Онлайн чтение книги Возвращенный рай Paradisarheimt
Глава двадцать первая. Хороший кофе

С этого дня раз в неделю женщина регулярно приходила к каменщику с кофе в бутылке. Она натягивала на бутылку чулок и прятала ее под пальто. Всякий раз каменщик в торжественных выражениях благодарил ее за доброту и протягивал кружку, из которой обычно пил воду. Он никогда не выпивал больше половины бутылки, остальное возвращал женщине, чтобы она унесла домой.

— Мой муж выпивал всю бутылку, — говорила женщина.

— Он же был иезуит, — отвечал каменщик; впрочем, он старался не напоминать женщине о поступке ее мужа.

Женщина смеялась.

Она не была словоохотлива, часто слушала его рассеянно, не вникая в то, что он говорит, и выводил ее из рассеянности только собственный смех.

— Большое спасибо за кофе, — говорил обычно каменщик.

— На здоровье, — отвечала женщина.

Когда прошел примерно месяц с тех пор, как женщина стала носить ему кофе, она вдруг спросила:

— Как же так, ты давно стал мормоном, а до сих пор не обзавелся женой?

— С меня достаточно той, что у меня есть, — сказал Стенфорд и усмехнулся.

— Одна жена? И это все? По Библии, во всяком случае, этого недостаточно. Может, ты не настоящий мормон?

— Я знаю мормонов и получше меня, а у них нет ни одной жены. — И в качестве примера Стенфорд сослался на своего друга пастора Руноульвура.

— Роунки? — переспросила женщина и рассмеялась. — Думаешь, Роунки на что-нибудь способен? От самого завалящего лютеранина больше толку, чем от Роунки.

— Ты коснулась того, в чем ни один мужчина не может быть судьей другого. Так что я предпочитаю молчать, — ответил Стенфорд.

— Должно быть, что-то осталось в тебе от лютеранина, — съязвила женщина.

Как и прежде, перед самым восходом солнца появился лютеранин. Он пошел к груде кирпичей, но не обнаружил своей бутылки.

— Никогда я не питал к тебе доверия и, оказывается, не зря. Где моя водка?

— Тут приходила женщина, она нашла эту бутылку и разбила о камни.

— У-ух эти бабы, — прошипел лютеранин. — Они одинаковы, что днем, что ночью. Надо же, разыскать среди груды кирпичей и отнять у человека его единственное, хотя и сомнительное утешение!

— Она женщина видная и добрая, — заметил каменщик.

— Ну, если ты позволил ей обойтись так с моей водкой, пожелаю тебе от всего сердца узнать ее поближе. А я удаляюсь восвояси — опозоренный и без водки. Спокойной ночи!

— Как «спокойной ночи»? Сейчас самая пора вставать! Смешно как-то желать тебе спокойной ночи. Ну, так и быть, бог с тобой, хоть ты и сердишься на меня, — сказал каменщик. Он проводил гостя со двора.

— Честно говоря, мне кажется, тебе следовало бы жениться на этой женщине, — сказал Стенфорд, положив руку на плечо своего гостя.

— Пожалуй, я так и сделал бы, если б не боялся, что ее дочка захочет навязать мне младенца, — пожаловался лютеранин.

— Тем более, прими Евангелие и женись на обеих, мой друг.

— Женщины — моя погибель, — вытирая пот со лба, сказал лютеранин. — Эти злодейки превратили меня в игрушку и теперь измываются надо мной. Хотел было улизнуть, да не тут-то было — они вцепились в меня и кричат, что любят. Не найди я утешения в водочке, мне давно бы пришел конец.

Каменщик ответил:

— В том-то и вся разница между святыми Судного дня и вами, лютеранами. Пророк и Брайям Янг хотят дать женщине человеческое достоинство. Женщина — не табак и не водка. Она хочет быть хозяйкой в доме. Поэтому епископ Тьоудрекур женился не только на Анне в очках, но и на мадам Колорней и, наконец, на старухе Марии из Эмпухьядлюра.

