Онлайн чтение книги Остров Разочарования
VI

В пещере было душно и жарко. Висевшая под скалистым неровным потолком лампа «летучая мышь» с самодельным абажуром из мягкой жести отравляла воздух керосиновым чадом.

Приоткрыли дверь. В пещеру с шипением и шелестом ворвалась свежесть ночного дождя. Гроза была далеко. У невидимого горизонта часто вспыхивали голубовато-белые молнии. На ничтожную долю секунды они выхватывали из непроглядного мрака застывшие на взлете массивные волны с ослепительно белыми гребнями и очень черными, словно густо залитыми тушью, теневыми отрогами, стеклянно блестевшие деревца и кусты, от которых убегали по серебристым наклоненным высоким травам тени, длинные и жирные, как трещины в земле, толстый пунктир дождевых струй, четкие силуэты листьев, косо свисавших с черных ветвей над самым входом в пещеру.

Когда молния вспыхивала особенно ярко, свет «летучей мыши» бессильно меркнул и силуэты листьев на миг отпечатывались на посветлевшем каменном полу пещеры, поближе к входу. Потом за дверью становилось совсем темно. Но не успевали еще глаза снова как следует привыкнуть к желтому свету лампы, как бесшумно возникала новая молния и все повторялось сначала. Гром доносился намного позже, иногда лишь на доли секунды упреждая следующую вспышку. Он был чуть слышный и совсем не грозный. Будто где-то далеко-далеко тарахтела по булыжнику большая телега.

А дождь лил и лил, навевая самые мирные и домашние мысли,. и казалось, что не будет конца его тропической щедрости и неутомимости.

Некоторое время все пятеро сидели молча на своих койках, вслушиваясь в журчащую музыку ливня.

Молчание нарушил Роберт Фламмери. Он промолвил со вздохом:

- Одному богу известно, как я мечтаю поскорее вернуться в город моих отцов и прижать к любящему сердцу моих наследников, - он быстро поправился, - то есть я хотел сказать - моих близких.

Никто ему не ответил. Каждый думал о своем.

- Небу угодно было отнять у меня блаженство встречи с семьей, - раздраженно продолжал Фламмери. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что можно так безразлично относиться к его словам. - Я бы никак не сказал, что мое сердце ожесточилось от этого удара. Для этого я слишком уверен в промысле божьем... - При этих словах он набожно поднял глаза к «летучей мыши». - Но мысль о мучениях, которые они испытывают, получив сообщение о моей мнимой гибели, не скрою, приводит меня в отчаяние.

- Конечно,- рассеянно поддакнул Егорычев, понимая, что дальнейшее молчание было бы попросту невежливым, - ваши переживания вполне понятны...

- И мне тоже, - поспешно промолвил Moo6c. - Душевно скорблю с вами, мистер Фламмери.

Цератод и Смит опять промолчали.

- Так почему же нам не связаться поскорее с Филадельфией и не избавить моих близких от незаслуженных и необоснованных страданий? - сказал Фламмери.

- Связаться с Филадельфией? Каким образом? - спросил Цератод.

- Конечно, по радио.

- Почему именно с Филадельфией? У меня тоже имеются близкие. И они живут не в Филадельфии, а в Ливерпуле.

- А у меня в Лондоне, - сказал Смит.

Мообс хотел было сказать, что и у него имеются родственники - в Буффало, но не решился.

Мистер Фламмери, не отвечая на реплики, продолжал, адресуясь к Егорычеву в первую очередь:

- Я думаю, нам следовало бы сегодня же дать о себе знать по радио. Конечно, если вам, мистер Егорычев, действительно удалось договориться с этим Кумахером.

- Я действительно договорился с этим Кумахером, - сказал Егорычев. - Еще вчера договорился. И я думаю, что он починит рацию, если это только технически возможно. - Он увидел вытянувшиеся физиономии своих собеседников и успокоительно добавил:- Лично я уверен, что это вполне возможно. И сейчас мы устроим консилиум... Только очень прошу вас, делайте вид, что вы не сомневаетесь в готовности Кумахера выполнить наше приказание.

Он снял с двери, ведшей во второе помещение, одеяла и шинели, отодвинул засов, вызвал фельдфебеля, обрадовавшегося возможности подышать свежим воздухом, снова запер дверь и по-прежнему завесил ее одеялами и шинелями.

