрачным и недовольным и дымил сигарой. Он не скрывал, а пожалуй даже афишировал свое раздражение по поводу торжественной встречи гостей. Кэтрин и Мануэла о чем-то весело шептались между собой, прикрывали улыбки букетами цветов, отчего Марго бросала на них осуждающие взгляды, но от словесных замечаний воздерживалась.

Торжественность встречи озадачивала Веземана, тем более, что он не знал, что за гости пожаловали, как не знал и цели их визита. Не знал и Дикс. На его вопрос Левитжер ответил кратко и уклончиво: "Мои друзья и ваши начальники". Что-то иронически-язвительное уловил Дикс в ответе Левитжера. Сейчас, глядя на приближающуюся яхту, Дикс почему-то подумал, что на ней, на этом "Ноевом ковчеге", он навсегда покинет Остров по приказу "его начальников", как язвительно выразился Левитжер. Но его это ничуть не беспокоило: он принял решение, и теперь вся мысль его была о том, как бы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не помешало ему исполнить, как он считал, свой последний долг. Помешать мог только Штейнман, но, к счастью, его нет. На Веземана он надеялся, ему он верил, тот не станет поперек дороги.

Яхта плавно прильнула к причалу лебяжьим бортом, на котором сверкали массивные золотые буквы "Ноев ковчег", вместо полосато-звездного флага США на корме развевался флаг Латинии - крупного государства Южной Америки. "Почему Латинии?" - с недоумением подумали одновременно Дикс и Веземан. Дело в том, что в Латинии на только что состоявшихся парламентских выборах победил блок левых партий. Президентом был избран известный публицист прогрессивных взглядов Хуан Гонсалес, не принадлежащий ни к какой партии, так называемый независимый. В правительство вошли, кроме коммунистов, социалисты, представители крестьянской партии и народно-демократического альянса. Поэтому появление яхты под флагом Латинии вызывало недоумение не только Дикса и Веземана, по и Куна с Кларсфельдом, которых Левитжер так же не счел нужным заранее проинформировать о составе высокой делегации.

Первым на берег сошел хозяин яхты восьмидесятилетний миллиардер Хаиме Аухер - костлявый, как мумия, с восковым окаменелым лицом и большими, навыкат, немигающими глазами. Одетый в терракотовый костюм и светлую широкополую шляпу ковбоя, с тростью в левой руке, он торжественно, как бы демонстрируя, нес свое высохшее тело, поддерживаемый молоденькой пышногрудой блондинкой, на смуглом лице которой играла хорошо отрепетированная бессмысленная улыбка, обнажавшая жемчуг зубов. За ними шествовал его зять Сол Шварцбергер - сенатор США, тучный крутолобый мужчина, подталкиваемый под локоть говорливым мохнатым апостолом, голова которого утопала в густой черной растительности, из-за которой воровато выглядывали такие же острые, как и у его старшего брата Хаиме, навыкат, глаза. Звали его Моше Аарон, - среди политических и религиозных кругов Тель-Авива он слыл влиятельным деятелем, хотя и не афишировал себя, предпочитая оставаться в тени. За ними шел с сияющим лицом молодой журналист из Франции Пьер Дуну - внук Моше Аарона. Всем своим видом он олицетворял торжество жизни, здоровый оптимизм, процветание и непоколебимую уверенность в завтрашнем дне. Последними ступили на берег родственники Генри Левитжера: его брат Стив Левитжер - натовский генерал, бритоголовый, круглолицый, полный, даже рыхловатый, и его племянник, известный в Латинской Америке писатель Пабло Мануэль, седовласый мужчина средних лет с лицом задумчивым и усталым.

