Онлайн чтение книги Память о розовой лошади
2

Летом вблизи завода почему-то особенно сильно першило в горле от гари. Выйдя из машины у пятиэтажного здания заводоуправления, Андрей Данилович сухо покашлял. Всегда он здесь так кашлял, если утром успевал поработать в саду: сказывалась, наверное, разница в чистоте воздуха; правда, першение в горле скоро проходило, тогда утихал и кашель.

Недалеко от главного входа в заводоуправление на гнутых железных опорах, выкрашенных в серебристый цвет, чтобы они казались еще более легкими, высоко поднималась широкая доска с призывом: «Дадим Родине сверх плана... чугуна... стали... проката!» На левом крае доски улыбался сталевар с плакатно-ровными крепкими зубами и с широкополой войлочной шляпой на голове, сбитой на затылок, — так лучше был виден высокий лоб сталевара. Он улыбался на доске уже не первый год, но цифры продукции сверх плана часто менялись. Под доской сейчас стояли двое: инженер из мартеновского цеха в синей рабочей куртке и незнакомый Андрею Даниловичу человек в коричневом костюме.

Сгибая в коленях ноги, инженер чуть приседал и широко разводил руками, что-то объясняя незнакомому человеку.

— Горячий ремонт... Меньше простоев... Скоростные плавки, — уловил Андрей Данилович.

Возле этих опор, подумал он, люди собираются довольно часто — толпятся, смотрят на доску, обсуждают цифры и громко спорят. Но его она оставляет равнодушной, цифры не притягивают взгляда, хотя и нельзя сказать, что его не волнует, как идут дела на заводе; волнует, завод он любит и вместе со всеми переживает, если случается не выполнить план, но переживает как бы со стороны, словно неудачу хорошего знакомого или друга.

Сегодня утром у Андрея Даниловича должна была состояться встреча с директором завода, так что надо было просто зайти в здание заводоуправления, подняться по окантованным медью ступенькам на второй этаж, посидеть минут десять в своем кабинете, а потом пройти в другой конец коридора — в приемную директора, но с раннего утра мысли его и чувства переплетались с какой-то непонятной сложностью, все вокруг, даже пустяк, мелочь, воспринимал он остро, и все вокруг его слегка раздражало, или, скорее, не раздражало, а болезненно отзывалось на нервах, словно они у него сегодня были не где-то там, внутри тела, а на поверхности кожи; неприятное, какое-то зудящее ощущение появилось на кистях рук, а пальцы чесались от высыпавшей на них красноватой сыпи. И Андрей Данилович, в душе сам над собой подсмеиваясь, не совсем понимал, зачем ему это надо, свернул в сторону от главного входа — к проходной завода, миновал ее и с другой стороны здания пошел к служебному входу в столовую.

Давненько он сюда не заглядывал, все было некогда, и пес так и рванулся из узкого прохода в ящиках. Всегда неуклюжий, он с силой толкнул ящики, груда их беспорядочно посыпалась на него, он сипло гавкнул где-то под ними, легко расшвырял своим крупным телом ящики по сторонам, и побежал, повизгивая от радости, к Андрею Даниловичу. Подбежав, не стал тереться боком о его ногу, как делал обычно, а с маху встал на задние лапы, норовя передние положить ему на плечи.

Боясь, что пес запачкает костюм, Андрей Данилович подставил под его тяжелые лапы ладони, пес уперся на них, повизгивая, норовил лизнуть его языком в нос.

— Ну, что ты? Что ты? Вот дружба... — растроганно засмеялся Андрей Данилович и присел, осторожно опуская лапы собаки на землю.

Погладив пса, потрепав густую шерсть на загривке, он недовольно покосился на рассыпанную груду старых ящиков. «Устроили тут тарный склад. Сегодня же потребую, — решил он, — чтобы убрали это безобразие, а плотников заставлю сколотить собаке просторную конуру».

— И будешь ты жить в собственном доме, — сказал он псу.

