Онлайн чтение книги Память о розовой лошади
3

Под вечер, недолго полежав на тахте в какой-то тягуче-тяжелой полудремоте, которая не принесла ни ясности голове, ни легкости телу, Андрей Данилович вышел в сад. В центральной комнате он зажег свет: если сын приедет поздно, то пусть сразу увидит, что он дома. Отстранив тяжелую ветку, он вошел в тень груши, и грудь его стала наполняться воздухом, голова закружилась от свежести, а от запаха влажной земли задрожали ноздри.

Под грушевым деревом стоял уже вязкий сумрак, словно именно отсюда скоро начнет подниматься вечерняя тьма. То окно дома, что затенялось ветками, казалось бездонным и темным, как омут. Все же великолепная выросла груша, просто не налюбуешься на ее красоту и мощь — ветки ее плотно ложились на крышу, теснили ближние деревья, гнули вершины яблонь. Как хорошо, что не срубил он грушу, не подрезал ее крону — пускай доживает она свой век таким вот величественным ветераном его сада. Дни начавшегося лета стояли теплые, в земле в этом году сохранилось много влаги, и груша, уже вся в глубоких морщинах на коре, с огромным своим дуплом, все равно зеленела с необычной силой, зеленели даже старые, вовремя не обрезанные плодухи, и даже толстую кору на изжелта-белом, точно восковом от спекшейся прошлогодней известки, стволе местами пропороли острия листочков.

Крепостью здоровой жизни било в лицо из сада и от земли, лежащей без оков асфальта, дышалось здесь незаметно и глубоко, и Андрей Данилович, сев на сосновый комель под грушу, на какое-то время ощутил блаженство. Он посматривал на дупло, и в голове стали бродить мысли — а не запустить ли в дупло руку; сдерживало одно: возможный приезд сына — неудобно в такой ситуации, если от него будет попахивать вином.

Но сын все не приезжал, хотя совсем стемнело. Скоро плечи и спину Андрея Даниловича стала давить, пригибать тяжесть, а ногам как бы стало тесно в туфлях; он скинул туфли и поставил ноги на землю, влажноватая и прохладная земля щекотала ступни холодком и оттягивала из тела усталость и надвигающуюся боль.

Но все это, увы, ненадолго. От боли в предплечье у него даже выступил пот на лбу и над верхней губой. Кость словно ножом скоблили, словно водили по ней, по живой, сверху вниз тупым лезвием. Андрей Данилович все крепче сжимал пальцами руку, ощущая под ладонями одеревеневшие мускулы, но боль усиливалась и остро отдавалась в плече и локте; а потом сильно заныл бок.

Война отметила Андрея Даниловича на всю жизнь: по телу у него, по предплечью, по левому боку, шла от шеи к бедру багровая, как после ожога, полоса — след разорвавшейся мины. А боль, чтобы не скудела память, нет-нет да и напоминала о пережитом.

Взрыв мины словно вмиг вынес тогда Андрея Даниловича за тысячу километров от передовой. Ранило его уже после боя, когда он подходил к приземистому, с толстыми кирпичными стенами дому в шесть окон, откуда роту отчаянно долго полоскали немецкие пулеметы. Стоял дом на неширокой деревенской площади, был он уже без крыши, над выщербленной кладкой стен лохматились перебитые стропила, а из продранных осколками мешков в оконных проемах на оплавленный снег высыпался песок; рядом догорала коновязь — перекладина надломилась и распалась сизо-черными дымящимися головнями. Он стал обходить коновязь слева. Тут-то и бросило его случайным взрывом в небо, будто кто резким пинком выбил из-под ног землю.

А дальше — госпиталь в большом незнакомом городе, в здании школы с широкими солнечными коридорами и с грудой черных досок в дальнем, сумеречном конце вестибюля.

Дорога и санитарный поезд вспоминались смутно, только казалось, что вагон сильно качало, кидало по сторонам, а колеса поезда стучали под самым затылком. Весь в бинтах, как в оковах, он неподвижно лежал на узкой полке и все еще воевал, командовал, поднимал в атаку людей.

Трубка полевого телефона, протянутого в наспех выбитый в мерзлой земле окоп, захолодела и жгла ухо, а голос комбата в ней то заходился криком: «Солдаты у тебя или бабы беременные?!» — то падал до свистящего шепота: «Смотри... Не возьмешь деревню — голову откручу».