Женщины вручили гостям цветы. Генри Левитжер представил троих своих сотрудников - Дикса, Куна и Кларсфельда. Веземан обратил внимание, что Аухер, Аарон и генерал выразили особое почтение именно Куну, из чего он сделал вывод, что им известен препарат "А-7". Вся процессия от пирса двинулась в сторону "башни", где для гостей были приготовлены комнаты. И только бойкий и находчивый журналист, заприметив среди встречавших очаровательную девушку, откололся от своей компании и теперь шел рядом с Кэтрин, которую вслух определил на роль своего персонального гида. Баловень фортуны по части амурных дел, он распустил павлиний хвост и с вдохновением упражнялся в красноречии, щедро осыпая девушку комплиментами и охотно удовлетворяя ее скромное любопытство: именно он добродушно ироническими красками нарисовал групповой портрет прибывших гостей, как бы отвечая на незаданный Кэтрин вопрос "кто есть кто". В его иронии была преднамеренность: вызвать расположение и доверительность "прелестного создания", поразившего его воображение какой-то необычной непосредственностью и очарованием. Расточая по адресу Кэтрин комплименты, он назвал ее "принцессой рая, затерянного в океане", "жемчужиной необитаемого острова" и тому подобными банальностями, на что девушка отвечала невинно-игривой, слегка кокетливой улыбкой. Но "кто есть кто" она запомнила: это была ее работа. Слушая болтовню журналиста, Кэтрин с удовлетворением думала о том, как расскажет она Максу "кто есть кто" и как порадуется он ее сообщению. Из пылкой болтовни журналиста Кэтрин узнала, что самый главный среди прибывших гостей Хаиме Аухер, которого Пьер Дуну назвал библейским Моисеем, и что пышногрудая девчонка совсем не внучка, а Моисеева жена. О том, что Аухер банкир-миллиардер, журналист упомянул лишь вскользь.

- Деньги, золото, алмазы - это еще не богатство, то есть не это главное богатство дедушки Хаиме, - откровенничал представитель большой прессы. - Сенатор тоже имеет миллион, и братец вашего шэфа Стив Левитжер тоже богат. Но и сенатор и генерал - оба нищие. Вот эти сейфы, - Дуну указательным пальцем постучал себе по голове, - у них пусты, или, в лучшем случае, там хранится ливерный фарш. А братья Хаиме и Аарон - это современные Моисей и Соломон, мозговой трест планеты.

Так за разговором, - впрочем разговаривал больше журналист, - они повернули не к "башне", а в сторону лебяжьего пруда. Но дойти до пруда не успели: их нагнал Веземан и с официальной учтивостью обратился к журналисту:

- Мистер Дуну, ваши коллеги послали меня за вами. Они ждут вас в резиденции мистера Левитжера, в так называемой "башне".

- Ничего, подождут, - недовольно отмахнулся журналист. - Я не состою у них на службе, мне интересней в компании мисс Кэтрин. Она очаровательная собеседница и прекрасный гид.

- Я с вами совершенно согласен, мистер Дуну, но мне приказано без вас не возвращаться. Мой долг - моя служба… - с подчеркнутой любезностью, но непреклонно ответил Веземан, и Кэтрин быстро пришла ему на помощь:

- В самом деле, Пьер, не упрямьтесь, пойдите. Мы с вами еще встретимся. - И обещающая озорная улыбка засияла на ее лице, а в словах было столько нежности и ласки, что Дуну не смог не покориться, он лишь пожелал уточнить:

- Когда и как я тебя найду?

- В этом вам поможет мистер Веземан, - все тем же игривым тоном ответила Кэтрин.

Макс вплотную приблизился к девушке и вполголоса обронил ей в лицо:

- Подожди меня у пруда, я быстро.

Проводив Пьера Дуну в башню, Макс возвратился к пруду, где его поджидала Кэтрин. Кокетливо-ласковый тон, каким разговаривала девушка с журналистом, несколько удивил и озадачил Макса и возбудил в нем какие-то до сего незнакомые ему и неизведанные чувства, которые он сразу не мог определить. Во всяком случае ему было неприятно, что Кэтрин, его Кэт так искренне любезничала с незнакомым человеком.

- Мне стоило немалого труда оторвать от тебя твоего нового… поклонника, - проговорил он тоном, в котором вместе с иронией слышались укоризненные нотки. Кэтрин отвечала ему добродушно-доверчивой улыбкой, и он продолжал: - Я вижу, он с первой минуты покорил ваше юное сердце, прекрасная Кэт. Я не ошибаюсь?

