Онлайн чтение книги Пекарь Ян Маргоул
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В каморке Дурдила было одно окно; через это окно входила страшная ночь чахоточного и оглашенный пеньем петуха рассвет. Больной приподнимался, скрючившись, на лоскутной постели, и долгие часы глазел в окно. Оно бывало темным, а бывало полным звезд. Жар горячки выходил испариной из недужного тела, рассыпая искорки бреда, и только утро пробуждало от сна охваченного ужасом спящего.

Он вставал, брал лопату для зерна, цеплялся за нее, как утопающий за соломинку.

Он не умел надеяться, как это свойственно фтизикам, и приходил в отчаянье, слушая, как свистят секунды, подобно смертоносным стрелам. В бутылке водки есть немножко силы, и есть немножко силы в речах Яна, когда он говорит о далеком будущем. Дурдил принимал это причастие, но облатки таяли, как всякая милость. Можно верить в любую несообразность, в любую красоту — но тело есть тело.

Встань, возьми ложе свое и иди — кто изрек это страшное богохульство?! Я повторял душе своей все повеленья, по не взлетел, ибо я — не более, чем дыхание моих легких. Ах! Ложе мое уносит меня, плывет со мною в царство мертвых…

Маргоул входил к больному и говорил:

— Франтишек, ну, вспомни какую-нибудь весну: разве ты не такой же, как прежде?

Ян был для Франтишека духовником, а Йозефина — лекарем; она привела в порядок весь его скарб, отчистив вещи от десятилетпей грязи; осушала его пот и отстирывала комья мокроты, выхаркнутые в носовые платки. С нею входило утро и облегчение, тогда как Ян своим приходом бередил ему душу.

Какую дружбу может завязать человек, уже обреченный? Дурдил был благодарен Яну и Йозефине и думал, что бы оставить им после смерти, — ведь у него не было ничего, кроме скопившегося хлама, курительных трубок, частей каких-то механизмов, спиртовых горелок, мышеловок, мотков шпагата, коробки без крышки, старых фонарей, нескольких разбитых фарфоровых штучек да десяти медалей, выбитых в память освящения разных мостов. Он берег всю эту ерунду, таская ее с мельницы на мельницу, и не допускал мысли, что она ничего не стоит. Видимо, на всем этом мерцал отблеск счастливых дней.

Ужасна галера, невольничье судно, но ее отраженье на морской глади и вид ее с берега, когда она отплывает, кажутся великолепными. А взгляд умирающего длился тридцать лет! На таком расстоянии казались прекрасными все места, где он работал как вол, как невольник, где он спал и ел — и корона солнца сияла над ним.

Нынешняя зима — последний берег. Небытие, кравшееся за Франтишеком Дурдилом сорок лет, наконец обретет в Надельготах форму и сомкнётся, образовав тишину и призму гроба.

Наступил день, когда больной не мог встать. Маргоулы уже позавтракали, а миска Франтишека, прикрытая крышкой, все стояла на плите. Когда он и в шесть часов не пришел, пани Маргоулова сказала мужу:

— Загляни в каморку: видно, мельнику худо.

— Что ты, — ответил Ян, — вчера он был веселее обычного; давай отнесу ему завтрак.

Он вошел, широко распахнув дверь и стуча каблуками, будто нес жбан вина на свадебный стол, но сейчас же сник. Вышел на цыпочках и привел к постели Франтишека жену.

— Умирает, — сказал он, кладя ладонь ей на плечо. — Не оправляй постель, не мешай ему — он отходит.

Смертное ложе — страшные дроги, не трогаясь с места, двигались к вратам смерти. Ян и Йозефина следили, как истекает тающий взор Франтишека, бессильный подняться. Ян сел на край постели, взял руку умирающего. Но никаких великих слов не пришло ему на ум, когда он к нему обратился.

В сумраке пространства, отмеченного смертью, вдруг, зажужжав, взлетела муха; за окном дул студеный ветер, и небосклон на востоке, пронзенный светом, открылся на миг в небесный простор.

