Онлайн чтение книги Наш человек в Гаване Our Man in Havana
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Уормолду никогда не забыть этой ночи. Милли исполнилось семнадцать лет, и он решил повести ее в «Тропикану». Хотя в кабаре и нужно проходить через игорные залы, «Тропикана» все же безобиднее, чем «Насьональ». Эстрада и площадка для танцев находятся под открытым небом. На огромных пальмах, в двадцати футах над землей, раскачивались девушки, а розовые и лиловые лучи прожекторов скользили по полу. Певец в ярко-голубом фраке пел по-англо-американски о прелестях Парижа. Потом рояль задвинули в кусты, и девушки спустились с ветвей, как пугливые птицы.

— Как это похоже на Арденнский лес, — с восторгом сказала Милли.

Дуэньи с ней не было: она исчезла после первого же бокала шампанского.

— Не думаю, чтобы в Арденнском лесу были пальмы. Или танцовщицы.

— Ты все понимаешь буквально, папа.

— Вы любите Шекспира? — осведомился у Милли доктор Гассельбахер.

— Нет, не люблю, — слишком уж он поэтичен. Помните, как это у него… Входит гонец. «Направо двинулся с войсками герцог мой». — «Тогда мы с радостью пойдем за ним на бой».

— Да какой же это Шекспир?!

— Очень похоже на Шекспира.

— Милли, не болтай глупостей!

— По-моему, Арденнский лес тоже из Шекспира, — сказал доктор Гассельбахер.

— Да, но я читаю только «Шекспира для детей» Лэма. Он выбросил всех гонцов, кое-каких герцогов и почти всю поэзию.

— Вы проходите Лэма в школе?

— Нет, я нашла книгу у папы.

— Вы читаете «Шекспира для детей», мистер Уормолд? — спросил с некоторым удивлением доктор Гассельбахер.

— Нет, нет, что вы. Разумеется, нет. Я купил эту книгу для Милли.

— Почему же ты так рассердился, когда я ее взяла?

— Я не рассердился. Просто не люблю, когда ты роешься в моих вещах… в вещах, которые тебя не касаются.

— Можно подумать, что я за тобой шпионю, — сказала Милли.

— Милли, детка, пожалуйста, не будем ссориться в день твоего рождения. Ты совсем не обращаешь внимания на доктора Гассельбахера.

— Отчего вы сегодня такой молчаливый, доктор Гассельбахер? — спросила Милли, наливая себе второй бокал шампанского.

— Дайте мне как-нибудь вашего Лэма, Милли. Мне тоже трудно читать настоящего Шекспира.

Какой-то очень маленький человек в очень узком мундире помахал им рукой.

— Вы чем-то расстроены, доктор Гассельбахер?

— Чем я могу быть расстроен в день вашего рождения, дорогая Милли? Разве только тем, что прошло так много лет.

— А семнадцать — это очень много лет?

— Для меня они прошли слишком быстро.

Человек в узком мундире подошел к их столику и отвесил поклон. Лицо его было изрыто оспой и напоминало разъеденные солью колонны на приморском бульваре. Он держал в руках стул, который был чуть пониже его самого.

— Папа, это капитан Сегура.

— Разрешите присесть?

Не дожидаясь ответа Уормолда, он расположился между Милли и доктором Гассельбахером.

— Я очень рад познакомиться с отцом Милли, — сказал он. Сегура был наглецом, но таким непринужденным и стремительным, что не успевали вы на него обидеться, как он уже давал новый повод для возмущения. — Представьте меня вашему приятелю, Милли.

— Это доктор Гассельбахер.

Капитан Сегура не обратил на доктора Гассельбахера никакого внимания и наполнил бокал Милли. Он подозвал лакея.

— Еще бутылку.

— Мы уже собираемся уходить, капитан Сегура, — сказал Уормолд.

— Ерунда. Вы мои гости. Сейчас только начало первого.

Уормолд задел рукавом бокал. Он упал и разбился вдребезги, как и надежда повеселиться сегодня вечером.

— Человек, другой бокал!

Склонившись к Милли и повернувшись спиной к доктору Гассельбахеру, Сегура стал напевать вполголоса «Я сорвал в саду розочку».

— Вы очень плохо себя ведете, — сказала Милли.

— Плохо? По отношению к вам?

— По отношению ко всем нам. Папа сегодня празднует мой день рождения, мне уже семнадцать. И мы его гости, а не ваши.

— Ваш день рождения? Тогда вы, безусловно, мои гости. Я приглашу к нашему столику танцовщиц.

— Нам не нужно никаких танцовщиц, — сказала Милли.

— Я попал в немилость?

— Да.

— А, — сказал он с видимым удовольствием, — это потому, что я сегодня не ждал около школы, чтобы вас подвезти. Но иногда я вынужден вспоминать и о службе в полиции. Человек, скажите дирижеру, чтобы сыграли туш «С днем рождения поздравляю».

— Не смейте, — сказала Милли. — Как вы можете быть таким… таким пошляком!

— Я? Пошляк? — Капитан Сегура расхохотался от души. — Какая она у вас шалунья, — оказал он Уормолду. — Я тоже люблю пошалить. Вот почему нам с ней так весело.

— Она мне рассказывала, что у вас есть портсигар из человеческой кожи.

— Если бы вы знали, как она всегда меня этим дразнит. А я ей говорю, что из ее кожи получится прелестный…

Доктор Гассельбахер резко поднялся.

— Пойду погляжу на рулетку, — сказал он.

— Я ему не понравился? — спросил капитан Сегура. — Может быть, он ваш старый поклонник, Милли? Очень старый поклонник, ха-ха-ха!

— Он наш старый друг, — сказал Уормолд.

— Но мы-то с вами, мистер Уормолд, знаем, что дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.

— Милли еще не женщина.

— Вы судите как отец, мистер Уормолд. Ни один отец не знает своей дочери.

Уормолд смерил взглядом расстояние от бутылки шампанского до головы капитана Сегуры. У него появилось мучительное желание соединить эти два предмета друг с другом. За столиком позади капитана совершенно незнакомая Уормолду молодая женщина серьезно и одобрительно кивнула ему головой. Он взялся за бутылку шампанского, и она кивнула снова. Уормолд подумал, что она, наверно, так же умна, как и хороша, если безошибочно читает его мысли. Он позавидовал ее спутникам — двум летчикам и стюардессе голландской авиакомпании.

— Пойдемте потанцуем, Милли, — сказал капитан Сегура, — сделайте вид, что вы меня простили.

— Я не хочу танцевать.

— Клянусь, завтра я буду ждать вас у монастырских ворот.

Уормолд беспомощно махнул рукой, словно хотел сказать: «У меня духа не хватит. Помогите». Молодая женщина внимательно за ним следила: ему казалось, что она обдумывает создавшуюся ситуацию и всякое ее решение будет окончательным, потребует немедленных действий. Она выпустила из сифона немного содовой воды в свой бокал с виски.

— Ну пойдемте же, Милли. Не надо портить мой праздник.

— Это не ваш праздник. А папин.

— Какая вы злопамятная. Неужели, детка, вы не понимаете, что работа иногда бывает важнее даже вас?

Молодая женщина за спиной капитана Сегуры повернула носик сифона в его сторону.

— Не надо, — невольно сказал Уормолд. — Не надо.

Носик сифона был направлен вверх, прямо в шею капитана Сегуры. Палец она держала наготове. Уормолду стало обидно, что такая хорошенькая женщина смотрит на него с презрением. Он сказал:

— Да. Пожалуйста. Да.

