Онлайн чтение книги От всего сердца
Глава тринадцатая

Июль с невиданной щедростью забрасывал цветами луга и нагорья; ярко-оранжевыми полосами горели жарки, издали казалось, что кто-то поджег траву и огонь все шире захватывает луговину; малиновым кипреем заливало пустоши; пенились в логах пахучке букеты белоголовника; качались синие султаны прикрыта, розовые раструбы мальв; на косогорах, у подножья, золотистыми наконечниками вспыхивали «царские свечи».

Над цветочной пестрядью тек душноватый, медвяный воздух, кружил голову запах дикого миндаля, истекала сладостным ароматом сомлевшая на солнце малина; в нежных чашечках ворочались пчелы, вымазываясь в желтой пыльце, под тяжелыми бархатистыми шмелями гнулись тонкие стебельки.

Холмы вокруг распадка захлестнуло зеленью; горы накатывали по вечерам волны горьковатого хвойного настоя; безудержно гомонили птицы.

Казалось, радоваться бы да радоваться! Но на душе у Груни было тоскливо и пусто, как в оголенном непогодой осеннем лесу. Она видела, что Родион жадно взялся за новую работу и отдавал ей все время. От фермы до тока уже выстраивались желтые крестовины столбов, похожие на букву «А», с рассвета до позднего вечера доносились оттуда перестук топоров, визг пил, протяжные крики: «Еще разик! Еще раз!» — галдеж вездесущих ребятишек. Домой Родион являлся редко, спал на сеновале и утром, затемно, отправлялся в бригаду. Груне казалось, что он избегает ее. Она сама не знала, о чем они будут теперь говорить после той памятной встречи в лугах. Ей хотелось, наконец, освободиться от тягостной мучительной неустроенности, и в который раз она твердила про себя: «Надо на что-то решиться, и тогда станет легче, непременно станет легче!»

Однажды, проводив всех, она осталась на ночь у шалаша. Дома было тяжело выносить тягостное молчание стариков, встречаться с тоскующим взглядом Родиона. Все свободные минуты Груня отдавала Павлику: по вечерам укладывала его спать, рассказывала ему сказки. Каждый раз, придя с поля, она с тревожной внимательностью вглядывалась в его пытливые глаза, подозрительно вслушивалась в веселую болтовню мальчугана. Она боялась, что Родион в каком-нибудь неосторожном разговоре разрушит ту сердечную привязанность, в которую свято поверил Павлик. Разве он простит ей ложь, если узнает, что Родион не его отец?

Груня легла на охапке травы около шалаша и долго глядела на низкое, темное небо. Глухо шумели хлеба, будто набегали на песчаный берег неторопливые волны, всплескивая у самых ног.

Груня никогда не задумывалась раньше, за что она любила Родиона. Любила — и все! В юности это приходит как-то сразу, молодое тянется к любви естественно и просто, как цветы к солнцу. Родион был неотступен, ласков, ей было легко с ним и радостно, казалось, что лучше и роднее нет на свете человека.

И думала она, что, может быть, совсем не знала его тогда, поэтому негаданно расходились теперь врозь их дороженьки… Ах, Родион, Родион! Как же теперь, а?

Сон Груни был хрупок, как первый тонкий ледок, и перед восходом солнца звонкие голоса ребят раскололи его.

Она выскочила из шалаша и зажмурилась — так слепяще брызнуло за хлебами солнце. Перед шалашом стоял Зорька с целой ватагой деревенских мальчишек.

В защитного цвета гимнастерке и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, деверь выглядел неуклюжим, коренастым. На боку у пего болталась Родионова полевая планшетка с целлулоидным верхом; тускло просвечивали сквозь матовую пластинку синие и красные прожилки карты, совиным глазом желтел в углу планшетки компас.

За спиной деверя стоили Варварины близнецы Савва и Ленька, застенчивый Коля Русанов, а чуть поодаль, выжидательно и строго поглядывая на Груню, толпились — мал мала меньше — тугощекие крепыши.

— Принимай мое войско! — крикнул Зорька и махнул рукой на мальчишек.

Детвора подтянулась, замерла.