В голове у Яна вертелось название какой-то деревни, о которой рассказывал умерший, и он повторял его.

— Встань, — молвила Йозефина. — Или лучше опустимся на колени, потому что он умер.

Покойника обмыли, одели, подложили ему под голову подушку Яна Йозефа.

Вот лежит труженик, и звезды не сыплются на него, и цветы тоже. Ничего не поведал он перед смертью, не оставил после себя никакой правды. То, что он создал, давно продано. Может, он вовсе и не жил, никому неизвестный; никому нет дела до этого мертвеца, и Ян сам сколотит ему гроб.

Какую армию мертвых надо уложить, какой грохот должен сопровождать падение тел, чтобы быть услышанным?

Но поодиночке испускают дух по углам, на соломе, не имея в руках ничего, кроме какой-нибудь рвани.

Надельготский холодный сапожник оставил работу и отпер часовню — звонить по покойнику.

Маленький колокол кашляет, стонет, и прохожий замедляет шаги, и кто работает — перекладывает инструмент из одной руки в другую, остановившись на миг.

Умер бедняк. Ничего, ничего-то он не имел.

Деревня цедит жалость, охая в сторону надельготской мельницы.

Тем временем Ян выполнил все формальности и сделал все, что относится к похоронам. Сегодня надельготская мельница стояла и, хотя была среда, день, когда Ян обычно пек хлеб, печь оставалась темной. Йозефина, сидя возле покойного, не могла удержаться от слез. Она зажгла свечи. В каморке умершего было чисто убрано, вещи аккуратно сложены на столе — оставалось только пройти трем суткам, отделяющим смерть от похорон.

Они прошли, и Ян забил крышку гроба, и никто не целовал усопшего, не срывал его с ложа, не тщился воскресить рыданием и воплями. Несколько родственников, утомленных дальним путем, который пришлось им проделать, сутулились в ногах гроба.

Помер, стало быть! Порядком пришлось нам шагать, чтоб своими глазами увидеть, — и так оно и есть. Ваша весточка была правильная.

Как помер-то? — спросила женщина с ребенком; она, без сомнения, лила слезы в первый день, но теперь истощила уже их запас.

Ян стал рассказывать, а Йозефина принялась варить кофе — ведь и в дни траура нужно есть.

Потом четверо мужчин подняли гроб, и процессия двинулась. Несшие шагали тяжело, спотыкаясь, остальные тянулись, будто едва владели ногами.

Вот она, открытая могила, — сюда, сюда!

Могила притягивала гроб и горстку провожающих, и они склонились над ней, испытывая головокружение и озноб. Яма, углубление — просто несколько пригоршней земли вырыто, — и оно поглотило твой страх. Спи, спи! Твои мельницы далеко, твои вещи осиротели, зато вечное твое одиночество нарушено теперь обществом мертвых. Смешайся же с этой толпою, восстань!

Священник бормочет молитву за упокой, но скоро умолкает, так как над кладбищем поднялся ветер — куда более патетический плакальщик.

Ян, Йозефина и Ян Йозеф вышли с кладбища через узкую калитку. Вокруг лежали такие знакомые надельготские поля и леса. Пробило три, и Маргоулы спешили домой. Франтишек Дурдил похоронен, оплакан, но нельзя оставить дела больше, чем на три дня.

Дома Ян вымел под печь и, раскалив ее до равномерного жара, посадил хлебы. Лицо у него горело, и он горячей рукой сжимал рукоять лопаты — очень спешил. Надо было развести огонь еще днем, чтоб испечь две партии хлеба и выехать утром. Ян прочистил колосник и стал устанавливать решета, как вдруг, в самый разгар работы, в пекарню вошел мельник Немец.

