Онлайн чтение книги Пол Келвер Paul Kelver
Глава VI

О славе, добре и эле, которые порождают любовь.

На время своих мытарств я избегал связываться со старым Хэзлаком. Не тот это был человек, чтобы сочувствовать тому, чего он не понимал. При его-то неукротимом добродушии он настоял бы на том, чтобы помочь мне. Почему я предпочитал влачить полуголодное существование и гнуть спину на Лотта и K°, вместо того чтобы работать за приличное жалованье на него (потому лишь, что был с ним знаком?), объяснить не могу. Хотя выгоды были бы и не так уж велики, но ведь сделки Лотта и K° не были ни на йоту честнее. Я не верю, что именно это соображение подвигло меня на такое решение. Не думаю я, что это произошло и вследствие того, что он был отцом Барбары. Никогда ни он, ни добрейшая душа — его жена, простоватая и невзрачная, не связывались у меня с Барбарой. Для меня она была существом не от мира сего. Кто были ее настоящие родители? По мне, их следовало искать в священных рощах исчезнувших стран, в вознесшихся до небес святилищах неведомых богов. Есть в нас инстинкты, которые не так легко понять и разумом не объяснить. Я всегда предпочитал находить — а иногда и терять — свою дорогу по карте, не прибегая к более простому и надежному методу устного опроса; разрабатывать сложный маршрут, рискуя так и не прибыть к месту назначения, с помощью путеводителя Брэдшо, а не вверять себя заботам учтивых служащих, специально посаженных и оплачиваемых, чтобы выручать заплутавших путников. Возможно, моим далеким предком был какой-нибудь нелюдимый дикарь-бродяга, не питавший теплых чувств к своему племени и живший в пещере отшельником, ладя свой собственный каменный топор, оттачивая собственные наконечники для стрел и не принимая участия в упоительных военных танцах, а предпочитая охотиться в одиночку.

Но теперь, обретя опору под ногами, я мог протянуть людям и руку, не опасаясь, что меня примут за просителя. Я написал Хэзлаку и буквально следующей почтой получил от него самое дружелюбное послание. Он писал, что Барбара только что вернулась из-за границы, выражал от ее имени уверенность, что и она будет рада меня видеть, и, как я и знал, распахивал передо мною двери.

Никогда, ни одной живой душе, я не говорил о своей мальчишеской страсти к Барбаре, да и никто, за исключением самой Барбары, о ней не догадывался. Для матушки, хотя и любившей ее, Барбара была лишь девочкой со своими достоинствами и недостатками, о которых мать говорила свободно, что меня задевало, как может задеть новообращенного философский диспут о его новообретенной вере. Часто, особенно поздним вечером или ночью, я бродил вокруг огромного дома из красного кирпича, стоявшего в старинном парке на вершине Стэмфордского холма; и вновь спускался в гущу шумных улиц, словно возвращаясь в мир после молитвы у святынь, очистившись, преисполнившись покоя и чувствуя, что мне под силу любые благородные деяния, любые благие дела.

За четыре года отсутствия Барбары мое обожание еще выросло и окрепло. Из воспоминаний о ней моя страсть вылепила идеал — существо воображаемое, но именно поэтому более реальное и более живое для меня. Я очень ждал встречи с ней, но без нетерпения, скорее упиваясь ожиданием, чем стремясь к действительной встрече. Как создание из плоти и крови, дитя, с которым я играл, разговаривал, до которого дотрагивался, — она все больше стиралась из моей памяти; как мечта, как видение — она день ото дня становилась все яснее. Я знал, что, когда снова увижу ее, между нами будет пропасть, через которую мне и не хотелось наводить мосты. Боготворить ее издалека мне было слаще, нежели надеяться сжать в страстных объятиях. Жить с ней бок о бок, сидеть напротив во время еды, видеть ее, может быть, с закрученными на папильотки волосами, знать, возможно, что на ноге у нее мозоль, слышать, как она говорит об испорченных зубах или волдырях, для меня было бы мукой. Можно было не бояться, что я завлеку ее в такую пучину повседневности, и я радовался этому. В будущем она станет еще более далекой. Она была старше меня; сейчас она, должно быть, уже взрослая женщина. Инстинктивно я чувствовал, что, несмотря на годы, я еще не мужчина. Она выйдет замуж. Эта мысль не вызывала у меня боли, мое чувство к ней было полностью лишено похоти. Никто, кроме меня, не мог закрыть храм, который я соорудил для нее, никто не мог лишить меня права войти туда. Никакой завистливый жрец не мог спрятать ее от моих глаз, ее алтарь я вознес слишком высоко; С тех пор как я узнал себя лучше, я стал понимать, что для меня она была не живой женщиной, а символом; не близким человеком, спутником жизни, способным помочь и нуждающимся в помощи, но бестелесной идеей женственности, до которой мы возвышаем идолов, вылепленных из убогой человеческой глины, увы! и они не всегда радуют нас, так что мы впадаем в неразумный гнев, забывая, что они — всего лишь творение наших собственных рук; не тело, но дух любви.