И она нажала на рычажок. Струя содовой воды с шипением ударила капитана Сегуру в затылок и потекла ему за воротник. Откуда-то из-за столиков послышался голос доктора Гассельбахера: «Браво». Капитан Сегура выругался.

— Извините, — сказала молодая женщина. — Я хотела налить себе в виски.

— Себе в виски?

— В «Хейга с ямочками», — сказала она.

Милли захихикала.

Капитан Сегура сухо поклонился. Глядя на его маленькую фигурку, трудно было догадаться, как он опасен, — ведь только выпив, понимаешь, как крепок напиток.

Доктор Гассельбахер сказал:

— Мадам, у вас пустой сифон, позвольте принести вам другой.

Голландцы за ее столиком переговаривались смущенным шепотом.

— Пожалуй, мне опасно доверять такую вещь, как сифон, — сказала молодая женщина.

Капитан Сегура выдавил на своем лице улыбку. Казалось, она появилась не на том месте, где надо, — так случается с зубной пастой, когда лопнет тюбик.

— В первый раз в жизни мне выстрелили в спину, — сказал он. — Я рад, что стреляла женщина. — Он отлично вышел из положения; вода все еще капала у него с волос, а воротничок превратился в тряпку. — В другое время я захотел бы взять реванш, — добавил он, — но мне давно пора в казармы. Надеюсь, мы еще увидимся.

— Я не собираюсь уезжать, — сказала молодая женщина.

— Вы приехали отдохнуть?

— Нет. Работать.

— Если у вас будут затруднения с визой, — многозначительно сказал он, — приходите ко мне… До свидания, Милли. До свидания, мистер Уормолд. Я скажу лакею, что вы мои гости. Заказывайте все, что хотите.

— Такой уход делает ему честь, — заметила молодая женщина.

— Ваша меткость делает честь вам.

— Ударить его бутылкой шампанского было бы, пожалуй, слишком. Кто он такой?

— Его зовут Кровавым Стервятником.

— Он пытает заключенных, — сказала Милли.

— Кажется, я с ним подружилась.

— На вашем месте я бы на это не очень рассчитывал, — сказал доктор Гассельбахер.

Они сдвинули столики. Оба летчика поклонились и назвали трудно произносимые фамилии. Доктор Гассельбахер сказал голландцам с нескрываемым ужасом:

— Вы пьете кока-колу!

— Ничего не поделаешь. В три тридцать мы вылетаем в Монреаль.

Уормолд заметил:

— Раз платить будет капитан Сегура, давайте закажем еще шампанского. И еще кока-колы.

— Кажется, я уже больше не могу пить кока-колу, а ты, Ганс?

— Я бы выпил стаканчик «болса» [21]голландский джин, — сказал тот, который был помоложе.

— Не раньше Амстердама, — твердо заявила стюардесса.

Молодой пилот шепнул Уормолду:

— Я хочу на ней жениться.

— На ком?

— На мисс Пфунк.

— А она?

— Она не хочет.

Старший голландец сказал:

— У меня жена и трое детей. — Он расстегнул верхний карман. — Вот.

Он протянул Уормолду цветную фотографию, на которой девушка в туго облегающем желтом свитере и купальных трусиках пристегивала коньки. На свитере было написано «Мамба-клуб», а ниже Уормолд прочел: «Гарантируем массу удовольствий. Пятьдесят красавиц. Вы не останетесь в одиночестве».

— Кажется, вы ошиблись, это не тот снимок, — сказал Уормолд.

Молодая женщина — у нее были каштановые волосы и, насколько можно было разглядеть при неверном освещении, карие глаза — сказала:

— Давайте потанцуем.

— Я неважно танцую.

— Не беда.

Он прошел с ней круг.

— Да, вы были правы, — сказала она. — То, что они играют, называется румба. Это ваша дочь?

— Да.

— Какая хорошенькая!

— Вы только что приехали?

— Да. Команда самолета решила кутнуть, а я пошла с ними. Я здесь никого не знаю.

Ее голова доходила ему до подбородка, и он чувствовал запах ее волос; иногда они касались его губ. Он почему-то огорчился, заметив у нее на пальце обручальное кольцо. Она сказала:

— Моя фамилия Северн. Беатриса Северн.

— Моя — Уормолд.

— Значит, я ваш секретарь, — сказала она.

— То есть как? У меня нет никакого секретаря.

— Нет есть. Разве они вам не сообщили о моем приезде?

— Нет.

Ему не нужно было спрашивать, кто «они».

— Но я сама отправляла телеграмму.

— Я действительно получил какую-то телеграмму на прошлой неделе, но ничего в ней не понял.

— А какое у вас издание «Шекспира для детей»?

— «Эвримен».

— Черт! Они мне дали не то издание. Понятно, что в телеграмме было все перепутано. Но я рада, что вас нашла.

— И я рад. Хотя немного удивлен. Где вы остановились?

— В «Инглатерре», но завтра я перееду.

— Куда?

— Ну, конечно, к вам, в контору. Мне все равно, где спать. Устроюсь в одном из кабинетов.

— Там нет никаких кабинетов. У меня очень маленькая контора.

— Но есть же комната для секретаря.

— У меня никогда не было секретаря, миссис Северн.

— Зовите меня Беатрисой. Они считают, что этого требует конспирация.

— Конспирация?

— Что же мы будем делать, если у вас даже нет комнаты для секретаря? Давайте сядем.

Какой-то человек во фраке, — в этих тропических зарослях он напоминал английского колониального чиновника, который и в джунглях переодевается к обеду, — вышел вперед и запел:

Почтенные люди живут вокруг.

Они все осмыслят, отмерят, взвесят.

— Они твердят, что круг — это круг,

И мое безрассудство их просто бесит.

Они твердят, что пень — это пень.

Что на небе луна, на дереве листья.

А я говорю, что ночь — это день,

И нету во мне никакой корысти.

Ты не верь им, прошу тебя…

[22]пер. — Д.Самойлов

Они сели за пустой столик в глубине игорного зала. До них доносилось постукивание шариков рулетки.

Она снова напустила на себя серьезность, через которую проглядывало смущение девушки, впервые надевшей бальное платье.

— Если бы я знала, что я ваш секретарь, — сказала она, — я бы ни за что не окатила из сифона полицейского… без вашего разрешения.

— Не огорчайтесь.

— Меня ведь послали сюда, чтобы вам стало легче. А не наоборот.

— Капитан Сегура нам не опасен.

— Я получила отличную подготовку. Знаю шифровальное дело и микрофотографию. Я могу взять на себя связь с вашей агентурой.

— А-а…

— Вы так хорошо себя проявили, им будет обидно, если вы сорветесь. Пускай лучше это произойдет со мной.

— А мне было бы обидно, если бы сорвали…

— Не понимаю…

— Простите, я думал о другом…

— Да, — сказала она, — раз телеграмма была искажена, вы ничего не знаете и о радисте.

— Не знаю.

— Он тоже остановился в «Инглатерре». Его укачало. Придется найти жилье и ему.

— Если его укачивает, то может быть…

— Возьмите его счетоводом. Он изучал бухгалтерию.

— Но мне не нужен счетовод. У меня даже бухгалтера нет.

— Не ломайте себе голову. Завтра утром я все устрою. Для того меня сюда и послали.

— В вас что-то есть. Вы мне напоминаете мою дочь, — сказал Уормолд. — А вам помогают новены?

— Какие новены?

— Не знаете? Слава богу хоть за это.