- Ошибаетесь, дорогой Макс. Сердце мое принадлежат одному, единственному. И если в нем вспыхнул огонек ревности, то я очень рада.

- Чему рада?

- Огоньку.

Тихая ласковая улыбка на какой-то миг вспыхнула в глазах Веземан и тут же погасла, лицо его приняло выражение озабоченности и строгости, приглушенный голос спросил:

- И что из себя представляет этот Пьер?

- Самонадеян и болтлив.

И Кэтрин рассказала Максу о прибывших на Остров именитых визитерах. Таким образом у Веземана сложилось некоторое представление о том, "кто есть кто". Не ясна была цель их визита. Эту мысль он выразил вслух, и Кэтрин правильно поняла его намек, сказала, что попытается узнать у Пьера.

- Только поделикатней, не в лоб, - посоветовал Веземан и прибавил: - Не забывай об огоньке.

В ответ Кэтрин блаженно зажмурила глаза и покачала головой. На этом они и расстались.

3

На другой день Макс Веземан проснулся рано. Нужно было до выхода на службу "прокрутить" магнитофонную ленту на которой с помощью "клопа" был записан разговор в "башне". Речь шла о Латинии, где на недавних выборах победил блок левых. Сенатор возмущался тем, что Латиния разорвала дипломатические отношения с Израилем в знак протеста против поставки израильского орудия диктаторским режимам Латинской Америки. Его поддерживал Моше Аарон - представитель политических и религиозных кругов Тель-Авива. По его мнению разрыв дипломатических отношений осложнит деятельность сионистов в Латинии. Им безапеляционно возражал Хаиме Аухер.

- Наши люди есть в левых партиях и, как мне известно, они вошли в правительство, - говорил он медленно, усталым голосом. - Надо, чтобы они действовали активно. И чтоб масоны взяли на себя на первых порах основную роль. Идите в науку, и вы возьмете правительство под свой контроль. Создавайте лицеи для одаренных.

- Они у нас есть, там учатся в основном наши дети, - робко вставил Пабло Мануэль - племянник генерала, писатель из Латинии.

- Надо не в основном, а полностью, на все сто процентов, - подал голос его дядя - натовский генерал Стив Левитжер.

- Сто процентов - не совсем корректно, - отозвался Пабло Мануэль.

- Тогда шумите, что вас не принимают в лицеи, дискриминация, мол, расизм, - сказал сенатор.

- А кто поверит в эту заведомую ложь? - бойко заговорил Пьер Дуну.

- А по-вашему, правда, что Марк Шагал - великий художник? Но ведь верят, - сказал Моше Аарон. - Вот вы журналист. Поезжайте в Латинию, напишите книгу о народной власти, станете известным писателем. Прославляйте их революцию и ругайте капиталистов. Не стесняйтесь, легонько пожурите ястребов. Возглавьте движение за мир. Можете съездить в Москву. Получите статус прогрессивного писателя Латинской Америки. Дадим вам Нобелевскую или какую-нибудь другую премию, создадим рекламу. Вы станете придворным писателем, другом президента, его главным советником по вопросам культуры. Приберите к рукам средства оболванивания - прессу, телевидение, радио, кино. Это же могучая сила - средства рекламы и оболванивания. Из подонков-аборигенов вы наделаете гениев от литературы и искусства, и они будут служить вам верой и правдой. Я говорю это прежде всего вам, Пабло. У вас уже есть имя, литературное имя в Латинской Америке. Сделаем его всемирным. Съездите на Кубу. Там в их Академии у меня есть хороший приятель, я дам вам рекомендательное письмо, он поможет вам встретиться с Фиделем. Напишите о Кубе хороший репортаж, похвалите Фиделя и поругайте янки. Вас назовут красным. И хорошо, не пугайтесь этого ярлыка. Зато вы будете влиять на духовную жизнь народа, целой нации. Влиять так, как это нужно нам. Вы будете определять идеологию страны, государства. Станете во главе печатных органов. Поругивая империализм, хвалите нужных нам людей, создавайте им рекламу.

- Ваша задача, - сказал сенатор, - распространять идеологические вирусы. Например, вирус недоверия, подозрительности, ненависти и агрессивности.