Странное это свидание неожиданно взбодрило Андрея Даниловича, нервное напряжение схлынуло, и в кабинет директора он вошел свободно, легко. Собственно, и причин заходить сюда иначе никаких не было: с директором, как и с главным инженером завода, отношения у него были спокойные, ровные, можно сказать, почти дружеские, но и со своими сложностями. Оба значительно моложе его, директор и главный инженер не просто уважали Андрея Даниловича, но и — он это хорошо чувствовал — даже любили. Давно они полностью доверяли ему все хозяйственные вопросы, редко когда вмешивались в его дела, зато часто просили совета, правда, все в плане житейском: где лучше дачу построить, что посадить на участке земли рядом с ней... Но когда он, под хорошее настроение, под товарищеский разговор, пытался что-нибудь советовать по организации производства, то они враз как-то обидно веселели, ловко переводили разговор на другое, напропалую шутили, смеялись, рассказывали ему свежие анекдоты. Это его слегка коробило. И еще не нравилась ему их привычка иногда называть его просто Данилычем. Данилыч да Данилыч... Звучало это совсем как дядя Вася у сегодняшней женщины из госпиталя. Директора он однажды здорово осадил. Празднуя День Победы, они устроили в заводоуправлении вечер, на который Андрей Данилович пришел, надев все свои ордена и медали. Он не привык их носить и ощутимо чувствовал тяжесть наград. Стоял он в зале, разговаривал с кем-то, и тут сзади подкатился директор — находило на него иногда нечто мальчишеское, хотя обычно он бывал замкнутым, очень сдержанным, — игриво хлопнул его по плечу ладонью и засмеялся: «Эй, Данилыч, дай я тебя обниму, ты же у нас тоже гвардеец». Андрей Данилович резко повернулся, и по груди его рассыпался звон — директор даже голову вскинул, прижмурился, словно ослепленный светом орденов. Лицо его стало строгим, он сказал: «С праздником тебя. Прости. Думал утром к тебе с коньяком заехать, но с нашей-то чертовой текучкой — сам знаешь...» После этого вечера Данилычем он его называл только в минуты задушевного, что ли, интимного разговора на личные темы.

Сегодня с утра директор пригласил его поговорить о работе профилактория и базы отдыха завода, расположенных за городом — на берегу озера. Еще вроде бы интересовали его пионерские лагеря.

Сев в кресло напротив директора, Андрей Данилович бормотнул скороговоркой:

— Здоров, Валер Палыч, — и вынул блокнот. — Тебе как, вкратце обо всем доложить или в подробностях?

Его несколько удивляло появившееся у директора желание поговорить на эту тему: или доверять ему стал меньше, или на заводе дела пошли так хорошо, что у директора появилось много свободного времени...

— А как тебе удобнее, — задумчиво ответил директор.

Это совсем настораживало. Но вины за собой Андрей Данилович не чувствовал; с начала весны он не менее двух раз в неделю бывал и в профилактории, и на базе отдыха, и в пионерских лагерях — там все подготовлено на совесть и люди хорошо отдыхают, а ребятам в пионерских лагерях нравится.

Но если надо подробно...

Директор, однако, слушал его крайне рассеянно, собственно, похоже, совсем не слушал, а пристально разглядывал что-то за окном кабинета.

«Тут что-то не так, — подумалось Андрею Даниловичу. — У директора что-то другое есть за пазухой».

— А еще мы везде водопроводные трубы сменили. Помнишь, я тебя просил трубопрокатный завод выручить, сверхпланового металла им подкинуть, вот они нам за это отличные трубы отгрузили... — тихо добавил он.

Директор кивнул и сказал, все еще глядя в окно:

— Я вот о чем хотел тебя попросить, Данилыч... Вот, знаешь ли, о чем... — внезапно он пристукнул кулаком по столу так, словно сердился на себя за нерешительность. — Да поговори ты, Данилыч, черт возьми, со своим сыном по-мужски...

— А что такое? — растерялся Андрей Данилович.

— Давно уже до меня слухи всякие доходят... Он же умный малый, я же знаю. Надежды я на него определенные возлагал. А он, оказывается, гульнуть любит, поддать, как говорится, — уже и на работе это начинает сказываться.

Андрей Данилович поник в кресле.

— Утром только о нем вспоминал. Слышал я все, о чем ты говоришь. Но он, понимаешь, увиливать стал от встреч со мной. Не к нему же ехать и там на него орать. Там его жена, еще моя внучка...

— Зачем же орать?