Человек во фраке как раз кончал свою песню:

А я говорю, что зима — это май,

И нету во мне никакой корысти!

Голубые лучи прожекторов превратились в розовые, и танцовщицы снова взобрались на свои пальмы. За столами для игры в кости раздавался неумолчный стук, а Милли и доктор Гассельбахер, счастливые, как дети, пробирались на площадку для танцев. Судя по всему, Сегуре так и не удалось разбить их надежду повеселиться.

2

Уормолд проснулся чуть свет. Ему было слегка не по себе после шампанского, а фантастические происшествия вчерашней ночи уже вторгались в его деловое утро. Беатриса сказала, что он хорошо себя проявил — ее устами говорили Готорн и все эти люди. Он огорчился, подумав, что она, как и Готорн, принадлежит к тому же выдуманному миру, что и его агенты. Его агенты!..

Он сел за свою картотеку. Нужно было, чтобы к ее приходу карточки выглядели как можно достовернее. Теперь ему казалось, что некоторые из его агентов уж слишком неправдоподобны. Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес безнадежно запутались в его сетях, и он не мог от них избавиться: оба уже вытянули по 200 песо на текущие расходы. Лопес тоже прочно занял свое место. Пьяный летчик кубинской авиалинии получил приличное вознаграждение — 500 песо — за сведения о строительстве в горах, но, пожалуй, его еще можно было ликвидировать, как человека не вполне благонадежного. Был тут и главный механик с «Хуана Бельмонте», который пил испанский коньяк в Сьенфуэгосе, — эта личность казалась вполне реальной, к тому же он получал всего семьдесят пять песо в месяц. Но были и другие, которые, как он опасался, могли не выдержать серьезной проверки; например, Родригес, который значился у него на карточке королем ночных притонов, или Тереса, танцовщица из «Шанхая», зарегистрированная как любовница министра обороны и одновременно директора почт и телеграфа (неудивительно, что ни о Родригесе, ни о Тересе Лондон ничего предосудительного сказать не мог). Пожалуй, лучше ликвидировать Родригеса — ведь каждый, кто хоть немножко знает Гавану, рано или поздно усомнится в его существовании. Но расстаться с Тересой просто душа не позволяла. Она была его единственной шпионкой, его Мата Хари [23]авантюристка, состоявшая на службе у германской разведки и расстрелянная французскими властями во время первой мировой войны. Трудно было себе представить, что новый секретарь когда-нибудь попадет в «Шанхай», где каждый вечер в перерывах между выступлениями голых танцовщиц показывают три порнографических фильма.

Рядом с ним села Милли.

— Что это за карточки? — спросила она.

— Клиентура.

— Кто эта вчерашняя девушка?

— Она будет моим секретарем.

— Очень уж ты стал важный.

— Она тебе нравится?

— Еще не знаю. Ты же не дал мне с ней поговорить. Вы были так заняты вашими танцами и флиртом.

— Я с ней не флиртовал.

— Она хочет за тебя выйти замуж?

— Господи, с чего ты взяла!

— А ты хочешь на ней жениться?

— Милли, не говори глупостей. Я только вчера с ней познакомился.

— Мари — одна француженка, она учится у нас в монастыре — говорит, что всякая настоящая любовь это coup de foudre [24]любовь с первого взгляда (фр.).

— Так вот о чем вы разговариваете в монастыре!

— Конечно. Надо же думать о будущем? Прошлого-то у нас нет, о чем нам еще разговаривать? А вот у сестры Агнесы есть прошлое.

— У какой сестры Агнесы?

— Я тебе о ней рассказывала. Она такая грустная и красивая. Мари говорит, что в молодости у нее была несчастная coup de foudre.

— Это она сама рассказала Мари?

— Конечно, нет. Но Мари знает. У нее самой было уже две несчастных coup de foudre. Они поразили ее сразу, как гром среди ясного неба.

— Я уже стар, мне такие вещи не угрожают.

— Не зарекайся. Один старик — ему было почти пятьдесят — познакомился с матерью Мари, и с ним случилась coup de foudre. И он был тоже женатый, как ты.

— Моя секретарша замужем, так что все будет в порядке.

— Она на самом деле замужем или соломенная вдова?

— Не знаю. Не спрашивал. А, по-твоему, она красивая?

— Довольно красивая. В своем роде.

Снизу крикнул Лопес:

— Пришла дама. Говорит, что вы ее ждете.

— Скажите, чтобы она поднялась наверх.

— Имей в виду, я останусь, — пригрозила ему Милли.

— Здравствуйте, Беатриса! Вот Милли.

Глаза ее были того же цвета, что и ночью, и волосы тоже; в конце концов, все это не было наваждением; шампанское и пальмы тут были ни при чем. Нет, подумал он, она настоящая.

— Доброе утро. Надеюсь, вы хорошо спали, — произнесла Милли голосом своей дуэньи.

— Нет, мне снились всякие ужасы. — Беатриса перевела взгляд с Уормолда на картотеку, потом на Милли. — А вчера я веселилась от души, — добавила она.

— С сифоном у вас получилось здорово, — великодушно сказала Милли, — мисс…

— Миссис Северн. Но, пожалуйста, зовите меня Беатрисой.

— Вы замужем? — спросила Милли с наигранным любопытством.

— Была замужем.

— Он умер?

— Понятия не имею. Он испарился.

— Да ну!

— С такими людьми, как он, это бывает.

— А какой он был?

— Милли, тебе пора идти. И неприлично задавать такие вопросы миссис Северн… Беатрисе.

— В моем возрасте, — заявила Милли, — нужно учиться на опыте старших.

— Вы совершенно правы. Таких, как он, обычно называют людьми возвышенными, тонкой натурой. Мне он казался очень красивым; у него было лицо, как у птенца, который выглядывает из гнездышка, — знаете, в одном из этих научно-популярных фильмов. Даже вокруг кадыка у него рос пушок — кстати, у него был довольно большой кадык. Беда была в том, что ему уже стукнуло сорок, а он все еще выглядел птенцом. Женщины были от него без ума. Он то и дело ездил на всякие конференции ЮНЕСКО — в Венецию, Вену и тому подобное. У вас есть сейф, мистер Уормолд?

— Нет.

— А потом? — спросила Милли.

— Я просто стала видеть его насквозь. В буквальном смысле слова. Он был такой тощий, что казалось, будто он просвечивает; я так и видела у него во внутренностях зал заседаний, со всеми делегатами, а докладчик встает и кричит: «Дайте нам свободу творчества!» За завтраком это было очень неприятно.

— И вы даже не знаете, жив он или умер?

— В прошлом году был еще жив — я читала в газетах, что он делал доклад в Таормине на тему «Интеллигенция и водородная бомба». Вам необходимо иметь сейф, мистер Уормолд.

— Зачем?

— Нельзя, чтобы все валялось на столе. Кроме того, старому негоцианту так уж полагается.

— Кто сказал, что я старый негоциант?

— У них в Лондоне создалось о вас такое представление. Я сейчас же пойду и достану вам сейф.

— Мне пора, — сказала Милли. — Ты будешь вести себя хорошо, папа?. Ты понимаешь, о чем я говорю?

День выдался на редкость утомительный. Сперва Беатриса приобрела огромный сейф с секретом — для его доставки потребовались шесть человек и грузовик. Когда сейф втаскивали по лестнице, сломали перила и сорвали со стены картину. На улице собралась толпа: там было несколько мальчишек из соседней школы, две красивые негритянки и полицейский. Уормолд посетовал, что такая суматоха привлекает внимание, но Беатриса возразила, что самый верный способ избежать подозрений — это не прятаться.