- Ненависть и агрессивность - палка о двух концах, - усомнился генерал и предложил: - Были бы предпочтительней вирусы безволия, покорности, послушания.

- Нужны и те и другие, - сказал Моше Аарон. - Первые нужны Латинии сейчас, когда к власти пришли марксисты. Вторые нужны будут потом, когда у власти будут наши люди. Никогда не надо забывать о нашем божественном предначертании. Мы - поплавок, вечно прыгающий на поверхности взбаламученных вод, где исчезло столько кораблей, где на глубине лежат занесенные илом цивилизации.

- Особое внимание музыке, - вмешался Хаиме Аухер. - Музыка, песня - это невидимая, но чрезвычайно могучая сила. Разрушительная. Она вроде яда замедленного действия. Она вползает в души, в сознания незаметно, вытесняет оттуда все нежелательное для нас и сама поселяется там, наша музыка, сочиненная вами для аборигенов. Народ должен выбросить из сознания свои песни, как ненужный хлам, забыть их навсегда. Их должны заменить новые песни, придуманные вами, Пабло, вами Пьер. Народ должен плясать под нашу музыку. И чтоб в песнях, в танцах на первом месте был секс. Откровенный, животный секс. Вообще секс должно возвести в культ, литература, театр, кино - все должно быть пропитано сексом. Секс разрушает не только нравственность, мораль, он подтачивает идеологию, главное оружие марксистов. Секс порождает цинизм во всем: в идеологии, в политике, в быту. Помните слова Евы Аулин: "На востоке надо воздействовать сексом". Девочке было тогда восемнадцать лет, но она хорошо понимала силу и власть секса. Надо активизировать деятельность института жен, расширить его сферу. Смотрите вперед, в завтрашний день. Нынешнее поколение не принимайте в расчет, ориентируйтесь на молодежь. Сделайте ее бесхребетной, послушной, как стадо баранов. А строптивых, несговорчивых, патриотов - дискредитируйте, травите, устраняйте физически. Но делайте это без шума, элегантно. Благо, у нас есть такое оружие. Ваше оружие, Кун, ваш "эликсир".

- Можно и другое, - сказал генерал, воспользовавшись долгой паузой. - Пистолет с микроскопическими отравленными стрелами. Стреляет бесшумно.

- Вы имеете в виду тот пистолет, что демонстрировал сенатор Черч? - уточнил сенатор Сол Шварцбергер. - Но шеф ЦРУ утверждал, что пистолет этот еще не был в деле.

- Не годится, - решительно отклонил Аарон и пояснил: - Стрела, хотя и микроскопическая, свидетельствует о насильственной смерти, акте террора. В этом отношении предпочтительней гамма-лучевое оружие "Рейдж", которое изобрел израильский инженер Итан Гарлеем.

- Террор малоэффективен, - робко отозвался писатель Пабло Мануэль. - На смену одним придут другие.

- Не придут, - категорично проскрипел Хаиме Аухер. - Об этом вы должны позаботиться, воспитайте общество пассивных, равнодушных к политике, бездуховных циников-вещистов. Создавайте кумиров и гениев из местных ресурсов. Берите дремучую посредственность и венчайте ее лаврами гениев, подкупайте, кормите с руки, не жалейте денег и лавровых венков. Запутайте в грязных делах и шантажируйте. Приписывайте им научные открытия, к которым они не имеют никакого отношения. И это будет наш актив, наша опора. Их руками душите неугодных нам. И, повторяю, используйте везде секс. При помощи секса легче дискредитировать идеи коммунизма. Надо, чтоб само слово "коммунист" воспринималось как ругательство. Надо, чтоб на руководящих постах сидели посредственности и масоны. Посредственность способна довести любую идею до абсурда и опошлить ее. Власть имущая посредственность со временем глупеет, теряет чувство реального, становится голым королем и посмешищем.

- Особенно облаченная властью посредственность, увенчанная лаврами гения, - вставил Моше Аарон и поспешно прибавил: - Прошу прощения.

