Онлайн чтение книги Остров тетушки Каролины
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Франтик выслушивает трогательный рассказ о жизни Джона Смита

«Алькантара» – судно водоизмещением тридцать две тысячи тонн, на его трех палубах разместились: дансинг, кинозал, бассейны для взрослых и младенцев, больница, крокетная площадка и зимний сад, не говоря уже о ресторанах, салонах для курения и тому подобных мелочах. Для того чтобы каждый порядочный гражданин Британской империи мог чувствовать себя на теплоходе как дома, не хватало только ипподрома, музея и палаты лордов.

Но Франтику здесь не нравилось. И вовсе не потому, что он не являлся гражданином Британской империи. Просто это стальное чудовище ни капельки не было похоже на настоящий корабль. Куда ему до «Святой Лючии», на которой дядюшка Бонифаций избороздил чуть ли не все моря мира! Вот это корабль! Он имел и мачты, и паруса, и крепкие деревянные перила; на палубе, вкусно пахнущей дегтем, высилась рубка помощника капитана, хорошо видная со всех сторон, а из камбуза пана Иннокентия, чуть поднимется ветерок, распространялся по палубе соблазнительный запах лука и копченой ветчины. Как только ветер усиливался, «Святая Лючия» встряхивалась, кокетливо подставляла свои бока волнам и весело, словно танцуя, летела вперед. «Святая Лючия» никогда не молчала. Правда, в хорошую погоду голос ее был не громок. Зато каким мощным становился он в бурю, когда ей приходилось отражать бешеные атаки моря! Грубые голоса матросов, властная команда дядюшки Бонифация сливались в неумолчном Хорс с какими-то таинственными, тревожными звуками. Паруса вздувались, хлопали, точно орудийные залпы. В снастях что-то угрожающе свистело тонким голоском. О борта с гулким грохотом разбивались волны, нос корабля резал водяную стену, и все уголки на «Святой Лючии» наполнялись страшным, глухим ревом.

Вот это корабль! На нем все было как следует. А на «Алькантаре» – шиворот-навыворот. Все как есть. Вместо четкой и резкой команды капитана сверху доносится шум джазовой музыки. Не суровые, обветренные лица матросов видит, к своей досаде, перед собой Франтик, а бледные лица стюардов и горничных, озабоченно снующих по палубе. А на том месте, где на «Святой Лючии» стоял у котла, широко расставив ноги, с черпаком в руке, пан Иннокентий, заботливо старавшийся влить свежие силы в измученных матросов, на «Алькантаре» сидел жалкий скрюченный человечишко с радионаушниками, которому полагалось вылавливать из эфира вести о том, что цена бушеля пшеницы упала на четыре цента, тогда как пенсильванская нефть поднялась на шесть пунктов. Там, где пираты, скаля желтые зубы и стуча кулаком по волосатой груди, грозились пистолетами дядюшке Бонифацию, на «Алькантаре» помещалась парикмахерская. А вместо мачты, стройной, упругой, с укрепленными на головокружительной высоте легкими марсами, здесь тянется к небесам какая-то уродливая стальная жердь, так же похожая на мачту, как кочерга – на стройный ствол кокосовой пальмы.

Франтик поглядел на небо. И когда увидел, как чайка с испуганным и жалобным криком метнулась прочь от клубов черного дыма, валивших из трубы, пришел к окончательному выводу, что никогда не будет лежать его сердце к «Алькантаре». Если бы можно, он бы тотчас убежал отсюда. Но сделать это никак нельзя. Во-первых, теплоход находился уже далеко в открытом море, во-вторых, где-то в его недрах томилась тетушка Каролина, и каждая миля неудержимо приближала ее к роковому концу в виде котла людоедов. На этом огромном стальном чудовище, называемом «Алькантарой», разыскать тетушку было труднее, чем найти иглу в стоге сена.

Спросить кого-нибудь? Но кого? Правда, палуба кишмя кишела мужчинами и женщинами, но почти все они походили на принцев Уэльских и королев Елизавет: не удивительно, что Франтик сомневался, знают ли они Каролину Паржизекову из Глубочеп. Было еще одно обстоятельство, несколько озадачившее Франтика. В глазах пассажиров, невольно обращавших на него внимание, отражалось изумление и крайнее недовольство. А одна маленькая девочка с прелестно завитыми локонами, увидев его, вскрикнула в страхе и с плачем бросилась в объятия своей мамы. Сначала Франтик не мог сообразить, в чем дело. Но случайно взглянув на рукав своей рубашки, откуда вылезал голый локоть, на рваные тапочки с торчавшими из них грязными пальцами, он сразу все понял.