Эй, пекарь! — крикнул он Яну, поставив на лавку свою большую ступню, как вор, который ломится в рай; отшвырнув носком ноги фартук, он наступил на него. — Пекарь, — сказал он, — я хочу потолковать с тобой кое о чем. Теперь, когда Дурдил умер, кто будет работать на мельнице, если не ты? Знаю, что вы вдвоем разворовывали зерно, которое я вам доверил, и знаю, что вы сами кормились за мой счет и откармливали свиней, — все-таки я пришел вот к тебе и говорю: оставайся на месте. Ты совал нос в дела мельника, так теперь обслуживай мельницу сам, она небольшая, справишься. Если ты один будешь кормиться из этой кормушки, мне меньше убыли. Ну, согласен?

Согласен? — ответил Маргоул, выдергивая фартук из-под ноги Немца. — Согласен? Да как же можно согласиться на то, что вы предлагаете? Выходит, работай за двоих, хоть жалованье меньше солдатского? Выходит, раскармливай вас своим трудом, пока на вас рубашка не лопнет? Вы говорите — мы брали ваше зерно и вашу муку; да нешто вы их не взвешивали, как заправский ростовщик?

Ладно, — молвил хозяин, — с этим покончено; что ты взял, то твое, не собираюсь преследовать тебя за какую-нибудь четверть жита, что ты украл, — так уж на всех мельницах повелось, и я должен мириться с такой потерей. Но теперь я хочу, чтобы ты молол один, потому что один вор лучше, чем два. Так что оставайся, а чтоб тебе не надорваться, коли ты при всей своей нужде не избавился от прежней лени, я пришлю тебе подручного.

— Вот как! — воскликнул опять Маргоул: наглость хозяина распаляла его, как ветер раздувает пламя. — Да кто вы такой, чтобы мне приказывать? Кому это неизвестно? Кто вас но знает? Вы попросту мошенник и ростовщик, и распоряжайтесь своими мешками, по никак по людьми, никак не людьми!

Немец, видя, что Ян в бешенство, сам не выдержал, крикнул:

Ах, так? И это говоришь ты, которого я поднял из грязи и накормил?

Да, это говорю я, пекарь, которого ты чуть не сожрал, людоед!

Переведя дух, мельник прохрипел:

— Я умею хватать быка за рога, а змею за голову. Собирай пожитки и проваливай! И больше ни слова, мерзавец, или, клянусь богом, я тебя двину!

Тогда Ян повернулся к нему, подняв лопату над головой, и сказал:

— Это ты сейчас же уберешься, а я останусь!

Если б один из двух сделал хоть шаг, хоть рукой бы пошевелил, — они, сцепившись, покатились бы в пыли пекарни. Оба молчали, по над ними пылал кровавый гнев и долго рычал еще в глотке хозяина. Наконец Немец вышел вон, и вскоре можно было увидеть, как он спешит унести свое брюхо в Боусов. Между тем мельница осталась на прежнем месте, и Ян, погребенный в пекарне Немца, вдыхал пламя печи, грозя кулаком. Сейчас он уже не был похож на того белого пекаря, который, смеясь, осмотрительно выбирает слова, чтоб сказать тебе приятное. Замолчи, Ян Йозеф! Куш, Боско и Дон! Похожий на мрачного кузнеца у горнила, стоит пекарь, разбивая обгорелой рукоятью лопаты кучу поленьев.

— Неужто я так жалок, что не могу высказать свое мнение? Неужто я продался за пять хлебов? Таким тяжким трудом я всегда прокормлюсь, хоть пришлось бы работать возле адских котлов!

Пришла Йозефина и, положив прохладную ладонь на его гнев, ответила:

— Что бы ты ни сказал, Ян, все будет мало. Но когда перед нами раскроются двери этой мельницы, куда мы пойдем? Злоба — только миг, а еда и жилье — время. Степы Иерихона не упадут от крика.

Решено, — скатал Ян. — Мы не останемся в Надельготах. Опять, Йозефина, время нам собрать свои вещи и уходить.

Я не жалею, — отозвалась Йозефина, — но и в других местах не будет лучше. Мы бедны, и всюду удел наш — служить, потому что тот самый Немец, которого ты считаешь единственным, ждет нас повсюду. Я знаю — есть старинная вражда между хозяином и работниками, между богатым и бедным, а служить — значит быть и ограбленным, и опозоренным.