— А что с ним делать? Сын. Наследник. А понять его не могу, — горестно развел Андрей Данилович руками. — На дом ему всегда наплевать было. В саду поработать ему лень... Года три назад купил я ульи с пчелами, думал хоть этим заинтересовать, «Потребности, говорю, у тебя большие, не по зарплате, давай мед качать — потрудиться для этого, конечно, надо». А он: «Да они, говорит, пчелы, кусаются». — «Собаки они, что ли, пчелы-то. Жалят они, а не кусаются».

Директор внимательно посмотрел на него и добавил:

— Цифры он еще подтасовал, чтобы их отдел сполна мог премию получить.

От гнева Андрей Данилович чуть не задохнулся. Он вскочил на ноги и нервно заходил туда-сюда по кабинету.

— Ну, гад! Вечером заманю к себе в сад и в саду на комле голову ему топором отрублю! Преступление века — напишут... Отец зарубил сына!

Директор захохотал за столом:

— Ой, Данилыч... Успокойся, Данилыч... Не надо ему рубить голову. Ты же не Иван Грозный и не Петр Первый. И время, знаешь, совсем не то, вышестоящие товарищи, как говорится, нас с тобой за это не похвалят.

Андрей Данилович почувствовал неловкость за свою вспышку, снова сел в кресло и сказал поспокойнее:

— А что делать? В кого он такой — не пойму. У нас в роду пьяниц не было. Я даже на войне не всегда наркомовские сто грамм пил, там, на передовой, знаешь, чуть перепьешь, так и голову потеряешь...

— Сейчас не война, — вставил директор.

— ...По линии жены это пошло, что ли?

Глаза у директора совсем стали веселыми.

— Вера Борисовна пьяница, да?

— Не вяжись к словам. Конечно, нет, сам знаешь. Может, кто в дальнем поколении был алкоголиком, читал я кое-что по генетике...

— Давай, Данилыч, только без демагогии. Ладно?

— Нет, ты скажи, что за молодежь нынче пошла? Что им надо?

— Не им, а ему, Данилыч, — поправил директор. — На заводе много молодых специалистов, но мало к кому у меня есть столько претензий. А потом, знаешь, читал я где-то, что молодежь сама по себе не бывает ни плохой ни хорошей, она такая, какой ее делает старшее поколение.

Андрей Данилович обиженно выпрямился:

— Выходит, я плохой, да? Виноват во всем?

— Поколение, я же сказал. Значит, не только ты, как отец. Не все же мы только хорошее делаем. Бывает, такие еще глупости творим. Кто-то из молодых заострит внимание на теневых сторонах, глядишь — и покатился по наклонной... Надо и помочь такому понять себя и время.

— Мудрено что-то. Батя мой меня в детстве бивал редко, раза три или четыре. Всегда за дело. Лет десять, помню, мне было, когда стал я пошаливать с табаком. Поймал он меня как-то с самокруткой, привел домой, поставил на стол миску с табаком, положил газету, спички, а сам стал с вожжами позади и говорит: кури, а то выпорю. Одну искурил, он вторую заставил... Короче, так я тогда накурился, что весь позеленел. Рвало потом — все нутро как будто вывернули. Но с тех пор и подумать о табаке противно. Так вот... Заманю я сегодня сына к себе, а сам куплю ящик водки, возьму палку покрепче и заставлю его, чтобы он пил и пил...

Директор сказал:

— Молодец. Сначала хотел отрубить сыну голову, а теперь решил отравить его водкой.

Андрей Данилович растерянно моргнул:

— А что делать?

— Поговори с ним. Только без крика, без палки... Сегодня пятница. Два выходных дня впереди. Вечером сегодня или завтра постарайся с ним встретиться. А в воскресенье с утра приезжай ко мне. Расскажешь, как у вас там разговор состоялся... Посидим мы с тобой и подумаем. А потом я за него возьмусь. Как говорят, прецеденты были.

К себе в кабинет Андрей Данилович пошел совсем пасмурным. В приемной секретарь-машинистка вздрогнула, увидев его, и резко повернулась, локтем задвигая ящик своего стола; могла бы и не задвигать: ему давно известно, что в ящике лежит раскрытая книга — она любила читать в рабочее время.

Окно в кабинете уборщица оставила открытым, наверное, для того, чтобы быстрее высох вымытый ею пол. Оттягивая время, когда все же придется сесть за стол и заняться делами, Андрей Данилович подошел к окну и долго стоял там, поглядывая на поднимавшиеся за ближними цехами трубы мартенов, отливающие под солнцем красноватым светом, высокие и стройные, как корабельные сосны. Почему-то мысли о сыне стали постепенно уходить, растворяться в появившемся опять чувстве неудовлетворенности, недовольства собой.

