Онлайн чтение книги Паутина
IV

Викторъ вошелъ къ брату Матвѣю, не стуча. Матвѣй не любилъ, чтобы стучали. Онъ говорилъ, что стукъ въ дверь разобщаетъ людей, какъ предупрежденіе, чтобы человѣкъ въ комнатѣ успѣлъ спрятать отъ чело вѣка за дверью свою нравственную физіономію, — значитъ, встрѣтилъ бы входящаго, какъ тайнаго врага. Между тѣмъ, человѣкъ всегда долженъ быть доступенъ для другихъ людей и никогда не долженъ наединѣ съ самимъ собой быть какъ-нибудь такъ, и дѣлать что либо такое, что надо скрывать отъ чужихъ глазъ, чего онъ не могъ бы явить публично.

— Однако, ты самъ всегда стучишь, — возражали ему товарищи.

— Потому что не всѣ думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ правѣ насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ тѣмъ, кто раздѣляетъ мои, въ комъ я увѣренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…

— Чудакъ! Но вѣдь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между тѣмъ, въ безпорядкѣ?

— Я не дѣлю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ видѣть мужчина, можетъ видѣть и женщина.

— Ну, другъ милый, это — не согласно съ природою, какъ ты всегда проповѣдуешь, a противъ природы: и птицы, и звѣри — всѣ самцы для самокъ особо прихорашиваются.

— Да, — строго соглашался Матѣй, — но когда? — въ періодъ полового возбужденія.

— Да, бишь… извини!.. вѣдь ты y насъ принципіальный дѣвственникъ.

Матвѣй и отъ того отрекался.

— Что значитъ «принципіальный»? — возражалъ онъ. — Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я тѣмъ менѣе.

— A христіанскій аскетизмъ?

Матвей закрывалъ глаза, — онъ не умѣлъ вспоминать иначе, — и читалъ наизусть изъ «Перваго посланія къ Коринѳянамъ»:

— A о нихже писасте ми, добро человѣку женѣ не прикасатися. Но блудодѣянія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.

— Я могу удержаться, не разжигаясь, — вотъ и весь мой принципализмъ, — объяснялъ онъ. — Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, поспѣшилъ бы женитися…

— Ну, гдѣ тебѣ!

Еще проходя залою, за двѣ комнаты до Матвѣевой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые всѣ старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:

— Я стою на почвѣ наблюденія, a ты валяешь a priori.

A мягкій женственный альтъ Матвѣя возражалъ:

— Предвзятому наблюденію цѣна — мѣдный грошъ.

И жаль стало Виктору, что не можетъ онъ сейчасъ остаться съ этою шумною, веселою, спорчивою, смѣшливою, зубатою товарищескою молодежью, — покричать и поволноваться, покурить и помахать руками въ ея безконечныхъ, всегда готовыхъ вспыхнуть, диспутахъ, для которыхъ каждая тема люба, точно сухая солома, только ждущая искры изъ мимо летящаго паровоза, чтобы воспламениться въ пожаръ. Но суровый и угрюмый рокъ звалъ его далеко, — не мѣшкая, на жуткій путь, на трудное дѣло. И, когда жалъ онъ руки друзьямъ, опять лицо его стало солдатское, простонародное, и глаза утратили индивидуальность, точно y рядового, шагающаго въ составѣ роты своей, — и движется та рота въ далекій, тяжкій, безрадостный походъ…

Народу въ комнату Матвѣя набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно бѣлые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного повѣреннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, бѣлобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окнѣ, въ полутѣни широкихъ синихъ занавѣсокъ, сидѣла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ платьѣ, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная дѣвочка-блондинка, лѣтъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень бѣломъ лицѣ производили впечатлѣніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не успѣешь разобрать, какого они цвѣта: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя рѣсницы. Дѣвочка уже ушла изъ этого подростка, a дѣвушка входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подлѣ Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши — одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, освѣщеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой — студентъ-первокурсникъ, изъ тѣхъ, которые «и въ кинематографъ при шпагѣ ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Глядѣлъ на Зою побѣдителемъ, — на что та, впрочемъ, не обращала ни малѣйшаго вниманія, — и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, тѣла въ щегольскомъ мундирѣ — такъ и вопіяли на встрѣчу приближающимся смертнымъ.

— Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!

A зеленолицый гимназистъ читалъ Зоѣ наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:

1 «Черняка» г. С. Городецкаго.

— Тише вы! — носовымъ лѣнивымъ голосомъ повелѣвала Зоя. — Услышитъ Матвѣй стыдно будетъ…

— A вы еще умѣете, что вамъ бываетъ стыдно? — съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.

Зоя холодно посмотрѣла на него изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что онѣ были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:

— Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски: «умѣете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароходѣ въ бурю, — слышимъ и безъ рупора.

A гимназистъ прохрипѣлъ:

— Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…

До утра не разставались,

Яснымъ небомъ любовались

На востокъ и на закатъ.

Викторъ мигнулъ Матвѣю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, освѣщенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто врѣзавшимъ правильное, изжелтабѣлое пятно свое въ старенькій паркетъ.

Матвѣй, стоя спиною къ свѣту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.

– Ѣдешь? — спокойно спросилъ онъ

— Да. Прощай, братъ. Спѣшу. И то запоздалъ.

— Симеонъ задержалъ тебя?

— Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь — аминь. Въ чистую.

— Я очень радъ, — серьезно сказалъ Матвѣй. — Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина — деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.

— Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, — усмѣхнулся Викторъ, — и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.

— Простился съ Иваномъ, Модестомъ?

— Не могъ, — сухо сказалъ Викторъ: — оба были заняты слишкомъ важнымъ дѣломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матвѣй! искренно, съ убѣжденіемъ прошу тебя: будь осторожнѣе съ этимъ господиномъ!

— Ты говоришь о братѣ, Викторъ! — мягко и грустно упрекнулъ Матвѣй.

Викторъ нетерпѣливо тряхнулъ головой.

— Въ полѣ встрѣчаться — родней не считаться.

— Что ты имѣешь противъ него?

— То, что y него — вмѣсто души — всунута грязная тряпка.

— Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…

— Оставь! — съ отвращеніемъ остановилъ Викторъ. — У насъ такъ мало минуть, что, право, жаль ихъ на него тратить. Знаемъ мы этихъ эстетовъ изъ публичныхъ домовъ, съ гнилымъ мозгомъ и половой неврастеніей вмѣсто характера. По мѣрѣ ихъ удобства и надобности, изъ нихъ вырабатываются весьма гнусные сводники и провокаторы…

— Викторъ! Викторъ!