— Ладно уж. Ладно, — шевелил спекшимися губами Андрей и, слабо догадываясь, что все происходящее сейчас уже не настоящее, а прошлое, упрямо превозмогал чугунную тяжесть век и открывал глаза.

От омерзительно-тошнотворного запаха йода, карболки и стираных бинтов во рту становилось сухо и кисло, а к горлу подкатывал маслянистый комок — ни проглотить, ни выплюнуть. Глаза от удушья и боли наливались кровью — вот-вот лопнут, тело тяжелело, до страшной ломоты в костях вдавливалось в полку, начинало казаться, что песок из порванных мешков того дома сыплется теперь не на снег, а на лицо, на грудь, на ноги, и Андрей, устав барахтаться в песке и разгребать его руками, снова с головокружительной быстротой падал спиной в красновато-мутную бездну, а стук колес под затылком переходил в стук пулеметов, вспарывающих длинными очередями тонкую снежную корку.

Откричавшись по телефону, отведя душу, комбат озабоченно спрашивал:

— Помочь тебе?

Устав от коротких, но частых атак, которыми он отвлекал внимание немцев от обходившего деревню лощиной первого взвода роты, Андрей в ответ тяжело дышал в трубку:

— Не надо... Сами.

Вопрос комбата о помощи звучал в высшей мере смешно. Чем он мог помочь, если сам лежал с остальными ротами у небольшой высотки под бризантным огнем немцев. Рота Андрея вырвалась вперед, а между той, впереди, деревней, хорошо укрепленной немцами, и оставшейся позади высоткой простиралось широкое поле, на каждый квадратный метр которого немцы, похоже, могли, закрыв глаза, положить не одну мину. Короче, прекрасно у них было пристреляно поле, и если комбат кого-нибудь и бросит ему на помощь, то те точно в поле и лягут.

— Не надо, капитан, слышишь, не надо. Сами возьмем, — уже окрепшим голосом повторил он в трубку.

Комбат засопел, подумал и сказал:

— Давай. Но скорее.

Тут же в трубке послышался другой голос, более властный — командира полка:

— Поднимай роту в атаку, Лысков! Ты что, под трибунал захотел?!

— Так точно. Слушаюсь, — четко ответил Андрей и положил трубку рядом с собой на снег.

Из телефонной трубки доносились невнятные голоса, а он напряженно смотрел в сторону замолчавшей на время деревни. Подними попробуй людей — вон уже их сколько чернеет впереди на снегу. Он вообще относился к солдатам бережно: если, случалось, кто-нибудь выйдет не совсем вовремя из окопа — не от трусости, не от слабости характера, а от страшного равнодушия ко всему, наступавшему вслед за беспредельной усталостью, то он никогда не тыкал, как некоторые, такому солдату в лицо пистолетом, а говорил: «Ну, ну, дорогой, отдохни чуток, а потом мы им, сволочам, покажем». И рота его считалась лучшей в полку.

Внезапно в деревне зашлись, как бешеные, пулеметы, тут же там полыхнуло и раз, и другой, и, когда пулеметы мигом захлебнулись, словно убитые на полуслове, он легко, только чуть коснувшись бруствера ладонью левой руки, вынес свое тело из неудобного окопа и, крикнув: «Вперед! За Родину!» — побежал, откинув голову, высоко взбрасывая колени, по ломкому насту к плетням, к обгоревшим, черным остовам изб, к заснеженным огородам.

После короткого боя он спокойно шел тихой улицей, ощущая, как жестко трутся в коленях обледеневшие за день полы шинели, и думал о встрече с комбатом, о том, как с легкой усмешкой посмотрит ему в глаза и доложит про обстановку. Командир батальона ткнет его кулаком в грудь и скажет: «Молодец. Вывернулся».

Но он уже наперед знал теперь, что его ожидает там, у обгорелой коновязи, не хотел, чтобы все повторилось, судорожно сжимал челюсти и подымал тяжелые веки.