— Это ты зачем их привел? — хмурясь, спросила Груня.

— Во-первых, если на то пошло, я буду говорить с вами официально! — важничая, закладывая руки за спину, проговорил Зорька, оглянулся на ребят и, как бы подбадривая себя, многозначительно кашлянул. — Во-вторых, товарищ Васильцова, они, — снова жест в сторону озадаченных ребят, — они не какая-нибудь неорганизованная масса, а урожайная команда под моим водительством. Все, как на подбор: сплошь пионеры и октябрята! Пришли твою пшеницу охранять!

— Ее и так никто не украдет, вон она какая!

— А птицы? А если вредитель какой заведется, «парикмахер», по-нашему? Помнишь, в позапрошлом году тетеньку одну поймали?

— Подойди сюда! — повелительно шепнула Груня и, когда Зорька приблизился почти вплотную, взяла его за пуговицу на гимнастерке и спросила, глядя в упор в его полные наивного притворства глаза: — Кто тебя прислал? Ну? Сознавайся!

— Вот чудила! — Зорька рассмеялся. — Да это мы по доброй воле! На пионерском сборе так решили, чтоб, значит, обеспечить охрану урожая передового, ефремовского звена. Конечно, без всякой оплаты!..

— Кто ж вас надоумил?

— Это Ваня Яркин нам идею дал. Если, мол, организуете это дело и будете как следует робить, в газету про вас напишу…

— Так это вы славу ко мне пришли зарабатывать? — сурово спросила Груня, хотя ей хотелось рассмеяться и обнять деверя и всех этих заботливых ребятишек.

— Нет! Нет! Ты не думай! — Зорька испуганно замахал руками. — Правда, робя, мы ведь не из-за славы?

— Факт, — рассудительно заметил Савва. — Мы не какие-нибудь…

С минуту длилось неловкое молчание.

— Ну что ж, если это вело вам по душе, охраняйте! — улыбаясь, сказала, наконец, Груня. — Только, чур, не озоровать!

— Насчет этого будьте в спокое. Я как командир отвечаю, — уверенно заявил Зорька, зачем-то расстегнул планшетку, щурясь, поглядел на карту, повертел в руках компас — У нас дисциплина железная!

«Войско» опять выпрямилось, застыло, не спуская доверчивых, преданных глаз со своего вожака.

— Сейчас мы с вами, товарищи бойцы урожайной команды, проведем боевое учение на данной местности! За мн-о-о-й!

Зорька побежал, и вся ватага понеслась за ним. Не успела Груня оглянуться, как ребят и след простыл.

Через полчаса к шалашу подошли запыхавшаяся Фрося и задыхающаяся от смеха Соловейко.

— Напугали нас до смерти! — сказала Фрося.

— Кто?

— Да эта… охрана твоя! — Фрося покачала головой и, присев на березовый чурбачок, стала рассказывать: — Идем тропкой и вдруг слышим: шу-шу… шу-шу… Оглянемся кругом — никого. Пройдем несколько шагов и спять: шу-шу… шу-шу… Что, думаем, за штука такая? Не змея ли за нами крадется? Потом ровно кто на бугорке вынырнул. Дошли до него — ни души… И вдруг: «Стой! Ни с места! Руки вверх!» Я аж обмерла вся и сдуру руки вздернула — прямо зашлось во мне все!.. И кто ж, ты думаешь, стоит перед нами с палкой в руках? Да Ленька Варварин! Глазищи горят, щеки пылают. Хотела я ему тут задать трепку, да твой деверь словно из-под земли вырос. «Вы куда, — говорит, — гражданки, следуете?» — и смотрит на меня так, глазом не моргнет, будто сроду в глаза меня не видел. Это я-то, гражданка! «Ага, понимаю, — ровно осенило его, — вы направляетесь на работу в звено высокого урожая? Пропустить!» — и этому сопляку Леньке махнул рукой. Тот в сторону. И вдруг гляжу, и мой Николай среди них! «Ты, — говорю, — чего здесь околачиваешься? А дедушка с ног сбился, ищет тебя по деревне! Сейчас же домой!» Тогда твой дипломат опять выступает. «Прошу, — говорит, — вас, уважаемая гражданка Русанова, не наносить личного оскорбления бойцу урожайной команды. Он находится при исполнении боевого задания. У нас маневры на случай поимки вредителя урожая. Можете идти, вы свободны!» Не успели мы слова сказать, как они рассыпались, будто их и не было! Вот чертенята!