— Вот, например, вчерашняя история с сифоном, — сказала она. — Теперь все меня запомнят, — как же, та самая женщина, которая окатила полицейского содовой! Никто больше не станет интересоваться, кто я такая. Уже все ясно.

Пока возились с сейфом, подъехало такси, из него вышел молодой человек и выгрузил самый большой чемодан, какой Уормолду когда-либо приходилось видеть.

— Это Руди, — сказала Беатриса.

— Какой Руди?

— Ваш счетовод. Я же вам вчера говорила.

— Слава богу, — сказал Уормолд, — кажется, я запомнил не все, что было вчера.

— Пойди сюда, Руди, передохни.

— Какой толк звать его сюда, — сказал Уормолд. — Куда сюда? Он здесь не поместится.

— Он может спать в конторе, — сказала Беатриса.

— Там не хватит места для кровати, сейфа и моего письменного стола.

— Я достану вам стол поменьше. Больше не мутит, Руди? Это мистер Уормолд, наш хозяин.

Руди был очень молод и очень бледен; пальцы его пожелтели не то от никотина, не то от кислот. Он сообщил:

— Ночью меня рвало два раза. Рентгеновская трубка сломалась.

— Ничего не поделаешь. Прежде всего надо устроиться. Ступай купи складную кровать.

— Слушаюсь, — сказал Руди и исчез.

Одна из негритянок протиснулась к Беатрисе и заявила:

— Я британская подданная.

— Я тоже, — откликнулась Беатриса. — Рада с вами познакомиться.

— Вы та самая девочка, которая облила водой капитана Сегуру?

— Почти что так. Я на него брызнула из сифона.

Негритянка повернулась и объяснила это толпе по-испански. Несколько человек принялись аплодировать. Полицейский смущенно удалился. Негритянка сказала:

— Вы очень красивая девочка, мисс.

— Вы тоже красивая, — откликнулась Беатриса. — Помогите-ка мне с этим чемоданом.

Они взялись за чемодан Руди, — одна стала его тащить, другая подталкивала сзади.

— Простите, — говорил какой-то человек, с трудом пробиваясь через толпу, — виноват, простите!

— Что вам нужно? — спросила Беатриса. — Разве вы не видите, что мы заняты. Приходите в другой раз.

— Но мне хотелось купить пылесос.

— Ах, пылесос!.. Тогда заходите. Сможете перелезть через чемодан?

Уормолд крикнул Лопесу:

— Займитесь им. И, ради всего святого, постарайтесь сбыть ему «Атомный котел». Мы еще не продали ни одного.

— Вы будете здесь жить? — спросила негритянка.

— Я буду здесь работать. Спасибо за помощь.

— Нам, британцам, надо стоять друг за друга, — сказала негритянка.

Грузчики, которые устанавливали сейф, спускались по лестнице, они плевали себе на ладони и вытирали их о штаны, чтобы показать, как тяжело было тащить эту громаду. Уормолд дал им на чай. Поднявшись наверх, он грустно оглядел свой кабинет. Беда была в том, что в комнате как раз оставалось место для складной кровати, — это мешало ему избавиться от Руди.

— Руди негде будет держать свои вещи, — сказал он.

— Он привык к походной жизни. Но, на худой конец, тут есть ваш письменный стол. Переложите в сейф бумаги из ящиков, а Руди положит туда свои вещи.

— Я никогда не открывал сейфа с секретом.

— Это так просто. Надо только выбрать три числа, которые вы сможете запомнить. Какой у вас номер почтового отделения?

— Не знаю.

— Ну, номер телефона… нет, это ненадежно. Всякий взломщик сразу догадается. Ваш год рождения?

— Тысяча девятьсот четырнадцатый.

— А число?

— 6 декабря.

— Вот и пусть будет 19 — 6 — 14.

— Ну, этого я не запомню.

— Вам так кажется. Не можете же вы забыть, когда вы родились? Теперь следите за мной. Вы поворачиваете ручку четыре раза против часовой стрелки, потом ставите ее на девятнадцать, поворачиваете три раза по часовой стрелке, потом ставите на шесть, потом два раза против часовой стрелки, потом на четырнадцать, потом кругом — и сейф заперт. Теперь вы открываете его точно так же — девятнадцать — шесть — четырнадцать… и вот, пожалуйста, — открыт.

В сейфе лежала дохлая мышь.

— Товар с гнильцой, — сказала Беатриса, — надо было мне потребовать скидку.

Она стала распаковывать чемодан Руди, вытаскивая из него части рации, батареи, фотопринадлежности, какие-то таинственные трубки, засунутые в мужские носки.

— Как вы ухитрились все это протащить через таможню?

— А мы и не протаскивали. Вещи привез нам из Кингстона 59200 дробь четыре дробь пять.

— Кто он такой?

— Контрабандист, креол. Занимается контрабандой кокаина, опиума и марихуаны. Разумеется, таможенники с ним заодно. Они и на этот раз полагали, что он провозит обычный груз.

— Сколько нужно наркотиков, чтобы набить такой чемодан!

— Да, нам пришлось-таки раскошелиться.

Переложив в сейф содержимое стола, она проворно убрала в ящики пожитки Руди.

— Рубашки немного помнутся, — заметила она, — что поделаешь.

— Ну и пусть мнутся.

— А это что такое? — спросила она, беря карточки, которые он утром с таким пристрастием рассматривал.

— Моя агентура.

— Вы оставляете карточки на столе?

— Ну, на ночь я их запираю.

— У вас довольно туманное представление о конспирации. — Она взглянула на одну из карточек. — Кто такая Тереса?

— Танцовщица, она танцует голая.

— Совсем голая?

— Да.

— Вам повезло… Лондон хочет, чтобы связь с агентами я взяла на себя. Вы меня как-нибудь познакомите с Тересой, когда она будет не совсем голая?

Уормолд сказал:

— Не думаю, чтобы она захотела работать на женщину. Вы же их знаете…

— Нет, не знаю. Это вы их знаете. А, вот инженер Сифуэнтес. Лондон о нем очень высокого мнения. Что ж, и он, по-вашему, не захочет работать на женщину?

— Он не говорит по-английски.

— А что, если мне брать у него уроки испанского? Это была бы неплохая маскировка. Он такой же красивый, как Тереса?

— У него на редкость ревнивая жена.

— Ну, с женой-то я, наверно, справлюсь.

— Конечно, глупо ревновать человека в таком возрасте.

— А сколько ему лет?

— Шестьдесят пять. К тому же у него брюшко, так что ни одна женщина на него и смотреть не станет. Если хотите, я спрошу у него насчет уроков.

— Это не к спеху. Можно и подождать. Начну, пожалуй, с другого. Профессор Санчес. Когда я была замужем, мне приходилось иметь дело с интеллигентами.

— Он тоже не говорит по-английски.

— Ну, он-то наверно знает французский. А моя мать была француженка. Я свободно говорю на двух языках.

— Не знаю, как у него обстоит дело с французским. Я выясню.

— Послушайте, вам не следовало бы заносить все эти имена на карточки en clair [25]открыто (фр.). Представьте себе, что вами заинтересуется капитан Сегура. Мне бы не хотелось, чтобы с брюшка инженера Сифуэнтеса содрали кожу для портсигара. Просто запишите какие-нибудь приметы под их номерами, чтобы легче было запомнить: 59200 дробь пять дробь три — ревнивая жена и брюшко. Я перепишу все карточки, а старые сожгу. Черт? Где у нас целлулоид?