Но онъ хмурился и упрямо говорилъ:

— Во всей нашей семьѣ, ты — единственный, кого я еще чувствую своимъ… И жаль же мнѣ тебя, бѣдняга!

— Что меня жалѣть? — кротко возразилъ Матвѣй, и глаза его теплились въ полумракѣ. Я такъ устроенъ, что мнѣ въ самомъ себѣ всегда хорошо. A на Модеста не сердись. Онъ больной.

— По нашему времени, это иногда гораздо хуже, чѣмъ безсовѣстный, — холодно оборвалъ Викторъ и, вдругъ, внезапнымъ, нѣжнымъ порывомъ, положилъ брату обѣ руки на плечи:

— До свиданья, святъ мужъ! Сестеръ поцѣлуй. Я съ ними не прощаюсь. Аховъ и визговъ боюсь. Да Аглаи и дома нѣтъ.

Матвѣй нерѣшительно не одобрилъ:

— Жаль, все-таки… Какъ знать? Можетъ быть, на смерть ѣдешь.

— Этого я имъ сообщить, все равно, не могу, — угрюмо проворчалъ Викторъ, опуская голову.

Матвѣй грустно обнялъ его.

— Отрѣзалъ ты себя отъ насъ!

Викторъ ласково, но рѣшительно высвободился.

— Да. И не надо по отрѣзанному мѣсту пальцемъ водить. Мнѣ сейчасъ всѣ мои нервы нужны, весь характеръ нуженъ.

Матвѣй кивнулъ головою, что согласенъ.

— Надѣешься на успѣхъ?

Викторъ выпрямился, глаза сверкнули въ полутьмѣ.

— Если деньги не помогутъ, лбомъ стѣну прошибу, на проломъ полѣзу. Ну, прощай, святъ мужъ. Обнимемся. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь… Ты дальше меня не провожай. Возвратись къ товарищамъ. Совсѣмъ лишнее, чтобы отъѣздъ мой вызвалъ разговоры…

Матвѣй крѣпко сжалъ его сильныя плечи въ нѣжныхъ, худыхъ рукахъ своихъ и произнесъ голосомъ звучнымъ, глубокимъ, трепетнымъ, проникновеннымъ:

— Брать! Если возможно… умѣй щадить!

По мрачному лицу Виктора пробѣжала судорога, и радъ онъ былъ, что полумракъ комнаты скрылъ ее.

— Не умѣю! — нарочно грубо оторвалъ онъ.

И оторвался отъ брата. И ушелъ. И больше его никогда уже не видѣли въ этомъ домѣ.

Матвѣй коротко посмотрѣлъ ему вслѣдъ, облегчилъ вздохомъ стѣснившееся сердце и возвратился къ себѣ въ комнату, гдѣ, въ свѣту и дыму, продолжалъ еще бурлить и шумѣть прежній, неоконченный споръ… Матвѣй, подъ гулъ его, думалъ о Викторѣ. Ему было жаль брата и не чувствовалъ онъ, непротивленецъ, симпатіи къ дѣятельности, въ которую тотъ себя уложилъ. Но онъ любилъ, чтобы человѣкъ, принявшій на себя обязанность, исполнялъ ее свято, и людей, страдавшихъ и даже погибавшихъ на служеніи долгу своему, только любилъ съ умиленіемъ, но не сокрушался о нихъ и не скорбѣлъ. И лицо его было спокойно, и съ ясною головою прислушался онъ къ товарищамъ, и самъ быстро вошелъ въ шумъ ихъ.

Споръ кипѣлъ изъ-за образовательнаго опыта, которому Матвѣй подвергалъ того самаго Григорія Скорлупкина, что давеча рекомендованъ былъ Модестомъ Ивану, какъ субъектъ, обрѣтающійся всегда при деньгахъ и обложенный въ пользу Модеста кредитною повинностью за то, что онъ будто бы влюбленъ въ красавицу Аглаю. Крѣпостной дѣдушка этого Скорлупкина состоялъ при дѣдушкѣ нынѣшнихъ Сарай-Бермятовыхъ въ егеряхъ, a тятенька — при папенькѣ Сарай-Бермятовыхъ въ вольнонаемныхъ разсыльныхъ. A самого Скорлупкина Вендль, неугомонный изыскатель и коллекціонеръ людей, любилъ иногда поэкзаменовать, встрѣчая его y Сарай-Бермятовыхъ, либо на улицѣ, либо въ ресторанѣ, потому что съ нѣкотораго времени молодой человѣкъ этотъ началъ, по какимъ-то особымъ, не вы сказаннымъ причинамъ, чрезвычайно интересовать его.

— Ну, что вы? какъ? а? — спрашивалъ Вендль, обдавая некурящаго Скорлупкина благовоніемъ рублевой сигары и проницательно разглядывая его сквозь дымное облако.

Скорлупкинъ, питавшій къ Вендлю большое уваженіе за то, что онъ, наслѣдникъ богатаго дисконтера, не только не промоталъ родительскихъ капиталовъ, но еще адвокатской практикой зарабатываетъ большія деньги, — свободно кланялся и отвѣчалъ:

— Слава Богу. Живемъ. Покорнѣйше благодарю.

— Преуспѣваете? а?

— По мѣрѣ своихъ способностей. По распоряженію Матвѣя Викторовича, посѣщаю народный университетъ.

— Интересно?

Къ удивленію Вендля, Скорлупкинъ отвѣчалъ безъ всякаго восторга:

— Однако, о серьезномъ читаютъ. Приблизительно весьма многаго не могу понимать. Все больше наблюдаютъ о простомъ народѣ, какъ ему жить легче. Намъ ни къ чему.

— Ангелъ мой, — воскликнулъ Вендль, — да вы то сами — кто же? Аристократомъ почитаете себя, что ли? Въ бархатной книгѣ записаны?

— Какая наша аристократія! — усмѣхнулся Скорлупкинъ. — Родня моя, сказать абсолютно, — черная, и образованіе — одинъ пшикъ.

— Въ такомъ случаѣ, почему же вы недовольны лекціями о простомъ народѣ? Среду свою изучить всякому любопытно.

