Онлайн чтение книги Осужденные души
III

После процесса жизнь Фани несколько изменилась. Она переселилась в Мадрид и на Пасео-де-Реколетос сняла довольно уродливый серый дом, носивший претенциозное название Паласио де Ривас по имени своего благородного владельца или, точнее, его предков. Все члены американской колонии тотчас отвернулись от нее. Не менее враждебно повели себя ее соотечественники. Разумеется, Фани это ничуть не задело. Ей не хватало только Мюрье, язвительное остроумие которого и провансальскую пылкость не могла заменить флегматичная дружба Лесли.

Неожиданностью для нее было письмо от супериора иезуитов провинции Толедо, отца Сандовала, доставленное специальным курьером в рясе. Письмо начиналось обращением: «Благороднейшая и милостивейшая госпожа!» – далее выражалось восхищение достойным поведением Фани на суде и смиренная благодарность, в конце шли щедрые благословения. О монахе Эредиа в нем не было ни слова, как будто бы его личность потонула в вековой пыли ордена.

Несколько дней спустя Фани посетила Мюрье. Она увидела его в камере, за решеткой; он сидел на кровати, обложившись книгами. Некоторое время Мюрье притворялся, что поглощен чтением и не замечает ее. Затем как бы случайно поднял голову и кивнул ей с убийственным равнодушием.

– Жак!.. – дерзко сказала Фани, точно ничего не случилось.

Мюрье опять погрузился в чтение. Фани терпеливо сделала еще несколько попыток втянуть его в разговор. Так как чрезмерное равнодушие могло показать, как глубоко он задет, Мюрье наконец отложил книгу. Фани с удовольствием отметила про себя его старательное притворство.

– В чем дело? – спросил он по-французски с таким видом, как будто его тяготило ее присутствие.

– Я принесла тебе кое-что.

– Можешь оставить все при себе.

– Мне хотелось бы, чтобы ты на меня не сердился.

– Как ни странно, я на тебя ни капельки не сержусь.

– Тогда прости меня, пожалуйста!

– Отец Эредиа простит тебе все твои грехи.

Фани знала, что, раз Мюрье заговорил в таком духе, значит, он больше не злится. Чтобы вернуть его расположение, прядется прийти к нему еще. Не говоря ни слова, она, довольная, пошла прочь, но Мюрье вскочил и просунул руки сквозь решетку.

– А пирожные! – воскликнул он возмущенно. – Почему ты их не оставила?

Однажды чудесным кастильским утром Фани отправилась на своей машине в Толедо, старую столицу Испании. Весна благоухала, в голубом небе звенели жаворонки, солнце пригревало, но не давило зноем, как это бывает в летние месяцы, и на зеленых еще лугах паслись стада мериносов. Жизнерадостная природа, воздух, зелень несколько смягчали ту страсть, которая, в сущности, гнала Фани в Толедо. Она и теперь мечтала об отце Эредиа, но уже не с темным сладострастием, а с каким-то чистым, почти девичьим восторгом.

Зачем она едет в Толедо, она не знала. Она старалась быть осторожной и сдержанной, но сгорала от нетерпения. Чтобы не сделать какого-нибудь глупого, опрометчивого шага, который мог бы скомпрометировать монаха, она нуждалась в разведке. Но разведать что-либо было очень трудно, потому что Фани недостаточно хорошо владела языком, да и сама жизнь испанцев представляла собой бесконечно сложное переплетение иерархий и традиций, куда более запутанное, чем у англичан. Именно по этой причине Фани уже завязала дружбу с доном Алехандро и ждала, когда выпустят Мюрье. Она могла рассчитывать также еще на одного человека – шофера Робинзона. Последний происходил из семьи потомственных кучеров, издавна жившей в Бороу-Дейл, на родине Фани. Из поколения в поколение кучера Робинзоны возили сквайров Хорн, однако существовала опасность, что эта традиция будет нарушена, так как Фани явно пренебрегала прошлым, а Робинзон проникался все более отчетливыми симпатиями к социалистической партии. На последних выборах после тяжелой внутренней борьбы он даже не голосовал за кандидата консерваторов в своем округе.