Только теперь до него дошло, какой необдуманный шаг он совершил, поднявшись на палубу этого проклятого теплохода в столь неподходящем для путешествия виде. Правда, его костюм удобен, легок и прост. Франтик был убежден, что если бы ему вздумалось прокатиться на пароходе, ну, скажем, от Браника до Ярова, то он не услышал бы ни одного замечания со стороны пассажиров. Но взгляды пассажиров «Алькантары» были, очевидно, совершенно иными. Догадка вскоре подтвердилась: в конце палубы неожиданно появился мужчина в морской форме. Увидев Франтика, он сердито фыркнул и, угрожающе сжав губы, решительным шагом направился прямо к нему.

К счастью, Франтик вовремя заметил опасность. Обнаружив неподалеку от себя трап, ведущий куда-то вниз, он метнулся к нему. И опять ему вспомнилась милая «Святая Лючия». Там в трюме всегда царила непроглядная тьма, и человек, ищущий одиночества, мог найти множество 'уголков, словно нарочно предназначенных для этой цели.

Но не приходилось думать, что на «Алькантаре» встретится что-либо подобное. Коридор, по которому он бежал, был застлан красным ворсистым ковром, вдоль его стен тянулись два бесконечных ряда ослепительно белых дверей, через них непрерывно входили и выходили все новые и новые принцы Уэльские и королевы Елизаветы. И ни одна из этих дверей не внушала ему доверия настолько, чтобы он решился постучать в нее с надеждой, что его впустят, вежливо пригласят присесть, дадут чашку чая с пирожным, поболтают с ним, а вечером уложат спать.

Поэтому Франтик продолжал мчаться вперед; минуя бесчисленные лестницы и коридоры, он все глубже и глубже опускался в недра парохода. Теперь «Алькантара» представлялась ему не то высоченным небоскребом, не то бездонной бочкой. Постепенно мягкие ковры стали исчезать, девочки с завитыми локонами больше не встречались. Но людей не убавлялось. Однако они не выглядели такими беззаботными и румяными, как пассажиры верхних палуб. Они скорей были похожи на пана Скочдополе, браницкого почтальона, у которого имелись велосипед и шестеро детей, но отсутствовал текущий счет в банке. Воздух тут был спертый, откуда-то из глубины доносился глухой шум работающих машин.

И вдруг все кончилось. Последний коридор, в который попал Франтик, упирался в тупик. Мальчик оказался в положении загнанного в – угол мышонка, не было никакой надежды скрыться, если бы его заметили.

Коридор выглядел очень странно. Узкий, мрачный, грязный, с голыми стенами, похожий на гроб бедняка; никаких признаков жизни, кроме далекого назойливого стука машин; очевидно, они работали где-то глубоко внизу. В этом неприветливом коридоре была всего лишь одна дверь. Как раз перед ней Франтик и остановился.

Подобно коридору, дверь тоже была странная. Она вовсе не соответствовала облику «Алькантары». Даже в этом коридоре она выглядела необычно. Впрочем, она всюду казалась бы инородным телом. Это была тяжелая дубовая потемневшая дверь, обшарпанная, изъеденная жучком, шероховатая, вся в трещинах, со старомодной изогнутой ручкой, такой стертой, точно она служила уже сто лет. Дверь украшала наверху грубая резьба, изображавшая плывущую по бурному морю колыбель. Изрядно стершуюся от времени резьбу сплошь оплела паутина.

Прошло немало времени, пока Франтик все это рассмотрел. Первой его мыслью было выбраться как можно скорее из ловушки, в которой он очутился. Но пришедшая в голову догадка удержала его на месте. Ведь дверь затянута густой сеткой паутины, значит, она давно не открывалась. А раз так, она ведет в помещение, где можно спокойно укрыться.

Довод этот звучал настолько убедительно, что Франтик поднял чемодан тетушки Каролины и, подойдя к двери, взялся за ручку. И тут произошло сразу несколько событий.

Во-первых, взор Франтика упал на маленький запыленный клочок бумаги, прибитый над ручкой и не замеченный им до сих пор; на бумажке корявыми буквами было выведено карандашом два слова:

Джон Смит

Во-вторых, где-то па повороте коридора раздались шаги, которые явно приближались.