Из глубин завода поднялся и дошел до кабинета холодящий кожу звук: у-у-ааа... Словно завод тяжело вздохнул, и вздох, отразившись от неба, вернулся на землю пронизывающим космическим эхом. Этот звук, природу которого Андрей Данилович до конца так и не смог уяснить, всегда пугал его до жути, и сейчас, вслушиваясь в непонятный вздох огромного завода, он болезненно повел плечами и неожиданно подумал: «Ну зачем, зачем я здесь?» Поймав себя на этой мысли, он удивился: странно как-то, честное слово, — вообще-то он считал, что давно привык к заводу и полюбил его, хотя во многом, конечно, он оставался для него таким же загадочным, каким показался в первый день знакомства... Тогда по заводу водил его молодой инженер. Ловкий, подвижный, инженер умудрялся прошмыгивать под самым носом кургузых бокастых паровозиков, перетаскивавших ковши с металлом из цеха в цех, и он за ним не успевал, подолгу ждал, когда же пройдет гремящий состав, потом, спотыкаясь о рельсы, догонял инженера. На решетчатый виадук, поднятый высоко над землей, он взошел с облегчением, но здесь оказалось не слаще: виадук железно гудел под ногами, меж стальных прутьев далеко внизу отчетливо проглядывались запорошенные темным снегом заводские дороги и пути железнодорожных подъездов к цехам; часто наплывал дым — то паровозный, то из труб мартенов, то со стороны коксохима, и тогда инженер терялся, словно в тяжелых тучах. Замирало сердце и казалось: стоит сделать шаг — и полетишь в пустоту. Его удивляла собственная робость, какая-то странная боязнь завода: такого чувства он не испытывал и во время войны, где конечно же часто бывало страшно. Спустились они у рыжеватых громадных домен, откуда с шипением и свистом вырывался газ, а иногда и пламя. Над головой, заслоняя небо, толстыми змеями ползли по опорам трубы, от них исходило тепло, и снег, несмотря на мороз, здесь подтаял: под подошвами порой чмокала вода, а с крыш бытовок свисали монолиты зеленоватых сосулек. Одна из ближних сосулек сорвалась, раскололась о землю, и в шум, в пугающий вздох завода еле слышно вошел, лаская слух, такой знакомый, стеклянно-чистый тонкий звон.

Еще запомнилась ему полынь, выбивавшаяся из-под темного снега на пустыре между домнами и мартеновским цехом. Увидев ее, он почувствовал, как почему-то радостно дрогнуло сердце; показалось даже, что он уловил горьковатый запах полыни, хотя какой же запах можно было уловить в этаком дыму и rape.

В мартеновском цехе свободно гуляли сквозняки. Но печи дышали огнем, и лицо обдавало то жаром, то холодом. По длинной площадке боком шла, рассыпая тревожные звонки, завалочная машина, сразу напомнившая ему башню танка с угрожающе длинным стволом пушки. Своей пушкой-хоботом она подхватила тяжелое чугунное корыто, описала им в воздухе дугу и двинула его на Андрея Даниловича. Он дрогнул, присел, втянул шею в плечи, но корыто пронесло далеко стороной.

Его взяла досада, что он так просчитался в расстоянии и унизил себя, и он твердо зашагал вперед, высоко неся голову и только чуть кося глазом за край площадки, в пропасть разливочного отделения — там в огромных ковшах лиловел шлак, а на платформах, в бордово светившихся изнутри изложницах, остывала сталь.

Инженер догнал его, ухватил за полу шинели и сердито прошипел, чтобы он не рвался вперед, а шел рядом.

— А то мне за такого героя голову снесут, — усмехнулся он. — Всю войну, скажут, человек прошел, а ты его не уберег на заводе.

У одной из печей стоял сталевар в жесткой робе, в коротко обрезанных валенках и в замызганной кепке, с темными стеклышками очков под козырьком. Инженер сказал на ухо Андрею Даниловичу, что это лучший сталевар на заводе.