Груня рассмеялась и, схватив Фросю и Наташу под руку, потащила их к пшенице.

— Да постой ты, постой! Вот вихорь! — кричала Фрося.

Они забрели по грудь в хлеба, принялись снимать натянутые бечевки, шпагат, вытаскивать колья.

Солнце заливало водопадами света степь, рядя ее в золотистые, радужные одежды; величественно выплыли из рассветного тумана изумрудно-яркие горы, словно отдернули перед распадком голубоватый занавес; хлеба зыбились от легкого ветерка, убаюкивая атласным шорохом.

Но Груне долго работать не пришлось: нырнула в хлеба голубая дуга, всплыла над золотистой росшивью лоснящаяся белая спина лошади.

Щурясь, Груня следила за бричкой, плывущей в неглубокой протоке среди пшеничных берегов, и, увидев в бричке Терентия, нахмурилась: «Мирить приехал».

Бричка свернула к шалашу, и Груня без улыбки взглянула в сумрачное лицо свекра.

— Здравствуй, Аграфена! — Терентий задержал руку невестки в теплой своей ладони, поймал ее настороженный взгляд. — Ну, как у тебя?

— Пшеница вся поднялась!..

— Ну вот, и свалилась главная заботушка! — старик кивнул. — А я за тобой…

— Зачем? — она высвободила из его ладони руку, черты ее лица обострились.

— Да ты не тревожься. Ишь, закаменела! — Терентий помял в кулаке пышную бороду и, выпустив ее, сказал со вздохом: — Мальчонка наш что-то прихворнул.

— Павлик? — Груня дернулась к свекру, стараясь заглянуть в глаза. — Что с ним, батя? Чего вы молчите? Что с ним?

Терентий положил ей на плечо темную свою руку и неторопливо поведал:

— Он уже утром занедужил, да Маланья просила тебе не сказывать, чтоб от работы не отзывать. Ты ведь мать-то суматошная, все на свете ради него забудешь! Маланья и решила не волновать тебя зря. Малины сухой ему дала, укрыла потеплее, чтоб пропотел. Да не помогло. Ничего не ест, на глотку жалуется…

— Я сейчас, батя. — Груня уже овладела собой и, сжав руки у горла, подшила к краю участка, где работали Фрося и Соловейко.

— Ты чего бледная такая?

— Да свекор меня напугал: с Павликом что-то стряслось, — сказала Груня и прикусила подрагивающие губы. — Я уж поеду…

— Езжай, Грунь… Забудь о нас. Все сделаем, езжай! — жалостно зашептала Соловейко.

Груня вернулась к бричке, молча забралась в нее. Терентий дернул вожжи, Груню захлестнуло чувство тревоги.

«Скорее бы, скорее узнать, что с ним! — думала она. — Птенчик мой!»

Ей хотелось только одного — увидеть Павлика, прижать к себе, защитить.

Терентий погонял лошадь, изредка поглядывая на осунувшееся Грунино лицо, но скоро не вынес тягостного молчания.

— Родион ускакал за доктором в район, — наклонясь к невестке, сказал он и, думая, что она не расслышала, упрямо повторил: — В район, говорю, за доктором…

Она не ответила. Терентий долго молчал, то принимаясь без видимой надобности хлестать лошадь, то озабоченно хмурясь. Когда стали подъезжать к деревне, старик не вытерпел:

— Родьку сейчас, поди, совесть грызет… Ну, и пусть! Раз свихнулся, надо, чтоб голова на свое место встала. — И, помолчав, тихо добавил: — А ты помни, что я тебе говорил… Я от своего слова не отступлю. Слышь? В обиду тебя не дам!

Но Груня по-прежнему сидела, как глухая, лишь щурилась от набегавшего ветерка.