Я выждал неделю после получения письма старого Хэзлака, прежде чем появиться на Стэмфордском холме. Был ранний вечер в начале лета. Хэзлак еще не вернулся из города, миссис Хэзлак ушла в гости. Мисс Хэзлак была в саду. Я велел напыщенному лакею не беспокоиться и сказал, что найду ее сам. Я догадывался, где она может быть; излюбленным ее местечком всегда был солнечный уголок, пестревший цветами и окруженный густой порослью тисовых кустов, подстриженных, по голландской моде, в виде замысловатых зверей и птиц. Как я и ожидал, она там прогуливалась, читая книгу. И вновь при виде ее меня охватило чувство, впервые испытанное еще в детские годы, когда ее силуэт впервые промелькнул перед моими глазами на фоне пыльных томов и бумаг в конторе отца: будто все сказки и легенды неожиданно обернулись явью, только теперь не принцесса, а она стала королевой. Она стала выше ростом и приобрела достоинство — единственное, чего ей порой не хватало раньше. Она не слышала, как я подошел, — я ступал по мягкой низкорослой траве, и некоторое время стоял в тени кустов, упиваясь красотой ее точеного профиля, склоненного к листам книги изгибом длинной шеи, чудесной белизной тонкой руки на фоне сиреневого платья.

Я не заговорил; и, скорее всего, остался бы так смотреть, если бы она, повернув в конце тропинки, не заметила меня и, подойдя, не протянула мне руку. Я преклонил колени и поднес ее руку к губам. Это получилось непроизвольно, только впоследствии я осознал, что сделал. Когда я поднял глаза к ее лицу, она улыбалась, и за веселостью таилась легчайшая нотка презрения. Все же она казалась довольной, и ее презрение, даже если я не ошибался, меня бы не обидело.

— Значит, ты еще влюблен в меня? Я так и думала.

— Ты знала, что я в тебя влюблен?

— Я же не слепая.

— Но я был всего-навсего мальчик.

— Ты не был обычным мальчиком. Ты не будешь и обычным мужчиной.

— Так ты не против того, что я тебя люблю?

— А что я могу сделать? И ты не можешь.

Она присела на каменную скамью у солнечных часов и откинулась назад, сцепив руки за головой. Взглянув на меня, она рассмеялась.

— Я всегда буду тебя любить, — ответил я, — но это — странная любовь. Я сам ее не понимаю.

— Расскажи, — приказала она, все так же с улыбкой, — опиши ее мне.

Я стоял против нее, облокотившись на большие часы. Солнце садилось, отбрасывая длинные тени на бархатистую траву и озаряя золотым светом ее обращенное ко мне лицо.

— Я хотел бы, чтобы ты была великой королевой стародавних времен, и чтобы я всегда был подле тебя, служа тебе и исполняя твои приказания, твоя ответная любовь погубила бы все; я бы никогда не попросил о ней, не возжелал ее. Но я мог бы смотреть на тебя, изредка касаться губами твоей руки, тайно осыпать поцелуями оброненную тобой перчатку или сброшенную туфельку, зная, что тебе известно о моей любви, о том, что ты можешь сделать со мной все, что пожелаешь, что я умру или буду жить по твоей воле. Или чтобы ты была жрицей в каком-нибудь храме давно забытых богов, куда я мог бы прокрасться на рассвете или в сумерки и любоваться твоей красотой; я бы преклонял колени и сжимал руки, глядя, как ты ступаешь в сандалиях по ступеням алтаря, припадал бы устами к камням, которых касались твои развевающиеся одежды.

Она рассмеялась, легко и дразняще.

— Я бы предпочла быть королевой. Роль жрицы мне не подходит. В храмах так холодно. — Легкая дрожь пробежала по ее телу. Она повела рукой, подзывая меня. — Так ты и будешь меня любить, Пол, — сказала она, — слепо обожать меня, боготворить. Я буду твоей королевой и буду обращаться с тобой — как мне заблагорассудится. Все, что я подумаю, все, что я сделаю, я расскажу тебе, а ты мне скажешь, что я права. Королева не может поступать неправильно.

Она взяла руками мое лицо и, склонившись надо мной, долгим и пристальным взглядом посмотрела мне в глаза.

— Понимаешь, Пол, королева не может ошибаться — никогда, никогда.

Какая-то неистовая нотка вкралась в ее голос, а в глазах стояла почти мольба.

— Моя королева не может ошибаться, — повторил я. И она рассмеялась, уронив руки себе на колени.

— Теперь можешь сесть рядом. Сегодня, Пол, ты будешь удостоен великой чести, но ее тебе должно будет хватить надолго. Можешь рассказать мне, чем ты занимался все это время, возможно, это меня позабавит; а потом ты услышишь, что делала я, и подтвердишь, что это было хорошо и правильно.

Я покорился, вкратце обрисовав мою историю, но ничего не упуская, даже эпизода с леди Ортензией, хотя и стыдился его. При этом она посерьезнела.

— Никогда больше, Пол, не поступай так, — повелела она, — чтобы мне не пришлось стыдиться тебя, не то я навеки лишу тебя своей милости. Я должна быть горда тобой, или же ты не будешь служить мне. Позоря себя, ты позоришь и меня. Я гневаюсь на тебя, Пол. Не допускай, чтобы гнев пробудился снова.