— Целлулоид?

— Ну да, чтобы побыстрее жечь бумаги. Ах, должно быть, Руди засунул его в рубашки.

— Сколько вы возите с собой всякой дряни.

— Теперь нам надо оборудовать темную комнату.

— У меня нет темной комнаты.

— В наше время их нет ни у кого. Я была к этому готова. Вот шторы и красный фонарь. Ну, и, конечно, микроскоп.

— Зачем нам микроскоп?

— Для микрофотографии. Видите ли, если случится что-нибудь действительно срочное, о чем нельзя будет сообщить в телеграмме, а Лондон ждет от нас непосредственных донесений, минуя Кингстон, — это сэкономит время. Микрофотографию можно послать обыкновенным письмом. Вы приклеиваете ее вместо точки, а там письмо держат в воде, пока точка не отклеится. Вы ведь, наверно, пишете домой? Деловые письма посылаете?

— Деловые письма я посылаю в Нью-Йорк.

— А друзьям или родственникам?

— За последние десять лет я как-то ото всех оторвался. Кроме сестры. Впрочем, к рождеству я посылаю поздравительные открытки.

— А если нам некогда будет ждать рождества?

— Иногда я посылаю марки маленькому племяннику.

— Вот-вот, как раз то, что надо! Можно наклеить микрофотографию на оборотную сторону одной из марок.

Руди поднимался по лестнице, сгибаясь под тяжестью складной кровати, и картина на этот раз была добита окончательно. Беатриса и Уормолд вышли в соседнюю комнату, чтобы освободить ему место; они уселись на кровать Уормолда. Послышался стук и лязг, потом что-то разбилось.

— Руди у нас такой неуклюжий, — сказала Беатриса. Окинув взглядом комнату, она добавила: — Ни одной фотографии. Никаких следов личной жизни.

— Да, мне в этом смысле нечем похвастать. У меня вот только Милли. И доктор Гассельбахер.

— Лондон не одобряет доктора Гассельбахера.

— А ну его к черту, ваш Лондон, — отозвался Уормолд. Ему вдруг захотелось рассказать ей о разгроме, учиненном в квартире доктора Гассельбахера, и о конце его бесплодных опытов. Он сказал: — Такие люди, как ваши дружки в Лондоне… Простите. Вы ведь одна из них.

— И вы тоже.

— Да, конечно. И я тоже.

Руди крикнул из соседней комнаты:

— Готово!

— Мне бы хотелось, чтобы вы не были одной из них, — сказал Уормолд.

— Жить-то ведь надо.

— Это не настоящая жизнь. Все это шпионство… Шпионить за кем? Тайные агенты раскрывают то, что и так знают все на свете…

— Или просто все выдумывают, — сказала она.

Он запнулся, а она продолжала невозмутимо:

— Мало ли у кого жизнь не настоящая. Изобретать новую мыльницу из пластмассы, сочинять тупые шутки для эстрады, писать стишки для рекламы, быть членом парламента, ораторствовать на конференциях ЮНЕСКО… Но деньги за все это платят настоящие. И то, что бывает после работы, тоже настоящее. Вот, например, ваша дочь и ее день рождения — они настоящие.

— А что вы делаете после работы?

— Сейчас ничего особенного, но когда была влюблена… Мы ходили в кино, пили кофе в кафе, летом по вечерам гуляли в парке.

— Но почему все это кончилось?

— Сберечь в жизни что-то настоящее можно только тогда, когда этого хотят оба. А он все время играл роль, воображал себя великим любовником. Иногда мне даже хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал импотентом, — это сбило бы с него спесь. Нельзя любить и быть таким самоуверенным! Если любишь, всегда боишься потерять то, что любишь, правда? — Она вдруг спохватилась. — А, черт, зачем я вам все это говорю? Пойдемте лучше делать микроснимки и писать шифровки. — Она заглянула в дверь. — Руди уже лег. Наверно, его опять тошнит. Неужели человека может тошнить так долго? А нет у вас комнаты, где бы не было кровати? Кровать всегда располагает к откровенности. — Она заглянула в другую дверь. — Стол накрыт. Холодное мясо и салат. Два прибора. Кто здесь хозяйничает? Какая-нибудь фея?

— По утрам приходит часа на два прислуга.

— А что в той комнате?

— Это комната Милли. Но там тоже есть кровать.

3

Положение было пиковое, как на него ни посмотри. Уормолд теперь уже привык выписывать деньги на непредвиденные расходы для инженера Сифуэнтеса и для профессора, жалованье себе, главному механику с «Хуана Бельмонте» и голой танцовщице Тересе. С пьяницей-летчиком обычно расплачивались ящиками виски. Деньги Уормолд откладывал на свой текущий счет — когда-нибудь Милли понадобится приданое. Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой карты и очередного номера «Тайм», уделявшего немалое место Кубе в своем отделе стран Западного полушария, с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное, с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю; до приезда Беатрисы он посвящал этим сочинениям субботние вечера. Профессор был его экономическим экспертом, а инженер Сифуэнтес занимался таинственными сооружениями в горах Орьенте (его сообщения иногда подтверждались, а иногда и опровергались кубинским летчиком — опровержения придавали тому, что писал Уормолд, оттенок достоверности). Главный механик сообщал об условиях труда в Сантьяго, Матансасе и Сьенфуэгосе и осведомлял о беспорядках на военных кораблях. Что касается голой танцовщицы, то она поставляла пикантные подробности частной жизни и половых изысков министра обороны и директора почт и телеграфа. Ее сведения были как две капли воды похожи на сплетни из жизни кинозвезд, которые печатались в журнале «Конфиденшл», поскольку воображение Уормолда в этой области было бедновато.

Теперь, когда приехала Беатриса, у Уормолда, помимо субботних литературных упражнений, появилось много новых хлопот. Дело не ограничивалось кратким курсом микрофотографии, который он проходил с Беатрисой по ее настоянию, — надо было выдумывать телеграммы, чтобы как-нибудь занять Руди, а чем больше телеграмм посылал Уормолд, тем больше он их получал в ответ. Не проходило недели, чтобы Лондон не докучал ему запросами о сооружениях в Орьенте, и с каждой неделей Беатриса все настойчивее добивалась передачи ей агентурных связей. По ее словам, резиденту категорически воспрещалось самому встречаться со своими «источниками». Однажды он пригласил ее пообедать в Загородный клуб и, как назло, кто-то вдруг громко вызвал инженера Сифуэнтеса. Из-за соседнего столика поднялся очень высокий, худой человек. На глазу у него было бельмо.

— Это и есть Сифуэнтес? — резко спросила она.

— Да.

— Но вы же мне сказали, что ему шестьдесят пять лет.

— Он очень молодо выглядит.

— И вы говорили, что у него брюшко.

— Вы меня просто не поняли. Я сказал, что у него брошка. Здесь так называют бельмо.

Он чуть было не попался.

Затем она стала интересоваться более возвышенным порождением фантазии Уормолда — кубинским летчиком. Она с увлечением принялась дополнять записи о нем в картотеке и требовала все новых и новых подробностей. Рауля Домингеса, без сомнения, окружал ореол романтики. Жена его погибла во время гражданской войны в Испании, а теперь он разочаровался и в политике и в своих бывших коммунистических друзьях. Чем чаще Беатриса расспрашивала о нем Уормолда, чем больше обогащался характер Рауля, тем сильнее ей хотелось с ним познакомиться. Иногда Уормолд чувствовал укол ревности и пытался очернить летчика в ее глазах.