— Всю войну он варил без брака на своей печи броневую сталь, — тут инженер с удивлением развел руками. — Талант, каких поискать еще надо... Говорят, он различает до двадцати, а то и больше оттенков красного цвета, глаза его точнее всякого прибора, прямо-таки сам себе целая лаборатория.

Разбирало любопытство, а сколько сам он смог бы различить таких оттенков, и Андрей Данилович, попросив у сталевара его кепку с очками, сунулся лицом к печному жару и заглянул в горячо рдевший в железной заслонке глазок. Заглянул — и дух захватило! Он онемел, прирос к полу. В печи бушевало, гудело жуткое пламя. Синеватый сквозь стекла очков металл булькал и клокотал, как в чаше вулкана, с кипящей поверхности пулями взбрасывались ввысь грузные брызги. Сплошной вихрь огня, разбуженная человеком стихия! Какие уж тут оттенки... Позднее он многое узнал, многое понял. Взять хотя бы эти трубы мартеновских печей, которые видны и из окна кабинета. Они довольно густо черновато дымят. Ясно — в печь загружают шихту. Из других поднимается желтоватый дым — идет дутье кислорода. А вон трубы тех печей, где плавка подходит к концу. Они еле-еле курятся. Но всякий раз, заглядывая с любопытством в глазок мартеновской печи, видел он лишь огонь, бушующее пламя, вспухавшую лаву вулкана и удивлялся: как же можно здесь различить какие-то оттенки, да еще до двадцати?

Кстати, о дыме... Когда он знакомился впервые с заводом, то из трех мартеновских труб тугими столбами поднимался такой жгуче-рыжий дым, что Андрей Данилович, еще, можно сказать, и на минуту не забывавший о недавней войне, пошутил: «Пустить бы через шланг этот ваш дым в фашистские окопы, вот бы, думаю, запели». Сопровождавший его инженер засмеялся: «Запели бы, точно. У нас от него тоже поют. — Потом, уже серьезно, добавил: — Такой дым можно прессовать в кирпичики, если бы как-то улавливать, которые стали бы ценнейшим сырьем для красителей».

Теперь такой дым над заводом посчитали бы преступлением. Изменился завод. И очень вырос. Но ведь это не только заслуга специалистов. «Быт определяет сознание», — усмехнулся Андрей Данилович. А в этом деле он отдавал всего себя. Как на фронте. Ой и сколько же было работы. За годы войны у завода почти стихийно возник рабочий поселок, где тесно лепились землянки, домики-времянки из горбылей, из неровных бревен, из досок от ящиков; на узких улочках вечно парусило и хлопало на ветру развешанное на веревках белье. Осенью и весной в поселке стояла непролазная грязь. Для городских властей, для руководителей завода поселок стал «чертовой ямой», прямо-таки бельмом на глазу; санитарная служба постоянно грозилась крупными штрафами.

Те времена в памяти остались, как давний кошмарный сон. По берегам неторопливой речки, перерезавшей город, огибавшей его двойной подковой, на пустырях, поросших репейником и бурьяном, вблизи завода вырос новый район металлургов, фактически — новый город с большими домами, столовыми и ресторанами, с неоновыми рекламами магазинов и с тонкими липами вдоль ровного асфальта дорог.

Разве в этом мало его заслуги? Почему же тогда все последние годы такая тяжесть у него на душе, такая там пустота? И еще вот все не выходит из головы этот дурацкий сон с вислоухой собакой...

Рассердившись на себя за несобранность, за ненужные воспоминания, Андрей Данилович быстро подошел к столу и глянул на календарь. На листке календаря значилось сегодняшнее число — уходя с работы, он никогда не забывал перевернуть листок, — а ниже двумя чернильными линиями было жирно подчеркнуто слово «общежитие». Он прочитал слово несколько раз, вникая в его смысл, и окончательно рассердился, вспыхнул и громко сказал:

— Специальность у строителей, что ли, такая — всех всегда подводить.

Построили для завода отличное общежитие: в пять этажей, из белого кирпича, с цветными балкончиками, красным карнизом под крышей и красным орнаментом на фасаде. На этажах — холлы, где скоро поставят телевизоры. Нижний этаж решили полностью отдать молодоженам. Принимали общежитие и радовались, а когда спустились в подвал, в душевую и прачечную, то увидели — душевая-то не готова. Строители объяснили: «Нет стоек для душевых рожков» — и слезно молили подписать акт о приеме, не то объект будет сдан не вовремя и люди лишатся премии. А душевую обещали доделать, как появятся стойки. Андрей Данилович сказал, что сам достанет стойки и если строители твердо пообещают тут же доделать душевую, то акт комиссия подпишет. Друзья, эти субподрядчики, чуть ли не богом клялись и не рвали ворот рубахи, что все будет тут же сделано. Стойки он выменял на кровельное железо и с легким сердцем принялся обставлять общежитие, в три дня оголив, раздев до нитки крупнейший в районе мебельный магазин.