Сопоставив сведения, добытые от дона Алехандро и Робинзона, Фани заключила, что она сможет докопаться до важных деталей, касающихся жизни отца Эредиа, если посетит резиденцию иезуитов в Толедо. Однако у нее еще не было никакого определенного плана действий. Она походила то на робкую институтку, то на хищное животное, которое с наслаждением предвкушает верную добычу. И все же по трезвом размышлении ей пришлось признать, что добыча далеко не такая уж верная, как она порой воображает. Простая беседа в любой резиденции отцов иезуитов, по словам дона Алехандро, связана с рядом формальностей. В католических орденах, особенно в фанатичной Испании, царствует железная дисциплина. Разумеется, Фани не была столь наивной, чтобы безусловно верить словам набожного дона Алехандро. Ей давно было известно, что во всех уголках мира есть развратные архиепископы, кюре с любовницами, монастыри, в которых происходят оргии, что эта неприступность, эта дисциплина, эта строгость монашеской жизни могут быть лицемерием, пусканием пыли в глаза. В конце концов, все зависит от человека. Фани смутно угадывала, что нравственность отца Эредиа безупречна. Это чувствовалось в его взгляде, в его лице, в строгости всего его аскетического облика. Фани могла предположить, следовательно, что всякое общение с ним будет затруднено и по крайней мере по отношению к себе он будет придерживаться строгих правил ордена; любой необдуманный ход с ее стороны, малейшее подозрение монаха, если оно появится прежде, чем она покорит его, прежде, чем она напоит его тело ядом своего сладострастия – а в том, что она сумеет это сделать, она была уверена, – могут погубить все.

Когда Фани увидела двойные зубчатые стены Толедо и машина проехала мост через Тахо, ее обожгла внезапная надежда встретить монаха… Может быть, отец Эредиа сейчас в Толедо! Может быть, Фани увидит его в резиденции иезуитов, заговорит с ним, положит начало своего рода интеллектуальной дружбе! Это законно, допустимо. Фани знала, что в истории Испании были такие дружбы, связанные с более нежными чувствами и неизбежными их последствиями, между дамами из высшего общества и знаменитыми иезуитами. Почему бы и ей не завязать с монахом подобную дружбу, интимная сторона которой – о наивность избалованной женщины! – останется в полной тайне.

Фани остановилась в отеле «Кастилия», а Робинзон отправился узнавать, где резиденция иезуитов. Она выпила кофе, потом вышла осмотреть город. Толедо показался ей старинной поэмой. И эта поэма, эти узкие улочки, эти маленькие площади, выложенные плитами и заросшие травой, эти каменные дворцы кардиналов, графов и маркизов с крестами на стенах, каждый из которых означал, что здесь или там погиб какой-нибудь идальго, сражаясь на шпагах, старинные лавчонки с кинжалами и браслетами, кюре, которые шагали по улицам, читая свои молитвенники, женщины, закутанные в черные вуали, которые шли на литургию или с литургии, собор, огромный, мрачный и величественный, гранитное спокойствие Алькасара, дом Греко, крепостные стены и старинное великолепие всего города – все это, да, все это говорило ей об Эредиа, об одном Эредиа!

Фани вернулась в отель. Выпила кофе, выкурила несколько сигарет. Она с нетерпением ждала наиболее удобного для посещения резиденции часа, так как боялась нарушить приятный сои или утренние молитвы супериора. Она тщательно позаботилась о том, чтобы туалет ее был достаточно строгим. Надела черный костюм с высоким воротником и спустила вуалетку на глаза, чтобы смягчить их зеленый блеск. Фани казалось, что она выглядит смиренной и серьезной, по – увы! – ей не хватало благовидного повода для визита. Опьянение древним городом и наивные надежды встретить Эредиа помешали ей сообразить, что отсутствие такого повода должно было навлечь на нее подозрения еще раньше, чем она заговорит о монахе. Под влиянием своего настроения она придумала ворох наивных причин, чтобы объяснить «случайное» посещение резиденции. Там в непринужденной беседе с супериором Фани надеялась выманить хоть какие-нибудь сведения об отце Эредиа.

Фани направилась к резиденции в самом оптимистическом расположении духа. По дороге она мысленно повторяла фразы в кудрявом испанском стиле, которые она собиралась прощебетать по-французски. Перед массивной дубовой дверью, окованной позеленевшей бронзой, которую ей показал Робинзон, она остановилась. Казалось, что дверь герметически закрыта. На маленькой медной табличке, прибитой под звонком, слишком маленькой для такого большого учреждения, Фани прочитала: «Residencia de los padres jesuitas».[35]Резиденция отцов-иезуитов (исп.). Фани потянула ручку звонка, и где-то в глубине резиденции отозвался далекий звон колокола. Через минуту окошечко в двери отворилось, и в его рамке показалась коротко остриженная голова. Лицо – вероятно, брата-привратника – было очень строгое, но не отмеченное особым интеллектом.