Так это и произошло; и хотя моя любовь к ней — я; знал, что она этого желала и стремилась к этому, — и не уберегла меня от нашептываний гадких голосов, от века обращенных к зверю, таящемуся внутри каждого из нас, я знаю, что желание быть достойным ее, чтить ее всем моим существом, помогло моей жизни, как может помочь только любовь. Померкло сияние утра, сорван волшебный покров; мы видим все холодными, ясными глазами. Любовь моя оказалась женщиной. Она умерла. Нежная белизна ее тела осквернена тряпьем и лохмотьями, но они не в состоянии обмануть любящий взор. Господу ведомо, что я любил ее во всей чистоте! Только неправедною любовью мы любим неправедное. Под нечистыми облегающими одеждами она спит, прекрасная, как прежде.

Когда я закончил свою повесть, она сказала:

— Теперь я расскажу тебе мою. Скоро я выхожу замуж. Я стану графиней, Пол, графиней Гескар — я научу тебя выговаривать это правильно — и у меня будет настоящий замок в Испании. Не смотри так испуганно, Пол, мы не будем там жить. Это полуразрушенная, мрачная усадьба в горах, и ему она нравится еще меньше, чем мне. Двор мой будет в Париже и Лондоне, и ты сможешь часто меня видеть. Ты узнаешь большой мир, Пол, мир, который я покорю, где буду царить.

— Он очень богат? — спросил я.

— Он нищ, — рассмеялась она, — нищ, как и должен быть нищ испанский гранд. Деньги — это будет моя обязанность или, скорее, бедного папеньки. А он дает мне титул, положение. Конечно, я не люблю его, хотя он и красив. Не будь так мрачен, Пол. Мы отлично поладим. Королевы, Пол, не выходят замуж по любви — они заключают союзы. Я все сделала хорошо, Пол; поздравь меня. Ты слышишь, Дол? Скажи, что я поступила правильно.

— Он любит тебя? — спросил я.

— Он так говорит, — ответила она со смешком. — Как ты неучтив, Пол! Уж не считаешь ли ты, что мужчина способен увидеть меня и не полюбить?

Она вскочила на ноги.

— Мне не нужна его любовь, — вскричала она, — она бы наскучила мне. Женщины не выносят любви, на которую не могут ответить. Я не имею в виду любви, подобной твоей, мой верный маленький Пол, — добавила она со смехом. — Она — как сладчайший фимиам, курящийся вокруг нас, его приятно вдыхать. Дай мне это, Пол; я этого хочу, я об этом прошу. Но любовь слуги, любовь мужа, который безразличен, — это было бы ужасно!

Я почувствовал, что становлюсь старше. На какой-то момент моя богиня превратилась в ребенка, нуждающегося в помощи.

— Но думала ли ты… — начал я.

— Да, да, — тут же перебила она, — я думала и думала, пока больше уже не могла думать. Чем-то приходится жертвовать, но жертва не должна быть больше, чем это необходимо, вот и все. Он меня не любит; он женится на мне ради денег — я это знаю и рада этому. Ты меня не знаешь, Пол. Мне нужны титулы, положение в обществе.

Кто я такая? Всего-навсего дочь старого богатея Хэзлака, который начинал мясником на Майл-Эндроуд. Если я стану графиней Гескар, свет позабудет об этом; если же я буду госпожой… — тут она внезапно осеклась, — Джонс или Браун, то он будет помнить всегда, какой бы я ни была богатой. А ведь я тщеславна, Пол, мне хочется власти, я честолюбива. Во мне течет отцовская кровь. Он-то все дни и ночи напролет корпел, чтобы разбогатеть, и добился своего. А у нас, выскочек, есть своя гордость. С него хватит; теперь моя очередь.

— Но ведь тебе необязательно выходить за первого встречного, — возразил я. — Почему бы не подождать? Может быть, ты найдешь человека, которого сможешь полюбить, и который даст тебе положение в обществе. Разве так будет не лучше?

— Нет, мне уже не найти человека, которого я могла бы полюбить, — ответила она. — Я нашла его, мой маленький Пол. Молчи, королевы не ошибаются.

— Кто он? — спросил я. — Я могу узнать?

— Да, Пол, — ответила она, — ты узнаешь. Я хочу, чтобы ты знал, и ты скажешь мне, что я поступила правильно. Ты слышишь, Пол? — совершенно правильно, и ты по-прежнему уважаешь меня и чтишь. Он не мог мне помочь. Если бы я вышла за него, то потеряла бы даже то, что есть, и была бы просто богатым ничтожеством, давала бы долгие обеды для таких же богатых ничтожеств, жила бы среди дельцов из Сити, торгашей на покое; их толстые, расфуфыренные жены мне бы завидовали, а поистаскавшиеся львы богемы волочились бы за мной в надежде на бесплатный обед; иногда приглашали бы к себе то оперного певца, то пару обедневших аристократишек из папиных городских знакомых — в качестве почетных гостей. Что, Пол, такого двора ты хотел бы для своей королевы?

— Неужели ты полюбила такого, — спросил я, — такого заурядного человека? Никогда не поверю.

— Он-то не заурядный, — ответила она, — это я заурядная. То, чего я хочу, недостойно его; он никогда не обеспокоится этим.

— Даже из любви к тебе?

— Я бы все равно не пошла на это, даже если бы он хотел. В нем есть какое-то величие, причем мне даже этого не понять. Он не из нашего времени. В старые времена я вышла бы за него замуж, зная, что он достигнет вершины только силою собственного мужества. Теперь же люди не взбираются наверх, а заползают. На это он не способен. Так что я поступила правильно, Пол.

— А он что говорит? — спросил я.