Одновременно сквозь дверь до Франтика донеслись загадочные звуки, похожие разом на чиханье, икоту и отрыжку; эту редкую комбинацию звуков дополнили грохот падающей мебели и негромкая ругань. Затем звуки стали более удобопонятными: послышался слабый, но явственный крик, точно кто-то звал на помощь.

Все эти три обстоятельства требовали быстрой реакции. В голове Франтика пронеслось: как видно, комната за дверью не пустая, в ней живет какой-то Джон Смит. Этот Джон Смит взывает о помощи и будет благодарен всякому, кто ее окажет. Приближающиеся шаги говорят о несомненной опасности, и ее необходимо избежать. Франтик без колебаний нажал ручку и перешагнул порог.

Просторное помещение, куда он вошел, окутывал полумрак. Три стены были заставлены старой громоздкой резной мебелью, на четвертой, передней стене висели в потускневших рамах портреты, изображавшие Нельсона после Трафальгарского сражения и Гладстона после перепалки в палате лордов. Под ними прибита несколькими ржавыми гвоздиками морская карта мира с четко обозначенными границами владений Британской империи. Пустые места на стене заполняли надписи вроде: «Terra incognita»[3]Неизвестная земля (лат.) . и «Hic sunt leones».[4]Здесь обитают львы (лат.).

Наверняка тут могло бы обнаружиться еще много интересного, но Франтик сразу понял, что подробный осмотр придется отложить на другое время. У стола, над перевернутым стулом склонился человек; по всему было видно, что он задыхается. Лицо его побагровело, глаза постепенно приобретали тот особый остекленелый вид, который обычно означает, что душа намерена расстаться со своей бренной оболочкой.

Долго размышлять не приходилось. Франтик, видевший на своем веку не один такой случай, подскочил к пострадавшему и со всей силы ударил его кулаком по спине.

Раздался клокочущий звук, человек жадно глотнул воздух, причем в горле у него что-то свистнуло, выплюнул на ладонь маленькую косточку и с облегчением вздохнул.

– Треска, – произнес он еще хриплым, но негодующим голосом. – Опять треска! А должен быть жареный цыпленок!

Глубокая меланхолия, которой дышали последние слова Джона Смита, тотчас пробудила в сердце Франтика теплое человеческое чувство.

– Рыбу надо есть осторожно, – проговорил он с участием. – В ней много мелких косточек. Помню, раз дядюшка Бонифаций проглотил косточку окуня…

– Не знаю никакого дядюшки Бонифация и не имею понятия, что такое окунь, – сердито ответил обитатель таинственной комнаты. Однако он быстро взял себя в руки и с изысканной вежливостью добавил: – Во всяком случае, сэр, я вам благодарен за помощь, какую вы мне оказали. Без вас я наверняка был бы уже покойником.

Произнеся эти слова, Джон Смит сердечно потряс правую руку Франтика. Лицо его недолго оставалось спокойным, какая-то мысль тенью прошла по нему, и Джон Смит снова помрачнел.

– Я полагаю, сэр, вы пришли по воле герцога Глостерского, Хранителя печати его величества короля? – произнес он голосом, свидетельствующим, что ничего хорошего от такого посла он не ожидает.

– Нет, – ответил Франтик. – Я приехал из Браника по воле моего отца, он послал меня догонять тетушку Каролину Паржизекову из Глубочеп, которая едет где-то на этом теплоходе. Только я никак не могу ее найти.

Человек задумался.

– В таком случае, – сказал он наконец, – позвольте выразить вам мое участие. Помощь я не имею возможности вам оказать. Вот уже десять лет, как я нахожусь в этой комнате, и не выйду из нее до тех пор, пока не дождусь справедливости от его величества короля, храни его бог.

Как дико звучали эти слова! Да и все вокруг выглядело по чудному. И резьба на двери, и эта мрачная, неприветливая комната, скрытая в трюме современного океанского теплохода, и то, что этот человек называет Франтика на «вы» и говорит с ним, как со взрослым мужчиной. Странно выглядел и сам обитатель комнаты.

Хотя лицо у него совсем заурядное и одет он в обычный штатский костюм (только немного старомодного фасона), но казалось, костюм этот очутился на нем по какому-то недоразумению. Этот мужчина принадлежал к тому особому сорту людей, которые нисколько не поразят нас, явившись к ужину в стальных латах; наоборот, нам покажется странным, если они наденут крахмальную манишку. Мы останемся равнодушными, если они в разгар лета вдруг облекутся в теплые брюки, но нас удивит, что у них на боку не прицеплена шпага.

