Онлайн чтение книги Возвращенный рай Paradisarheimt
Глава двадцать девятая. Многоженство или смерть

Рассказывают, что в те дни в городе Соленого озера двести женщин, противниц мормонов, созвали собрание и учредили общество, назвав его «Союзом христианских женщин Америки». Святые же Судного дня считали этих женщин порождением Великого Отступничества. Женщины эти, сами никогда не познавшие откровения, требовали, чтобы конгресс Соединенных Штатов принял крутые меры против церкви, возомнившей, что она имеет полномочия от самого господа бога. Эти женщины призывали правительство не останавливаться перед лишением многоженцев гражданских прав и отменой всех заведенных ими законов и порядков. В своей резолюции «Союз христианских женщин» провозгласил, что многоженство противно богу на том основании, что господь создал для Адама одну Еву, а не нескольких. На собрании, состоявшемся в одной из церквей Великого Отступничества, построенных в городе, женщины — борцы за единобрачие — произносили фанатические и патетические речи; требовали свободы для своих сестер, страдающих под игом многоженства. С пафосом они обращались к своим единственным мужьям и другим моногамистам, призывая расправиться с многоженцами, засадить их за решетку. Некоторые требовали применить испытанный англосаксонский способ: вымазать смолой и вывалять в перьях тех, кто имеет больше одной жены, да и жен их тоже.

Не будем сейчас перечислять всех тех мер и методов, к которым прибегало правительство Соединенных Штатов в своем походе против мормонов в Юте. Одно совершенно ясно: было решено нанести сокрушительный удар по «святым Судного дня». Это видно хотя бы из такого незначительного факта, который мы собираемся привести: когда Стоун П. Стенфорд на следующий день после приезда епископа решил навестить его, чтобы еще раз расспросить о всех значительных событиях, свершившихся в жизни их обоих по воле высших сил, епископа дома не оказалось. На рассвете нагрянули полицейские и увезли его в большой полицейской машине. Счастливое семейство, еще только вчера собравшееся вокруг стола за вкусным супом, чтобы отпраздновать благополучное возвращение мужа и отца и прочие немаловажные для спасения души события, сегодня было разрушено самым несправедливым образом во имя справедливости и торжества зла под видом совершения богоугодных поступков.

Хотя мормонов в книгах и называют мирными людьми, все же долго они не позволяют колотить себя безответно. Вскоре после того, как двести дочерей Великого Отступничества провозгласили свой манифест, «святые Судного дня» кинули боевой клич по всей стране. Сперва по всей «территории» Юта были проведены районные собрания женщин, на которых приносились обеты и делались публичные заявления. Затем было решено провести всеобщую конференцию в городе Соленого озера, чтобы подчеркнуть единство и солидарность, разъяснить цель многоженства и его значение для спасения души. Женщины Испанской Вилки тоже не захотели отстать от других. Они созвали собрание, на котором обсудили поездку в город Соленого озера с тем, чтобы и их голос прозвучал в общем хоре. Пропев вначале несколько красивых святых псалмов, они принимаются описывать, как каждая из них довольна своим особым предназначением. Они воздают хвалу мудрости всевышнего, которому ведомо, что счастье женщины заключается в том, чтобы иметь справедливого и добродетельного супруга; нельзя мириться с тем, чтобы такой мужчина доставался только одной женщине. Они считали, что духовное единодушие и посильное участие в делах божьих поселило в домах мормонов мир и согласие, каких никогда не встретишь в ином человеческом общежитии. «Каждый день, дарованный нам богом, — говорили они, — мы благодарим всевышнего и его друга — пророка — за то, что они учредили прекрасную жизнь на земле без зависти и ревности. Разве кому-нибудь доводилось видеть, чтобы святые Судного дня пренебрегали порядочными женщинами, как это делают иезуиты и лютеране, которые всячески стремятся увильнуть от законного брака и, уж если не удается его избежать, в конце концов после обманов и измен умудряются отделаться от своих жен. И пока мы живы, ни за что на свете не отречемся мы от своей прекрасной праведной жизни, как бы ни запугивали нас Соединенные Штаты, их армия и полиция, конгресс, сенаторы, ораторы, газетные писаки, писатели, профессора и невежды-священники, включая самого антихриста папу. Никакая сила не помешает нам следовать святой воле господней, его наказу о многоженстве и остальным правилам, предписанным им. Мы, женщины-святые Судного дня, заявляем: «Многоженство до гробовой доски! Многоженство или смерть!»