Позднее Фани узнала, что иезуиты, дабы вернее служить папе, который, опираясь на не совсем ясные полномочия, замещал на земле Христа, применили в своем ордене общественную систему, против которой они же больше всего поднимали крик: каждый по своим способностям и специальности получал в общежитии какую-нибудь работу. Существовал брат-портной, брат-сапожник, брат-бухгалтер, который вел двойные расчеты – одни для внешнего мира, из которых явствовало, что общежитие бедствует и погрязло в долгах, другие для генерала ордена, который должен был знать, какой суммы достигает чистый доход от подаяний верующих, чтобы перекачать его в кассы Ватикана. Затем шла более высокая иерархия отцов: отец-дантист, отец-химик, отец-гинеколог, который в родильных домах помогал новым христианам появляться на свет. Был даже отец-астроном, бесконтрольно собравший в Аргентине, опять-таки от верующих, громадные средства, чтобы построить алюминиевый стратостат и подняться на нем в стратосферу. Но обо всех этих достижениях организации иезуитов Фани тогда еще ничего не знала.

Брат-привратник вежливо поздоровался и, даже не спрашивая, кто ей нужен, сухо сообщил, что для приема посетителей отведено время от двенадцати до часу, после чего сразу захлопнул окошечко. Фани в растерянности пошла обратно. В конце улицы она машинально прочитала каменную надпись, вещавшую о некоем доне Рамиро Альваресе, убитом на дуэли в 1498 году доном Рикардо Балбуэна, а потом прошлась до овеянной грустью площади поэта Бекера.

Ровно в половине первого она вернулась в резиденцию. На сей раз брат-привратник коротко опросил ее: имя, откуда она прибыла, кого ей нужно, и наконец задал совсем уж полицейский вопрос – зачем ей нужен отец Сандовал. Фани заявила важно, что она хочет увидеться с отцом и поговорить с ним и что ее имя ему известно. Брат-привратник смерил ее взглядом с головы до пят, точно все, что он слышал, могло быть подвергнуто сомнению. Фани подумала, что он, вероятно, видит в ней Шарлотту Корде, потому что в его глазах она прочитала неприязнь и подозрение. Потом он захлопнул окошечко у нее перед носом и заставил ее ждать еще несколько минут, как кающегося Генриха IV перед папским замком в Каноссе. Дверь он открыл чуть приветливей и пригласил ее в приемную, обставленную по-спартански, куда вскоре вошла некая увядшая особа в рясе. Незнакомец был средних лет и представился как отец Оливарес.

Продолжительные молитвы и глубокое изучение схоластики иссушили его лицо. И только крошечная частица живого чудом сохранилась в грустной улыбке глаз. Фани сразу почувствовала, что этот человек не опасен. В его взгляде не было и следа магнетической силы отца Эредиа. Постоянные размышления о Платоне, казалось, совершенно оторвали его от времени и пространства. Перед ней стояло существо, чей дух парил как облако по вершинам догматики Фомы Аквинского, и только разжиревшее брюшко свидетельствовало о вине и обильной пище, которые он принимал всякий раз, спускаясь на землю.

Отец Оливарес смущенно осведомился у Фани о причине ее прихода, и, когда она объяснила, что ей хотелось бы быть представленной отцу Сандовалу, лицо монаха выразило озабоченность, как будто такая просьба могла быть выполнена только после долгих размышлений. Тогда Фани добавила, что отец Сандовал, вероятно, вспомнит ее имя в связи с показаниями отца Эредиа по делу Джека Уинки.

– О, неужели вы сеньора Хорн!.. – воскликнул иезуит, но его изумление тотчас растворилось в прежней отрешенности.

Однако он почтительно пригласил ее пройти с ним дальше, в другую приемную, более просторную, с толстыми коврами и роскошными старинными креслами, где Фани впервые в жизни увидела, как выглядел Игнатий Лойола четыреста лет тому назад. Там, помещенная в подобие алтаря, стояла раскрашенная деревянная статуя святого почти в естественную величину – одно из тех ужасных произведений испанской полихромии, от которых бросает в дрожь, ибо они создают полную иллюзию живого существа. Фани невольно ощутила, что перед ней призрак, который испепеляет ее своим взглядом и вот-вот шевельнется и двинется к ней, чтобы спросить, что ей здесь нужно.

– Это святой Игнатий Лойола, – объяснил отец Оливарес, – наш духовный отец. Эта статуя считается одним из самых удачных произведений испанской полихромии.

– Чудесно!.. – произнесла Фани растерянно.

И, разглядывая в ужасе статую святого, она вдруг увидела, пораженная, что в юношеской красоте Эредиа, в его глазах и губах есть что-то от демонического облика этой статуи. Фани опустилась в кресло, подавленная этим новым тревожным ощущением, а Оливарес пошел предупредить супериора. Он вернулся быстро и сказал, что отец скоро придет. Наступило молчание.

Фани стала наблюдать за Оливаресом. Тот в течение десяти секунд старался придумать тему для разговора, достаточно благочестивую для стен этого дома и в то же время занимательную, чтобы не утомить светскую даму. И так как для его отвлеченного ума эта земная задача была чересчур трудна, его блуждающий в эмпиреях взгляд стал особенно беспомощным. Фани немедленно этим воспользовалась.