Кумахер стоял посреди помещения и щурил глаза. После темноты, в которой он провел несколько часов, его ослепил свет «летучей мыши».

- Нужно будет починить рацию, - сказал ему Егорычев таким тоном, словно разговаривал с монтером, вызванным из артели по ремонту радиоприемников. - По-моему, работы на час, не более.

- С вашего разрешения, я бы хотел осмотреть ее, господин капитан-лейтенант, - проговорил фельдфебель вполголоса, подчеркнуто косясь глазами на завешенную дверь.

- Мы вас для этого как раз и вызвали.

При этих словах Цератод и Фламмери важно качнули головами, подтверждая Кумахеру, что дело обстоит именно так.

- Только смотрите, - предупредил его Егорычев, - не дай вам бог валять дурака. Я недостаточно знаю радиотехнику, чтобы браться за ремонт рации, если это можно поручить специалисту. Но я всегда отличу починку от порчи. Так что не советую рисковать...

Якобы из опасения, что его за дверью расслышит майор Фремденгут, Кумахер ограничился лишь тем, что многозначительно прижал правую руку к сердцу.

Егорычев, успевший заранее обследовать рацию, приблизительно представлял себе размеры и характер повреждения, и сейчас ему было интересно не мнение фельдфебеля, а то, что и как он сочтет нужным сказать. И не столько с точки зрения оценки повреждения - рацию действительно можно было исправить довольно быстро, - Егорычеву важно было, как себя поведет Кумахер.

Но Кумахер, быстро осмотрев рацию, удостоверился, что этот русский капитан-лейтенант, пожалуй, и в самом деле разбирается в радиотехнике, во всяком случае, время, потребное на починку, он определил правильно. Наверно, радиолюбитель.

- Так точно, господин капитан-лейтенант, - приподнял он наконец свой седой бобрик от рации, ярко освещенной сильным электрическим фонарем, - За час-полтора все будет в порядке. От удара табуреткой можно было ожидать куда более значительных повреждений.

Его налившееся кровью широкое лицо дышало правдивостью, усердием и преданностью.

Егорычеву было приятно, что можно будет обойтись без угроз. Он понимал, что Кумахер в некотором роде приперт к стенке и в данном случае будет добросовестен из трусости. Большего от него нечего было, собственно, и ждать.

Слова фельдфебеля произвели самое благоприятное впечатление на Фламмери и Цератода. Несколько смягчились и взгляды, которые они время от времени кидали на Егорычева: этот молодой большевик незаменимый парень в такого рода положениях!

- Только, ради всевышнего, ни слова господину барону! - униженно прошептал Кумахер. - Он меня задушит, как цыпленка.

- Хорошо, - сказал Егорычев, и оба джентльмена величавым кивком подтвердили обещание Егорычева.

- Ну, а как насчет вашей памяти? - осведомился как бы между делом Егорычев. - Она все еще в аварийном состоянии?

Кумахер заговорщически осклабился, давая понять, что всему свое время, и выразительно развел руками.

- Разрешите приступить к ремонту, господин капитан-лейтенант?

- Приступайте, - сказал Егорычев.

- Если позволите, - прошептал Кумахер, - я попросил бы вас завесить еще чем-нибудь двери. У господина майора исключительно тонкий слух.

На дверь, за которой в темноте мрачно возлежал на полу майор фон Фремденгут, навесили еще два одеяла, и фельдфебель Кумахер, все же всячески остерегаясь произвести хотя бы малейший шум, с проворством и сноровкой мастера своего дела приступил к ремонту.

Оба «старших англосакса», как называл про себя Егорычев Фламмери и Цератода в отличие от Мообса и Смита, прикорнули на койках в ожидании завершения ремонта. Смит сидел, опершись могучей спиной о приятно холодившую каменную стену, лениво смотрел в сырую черноту ночи и о чем-то думал. Последний день он вообще усиленно предавался размышлениям. Мообс, взгромоздившись на табуретку, воевал с вдруг закоптившей горелкой «летучей мыши».

- Однако, - заметил он, дуя на обожженные пальцы, - мистер Кумахер не очень торопится.

- Ради бога, как можно тише! - взмолился трагическим шепотом Кумахер, кивая на дверь, за которой бодрствовал барон Фремденгут.

Мообс презрительно фыркнул.

- У господина майора исключительно тонкий слух! - жалостно продолжал фельдфебель.