Стучали под затылком колеса поезда, качало вагон. Тошнило от карболки и йода, воздуха не хватало, и опять тело засыпал песок, погребая его под своей тяжестью. Андрей думал, что если даст засыпать себя, то ему уже не подняться, наступит конец, он так и останется в той бездне, где пулеметы вспарывают очередями снег и приходится бесконечно поднимать людей в атаку, и он, задыхаясь, трудно поводил плечами и все расталкивал и расталкивал грудью песок... Но вдруг замечал туманное от мороза небо, видел в нем зыбкое солнце, охваченное зеленым обручем, будто закованное холодом, и понимал, что его несут на носилках; то бил ему в лицо до черноты яркий свет, а рядом слышался звучный, как удар колокола, женский голос: «Маску!» Потом мерещились чисто побеленная комната, легкие, сквозные занавески на окнах, женские лица и одно мужское, усатое, широкое в скулах. И все барахтался в песке, мотал головой, не давая засыпать лицо, постанывал, скрипел зубами, пока однажды враз не почувствовал себя легко. Сердце колотилось гулко, полно, дышалось свободно, воздух расходился по телу тугими теплыми волнами. Слышалась музыка: звуки ее, чистые, ясные, словно наполняли темноту солнечным светом, как будто это была и не музыка вовсе, а само утро пело, наступая на земле вместе с восходом солнца.

Внезапно музыка оборвалась. Андрей очнулся, весь в поту от слабости, но с необычно свежей головой, с истомной легкостью в теле; увидел матовый больничный плафон, свисавший с белого потолка на блестящем стальном штыре, долго зачарованно глядел на него, собираясь с мыслями, и глухо спросил, не отрывая глаз от плафона:

— Кто... играл?

На него, заслоняя свет, наплыло усатое лицо.

— Радио. Но ты завозился, и я выключил.

— Включи, — потребовал он и, ощущая горячую колющую боль в шее, медленно повел взглядом по электрическому шнуру вдоль потолка, сначала до стены, пока не заломило в глазах, потом, отдохнув, вниз по стене — к выключателю у дверного косяка.

В палату, беззвучно отворив дверь, вошла молодая женщина в свеженакрахмаленном халате, слежавшемся прямыми жесткими складками. Лицо у нее было бледно-смуглым, какие бывают, когда естественный цвет кожи чуть меняется от усталости, на выпуклый лоб падала желтоватая прядка волос. Неслышно ступая в мягких туфлях, чуть наклонив озабоченно крупную голову и ломая темные брови, она сделала несколько быстрых шажков и вдруг, встретившись взглядом с Андреем, точно запнулась, шагнула по инерции еще раз, коротко, пятка к носку, и остановилась.

Лицо женщины просияло, и он заметил, что глаза у нее тоже слегка желтоватые и очень глубокие, светлые. Андрей позвал слабым голосом:

— Сестричка.

Она быстро подошла и села, привычно подобрав в колени полы халата, на белый табурет возле его кровати.

— Голова сильно кружится? — быстро спросила она. — Бок болит?

Он отрицательно повел по подушке головой и, хотя это слабое движение отдалось во всем теле сильной болью, сказал:

— Не очень. Музыку я сейчас хорошую слышал. А танцы у вас бывают?

Женщина резко вскинулась и остро на него посмотрела. Он понял: подумала — не бредит ли?

— Нет, нет, я серьезно, — улыбнулся он.

Женщина рассмеялась низким теплым смехом и повернулась к тому, усатому, его соседу по палате:

— О-о, молодец... Я боялась, как бы он у меня не погиб, а он уже танцевать собрался.

Тот, усатый, невидимый сейчас Андрею, сказал:

— Такой скоро не только сам станцует, он еще всех фрицев плясать заставит.

— Надеюсь, что так и будет, — сказала женщина и, вновь посмотрев на Андрея, добавила: — А танцы у нас здесь каждый день с утра и до утра. Возле вас вот я больше шести часов танцевала.

— Я хоть в парадной форме был? — усмехнулся Андрей.

— Конечно. Но пришлось ее снять. Метров тридцать, наверное, мы этой формы смотали.

Он еще что-то хотел сказать, но изнутри внезапно стал подниматься сильный жар, губы вмиг стали сухими и жесткими, веки опустились сами собой. Он еще успел почувствовать мягкую руку под своим затылком, уловил, что женщина поправляет подушку, потом ощутил мягкость самой подушки и то, как все глубже уходит в нее голова, чуть повернул голову, коснулся щекой гладкой наволочки и мгновенно уснул.

Позднее его сосед по палате, пожилой усатый человек, командир саперного взвода, сказал, что проспал он тогда тридцать шесть часов подряд.