– Вы, наверное, знаете лично отца Эредиа? – спросила она осторожно.

– Он был моим учеником по философии в Гранаде, – не без гордости заявил Оливарес.

– Но ведь он… мне кажется, врач!

– Каждый из нас, помимо специального образования, проходит курс теологии.

– Но это поразительно!.. Какая эрудиция!

– Мы только скромные слуги бога.

– А также и людей, – вставила Фани. – Я всюду слышу о социальной деятельности вашего ордена.

– Служение богу достигается через нашу деятельность среди людей и милосердие к ним.

– Это я видела и на примере отца Эредиа. Он живет здесь?

– Нет, сеньора!.. Сейчас он в Мадриде.

– Вероятно… лечит в кварталах бедняков?

– О да, и это тоже! Но сейчас он главным образом работает над новой вакциной против сыпного тифа. Эта болезнь – социальный бич в нашей стране. Кроме того, он преподает гимнастику и гигиену в Колехио-де-Аревалес.

– Колехио-де-Ареналес?…

– Это гимназия и политехническое училище, они содержатся на средства нашего ордена.

– Мне кажется, я видела этот колледж.

– Вполне возможно!.. На улице Альберто Агилера, между Сан-Бернардо и Аргулес.

– Ах да… припоминаю!

Только это Фани и было нужно! Она ощутила безумную радость, но в тот же миг онемела от испуга. Не предупредив о себе ни звуком, точно он прошел сквозь стены комнаты и слышал весь разговор, по ковру скользил новый призрак, ужаснее деревянного – тот хотя бы стоял неподвижно, – существо, точно восставшее из могилы, хилое, высохшее, с желтым, как пергамент, лицом, с фосфоресцирующими глазами. Костлявые руки сжимали роскошный переплет молитвенника. Призрак сделал легкий поклон и протянул безжизненную руку. Фани невольно вздрогнула, когда к ней прикоснулась. И услышала его голос:

– Отец Сандовал!..

– Наверное, я прервала ваши занятия, отец! – извинилась она почтительно.

– Мы уже прочитали свои молитвы. А прием посетителей входит в нашу обязанность служить людям. Мне очень приятно видеть вас, сеньора Хорн!.. – добавил он в то время, как его фосфоресцирующие глаза с холодной проницательностью изучали Фани. – Мы не забудем в наших молитвах, что вы поддержали на суде правду.

– Правду следует поддерживать во всех случаях, – сказала Фани все тем же смиренно-торжественным тоном. – Я совершала маленькую экскурсию, отец, и, проезжая через Толедо, вспомнила про ваше письмо… как видите, осмелилась вас посетить.

– Мы польщены высокой честью, какой вы удостоили нас, сеньора!

– Вы меня смущаете, отец! – сказала Фани, делая вид, будто не может справиться с волнением, и тут же, рассудив, что испанские комплименты не следует принимать слишком всерьез, решила прекратить этот обмен учтивостями. – Нынче утром я осматривала собор и почувствовала… не знаю, поймете ли вы меня… почувствовала потребность ближе познакомиться с католицизмом. Я и раньше уже испытывала такую потребность, поверьте!..

Желто-зеленые глаза отца Сандовала остались ледяными при этом страстном заверении, но он быстро моргнул несколько раз, и Фани показалось, будто он взволнован. «Задела его за живое», – подумала она довольно.

– С нашей святой католической церковью можно познакомиться, только вступив в ее лоно, – сказал отец Сандовал.

– Конечно, отец!.. Эта мысль мне не чужда! – заявила Фани с жаром.

– Это довольно сложный вопрос, сеньора. Человек меняет веру либо по необходимости, либо по убеждению.

– Мною движет только убеждение, – сказала Фани и невольно подумала о святой инквизиции.

– Да напутствует вас провидение, сеньора! Если вы ищете бога, вы обретете его только в нашей святой католической церкви… Но прежде всего вы должны иметь представление о ней.

– Как раз за этим я и пришла к вам, отец!

Отец Сандовал задумался. На одно мгновенье Фани показалось, что она овладела им полностью, сыграв на страсти иезуитов обращать в свою веру, разыскивать людей, склоняющихся к католичеству. На мгновенье она вообразила, что все идет чудесно, и представила себе фарс своего крещения в Мадриде или Севилье, репортеров, снимки, сенсационные сообщения в испанских газетах, всегда откликающихся на такого рода события.

– Я думаю об отце Эредиа… – внезапно сказал отец Сандовал. – Мне кажется, отец Эредиа, которого вы знаете, мог бы познакомить вас с догматами нашей святой церкви.