Когда на следующей неделе женщина принесла кофе, замотанный в чулок, Стоуна П. Стенфорда не оказалось на месте. Он подался куда-то класть стены, а может, и плотничать где-то в городе. В мастерской он появлялся всего на час, чтобы обеспечить солнце работой на день, но всегда приходил в такую пору, когда и мормоны и иезуиты еще крепко спали. Но в один прекрасный день, ближе к осени, когда стрекотание цикад достигло своего апогея и лягушки в соленом пруду квакали вовсю, он вернулся совсем.

— А, это ты, изменник? — такими словами встретила его женщина, появившаяся у забора. — Ты просто-напросто бросил меня. Не ожидала от тебя этого! Заставить меня прождать — с кофе — целое лето! Я уж было начала подумывать, что ты тоже сбежал.

— Такой уж мы народ, каменщики! Исчезаем в самый неожиданный момент. Ничего не попишешь.

— Прежде чем ты исчезнешь опять, я решила пригласить тебя к себе. Мой дом на другом конце улицы, — сказала женщина задумчиво. — Я хочу, чтобы ты пришел и взглянул — у меня там все рушится.

На следующий вечер, прихватив у епископа детскую коляску, каменщик погрузил в нее двадцать четыре кирпича в подарок этой статной, сонно-мечтательной женщине.

Она жила в маленьком домике на, углу, в доме № 307. В некоторых местах камни вывалились из стен — должно быть, кирпич был неважный; двор тоже был в запустении, зато на веревке висели отличные кальсоны веселой расцветки. Стенфорд выгрузил кирпичи из детской коляски и аккуратно сложил их перед дверью.

Женщина появилась на пороге, в фартуке, раскрасневшаяся; она пекла пироги с ягодами к его приходу.

— Куда это ты собрался с детской коляской? — спросила женщина.

— Я привез кирпичи, — ответил Стоун П. Стенфорд.

Детская коляска принадлежала к тем бесчисленным вещам, которые вызывали ее смех, а может, и кирпичи тоже. Сейчас женщина не думала ни о чем печальном, наоборот, она закрыла глаза и залилась смехом, безбрежным и рокочущим, как океан, взлетая и опускаясь на его волнах, пока печаль вновь не выбросила ее на берег и она не открыла глаза.

Стенфорд чувствовал себя хорошо с этой женщиной. В комнате было прибрано, все двери закрыты. Портреты пророка и Брайяма, висящие на стене, — настоящие произведения искусства. Но больше всего изумился каменщик, увидев здесь тот предмет, который часто служил пастору Руноульвуру неопровержимым доказательством процветания общества в Юте, достигнутого благодаря правильности веры: посреди комнаты стояла швейная машина. Она покоилась на специальном столике, прямо в центре комнаты, казалось, что дом был построен вокруг нее.

— Никогда не думал найти эту машину в доме иезуита, — сказал Стенфорд.

— А мне казалось, что именно иезуиты изобрели эту машину, — ответила женщина.

— Подумать только, — бормотал Стенфорд, осторожно обходя машину со всех сторон, словно боялся задеть птичку или цветок в пустыне. — Разве после чуда Золотой скрижали не следует эта машина? Невольно вспоминаю, что, когда я прощался с епископом Тьоудрекуром в Копенгагене, где мы пили чудесную воду из источника, мое будущее, казалось, не сулило мне ничего хорошего; на душе было тяжело и смутно из-за того, что я ничего не мог послать своей хозяйке, кроме пачки иголок.

— Я знаю только одно, — сказала женщина, — самая высшая знать из церковников приезжает ко мне — одни на лошадях, другие в двуколках, со своими женами и дочками. Вот там, в шкафу, я могу показать тебе недошитые платья для господ из Прово. Все из настоящего шелка, по последней английской моде, некоторые с такими большими вырезами, каких ты, наверное, не видел с тех пор, когда был грудным младенцем.

Кофе женщина подала горячий и душистый, как принято в Исландии всегда отзываться о кофе, которым тебя потчуют. Каменщик неторопливо выпил две полные чашки, то и дело приглаживая ладонью волосы, которых, по существу, у него осталось не так уж много: то ли думал, что они растрепались, то ли хотел утереть стекавший на виски пот, вызванный необычайной силой, таившейся в кофе. Женщина в томной полудреме рассматривала его из темной глубины своих глаз, как бы из-под земли. Она была из тех, кто смолоду привык держать уголки губ плотно сомкнутыми, что не только сдерживает улыбку, но в буквальном смысле держит ее на запоре. И хотя непроизвольный смех часто размыкает губы, они тотчас смыкаются вновь и на лице не остается ни морщинки, ни гримасы. Она сонно смотрела перед собой мимо Стенфорда, время от времени нежным и певучим голосом вставляла какое-нибудь рассеянное замечание.