Последние слова Аарона говорили о том, что старший брат был недоволен вставкой младшего брата. Хаиме Аухер не терпел ничьих реплик и требовал от слушателей полнейшего внимания. Говорил он медленно, лаконично, словами приказа, и никто не смел ему возразить или даже усомниться в его правоте. Наступила глухая пауза. Наконец Хаиме Аухер спросил:

- О чем я говорил? - и тут же сам себе ответил: - О детях. О молодежи. Все внимание им. Музыке и детям. Воспитать поколение в нужном нам духе. Секс, да - секс. Детская литература, музыка должны быть в наших руках. Я думаю, из Пьера мог быть отличный детский писатель. Я прав, Пьер?

После долгой паузы послышался ответ Пьера:

- Мне нравится моя профессия журналиста. Мы создаем общественное мнение, а это не менее важно…

- Я вижу, вы недооцениваете детскую литературу, - сказал Аухер. - Жаль. Она формирует характер человека, закладывает фундамент. Речь идет о будущем. Дети должны думать вашими мыслями, разделять ваши вкусы, говорить вашими словами. Семена, запавшие в душу с детства, дают хорошие всходы.

- Детскому писателю нужен особый талант, - сказал Пьер.

- Талант? Вы его имеете от рождения, от Бога, - ответил Аухер. - Вы прирожденный писатель, журналист, литератор. А в детской литературе очень просто стать классиком. Там всякий полубред, полулепет, всякий примитив можно выдать за классику. И героев своих книг называйте не существующими в жизни именами. Например, Тук, Рек, Бин, Зон, Куч.

- Я не считаю, что Латиния станет второй Кубой, - раздался глухой бас генерала. - Президент Джонсон пообещал любой ценой не допустить марксистского режима в нашем полушарии. Вспомните его слова: "Американские страны не могут допустить, не должны допустить и не допустят в Западном полушарии еще одного коммунистического правительства". Это было сказано второго мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Хуан Гонсалес должен быть устранен в ближайшие три-четыре месяца, не позже. Об этом, надо полагать, позаботится ЦРУ. И чем быстрей, тем лучше.

И тогда всех словно прорвало: заговорили все сразу, перебивая друг друга:

- Надо действовать решительно, время пришло.

- Пример - Меир Кахане. Он заставил уважать нас и бояться. Люди Кахане должны действовать повсюду. Пусть взрываются в воздухе лайнеры, пусть горят автобусы и летят под откос поезда. Не мы, а гои должны постоянно испытывать страх.

- Но в самолетах могут быть наши братья…

- Жертвы неизбежны, но они оправданы высокой целью и конечным результатом. Идет борьба, "цель оправдывает средства", это сказано не мной, но я согласен.

- А я не согласен, - решительно сказал сенатор. - Кахане дискредитирует идею. Мы против открытого террора. Что же касается Латинии, то генерал прав - коммунизм надо душить в зародыше, пока он не стал прочно на ноги.

- Зачем допустили победу левых на выборах? Нельзя было допускать Хуана к власти. Любой ценой. Не допустили ж вы Кеннеди - второго, - это сказал Моше Аарон.

- Почему же об этом не позаботилась ваша "Моссад", - язвительно поддел сенатор. - Нельзя всю грязную работу взваливать на ЦРУ и тем самым вызывать в мире неприязнь к Америке.

- У нас по горло дел в Африке и на Ближнем Востоке, - отвечал Аарон. - Во всех государствах Черного континента мы хотим иметь своих людей и уже имеем. Но это стоит немалых денег.

- Не жадничайте. Тем более, что деньги платим мы, - сказал сенатор и продолжал: - Молодые лидеры Африки - это еще дикари, падкие на удовольствия, а следовательно, на деньги. У них нет никаких идей, кроме амбиций. Разжигайте их самолюбие и властолюбие. Растлевайте, вползайте в постели к коронованным особам. Для этого у вас есть институт невест. И ссорьте, разжигайте национальную и племенную вражду. Африка должна быть наша. Проникновению русских надо положить конец.

- Нам мешают арабы, - вставил Аарон.