Волнение Фани стало неописуемым. Она торжествовала и поздравляла себя с удавшейся хитростью. Игра была выиграна. И в этот миг источающие фосфорный свет глаза отца Сандовала вонзились ей в лицо с ужасной, ледяной неподвижностью. Фани почувствовала, как ее охватывает прежний страх перед ним, страх перед существом, которое смотрит ей в душу, читает ее мысли. Ей почудилось, что ни один оттенок безумного волнения, испытанного ею, когда он назвал Эредиа, не ускользнул от его взгляда. Он забросил удочку, и она не задумываясь схватила приманку.

– Сейчас, однако, отец Эредиа занят, – продолжал Сандовал, кинув мрачный взгляд на несчастного Оливареса который стоял совсем убитый, кляня свой грешный язык. – Он работает над вакциной против сыпного тифа и не может быть вам полезен.

– Тогда, – сказала Фани героически, следуя британскому правилу отступать в полном порядке, – тогда не могли бы меня подготовить вы? Простите, отец, может быть, я слишком дерзка?

– В ваших словах нет дерзости, сеньора, – утешил ее Сандовал, – а лишь смиренное желание познать бога. Но, к сожалению, и я очень занят. На мне лежит управление орденом во всей Толедской провинции. Я посоветовал бы вам посещать проповеди в какой-нибудь приходской церкви, читать избранные книги, сосредоточиться в себе… И когда вы почувствуете истину Христа в своем сердце, вы могли бы опять прийти к нам.

– Поверьте, я так и сделаю.

Они еще поговорили о католицизме, о божественном духе и соборах. Отец Сандовал написал на листочке список книг, которые Фани должна была прочитать. Среди них на первом месте стояли «Подражания Христу» Кемписа и «Жизнь Лойолы» отца Риваденейры. Затем Сандовал проводил ее к выходу. Когда они прощались, Фани еще раз поймала его взгляд и опять вздрогнула от блеска этих ледяных фосфоресцирующих глаз, в которых горел мрачный фанатизм средневековья.

Он напутствовал ее словами:

– Да хранит господь вашу душу, сеньора!

Пока Робинзон вел машину в Мадрид, Фани старалась выработать новый план действий. И ничего не могла придумать. Тогда она опять начала мечтать об Эредиа, опять отдалась безудержной и сладкой фантазии, побуждаемая неотступной мыслью о нем. Она желала его страстно, с тем напряжением чувств, когда человек знает, что он мог бы взять любимое существо, как срывают не тронутый ничьей рукой спелый плод! Она испытывала такое чувство, будто на свете существует только отец Эредиа и что все ее действия имеют смысл лишь постольку, поскольку они связаны с ним, что она отдала бы все за ночь, за один час, за одну минуту… И в то же время она замечала, как прежнее капризное и животное влечение к нему незаметно переходит в чистейшую нежность, в чистейший восторг. Из сладострастного желания, с каким она начала преследовать Эредиа, рождалось постепенно более сложное, более опасное и чреватое новыми муками чувство… Она начинала его любить! Она уже его любила! Это была сама любовь, не платоническая, не возвышенная до самопожертвования, готовая отказаться от него, чтобы не замутить чистоты его жизни, а именно такая любовь, какая могла возникнуть у молодой женщины, пока наслаждения еще не умертвили ее чувства, пока ее свежесть не поблекла в суете банальных светских интрижек! Как странен был этот возврат чувств давно забытой юности! Теперь Фани понимала, что она желает одинаково и тело его и душу, что она готова мучиться и страдать за него, что она способна любить, как всякая другая женщина. Но почему ощущение этой любви было таким томительным, таким острым, таким насыщенным, помимо светлой радости, и дрожью пронизывающей скорби, как погребальный звон колоколов в Севилье по какому-нибудь тореро? Когда автомобиль въехал в Мадрид, пересек площадь Колумба и покатил по роскошной Кастеляна между двумя рядами маленьких дворцов с пальмами и олеандрами в садах, Фани с тревожным чувством, естественным для женщины, вдруг подумала, а нет ли у Эредиа любовницы? К виллам Эскуриала и Сьерра-де-Гвадаррамы мчались автомобили, в них сидели смуглые женщины, красивые, как экзотические цветы. Может быть, какая-нибудь из этих женщин, из этих испанок уже была его любовницей, и Фани пришла поздно, слишком поздно! Эта мысль внезапно расстроила ее. Она стала убеждать себя, что это невозможно, что ни одна из этих набожных красавиц, которые каждое утро отправляются в своих лимузинах на литургию, не осмелилась бы любить отца Эредиа, преследовать его, предстать ради него перед Сандовалом.

Приехав домой, Фани чуть успокоилась. Ванна, кофе и несколько сигарет дали ей возможность рассуждать хладнокровно, решить после конфуза у Сандовала, что ей надо делать и от чего воздержаться. К вечеру кто-то позвонил ей по телефону. Она с досадой взяла трубку.