— Да я ее самъ лучше всякаго профессора знаю. Помилуйте, Левъ Адольфовичъ, — воодушевился Скорлупкинъ, — мнѣ ли народа не понимать? Дѣдъ былъ дворовый, родитель крестьянствовалъ, лишь передъ смертью, спасибо ему, догадался въ мѣщане выписаться. Маменька, и по сейчасъ, въ божественности своей, совершенно сѣрая женщина. Кабы не тетеньки Епистиміи настояніе, да не Матвѣй Викторовичъ, было бы мнѣ съ дураками въ черномъ тѣлѣ, пропасть.

— Не возноситесь, мой другъ, не возноситесь! Помните, что гордость — грѣхъ смертный и нѣкогда погубила сатану, — насмѣшливо вставилъ Вендль. Семитическая кровь его, благоговѣйная къ семьѣ и родовому союзу, была возмущена тономъ презрительнаго превосходства, которымъ этотъ даже еще не выскочка, a только отдаленная возможность выскочки говоритъ о своемъ родѣ-племени. Скорлупкинъ замѣтилъ и осторожно поправился:

— Нѣтъ, вы не извольте думать: я родителей своихъ не стыжусь. Но, самъ возросши въ темной дурости, я во всякомъ другомъ слѣпоту подобную насквозь вижу за сто шаговъ.

— Матвѣй готовитъ васъ къ экзамену зрѣлости?

— Улита ѣдеть — когда-то будетъ, — усмѣхнулся Скорлупкинъ.

— Не въ охоту?

Скорлупкинъ замялся, но, не встрѣчая въ любопытныхъ глазахъ Вендля рѣшительнаго порицанія, признался съ искренностью:

— Не то, что не въ охоту. Результатъ чрезвычайно отдаленный. Это съ дѣтства начинать надо, a мнѣ двадцать третій годъ. Теперь мнѣ — жить въ пору, капиталъ дѣлать, a не уроки долбить.

— Такъ что Матвѣй васъ, въ нѣкоторомъ родѣ, въ ученый рай свой на арканѣ тянетъ? — засмѣялся Вендль.

A Скорлупкинъ объяснилъ:

— Покойнаго родителя моего непремѣнное желаніе было, чтобы я получилъ господское образованіе и гимназію кончилъ. Но здоровьишкомъ я былъ въ то время слабъ, никакихъ способностей не оказывалъ, — силенки, значить, мои ребячьи того не дозволяли. Опредѣлили меня по торговой части, закабалили на годы въ мальчики въ бѣльевой магазинъ. тѣмъ не менѣе, родитель мой мечты своей не оставилъ. Умирая, просилъ Мотю, чтобы содѣйствовалъ мнѣ осуществить завѣтъ образованія.

— Что же Мотя могъ сдѣлать для васъ? — удивился Вендль. — Онъ тогда мальчикъ былъ. Слѣдовало просить Симеона.

Скорлупкинъ, усмѣхаясь, покрутилъ головой.

— Предъ Симеономъ Викторовичемъ родитель мой пикнуть не смѣлъ, — сказалъ онъ, опять съ недавнимъ превосходствомъ. — Вѣдь мы, Скорлупкины, искони Сарай-Бермятовскіе слуги, еще съ крѣпости, изъ рода въ родъ. Я — первый, что самъ по себѣ живу и свою фортуну ищу. A маменьку, либо тетеньку Епистимію до сихъ поръ спросите: гдѣ были? — не сумѣютъ сказать: y господъ Сарай-Бермятовыхъ, — говорить: y нашихъ господъ.

— Вамъ смѣшно? — съ брезгливостью спросилъ Вендль: развязность этого потомка на счетъ ближайшихъ предковъ опять его покоробила.

Но на этотъ разъ Скорлупкинъ чувствовалъ себя на твердой почвѣ и нисколько не смутился.

— Да — какъ же, Левъ Адольфовичъ? — возразилъ онъ. — Конечно, что должно быть смѣшно. Крѣпости не знали, въ свободномъ крестьянствѣ родились, вольными выросли, a умъ и языкъ — крѣпостные. Полувѣкомъ изъ нихъ рабское наслѣдство не выдохлось.

Вендль подумалъ, прикинулъ умомъ, воображеніемъ, и — согласился.

— Да… жутковато! — вздохнулъ онъ. — Дрессировали же людей! Достало на два поколѣнія!

A Скорлупкинъ продолжалъ:

— Родитель мой, при Мотѣ, маленькомъ, когда господа Сарай-Бермятовы въ упадокъ пришли, остался вродѣ какъ бы дядькою. Мы съ Мотею — однолѣтки, вмѣстѣ росли, въ дѣтскія игры играли.

— Такъ что просьба отца вашего попала по адресу? — одобрительно сказалъ Вендль. Скорлупкинъ отвѣчалъ съ гордымъ удовлетвореніемъ и почти нѣжностью въ глазахъ:

— Да, ужъ, знаете, если Мотя что обѣщалъ, такъ это стѣна нерушимая. Чуть самъ въ возрастъ вошелъ и свободу поступковъ получилъ, сейчасъ же и за меня принялся. Второй годъ тормошимся… Обижать его жаль, — тихо прибавилъ онъ, опуская голову, — a надлежало бы къ прекращенію.

Вендлю захотѣлось помочь Матвѣю, котораго онъ уважалъ и любилъ, хоть легкимъ ободреніемъ скептическаго его ученика:

— Однако, изъ учителей вашихъ, Аглая Викторовна отзывалась мнѣ о вашихъ занятіяхъ хорошо.

— Да? — удивился и обрадовался Скорлупкинъ, — покорнѣйше благодарю. Только это она, — подумавъ и съ печалью, добавилъ онъ, — по ангельской добротѣ своей. A мнѣ съ нею, признаться, всѣхъ труднѣе. Потому что, знаете, Левъ Адольфовичъ, стыдно ужасно, — съ довѣрчивостью пояснилъ онъ. — Съ мужчинами осла ломать — еще куда ни шло. Но когда долженъ ты мозги свои выворачивать предъ этакою чудесною барышней, и ничего не выходить, и должна она подумать о тебѣ въ самомъ низкомъ родѣ, что оказываешься ты глупый человѣкъ, оно, Левъ Адольфовичъ, выходить ужасно какъ постыдно.

— Вы въ своего ангелоподобнаго профессора, конечно, влюблены? — спросилъ Вендль, съ улыбкой нѣсколько высокомѣрной.

Но Скорлупкинъ сердито покраснѣлъ, точно услышалъ неприличность.