Вмешался Егорычев:

- В самом деле, Мообс, постарайтесь потише.

- А вы не бойтесь, Кумахер, - отозвался Мообс театральным шепотом, а затем, наслаждаясь страхом Кумахера и раздражением Егорычева, проговорил во весь голос. - Когда Фремденгут начнет вас душить, вы только старайтесь хрипеть как можно громче. Ваше спасение я беру на себя.

- Господин Мообс, умоляю вас, вы меня губите!..

- Только как можно громче хрипите, - чуть ли не кричал Мообс, упиваясь неожиданно представившимся развлечением. - Остальное я беру на себя.

- Мообс! - очень тихо, но многозначительно промолвил Егорычев.

- Чего «Мообс», чего? Вы себе стали слишком много позволять, товарищ Егорычев.

Слово «товарищ» Мообс подчеркнул, совсем как в свое время мистер Фламмери.

Но стоило только мистеру Фламмери, который со своей койки одним глазком поглядывал на происходящее в пещере, равнодушно и почти невнятно произнести слово: «Мообс!», как репортер увял.

Он спрыгнул с табуретки. Но словно только этого и дожидаясь, лампа сразу закоптила с удвоенной силой.

- Ладно, - сказал Егорычев, - давайте уж лучше я.

Для фронтовика, привыкшего иметь дело с самодельными светильниками, управиться с «летучей мышью» оказалось не сложней, чем для укротителя мустангов взнуздать дрессированного циркового пони.

- Ну вот и все, - сказал он и присел на койку рядом с рацией, чтобы, не спуская глаз, наблюдать за Кумахером.

Никак нельзя было поручиться, что этот смиренный эсэсовец не выжидает удобного мгновения, чтобы одним ударом превратить рацию в груду металлического и стеклянного лома. Нужно было все время быть начеку. Кроме того, Егорычев, никогда не переоценивавший своих познаний в области радиотехники, считал необходимым пополнить их, присматриваясь, как Кумахер разбирает и ремонтирует рацию. Не всегда же прибегать к посторонней помощи.

На серебристой дюралевой крышке передатчика тускло Поблескивала небрежно брошенная свинцовая пломба со свастикой и какими-то неразборчивыми, плохо оттиснутыми готическими буквами. Согласно указанию, данному барону Фремденгуту его командованием, только он, Фремденгут, в определенный, только ему известный день и час имел право сорвать эту пломбу, чтобы, настроившись на только ему известную волну, принять приказ о том, что надлежит эсэсовскому гарнизону острова Разочарования делать в дальнейшем. Сейчас эта пломба с обрывочками пропущенного сквозь нее шелкового шнурка валялась на крышке рации. Кумахер даже в отсутствие Фремденгута не решился сорвать ее. Пломбу сорвал Егорычев. В другое время он настоял бы на том, чтобы это проделал сам фельдфебель: пломба могла быть присоединена к какой-нибудь адской машине. Но Егорычев ограничился лишь тем, что попросил Смита и Мообса взять в руки автоматы и присматривать за Кумахером, а самого фельдфебеля заставил стоять вплотную возле себя.

Взрыва не произошло. Кумахер с лицом оскорбленной невинности отошел несколько в сторонку. Там на суставчатых, как у фото-штатива, ножках стоял смахивавший на большую мясорубку алюминиевый генератор с ручным приводом, предназначенный для питания рации электрическим током. Коленчатую рукоятку Кумахер быстро разыскал в аккуратном фанерном ящике с запасными деталями. Он приладил ее к генератору, и наступил решающий момент проверки качества ремонта.

Фельдфебель плюнул на ладони и принялся с напряжением вращать рукоятку. Судя по всему, это было отнюдь не легким времяпрепровождением.

Низким басом, словно огромный и очень сердитый жук, зажужжал якорь генератора. По мере того как наращивались обороты, звук становился все выше и пронзительней. Контрольная лампочка над основанием рукоятки загорелась сначала темно-вишневым, потом огненно-красным, оранжевым, желтым и, наконец, ярким белым светом. Жужжание стало ровным и очень высоким. Сквозь отверстия в боковой стенке приемника пробились тоненькие столбики желтоватого света генераторных ламп. Красиво засветилась шкала с желтыми и красными прозрачными делениями.