Все эти мысли были слишком отвлеченными, чтобы Франтик мог их выразить словами. Во всяком случае, он пришел к убеждению, что. Джон Смит пострадал от какой-то роковой ошибки, и почел своей святой обязанностью разогнать его грусть.

И это не составляло для него никакого труда, ведь представители рода Паржизеков всегда были великодушны ко всем без исключения, даже к побежденному врагу. Еще жив в памяти Франтика тот день, когда его отец перевозил через реку человека, осмелившегося доказывать свое превосходство в гребле. Сначала этот человек сказал, что веслами следует взмахивать как можно выше. Потом отказался от этой идеи и заявил, что весла нужно держать как можно ниже, а лучше всего поднимать их не слишком высоко и не слишком низко. Изложив эти соображения, он стал развивать теорию, как правильно погружать в воду весла. Он уверял, что по числу капель, которые стекают с весел между двумя погружениями, можно, во-первых, определить скорость движения лодки, а во-вторых, точно установить, какова сила рук гребца. Закончив свою лекцию, пассажир обещал папаше Паржизеку, что если он последует его советам, из него когда-нибудь выйдет неплохой перевозчик.

Папаша Паржизек терпеливо выслушал все эти советы, а затем столкнул советчика веслом в воду. Дождавшись, когда с весла упало установленное число капель, и, убедившись в силе своих рук, он вытащил пассажира из воды. Пришлось посадить его на дно лодки, прислонив спиной к скамейке. На берегу папаша Паржизек положил любителя поучать на траву, а сам сел на его живот. Когда из пассажира вышла вся вода и он пришел в себя, папаша Паржизек взыскал с него установленную за перевоз сумму, ни геллера больше, и отпустил, пожелав доброго вечера. Да, у Паржизеков благородство было в крови, а что касается Франтика, то яблочко от яблони недалеко падает.

Он готов был на что угодно, лишь бы Джон Смит повеселел. Прежде всего Франтик постарался узнать причину его грусти, ведь ничто так не облегчает сердца, как дружеская беседа. Затем он попробовал уверить Джона Смита, что его величество король Георг, несомненно, в скором времени решит его дело по всей справедливости.

Но Джон Смит не воспрянул духом. Он обратил на Франтика мутный взгляд и спросил:

– Король Георг? При чем тут король Георг?

– Но ведь вы сказали, сэр, что ждете справедливости от его величества короля?

– Ну, разумеется. От короля Ричарда Львиное Сердце.

Франтик даже рот раскрыл от удивления. Мобилизовав все свои знания по истории, он сказал:

– Ричард Львиное Сердце уже умер, сэр! И если я не ошибаюсь, добрых восемьсот пятьдесят лет назад!

– Да, – глухо подтвердил Джон Смит. – Короли умирают. Но не их законы.

– Разве это плохо, сэр? Нет на свете ничего лучше хороших законов.

Джон Смит мгновение раздумывал, а потом пробурчал еще глуше:

– Я тоже так думал. Но оказывается, законы не должны быть слишком хорошими .

– Не могли бы вы мне это объяснить, сэр? – робко пролепетал Франтик.

– Ладно, – ответил Смит. – Я выполню вашу просьбу, несмотря на то, что вы спасли мне жизнь, чего, пожалуй, не следовало делать.

Произнеся эти загадочные слова, Джон Смит подошел к огромному шкафу, вытащил из него пузатую бутылку и приник к ней губами; пока дно ее медленно поднималось вверх, он не сводил глаз с карты Британской империи, прибитой на стене. Когда бутылка приняла такое положение, что жидкость при всем желании не могла уже в ней держаться, Джон Смит отставил ее в сторону, опустился на стул и начал свой рассказ:

– Родился я шестнадцатого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года под тринадцатым градусом южной широты и сто пятьдесят восьмым градусом западной долготы, на палубе «Левиафана», когда этот быстроходный бриг совершал рейс между Соломоновыми островами и Саутгемптоном. Мое рождение произошло при исключительных и, как позже выяснилось, очень важных обстоятельствах. А именно – по всем данным у меня никогда не было ни отца, ни матери, что принято считать необычным явлением.