Когда закончилось городское собрание в Испанской Вилке, женщины разбились на группы, специальные подводы должны были отвезти их в город Соленого озера. Большие повозки, которые предназначались для сена и фуража, запряженные четверками лошадей, были оборудованы скамейками и одеялами, чтобы перебросить эту цветущую женскую компанию в столицу. Лица женщин светились воодушевлением. Их отличало выражение счастливой невинности — украшение монахинь. Одни смеялись от почти детского избытка чистой совести, граничащего с бессовестностью, другие распевали дрожащими голосами хвалебные гимны, чтобы дать выход своим чувствам. Группа молодых парней аккомпанировала им на духовых инструментах. Мужья стояли вдоль дороги с детьми на руках, чтобы помахать на прощанье шляпой. Все без разбора целовали друг друга на прощанье. Пожилой мужчина подошел к одной из повозок, отбросил волосы со лба и обратился к молодой девушке, сидящей между двумя пожилыми женщинами. Она смотрела вопросительно, широко открытыми глазами и не принимала участия в пении, потому что не знала слов, но по ее довольному выражению лица было видно, что она счастлива.

— Я надеюсь, мой светик, — сказал он усмехаясь, — ты не разочаровалась в той стране и в том царстве, которое я обрел для вас, моих детей. Я только хочу сказать, что, если бы мне довелось прослышать о более праведной божьей крепости, я постарался бы и ее добыть для тебя и твоего брата.

Четвертая жена епископа смотрела на своего отца издалека, из-за той огромной пропасти, которая лежит порой между двумя сердцами. Она ответила с повозки:

— Чего могу я желать лучшего, чем последовать за этими женщинами? Я надеюсь не дожить до того дня, когда обману епископа Тьоудрекура, — ведь он спас меня от мерзкого чудовища, имя которого я боюсь произнести вслух.

— Стоит ли говорить об этом чудовище! Будь счастлива, что ты избавилась от него, — сказала мадам Колорней, сидевшая рядом с четвертой женой.

— На островах Вестманнаэйяр было только одно морское чудовище; у него открывалось столько ужасных пастей, сколько ножей всаживали в него, — сказала Мария Йоунсдоухтир из Эмпухьядлюра, сидевшая по другую сторону от четвертой жены с малолетним Стейнаром на коленях. Потом слепая Мария добавила:

— Люди на островах Вестманнаэйяр, где я выросла, не искали небесного царства: оно было внутри них, где бы они ни находились, — даже вися высоко над пропастью, они чувствовали себя в божьем граде Сионе.

Н-но! Послышался первый свист кнута. Тронулась первая повозка, за ней пришел в движение весь караван с женщинами и музыкой. Мужчины, прижав к груди детей, некоторое время бежали рядом с повозками; одни махали шляпами на прощанье, другие шутили, третьи выкрикивали добрые напутствия. Но вскоре они стали отставать. Женщины помахивали платочками с повозок и пели под духовную музыку. Столбы пыли вздымались на дороге. Мужчины окончательно сдались — они уже не бежали и не размахивали шляпами и, когда повозки выехали за околицу, повернули домой — все, кроме одного. Он стоял посреди дороги со шляпой в руке, в облаках пыли. Повозки с женщинами уже исчезли вдали, не доносилось ни пения, ни музыки. Мужчина протер глаза, запорошенные пылью после этого бесполезного бега, надел шляпу и только тогда заметил, что стоит перед тем домом в самом конце улицы, в котором когда-то была швейная машина.

Дом сильно обветшал с тех пор, как он увидел его впервые, хотя и тогда он был не в самом лучшем состоянии. Щели в стенах были так велики, что в них облюбовали себе место ящерицы; в некоторые трещины набилось столько земли, что там выросли сорняки. Веревка для просушки белья представляла унылое зрелище по сравнению с былыми временами: сейчас на ней болталось только несколько драных детских рубашонок.