Проснулся он с ощущением сильного голода и еще онемения в спине от долгого на ней лежания. Сразу глянул вправо от кровати, но там сидела другая сестра, постарше, и Андрей, почему-то почувствовав жестокое разочарование, буркнул:

— Есть хочу.

Сестра быстро, как-то обрадованно, поднялась и, сказав: «Сейчас, сейчас... Все будет», заспешила из палаты.

Вскоре он узнал, что молодая женщина, которую он первой увидел в то утро, вовсе и не сестра, а хирург. Звали ее Верой Борисовной. Она и верно оперировала его больше шести часов, в тот день у нее и вообще было много работы, она находилась в операционной почти сутки, вышла оттуда вконец обессиленной, с помутившейся головой, села во дворе госпиталя в ближайший сугроб и в нем заснула.

Хирурги всегда представлялись ему мужчинами с выправкой кадровых офицеров и с мускулистыми руками, почему-то обязательно в густой поросли волос. А тут — невысокая, слабая на вид женщина... Но сколько душевной силы и выдержки! Он полдня проблуждал по потолку отрешенно-задумчивым взглядом, раздумывая над этим противоречием, а потом вслух подумал:

— Именно на таких и надо жениться.

Командир саперного взвода засмеялся:

— Смотрите-ка, оклематься еще не успел, а уже в женихи набивается. На свадьбу-то пригласишь?

Андрей вспылил:

— А вот и женюсь! И не над чем тут гоготать... товарищ младший лейтенант!

Сапер обиделся, что он подчеркнул разницу в звании, и остаток дня они промолчали.

Весна в тот год пришла бурно: сугробы осели в два дня, кусты сирени во дворе госпиталя стояли в воде, будто по колено, все вокруг словно плыло и покачивалось, широкие ручьи слепили глаза, а люди, оступаясь, взмахивая руками, ходили по гнущимся, пружинящим доскам, положенным через ручьи концами на камни. Ложась грудью на подоконник, Андрей грел на солнце затылок и с немым восторгом смотрел вниз, на слепящий поток. Ах и воды ж было везде! Настоящее море разливанное! Поправляясь, он чувствовал, как крепнут мускулы, как с каждым днем тело становится подвижней, собранней, и по утрам, радостно встречая рассвет, подтягивался у окна, делал зарядку и сильно тосковал по работе. Ночами снилось, что он убирает в хлеве теплый навоз или накладывает в поле вилами свежую копну сена — запах сена дурманил голову, во рту ощущалась такая сладость, как будто он долго жевал клевер. Просыпался и с сожалением смотрел на свои руки, сильные, такие ловкие с детства, а сейчас бесполезно протянутые поверх одеяла.

Скоро он стал замечать: утром, незадолго перед обходом врача, у него необычайно, даже сильнее, чем на фронте перед самым началом боя, обостряются все чувства. Особенно слух. Хотя по всему широкому коридору их этажа стояли возле стен кровати для раненых и из коридора вечно доносилось какое-то пчелиное гудение, но он еще издали улавливал приближение ее мягких шагов, шуршание всегда свежего, всегда накрахмаленного халата и сразу вытаскивал из-под матраца штаны пижамы — туда он их клал на ночь, чтобы они всегда были хоть как-то разглажены, — быстро одевался, завязывал на госпитальной рубашке все тесемки и отходил к окну.

Сапер смеялся:

— Ага, невеста идет...

У изголовья кровати усатого командира саперного взвода стояло два костыля, и Андрей, свирепея, хватал один из них.

— А костылями по голове не хочешь?

Сапер, давно привыкший, понявший его характер — вспыльчивый, но и мгновенно отходчивый, смеялся еще сильнее:

— А ты сразу двумя. Зайдет невеста, увидит, как ты сразу двумя костылями шуруешь... О-о, скажет, жених знатный, работник ловкий — такого упустить нельзя.

— А-а, иди ты... — Андрею Даниловичу уже было стыдно за свою вспышку.

Лицо его и так всегда слегка розовело при ее появлении, а от подначек сапера оно и вообще становилось возбужденно-красным, и врач, заходя к ним в палату, от этого тоже немного смущалась.

— Андрей, я же вас просила перед обходом лежать на кровати, — мягко говорила она и почти умоляюще добавляла: — Мне же еще столько людей осмотреть надо... Раздевайтесь быстрее...