— Сказать? — она с горечью рассмеялась. — Вот его собственные слова: «Наполовину ты — женщина, а наполовину, конечно, — дура, так что как женщина ты будешь следовать своей дури. Но пусть уж эта дурь не даст женщине остаться в дураках».

Я вполне мог представить, как он произносит эти слова. Мне даже показалось, что я слышу его уверенный голос.

— Хэл! — вскричал я. — Так это он!

— Ты даже до этого не додумался, Пол. А мне порой так хотелось сказать об этом открыто, ведь я думала, что всякий и так может прочесть это в моих глазах, так что большой разницы не было бы.

— Но ведь он никогда не обращал на тебя внимания, — сказал я.

Она засмеялась.

— Не будь таким злым, Пол. Я ведь тебе ничего не сделала, разве что иногда задирала нос. Между нами, мальчиками и девочками, не такая большая разница — мы обожаем своих хозяев. Но не надо думать обо мне плохо. Тогда я была для него всего лишь ребенком, но во время осады Парижа мы оказались вместе. Разве ты не слышал? Вот тут он обратил на меня внимание, уверяю, Пол.

А было бы лучше, думаю я, потрафь она не своей дури, но женщине? Вопрос с виду легкий; но мне вспоминается одна зимняя ночь много лет спустя в Тифенкастене, у Юлиерского перевала. Я добирался из Сан-Морица в Хур. И вот, когда я, единственный пассажир, выбрался, полузамерзший, из саней и оттаивал у печурки в вестибюле гостиницы, рассыльный принес мне записку: «Зайди ко мне. Я в этой чертовой дыре, как в тюрьме, пока погода не переменится. Хэл».

Узнал я его с трудом. Он выглядел, как бледная тень того Хэла, которого я звал в детстве. Долгие лишения во время осады Парижа, да еще и сверхчеловеческая работа, которую он там взвалил на себя, подорвали даже его могучий организм — а буйная, вольная жизнь, которую он теперь вел, должна была это довершить. Мрачная комната со сводчатым потолком, где раньше, видимо, была часовня, тускло освещалась дешевой зловонной лампой. В ней было жарко до одури благодаря огромной зеленого цвета немецкой изразцовой печке, которую в наше время можно встретить разве что в самых заброшенных закоулках. Он сидел, опершись на подушки, на стоявшей у окна кровати, и ввалившиеся глаза горели, словно уголья, на заострившемся, осунувшемся лица.

— Я увидел тебя в окно, — пояснил он. — Единственное развлечение — два раза в день прибывает почта. Свалился я полмесяца назад, когда ехал через перевал из Давоса. Мы застряли в сугробах на восемнадцать часов; это едва не доконало мое последнее легкое. И даже нету книжки почитать. Боже, как я был рад, когда в свете фонаря увидел твое лицо десять минут назад!

Он ухватил меня длинной, костлявей рукой.

— Садись, и дай мне послушать, как я снова говорю на родном языке, — ты же всегда был хорошим слушателем, — а я уже лет восемь на нем не говорил. Ты в этой комнате можешь выдержать? Надо бы, конечно, растворить окна, да какая, в сущности, разница? По крайней мере, привыкну к жаре, прежде чем помереть.

Я придвинул стул поближе к кровати, и мы повели разговор, перемежавшийся долгими приступами кашля, разговор о том, о чем ни один из нас в тот момент не думал. Говорил главным образом Хэл, Говорил громко и неумолчно, встречая мои упреки взрывами смеха, которые заканчивались жестокой одышкой, так что я посчитал за благо дать ему выговориться, не перебивая.

И вдруг.

— А что она делает? — спросил он, — вы с ней видитесь?

— Она играет в… — я назвал комическую оперу, шедшую тогда в Париже. — Нет, я давно ее не видел.

Он положил свою худую белую руку на мою.

— Правда, жаль, что мы не можем слиться в единое существо, — ты, святой, и я, сатир?! Из нас двоих вышел бы превосходный любовник.

И мне снова вспомнились те долгие ночи, когда я лежал без сна, вслушиваясь в сердитые голоса отца и матери, проникавшие сквозь тонкую стену. Такая, очевидно, была у меня судьба — стоять беспомощно между теми, кого я любил, глядя, как они, вопреки собственной воле, терзают друг друга.

— Скажи, — попросил я, — я любил ее, и знал ее. Я не был слеп. Кто был виноват — ты или она?

Он рассмеялся.

— Кто виноват? Господь сотворил нас, Пол.

Я вспомнил ее милые, нежные черты, и мне стал неприятен этот издевательский смех. Но уже в следующий момент, заглянув ему в глаза, я увидел глубоко затаившуюся в них боль, и пожалел его. Рот его искривился в улыбке.

— Ты же играл на сцене, Пол, и, должно быть, часто слышал, как говорят: «Что ж, дела, конечно, плохи, но спектакль играть надо». Это всего-навсего пьеса, Пол. Ролей мы не выбираем. Я даже понятия не имел, что я — злодей, пока меня не освистали с галерки. Я думал, я — герой, исполненный благородных порывов и жертвующий собой ради счастья героини. Ведь вначале-то она бы пошла за меня, прояви я должную настойчивость.

Я было собрался вставить слово, но он не дал мне.