Мужчина заметил, что не только он смотрел вслед удаляющимся повозкам; перед дверью стояла молодая темноволосая девушка, всем своим обликом похожая на мать, только не унаследовавшая ее смеха. Девушка была наделена всеми женскими добродетелями, кроме одной, — она не утруждала себя тем, чтобы здороваться со знакомыми людьми. Держа на руках годовалого ребенка, она смотрела вслед удаляющимся повозкам затуманенными от слез глазами. Малыш пытался утешить свою мать. Он теребил ее нос, мокрый от слез, вытирал маленькими пухленькими пальчиками ей глаза. Стоун П. Стенфорд снял перед девушкой шляпу.

— Ну, наделали шуму эти подводы сегодня, — сказал он, подходя к двери. — Добрый день! Благослови вас бог обоих.

Площадка вокруг дома не приводилась в порядок в этом году, а может, и все двадцать лет. Здесь, на небольшом клочке земли буйно разрослись тамариск, шалфей и другие травы пустыни. Кое-где со стен отвалилась облицовка. Окна, выходящие на улицу, были заколочены. Когда-то, давным-давно, каменщик почти обещал женщине привести в порядок ее дом. Вряд ли когда кто другой так пренебрег своим обещанием. Кирпичи, которые однажды, при первом посещении этого дома, он привез в коляске и сложил у входа, почти заросли травой. Он протянул девушке руку, и она, сначала вытерев ладонью лицо, протянула ему свою, мокрую от слез. Он погладил мальчика по головке и усмехнулся:

— Оказывается, не всем сегодня весело в граде господнем Сионе вопреки ожиданиям. Что произошло?

— Мы иезуиты, и нам нельзя ехать вместе со всеми, — сказала девушка, продолжая всхлипывать.

— Ты бы пришла ко мне, я бы как-нибудь усадил тебя рядом со своей дочкой в благодарность за благословенный кофе, — сказал он. — А если я человек ненадежный и обещаю больше, чем могу сделать, надо было обратиться к более старому и надежному другу дома, чем старик из Лида.

— Это ты о Роунки? — спросила невежливая девушка. — Уж не думаешь ли ты, что ему под силу схлопотать место в повозке еще для одного женского зада? Единственное, на что он способен, так это заколотить досками окна после того, как мальчишки вышибли в них стекла. Этой работе он, наверно, научился при лютеранской церкви.

— Ничего не скажешь, — заметил каменщик. — Стекол выбито немало. Когда я смотрю на всю эту разруху, у меня такое чувство, будто я это сделал собственными руками.

Как уже говорилось раньше, швейной машины больше не было в комнате, а сама швея Борги сидела заплаканная у окна, выходящего во двор, и шила что-то на руках. Двери, когда-то тщательно запираемые, были не только сняты с петель, но и вообще исчезли. Куда же девался шкаф, где когда-то висели платья, сшитые по последней английской моде, с таким глубоким вырезом, что при виде его человек чувствовал себя младенцем, готовым приложиться к материнской груди?

Женщина взглянула на него откуда-то из затаенной глубины своими выразительными глазами, опухшими от слез.

— Да, много прошло времени с последней встречи, — сказал он.

По обыкновению он пригладил несуществующие волосы и, только подыскав в углу местечко для своей шляпы на полу, протянул женщине руку.

— Добрый день, бог тебе в помощь, дорогая фру Торбьорг! Ты, наверное, совсем забыла бедолагу, не помнящего своего имени, а еще меньше, откуда он. Но было время, когда ты носила ему кофе — настоящий, хороший. Большое спасибо тебе за это!

— Кофе? — удивленно произнесла женщина, как будто услышала что-то странное, непонятное.

— По крайней мере об этом помнит бог. Он не позволяет оставлять добро невознагражденным…

— Да, — ответила женщина, — это правда. Благодарю тебя за кирпичи, которые ты привез сюда в детской коляске.

И хотя женщина только что плакала и, вероятно, слезные железы не прекратили еще своей деятельности, свойственное ей чувство юмора взяло верх, и она, откинувшись назад, расхохоталась. Она смеялась заразительно, громко, так широко открыв рот, что при желании можно было заглянуть ей внутрь.

— Уметь смеяться — великий дар божий, — сказал каменщик.

Женщина оборвала смех и вытерла оставшиеся еще слезы.