— Это Модестъ Викторовичъ на смѣхъ выдумали, дразнятъ меня. Развѣ я дерзнулъ бы?

— Ну, влюбиться, — на это большой дерзости не надо, — холодно возразилъ Вендль, посасывая сигару. — Вотъ признаться въ томъ этакой красавицѣ и взаимности искать — другая статья…

Но, если Аглая Викторовна, въ кроткой нетребовательности своей, удовлетворялась успѣхами, которые съ грѣхомъ пополамъ оказывалъ взрослый ученикъ ея, то другіе наставники — нетерпѣливые мужчины — далеко не были такъ снисходительны. Нынѣшній споръ между Матвѣемъ и его товарищами именно и возгорался изъ за того, что Немировскій, дававшій Скорлупкину уроки алгебры и геометріи, пришелъ отъ нихъ отказываться:

— Не могу, усталъ. Даромъ время тратимъ. Совершенно дубовая башка.

Матвѣй возмутился и запротестовалъ, но остальные поддержали Немировскаго.

— Когда кто-нибудь не въ состояніи вообразить себѣ четвертаго измѣренія, — насмѣшливо говорилъ красивый Грубинъ, — то я его только поздравляю. Но если ему не удается усвоить первыхъ трехъ, дѣло его швахъ.

Матвѣй, взметывая золотые кудри свои — ореолъ молодого апостола — и сверкая темными очами, упрямо кивалъ головою, какъ норовистая лошадь, и твердилъ:

— Я далъ слово, что сдѣлаю Григорія человѣкомъ, и онъ будетъ человѣкомъ.

— Въ ресторанѣ, можетъ быть, — сострилъ Немировскій, — въ жизни — сомнѣваюсь.

Матвѣй посмотрѣлъ на него, плохо понимая каламбуръ: онъ былъ совершенно невоспріимчивъ къ подобнымъ рѣчамъ. Потомъ сморщился и сказалъ съ короткою укоризною:

— Плоско.

Немировскій сконфузился, но желалъ удержать позицію и потому еще нажалъ педаль на грубость:

— Нельзя взвьючивать на осла бремена неудобоносимыя.

— Ругательство — не доказательство, — грустно возразилъ Матвѣй.

Тогда вмѣшался Клаудіусъ, параллелограмму подобный, со спокойными, размѣренными продолговатыми жестами, голосомъ, похожимъ на бархатный ходъ маятника въ хорошихъ стѣнныхъ часахъ:

— Теоретически я высоко цѣню просвѣтительные опыты въ низшихъ классахъ общества, но, какъ педагогъ, научился остерегаться ихъ практики.

— Остановись, педагогъ, — воскликнулъ Матвѣй, всплеснувъ худыми бѣлыми руками, — еще шагъ, и ты, какъ Мещерскій, договоришься до «кухаркина сына».

Но Клаудіусъ не остановился, a покатилъ плавную рѣчь свою дальше, точно по рельсамъ вагонъ электрическаго трамвая.

— При малѣйшей ошибкѣ въ выборѣ, мы не возвышаемъ, но губимъ субъекта.

— A обществу даримъ новаго неудачника, неврастеника, пьяницу, — подхватилъ Грубинъ.

— Либо сажаемъ на шею народную новаго кулака, — язвительно добавилъ Немировскій.

Но Матвѣй зажалъ ладонями уши и говорилъ:

— Ненавижу я интеллигентскую надменность вашу. Барѣ вы. Важнюшки. Гдѣ вамъ подойти вровень къ простому человѣку!

Грубинъ пожалъ плечами.

— Какъ тебѣ угодно, Мотя, но — что тупо, того острымъ не назовешь.

— Хорошо тебѣ съ прирожденною то способностью! — возразилъ Матвѣй.

— Не доставало еще, чтобы мы увязли въ прирожденности идей! — захохоталъ Немировскій, a Клаудіусъ, молча, улыбнулся съ превосходствомъ. Но Матвѣй стоялъ посреди комнаты и, потрясая руками, говорилъ:

— Вы дѣти культурныхъ отцовъ. Ваши мозги подготовлены къ книжной и школьной муштрѣ въ наслѣдственности образовательныхъ поколѣній. За васъ ваши батьки и дѣды сто лѣтъ читали, учились, писали. А, когда какой-нибудь Григорій Скорлупкинъ ползетъ изъ тьмы къ свѣту, онъ — одинъ, самъ за себя работаетъ, никакихъ тѣней помогающей наслѣдственности за нимъ не стоить, его мозгъ дѣвственный, мысль прыгаетъ, какъ соха на цѣлинѣ: здѣсь — хвать о камень, тамъ — о корень.

— Позволь, Матвѣй! — остановилъ Грубинъ. — Двоюродный брать Скорлупкина, Илья, — такой же темный мѣщанинъ. Однако, съ нимъ — говорить ли, читать ли — наслажденіе.

— То есть, тебѣ нравится, что вы распропагандировали его на политику! — возразилъ Матвѣй.

— Положимъ, не мы, a твой брать Викторъ, — поправилъ точный Клаудіусъ.

Матвѣй же, грустно усмѣхаясь, продолжалъ критиковать:

— Ленина съ Плехановымъ разбираетъ по костямъ, Чернова съ Дѣлевскимъ критикуетъ, какъ артистъ, a «весело» черезъ два ять пишетъ.

— Велика бѣда! — равнодушно замѣтилъ Грубинъ. — За то — товарищъ.

— Для меня это человѣка не опредѣляетъ, — возразилъ Матвѣй. — Я самъ соціалистъ лишь на половину…

— На которую, святъ-мужъ? — ехидно отмѣтилъ Немировскій. — Съ головы до живота или отъ пупка до пятокъ?

Но Матвѣй, не чувствительный къ насмѣшкамъ и трудно и поздно ихъ понимавшій, стоялъ на своемъ:

— Я не считаю себя вправѣ тянуть въ соціализмъ человѣка, который не имѣетъ выбора доктринъ.

Клаудіусъ засмѣялся торжественнымъ гулкимъ смѣхомъ, точно теперь величественные часы, въ немъ заключенные, стали полнозвучно бить:

— Да ужъ не вернуться ли намъ ко временамъ культурной пропаганды?

— Вербовка въ партію — не просвѣщеніе! — сказалъ Матвѣй.

— Равно какъ и фабрикація полуграмотныхъ буржуа, — возразилъ Грубинъ.