— Сейчас. Отвернитесь только, — бормотал он, чувствуя себя в этот момент окончательным дураком.

Она подсаживалась к саперу и разговаривала с ним до тех пор, пока Андрей не укладывался на кровать.

Потом она подходила к нему, уже окончательно сосредоточенная, бесцеремонно сдергивала до пояса натянутое им до подбородка одеяло, осматривала его, ощупывала шею, плечо, бок и задавала быстрые точные вопросы...

А на другое утро все повторялось: не мог он, хоть умри, заставить себя встретить ее валяющимся на постели.

В начале лета, едва отцвела сирень во дворе госпиталя, с Андрея сняли все бинты. Он окончательно пошел на поправку и чувствовал себя так, что хоть сейчас на фронт. В то утро во время обхода, внимательно осмотрев его, проверив пальцами все рубцы, она не сразу, как обычно, ушла, а как-то спокойно, расслабленно посидела рядом, внимательно поглядывая на него.

— Мужественный вы человек, честное слово, — наконец сказала она. — И очень сильный. Далеко не всякий бы такое выдержал.

Еще раз внимательно, откинув голову, осмотрела его долгим взглядом.

Женщин Андрей знал плохо, но каким-то чутьем неожиданно уловил в ее взгляде не только врачебный интерес, но что-то еще и другое. Сразу засмущавшись, он сообразил, что лежит на кровати, укрытый одеялом лишь до пояса, что нет на нем даже ночной рубашки, что плечи, руки, грудь его голы, и быстро натянул одеяло на горло.

Щеки ее порозовели. Она отвела взгляд и сказала:

— А я вам принесла подарок.

Вынула из кармана халата круглую железную коробку из-под леденцов и потрясла ее. В коробке тяжеловато забрякало.

— Что там? — еле поборов смущение, спросил Андрей Данилович.

Она открыла крышку и высыпала себе на ладонь горку зловеще-сизых, опаленных кусочков металла, пошевелила горку пальцем:

— Шестнадцать... Да.

Он понял — осколки мины.

— Вот сволочи! — вспыхнул Андрей.

У нее удивленно дрогнули ресницы.

Он густо покраснел и забормотал:

— Извините, пожалуйста... Извините. Это я о немцах подумал.

Она засмеялась. Потом ссыпала осколки в коробку, закрыла ее и подала ему:

— На память. Как говорят: живи и помни.

— По штучке небось пришлось вытаскивать? — спросил он.

— Пришлось уж, да... Еще вот что хочу честно сказать: не уверена, что какой-нибудь осколок там не остался. Это не страшно. Но боли иногда могут быть.

Вскоре ему впервые разрешили выйти в воскресенье в город. К этому времени пришел приказ о присвоении ему звания капитана. Он прикрепил на новые погоны по четыре маленьких звездочки, начистил ордена и пуговицы на мундире, надел неношеные хромовые сапоги и с утра отправился к ней в гости. Дом ее стоял недалеко от госпиталя, в центре города. Он вошел в подъезд и решительно поднялся по крутой каменной лестнице на третий этаж. В дверь квартиры, обитую старым порванным одеялом с лохмотьями почерневшей ваты из дыр, был вделан механический звонок с плоской ручкой, похожей на сердечко, и с отштампованной на металле вежливой надписью: «Прошу повернуть».

Открыла пожилая женщина в гладком темном платье с желтоватым от старости и от утюга кружевным воротничком.

— Вера Борисовна, врач из госпиталя, здесь живет? — спросил Андрей Данилович.

Женщина кивнула и крикнула в глубину квартиры:

— Верочка! К тебе!

Он шагнул за порог, сдернул с головы фуражку и от волнения положил ее по-уставному на сгиб руки перед грудью, точно пришел представляться начальству.

Она выглянула из комнаты и секунду пощурилась в полумрак коридора, будто не узнавала Андрея. Да и немудрено, если и не узнала: был он сейчас подтянутым, в форме, при всех орденах.

Разглядела его и просто, как частому гостю, сказала:

— Идите сюда, в комнату.

Он пошел следом за ней, а она быстро заходила по комнате, убирая разбросанное на стульях и на диване белье, комкая его и заталкивая в шифоньер.

Все это она проделала так ловко, что Андрей даже и не успел заметить, что, собственно, она убирала.