Джон Смит на минуту замолчал, с сожалением посмотрел на пустую бутылку и затем продолжал:

– Тот факт, что я не имел ни отца, ни матери, не вызывал сомнений, ибо в то памятное мартовское утро меня нашли у порога каюты капитана О'Бриена, тщательно завернутым в старый, восьминедельной давности номер «Пэнча». Никто из команды и офицерского состава не признал себя отцом, а так как на судне не оказалось ни одной женщины, которой можно было бы инкриминировать мое рождение, дело приняло серьезный оборот. Пытаясь решить эту загадку, кое-кто говорил, что тут все же не обошлось без женщины, о существовании которой никто не подозревал; эта женщина, произведя меня на свет и подкинув на порог каюты капитана О'Бриена, тотчас никем не замеченная бросилась в море, где и утонула. Почему ей надо было так поступать, никто объяснить не мог.

Как бы то ни было, я лежал на пороге каюты капитана и требовал внимания. После короткой дискуссии меня напоили молоком с ромом; пеленками мне служили разные газеты; самую большую радость доставлял мне «Тайме», в котором, как вы знаете, содержится много здорового британского юмора. Каждое воскресенье после богослужения мне позволяли хватать палец старшего штурмана, запихивать его в рот и воображать, что это соска.

Мирно и безмятежно протекали дни моей ранней юности. Казалось, всегда будет так продолжаться. Плавание проходило в благоприятных условиях, и мы благополучно обогнули мыс Горн. Здесь, когда дул сильный юго-западный ветер, я был наречен именем Джон. Фамилию Смит получил я на два дня позже, после того как капитан и англиканский пастор отец Браун поспорили о том, хватит ли новорожденному в случае смерти для входа в царствие небесное одного имени или потребуется еще и фамилия.

Капитан полагал, что британский гражданин обязан иметь фамилию, в противном случае он теряет возможность быть избранным в палату лордов, платить налоги, подвергаться казни и лишается других гражданских прав. Следовательно, он неполноценный человек, и вряд ли господь бог станет на другую точку зрения, ибо справедливость его безгранична.

Отец Браун утверждал, что большинство выдающихся британских граждан вообще не имеет фамилии; важно знать происхождение человека. Как пример он привел принца Уэльского. На это капитан ответил ему, что принц Уэльский родился не в Уэльсе, а в Букингэмском дворце, а этот дворец принадлежит не Букингэму, а английскому королю. Тогда, может быть, принц Уэльский Уэльс получил от своего отца? Опять-таки нет: это графство приобрел в тысяча сто семьдесят четвертом году Генрих IV, истребив при этом несколько тысяч мужчин, женщин и детей школьного возраста.

– Итак, вы утверждаете, сэр, – воскликнул отец Браун, – что все великие мужи Англии носят свои фамилии не по праву и заслуги их перед Британской империей – нуль?

– О нет, – ответил так же пылко капитан О'Бриен, – не все. Исключение составляет Вильгельм I, завоевавший Англию.

Спор продолжался еще некоторое время. Только когда южный берег Огненной Земли остался за кормой «Левиафана», стороны пришли к соглашению и всеобщим, равным и тайным голосованием было решено дать мне фамилию Смит, происхождение которой в исторической литературе не дискутировалось.

Джон Смит благополучно прибыл в Саутгемптон в возрасте двух месяцев и семнадцати дней и был там передан в надлежащее учреждение, потому что по существующим законам сироты, если они не умерли с голоду, должны питаться за счет государства.

Хотя я был еще очень молод, все же мне казалось, что будущность моя теперь обеспечена. Но я радовался преждевременно. Саутгемптон – очень бедный город: он живет на доходы от доков, фрахта за хлопок, кофе, чай, сырые кожи, пряности и налоговых поступлений от городских жителей. Содержание сироты грозило внести расстройство в городской бюджет. Пришлось вмешаться в дело юристам.

До этого времени я был невысокого мнения о юристах. Мне казалось, что они звезд с неба не хватают. Однако вскоре я убедился в обратном. Мистер Джемс Грендль, который взялся за мое дело, уже через несколько дней обнаружил одно достойное внимания обстоятельство.