Все это так задело тебя, что ты начинаешь бранить весь мир, — подняв безбровые глаза, проговорил после минутного молчания Ян. — Разве мало тебе одного злодея, одного погубителя? Я сам был хозяином, и четверо работников трудились вместе со мною. Я знаю — ты ошибаешься.

Ох нет, Ян, — возразила она, по, посмотрев в его горячечные глаза, с отчаянием поняла, что все доводы разобьются об эту неистовую доброту. Вот он стоит, опершись о край корыта с опарой, и не осталось в нем ничего ст прежнего Яна, который с достоинством проходил по площади в холщовых брюках или распевал в корчме «Глинянке». он стал седой, как пепел, хотя в этом месяце ему исполнилось тридцать шесть лет.

Я верю, — сказал он, — что на свете, кроме нескольких воронов, все — настоящие люди, и хочу работать вместе с ними, а ты, Йозефина, забыла о дорожных рабочих, о Рудде и Дейле, обо всех, которые нам до сих пор помогали.

Йозефина, охваченная внезапной яростью на упрямое любвеобилие мужа, бросила:

— И верь своей блаженной правде, верь своим глупостям, которые плевка не стоят! Глотка воды не подадут тебе твои добрые люди, и Дейлу не подали б, и никому из тех, о ком ты говоришь. Знаю, тебя и ангелы не вразумят, так садись на пороге и жди уж лучше какого-нибудь суда, чем верить этим живодерам! Ведь ты гнул спину день и ночь, только лег — пора вставать, и это я тебя будила! За пять лет ты состарился, Ян, и если новый хозяин окажется таким же благодетелем, как Немец, ты умрешь еще до того, как Яна Йозефа забреют в солдаты!

Вес это мы говорим почти над открытой могилой, — сказал Ян, — Может, я не обошелся б с хозяином так круто, кабы он не явился как раз в день Франтишековых похорон, да и тебе, пожалуй, не пришло бы в голову все то, что ты сейчас наговорила. А, впрочем, утро вечера мудренее.

Я пойду, — ответила Йозефина. — А ты подумай о том, что скажешь мне завтра утром.

Йозефина прошла через сени, мимо каморки умершего, из пристройки на кухню. Запах обеда клубился в пространстве нескольких кубических метров, подобно жертвенному дыму. Разве не устроили они этот обед на последние деньги, разве он не превосходен, и траурные гости разве не походят на тех, кто провожает в последний путь останки богача? Йозефина положила в миску остатки былой роскоши, слишком скудные для того, чтоб она могла назвать их так. Женщине с ребенком и дяде Франтишека не досталось мяса, их порции захватил кто-то из едоков, на которого мало подействовало печальное событие. Ах, много самоотречения потребовал поминальный обед, и даже для Яна Йозефа с трудом удалось выкроить какую-то жалкую кость. Много трогательного было в этой трапезе бедняков — разожженной голодом, вознестись бы ей к небу клубами фимиама…

Свет, озарявший Йозефину с тех пор, как они обеднели, не делал вещи прекраснее, чем они были, не сверкал на посуде, не преображал предметы, как в грезах Яна. Свет этот, несомненно, сиял и на поминках Франтишека, но Йозефина, устроительница обеда, была не более чем служанкой, которая ведет счет этой необычайности, а потом выносит объедки и помои собакам. И если остальные думали о мертвом, то она кормила живых. Пять гульденов стоило это чудо, и каждый гульден дал меньше, чем рыба и хлеб, которыми творец чудес насыщал толпу.

Йозефина убирала посуду; прежде чем она с этим покончила, вернулся Ян Йозеф.

Где ты был? — спросила она, и мальчик, потрясенный ужасами похорон, выпучив глаза, ответил, что стоял у крыльца.

Ты уже не маленький, чтоб бегать вокруг мельницы, — сказала мать. — То во дворе бьешь баклуши, то дома, а отец твой думает, как быть дальше, и хотел бы знать, какое ты выберешь ремесло. Тебе ведь скоро четырнадцать.