A y окна зеленолицый гимназистъ Ватрушкинъ уныло гудѣлъ:

amp;nbsp; 1 Per Aspera, г. С. Городецкаго

— Задерните меня! — вдругъ испуганнымъ шепотомъ приказала Зоя, сильно пошевелившись на окнѣ, студенту Васюкову.

— Чего?

«Санинъ» выпучилъ глаза, не понимая, a Зоя торопливо командовала:

— Задерните меня… Боже, какой недогадливый… занавѣскою задерните… Я слышу: въ залѣ ходитъ Симеонъ… — пояснила она, исчезая за синимъ трипомъ.

Матерія еще не перестала колыхаться, когда на порогѣ комнаты, дѣйствительно, показался Симеонъ. Онъ былъ въ пальто и шляпѣ-котелкѣ, съ тростью въ рукахъ, и — неожиданно — въ духѣ. Причиною тому была, какъ ни странно, грубая сцена, происшедшая между нимъ и Викторомъ. Оставшись одинъ, Симеонъ внимательно перечиталъ расписку Виктора и трижды вникалъ въ послѣднія ея строки, что «все причитавшееся мнѣ изъ наслѣдства дяди моего Ивана Львовича Лаврухина получилъ сполна и никакихъ дальнѣйшихъ претензій къ брату моему, Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, по поводу сказаннаго наслѣдства имѣть не буду». И чѣмъ больше онъ вчитывался, тѣмъ яснѣе просвѣтлялся лицомъ, ибо эта категорическая расписка неожиданно оставила въ его карманѣ — чего Викторъ, конечно, и не подозрѣвалъ, — не малый капиталецъ…

— «Все»… — думалъ Симеонъ, саркастически оскаливая зубные серпы свои. — То-то «все»… Юристы тоже! И чему только ихъ въ университетѣ учатъ?… Напиши онъ даже «всю сумму», «всѣ деньги», и вотъ уже — другая музыка… Все!.. съ этимъ «все» ты y меня, другъ милый, на недвижимости то облизнешься!.. Поздравляю васъ, Симеонъ Викторовичъ, съ подаркомъ. Теперь я этому мальчишкѣ покажу, какъ брать за шиворотъ старшаго брата, права свои, видите ли, осуществлять чуть не съ револьверомъ въ рукахъ. Изъ недвижимости, что хочу, то и вышвырну негодяю — и все будетъ съ моей стороны еще милостью, благодѣяніемъ, потому что — могу и ничего не дать: расписка-то вотъ она, право-то за меня… Ахъ, мальчишка! мальчишка!

Эти соображенія настолько развеселили Симеона, что онъ даже не особенно разгнѣвался, узнавъ, что Епистимія, вопреки его приказанію ждать новой бесѣды, убоялась идти къ нему и убѣжала домой.

— Ну, и чортъ съ ней! — рѣшилъ онъ. — Въ концѣ концовъ, можетъ быть, къ лучшему. Я слишкомъ много нервничалъ сегодня. Съ возбужденными нервами вести новый отвѣтственный разговоръ — того гляди, попадешь въ ловушку… Епистимія — не Викторъ… Холодная бестія, вьющаяся змѣя… Съ нею держи ухо востро: эта безграмотная троихъ юристовъ вокругъ пальца окрутитъ…

Вмѣсто того, онъ рѣшилъ поѣхать къ Эмиліи Ѳедоровнѣ Вельсъ, разсчитывая въ салонѣ этой дамы, какъ въ центральномъ бассейнѣ всѣхъ городскихъ вѣстей и слуховъ, «понюхать воздухъ», — авось, ненарокомъ, и нанюхаетъ онъ волчьимъ чутьемъ своимъ какой-нибудь слѣдокъ къ источнику обезпокоившихъ его клубской болтовни и анонимокъ…

Проходя заломъ и слыша горячій споръ молодежи, Симеонъ пріостановился, послушалъ и, презрительно улыбнувшись, хотѣлъ пройти мимо, но Клаудіусъ замѣтилъ его въ дверь и издали раскланялся. Симеону пришлось войти къ Матвѣю, чтобы пожать руки Клаудіусу и Немировскому, которыхъ онъ еще не видалъ…

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — спросилъ онъ, прислоняясь къ притолкѣ и посасывая набалдашникъ палки своей — художественную японскую рѣзьбу по слоновой кости, изображавшую женщину съ головою лисицы: японскую ламію.

Клаудіусъ объяснилъ:

— Матвѣй громитъ насъ за то, что мы отказываемся непроизводительно тратить трудъ и время на занятія съ его протеже Скорлупкинымъ.

Симеонъ вынулъ палку изо рта, поправилъ шапку на головъ и сказалъ внушительно, съ авторитетомъ:

— Матвѣй правъ. И я сожалѣю. Парень дѣльный.

Матвѣй, никакъ не ожидавшій отъ него такой поддержки, взглянулъ на брата съ изумленіемъ. Потомъ вскричалъ:

— Слышите, фуфыри? Даже Симеонъ оцѣнилъ!

«Даже» Матвѣя не очень понравилось Симеону, и онъ строго разъяснилъ:

— Симеонъ всегда любилъ энергію, уважалъ трудъ и людей, которые понимаютъ и исполняютъ его обязательность.

— Я не умѣю подчиняться обязательности труда, — холодно зѣвнулъ красивый Грубинъ, садясь на Матвѣеву постель.

— Въ моихъ рукахъ спорится только трудъ излюбленный, — вторя отозвался ему Немировскій.

Симеонъ закурилъ папиросу и учительно возразилъ:

— Всякій обязательный трудъ можно обратить въ излюбленный. Надо только придать ему излюбленную цѣль.

— То есть? — спросилъ, будто полчаса пробилъ, Клаудіусъ.

— Цѣль, способную раскалить въ человѣкѣ величайшую пружину воли: эгоизмъ любимой страсти. Чтобы изъ статическаго состоянія онъ перешелъ въ динамическое, изъ недвижимаго сбереженія силъ въ энергію дѣятельнаго достиженія.

Грубинъ зѣвнулъ.

— Вы, Симеонъ Викторовичи, сегодня говорите, будто русскій магистрантъ философскую диссертацію защищаетъ. Оставьте. Я двѣ ночи не спалъ.

Но Симеонъ курилъ, посмѣиваясь, и говорилъ:

— Вы всѣ нехристи и безбожники…

— Меня исключи, — остановилъ Матвѣй.