— Пожалуйста, садись сюда, на мой стул, — сказала она, вставая. — Я сяду вот на эту скамеечку. У меня совсем не легко на сердце. Самое досадное, что все эти почтенные верующие женщины, как мне кажется, ни разу и не слыхали о пророке. Это переполняет чашу терпения.

— Так уж повелось: первый оказывается последним, а последний — первым. Моя дочь совсем недавно узнала о пророке, если вообще она слыхала о нем. Но, должно быть, на все есть свои причины, в том числе и на то, почему ты и твоя дочь не были приглашены в эту поездку. Если я правильно помню, ты когда-то мне рассказывала, что однажды, когда тебя хотели обучить Евангелию, ты хохотала до колик в животе.

— Как будто люди не одинаково зависят от пророка, верят они в него или нет. Не по воле ли пророка мы сидим здесь, всеми забытые и заброшенные? Пророк лишил меня всего, у меня и дом рушится… А почему? Пророк швырнул в нас камень… Единственное, что он мне оставил, — это Роунки. Благодаря ему на днях мы доели остатки вашего мясного супа с епископского стола.

— Жаль швейную машину, — сказал он. — Я ужаснулся, узнав о том, что она исчезла.

— Я вынуждена была продать ее, чтобы расплатиться с долгами. К тому же, что толку от нее. Ведь с тех пор, как моя дочь заимела ребенка от лютеранина, ни один святой мужчина не позволяет своим женам шить нижнее белье у меня (хотя кого должно волновать, кто шьет нижнее белье!), не говоря уже о туалетах, которые они надевают, идя в Педагогическое общество; ведь там могут спросить, не от Борги ли эти туалеты…

— Я постараюсь повлиять на Роунки, чтобы он снял с себя пасторский сюртук и постарался продвинуться по служебной линии, — он с успехом может стать даже председателем общины, — сказал Стоун П. Стенфорд. — Уж по одному тому, как он заботится об овцах епископа Тьоудрекура, видно, что из него вышел бы неплохой отец семейства, если бы он захотел осчастливить одну или двух женщин.

— А что ты скажешь о себе? — спросила женщина.

— Не будем говорить об этом… Как ты думаешь, не снять ли мне пиджак и не залатать ли эти трещины на стенах? По правде говоря, мне стыдно, что я не сдержал своего обещания и не мог сделать для тебя сущего пустяка. Но ночь еще не окончилась, как сказало привидение. Хе-хе-хе… Позволь, неужто и вправду двери исчезли из дому?

— Мы сожгли их во время холодов прошлой зимой, когда дочь родила ребенка. Да и не было нужды запираться друг от друга — ведь лютеранин уехал.

Каменщик произвел осмотр дома внутри и снаружи, и чем больше он смотрел, тем больше огорчался. В одной из комнат нельзя было ногой ступить из-за муравьев и жуков, а в бурьяне вокруг дома кишели всякие насекомые и пресмыкающиеся, правда в основном безвредные, но в одном месте блеснул змеиный глаз.

— Ну, мои дорогие, на сей раз я не заставлю вас ждать. Спасибо, что ты показала мне дом: его, конечно, можно улучшить, как и всякое дело рук человеческих, — сказал он. — Но порой, видя перед собой разрушенную стену, теряешься, с чего начать.

— Позорно, но в доме нет кофе, чтобы предложить гостю, — сказала женщина.

— Я до сих пор помню тот кофе, которым ты меня угощала, не говоря уже о том, который ты присылала со своей дочерью. — И каменщик поцеловал женщину. — До свиданья. Если я во дворе не встречусь с твоей дочерью, передай ей поклон от меня. Она славная девушка, хоть и неласковая, как, впрочем, и ее мать. Хе-хе-хе… А мальчонка у нее славный. Он напомнил мне сыночка моей дочери, внучонка, которого мне на днях подарили, вернее, не подарили из-за вмешательства бога. Я даже боюсь глядеть в его сторону, чтобы не сманить его к себе от лучшего из отцов. Куда я девал свою шляпу? Не мог же я прийти в гости без шляпы! Я помню, как махал ею уезжающим.

Женщина ничего не ответила, она только взглянула на мужчину из глубины своей души, этого огромного и бездонного источника, наполненного слезами. Из молчания ее мог вывести только смех.