— Этот пьянчуга выдувает целую бутылку виски в день, — говорил Уормолд.

— Наверно, ищет забвения от одиночества и тоски, — отвечала Беатриса. — А вам разве никогда не хочется забыться?

— Должно быть, иногда нам всем этого хочется.

— Я-то знаю, что такое одиночество, — сказала она с сочувствием. — Он пьет с утра до ночи?

— Нет. Роковое время для него — два часа ночи. Если он к этому времени проспится, его начинают донимать мрачные мысли, и тогда он снова принимается пить.

Уормолда самого удивляло, как быстро он находит ответ на любой вопрос о своих героях; казалось, они живут где-то на пороге его сознания: стоит ему только повернуть выключатель и зажечь свет — они уже тут как тут, и сами начинают действовать. Вскоре после приезда Беатрисы Рауль праздновал день рождения, в она предложила подарить ему ящик шампанского.

— Он к нему и не притронется, — сам не зная почему, возразил Уормолд. — У него повышенная кислотность. Как только он выпьет шампанского, у него появляется сыпь. А вот профессор, наоборот, тот не пьет ничего другого.

— Аристократический вкус.

— Дурной вкус, — не задумываясь, откликнулся Уормолд. — Он предпочитает шампанское испанских марок.

Иногда его даже пугало, как эти люди, без его ведома, вырастали из мрака небытия. Что там делает Тереса у него за спиной? Он боялся об этом подумать. Порой его возмущали ее бесстыдные откровения, когда она рассказывала о своей жизни с двумя любовниками. Но самого неотступного внимания требовал Рауль. Бывали такие минуты, когда Уормолду казалось, что куда проще было бы иметь дело с настоящими агентами.

Мысль его лучше всего работала в ванне. Однажды утром, когда он был погружен в свои размышления, до него донесся какой-то шум — возмущенные возгласы, стук кулаком в дверь, сердитый топот на лестнице, — но захваченный творческим порывом, он был равнодушен к миру, который скрывало от него облако пара… Кубинская авиакомпания уволила Рауля за пьянство. Он был в отчаянии: работы нет, у него произошло неприятное объяснение с капитаном Сегурой, тот ему угрожал…

— С вами ничего не случилось? — донесся снаружи голос Беатрисы. — Вы не утонули? Может быть, взломать дверь?

Он задрапировался полотенцем и вышел в спальню, которая служила ему теперь и кабинетом.

— Милли ушла в бешенстве, — сообщила Беатриса. — Ей так и не удалось принять ванну.

— Настал исторический момент, — сказал Уормолд. — Где Руди?

— Вы же сами отпустили его на субботу и воскресенье.

— Ничего. Пошлем телеграмму через консульство. Достаньте шифровальную книгу.

— Она в сейфе. Напомните, мне секрет. Когда ваш день рождения? Ведь, кажется, мы остановились на дне рождения? 6 декабря?

— Я все переменил.

— Свой день рождения?

— Да нет же. Я говорю о секрете. — Он добавил назидательно: — Чем меньше людей его знают, тем лучше для всех нас. Достаточно, если его знаем Руди и я. Самое важное — это действовать по всем правилам. — Он пошел в комнату Руди и принялся крутить ручку — четыре раза налево, три раза направо. Полотенце упрямо сползало с бедер. — Кроме того, каждый может узнать мой день рождения, он ведь указан в бланке для прописки. Крайне опасно! Это как раз та цифра, о которой они подумают прежде всего.

— Еще один поворот, — сказала Беатриса.

— Этот секрет не разгадает никто. Надежнее быть не может.

— Ну как, готово?

— Я, кажется, ошибся. Придется начать сначала.

— Да, секрет и в самом деле разгадать трудно.

— Пожалуйста, не смотрите и не говорите мне под руку. Меня это нервирует.

Беатриса отошла и повернулась лицом к стене.

— Скажите, когда можно будет смотреть, — попросила она.

— Странная история. Должно быть, эта проклятая штука сломалась. Позвоните Руди по телефону.

— Не могу. Куда я ему позвоню? Он уехал на пляж Варадеро.

— Ах, черт!

— Может быть, вы мне скажете, как вы придумали эту цифру, если только вы можете вспомнить…

— Это телефон сестры моей бабушки.

— Вы помните ее адрес?

— Оксфорд, Вудсток-роуд, 96.

— Но почему именно сестры вашей бабушки?

— А почему бы и нет?

— Пожалуй, можно запросить справочную Оксфорда.

— Сомневаюсь, чтобы она нам помогла.

— А как ее фамилия?

— Фамилию я тоже забыл.

— Да, нечего сказать, секрет надежный.

— Мы всегда звали ее просто бабушка Кэт… Между прочим, она уже пятнадцать лет как умерла. А номер телефона мог измениться.

— Непонятно, зачем вы взяли именно ее телефон.

— Разве с вами не бывает, что какой-нибудь номер телефона запоминается вам на всю жизнь?

— Кажется, этот номер запомнился вам не слишком твердо.

— Сию минуту припомню. Там что-то вроде семерки, еще семерки, пятерки, тройки и девятки.

— О, господи! Неужели в этом проклятом Оксфорде пятизначные номера!

— Мы можем попробовать все сочетания цифр семь, семь, пять, три и девять.

— А вы знаете, сколько их? Что-то около шестисот. Надеюсь, у вас не очень спешная телеграмма.

— Я уверен во всех цифрах, кроме семерки.

— Превосходно. Которой семерки? Кажется, теперь нам придется испробовать что-то около шести тысяч сочетаний. Точно не скажу — я не математик.

— Руди, вероятно, где-нибудь записал этот номер.

— Надеюсь, на непромокаемой бумаге, чтобы она не размокла во время купания… Что и говорить, хозяйство у нас образцовое.

— А если нам воспользоваться старым кодом?

— Это небезопасно. Но что поделаешь…

После долгих поисков они нашли «Шекспира для детей» у кровати Милли. Судя по загнутой странице, она дошла до половины «Двух веронцев».

— Пишите телеграмму, — начал Уормолд. — Пропустите число. … марта.

— Неужели вы даже не помните сегодняшнего числа?

— Нижеследующее от 59200 дробь пять абзац А начинается 59200 дробь пять дробь четыре уволен за пьянство при исполнении служебных обязанностей опасается высылки в Испанию где его жизнь будет в опасности точка.

— Бедняга Рауль…

— Абзац Б начинается 59200 дробь пять дробь четыре…

— А нельзя ли просто; он?

— Ладно. Он. Он может при создавшихся условиях согласиться пролететь на частном самолете над секретными сооружениями и сфотографировать их за соответствующее вознаграждение и право убежища на Ямайке точка абзац В начинается ему придется вылететь из Сантьяго и сесть в Кингстоне если 59200 обеспечит посадку.

— Наконец-то мы, кажется, взялись за дело, — заметила Беатриса.

— Абзац Г начинается прошу утвердить пятьсот долларов за прокат самолета для 59200 дробь пять дробь четыре точка еще двести долларов для подкупа аэродромного персонала в Гаване точка абзац Д начинается вынужден дать 59200 дробь пять дробь четыре приличное вознаграждение в связи с серьезным риском перехвата самолетами патрулирующими над горами Орьенте точка предлагаю тысячу долларов точка.

— Какая аппетитная, круглая сумма, — сказала Беатриса.