— Его исключи: онъ еще донашиваетъ ризы божескія, — глумясь, подхватилъ Немировскіи.

— По Владиміру Соловьеву, — пробилъ курантами своими Клаудіусъ. Симеонъ, все посмѣиваясь и покуривая, продолжалъ:

— Я не очень большой ораторъ и діалектикъ, обобщать не мастеръ, люблю говорить образами и притчами. Ну-ка, кто изъ васъ, еретиковъ, помнить «Книгу Бытія»? Іакова, влюбленнаго жениха прекрасной Рахили?

Матвѣй взялъ съ письменнаго стола своего черную толстую Библію и, быстрою привычною рукою листая ее, нашелъ желаемый текстъ:

– Іаковъ полюбилъ Рахиль и сказалъ Лавану: «я буду служить тебѣ семь лѣтъ за Рахиль, младшую дочь твою. И служилъ Іаковъ за Рахиль семь лѣтъ. И они показались ему за нѣсколько дней, потому что онъ любилъ ее».

Симеонъ вынулъ папиросу изо рта и повторилъ съ выразительнымъ кивкомъ:

— «Потому что онъ любилъ ее». — Слышали, аггелы?

— Такъ что же? — отозвался съ постели Грубинъ.

Симеонъ направилъ на него папиросу, какъ указку, и сказалъ:

— То, что безъ Рахили въ перспективѣ нѣтъ труда успѣшнаго и пріятнаго. A съ Рахилью въ мечтѣ, семь лѣтъ труда кажутся Іакову за недѣлю.

— Какъ всегда, ты — грубый матеріалистъ, Симеонъ, — раздумчиво сказалъ, ходившій по комнатѣ, руки за кушакомъ блузы, Матвѣй.

Симеонъ бросилъ папиросу.

— Неправда. Это ты понялъ меня грубо. Бери легенду шире. Мы всѣ Іаковы. Я, ты, онъ, твой Григорій Скорлупкинъ, даже вотъ эти безпутные Модестъ и Иванъ, — кивнулъ онъ на входившихъ среднихъ братьевъ. — И y всѣхъ y насъ есть свои Рахили.

— A я былъ увѣренъ, что ты антисемитъ? — промямлилъ Модестъ, лѣниво таща ноги и одѣяло черезъ комнату къ кровати. — Ну-ка, Грубинъ, пусти меня на одръ сей: ты мальчикъ молоденькій, a я человѣкъ заслуженный и хилый…

Симеонъ оставилъ его вставку безъ вниманія и продолжалъ:

— Одному судьба посылаетъ Рахиль простую, будничную, домашнюю. Рахили другихъ мудреныя, философскія, политическія.

— Ты своей Рахили, кажется, достигъ? — бросилъ ему съ кровати Модестъ.

Симеонъ обратилъ къ нему лицо.

— Если ты имѣешь въ виду… — началъ онъ.

— Дядюшкино наслѣдство, — коротко и кротко произнесъ Модестъ.

На лицахъ блеснули улыбки.

— Когда вы боролись за него съ Мерезовымъ, — сказалъ Грубинъ, — вамъ тоже годъ за день казался?

— Не наоборотъ ли? А? — подразнилъ Немировскій.

Но Симеонъ спокойно отвѣчалъ.

— Насмѣшки ваши — мимо цѣли. Я не герой, я обыватель, и Рахиль моя — мнѣ, какъ по Сенькѣ шапка: въ самый разъ. Благо тому, кто ищетъ посильнаго и достигаетъ доступнаго.

— Да здравствуетъ Алексѣй Степановичъ Молчалинъ и потомство его! — воскликнулъ Модестъ въ носъ, точно ксендзъ — возгласъ въ мессѣ.

Клаудіусъ, тонко улыбаясь, смотрѣлъ на Симеона. Этотъ человѣкъ бывалъ въ хорошемъ обществѣ города и кое-что зналъ уже изъ сплетенъ, плывущихъ о лаврухинскомъ завѣщаніи.

— Въ своей легендѣ вы пропустили пикантную подробность, — защелкалъ онъ своимъ мягкимъ маятникомъ дѣловито и обстоятельно:

— Послѣ того, какъ Іаковъ проработалъ за Рахиль семь лѣтъ, Лаванъ то вѣдь надулъ его: подсунулъ, вмѣсто прекрасной Рахили, дурноглазую Лію?

— Пересмотри завѣщаніе, Симеонъ! — расхохотался Модестъ, — вдругъ, и оно окажется не Рахилью, но Ліей?

Симеонъ испыталъ искреннее желаніе пустить брату въ голову японскою дамою съ лисичьей головой, но сдержался, лишь чуть прыгнувъ правою щекою, и обратился — все въ томъ же тонѣ хорошей, умной шутки — къ брату Матвѣю:

— Матвѣй, дочитай этимъ отверженнымъ сказку до конца.

— «И сказалъ Лаванъ. — Дадимъ тебѣ и ту за службу, которую ты будешь служить y меня еще семь лѣтъ другихъ»…

— «И служилъ y него семь лѣтъ другихъ!» — торжественно прервалъ и заключилъ Симеонъ, величественнымъ жестомъ подъемля трость свою, будто нѣкій скипетръ или жреческій жезлъ.

Немировскій вскочилъ со стула и захлопалъ, какъ въ театрѣ.

— Браво, Симеонъ Викторовичъ! Правда! Правда!

Симеонъ поклонился ему съ видомъ насмѣшливаго удовлетворенія.

— Насколько мнѣ помнится, Рахиль господина, который мнѣ апплодируетъ, извѣстна подъ псевдонимомъ республики… федеративной или какъ тамъ ее?

— Мы за эпитетами не гонимся! — весело отозвался Немировскій.

A Симеонъ воскликнулъ съ трагическимъ паѳосомъ:

— Несчастный Іаковъ! Сколько обманныхъ Лій обнимали вы, обнимаете и еще обнимете за цѣну Рахили, прежде чѣмъ Рахиль ваша покажетъ вамъ хотя бы кончикъ туфли своей?

— Гдѣ наше не пропадало! — засмѣялся Немировскій.

— Терпи, казакъ, атаманъ будешь! — поддержалъ его Грубинъ.

Симеонъ снялъ шляпу.