- Ну вот, господин капитан-лейтенант, - шепотом доложил Кумахер, - радиостанция в порядке!

И он, продолжая правой рукой натужно крутить рукоятку, левой протянул Егорычеву гибкую стальную дужку с наушниками.

Заслышав жужжание генератора, проснулись «старшие англосаксы».

- Уже готово? - удивился Фламмери.

- Как будто, - сказал Егорычев. - Сейчас послушаем, что нового на свете,

- А передатчик? - спросил Фламмери. - Прежде всего нужна связаться с Филадельфией...

- Почему с Филадельфией? Мои родные проживают в Ливерпуле, - раздраженно возразил ему Цератод.

- А мои в Лондоне, - сказал Смит.

Снова Мообс хотел было, но не решился предъявить и свои претензии по этому вопросу.

- Вы знакомы с азбукой Морзе? - спросил капитан-лейтенант Егорычев у капитана Фламмери.

- Конечно, нет. Но ее должен знать Мообс.

- С чего вы это взяли, сэр? - отозвался Мообс. - Я совершенно штатский человек.

- А вы, господин майор? - обратился Егорычев к Цератоду. Цератод промолчал.

- Итак, никто из нас не знает английской азбуки Морзе, - подытожил Егорычев.

- Мы попросим господина Кумахера, - сказал Фламмери.

- Фельдфебель Кумахер владеет только немецкой азбукой Морзе. Не так ли?

- Так точно, господин капитан-лейтенант, - отвечал фельдфебель, сменяя руку. Его наклоненное лицо было красно от напряжения, жилы на уставшей руке вздулись и напоминали разветвленные линии рек на географических картах. Вертеть ручку генератора было основательным физическим трудом, от которого господин фельдфебель за время службы в войсках СС успел отвыкнуть. - Может быть, вы разрешите мне, господин капитан-лейтенант, впредь до решения вопроса прекратить вертеть эту проклятую ручку?

- Нет, зачем же! Сейчас мы постараемся узнать, что делается на свете. А о том, как, с кем и когда нам связаться по радио, я предлагаю потолковать потом, в отсутствие фельдфебеля Кумахера.

Никто не возразил. Егорычев не без волнения взялся за вариометр. Светящаяся стрелка медленно справа налево поползла по желто-красной светящейся шкале, и в полутемную пещеру окутанного тропическим мраком и ливнем островка, затерявшегося в безграничной водной пустыне, хлынули сквозь неказистые железные кругляшки наушников приглушенные шумы потрясающей воображение всемирной радио-толчеи. Еле ощутимый поворот вариометра, ничтожная доля деления на шкале, и уши приемника улавливали волны, которые всего лишь за сотые, а то и тысячные доли секунды родились из звуков, произнесенных, пропетых, сыгранных в тысячах километров от острова Разочарования. Какими ничтожными казались в сравнении с этими еле заметными делениями радио-шкалы самые экономные, самые уплотненные масштабы географических карт! Что значило условное, только на бумаге существующее сравнение - сто, двести, пятьсот километров в одном сантиметре - в сопоставлении с реальным пробегом по тысячекилометровым пространствам, совершаемым при помощи передвижения стрелки рации на крошечную долю шкалы!

Сопровождаемые треском электрических разрядов уходившей грозы, возникали и мгновенно исчезали навсегда голоса неизвестных людей, певших на испанском и португальском языках о любви к прекрасной синьоре, о ревности? свиданиях, серенадах и горьких разлуках, - голоса дикторов, что-то быстро читавших по-испански, португальски, арабски; снова пение; бурные каскады разухабистых джазов, нежные до приторности переливы салонных оркестров, какие-то непонятные диалоги между мужчиной и женщиной, между двумя женщинами. Бренчала гитара, аккомпанирующая сладчайшему тенору, неведомая колоратура заливалась на немыслимо высоких нотах. Совсем близко, словно играли тут же рядом со сгрудившимися у рации шестью человеками, прозвучала задумчивая и благородная «Ориенталия» Альбениса.

В последний раз Егорычев слушал ее в тридцать девятом году в Москве, во время каникул, в новеньком зале имени Чайковского. Он очень любил Альбениса, но сейчас было не до музыки. Егорычев продолжал медленно поворачивать черный пластмассовый штурвальчик вариометра.

И вдруг немецкая речь. Сытый баритон. Конец фразы: «...образом, исход этой бесспорно большой и бесспорно крайне рискованной операции еще очень далек от ясности».