- Не преувеличивайте, - возразил сенатор. - Арабы - идиоты. Они из-за пустяка готовы друг другу горло перегрызть. Дайте им только повод: столкните лбами и отойдите в сторону, наслаждайтесь их потасовкой. Это же кретины и фанатики, которых Магомед лишил разума. Кончится нефть, и они - нищие - разбредутся по белу свету с протянутой рукой - милостыни будут просить.

- Не надо упрощать, Сол, - отозвался Хаиме Аухер. - Не все кретины и идиоты. Насер был умным. Таких как Насер, надо тихо, бесшумно убирать, а на их место заранее готовить Садатов. Потому мы решили заглянуть к тебе, Генри, поторопить тебя с твоими "эликсирами". Это сильное и надежное оружие. Наши люди есть везде, во всех уголках планеты. И за "железным занавесом", который существует лишь в воображении журналистов, как пугало. Надо убирать с дороги всех, кто мешает нам. По списку. Я вот хочу спросить вас, Кун. Вы жили в России и знаете ее не по писанине журналистов и отчетам дипломатов, которым я не верю. Возможно ли мирным путем изменить государственный строй, политическую систему Советов? Лично я против военного конфликта - в нем высокий процент риска и ничтожно малый шанс на успех. А как мирным путем достичь той же цели? Какое оружие в борьбе с Советами вы считаете главным, кроме вашего "эликсира" и того еще неизвестного, которое обещает нам этот нацист Дикс? Ваш "эликсир" эффективен, но он, как подспорье к главному.

- Я совершенно согласен с вами, мистер Аухер, - сильно заикаясь, начал Кун. - Военный конфликт с СССР имеет большой риск. Я думаю, что идеологическая интервенция - это и есть главное оружие против коммунизма, если им умело пользоваться. Для нас этот путь совершенно безопасен, тут нет никакого риска. Я только хотел высказать одну мысль на этот счет, если мне будет позволено. И прошу заранее извинить меня, если я заблуждаюсь… - в голосе Куна звучала рабская дрожь.

- Пожалуйста, говорите, - величественно разрешил Аухер.

- Я имею в виду так называемую новую эмиграцию инакомыслящих из Советского Союза. Мне кажется, ее надо предельно ограничить. Здесь от них польза не велика. Они нужны там, в России, как наш идеологический актив. Пусть там, внутри страны, требуют свободы. инакомыслия - во всем: в искусстве, литературе, науке, морали. А то что получается: едет сюда, мягко говоря, явная посредственность, а мы должны выдавать их за авторитеты.

Он внезапно умолк, и пауза получилась долгой. Нарушил ее не Аухер, а его младший брат.

- Эмиграцию ограничить нельзя. Нам нужны эмигранты. Много нужно. Голда Меир мечтала о миллионе эмигрантов из России.

- Глупая мечта глупой бабы, - проворчал Аухер. - Кун прав: незачем тащить на Запад всякую шваль: писатели, киношники, артисты, музыканты. Какой от них прок? Грызутся между собой, требуют к себе внимания, пишут всякий вздор. Пусть этим делом занимаются там, у себя дома. Нас сейчас интересует главная основная работа вашей лаборатории - "А-777". Скажите, Кун, я спрашиваю вас, как специалиста: когда мы получим от вас эти загадочные три семерки?

- Дело в том, что ими, "семерками", занимается лично доктор Дикс, - ответил Кун. - Он держит свои исследования в строжайшем секрете даже от своих ближайших сотрудников, я имею в виду доктора Кларсфельда и себя.

- Это ненормально, Генри, - сказал генерал, явно обращаясь к своему брату Левитжеру. - Ты информировал нас, что у Дикса все о'кей, но на самом деле…

- Боюсь, что нацист морочит вам голову, - перебил генерала Аухер, - а вы, Генри, дезинформируете нас. История эта смахивает на обыкновенный саботаж.

- Мистер Аухер, позвольте объяснить. По докладу самого доктора Дикса работы над "А-три семерки" завершены, и он сейчас занимается изысканием вакцины, нейтрализующей действия этого чрезвычайно грозного оружия, то есть над противоядием, без которого он не решается приступить к опытам, то есть к испытанию самого оружия, опасаясь катастрофических последствий…

- Вы в этом уверены? Вы доверяете Диксу? - властно спросил Аухер. Вопрос относился к Генри Левитжеру.