— Сочувствовать самъ не могу, потому что всѣ мои симпатіи принадлежать жандарму, который рано или поздно васъ арестуетъ. Но уважаю въ васъ истиннаго Іакова, который понимаетъ, что значитъ любить Рахиль. Не то, что семь лѣтъ другихъ, но даже семьдесятъ семь за Рахиль свою отдать не жалко.

— Такъ сказалъ… — зазвонилъ съ особенною густотою Клаудіусъ, но Модестъ быстро перебилъ:

— Заратустра.

Но Симеонъ, надѣвая котелокъ свой, спокойно возразилъ тономъ побѣдителя, оставляющаго поле сраженія за собою:

— Нѣтъ: Іаковъ, убѣжденный, что онъ своей Рахили достигъ… Мое почтеніе, господа. Счастливо оставаться и пріятной вамъ дальнѣйшей философіи.

Едва онъ отвернулся, и быстрые шаги его зазвучали, удаляясь по темному залу, Модестъ сорвался съ кровати и, канканируя, запѣлъ съ жестами:

Красавицъ, пѣсни и вино!..

Вотъ что всегда поетъ Жано!

Иванъ закорчился на стулѣ — помиралъ со смѣху, a Матвѣй откликнулся съ неудовольствіемъ:

— Что съ тобой, Модестъ?

— Это я — за Симеона. Безъ куплета водевильный эффектъ его ухода не полонъ.

— Сегодня вашъ Симеонъ — весельчакъ! — сказалъ Немировскій.

— Крокодилъ въ духѣ! — кротко объяснилъ Модестъ.

— Выходите, Зоя Викторовна, гроза прошла мимо, — позвалъ, могильно смѣясь, гимназистъ Ватрушкинъ, поднимая занавѣску, за которую пряталась Зоя. Она выглянула, красная сквозь синее, и блеснула по комнатѣ испытующими глазками, еще не зная, какъ приняты обществомъ ея прятки, a потому и о себѣ — какъ ей поступить: выйти изъ засады, смѣясь или надувшись.

— А-а-а! — благосклонно протянулъ Модестъ, набрасывая пэнснэ: что я вижу? Легкомысленная сестра — въ роли Керубино? Смѣю спросить о причинахъ?

— Все несчастное платье это, которое я сегодня облила какао, — угрюмо отвѣчала дѣвушка, красная, какъ піонъ. — Васюковъ, — со свирѣпостью обратилась она къ студенту, который, видя непривычное смущеніе храброй дѣвицы, фыркалъ отъ смѣха, какъ моржъ плавающій: — если вы сію же минуту не перестанете грохотать, я выгоню васъ вонъ и никогда больше не позволю вамъ приходить…

Студентъ опѣшилъ и, мгновенно превратясь изъ Санина въ мокрую курицу, запищалъ извиненія даже бабьимъ какимъ-то голосомъ, но Зоя, пренебрежительно отвернувшись отъ него, взяла брата Модеста подъ руку и увела его въ темный залъ.

— Однако, легкомысленная сестра своихъ поклонниковъ не балуетъ, — замѣтилъ Модестъ. Дѣвочка отвѣчала практическимъ тономъ прожженной пятидесятилетней кокетки:

— Дай имъ волю, только себя и видѣла… Этотъ болванъ изъ себя Санина ломаетъ… Наши гимназистки предъ нимъ таютъ и ахаютъ… Ладно! У меня онъ потанцуетъ. Ты тамъ Санинъ, либо нѣтъ, да я то тебѣ не Карсавина…

Она самодовольно захохотала грубоватымъ контральтомъ своимъ и стала жаловаться на ложныя положенія, въ который ставитъ ихъ, младшихъ, скупость и грубость Симеона. Вотъ до того дѣло дошло, что уже начинаешь шаговъ его бояться и прячешься отъ него, какъ отъ звѣря, рискуя унизиться и быть смѣшною въ глазахъ какого-нибудь Васюкова.

— Вѣдь ты знаешь милый характеръ Симеона, — говорила она. — Достаточно было бы ему увидать меня подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ этого злосчастнаго платья, чтобы онъ разбрюзжался и расшипѣлся, какъ старый граммофонъ, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ чужихъ людей… Сорокъ четыре рубля! Сорокъ четыре рубля! — передразнила она. — Велика, подумаешь, важность его сорокъ четыре рубля: y Эмиліи Ѳедоровны пряжки на домашнихъ туфляхъ по пятидесяти стоять… Знаешь: въ пятнадцать лѣтъ, когда чувствуешь себя уже не дѣвчонкой, и около тебя кавалеры вздыхаютъ, совсѣмъ не привлекательно превращаться предъ этимъ желторожимъ нахаломъ въ приготовишку трепещущую…

— Тѣмъ болѣе, — согласился Модестъ, — что насладиться подобною метаморфозою ты еще успѣешь завтра или послѣзавтра. Легкомысленной сестрѣ предстоитъ жестокое столкновеніе съ Симеономъ, въ которомъ легкомысленная сестра рискуетъ потерпѣть кораблекрушеніе. Даже съ человѣческими жертвами.

— По картамъ гадаешь или видѣлъ во снѣ? — насторожилась Зоя.

— Вычиталъ въ газетахъ. Сегодня «Глашатай» указываетъ пальцемъ на нѣкоторую женскую гимназію, будто въ ней завелась «лига любви».

Зоя, въ темнотѣ, выдернула руку изъ-подъ его руки.

— Врешь? — живо вскрикнула она голосомъ, впрочемъ, болѣе любопытнымъ, чѣмъ испуганнымъ.

— Почелъ долгомъ любящаго брата предупредить легкомысленную сестру.

— Покажи газету.

— Могу. Пойдемъ ко мнѣ. Оставилъ на столѣ…

— Къ тебѣ? — въ голосѣ Зои послышалось насмѣшливое сомнѣніе. A ты не пьянъ сегодня?

— Ни въ одномъ глазу. Съ утра, какъ проспался, не принялъ еще ни единой капли.

— Нагнись, дохни.

Модестъ, не обижаясь, исполнилъ требованіе сестры.

— Что за чудеса? — сказала она съ искреннимъ удивленіемъ. — Дѣйствительно, кажется, трезвый… Хорошо, въ такомъ случаѣ, пойдемъ.

— Съ какихъ поръ, — невозмутимо спросилъ Модестъ, — съ какихъ поръ легкомысленная сестра записалась въ члены общества трезвости?