— Конец. Принимайтесь за дело. Что вы копаетесь?

— Хочу найти подходящую фразу. Я не очень люблю «Шекспира для детей», а вы?

— Тысяча семьсот долларов, — мечтательно произнес Уормолд.

— Надо было довести ее до двух тысяч: А.О. любит круглые цифры.

— Боюсь показаться слишком расточительным, — сказал Уормолд.

Тысячи семисот долларов наверняка хватит на то, чтобы Милли могла пробыть год в одной из школ для благородных девиц в Швейцарии.

— У вас такой самодовольный вид, — сказала Беатриса. — А вам не приходит в голову, что вы посылаете человека на верную смерть?

«Вот-вот, этого-то как раз я и хочу», — подумал Уормолд.

— Передайте им в консульстве, — сказал он, — что телеграмма должна пойти вне всякой очереди.

— Телеграмма длинная, — сказала Беатриса. — Как вы думаете, такая фраза подойдет: «Он представил королю Полидора и Кадвала и объявил ему, что это два его пропавших сына — Гвидерий и Арвираг». Неправда ли, Шекспир бывает скучноват?

Через неделю он пригласил Беатрису поужинать в ресторане возле порта, где подавались только рыбные блюда. Запрошенную сумму утвердили, урезав ее на двести долларов, так что пристрастие А.О. к круглым цифрам все же сказалось. Уормолд представлял себе, как Рауль едет на аэродром: впереди — опасный полет. Но финал еще неизвестен. Как и в подлинной жизни, всякое может случиться. Герой начнет своевольничать: его схватят еще до того, как он сядет в самолет, задержит полицейская машина… Он исчезнет в застенках капитана Сегуры. В печати об этом не появится ни строчки. Уормолд предупредит Лондон, что прекращает радиосвязь, так как Рауля могут вынудить их выдать. Отправив последнее сообщение, они разберут передатчик и спрячут части; целлулоид будет наготове, чтобы предать все огню… А может быть, Рауль вылетит благополучно и они так никогда и не узнают, что же стряслось с ним над горами Орьенте. Во всей этой истории ясно было одно: Рауль не прилетит на Ямайку и не доставит никаких снимков.

— О чем вы задумались? — спросила Беатриса.

Он еще не притронулся к фаршированному омару.

— Я думал о Рауле.

С просторов Атлантики задул свежий ветер. Замок Морро по ту сторону бухты высился как океанское судно, прибитое к берегу штормом.

— Вы за него беспокоитесь?

— Конечно, беспокоюсь.

Если Рауль вылетит в полночь, он сядет в Сантьяго для заправки как раз перед рассветом; там у него свои ребята: ведь в провинции Орьенте каждый — мятежник в душе. Потом, как только рассветет и можно будет снимать — но еще до появления в воздухе патрульных самолетов, — он полетит в разведку над горами и лесами.

— А у него сейчас нет запоя?

— Обещал, что пить не будет. Впрочем, кто его знает.

— Бедняга Рауль.

— Бедняга Рауль.

— Жизнь его не баловала. Вам следовало познакомить его с Тересой.

Он кинул на нее испытующий взгляд, но, судя по всему, она была занята омаром.

— Хороша конспирация!

— А ну ее к черту, вашу конспирацию!

После ужина они пошли домой по Авенида де Масео, держась подальше от моря. В эту дождливую, ветреную ночь здесь было мало прохожих и еще меньше автомобилей. Валы набегали и разбивались о дамбу. Брызги перелетали через широкую дорогу, где днем в четыре ряда шли машины, и падали дождем у подножия изрытых солью и ветром колонн. Тучи неслись с востока; Уормолд подумал, что и его, как эти камни Гаваны, разъедает ветер времени. Пятнадцать лет — немалый срок.

— Может быть, один из огоньков вон там, наверху, — это он, — произнес Уормолд. — Как ему, должно быть, одиноко.

— Ну, это литература, — сказала она.

Он остановился как вкопанный под одной из колонн и бросил на нее тревожный взгляд.

— Что вы сказали?

— Да ничего. Иногда мне кажется, что вы смотрите на ваших агентов как на марионеток или героев романа. Но ведь там наверху живой человек, верно?

— Вы плохо обо мне думаете.

— Простите. Я не хотела вас обидеть. Расскажите о ком-нибудь, кто вам по-настоящему дорог. О вашей жене. Расскажите о ней.

— Она была красивая.

— Вы по ней скучаете?

— Конечно. Когда ее вспоминаю.

— А я не скучаю по Питеру.

— Кто это?

— Мой муж. Человек из ЮНЕСКО.

— Значит, вам повезло. Вы свободны. — Он взглянул на часы, на небо. — Сейчас он должен быть над Матансасом. Если все благополучно.

— Это вы ему дали маршрут?

— Что вы, он сам выбирает свой путь.

— А свою смерть?

Его снова что-то испугало в ее тоне — какая-то враждебность. Неужели она его подозревает? Он ускорил шаг. Они миновали бар «Кармен» и «Ча-ча-клуб» с крикливыми вывесками, намалеванными на ветхих ставнях старинного фасада. Из полумрака выглядывали красивые лица — карие глаза и темные волосы испанок, желтая кожа метисок; они стояли, лениво прислонясь к решетке, тщетно поджидая, не появится ли на залитой солеными брызгами улице хоть одна живая душа. Жить в Гаване — это жить на огромной фабрике, где беспрерывным потоком выпускают женскую красоту. Но Уормолд не хотел никакой красоты. Он дошел до фонаря, остановился и прямо посмотрел в ее правдивые, ясные глаза. Он хотел правды.

— Куда мы идем? — спросил он.

— Разве вы не знаете? Разве все не решено заранее, так же как полет Рауля?

— Я просто гуляю.

— А вам не хочется посидеть у рации? Руди дежурит.

— Ничего нового не будет до самого рассвета.

— А что, ночное сообщение о гибели самолета над Сантьяго у вас не предусмотрено?

Губы его пересохли от соли и тревоги. Она обо всем догадалась. Значит, она донесет Готорну. Что сделают тогда «они»? У них не было законных способов расправиться с ним, но они могли помешать ему вернуться в Англию. Он подумал: теперь она улетит следующим самолетом, все войдет в прежнюю колею, и так будет даже лучше; ведь жизнь его принадлежит Милли.

— Не понимаю, что вы хотите сказать, — пробормотал он.

Большая волна разбилась о дамбу и выросла над набережной, как рождественская елка, покрытая пластмассовым инеем. Потом она исчезла, и другая елка выросла возле «Насьоналя».

— Вы сегодня весь вечер какая-то странная, — сказал он. Незачем тянуть: если игра все равно подходит к концу, лучше положить карты на стол. — На что вы намекаете?

— Значит, не будет аварии на аэродроме… или в пути?

— Как я могу это знать?

— А у вас весь вечер такой тон, будто вам все известно заранее. Вы говорите о нем не так, как говорят о живом человеке. Вы сочиняли ему эпитафию, как плохой писатель, выдумывающий эффектную развязку.

Ветер с силой толкнул их друг к другу. Она сказала:

— Неужели вам не надоело подвергать людей опасности? Ради чего? Ради игры в духе «Бойз оун пейпер»? [26]английский журнал для юношества, печатающий детективные романы

— Вы ведь тоже играете в эту игру.

— Я не верю в нее, как верит Готорн. — Она добавила с яростью. — Лучше быть последним жуликом, чем дураком или желторотым птенцом. Зачем вам все это нужно? Разве вас не кормят ваши пылесосы?