Вообще-то, он старался и не смотреть, отводил глаза в сторону.

Стекла в двух окнах большой комнаты блестели от солнца, и из-за света даже с трудом просматривались дома напротив. Занавеска у открытой форточки висела плоско, не колеблясь.

— Ну вот, вроде бы все в порядке, — хмыкнула она, бегло оглядев комнату.

Посмотрела на Андрея и удивленно спросила:

— Чего же вы не проходите, так и застыли у порога. — И опять это прозвучало так, точно он бывал у них часто. — Садитесь.

Он направился было к стулу возле стола, но она запротестовала:

— Нет, нет... На диван садитесь. Вы же пока больной, а там мягче.

Андрей послушно сел, куда она показала. Пружины дивана тяжело вдавились, звякнули, и он машинально отметил: диван давно пора перетягивать.

Она повернула стул от стола так, чтобы сесть к нему лицом и спросила:

— Ну, как вы себя чувствуете? — Тут же и засмеялась: — Господи, нашла о чем спрашивать, когда пришли в гости. Как будто давно не виделись... Вот привычка, — она покачала головой, словно сама себя укоряла. — Чай пить будем? У мамы, кажется, осталась заварка.

В домашнем платье, а не в белом халате, она показалась ему немного другой — милее, менее строгой, и смущение его стало проходить.

— Можно и чаю, — кивнул он.

— Хорошо, что вы пораньше пришли, — сказала она, — а то бы могли не застать меня: я только-только собралась на базар за картошкой. В воскресенье привозят. Сейчас все сажают картошку, вот и мы с мамой решили посадить. Но ничего — схожу в следующее воскресенье.

Андрей покачал головой:

— О нет, надо сегодня купить. Неделя пройдет — и сажать будет уже поздновато.

— Вы так думаете? — недоверчиво спросила она.

Андрей посмотрел на нее с удивлением:

— Уверен.

— Так что же делать? Знаете что: я быстро схожу — базар близко. А вы не уйдете? Посидите пока, поговорите с мамой. Она у меня славная.

— А я с вами пойду. Разве нельзя? Правда, в форме не совсем удобно, патруль еще подвернется...

Она сразу откликнулась:

— Могу дать штатский плащ брата. Брат у меня, между прочим, тоже на фронте. Вы плащ застегнете на все пуговицы, и формы не будет видно.

Свободный от бинтов, от забот и обязанностей, он весело толкался на базаре меж подвод, среди длинных деревянных столов и фанерных киосков, словно нигде уже не шла война, не гибли люди, а было только слепящее солнце на чистом небе и эта женщина рядом, казавшаяся ему сейчас еще ниже ростом: голова ее едва доходила ему до плеча. Но походка у ней была быстрой, увертливой, движения неуловимо точными, и в толпе она то и дело его обгоняла. По базару шныряли спекулянты с лисьими лицами, у громадных весов громко ругались две толстые бабы, а у забора гадали женщинам по руке цыганки. В непросохшем полутемном проходе по тылам киосков одна такая цыганка прицепилась к Андрею:

— Купи, дорогой, своей милой духи, — повела она аспидно-черными глазами. — Довоенные. «Манон». Рада будет твоя милая, уверяю.

Обрадованный, что может сделать подарок, он расплатился новыми сотенными бумажками и спрятал флакон в карман. Догнал Веру Борисовну, когда она уже нацелилась покупать картофель. Поверх ее головы он увидел на прилавке крупные розовые клубни и тронул ее за локоть.

— Другую взять надо.

— Разве не все равно? — удивилась она.

— Совсем не все равно, — с удовольствием принялся объяснять он. — Надо взять мелкого, семенного, да и другого сорта. А это и не сортовая картошка. Вообще-то похожа на «красную розу»... Но посади такую — больше половины в зиму зазря пропадет.

Вблизи ворот торговала с подводы женщина в кирзовых сапогах и, несмотря на тепло, в ватнике. Продавала она то, что и нужно: «лорх», но запрашивала страшно дорого, и он отчаянно, как не стал бы, конечно, делать, если бы покупал для себя, торговался. Уступив и приняв деньги, женщина сказала обиженно:

— А еще военный. Вижу вон — погон из-под плаща торчит.