– Где ты пропадаешь целый день? Что делаешь? – спрашивал Лесли.

– Я была в Толедо.

– Что ты там делала?

– Осматривала древности.

– Среди них по крайней мере попадались монахи?

– В изобилии, за исключением одного.

– Не отчаивайся!.. Ты его еще найдешь. Могу я чем-нибудь тебе помочь?

– Пока нет.

Фани положила трубку.

Она провела бессонную ночь, теплую, весеннюю испанскую ночь с черно-лиловым небом, бриллиантовыми звездами, которые мерцали, будто шепча что-то о насилии и революциях, о любви и смерти, о боге, о душе, о загробной жизни – обо всем, что всегда волновало эту страну… Фани думала об отце Эредиа, и ей казалось, что он рядом с ней, что его глаза и губы жгут ее тело.

На следующий день Фани не пошла в Колехио-де-Ареналес. Посещение резиденции научило ее осторожности. С удивительным терпением она собрала через Лесли и Робинзона мелкие, но очень важные сведения. Так, например, она узнала, что Эредиа преподает в колледже гимнастику и гигиену три раза в неделю, в понедельник, среду и пятницу, утром с десяти до двенадцати часов, а в остальное время работает в Институте экспериментальной медицины на улице Альфонса XII. Она узнала также, что директор колледжа отец Миранда – человек большой учености, владеющий двадцатью языками, включая древнееврейский и японский. Не менее полезным было и сведение о том, что отец Эредиа по-прежнему часто выезжает на муле в глухие горные селения, собирая особо вирулентные штаммы сыпного тифа. Но сильней всего ее взволновало то обстоятельство, что Институт экспериментальной медицины и Христово воинство собираются во время летних каникул на равных денежных началах открыть в самом очаге эпидемии, возле Пенья-Ронды, больницу с персоналом, состоящим из монахов, для изучения действия новой вакцины Эредиа.

Только узнав все это и хорошенько обдумав свои действия, Фани посетила колледж Ареналес. Само посещение колледжа было организовано так хорошо, что вряд ли возбудило бы подозрение даже у супериора Толедо. Оно совпало с церемонией вручения Британским культурным представительством в Мадриде множества книг в дар библиотеке колледжа, Фани присоединила к этому подарку полные собрания сочинений нескольких английских классиков и тем самым получила моральное право вместе с Лесли присутствовать на торжестве. Отец Миранда был восхищен тем, что англичане проявили интерес к занятиям в колледже и к достижениям педагогики иезуитов, а Лесли пришла в голову счастливая мысль пригласить преподавателей к себе домой на обед. Стоит ли добавлять, что Фани тоже должна была присутствовать на этом обеде и сидеть по правую руку отца Эредиа.

– Я хочу посоветовать тебе только одно… – сказал Лесли, когда все уже было готово и они собирались ехать в колледж.

– Что?

– Чтобы ты прекратила этот роман вовремя.

– Когда наступит самый восхитительный момент, да?

– Сразу же после него.

– Почему?

– Потому что в Испании никто еще не развлекался безнаказанно.

– Ты это знаешь на личном опыте?

– Отчасти да!.. Для Испании надо иметь крепкие нервы, как у археолога Мериме.

Когда они вошли в холл колледжа, их встретил хор учеников, которые с ужасным произношением пели английский гимн, повинуясь дирижерской палочке длинного сухого отца-иезуита с плешивой головой.

Директор, отец Миранда, ждал их у лестницы с группой преподавателей – остальные, по желанию деликатных англичан, не должны были прерывать своих занятий. Фани была поражена огромной разницей между Сандовалом и директором Колехио-де-Ареналес. У отца Миранды было полное розовое лицо и голубые глаза, улыбчивые и жизнерадостные. Он говорил по-английски плохо, как почти все испанцы, – впрочем, трудно было ожидать большего от человека, который владеет еще девятнадцатью языками. Он произнес приветственную речь, которая своим пафосом могла бы растрогать даже каменные ступени и именно поэтому не растрогала никого. Лесли ответил несколькими сухими британскими любезностями и еще раз пожал руки директору и преподавателям. То же самое сделала и Фани. Затем вся группа, хозяева и гости, отправились осматривать столовые, спальни и залы для игр, довольно темные и душные. Всякий раз, выходя из очередной комнаты, Лесли и Фани произносили: «Wonderful!»[36]Замечательно! (англ.) – в то время как отец Миранда неустанно повторял:

– Все скромно!.. Очень скромно, но гигиенично! Работаем, насколько позволяют наши средства.