— Да, и это могло быть лучше. Легко говорить, когда не знаешь. Могло ведь оказаться и хуже — вероятность та же самая. Все дороги ведут к концу. Ты же знаешь, Пол, я всегда был фаталистом. Мы пытались и так, и эдак. Она меня любила, да, но она любила и мир тоже. Мне подумалось, что его она любит больше, так что я поцеловал ее в лоб, помолился о ее счастье и вышел под сдавленные рыдания. Так закончился первый акт. Что, разве я не был героем, Пол? Я так и думал; похлопал сам себя по плечу и сказал себе, какой я молодец. Потом ты знаешь, что было дальше. Она оказалась из более тонкой материи, чем думала. Не мир, а любовь — вот царство женщины. И даже тогда я думал о ней больше, чем о себе. Я-то вынес бы свою долю тягот, если бы не увидел, как она мучится под этим бременем, в стыде и унижении. Мы и посмели решить сами за себя, никому не причинив вреда, — кроме самих себя, разумеется; повели себя как мужчина и как женщина, забросив мир ради любви. Разве это не отважный поступок, Пол?

Разве мы не были настоящими героем и героиней? Просто в список действующих лиц вкралась опечатка, вот и все. На самом деле я был героем, но бес, который печатал, ошибся, и мне на долю вместо аплодисментов выпал свист. А откуда вам было знать? Вашей вины тут нет.

— Но ведь это еще не конец, — напомнил я, — Если бы занавес опустился тогда, я смог бы тебя простить.

Он усмехнулся.

— Злополучный последний акт. Даже у тебя они не всегда получаются, критики говорят.

Усмешка погасла. — Мы можем больше никогда не увидеться, Пол, — продолжал он, — так что не думай обо мне плохо. Я обнаружил, что совершил еще одну ошибку, — думал так, по крайней мере. Через некоторое время оказалось, что со мной она не более счастлива, чем была с ним. Если бы мы стремились к чему-то одному, как легко было бы жить; но ведь это не так. Остается разве что подбросить монетку. И если выпадает орел, нам хочется, чтобы была решка, а когда выпадает решка, мы начинаем думать о том, что мы потеряли из-за того, что не выпал орел. Любовь — это далеко не все в жизни женщины, не больше, чем в жизни мужчины. Он не подал на развод, и это было очень неглупо. Нас избегали, игнорировали. Каким-то женщинам было бы все равно; но она-то привыкла, что за ней бегают, ухаживают, увиваются. Нет, она не жаловалась — хуже, она отчаянно старалась казаться веселой, притворялась, будто наша тоскливая жизнь не надоела ей до смерти. Я видел, как она все больше нервничает, места себе не находит; злился на нее, а еще больше — на себя. Нас не связывало ничто, кроме страсти; страсть, правда, была настоящая — великая, так, кажется, принято писать в романах. Все это очень хорошо, когда происходит соответственно своему природному предназначению, — в пещере и летом. В нынешнее, более сложное время, это не лучшая основа для брака. Мы дошли до взаимных упреков, вульгарных сцен. А, да едва ли не все мы лучше выглядим на некотором расстоянии друг от друга. Низменные, презренные стороны жизни приобрели для нас значение, л никогда не был богат; а по контрасту с тем, что знавала она, даже нищ. От одного вида еды, которую наша кухарка за двадцать фунтов в год ставила на стол, у нее пропадал аппетит. Вкус от любви не меняется, и, коли вы привыкли к сухому шампанскому, вам не полюбить дешевого кларета. Нам приходится думать не только о душе, но и о теле; только в минуты восторгов мы склонны об этом забывать.

Она захворала, и я подумал, что вырвал ее из почвы, на которой она выросла только затем, чтобы увидеть, как она умрет. А потом появился он, как раз в нужный момент. Не могу им не восхищаться. Мужчины обычно мстят неулюже, ранят сами себя, он же был так аккуратен, так терпелив. Мне даже не стыдно, что я угодил в его ловушку, — так изумительно она была расставлена. Может быть, я его презирал, потому что мне казалось, что он легко смирился с ударом?

Да какое ему было дело до меня и того, что я думал? Она — вот что ею волновало. Он-то знал ее лучше, чем я, он понимал, что рано или поздно ей это наскучит, — не любовь, но наша жизнь; что она с тоской припомнит все, что утратила. Болван! Рогоносец! Что ему было до того, что весь мир будет смеяться и издеваться над ним? Такая любовь не одного мужчину превратила в глупца. Мог ли я не отдать ее ему?

Клянусь Богом! Он играл превосходно; чуть ли не всю ночь мы разговаривали, и я время от времени покидал его, тихонько крался наверх и прислушивался к ее дыханию. Он просил моего совета — я как бы считался непоколебимым и здравомыслящим партнером. Как ему лучше к ней подойти после того, как я уеду? Куда ее повезти? Как им жить, пока не утихнут сплетни? И я сидел напротив — как ему, должно быть, хотелось рассмеяться прямо мне в глупую физиономию — и давал ему советы. Мы никак не могли прийти к согласию по поводу возможной поездки на яхте, и я помню, как отыскал атлас, и как мы сидели над ним, склонив головы друг к другу. Боже! Как я завидую ему из-за этой ночи!

Он откинулся на подушки, рассмеялся, закашлялся, снова рассмеялся и снова закашлялся, и меня пронзил страх, что этот долгий, неудержимый, прерывистый смех окажется последним. Но нет, он успокоился и некоторое время лежал молча, собираясь с силами.