Вера Борисовна засмеялась:

— Мастер вы торговаться, лучше некуда, — и стала осматриваться, нет ли кого поблизости с тележкой, чтобы довезти мешок картошки до дома.

— Я донесу, — сказал он. — Здесь же недалеко. Да и нести-то нечего — всего мешок.

— Нет, нет... Вам нельзя. Вы что, убить себя хотите?

— Да на правом плече понесу...

— Все равно нельзя. Что вы? Ни в коем случае.

Его немного обидела ее настойчивость. Чего там какой-то мешок? Он молча забрал в руку его верх и, присев, легко кинул мешок к а плечо. По телу огнем полыхнула боль, перед глазами поплыли оранжевые круги, а на лбу крупными каплями выступил пот.

Она все это сразу заметила и чуть не заплакала.

— Я же говорила... Говорила. Сейчас же бросайте. Слышите? Ну!

Но Андрей уже справился с болью и твердо пошел к выходу. Догнав его, она пристроилась сзади, подставила плечо под свисавший конец мешка. Так и шли: он — впереди, а она — за ним, касаясь его бока грудью.

Дома она сердито велела ему сесть на диван и расстегнуть мундир, а сама открыла в невысоком, округло-бокастом комоде верхний ящик, низко склонилась над ним и принялась там рыться. Сбоку он видел, как она озабоченно хмурится у комода, ломая, как в госпитале, углом брови, и ему стало неловко: он почувствовал себя виноватым перед ней, потому что и правда устал с непривычки, в глазах было темно, словно день померк, болел бок.

В комнату, приоткрыв дверь, заглянул наголо остриженный мальчик, и Андрей, чтобы хоть что-то сказать, спросил с придыханием:

— Ваш?

Она глянула на него поверх ящика.

— Кто? О чем вы? А-а... — Увидела мальчика, и глаза у нее заблестели. — Конечно, мой. Младшенький. Верно, похож? Весь в меня.

Андрей, конечно, понял, что сморозил глупость: она-то была не старше его самого, ну, года двадцать три, а мальчику — лет двенадцать.

— Хотел спросить — родственник? — поправился он.

— О господи! Не можете вы разве посидеть спокойно? Ясно же, что не сын. Племянник это мой. Миша. Сын брата.

И сразу попросила мальчика:

— Миша, принеси стакан воды. И побыстрее.

Она достала из ящика пакетик с порошком и две розоватые пилюльки. Развернула пакетик, положила пилюльки в порошок, а когда Миша принес воду, взяла у него стакан и подошла к Андрею:

— Выпейте вот это, — и покачала головой. — И надо же таким упрямым родиться.

— Да зачем? Ничего ведь и нет, — попытался отстранить он ее руку.

— Ну, капитан! — глаза ее гневно сверкнули.

Она мгновенно вновь превратилась для него во врача, он послушно все выпил и даже слегка расслабленно откинул голову на спинку дивана.

Вера Борисовна сидела напротив и внимательно всматривалась ему в лицо.

Боль утихла.

Взгляд Веры Борисовны стал спокойным, и она задумчиво проговорила:

— Неужели все-таки там остался осколок?

Один осколок и верно остался. Всю жизнь носил его с собой Андрей Данилович: позже это определили рентгеном — он засел глубоко в мягких тканях у крупных сосудов, и поэтому трогать его не решались. Опасности для здоровья осколок не представлял, но нет-нет да и напоминал о себе, особенно почему-то при сильном волнении.

Но тогда боль скоро совсем прошла. Мама Веры Борисовны принесла только что вскипевший чайник с еще подрагивающей от пара крышкой, достала из буфета матового стекла вазочку с вишневым вареньем, фарфоровые чашки и тонкими ломтиками нарезала хлеба. Она усиленно угощала его, и он, смущаясь, пил чай и даже ел варенье, хотя сразу заметил, что на варенье уже образовалась тонкая корочка, и, значит, стоит оно в буфете давно — видимо, предназначено специально для гостей. Мама Веры Борисовны, как-то по-птичьи клоня небольшую голову с аккуратной прической то к левому боку, то к правому, все время очень внимательно разглядывала его. Он даже стал нервничать, но тут она сказала:

— Смотрю на вас, смотрю... Такой молодой, и столько уже орденов. — Неожиданно она потянулась к нему и погладила его ладонью по руке. — Сколько же тебе, мальчик, пришлось выдержать?