Они прошли через капеллу колледжа, причем отец Миранда и преподаватели внезапно рухнули на колени перед раскрашенной статуей богородицы и с полминуты провели так в полном молчании. Пришла очередь классов. Отец-химик зажег перед гостями гремучую смесь водорода с кислородом к великому удовольствию учеников. Потом пошли классы с катушками Румкорфа, Гейслеровыми трубками, анатомическими моделями и рисунками, на которых, дабы подростки не развращались, были изображены бесполые существа. Все, что могло уместиться на столах в классах, было извлечено из кабинетов, чтобы показать наглядность обучения. Они прошли в аудитории политехнического училища, где отцы-специалисты преподавали студентам дифференциальное исчисление и теоретическую физику. Все это было страшно утомительно. Фани убедилась в том, что у Лесли завидное терпение и что он, видно, действительно ее очень любит.

– А спорт, отец? – спросила она невинно, украдкой взглянув на часы. – Не могли бы мы посмотреть, как представлен спорт в ваших школах?

Была как раз середина урока в классе Эредиа.

– Спорт тоже представлен у нас, – почему-то смутившись, объяснил отец, – но умеренней, чем в других школах. У нас в парке есть маленький стадион.

– И его можно осмотреть? Вы доставите нам это удовольствие, отец Миранда?

– Я тоже хотел попросить уважаемого отца об этом, – сказал Лесли.

– Это для нас большая честь!.. – обрадовался отец, но в то же время Фани заметила, что смущение в его голубых глазах возросло.

– Может быть, сейчас там никого нет? – спросила она с тревогой.

– О нет!.. Как раз сейчас мальчики тренируются к состязанию с Саламанкским колледжем.

– Чудесно!.. Мы их увидим, не правда ли?

Группа вернулась по длинным коридорам, снова прошла через капеллу, причем все отцы опять преклонили колени перед статуей богородицы, и очутилась на заднем дворе колледжа. Смущение отца Миранды все усиливалось. Он что-то сказал одному из своих коллег на языке, которого Фани не поняла. Уже после ей пришло в голову, что, должно быть, это была латынь – она знала от отца Алехандро, что иезуиты между собой говорят на латыни. Отец, к которому обратился Миранда, поспешил обогнать группу, точно получил приказ предотвратить какую-то неловкость.

Они дошли до кипарисовой аллеи, отделявшей маленький стадион от остального парка, когда Фани поняла, сама взволновавшись еще больше, чем отец Миранда, причину его смущения: на площадке, в трусах и белых спортивных тапочках, голые до пояса, стояли Эредиа и двадцать мальчиков. Площадка была расчерчена белыми параллельными линиями, между которыми находились разного рода препятствия. Шестеро юных спортсменов, построенные в ряд, замерли, стоя на одном колене и уперев руки в землю, и ждали знака учителя, чтобы сорваться с места. Фани не знала, могла ли она увидеть более неожиданное, более волнующее и более прекрасное зрелище – не спортивную площадку, конечно, а нагое тело Эредиа. Никто из спортсменов не заметил их приближения. Секунд десять они шли молча: отцы – в замешательстве, Фани – затаив дыхание, Лесли – иронически улыбаясь. Как раз в этот момент Эредиа свистнул и мальчики помчались вперед. За несколько секунд Фани успела разглядеть его тело. Оно было такое же нежно-смуглое, с оливковым оттенком, как и лицо. У него были широкие плечи, тонкая талия, закругленные и стройные бедра. Ото всей его фигуры веяло изяществом античной статуи.

– У тебя недурной вкус! – пробормотал Лесли.

– Молчи!.. – шепнула Фани и невольно замедлила шаг, чтобы подольше смотреть на это прекрасное тело.

Бегуны достигли конца площадки и понеслись назад между белыми параллельными линиями. Эредиа смотрел на них критически и ждал с хронометром в руке, чтобы засечь время победителя. Фани подумала, что, заметив их, монах будет неприятно поражен. И только теперь с халатом в руке откуда-то прибежал отец, посланный Мирандой.

– Отец Рикардо!.. – стыдливо произнес Миранда. – Наденьте халат!

Эредио обернулся. Первое, что выразило его лицо, было удивление, вслед за тем – сдержанный гнев. Он посмотрел на отца Миранду с упреком, точно хотел сказать: «Что это значит? Зачем вы привели этих людей, не предупредив меня?» Отец Миранда замигал виновато и беспомощно, полностью сознавая, на какой позор он выставил своего коллегу. Эредиа быстро надел халат и наглухо застегнул его до самой шеи.

– Добрый день, отец!.. – сказала Фани непринужденно, точно его нагота не произвела на нее никакого впечатления. И это было бы верно, не будь он так прекрасен.

– Добрый день, миссис Хорн! – ответил Эредиа без всякого смущения.

– Продолжайте, отец!.. – весело попросила его Фани. – Я очень люблю бег на двести метров. Есть хорошие результаты?

– Один из мальчиков почти достиг каталонского рекорда.

– Поразительно!.. Какие виды спорта вы практикуете?