- Германия! - горячо прошептал Кумахер и принялся с возросшей энергией крутить ручку генератора.

Остальные еще ближе придвинулись к лежавшим на рации наушникам, которые по необходимости с грехом пополам заменяли собой репродуктор.

- Ну что ж, - сказал Егорычев, - если остальные не возражают, давайте послушаем для начала Германию.

Но не успели все, кроме Кумахера, который, конечно, был не в счет, согласиться с предложением Егорычева, как оказалось, что это совсем не Германия. После коротенького перерыва в несколько секунд тот же сытый баритон продолжал:

- «Говорит Рио-де-Жанейро. Мы передавали военный обзор нашего постоянного военно-политического обозревателя господина доктора-инженера Гуго Шмальца о событиях в Нормандии. Сейчас слушайте наш немецкий мужской квартет в составе...»

Сначала до сознания даже не дошло значение слов «события в Нормандии». Егорычев, никем не остановленный, машинально продолжал свои поиски в эфире.

- События в Нормандии, - задумчиво проговорил он, встретился взглядом с Цератодом, и в ту же секунду оба они, озаренные одной и той же мыслью, воскликнули: «В Нормандии!» Цератод в сильном волнении схватил за плечо невозмутимого Фламмери, которому, очевидно, так же как и его веснушчатому молодому соотечественнику, это географическое название ничего не говорило.

- Вы понимаете, Фламмери: события в Нормандии! Это ведь на берегу Ламанша!..

- Уж не думаете ли вы, - усмехнулся Фламмери, - что это... Он не успел закончить своей фразы, как Цератод перебил его:

- Ну да. Почему это не может быть вторым фронтом?

- А почему это должен быть именно второй фронт? «События» - это слишком общее понятие. Под это понятие прекрасно подойдет... э-э-э... и восстание, и усмирение какой-нибудь партизанской банды, и из ряда вон выходящее наводнение...

- Партизанской банды! И вам не стыдно, капитан Фламмери, так называть героев антифашистской борьбы? - вспылил Егорычев. - Честное слово, если бы...

- Мистер Фламмери не привык затруднять себя выбором выражений,- примирительно промолвил Цератод, полагавший, что сейчас не время ссориться с Егорычевым. - Мистер Фламмери, я уверен, хотел сказать совсем другое, более достойное этих благородных и мужественных людей.

- Я только выражаю свое скромное мнение, - хладнокровно заметил Фламмери, не обращая внимания на предостерегающие жесты Цератода. - Я полагаю, что я и здесь, на острове, имею право пользоваться всей полнотой свобод, которые мне обеспечивает конституция Соединенных Штатов, в том числе и свободой мысли и слова... Я весьма сожалею, что мистер Егорычев, как типичный недемократ, не привык уважать чужие мнения, даже если они в корне противоречат его личным. Я сказал то, что я хотел сказать.

Смит не счел нужным скрывать свое осуждение выходки Фламмери, и ему было приятно, что Цератод так решительно (Смиту казалось, что достаточно решительно) и в то же время так корректно вступился за честь партизан, к которым наш кочегар питал самые теплые чувства.

Что до Мообса, то он в одинаковой степени презирал и англичан, и французов, и вообще все нации, кроме американской. Ему была по душе вызывающая самостоятельность суждений Фламмери. Он заранее и полностью присоединялся к любому его высказыванию.

Было не до споров, тем более явно бесплодных. Надо было поймать подробности о «событиях в Нормандии». Сердито насупившись, от чего его и без того моложавое лицо стало совсем мальчишеским, и пробормотав себе под нос несколько русских фраз, которые, будь они поняты мистером Фламмери и его верным Мообсом, вряд ли содействовали бы улучшению обстановки, Егорычев продолжал осторожно поворачивать вариометр. По московскому времени сейчас было около двух часов дня, по гринвичскому около пяти - самое не-< удобное время для ловли в эфире военных сводок.

Но вот из наушников сквозь, казалось, непроходимую чащу певших и говоривших на десятках разных языков мужских, женских и детских голосов, клочьев музыкальных фраз в оркестровом исполнении, разноголосого попискивания радиотелеграфа и выматывающего душу треска электрических разрядов пробился, наконец, в пещеру бесстрастный голос английского диктора: «...нут утра танковые войска прорвали в Нормандии немецкую линию обороны в районе Байе и заняли этот город. Плацдарм англо-американских войск в этом районе расширился до шестидесяти километров».