У ворот ее будто сдуло с телеги ветром. Терентий слышал: жалобно звякнуло кольцо калитки, простонали ступеньки крыльца, глухо выстрелила дверь.

У порога Груню задержала Маланья.

— Где он? Где?

— Тише, не горячись. — Маланья задержала на невестке долгий спокойный взгляд. — Не тревожь его, задремал он… Все тебя звал, а тут сморился…

Груня сбросила ботинки и босиком на цыпочках прошла и горенку.

Павлик лежал на взбитых подушках, розовые щеки его блестели, будто смазанные жиром, ямочка на подбородке углубилась, темный кудерок прилип к влажному лбу.

— Родненький мой, — зашептала Груня, опускаясь на колени перед кроватью, — как же это так?.. Не уберегла я тебя…

Скрипнула половица, и мальчик открыл мутные от жара глаза. Увидев Груню, он улыбнулся словно сквозь полудрему, и нежная вдавлинка на его подбородке обмелела.

— Это ты, мам?

— Я, лежи, мой родной, лежи…

Она поставила ему подмышку термометр, приложила к горячему лбу мокрое полотенце.

Павлик свел темные брови и долго молчал, будто напряженно вспоминал что-то.

— Ты почему вчера не приходила? — тихо спросил он и облизал запекшиеся, сухие губы. — А я тебя ждал, ждал…

Казалось, не было для Груни более тяжелого упрека. Она не могла простить себе того, что, окунувшись в свои тревоги и заботы, на какой-то момент забыла о мальчике. Она гладила точно опаленные огнем руки Павлика, трогала пылающий лоб, прикладывала его руки к своим губам.

— Что у тебя болит, сыночек? Что?

— Глотать больно… Жарко… А в голову все тук-тук. — Он устало закрыл глаза, помолчал. — Да ты, мам, не думай, я скоро поправлюсь… Ты еще меня в поле обещала с собой взять… Верно?

— Верно, родненький… Выздоравливай. Вот дай только я уберу свою пшеницу, и мы поедем…

— Посиди, мам, рядышком, не уходи, — попросил Павлик; глаза его точно затягивало сизой пленкой.

Груня поднялась с колен, поправила у мальчика изголовье, вытерла полотенцем его вспотевшее лицо.

— Лежи смирненько. Я никуда не собираюсь. Тут с тобой все время буду…

Она прилегла к мальчику, прижавшись к его горячему телу, и через несколько минут он успокоился, задремал.

Вечером, когда загудела у ворот легковая машина, Павлик метался во сне, дышал хрипло, со свистом.

Груня торопливо выскользнула из горенки и у порога столкнулась с Родионом. Он смотрел на нее широко раскрытыми, встревоженными глазами.

— Мне Ракитин машину дал, я нового доктора привез, — непонятно к чему, сказал он и, подойдя ближе, добавил умоляюще: — Ну что, не лучше ему?

Родион быстро подошел к Павлику, прислушался к его дыханию, зачем-то приставил к кровати стул, перевесил электрическую лампочку, Груня нетерпеливо искала глазами доктора и вдруг изумленно вскрикнула, узнав его:

— Петя! Это вы! Петенька! — и она сразу же потянула его к Павлику. — Сюда вот, сюда…

Родион покраснел, только сейчас признав в докторе того шумливого гривастого студента, которого когда-то считал своим соперником.

Вот доктор бережно отстранил Груню от кровати и наклонился над мальчиком. Потом раскрыл свой коричневый, блеснувший приборами чемоданчик. Розовые его руки уверенно двигались, лицо было строго сосредоточенно, казалось, даже осматривая, он к чему-то напряженно прислушивается.

Потом доктор мыл на кухне руки, Маланья доставала из сундука чистое полотенце.

— Вот не думал, Грунечка, что у вас такой большущий сын, — сказал доктор. — Ну-ну, не волнуйтесь! Чтоб такого молодца да не поставить на ноги! — доктор говорил тем профессионально-бодряческим, присущим врачам тоном, который так целебно действует на людей.

Груня стояла, не спуская с него глаз: ей было непонятно, как доктор может так добродушно улыбаться и спокойно шутить, когда рядом, в горенке, задыхается па кровати ее Павлик.