– Несомненно, сироты должны содержаться на средства государства, – сказал мистер Грендль на заседании муниципального совета, назидательно подняв палец. – Я не собираюсь этого отрицать; британские законы священны, необходимо их строго придерживаться. И вот как раз на примере Джона Смита мы можем убедиться, как легко было бы совершить беззаконие, если бы, к счастью, дело не попало в руки опытного юриста. Ничего не стоит объявить Джона Смита сиротой. Но разве Джон Смит – сирота? Что такое сирота, я вас спрашиваю? Сирота – это человек, потерявший отца и мать. А если он их потерял, следовательно, должен был их иметь. Это ясно. Что касается Джона Смита, то совершенно не доказано, имел ли он вообще когда-либо отца и мать. Наоборот, все известные факты говорят за то, что он их не имел. Следовательно, Джон Смит не является сиротой. Несмотря на это, Джон Смит, находясь на палубе судна «Левиафан», принадлежащего британскому адмиралтейству, принимал пищу, не имея на то права, в течение двух месяцев и шестнадцати дней, а следующие шесть дней питался за счет города Саутгемптона. Расходы, связанные с его содержанием, составляют на сегодняшний день три фунта одиннадцать шиллингов семь пенсов. Указанную сумму вышеупомянутый Джон Смит обязан выплатить государственной казне. А так как взыскать эту сумму не представляется возможным, предлагаю Джона Смита препроводить в долговую тюрьму.

Так случилось, что я в возрасте трех месяцев и пяти дней очутился во Флите, где провел восемнадцать лет своей жизни.

Я с удовольствием вспоминаю это время, сэр. Размеренная жизнь, строгий порядок, полная безопасность, общество людей, почти поголовно глубоко раскаивающихся в легкомысленном отношении к деньгам, закалили меня морально.

К сожалению, этому безмятежному существованию неожиданно пришел конец. Мистер Грендль скончался, и его преемник мистер Бембль, заглянув в бумаги, которые остались после покойного, нашел, что его ученый предшественник пренебрег кое-какими мелочами, относящимися к моему особому случаю.

А именно, он совершенно забыл о законе от тысяча семьсот двенадцатого года, который был издан его величеством королем Георгом II, прозванным Справедливым и прославившим себя основанием Британского музея, в законе этом ясно говорится, что res derelicta – объект отложенный, но имеющий какую-либо цену, – подлежит передаче в музей. А Джон Смит, то есть я, бесспорно, находился в положении отложенного. Оставалось только доказать, что я объект. Это в общем было легко сделать на основании параграфа восемнадцатого закона от тысяча триста шестидесятого года, изданного блаженной памяти его величеством королем Эдуардом III, во время правления которого началась Столетняя война с Францией; в этом самом законе совершенно недвусмысленно и многократно повторяется, что каждый британский гражданин является объектом для разных санкций, например смертной казни или четвертования в таких-то и таких-то случаях (которые подробно перечислены на ста девяносто шести страницах специальной Белой книги). Оставалось только доказать, что я объект, имеющий ценность. И это было нетрудно сделать, потому что в учетных книгах долговой Флитской тюрьмы значилось, что администрация тюрьмы израсходовала на меня за восемнадцать лет моего пребывания там девяносто шесть фунтов два шиллинга один пенс.

После разрешения конфликта не в пользу администрации тюрьмы меня переправили в Британский музей. И хотя мне уже было восемнадцать лет, я радовался, как дитя, перемене места, ибо всегда отличался любознательностью. Но моя радость была омрачена новым спором – относительно того, в какой отдел следует меня поместить. Должен ли я находиться среди коллекций минералов или в отделе фольклора? С египетскими мумиями или в отделе тихоокеанской фауны? Спор тянулся несколько лет, и мистер Бембль не дожил до его окончания. Все эти годы я временно проживал среди редких рукописей и печатей. Воспользовавшись этим обстоятельством, я выучился читать и писать по-халдейски, что позже, когда я столкнулся с представителями власти, мне очень пригодилось. Но прежде чем окончательно решили, куда меня определить, произошло событие, которое снова изменило течение моей жизни.

Перелистывая однажды историю Британской империи, я вычитал, что дом каждого британского гражданина неприкосновенен. «Мой дом – моя крепость» – стояло там дословно, и сознание, что в Англии столько крепостей, наполнило меня чувством гордости и глубокого покоя. В то время я жил в большом дубовом шкафу, стоящем в зале с историческими печатями. Вдумываясь внимательно в смысл фразы: «Мой дом – моя крепость», – я постепенно пришел к убеждению, что моей крепостью является шкаф. Продолжая логически свою мысль, я установил, что если печати его величества короля неприкосновенны, это исключительно благодаря моим личным заслугам. А следовательно, я имею полное право претендовать на должность Хранителя печати.

Министерство юстиции, занимавшееся этим делом, опротестовало мою претензию, сообщив, что место уже занято герцогом Глостерским. Началась запутанная распря; при разборе ее выяснилось, что Ричард Львиное Сердце в тысяча сто девяносто первом году издал закон, в котором недвусмысленно говорилось, что если на место Хранителя печати появятся два претендента, один из них должен быть повешен и в назидание оставлен на виселице в течение одной недели. Герцог Глостерский отказался быть повешенным, мотивируя свой отказ тем, что он страдает головокружениями. Выходило: повесить нужно меня, ибо я на головокружение никогда не жаловался.