– Теннис, плавание и легкую атлетику.

– У нас было совсем другое представление о ваших школах.

– Мы стараемся следовать принципам современного воспитания.

– Ваши ученики изучают схоластику?

– Изучают, миссис Хорн!

– Я думаю, что и о схоластике у нас совершенно ложное представление?

– Безусловно, ложное! Схоластика – философия христианства и основа нашего мировоззрения.

Он отвечал вежливо, улыбаясь, без всякой враждебности, но Фани казалось, что в его улыбке проскальзывает снисходительная ирония, точно он хотел сказать: «Зачем ты сюда пришла? Почему не едешь со своими друзьями жариться на солнце в Сан-Себастьяне? Что тебе в нашей схоластике?» Пока они вели этот разговор, Фани как завороженная рассматривала цветущую и мужественную красоту его лица, его открытый взгляд, сильную грудь, распиравшую халат. Ей казалось, что не может быть счастья полнее, чем наслаждение потонуть в объятиях этих сильных, нежно-смуглых рук. И вместе с тем аскетические складки в углах его губ внушали ей, что нет ничего более далекого и более недоступного, чем это тело, чем этот человек. Вежливо-ироническая улыбка по-прежнему держалась на его лице, и это приводило ее в отчаяние.

Во время их беседы отец Миранда завел с Лесли серьезный разговор о воспитании, а остальные отцы слушали их с почтительным вниманием. На несколько минут – а разве не ради этих минут она сюда пришла? – Фани и Эредиа оказались в стороне.

– Боюсь, что я вам надоедаю, – сказала она о горечью. – Вы можете подумать, что я расспрашиваю вас, как мои друзья в тот вечер на постоялом дворе.

– Я далек от такого предположения, – сказал Эредиа.

– И еще одно, отец!.. – промолвила Фани умоляюще, и волнение в ее голосе прогнало ироническую улыбку с лица монаха. – Скажите, вы были уверены, что на суде… я скажу правду?

– Вполне, миссис.

– Я могла и не сказать.

– Знаю. Но я был уверен, что вы скажете.

– Почему?

– Потому что вы не похожи на своих друзей.

– Эта уверенность не пропала у вас и сейчас?

– Разумеется, – сказал он.

И в этот миг Фани поняла, что к нему ведет только один путь – только правда, только полный отказ от всяких хитростей.

– Вы будете сегодня на обеде у мистера Блеймера? – быстро спросила Фани.

– Не могу, – ответил Эредиа. – После обеда я уезжаю по делам в Пенья-Ронду. Я как раз собирался извиниться перед мистером Блеймером.

– Мне очень жаль!.. – сказала Фани глухо.

Ей показалось, что отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, не ускользнуло от монаха.

– И мне тоже! – сказал он. – Мы поговорили бы о схоластике. Отец Сандовал говорил мне, что вы начали задумываться о переходе в лоно католической церкви.

Взгляды их встретились, и Фани опять прочитала в его глазах добродушную и снисходительную иронию.

– Я не думаю, чтобы отец Сандовал был от этого в восторге, – твердо сказала Фани.

Ироническая улыбка в глазах монаха опять потухла. Фани почувствовала, что он оценил ее честное решение разговаривать напрямик.

– Вероятно, он увидел в вашем желании скорее эксцентрический жест, чем убежденность.

– Мое желание было просто поводом попасть в резиденцию.

Он замолчал, и взгляд его стал строгим.

– Вы искренний человек, миссис Хорн, – сказал он после паузы.

– Не со всеми.

– По крайней мере с теми, с кем нужно.

– Тогда, – проговорила она затаив дыхание, с волнением и надеждой, которые открыли ему все, – тогда вы позволите мне поработать летом в Пенья-Ронде больничной сестрой?

Брови отца Эредиа дрогнули. В лицо бросилась кровь. Но то было лишь мгновенное волнение, тотчас подавленное железной волей, жестоким аскетическим сжатием губ.

– Нет, миссис Хорн, – произнес он твердо.

– Почему?

– Потому что вы принадлежите миру, а я своему ордену.

Лесли выдержал обед терпеливо. Фани без Эредиа перенесла его как пытку. Вечером она попросила своего друга пойти с ней во «Флориду». Над открытым дансингом висело неизменное черно-лиловое мадридское небо. Звезды таинственно мерцали. От Сьерра-де-Гвадаррамы веял ветерок, чуть колыхая листья пальм. Джаз заунывно играл аргентинские танго. Фани упорно и мрачно опорожняла рюмки с виски. Лесли молча наблюдал за ней. Он никогда не видел ее в таком состоянии.

– Мой тебе совет немедленно бежать из Испании, – сказал он. – Почему бы тебе не поехать в Биарриц?

Но Фани думала о Пенья-Ронде.