Но душевая и по сей день не работает.

Сняв трубку телефона, он набрал нужный номер, переждал гудки и спросил строгим голосом:

— Кто это? Ну, ну... Дай-ка мне Степанова... Ты, Степанов? Очень приятно хоть голос твой слышать. Знаешь что, друг-приятель, хочется мне сегодня в душевой в общежитии помыться, а то жара стоит ой-ей-ей. Короче, смогу я сегодня в душевой помыться?.. Нет. Откладывается мероприятие. Сантехников, говоришь, у тебя нет, слесарей. Знаешь что? Где угодно бери слесарей, но чтобы душевая к вечеру была готова, а то смотри — в следующий раз я тебя так на кривой обойду, что не возрадуешься. Ясно? Иду вечером в душ с председателем райисполкома, а он, как ты знаешь, большой мой приятель. Еще и директора завода прихватим — он с утра мне на жару жаловался.

Андрей Данилович резко нажал на рычажок, но трубку не положил, а, усмехаясь, покачивал ее в руке: по опыту знал, что одним разговором тут не обойдешься.

Конечно же не прошло даже минуты, и телефон зазвонил. Несколько истерично, как показалось Андрею Даниловичу.

Он покачивал и покачивал в руке трубку, пока это ему не надоело, потом убрал с рычажка палец:

— Слушаю вас.

— Андрей Данилович...

— Опять это ты, Степанов? Удивил, прямо скажем.

— Ну, Андрей Данилович, — донесся до него просящий голос. — Давайте подождем пока с душевой. Молодежь. В баньку пока походят...

— Любовь твою к баням, Степанов, я разделяю. Как говорится, целиком и полностью. Банька — это, знаешь, да. Ничего не скажешь. Особенно — с парной. Ну и конечно, с березовым веником и с пивом. Но ведь смотри, какая жара. Разве пойдешь в такую жару в баню? Так что, Степанов, учти, хотя и есть у нас на заводе много своих душевых, но мы придем к вечеру в общежитие. Не будет душевая работать, так вот тебе мое слово: ведра будешь с водой таскать и нас троих поливать.

— Но...

— Опять «но». Тогда готовь ведра, или я тебя на той неделе на бюро райкома партии за безответственность твою вытащу, — он бросил трубку.

Телефон тут же заверещал вновь.

— Андрей Данилович, хоть на куски режьте, — в голосе прораба сантехников откровенно прозвучало отчаянье. — Нет у меня сейчас слесарей! Нет! Кто был — на аварии. Потом, получка еще вчера была...

Прораб, ясно было, говорил правду. Так что и толку не было с ним дальше ругаться: «Не зверь же я, верно, чтобы этого прораба живьем проглатывать».

— А кто у тебя есть? — спокойно спросил он.

— Никого. В бытовке вон приятель мой сидит, прораб со стройки, так у него каменщики простаивают — раствора нет...

— Подожди, подожди. Каменщики, говоришь. А он мог бы их попросить сегодня у нас по наряду поработать?

— Думаю, может. Они же не миллионеры.

— Спроси и перезвони мне. Ясно?

Только вчера заходил к нему начальник механического цеха и спрашивал что-то про каменщиков. Какую-то стенку небольшую надо им в цехе выложить. Но выполнить его просьбу он не смог и записал в блокноте про каменщиков на листке понедельника.

По второму телефону, внутреннему, Андрей Данилович набрал номер механического цеха.

— Семен Дмитриевич? Здравствуй. Как — выложил ты стенку? Нет еще. Могу подослать каменщиков. Только прошу тебя: попроси трех-четырех слесарей — конечно, чтобы ребята были хорошие, — помочь мне доделать сегодня душевую в общежитии. Сможешь? Вот и спасибо.

Степанов позвонил быстро и радостно объявил:

— Есть согласные.