- Я не могу поручиться, - робко пролепетал Левитжер. - У меня на этот счет появились сомнения и даже подозрения, и я решил предпринять меры…

- Что конкретно вы решили? - Тон Аухера суров.

- Предложить доктору Диксу ввести в курс своих исследований Куна и Кларсфельда.

- Не предложить, а приказать, заставить. А затем отстранить самого Дикса. Послать на покой, - твердо распорядился Аухер.

И опять долгая пауза. Затем кто-то заговорил вполголоса, между собой. Аухер спросил:

- Что? О чем вы?

- О "Черной книге", - негромко ответил чей-то голос.

- Этого француза? Что с ним? Он еще жив? - спросил Аухер.

- Сейчас он на Кубе, - ответил генерал.

- А что же ваши из "Моссада"? - опять Аухер с упреком.

- Должно быть, очередь не дошла, - ответил Аарон.

На этих словах запись прекратилась. Макс нажал на клавишу "Стоп". Он долго сидел в раздумье. Собственно, ничего нового, все, что он услышал сейчас, было ему известно, он об этом догадывался. Поражали, пожалуй, откровенность и цинизм собеседников, их полное единомыслие в главном: ненависть к СССР, чванливость и высокомерие. И все же пленку эту нужно переслать в "Центр", для информации.

Диксу он скажет, что вопрос о его судьбе решен на совещании высоких гостей. Пусть это сообщение придаст большую решимость в исполнении задуманного, о чем Макс безошибочно догадывался: Дикс решил добровольно уйти из жизни и унести с собой на тот свет тайну своего чудовищного изобретения. Если же он по каким-то причинам не совершит этого, то это сделает он - Макс Веземан. Осиное гнездо должно быть начисто уничтожено - такое решение в нем созрело твердо и окончательно. Притом он не намерен медлить: обстоятельства пока что складываются в его пользу в связи с отъездом Штейнмана. Было бы непростительно с его стороны упустить такую возможность. Поэтому он не счел нужным информировать "Центр" о принятом им решении: это потребовало бы немало времени. Конечно, по его заданию сначала на материк, а потом на Кубу направится Кэтрин. С ней он пошлет подробное донесение, в том числе и запись беседы в "башне".

Гости покидают Остров сегодня, и Веземан поспешил в свой кабинет. По пути он пробовал мысленно наметить план задуманной им операции на тот случай, если у Дикса получится осечка. Ведь замысел Дикса был неведом ему, были только одни предположения его, Макса Веземана, в которые он почему-то поверил. Спросить Дикса напрямую не решался. Возможно, при случае он намекнет, сообщая ему о разговоре в "башне". Но вдруг совершенно неожиданно к нему пришла тревожная мысль: не слишком ли он доверился Диксу, прокрутив ему запись разговора Левитжера с Куном? А что если Дикс, вопреки всякой логике, пойдет к высоким гостям и пожалуется им на несправедливое к себе отношение Левитжера и таким образом выдаст Веземана? Не перешагнул ли он допустимый предел доверия к Диксу? Вспомнилась фраза, оброненная Диксом во время их последнего откровенного разговора: "Я не знаю, кто ты есть на самом деле и кому ты служишь". Тогда он не придал этим словам особого значения. Теперь же задумался: что мог иметь в виду старый нацист? Дикс знал, что до своего прибытия на Остров Веземан служил в ведомстве генерала Гелена, - возможно намек его относился к западно-германской разведке. Нет, конечно же, он не скажет Диксу о разговоре в "башне": достаточно и того, что он "прокрутил" ему запись беседы Левитжера с Куном.