Опасаясь, как бы вдруг кто-нибудь не заговорил, Егорычев приложил палец к губам. Но и без его предостерегающего жеста в пещере сразу установилась такая тишина, что слышно стало, как у самого выхода звонко и мерно падали с листвы тяжелые капли в лужицу, образовавшуюся сразу за выходной дверью. Дождь, видимо, уже кончился.

После небольшой паузы последовала сводка военных действий на итальянском фронте, за нею утомительно подробное жизнеописание Монтгомери. В нем были интересны, пожалуй, лиши первые слова: «Передаем биографию одного из выдающихся британских полководцев, руководителя войск, высадившихся на севере Франции в ночь на шестое июня». Судя по пространному началу, биография эта должна была занять внимание радиослушателей минут на десять, не менее.

- Ищем дальше? - спросил Егорычев, удивляясь тому, как в конечном счете хладнокровно он воспринял сообщение, которое не на шутку взволновало бы его в сорок втором и даже сорок третьем году.

- Попробуем, - согласился Цератод.

Вскоре они наткнулись на немецкую передачу о «бескорыстном геройстве немецких войск, защищающих пядь за пядью румынскую Землю от вторжения красных полчищ, несмотря на преступное и гибельное безразличие румынских войск».

Было приятно слышать в этих обтекаемых реляциях подтверждение серьезных неудач Гитлера на советском фронте.

Затем тот же диктор обратил внимание своих слушателей на вред паники, которую распространяют враги райха и фюрера насчет положения на западе. Что, собственно, происходит в Нормандии, он, впрочем, так и не сказал, ограничившись указанием, что только наивные дети и безнадежные трусы могут придавать серьезное значение тому, что на нормандский берег воровски, под прикрытием ночи (в этих обстоятельствах, судя по укоризненной и даже презрительной интонации диктора, усматривалось нечто глубоко непорядочное, несерьезное и обреченное на неудачу) высадилось некоторое количество англо-американских войск. Их ждет второй Дюнкерк, обещал диктор и быстренько, почти без передышки перешел от этого щекотливого вопроса к объявлениям.

Немецкие объявления никого, кроме разве Кумахера, не интересовали. И снова стрелка медленно поползла справа налево по шкале.

Между тем, как это ни странно, пятое по счету объявление имело самое непосредственное отношение к острову Разочарования. Оно передавалось в эфир трижды - седьмого, восьмого и девятого июня, каждый раз пятым по порядку и ежедневно в другой редакции.

Нет нужды приводить все три варианта. Восьмого июня оно выглядело так:

ФИРМА ГУСТАВ ГРАБЕНАУЭР И СЫНОВЬЯ

(оптовая торговля москательными и хозяйственными товарами)

настоящим сообщает о временном прекращении операций по причинам технического порядка. Со всеми претензиями к фирме обращаться до 11 июня сего года, после 11 июня всю заграничную корреспонденцию просьба направлять в адрес нашего южноамериканского представительства.

С почтением Густав Грабенауэр и сыновья

Нам еще придется вернуться в одной из следующих глав к этому внешне очень будничному объявлению. Нет сомнения, что если бы и Егорычев и остальные пятеро, слушавших в пещере немецкую передачу, и прослушали это объявление, они не обратили бы на него ни малейшего внимания. Между тем оно несло в себе признание того, что германское военное командование считало положение в Нормандии значительно более серьезным, нежели оно расценивалось присяжными радиокомментаторами Геббельса.

Егорычеву страшно хотелось поймать советскую передачу, но все его попытки закончились неудачей. Время было неподходящим. Убедившись в тщете своих усилий, он решил перенести поиски на утро.

- Может быть, достаточно? - спросил он.

- Давайте снова поищем Англию, - сказал Цератод.

- Вам не кажется, сэр, что двое американских граждан имеют законное право послушать американскую станцию? - сварливо осведомился Фламмери, и Джон Бойнтон Мообс горячо поддержал его:

- Вот именно!

Но первой попалась английская станция. Передавали статью о необходимости строжайшей экономии угля и электроэнергии. Ее решили не слушать и одну за другой поймали две американские передачи, В обеих были первые, еще скупые сообщения о боях в Нормандии.