Наконец он нашел свою шляпу в углу, там, куда положил ее. И, только выйдя из комнаты, пройдя через маленький коридорчик и уже собираясь открыть скрипучую наружную дверь, он вспомнил вдруг о пустяке, о котором чуть было не забыл. Он закрыл дверь, вернулся в комнату и обратился к женщине, сидящей за шитьем:

— Нелегко стать другим человеком и раз навсегда распрощаться с неприметным работягой из Лида, если ты им родился. В этом все дело. И когда я смотрю сейчас на этот дом, пришедший в упадок, на окна с выбитыми стеклами, на несуществующие двери, давным-давно пущенные на топливо, на пустое место, где когда-то стояла швейная машина, которую пастор Руноульвур считал сильнейшим аргументом в пользу победы высшей мудрости в Испанской Вилке, я начинаю думать…

— Позволь, о чем это ты? — спросила женщина.

— Гм… — произнес он. — Я подумал, не пригласить ли мне тебя вместе с дочерью переехать в мой дом и жить там? Из окна второго этажа замечательный вид на Благословенную гору… По-моему, это самая красивая гора, всем горам гора. Я становлюсь стар и собираюсь уехать отсюда. Неплохо окружить себя надежными людьми, главным образом — преданными женщинами. Взамен я предлагаю тебе почет и уважение, в которых женщины нуждаются на небесах.

На следующее утро Стоун П. Стенфорд решил еще раз попытаться достать подходящие гардины в комнату на втором этаже, откуда можно было видеть истину в образе горы — зрелище, для которого, казалось, невозможно подыскать достойные занавески. И тем не менее он отправился на поиски.

Пройдя довольно далеко по главной улице, он увидел, как обитатели домов по обе ее стороны выгоняют овец из своих палисадников. Наконец овцы сбились в кучу посреди дороги, жалобно блея, словно не могли решить, куда им теперь идти, — ведь единственное безопасное место — это покрытая гравием дорога; здесь свобода, хотя и не растет трава. Каменщик по старой привычке пересчитал овец, их оказалось пятнадцать — все с великолепными курдюками, куда лучшими, чем у исландских овец.

— Что это за овцы? — спросил он.

Один человек выбежал запыхавшись из своего сада, откуда он выгонял овец, и ответил:

— Ты что, не видишь? Это овцы епископа Тьоудрекура. Подумать только, пастор Роунки ни с того ни с сего выпустил их сегодня утром.

Подошел другой сосед и добавил:

— Роунки совсем свихнулся. Говорят, кто-то видел, как рано утром он убегал со всем своим добром.

— Перебрался в землянку, где когда-то жил лютеранин, — добавил подоспевший третий сосед. — Слыхали, вчера вечером иезуитки выставили Роунки, когда он пришел к ним с объедками из дома епископа?

Ранее в этой книге уже упоминалось о том, что в Испанской Вилке была самая жалкая лютеранская церквушка во всем мире. Об этой церквушке как-то молодая иезуитка сказала, что в ней едва может поместиться во весь рост осел. К этому ящику, стоящему на холме, лютеране пристроили башенку, не больше мельницы для кофе. На башенке установили крест: «святые Судного дня» называют его знаком заблуждения, доставшимся папе в наследство от Великого Отступничества. Вначале в церквушке было четыре окна, но, когда пастор Роунки отрекся от лютеранской веры и весь приход распался, а прихожане разбрелись в разные стороны, мальчишки повыбивали камнями окна, как делают это мальчишки во всем мире при виде запущенных и заброшенных домов. Много лет окна в церкви были заколочены. От креста остался только крохотный колышек.

Путь Стоуна П. Стенфорда лежал мимо этой заброшенной церквушки, которая являла собой ни дать ни взять церковь на голом утесе в одном стихотворении: «Заброшена, как в Судный день». Но, оказывается, свершились перемены. Какой-то человек подставил к стенке лестницу, добрался до башенки и пытался водрузить крест. Он был без пиджака, пасторский сюртук, самое великолепное одеяние в Испанской Вилке в прежние времена и поныне, был аккуратно сложен подкладкой вверх и переброшен через перекладину лестницы. Стоун П. Стенфорд остановился, снял шляпу и крикнул ему:

— День добрый! Бог в помощь, почтенный пастор Роунки!

Но пастор Роунки ничего не ответил, он продолжал водружать крест.