— Потом возник вопрос: а как мне уйти? Она все-таки любила меня. Он был убежден в этом, и, раз уж на то пошло, я тоже. Так что пока она считала, что я ее люблю, она бы меня не оставила. Новая надежда могла возникнуть только от отчаяния. Разве я не способен на жертву ради нее, разве не смогу ее убедить, что устал от нее? А убедить ее можно было только одним способом. Если я уеду один, — этого будет недостаточно; она может заподозрить, почему это случилось, и поехать следом. А ведь это ради нее и опять я разыграл из себя героя, Пол, такого тупоголового героя, которому аплодировать надо, а не свистеть. В ту ночь, когда я ушел, я любил ее, как никогда не любил. В коридоре я скинул сапоги и дальше шел в носках. Ему я сказал, что просто переоденусь и возьму кое-что из вещей. Он стиснул мне руку, и слезы выступили у него на глазах. Не странно ли, что и сдерживаемое веселье, и явная грусть проявляются одинаково? Я вошел к ней в комнату. Я не посмел ее поцеловать из боязни разбудить, — но прядь волос — помнишь, какие они были длинные? — упала с подушки, доставая до самого пола. Я прижался к ней губами, там, где она свешивалась с кровати, да так, что губы начали кровоточить. Я до сих пор помню это ощущение — холодное железо и теплые, мягкие, шелковистые волосы. Когда я спустился, он сказал, что меня не было три четверти часа. И мы вышли из дома вместе, он и я. Больше я ее не видел.

Я наклонился и обнял его; может, это было и не по-английски, но бывают времена, когда забываешь об этом.

— Я не знал! Не знал! — вскричал я. Ослабевшими руками он прижал меня к груди.

— Каким, должно быть, подлецом ты считал меня, Пол! — сказал он. — Мог бы, по крайней мере, вспомнить, что у меня все-таки хороший вкус. В том, что касается женщин, я всегда был скорее гурманом, чем обжорой.

— Его ты тоже больше не встречал? — спросил я.

— Нет, — отвечал он, — я поклялся его убить, когда узнал, что за штуку он сыграл со мной. Ведь не успел я уйти, как уже на следующее утро он подал на развод с ней, Попадись он мне в ближайшие полгода после того, я бы, наверно, его все-таки убил. Правда, пользу это принесло бы только издателям газет. Время — это самый дешевый из наемных убийц; для него требуется лишь терпение. Все дороги ведут к концу, Пол.

Но рассказ мой сбивчив, я путаю блики света с игрой теней. Тогда ничто не сулило беды. Он был красивый, видный мужчина. Если скромному наблюдателю позволительно будет высказаться, не проявляя неуважения к благородному обществу, — то ведь не всякий аристократ соответствует своему званию; ему же это звание подобало, даже не будь у него титула. Думаю, тогда ему было около пятидесяти; но немного нашлось бы тридцатилетних мужчин, которые не были бы рады поменяться с ним статью и внешним видом. Его отношение к невесте отличалось изысканным вкусом и чувством меры, без которой самая нежная преданность, учитывая разницу в их годах, показалась бы смешной. Не приходилось сомневаться в том, что он искренне восхищен ею и всем вполне доволен. Я даже склонен думать, что он был к ней больше привязан, чем стремился показать, догадываясь о ее ответных чувствах к нему. Знание света, должно быть, подсказывало ему, что пятидесятилетнему мужчине легче стать любовником женщины, которая годится ему в дочери, чем юной девушке — увлечься мужчиной, которому впору быть ее отцом; он же был не тот человек, чтобы позволить порыву довести себя до абсурда. С моей собственной точки зрения, он идеально подходил на роль принца-консорта. Мне было трудно представить себе, что моя королева способна полюбить обыкновенного мужчину. А вот рядом с этим она могла бы жить, не теряя достоинства в моих глазах. При первой же нашей беседе он понял, что за чувства я к ней питаю. Многих на его месте это позабавило бы, а кое-кто и не преминул бы это показать. По какой причине, не могу сказать, но с тактом и учтивостью, льстившими мне, уже в одну из первых наших встреч он вытянул из меня признание столь откровенное, что за месяц, до того я не мечтал бы доверить его и собственной подушке.

Хэл положил руку мне на плечо.

— Понимаешь ли, друг мой, как ты мудр? — сказал он. — В, твоем возрасте все мы любим некое создание нашего воображения. И если бы только мы могли удовлетвориться тем, что боготворим лишь вечную беломраморную статую! Но нет, мы — глупцы. Мы молим богов дать ей жизнь, и от наших пылких лобзаний она становится женщиной. И я тоже любил, когда мне было столько лет, сколько тебе, Пол. Твои соотечественники, они такие практичные, они признают только один вид любви — любовь деловую, которая — как это сказал поэт? — «умерена спасительным рассудком». Но ведь у любви много граней, ты же понимаешь, друг мой. Ты умен, ты их не спутаешь. Она — она была дитя гор. Каждый день я ходил за три лье к мессе, чтобы восславить ее. Не будь я дураком и так все и оставь — каждый день моей жизни был бы расцвечен воспоминаниями о ней. Но мне не хватило ума, друг мой; я превратил ее в женщину. Э! — тут он брезгливо отмахнулся, — и что за жирная уродина вышла! Каких трудов мне стоило от нее избавиться! Никогда не надо даже притрагиваться ни к чему красивому; руки у нас такие неловкие, мы портим все, к чему бы ни прикасались.