Она посмотрела на парнишку, который весь был в снегу. Старые брюки отца, заплата на заплате, парусили у него на ногах. Он прижался подбородком к истрепанной куртке, готовый разреветься. Сын был похож на родителей: дуги сросшихся бровей отмечали его материнской угрюмостью, а в тени их поблескивала вечная восторженность Яна.

— Я хочу быть пекарем, — ответил мальчик. — Хочу быть таким же пекарем, как отец, и хочу учиться этому ремеслу дома.

«Ты будешь рабочий человек, — подумала Йозефина, — потому что родился им, точно так же, как природный князь родится князем». После минутного молчания, во время которого она ставила горшки по местам, Йозефина обратилась к сыну и, растерянно полуобняв его, сказала:

Ступай, сынок, скажи отцу, что тебе правится его ремесло.

Ну что ж, — ответил сыну Ян, — раз уж Йозефина занялась пекарскими делами, будет нас трое: ты, она и я. Садись к печи, только не сюда, разве ты не знаешь своего места?

Пламя бушевало, пыша к самым ногам Яна, и он стоял молча, в то время как дух его нисходил вслед за Франтишеком в пределы страшной тишины. И, будто став голосом смерти, Ян заговорил, вопреки своему обыкновению посмеиваясь над хлебом и голодом:

— Брось все это, брось жалкое ремесло, пока не успел полюбить его. Ходишь ли ты, опираясь на посох бродяги, носишь ли по деревням суму вместо хлебов, придешь к той же цели, потому что всякий путь обрывается в смерть. Конец обозначен двумя скрещенными досками. Глядя на это знамение и помня, в какой чудовищной гостинице готовят тебе ночлег, будешь меньше страшиться.

Ян отвел налитые кровью глаза от огня и, увидев, что мальчик задремал, поднял его и понес на кровать, забыв все, о чем говорил. Когда настала ночь и родители готовились ко сну, Ян, снимая фартук, сказал Йозефине:

Сегодня Ян Йозеф сказал, что хочет быть пекарем, по я этого не допущу, Йозефина, поверь, никогда. мне было бы совестно оставить его в той же луже, в какую сел я сам.

Что ты хочешь сделать? — спросила жена, и Ян, в порыве своей сумасбродной веры, ответил:

— Хочу, чтоб он зарабатывал свои хлеб другим способом: не будет он ни рабочим в пекарне, ни мастером, ни мельником. А пойдет в латинскую школу. Поступит в гимназию!

Сердце Яна ширилось и, переполненное голосами, раскрылось в великом слове:

— Он выбьется в господа!

Я знаю, кем он будет, и не о том речь, — возразила Йозефина. — Будет рабочим, вот и все.

А я тебе говорю, — настаивал Ян, — Ян Йозеф пойдет учиться в латинскую школу и станет кем захочет.

Я тоже хочу, чтоб он учился, в конце концов и закон обязывает посещать школу до четырнадцати лет, но я не верю в твои надежды.

Ян не ответил; он опять почувствовал лучезарное опьянение, и когда поднял голову, которую опустил было на руки, то посмотрел на жену глазами, ослепленными блеском мечты.

Йозефина встала и, подойдя к нему, проговорила внятно и твердо, будто врезая слова в медь:

— Он будет поденщиком.

Этого-то я и боюсь, — возразил Ян. — Но он не будет поденщиком, учитель говорит, что он способен к учению ничуть не меньше других.

Ну ладно, — согласилась Йозефина. — Попытаем этого неверного счастья, коли ты так в него веришь.

За окном переливался блестками снег, и когда они погасили лампу, мертвенный луч месяца коснулся спящих. То была первая ночь Франтишека на кладбище. Хоть бы ворон прокаркал на ограде или в покойницкой глухо стукнули кости… Но нет, нигде ни звука, и мороз падает из звездных миров. О, неподвижное поле, буря времени, бескрайние горнила пространства! Однажды осиротевшее дитя царапало булавкой землю, по могила была пуста и пусто было небо.