— Вот и хорошо, не волнуйся. Посылай на завод своих каменщиков и жди слесарей. Настоящих. Не таких, как у тебя, которые с получки на работу не выходят. И душевая к вечеру чтобы была готова. — Он засмеялся и добавил: — Про ведра не забывай. Мы-то, понятно, не приедем, но душевую не сделаешь — всех тамошних ребят поливать заставлю.

Устав от этого тяжкого разговора, Андрей Данилович облокотился на стол и прикрыл глаза ладонями.

И тут телефон затрещал снова.

Он зло схватил трубку и крикнул:

— Ты что ко мне пристал, Степанов! Все же ясно. Пошел ты на...

Услышав удивленный голос жены:

— Кто это? Ты, отец?

— Я- Кто ж еще? — успокаиваясь, буркнул он.

— А почему кричишь? И вроде бы как ругаешься?

— Тренируюсь. В понедельник у нас профсоюзное собрание будет, и я голос ставлю. — Тут до него дошло, что жена ведь не в городе. — Ты откуда звонишь?

— Как откуда? Из Сочи. По автомату.

Андрей Данилович несколько разочарованно протянул:

— А-а... А я думал, может, ты досрочно вернулась. — Разговаривая с женой, он плотней прижал трубку к уху, почти совсем упрятав ее в больших ладонях.

— Зачем же, отец? У меня еще впереди неделя. Купаюсь, загораю. Курить, между прочим, совсем бросила. Как там, отец, Соня? Как Николай? Приходят к тебе, не забывают?

— Соня в отпуске. В нашем профилактории сейчас с сыном. Ну, а Николай, — здесь Андрей Данилович соврал, — так тот почти каждый вечер приходит, мы с ним там кое-что ликвидируем: бочки, садовый инвентарь раздаем соседям. А что делать? Куда все девать?

— А как с квартирой?

— Что — с квартирой? — не понял Андрей Данилович.

Жена вроде бы слегка рассердилась, потому что в голосе ее послышалось раздражение:

— Имей в виду, отец, приеду — и в старый дом ни ногой. Как вспомню маму, как, ну... выносили ее оттуда... Не могу. Не хочу. Лучше я у брата пока поживу, если ты такой неповоротливый. — В трубку вроде как три раза звякнуло, похоже, жена сразу бросила в автомат три монеты. — Прости, не то говорю. Знаю, сделаешь все от тебя зависящее. Но все же прошу поторопиться.

— Что ты, Вера, зря волнуешься? Ремонт там уже сделан. Мне даже прекрасный линолеум привезли и пол покроют в понедельник. А я сам съезжу и куплю новую мебель. Тебе какой гарнитур хотелось бы: югославский, немецкий, венгерский?..

— А все равно. Решай сам. Лишь бы кресла были широкие и мягкие, а то я что-то сдавать стала в последнее время. Устаю.

В трубке опять звякнуло.

— Целую, — сказала жена. — Тебя, Колю, Соню, если увидишь до моего приезда.

После разговора с женой Андрей Данилович вспомнил о сыне и позвонил в его отдел. Голова стала какой-то тяжелой, мысли путались, и, когда в трубке послышался знакомый, такой родной голос, он с ходу ляпнул совсем не то, что хотел сказать:

— Здоров, обормот. Ты еще жив, не умер под забором?

— Ты что, батя? Что с тобой? — удивился сын.

Андрей Данилович спохватился:

— Так я просто, не обращай внимания. Разговор один есть. Можешь сегодня приехать ко мне, в старый дом?

Сын неуверенно промямлил в трубку:

— Договорился я тут о встрече с одними...

— Встречу и отложить можешь. Приезжай. — И чтобы как-то заполучить сына, добавил: — Кое-что припрятано у меня, что можно употребить для душевного разговора.

Сын заинтересованно спросил:

— Где припрятано: в подполье, в сарае или... — он хихикнул, давая понять, что знает о тайнике, — в дупле груши?

Андрей Данилович взорвался:

— Везде есть, да не про вашу честь. А для тебя у меня здоровая дубина приготовлена.

— Ну, отец... Разве так приглашают в гости?

Сына Андрей Данилович в жизни пальцем не тронул. Разве что совсем маленьким раза два шлепнул по мягкому месту. А сейчас выходило совсем смешно: для здорового мужчины, инженера, уже отца — и дубина.