— Что у него, Петя?

Лицо доктора стало строгим, трудно было поверить, что минуту тому назад он был благодушно настроен.

— Дело с вашим парнем может быть серьезное… Я взял мазки на дифтерию.

Груня до хруста сжала пальцы, потянулась к доктору, а тот говорил «словно прислушивался к чему-то: выражение тревожной озабоченности не покидало его лица.

— Если лаборатория покажет дифтерию, придется его полежать в больницу.

— Нет, нет! Петенька! — При мысли, что Павлика увезут и она не сможет ухаживать за ним, быть все время около него, Груне стало страшно, и, заглядывая в глаза доктора, она зашептала — Я сама… Вы только скажите, что надо делать… Выхожу!.. Правда, выхожу! Только скажите…

— Я все вам объясню… — Доктор прошел к столу, присел и стал писать рецепты. — Может быть, в сильной форме ангина. Но если дифтерия, никакие уговоры не помогут, Груня… Тогда его в деревне оставлять нельзя.

Маланья подала на стол самовар, разлила чай; над стаканами закурился легкий парок, в янтарной прозрачности их зажглись сверкавшие золотом донышки.

— Ведь надо же так случиться! — позвякивая ложечкой, говорил доктор. — Помните, еще тогда, в саду, я шутил, что буду лечить ваших детей…

Груня ничего не помнила. Она выскользнула в горенку к Павлику.

— Вы теперь у нас в районе будете работать? — спросил Родион.

— Как видите. — У доктора были ослепительно белые зубы, чистый, снежной свежести воротничок. В синем костюме, без халата он казался возмужавшим. — Половину войны я учился, другую — воевал. Вернее, не воевал, а спасал людей в полевом госпитале… И как освободился — сразу домой. Я еще мальчонкой решил: кончу учиться и обязательно в родную деревню, никуда больше…

Доктор, заметив, что Груня вышла, отставил стакан и тоже следом за ней пошел в горенку.

— Вы послушайте, Груня… что нужно, — он начал неторопливо и толково объяснять ей, как надо ухаживать за больным.

Она смотрела на его мерцающий искорками галстук, напряженно слушала.

— Если можно, скажите еще раз… — попросила она.

— Я запишу, — сказал очутившийся за ее спиной Родион, и она молча согласилась.

— Вот вы говорите, холод на лоб… а если достать лед? — спросила Груня.

— В нашем погребе нету, — сказал Терентий; он стоял в дверях, вытянув шею и прислушиваясь; рядом, под его рукой, как под крылом, грустно нахохлилась Маланья, — а в подгорных колодцах должен быть. В сенокос, в страду завсегда квас холодим…

— Это не обязательно. Но если достанете лед, когда мальчик будет особенно беспокоен, кладите на голову — очень хорошо! Завтра я позвоню о результатах исследования.

Он подошел к Груне, взял ее за руку и спокойно, внимательно посмотрел на нее.

— Груня, не надо так убиваться… Я думаю, что все будет хорошо.

— Правда? — спросила она, глядя сквозь слезы. — Спасибо!

Когда доктор уехал и Павлик снова задремал, Груня решила сбегать за льдом.

— Приглядите, маманя, я сейчас…

— Куда ты, на ночь глядя? — Маланья попробовала было отговорить невестку. — Дождалась бы утра…

— Нет, пойду, может, ему полегче станет…

— Пускай идет, мать, — сказал Терентий. Родион сходил в сени и явился оттуда с ведром и вздетым на руку кругом веревки. Груня молча взглянула на него и вышла из избы. Родион шагал сзади; звенело о пряжку ремня ведро.

За воротами они остановились, помолчали.

— К кому? — спросил Родион.

— К кому хочешь, все равно, лишь бы скорее!

Теперь она еле поспевала за ним. Она не заметила, как миновали темный и узкий проулок и очутились перед освещенными окнами яркинского дома.