Но будем мерить эти ужасы малыми часами, их смастерил безумный часовщик, вколачивая в них относительные истины. В шесть утра пространство опадет, как парус без ветра, и время сползет в рабочий день. Вокруг работников вновь будут стены мастерских, и Бенешов, и Надельготы. Звезды исчезнут, и мертвецы исчезнут, ибо раздастся перестук молотов, и застучит мельница, и поднимется опара, чтоб была у нас еда.

Ночь минула — день наступил.

Ян встал, оделся и, уложив хлеб в тележку, сказал жене:

— Схожу-ка я в Бенешов, спрошу, нет ли какой работы, — может, вернусь не с пустыми руками.

— Ступай; а если приедет мельник, что ему сказать?

— Скажи ему, пускай ищет другого поденщика, скажи, что я последний раз повез хлеб.

Ян взял сбрую, кликнул собак, запряг их и двинулся в путь. Собаки проваливались в снег, по делать нечего, надо идти. Дои и Боско тянули сани, не подымая морд. Мост уже починили, под ним, съедая снег и лед, просачивался ручей; на снегу виднелось множество звериных следов, но Дон и Боско не обращали на них внимания. К семи часам добрались до первой деревни, и пекарь стал прощаться:

Больше я к вам не буду ездить, пани, не поладили мы с мельником, и я уезжаю из Надельгот.

Вот как, — отозвалась лавочница, обнажая единственный зуб. — Но не могу же я покупать бог знает какой хлеб, выпеченный как попало мальчишкой подмастерьем, — передайте это вашему мельнику, Маргоул. Мои денежки хороши, так пусть подумает, прежде чем делать глупости.

— Я больше не увижу мельника, — сказал Маргоул. Старушка дала волю языку, защищая Яна, поскольку враг был далеко.

Прощайте, — сказал Ян. — Что же вы не пришли на похороны Франтишека? Или не знали?

Стара я выходить из дому по такой непогоде, — ответила лавочница. — Ну что ж, Ян, коли будете поблизости, заходите.

Спасибо, — промолвил Ян; ее взволнованные слова обрадовали его, и он поспешил тронуться дальше вдоль заснеженных заборов. И всякий раз, встречая знакомых, повторял:

Я уезжаю из Надельгот. Нынче последний раз развожу хлебушко.

Оживленный духом деятельности, который впервые за пять лет вступил твердой ногой в Надельготы, Ян смеялся, и лицо его не отвечало обстоятельствам; всем, кто его видел, казалось, что этот старый и в то же время юный малый, видно, хлебнул липшего.

Ян вернулся домой, так и не спросив нигде насчет работы, и теперь не знал, что сказать Йозефине. Он сделал все, что мог, перетолковав свою ссору с мельником таким образом, чтоб уязвить того, кто не мог его слышать.

Хорошенько потянувшись после трудного пути, Ян снова мог избирать мысленно любой материк, любой город и дом.

«Брошу я Надельготы, пропади здесь все пропадом. Йозефина, Ян Йозеф и я уедем отсюда».

Ян подошел к инструментам, составленным вместе, словно воинское оружие.

«Да, поубавится спеси у боусовского вояки, как найдет он надельготскую мельницу пустой, а я порадуюсь. Как он мне, так и я ему; придет сюда кто-нибудь после меня, начнет разбазаривать его зерно и муку — разорится богач мельник, бросит свой дом, когда добро его разворуют да растащат!»

Самого себя Ян видел покрытым славой после жаркого боя, происшедшего отнюдь не в действительности, а только в его воображении, в то время как засовы нужды задвинулись за ним навсегда, ибо в нем не было разума. В мечтах своих Ян блуждал, подыскивая ответ мельнику, когда тот опять явится. Но на другой день, когда Немцева бричка остановилась в Надельготах, Ян словно онемел, а мельник закричал:

— Проваливай, Маргоул! Сказано тебе было выкатываться! Ты слишком долго прожил в утробе этой мельницы, слишком долго жрал из ее запасов, и я теперь выблевываю тебя! Убирайся! Тебя заждалась лачуга нищего и товарищи на дорогах! Ну, поворачивайся, собирай вонючие пожитки и уезжай со своими собаками!