У Веры Борисовны так дрогнули ресницы, что показалось — вот-вот с них скатится слеза. Но голос ее прозвучал властно:

— Не трогай, мама, эту тему. Не забывай, что я лучше всех это знаю.

В тот день, перед тем как уйти от них, он незаметно поставил на комод флакон с духами.

На другое утро обхода врача он ждал с особым напряжением. Но она зашла к ним в палату всего на минуту, очень строгая, с поджатыми губами, и больше разговаривала с соседом по палате, а его даже не заставила раздеваться, суховато спросила: «Как себя чувствуете?» — и быстро пошла дальше, кажется, и недослышала его ответа.

Пожилой сапер засопел, потом захмыкал, зачем-то стал крутить усы и вдруг сказал:

— Э-э, капитан, парень ты мой, золотая душа, похоже — вскружил ты нашей врачихе голову.

У Андрея бешено мелькнула мысль: «А костылем не хочешь?..» Но он сдержался, выскочил в коридор и пошел меж коек в библиотеку госпиталя. Ее сегодняшнее поведение, такой поспешный уход он воспринял как трагедию. А этот дядька-сапер еще подсмеивается над ним! Книги он любил читать, но больше толстые, чтобы надолго, но в этот раз почему-то взял томик стихов. Полистал его, прочел: «Под березою был похоронен комбат. Мы могилу травою укрыли. В ствол березы ударил снаряд, и береза упала к могиле». И хоть раньше он не очень любил стихи, не совсем понимал их и читал редко, сейчас от жалости к книжному комбату у него на глазах вдруг проступили слезы. Он даже вздрогнул и осмотрелся с испугом: не видит ли кто?

Всю неделю она не задерживалась у них в палате и на секунду лишнего времени. Он страдал, мечтал скорее попасть на фронт, но в следующее воскресенье набрался храбрости и опять пошел к ней в гости.

Ее мамы дома не было. Миша тоже где-то гулял. Вера Борисовна встретила его как-то дежурно-приветливо, сказала: «Заходите», но когда он прошел в комнату и сел на старый диван, то она заходила туда-сюда по комнате и стала часто, сосредоточенно выглядывать в открытое окно, словно кого-то ждала или у нее были неотложные дела, которым мешал его приход. Он уже собирался с силами встать и попрощаться, как она предложила:

— А не погулять ли нам?

На улице, сразу за дверью подъезда, Вера Борисовна заулыбалась и вдруг стала такой, как в то, первое, воскресенье. Они долго ходили по улицам, она рассказывала ему о городе, потом об отце, художнике, умершем рано, о брате, командире танковой роты... Незаметно вышли они к кинотеатру, и он, боясь, что она уже устала гулять и скоро захочет домой, сказал:

— Посмотрим, может, кино?

Она ответила:

— Вряд ли мы сможем купить билеты — в выходной день всегда много народа.

— Попробую, — сказал он.

Усадив ее на скамейку в небольшом сквере с желтыми дорожками и подстриженными кустами акации, он отправился за билетами. В зале от касс до самых дверей тянулась очередь. Он пристроился в конце и тут услышал:

— Товарищ военный, берите билет.

Говорила красивая женщина, вторая в очереди. Высокая, она стояла, чуть прогнув спину и подняв грудь, словно голову ее тяжеловато оттягивали уложенные на затылке темные волосы.

Он шагнул к кассе.

— Берите, берите, — повторила женщина.

Люди в очереди потеснились и освободили проход к квадратному окошечку, глубоко запавшему в толстую стену. Покупая билеты, он увидел, как женщина стрельнула искоса на него глазами, заметил внимание окружающих и внезапно будто заново обрел свой высокий рост, услышал на груди легкий звон орденов, ощутил на плечах капитанские погоны; радостно сказал: «Спасибо!» — весело зацокал подковками сапог по кафельным плиткам пола.

Вера Борисовна поднялась навстречу:

— Не получилось?

— Вот, — показал он билеты.

В фойе кинотеатра перед началом сеанса она тихо стояла рядом, но вдруг весело рассмеялась негромким, но звонко, словно бы с вызовом, рассыпавшимся смехом; приподнялась на носках и шепнула ему на ухо:

— А на тебя женщины смотрят.

И легко, почти незаметно взяла его под руку, но получилось это так, что у него на руке окаменели мускулы.