Мне ничего не оставалось, как, спасая свою жизнь, укрыться в шкафу, который являлся моей крепостью, а следовательно, был неприкосновенен. К сожалению, я забыл о существовании параграфа сто двадцать девятого закона от тысяча четыреста седьмого года, содержащего кое-какие поправки к ранее упомянутому закону от тысяча сто девяносто первого года. В одной из них упоминалось, что закон о неприкосновенности не распространяется на дом того британского гражданина, у которого не имеется хотя бы сотни фунтов стерлингов, могущих свидетельствовать о. его добропорядочности. Этих ста фунтов, разумеется, у меня не было.

Я подвергся осаде, которая длилась несколько дней, причем победа клонилась то в одну, то в другую сторону. Осада шкафа была поручена фирме «Пибоди и сыновья», принадлежащей ныне вдове Пибоди, и Экспедиционной конторе его величества короля; отчаявшись одержать победу в открытом бою, они вынесли шкаф, где я заперся, из музея и кинули его в Темзу.

Но моя крепость устояла даже тогда, когда ей пришлось превратиться в судно. Я поднял на нем британский флаг, проплыл, подгоняемый свежим юго-западным ветерком, мимо Вестминстерского аббатства и взял курс на устье Темзы.

Было раннее утро, когда мое судно вдруг тряхнуло и оно остановилось. Я убедился, что наскочил неподалеку от правого берега на одну из тех небольших песчаных отмелей, какие здесь нередко намывает река. Этот островок имел всего-навсего шесть шагов в длину и четыре в ширину; тем не менее не могло быть ни малейших сомнений, что это вновь открытый остров, не отмеченный до сих пор на морских картах среди территорий, принадлежащих Британской империи.

Я вышел из шкафа и водрузил на острове британский флаг.

Это была торжественная минута. Вскоре на берегу собрались огромные толпы народа, с восторгом приветствовавшие это историческое событие, ибо со времен Кука надежды как-нибудь расширить владения Британской империи свелись к минимуму.

Новость тотчас подхватили газеты. «Дейли мейл» и «Манчестер гардиан» на другой же день напечатали обширные комментарии по поводу этого события, доказывая, что новоприобретенная территория, очевидно, одна в системе британского содружества избежала вмешательства иностранных держав в свои внутренние дела и обязанностью правительства является отнестись к ней как к исторической реликвии. Условия этому вполне благоприятствуют, ибо остров слишком мал, чтобы на нем могла расположиться военная база какого-либо дружественного государства.

Журнал «Экономист», наоборот, склонен был преимущественное внимание обратить на хозяйственные вопросы, возникшие в связи с появлением новой территории. Он рекомендовал правительственным кругам, прежде чем они выскажутся, внимательно обдумать, какое из иностранных государств имеет право на рынки этого острова. С его точки зрения эксплуатацию природных богатств на сей раз следовало бы доверить или Габесу, или Эквадору, но ни в коем случае не Соединенным Штатам, как это обычно принято.

«Кто полагает, – гордо заявлял журнал, – что Британская империя собирается отказаться от права вести самостоятельную экономическую политику, тот глубоко заблуждается. Мы беремся любому доказать, что Англия сохранила в области экономики свой суверенитет и позволит эксплуатировать себя кому угодно, а не только привилегированным державам».

Таковы были отклики печати и общественности. Но событие это имело важные последствия и юридического характера, тесно связанные с моей особой.

Юристы тоже сказали свое слово; разумеется, их заинтересовала исключительность моего положения. Выяснилось, что пример капитана Кука никак нельзя приравнять к моему случаю. Капитан Кук открывал острова, до тех пор никому не принадлежавшие. Он открывал их, захватывал, и дальше все дело принимало естественный оборот и кончалось ко всеобщему благу. Юристы не имели никакого основания в чем-либо сомневаться.

Я же, уважаемый сэр, открыл часть Англии. Я занял ее и, несмотря на то, что судьба отказала мне в возможности убить хотя бы одного туземца, поднял на ней английский флаг.

В связи с этим моим действием возник в высшей степени сложный юридический казус. Надлежит ли открытый мной остров считать британским доминионом, колонией, коронной землей, протекторатом, мандатом, сферой влияния или самостоятельным государством?