Тут все вихри и волны слов хлынули у Яна с языка, и он выложил мельнику все припасенные ответы, и все-таки последнее слово осталось за Немцем.

— Я беру ключ, — сказал он, вынув ключ из скважины. — В три часа вернусь и запру дом. Нынче же здесь будет жить другой, а тебе, Маргоул, ночевать на перекрестке!

Тьма — вот образ безнадежной и неизбывной нищеты, и Ян видел, как она клубится, настигая его тележку. Немец не вернулся в три часа, но Ян не стал его ждать; кое-что из обстановки спрятали в сараях у надельготских мужиков, постели и одежду повезли на собаках в Бенешов. Мельница опустела. Йозефина с Яном несли узлы, Ян Йозеф ехал на тележке.

Через пять лет, — промолвил Ян, — от надельготской мельницы останутся одни камни, молодой дубок прорастет в мукомольне, и все строение обратится в лесной пригорок. Поднимется на том месте холмик, и все зарастет лесом.

Йозефина шла молча. По обе стороны дороги сгущалась ночь, они двигались между двух рядов деревьев, как насекомые между стеблей травы, и гнев Яна взблескивал огоньками светлячков.

Наконец добрались. На базарной площади у окраины города был постоялый двор, ветхий, заплеванный ночующими здесь торговцами. Фонарь в зеленом кольце ронял тусклый свет, стекавший по стене. Надпись стерлась, дверь была заперта. Но путники подошли к этому постоялому двору, и Ян постучал. Ждали долго, пока тишина не возвратилась на свое место.

Сейчас поди не больше восьми часов, — сказал Ян.

Уже поздно, — ответила Йозефина; и тут их объял страх, и они принялись изо всех сил колотить в дверь. Наконец в доме что-то шевельнулось.

Эй, хозяин!

Ну, чего вам? — отозвался голос за дверью.

Пустите переночевать.

Хозяин появился на пороге, подняв над головою потайной фонарь.

— А, это ты, Маргоул! — сказал он.

Ян отпряг собак и втащил тележку в сени.

— В этой гостинице мы будем спать, как дома, — сказал он, входя в распивочную.

Йозефина стала разбирать постели.

Перины у вас свои, так что вам нужны только тюфяки, вот они; и думаю, не много будет, коли я спрошу за ночлег шестьдесят крейцеров. Куда денем собак, Маргоул?

На дворе холодно, — ответил Ян. — Может, разрешите оставить их в комнате?

Что ж, вы здесь одни, пускай остаются, — решил хозяин.

Йозефина приготовила жалкие постели, и все уснули. Утром Ян, не зная, с чего начать, пошел к Рудде.

— Мы вернулись, — сказал он, — остановились пока «У госпиталя». Первую ночь спали хорошо, но все-таки нельзя нам долго там оставаться.

Зашевелился нос у продавца содовой, за ним и вся голова. Рудда сказал:

О чем ты думал, Ян, покидая Надельготы? Я очень хотел, чтоб ты вернулся, Ян, но не таким образом. — Помолчав, он спросил: — Сколько у тебя денег?

Три гульдена.

Так вот: береги эти деньги, не трать их зря, держи крепко!

С этими словами продавец содовой вышел из своей норы.

«Итак, вернулся Ян с тремя гульденами и с пятилетним голодом. Ни работы, ни чулана для ночлега, а я слишком беден, чтоб помочь ему. Мы бедны», — думал Рудда, и гнев его не мог перешагнуть этого слова.

Рудда прошел по городу, спрашивая насчет свободных квартир, и только уже в полдень, на улице под названием Лужа, нашел жилье, показавшееся ему подходящим. Он засунул руку глубоко в карман просторных брюк и, уплатив за три месяца вперед, снял эту комнату для Маргоула. Две десятки, скопленные за много лет, все богатство, хранимое про черный день, на случай болезни или голодухи, — поминай как звали. Конечно, Рудда расстался с ними не без сожаления.