Большая настольная лампа, похожая на мухомор, заливала светом раскрытую книгу и большие листки бумаги, над которыми, голова к голове, склонились Ваня и Кланя. Челка ее, отведенная на сторону, была приколота зеленой гребенкой, чтоб не мешала. Они выпрямились, с минуту глядя друг на друга. Ваня, размахивая руками, что-то сказал и снова наклонился к бумаге.

— Вместе учатся… Даже отрывать не хочется, — с завистью сказал Родион и осторожно забарабанил пальцами по стеклу.

Яркин сейчас же выбежал на крыльцо, взъерошенный, возбужденный.

— Родион, ты? Вот здорово! А я как раз о тебе вспоминал, с чертежами тут возимся. Может, поможешь?

— Завтра зайду, а сейчас дело есть…

Родион рассказал, зачем они пришли.

— Ага! Понятно. Сейчас.

Вышла Кланя, и все вчетвером они отправились в огород, к одиноко горбившемуся в углу длинношеему колодцу.

Родион обмотал себя в поясе концом веревки, взялся обеими руками за бадью.

— Ну, держите, если жалко!

Ваня сдерживал канатом хвост журавля в том месте, где темнело грузило, а Груня с Кланей, упираясь ногами в сруб, потихоньку отпускали веревку.

Голос Родиона уже гулко плыл из глубины, веревка ослабла, и Груня поняла, что Родион достиг ледяного нароста.

Она наклонилась над срубом.

— Есть?

Голос Родиона докатился из пустоты:

— Без топора трудно… Да ладно, наколю ножом.

Булькали, падая в воду льдинки, иногда черное, шевелящееся внизу тело липло к стенке, и тогда в бархатистой бездонности колодца вспыхивали звезды.

— Тяните-е-е!..

Схватив конец веревки, Груня почувствовала, что сейчас ей намного тяжелее. Она осторожно перехватывала веревку, прижимая ее к верхнему накату колодца, передыхала и снова тянула.

Вдруг веревка скользнула в ее руках, во Груня что есть силы рванула ее к себе и мгновенно обмотала вокруг руки. И хотя они поднимали Родиона вместе с Кланей, а с другого конца помогал им Ваня, Груне казалось, что эту немыслимую тяжесть она поднимает одна. У нее кружилась голова, и, закрыв глаза, она вдруг с ужасом подумала о том, что веревка может не выдержать тяжести и лопнуть. Сжав губы, Груня тянула и тянула, и, когда над срубом блеснула полная льда бадья и руки Родиона ухватились за верхнее бревно, она была почти без сил.

Куски льда загрохотали в ведро, от Родиона повеяло зимней стужей и колодезной сыростью.

Груня подняла ведро, Родион взялся за дужку с другой стороны. До самого дома они не обмолвились ни одним словом.

Груня положила на лоб Павлика пузырь со льдом.

Глаза мальчика, темные, влажные, с тревожным обожанием следили за каждым ее движением. Потом он притянул ее руку, прижался щекой к ладони, закрыл глаза.

— Отдохни, а я пока посижу возле него, — сказал Родион.

— Нет, ты иди… Я сама справлюсь…

Родион придвинул к кровати стул, сел, взял с этажерки газету.

«Упрямый какой! Кто его просит?» — раздраженно думала Груня, встала и щелкнула выключателем.

В горенке стало темно, только сквозь узкую щелку неплотно прикрытых дверей торчал пучок света.

— Так он будет спать спокойнее, — словно оправдываясь, сказала Груня.

Родион ничего не ответил, будто его и не было в комнате.

Тишину ночи точил сверчок Спокойно дышал мальчик, глухо, как через подушку, доносился стук будильника.

Сколько просидела Груня в темноте с открытыми глазами, она не знала. Скоро глаза будто набились пылью, веки отяжелели, и, прислонясь к спинке кровати, Груня задремала.

Среди ночи она вдруг встрепенулась, ей примстилось, что она лежит в шалаше, девчата давно работают, а она проспала.

Но голова ее удобно лежала на маленькой подушечке. За окном скрипел отцепившийся ставень.

— Спи, спи…

Груня вздрогнула, Услышав голос Родиона. Он стоял у окна, как на часах.

Она промолчала, снова коснулась щекой подушки, услышала ровное дыхание Павлика, и сон пригрел ее.