Хэл вернулся в Англию только в конце года; к тому времени граф и графиня Гескар — хотя мне и было позволено называть ее Барбарой, я никогда этим не пользовался; «графиня» устраивало меня больше — уже поселились в пышном парижском особняке, который им купил старый Хэзлак.

Это была высшая точка карьеры старика Хэзлака, и единственное, о чем он немного сожалел, — это о том, что, при таком-то приданом, Барбаре не удалось выйти замуж еще удачнее.

— Уж эти мне иностранные графы, — ворчал он шутливо, — надеюсь, в свете их ценят больше, чем в Сити. Там-то красная им цена — сотня гиней, да они и того не стоят. Вот, кто была та девушка-американка, что вышла за русского князя на прошлой неделе? Она дала за него миллион долларов, а сама — дочь оптового торговца обувью! Нашим девицам до такого далеко.

Но все это было до того, как он познакомился со своим будущим зятем. Потом он успокоился и до самого дня бракосочетания по-детски ликовал. Под руководством графа он благоговейно и почтительно изучал историю фамилии Гескар. Принцы, вельможи, военачальники — блестящие золотые плоды на раскидистых ветвях генеалогического древа. Почему бы не вернуть этому роду былую славу, примешав к полуиссякшей струйке голубой крови мощный поток крови красной, густой и бурлящей, настоянной на трудах и заботах в мрачных лабораториях подземного мира? В воображении старый Хэзлак уже видел себя дедом канцлеров и прадедом королей.

— Я заложил фундамент, а ты воздвигнешь здание, — так он сказал ей как-то вечером в моем присутствии, лаская толстыми пальцами ее золотые кудри. — Хорошо, что ты не родилась мальчишкой. Мальчишка, по всей вероятности, промотал бы деньги, и наше имя снова утонуло бы в сточной канаве. Даже будь он из другого теста, все равно был бы просто еще одним дельцом и дальше, чем я, не забрался бы. Своего первого сы-на ты назовешь Хэзлаком, Пусть первенца всегда так зовут. Это имя еще прогремит по всему миру, и не только из-за денег.

И я начал понимать, какие силы сформировали — а может быть, испортили — характер Барбары. Никогда не думал, что он способен беспокоиться о чем-то, кроме денег и наживы.

Свадьба, само собой разумеется, была невозможно пышной. Старый Хэзлак знал, как подать товар, и не пожалел ни денег, ни сил, так что это событие стало гвоздем сезона — по крайней мере, так писали светские газеты. Миссис Хэзлак, к примеру, была из тех женщин, которых трудно заметить даже на их собственной свадьбе; то, что на свадьбе дочери она была «со вкусом одета в серое газовое платье в белый горошек, расшитое шелковым муслином», я узнал на следующий день в «Морнинг Пост». Самого старика Хэзлака приходилось все время разыскивать. В самом конце церемонии, после долгих усилий, я наконец обнаружил его на ступеньках лестницы, ведущей в подземелье.

— Ну что, кончилось?. — спросил он, утирая лицо огромным носовым платком, В руке у него было маленькое зеркальце.

— Все кончилось, — ответил я, — вас ждут, ехать пора.

— Знаешь, меня всегда, когда я волнуюсь, пот прошибает, — объяснил он. — Избавь меня от этого, если можешь.

Когда же я его увидел снова, двумя или тремя днями позже, уже наступила реакция. Он сидел в огромной библиотеке, в окружении книг, которые ему никогда бы даже не пришло в голову раскрыть, так же, как и взять аккорд на изумительном, инкрустированном серебром рояле, украшавшем его гостиную. С ним произошла перемена. Казалось, что полнота его, обычно наводившая на мысль о раздувшемся до крайней степени от самодовольства воздушном шаре, как-то уменьшилась, съежилась. Тогда я не обратил на это внимания, думая, что мне показалось, однако это было так; перед смертью он стал просто кожа да кости. На ногах у него были старые домашние туфли, и он курил коротенькую глиняную трубочку.

— Ну, — сказал я, — все сошло хорошо.

— У всех все сошло хорошо, — проворчал он. Он сидел, склонившись к огню, и, хотя погода была теплая, вытянул руку к пламени. — Теперь разве что мне осталось сойти — в мир иной, все только этого и ждут. Тогда все будет в порядке.

— Не думаю я, что они ждут вашей смерти, — ответил я, смеясь.

— Ты хочешь сказать, — откликнулся он, — что я —.курица, которая несет золотые яйца. Да, но знаешь, яйца бьются, да и много бывает испорченных.

— Зато из остальных вылупляются замечательные цыплята, — возразил я. Мы что-то совсем запутались в этом сравнении; так обычно и бывает в разговоре.

— Вот если бы я помер на этой неделе, — произнес он — и замолк, считая в уме, — я бы стоил, грубо говоря, парочку миллионов. А в будущем году в это же время я уже, может буду должен с миллион.

Я сел против него.

— А к чему рисковать? — предложил я, — Вам-то точно хватит. Почему бы не уйти на покой?

Он рассмеялся.