— Чем тебя угощают сестры епископа? — спросила опа.

— Индейкой с клюквенным вареньем, моя добрая женщина, — богатое угощение, — сказал каменщик. — Когда я смотрю на столы в этой стране, накрытые с таким изобилием, что я затрудняюсь сказать, из каких животных приготовлены блюда, на здешнее молоко, такое густое, что люди, не познавшие истины, по своему неразумию могут назвать его сливками, — что ж тут странного в том, что я широко открываю глаза и поражаюсь, как это людям удалось преобразить пустыню при помощи книги. И если не глупо признаться в этом, то единственное, чего не хватает маленькому неприметному человеку из Исландии, так это кровяной колбасы. Хе-хе-хе…

— Прости, а где ты спишь? — спросила женщина в глубокой задумчивости.

— Что? — отозвался каменщик. — Где я сплю? Да я и сам не знаю. Что-то не обращал внимания. Не все ли равно, где человек спит в божьем граде Сионе? Ветерок всюду ласково обнимает его. Иногда я устраиваюсь на скамейке в саду, прикрывшись от мух пиджаком, в дождь — на террасе, а летом нередко остаюсь ночевать во дворе среди своих кирпичей. Сейчас, когда ночи стали холоднее, устраиваюсь на полу у пастора Руноульвура. Признаюсь, я теперь частенько подумываю о том, чтобы построить себе дом — не ради себя, конечно.

— Я понимаю, — ответила женщина.

— Я говорил тебе на днях, что у меня есть жена.

— По какую сторону луны? — спросила женщина.

— Это зависит от того, на какой стороне луны я сам нахожусь, — сказал каменщик и рассмеялся.

— На какой бы стороне она ни находилась, но там, где она сейчас, у нее есть какой-то дом.

— Ну, если это можно назвать домом, — сказал каменщик. — Но я не все рассказал тебе. Эта женщина родила мне двоих детей.

— А что, они отбились от рук?

— Что ты, милая! Когда я видел их спящими в детстве, они казались мне такими счастливыми, что было больно думать о том, как однажды им придется проснуться. Я надеялся, что смогу раздобыть для них королевство за коня. Ничего из этого не вышло, хотя, кто знает, ночь ведь еще не кончилась, как сказало привидение.

— Я могу отдать тебе дом, в котором мы сейчас находимся. И если твоя жена приедет, я не отниму у нее ничего, на что она имеет право. Единственное, что я желаю для себя и своей дочери, это хоть небольшой доли уважения, каким пользуются добрые люди.

Он не бормотал стихов с того самого времени, как мастерил шкатулку. Сейчас он, раскачиваясь, принялся мурлыкать себе под нос старинную песню:

— Моя единственная жена заменяет мне трех жен епископа Тьоудрекура, двадцать семь жен Брайяма и десять тысяч, которые, как говорят, находились во чреве Будды.

Неожиданно скорбное выражение исчезло с лица женщины, уголки рта ослабли, и она разразилась смехом. Она смеялась долго, задорно, весело.

Он прекратил бормотать и уставился на нее.

— Надеюсь, твоя жена не страшнее того морского чудовища, которое выходило из моря на островах Вестманнаэйяр, когда прадед Роунки был там пастором.

Она вздохнула и перестала смеяться.

Но он не смутился и сказал более решительным тоном, чем прежде:

— Эта женщина была покорна мне, потому что я глубоко почитал ее перед богом и людьми, хотя не мог ничего ей дать, кроме пачки иголок. По этому ты можешь судить, дорогая женщина, что от меня многого ждать не приходится: не могу я дать другой женщине уважения в глазах господа, если той, что заменяла мне всех, не сумел дать ничего.