— Нет. У меня есть Милли.

— А что бы с вами было, если бы не появился Готорн?

Он сделал слабую попытку отшутиться:

— Пришлось бы, наверно, жениться на богатой.

— А вы могли бы еще раз жениться? — Она твердо решила продолжать серьезный разговор.

— Право не знаю, — сказал он. — Ведь Милли не считала бы второй брак законным. А я не могу рисковать уважением дочери. А что, если нам пойти домой и посидеть у рации?

— Но вы же сами сказали, что не ждете никаких сообщений.

— Не раньше, чем через три часа, — уклончиво ответил он. — Вероятно, он будет радировать перед посадкой.

Как ни странно, ему и самому все это начинало действовать на нервы. Словно он и вправду ждал какой-то вести от взбудораженного ветром неба.

Она сказала:

— Вы даете мне слово, что ничего не подстроили?

Он промолчал, и они повернули назад к темному дворцу президента, где со времени последнего покушения президент уже больше не ночевал; навстречу им, опустив голову, чтобы спрятать лицо от брызг, шел доктор Гассельбахер. Он, видно, побывал в «Чудо-баре» и теперь брел домой.

— Доктор Гассельбахер! — окликнул его Уормолд.

Старик посмотрел на него. На миг Уормолду показалось, что он сейчас от них убежит.

— Что случилось, Гассельбахер?

— Ах, это вы, мистер Уормолд. А я как раз о вас думал. Легок черт на помине… — он пробовал шутить, но Уормолд готов был поклясться, что доктору и в самом деле померещилась нечистая сила.

— Вы знакомы с моим секретарем, миссис Северн?

— Как же, как же. День рождения Милли, сифон… Что это вы делаете тут так поздно, мистер Уормолд?

— Мы ходили ужинать… гуляли… А вы?

— Я тоже.

Из необъятного, беспокойного неба донесся судорожный рокот мотора; он усиливался, замирал, потом слился с шумом ветра и моря.

— Самолет из Сантьяго, — заметил Гассельбахер. — Но почему так поздно? В Орьенте, наверно, плохая погода.

— К вам кто-нибудь должен прийти? — спросил Уормолд.

— Нет. Нет. Надеюсь, никто не придет. А вы не заглянете ко мне с миссис Северн выпить по рюмке?

…Насилие похозяйничало в этих комнатах, но теперь картины висели на прежних местах, стулья из металлических трубок чопорно выстроились по стенам, как стеснительные гости. Квартира была обряжена, будто покойник в ожидании похорон. Доктор Гассельбахер разлил виски.

— Как хорошо, что мистер Уормолд завел себе секретаря, — сказал он. — А ведь помнится, еще недавно вы места себе не находили от беспокойства. Дела у вас шли неважно. Эта новая модель пылесоса…

— Все меняется.

Впервые он заметил фотографию молодого доктора Гассельбахера в офицерской форме времен первой мировой войны; может быть, эту карточку сорвали со стены громилы.

— Я не знал, что вы служили в армии, Гассельбахер.

— Когда началась война, я бросил свои занятия медициной. Показалось очень уж глупым лечить людей, чтобы их поскорее убили. Надо лечить, чтобы люди жили подольше.

— Когда вы уехали из Германии, доктор Гассельбахер? — спросила Беатриса.

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом. Нет, я не повинен, в том, в чем вы меня подозреваете, моя юная дама.

— А я не это имела в виду.

— Тогда простите. Мистер Уормолд вам скажет: было время, когда я не знал, что такое подозрительность. Хотите послушать музыку?

Он поставил пластинку из «Тристана и Изольды». Уормолд подумал о жене, она теперь казалась ему еще менее реальной, чем испанский летчик. И не вызывала мыслей ни о любви, ни о смерти — только о «Вуменс хоум джорнэл» [27]буржуазный журнал для женщин, обручальном кольце с бриллиантом и обезболивании родов. Он посмотрел в другой угол комнаты на Беатрису Северн, — а вот эта принадлежала к тому же миру, что и роковое любовное зелье, безотрадный путь из Ирландии, разлука в лесу. Вдруг доктор Гассельбахер поднялся и выдернул вилку из штепселя.

— Простите, — сказал он. — Я жду звонка. А музыка звучит слишком громко.

— Вызов к больному?

— Не совсем.

Он снова разлил виски.

— Вы возобновили ваши опыты, Гассельбахер?

— Нет. — Он безнадежно оглядел комнату. — Извините. У меня больше нет содовой воды.

— Я не разбавляю, — сказала Беатриса. Она подошла к книжным полкам. — Вы читаете что-нибудь, кроме медицинских книг, доктор Гассельбахер?

— Очень мало: Гейне, Гете. Все только немцев. А вы читаете по-немецки, миссис Северн?

— Нет. Но у вас есть и английские книги.

— Я получил их от одного пациента вместо гонорара. Но, кажется, даже не открывал. Вот ваш бокал, миссис Северн.

Она отошла от полок и взяла бокал.

— Это ваша родина, доктор Гассельбахер? — она разглядывала цветную литографию конца прошлого века, висевшую рядом с портретом молодого капитана Гассельбахера.

— Там я родился. Да. Это крошечный городок — старые крепостные стены, развалины замка…

— Я была в этом городе, — сказала Беатриса, — перед самой войной. С отцом. Ведь это рядом с Лейпцигом?

— Да, миссис Северн, — сказал Гассельбахер, уныло наблюдая за ней. — Это рядом с Лейпцигом.

— Надеюсь, русские его не тронули?

В передней раздался телефонный звонок. Доктор Гассельбахер неохотно поднялся.

— Извините, миссис Северн, — сказал он.

Выйдя в переднюю, он закрыл за собой дверь.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказала Беатриса.

— Вы, может, хотите сообщить в Лондон? Но я его знаю пятнадцать лет, а здесь он живет уже больше двадцати. Это старый добряк, мой лучший друг…

Открылась дверь, и вернулся доктор Гассельбахер.

— Простите, — сказал он. — Я что-то неважно себя чувствую. Может быть, вы зайдете послушать музыку в другой раз.

Он тяжело опустился на стул, взял бокал и снова поставил его на место. На лбу его блестели капельки пота, но ведь и ночь была сегодня сырая.

— Неприятные новости? — спросил Уормолд.

— Да.

— Я чем-нибудь могу помочь?

— Вы!.. — сказал доктор Гассельбахер. — Нет. Вы мне помочь не можете. Ни вы, ни миссис Северн.

— Это больной?

Доктор Гассельбахер покачал головой. Он вынул носовой платок и вытер лоб.

— Кто же из нас теперь не больной? — сказал он.

— Мы, пожалуй, пойдем.

— Да, ступайте. Я был прав. Людей надо лечить, чтобы они жили подольше.

— Не понимаю.

— Неужели никогда люди не жили мирно? — спросил доктор Гассельбахер. — Простите меня. Говорят, что доктора привыкают к смерти. Но я, видно, плохой доктор.

— Кто-то умер?

— Несчастный случай. Обыкновенный несчастный случай. Всего-навсего несчастный случай. По дороге на аэродром разбилась машина. Один молодой человек… — И он вдруг закричал в бешенстве: — Ведь всегда происходят несчастные случаи. Повсюду. Вот и это, наверно, тоже несчастный случай. Он слишком любил выпить.

— А его случайно не звали Рауль? — спросила Беатриса.

— Да, — ответил доктор Гассельбахер. — Его звали Рауль.