— Думаешь, дружок, я этого себе не говорил — уже тысячу раз? Не могу; я игрок. Самое раннее мое воспоминание — это, как я играю в пристеночек. Есть люди, Пол, — сейчас они умирают в работных домах, а когда-то я их хорошо знал; иногда я их вспоминаю и думаю: лучше бы и не знал вовсе, — которые в любой момент могли все бросить и иметь тысяч двадцать в год. Пойди я к любому из них и предложи хотя бы сотню фунтов, он бы тут же на все накупил акций, не успей я отвернуться, и отправился бы с ними играть на Треднидл-стрит. У нас это в крови. Я и на смертном одре буду играть на бирже, и так и отправлюсь на тот свет, с телеграфной лентой в руке.

Он поворошил в камине. Взметнувшееся пламя озарило комнату.

— Но пока я туда не собираюсь, — рассмеялся он, — а когда соберусь, то буду самым богатым человеком в Европе. Главное — чтобы голова работала, вот мой секрет. — Наклонившись ко мне, он перешел на шепот. — пьют они, Пол, — они так пьют!.. Все в головах у них путается, на тыщу вопросов надо ответить за пять минут. И все время — тик-так, тик-так, часы-то стучат. Эти акции упали, те поползли вверх. — То одни слухи, то другие. Здесь можно состояние потерять, а здесь приобрести. И все за одну секунду! Тик-так, тик-так, будто гвозди в гроб заколачивают. Боже! Хоть бы пять минут спокойно подумать. Захлопнуть дверь, запереть на ключ. Бутылочку достать. Вот тебе и конец. Пока от этого удерживаешься, все в порядке. Ясный, холодный ум, быстрая реакция — вот в чем секрет.

— Да стоит ли это того? — поинтересовался я. — Уж вам-то всего хватает.

— Власть, Пол. — Он хлопнул по карману брюк, и золотые и серебряные монетки там весело зазвенели — Вот что правит миром. Мы, Хэзлаки, пойдем в гору, короли с принцами нам в кумовья набиваться станут, а мы их будем за ухом чесать, да по спине похлопывать — почему нет? И раньше так бывало. Мои дети, дети старого Ноэля Хэзлака, сына уайтчепельского мясника! Вот моя родословная! — Он снова хлопнул по своему звонкому карману. — Мой род древнее ихнего! И он наконец вступает в свои права! Деньги — тот, у кого они есть, — вот настоящий король! Это наш род правит миром — род тех, у кого есть деньги; и я возглавляю его.

Огонь в камине угас, и комната окуталась мраком. Некоторое время мы помалкивали.

— Правда, тихо? — сказал старый Хэзлак, подняв голову.

Слышен был только треск углей в камине.

— Теперь, наверно, всегда так будет, — продолжал Хэзлак. — Моя-то старуха ложится сразу после ужина. Раньше-то, пока она была тут, все было по-другому. Как-то все было на месте — и дом, и лакеи, и все прочее, — пока она была в центре. Теперь, когда она уехала, старушке страшно. Она хочет убраться подальше. Бедняжка Сюзанна! Маленький деревенский трактирчик, где она хозяйничает, а я суетливо копошусь за стойкой — вот чего ей надо, бедной моей старушке.

— Но вы же будете их навещать, — сказал я, — да и они станут приезжать к вам.

Он покачал головой.

— А на кой черт я им сдался? Что же я буду путаться у них под ногами? Я человек простой, и с какой стати мне строить из себя аристократа? На это-то у меня ума хватает.

Я засмеялся. Мне захотелось утешить его, хотя я и понимал, что он прав.

— Так ведь и дочка ваша — девушка простая, — сказал я.

— Ты так думаешь? — ухмыльнувшись, спросил он. Н-да, не высокого ты о ней мнения. Когда-то была у меня дочурка… фаршируешь, бывало, колбасу, а она повиснет у тебя на шее и визжит: «Ах, ты, поросеночек мой». Тоща ей плевать было на то, что за слова у меня с языка слетают, или что у меня руки вечно сальные Жили мы в Уайтчепеле, Я был мясником, она — мясниковой дочкой. Так бы мы и жили, пока бы я не окочурился. Так нет же, взбрендило мне сделать из нее леди. Леди-то из нее получилась, да вот дочурки у меня не стало. Отдал ее в школу и чувствую — чем больше учится, тем больше меня презирает. Она-то не виновата, сам дурак. Захотел сделать из девчонки леди — вот и получи! Но порой она меня бесила. Ишь, барыня какая выискалась! Забыла, чей хлеб ешь? Я понимал, что осади я ее, и она опять станет моей дочкой, не осада — все потеряно. Обидно мне было. Вернуть ее было еще не поздно. Но и сам-то я хорош. Ладно, думаю, вернется она ко мне, будет, как я, замуж выйдет за такого, как я, детишек нарожает таких же, как я. Так я же таких, как я, терпеть не могу? Зачем мне все это? А за все надо платить — что хотел, то и получай. Сколько заплатил, — столько и заплатил, раз хлопнул но рукам, значит, дело сделано. Но заплатил, скажу тебе, немало. Он встал и выколотил трубку.

— Позвони в колокольчик, Пол, — попросил он. — Пусть зажгут свет и принесут что-нибудь выпить. Не обращай на меня внимания. Что-то сегодня накатило.

Прислуга замешкалась. Он положил мне руку на плечо; на этот раз она показалась мне тяжеловатой.

— Бывало, Пол, я всё страдал, — сказал он. — А ну как вы поженитесь? Н-да, думаю, ну и зятек мне достанется. А ведь поженись вы, она была бы мне хоть чуточку поближе. Да тебе-то такое, небось, и в голову не приходит.