Но он попытался выдержать тон:

— Ладно болтать. Приезжай — разговор есть.

— Хорошо, батя, приеду. Вечером сегодня или завтра. Постараюсь, в общем, приеду. — В голосе его чувствовалась неуверенность — видно, и правда с кем-то договорился о встрече или просто догадывался, зачем нужен отцу...

— Я жду. — Андрей Данилович решил надавить на его порядочность. — Сегодня. Завтра. Но жду. Учти — у меня ведь тоже есть дела.

Сын ответил:

— Знаю, отец, знаю. С новой квартирой у тебя дел полно.

— Так как, приедешь?

— Ладно, батя. Лады, — ответил сын и повесил трубку.

Опять неуютно сделалось на душе: действительно, хотел спокойно, рассудительно поговорить с сыном о жизни, помочь советом приостановить пока еще только развивающийся недуг, а вместо этого — дубина. Вдруг обидится и не придет? Как потом разговаривать с директором? Собственно, при чем здесь директор? Тот-то не скажет ему про дубину, а намекнет про проходную на завод, тогда, возможно, и притормозит.

А он, что... Если честно признаться перед самим собой, то всегда хотелось ему, чтобы сын стал его копией, наследником, чтобы любил и понимал все то, что любит и понимает он сам, поэтому хотя и правда никогда не бил сына, но часто взрывался на угрозы типа дубины или чего-нибудь подобного.

Тревогой отзывался в сердце Андрея Даниловича и телефонный разговор с женой. Но почему? После того как он более десяти лет боролся за собственный дом, они с женой все же решили сдать его, и выделили им квартиру близко от работы жены. Хорошую квартиру: с высокими потолками, с просторной прихожей, с такой большой ванной, ну чуть ли не бассейн... Оттуда выехал профессор Раков из медицинского института — его перевели на повышение в другой город. Ремонт Андрей Данилович сделал по своему вкусу. Теперь и мебель завезет. Что тут плохого? Сада вот, правда, жалко до слез.

С женой они всегда любили друг друга и прожили дружную, честную жизнь. Только последнее время она почему-то стала называть его не по имени, а вот так: «отец». Вроде как директор Данилычем или та женщина — дядя Вася. А у него ни разу язык не повернулся сказать ей: «мать».

Может быть, это стало слегка коробить его?

Но нет, все не то. Глупость это. Все здесь гораздо глубже, сложнее. И главное — он чувствовал это — сложность таилась в нем самом.

Совсем комом как-то катится день после этого собачьего сна, и Андрей Данилович почувствовал, что уже не может сидеть в кабинете: хотелось на волю, на воздух.

В приемной он хмуро сказал секретарше:

— Сегодня меня на заводе больше не будет.

Возле заводоуправления, отделяя здание от проезжей дороги, росла акация. Почему-то именно только сегодня, сейчас, Андрей Данилович вдруг обнаружил, что кусты разрослись слишком уж вольно — верхушки то путались, то некрасиво торчали ветками в разные стороны. От этого еще неприятнее сделалось на душе, он остановился возле акации и покачал головой, а потом, повинуясь какому-то инстинкту, потянулся к кустам и осторожно сорвал несколько свежих, даже еще чуть клейких листочков, потер их в руках и сунул лицо в пожелтевшие ладони.

Свежий запах затеребил ноздри терпкой горечью.

— Акацией любуетесь? — внезапно услышал он чей-то голос.

Позади, улыбаясь, стоял знакомый сталевар с белесыми ресницами и с красноватой от огня полоской кожи на носу.

— Да нечем тут особенно любоваться, — ворчливо ответил Андрей Данилович. — Подрезать надо было акацию. Подмолодить. Не ткнешь пальцем — сам никто и не догадается.

— Так в чем дело? Ткните.

Андрей Данилович с любопытством посмотрел на него и неожиданно для себя спросил:

— А правда, что хороший сталевар в печи может различить до двадцати оттенков красного цвета?

— Если прикинуть, то много там разных оттенков, — задумался сталевар. — Но вот сколько? Боюсь соврать — не считал.

— Ладно. Молод еще. Потом подсчитаешь. — Андрей Данилович вдруг повеселел и подмигнул сталевару: — А вот акацию в эту пору поздно уже подрезать. Соком могут кусты изойти. Зачахнуть.