— Съ тѣхъ поръ, — тѣмъ же искусственно равнодушнымъ тономъ возразила дѣвушка, — какъ глубокомысленный брать началъ до того напиваться, что, возвратясь домой, не въ состояніи различить сестру отъ Марѳутки и дѣлаетъ ей гнусныя предложенія на возмутительной подкладкѣ… Короче говоря: со вчерашняго вечера.

— Развѣ было? — спокойно справился Модестъ.

— A то нѣтъ? Благодари своего Діониса, что налетѣлъ на меня, a не на Аглаю… Эта плакса такой бы вой подняла…

— Тогда какъ легкомысленная сестра выше предразсудковъ?

Зоя холодно объяснила:

— Легкомысленная сестра гимнастикой занимается и y цирковой дѣвицы уроки борьбы беретъ, — такъ ей пьяныя любезности не такъ то страшны… Вонъ y меня мускулы-то, — попробуй!

— Мускулы недурны, — одобрилъ Модестъ, — но, коль скоро легкомысленная сестра чувствуетъ себя столь надежно вооруженною, то зачѣмъ нужна была предварительная экспертиза дыханія?

— Затѣмъ, что мнѣ нисколько не лестно быть участницей подобнаго инцидента. Эти романическіе эффекты, глубокомысленный братъ мой, величественны только въ сверхчеловѣческихъ романахъ и декадентскихъ пьесахъ. Въ жизни они пахнуть весьма скверною грязью, въ пятнахъ которой ходить потомъ болѣе чѣмъ не занимательно. Мы живемъ не въ «Мертвомъ Городѣ«Габріэля д'Аннунціо, a просто въ губернскомъ городѣ. Берегись, Модестъ! Въ послѣднее время ты что-то линію потерялъ и все срываешься… Влетишь ты въ какой-нибудь большущій скандалъ, глубокомысленный братъ мой!

Модестъ возразилъ, скрывая смущеніе въ сарказмѣ:

— Покуда, однако, влетѣлъ не я, но кто-то другой…

— Это ты про гимназію? Да, теперь пойдетъ переборка! — со смѣхомъ сказала Зоя, выходя съ прыжками изъ темной залы на свѣтъ въ корридоръ.

— Вотъ почему и предсказываю тебѣ Цусимское сраженіе съ Симеономъ.

— Не за что. Меня не касается.

— Ну, да! Такъ я и повѣрилъ! Ужъ, конечно, зачинщица! — говорилъ Модестъ, лѣниво влача за нею свои слабыя ноги.

— Напротивъ: умоляли, да не пошла, — равнодушно возразила Зоя, входя въ Модестову комнату.

— Добродѣтель или благоразуміе?

Она, забирая со стула газету, усмѣхнулась презрительно.

— Я не маленькая, чтобы не понимать, чѣмъ эти лиги кончаются. Не ребенокъ — такъ болѣзнь. Не скандалъ — такъ шантажъ. Терять себя за удовольствіе пить пиво съ мальчишками и слушать вранье, какъ одинъ ломается Санинымъ, a другой Оскаромъ Уайльдомъ, pas si bete, mon chêri!

— A Евино любопытство?

Она еще презрительнѣе сложила странныя губы свои.

— Еще если-бы y нихъ тамъ дѣлалось что-нибудь такое, чего я изъ книгъ вообразить не могла.

— Теоретическое образованіе, значитъ, основательное получила? — усмѣхнулся братъ.

— Изъ твоей же библіотеки, мой другъ! — отрѣзала сестра.

Онъ развелъ руками, поклонился, съ важностью опереточнаго комика въ герцогской роли, и произнесъ сентенціозно:

— Въ нашъ цивилизованный вѣкъ Мефистофель того и смотри, чтобы Маргарита его не развратила.

— Это ты то Мефистофель? — насмѣшливо возразила Зоя, играя сложенною газетою.

— Да вѣдь не настоящій… — съ искусственнымъ смиреніемъ извинился онъ. Сама же ты говорила: губернскій городъ… Такъ… по губернскому уровню… третьяго сорта…

Но она безжалостно потрясла тяжелою, въ русыхъ косахъ, головою и, отдувая губы, произнесла басомъ, съ разстановкою:

— Knopfgieszer…

— Что такое?

— «Пееръ Гинта» читалъ?

— Mademoiselle, за подобные оскорбительные вопросы мальчишкамъ уши дерутъ, a дѣвочекъ цѣлуютъ…

— Только не братья, — уклонилась она. — Въ «Пееръ Гинтѣ«есть такое дѣйствующее лицо… Der Knopfgieszer… Помнишь?

— Ну, положимъ, помню… Такъ что же?

— Мнѣ кажется, тебѣ съ этимъ господиномъ не слѣдуетъ встрѣчаться… Онъ тебѣ опасенъ — принесетъ несчастіе…

И, громко расхохотавшись, выбѣжала изъ комнаты, тяжело топоча большими ногами своими и крича по корридору:

Bas ist ja der Knopfer — du bist uns bekannt

Und leider kein Sunder im hohern Verstand

Drum giebt man dir nicht den Gnadenstosz

Ins Feuer, du kommst in den Loffiel blosz…

Модестъ, слушая этотъ оскорбительно-веселый, наглый, горластый смѣхъ, смотрѣлъ вслѣдъ сестрѣ глазами, рекомендовавшими въ обладателѣ своемъ отнюдь не Пееръ Гинта, но скорѣе самого таинственнаго «Пуговочника» и даже, пожалуй, ту странную тощую духовную особу съ лошадиными копытами, которую Пееръ Гинтъ встрѣтилъ нѣсколько позже Пуговочника — на перекресткѣ… Даже губы y него побѣлѣли…

— Вотъ-съ, какъ? — думалъ онъ, кривя лицо. Надо мною уже дѣвчонки издѣваться начинаютъ?.. Хорошо ты себя устроилъ въ этомъ домѣ, пане Модестъ… Скоро, кажется, только и сохранишь ты престижъ свой, что y безмолвно восхищеннаго идіота Ивана… A нельзя не сознаться: молодчиною растетъ y меня сестрица!.. Если я — неудачный полугрѣшный Пееръ Гиитъ, гожусь только въ ложку Пуговочника, то она то уже навѣрное — принцесса изъ царства Троллей! Эту на пуговицы, по двѣнадцати на дюжину, не перельютъ… нѣ-ѣ-ѣтъ!.. не тѣ… промессы!..

Глупое слово, вскочившее въ мысль, разсмѣшило его, и онъ возвратился къ Матвѣю уже успокоенный.