У главного корпуса Веземан встретил Мариана Кочубинского. Бывший граф, до синевы выбритый, надушенный и подтянутый, доложил, что ночь прошла спокойно, что братья Аухер и Аарон, ночующие на яхте, еще на берег не сходили, как не выходили и те, кто оставался ночевать в "башне", кроме молодого человека по имени Пьер. Вечером он спрашивал сеньорину Кэтрин, но ее не могли найти, и ему пришлось довольствоваться компанией сеньорины Мануэлы. А утром Пьер вышел из "башни" и заглянул на яхту, откуда вместе с молодой леди вышли на прогулку к лебяжьему озеру. Соответствующие меры по их безопасности он, Кочубинский, принял.

Вид у бывшего графа строго официальный, с оттенком подобострастия и преданности. С отбытием на материк Штейнмана в облике Мариана Кочубинского появилось что-то новое, произошло какое-то потепление в глазах, мягче стал голос, поубавилась холодная отчужденность, которая наблюдалась прежде между шефом службы безопасности и начальником охраны. Штейнман, будучи человеком вообще подозрительным, не очень доверял поляку и, несмотря на их давнее знакомство и сотрудничество, был с ним сух, строг и требователен до мелочной придирчивости. Веземан же, напротив, держался с Кочубинским корректно, хотя и не шел на короткое сближение, не желая тем самым досадить Штейнману. Обдумывая план операции. Макс учитывал и Кочубинского, который в равной мере мог быть как его союзником, так и противником. Правда, надежда на союзника была невелика, и Веземан мог довольствоваться "нейтралитетом" бывшего графа, под началом которого находилась реальная сила - два десятка вооруженных людей. Настораживали Веземана полудружеские отношения Кочубинского с Куном, в котором Мариан видел своего земляка и бывшего соседа. Ведь родовое имение Кочубинских было в Беловирском воеводстве, а в самом Беловире, недалеко от улицы Куницкой стоял старинный особняк, принадлежавший дяде Мариана. Но в силу разных причин и обстоятельств за время совместной службы на Острове они так и ни разу не поговорили о далекой Польше и Беловире - похоже, оба опасались, что подобные воспоминания могут случайно задеть нежелательные струны их прошлого. Вообще "островитяне" избегали говорить о своем прошлом, предав его забвению.

Выслушав доклад Кочубинского, Макс зашел к себе в кабинет и растворил настежь окно, впустив свежую струю утреннего, еще ненакаленного зноем воздуха, настоенного на ночном аромате. До начала рабочего дня оставалось минут сорок, когда Макс увидел идущую по аллее к главному корпусу Кэтрин. Подождав, когда она подойдет к парадному, он дружески помахал ей рукой в знак приветствия и кивком головы попросил зайти к нему.

- Что так рано? - спросил, когда Кэтрин вошла в кабинет.

- Я ночь плохо спала, волновалась.

- Из-за чего?

- Ну, из-за этих… "насекомых". Я боялась: вдруг обнаружат, или… не сработают. - Глаза ее расширились в немом вопросе. Макс ответил:

- Все в порядке, спасибо тебе. - Он подошел к радиоприемнику и включил музыку. Затем кивком головы подозвал к приемнику Кэтрин и спросил: - Нравится такая музыка?

Вопрос показался Кэтрин странным, каким-то неуместным в данный момент. Она неопределенно пожала плечами. А он, приблизившись к ней вплотную, глухо заговорил ей в лицо:

- У меня к тебе есть просьба, очень серьезная просьба: тебе нужно отправиться на материк. С Диксом я договорился. Ты едешь по своим личным делам, свадебные покупки и прочее. Диксу я сказал, что мы с тобой решили пожениться… Не пугайся, это всего лишь предлог для твоей поездки. Я хочу, чтоб ты навестила Педро.

- Но ведь он…

- Знаю. С материка тебе помогут добраться до Гаваны. Там ты встретишься с ним и задержишься на неопределенное время. Возвращаться на Остров тебе не придется. О твоих родителях я позабочусь. У меня ты оставишь для них письмо, в котором убедительно попросишь их довериться мне и выполнять все мои советы. Письмо это заготовишь сегодня дома и вечером передашь его мне. О времени твоего отъезда и обо всем остальном мы поговорим сегодня вечером. Но ты будь готова. И предупреди родителей о возможной твоей командировке на материк. Командировке, - подчеркнул Макс и прибавил: - Больше сейчас никаких мне вопросов.