Спустя некоторое время каменщик решил написать письмо своему благодетелю — епископу Тьоудрекуру, странствующему в далеких краях.

В этом своем послании каменщик писал, что не собирается благодарить епископа за веру, в которую он обратил его и которая имеет то преимущество перед другими верами, что люди, принявшие ее, чувствуют себя превосходно. И чем больше он думает о книге, найденной пророком на горе Кумора, — книге, которую Брайям открыл людям, тем менее ценными в его глазах становятся другие книги. Трудно опровергнуть правильность этой книги, которая заставляет распуститься цветок даже на увядшей ветке. И если то, что пустыни превращены в зеленые равнины с золотистыми пашнями хлеба и маиса, основано на лжи, правда означает, наверно, не то, что мы под ней подразумеваем.

Затем он подробно описал, чего ему удалось достигнуть в божьем граде Сионе, как принято называть Юту. Он стал каменщиком и плотником в Испанской Вилке и ее окрестностях. Его работу ценят выше других и соответственно платят. К тому же за плотницкие поделки он получает в двойном размере. Он принял деньги, писал Стенфорд, лишь потому, что был уверен, что действительно попал в страну, обетованную богом. Его избрали заместителем члена Совета и велели готовиться к посвящению в члены Совета. И хотя он не такой уж оратор, верховное руководство предложило избрать его в правление женского педагогического союза; этот союз занимается разными серьезными вопросами: например, какой подход нужно избрать при сватовстве, как лучше привести чувства молодых людей в соответствие с вечными обетами супружества, скрепленными одним из высших священнослужителей Мельхиседека. А старейшина из города Соленого озера сказал, чтобы он готовился к тому, что его могут выдвинуть в Верховное руководство. «Единственное, — писал каменщик, — что смущает меня, что на это место до сих пор не выдвинут мой учитель — пастор Руноульвур, этот ученейший и умнейший человек. Я не считаю возможным принять столь высокий пост, пока этот достойный духовный отец не будет вознагражден по заслугам». Под конец он остановился на главном в своем послании: в последнее время он почувствовал холодок к нему со стороны других людей, да его и самого тревожит то, что он до конца не выполняет божеских заповедей, в особенности заповеди о многоженстве. Он прекрасно помнит, что бог однажды повелел святым Судного дня брать в свою гавань как можно больше женщин и избавлять их тем самым от телесного одиночества, от духовной нищеты и бесчестья в глазах господа. Он немало огорчен тем, что хорошие женщины, достойные небесного пристанища, должны болтаться с иезуитами, а их дочери по молодости лет и глупости покрывать себя позором с лютеранами; имя же сих несчастных теперь едва ли можно упомянуть среди порядочных людей. Он хорошо понимает, какой блестящий пример подал миру Брайям Янг, построив дом с двадцатью семью дверями. Однако его, каменщика Стенфорда, слабость велика. Он не чувствует в себе силы взвалить на свои плечи заботу о большем числе жен, пока не выполнил долга перед одной семьей, там, в отдаленном уголке света. Его дети, у которых во сне был такой счастливый вид, — разве они заслужили это от него? Существовало ли на свете что-либо, чего они бы не заслуживали, — за исключением того, что он смог им дать. «Когда им пришла пора пробудиться в мире, столь не похожем на волшебную сказку, мне стало вдруг невыносимо быть с ними вместе — оттого, что я в своем ничтожестве и бессилии не могу быть им полезен», — писал он. И жену, которая выказывала своему мужу покорность и любовь, и ее он оставил, уехал. Он взял с собой лошадь и шкатулку, которые он называл «конь и шкатулка моей души». Он рассчитывал с их помощью раздобыть на ярмарке счастье или по крайней мере графский титул. А получил всего-навсего пачку иголок.

На этом кончается письмо Стоуна П. Стенфорда — каменщика из Испанской Вилки в божьем граде Сионе на территории Юта, адресованное епископу Тьоудрекуру, мормону, находящемуся где-то в поездке по Датскому королевству. К нему следовала приписка:

«Вкладываю деньги на дорогу для моей жены и детей. Прошу тебя захватить их с собой, когда будешь возвращаться в Америку. Постараюсь к их приезду закончить дом из кирпича. Стоун П. Стенфорд».