Пробудилась она на рассвете. В доме было тихо. Ставень, прикрыв наполовину окно, не качался; сквозь другую половину просеивалась мучнистая пыль света.

Груня осторожно поднялась, расправила занемевшие руки и взглянула на кровать. Павлик спал. Лицо его было бледным, но спокойным.

Родион тоже спал, сидя на стуле около этажерки с неразвернутой газетой в руках, склонив на грудь голову. Как свянувший цветок, висел над его выпуклым лбом темный чуб.

С непонятной для самой себя придирчивостью разглядывала Груня его бритое, чуть порозовевшее от сна лицо, глубокие морщинки на лбу, которых никогда не замечала раньше, светлые седые иголки в волосах.

«Устал, — подумала она. — Надо разбудить, пусть ляжет как следует».

Она поймала себя на том, что невольно любуется Родионом, И перевела взгляд на Павлика: нежные, как лепестки розового мака, щеки, полуприкрытые, будто склеенные чем-то прозрачным, ресницы.

В сенях она встретила Маланью с подойником в руках.

— Спит? Полегчало ему? Ну вот, и слава богу!..

Свекровь еще о чем-то хотела спросить, с задумчивой нежностью глядя на невестку, но постояла минуту, другую и вышла.

Груня разбудила спавшего на сеновале Зорьку:

— Беги в совет! Доктор утром обещал позвонить…

— Поздно спохватилась, — позевывая, сказал Зорька, — там уже боец нашей урожайной команды сидит у телефона. Еще вчера с вечера приказ дал… Сейчас схожу, проверю.

Часа через два он прибежал, довольный, сияющий, и, стоя у окна, размахивал бумажкой. Груня выскочила в сени:

— Ну что?

— А вот читай, — Зорька протянул ей смятый листок, — телефонограмма, принятая бойцом команды Саввой Жудовым.

Бумажка дрожала в руках у Груни, и она с трудом разобрала нацарапанные карандашом две строчки: «Дифтеритных палочек не обнаружено. Давайте стрептоцид. Полосканье. Через день приеду. Петя».

Груня схватила деверя за плечи, прижав к себе:

— Какой ты хороший, Зоренька!

В сени вошла Соловейко. Зорька покраснел, вырвался из Груниных рук, убежал.

— Ишь, застеснялся. Жених!

Узнав, что Павлику не угрожает опасная в тяжелая болезнь, Соловейко улыбнулась:

— Ну вот и хорошо! А то я на стане всю ночь протомилась, чи ни зробнлось с хлопчиком что-нибудь… Как и раньше, перед боем, что меня убьют, мне не боязно, а за других сердце болит… Если бы ты знала, какие люди за нас умирали, какие люди!.. Как убьют кого-нибудь, у мене как кусок от сердца оторвут. Убегу и тихосенько слезы лью… Знаешь, как я за твого Родиона боялась! Он, как ветер, первым кидался на ворога!.. — Она задержала на подружке пытливый и вместе с тем чуть просящий взгляд. — Я все собираюсь сказать тебе, Груша… Я тебе просто, по-солдатски… Неверно ты робишь! Я сама была в обиде на Родиона, когда он до людей спиной обернулся. А теперь я бачу, это той самый хлопец, какого я знала на войне. И нельзя с ним так… Бывает так, что мы чашку расколем и жалеем… А если в душе у человека пройдет трещина, нам и горя мало.

— Откуда ты видишь, что мне горя мало? — словно оправдываясь, проговорила Груня.

— Я и тебя и Родьку люблю! — горячо продолжала Соловейко. — Если вы разойдетесь, я от вас уйду! Хоть я не чувствую за собой провины, мне все ж здается, что я в вашу хату несчастье принесла.

— Ой, что ты, Соловеюшко! — чуть не плача, крикнула Груня и обняла подружку.

— Меня не проведешь… Я бачу, шо и ты его любишь… — шепнула девушка, но не договорила: на пороге вырос Родион.

— Грунь, Павлик проснулся…

— Я сейчас, сейчас… — растерянно сказала Груня и, не взглянув на Родиона, потупясь, пошла в избу.