Точки зрения юристов по этому поводу сильно расходились. По прошествии семи лет, в течение которых мой остров, непрерывно увеличиваясь, достиг двадцати семи ярдов, восьми башмаков и шести пальцев в длину и восьми ярдов, трех башмаков и девяти пальцев в ширину, ко мне, наконец, явился поверенный в делах его величества сэр Гораций Фицкильмарнок и сообщил:

Министерство юстиции его величества пришло к убеждению, что остров следует считать самостоятельной территорией. А так как британские традиции не терпят, чтобы где-либо на свете существовало самостоятельное государство, имеющее шанс быть присоединенным к Британской империи, вам следует добровольно отказаться от своей самостоятельности. Это очень легко. Вы можете или отречься от власти, или, если этот способ вас не устраивает, устранить себя при помощи дворцового переворота. Будьте уверены, что и в том и в другом случае мы придем вам на помощь.

– Да, – ответил я. – Действительно, нет ничего проще. Но я не могу этого сделать, не нарушив тем самым первого параграфа закона от тысяча восемьдесят четвертого года, в котором Вильгельм Завоеватель определил, что особа, принявшая участие в завоевании Англии, становится ее владельцем на вечные времена. Я могу согласиться с тем, что буду иметь такие же права, как его величество король, да хранит его бог.

– Это невозможно! – воскликнул сэр Гораций в волнении.

– Разумеется, – ответил я. – Это значило бы нарушить параграф тридцать пятый закона от тысяча сто девяносто первого года, в котором Ричард Львиное Сердце ясно говорит, что в случае двух претендентов на одно место один из них должен быть повешен и для острастки оставлен висеть в течение недели на видном месте.

Сэр Гораций задумался.

– Из ваших слов, сэр, я понял, что вы считаете необходимым, чтобы этим повешенным были либо вы, либо его величество, да хранит его бог? – спросил он наконец.

– Боюсь, что если принять во внимание интересы Британской империи и неприкосновенность британских традиций, другого выхода нет, сэр, – ответил я твердо.

Выслушав меня, сэр Гораций ушел, пообещав, что правительство его величества обсудит мои предложения.

Когда Джон Смит довел свой рассказ до этого места, он на минуту замолчал. Подошел к большому дубовому шкафу, вытащил оттуда еще одну пузатую бутылку и стал тянуть из нее. Франтик, глядя на медленно запрокидывающееся вверх дно бутылки, тоже не произнес ни слова: почтение к человеку с таким богатым жизненным опытом связывало ему язык. Только спустя некоторое время он собрался с духом и спросил:

– Его величество повесили?

– Нет еще, – ответил Джон Смит. – После сорока лет усиленных поисков юристы обнаружили дополнительное разъяснение к измененному закону от тысяча сто девяносто первого года. Оно было обнародовано в тысяча четыреста первом году и из него следовало, что вешать его величество допускается лишь в том случае, если этот акт благословит святой отец, пребывающий в Авиньоне. Поэтому правительство его величества решило подождать с окончательным решением, пока святой отец не переберется снова в этот город. А мне до поры до времени предложили по состоянию здоровья покинуть Англию и воспользоваться гостеприимством владельцев этого судна. Я согласился, ибо положение мое было безвыходным. Итак, вот уже десять лет я плаваю на этом судне. Когда вы вошли, я принял вас, сэр, за человека, который сообщит мне окончательное решение по поводу дополнительного разъяснения к закону от тысяча сто девяносто первого года, изданному, как я уже говорил, Ричардом Львиное Сердце. Извините, я был несколько резок. Я не сообразил, что правительство его величества неспособно в столь короткий срок решить такое важное дело.

Произнеся эти слова, Джон Смит сделал последний глоток и швырнул бутылку через голову, точь-в-точь как Генрих VIII на свадебном пиру свою пятую жену, Екатерину Говард.

Текли минуты, и в глубокой тишине слышался только глухой стук дизелей где-то под полом. Наверное, было уже темно, потому что в каюте внезапно зажглась электрическая лампочка. И в ее свете Франтик увидел Джона Смита, который, положив голову на стол, ровно дышал, подкрепляясь живительным сном, охраняемый бесчисленным множеством справедливых и незыблемых законов.

Франтик почувствовал, что у него слипаются глаза. В углу каюты он отыскал несколько одеял. Расстелил их на полу и свернулся клубком, крепко прижимая к себе тетушкин чемодан.