Ты неисправим, — сказал он Яну, — и, ей-богу, невыгодно быть таким упрямым дураком. Ну, скажи мне, что ты будешь делать, если мы в течение недели не найдем работы?

Найдем, — возразил Ян. — Найдем, и я отдам тебе долг.

Но при Йозефине Рудда был сдержаннее.

— Выбирайтесь из гостиницы, — сказал он ей, — да не мешкайте: вас ждет квартирка в сто раз уютнее надельготской развалюхи.

Йозефина связала узлы, их взвалили на тележку. Готово. Боско поднатужилась, тележка скрипнула. Не было больше дальней дороги под деревьями — был спотыкливый подъем на бугор посреди города, потом — спуск с него в улочку под названием Лужа, в дом с четырьмя окнами.

— Вот вы и дома, — сказал продавец содовой, и Маргоулы вошли.

Призма пустоты отозвалась болезненным вздохом.

— Мы дома, — повторил Ян. — Вот здесь поставим стол, здесь — кровать и шкаф; эта квартира лучше всех прежних.

Она далеко не такая, чтоб тебе быть довольным, — возразил Рудда. — Ты жил в собственном доме и, наверно, хочешь вернуться.

А мы еще вернемся, — бросил Ян, не понимая, что говорит.

Йозефина, развязывая узлы, сказала Рудде:

Когда мы уезжали в Надельготы, вы дали нам собаку — не возьмете ли ее обратно? А то не знаю, что нам делать с двумя.

Возьму, — ответил Рудда.

Но Ян, в ужасе от того, что придется расстаться с Боско, воскликнул:

— Господи, неужели мы уж такие нищие, чтоб отдавать собак! В городе довольно заработков, на всех хватит!

Обе собаки остались.

В четыре часа Маргоулы зажгли лампу и накрыли к ужину стол, взятый напрокат; надежда мало-помалу слабела.

На другой день Ян зашел за Руддой, чтобы тот помог ему отыскать работу где-нибудь в пекарне. Это намерение уже само по себе было безрассудным, но еще безрассудней то, что оба зашли только в корчму Котерака да к пекарю Панеку.

Довольно скорбный вид был у потрепанного продавца содовой перед дверью распивочной, но едва они вошли и неискушенный разум Яна открыл шлюзы смеха, Рудда забыл свои назидания.

— Слушай, — сказал Ян, поднимая бутылку. — Серебро испытывают в тигле, золото в печи, а мы возьмем Котерака на зуб, попробуем, к чему он пригоден. Ты не боишься? Твои неправые дела смердят Ветхим заветом! Ах ты, бородатый, лохматый старый ростовщик, кому ты нужен и кто тебя не проклинает?

Узкое лицо еврея, с носом, похожим на полураскрытый нож, склонилось над кассой. Он ничего не отвечает, он — как луна. Но тогда водка — ночь, и лунный серп плывет по этой ночи, чтобы косить гуляк. Вы ворвались как вихрь — рассеять тьму этого места, по ваши веселые клики поглотит ночь. Котерак не улыбается и не сердится. Пейте — его подвалы глубоки, и касса вместительна.

— Довольно, — сказал Рудда, — ведь мы хотим подыскать тебе работу. Или ты собрался торчать здесь до вечера?

Пекарь ответил:

— Я готов идти, но не могу, потому что ты веселей, чем обычно; давай же плавать и реять, как две соринки в полном стакане.

Еврей зажег лампу, длинные тени легли на пол и переломились, достигнув стены.

— Ладно. Время не ждет, налей нам обоим немного вина, Котерак, и все запиши за нами. Пошли.

Бенешовская улица подвинулась на два шага навстречу пьяным, дождь сияния обливал их, когда они проходили под фонарями, горбатая мостовая ложилась им под ноги.

Oй! Эй! В начале ночи трубит и гогочет великий безумец, дух опьянения, — голос его разносится по всей земле и слышен повсюду. Эй, настает ночь, веселье, забвенье попойки!

— Давай вернемся в корчму, — сказал Ян, прислушиваясь к своим голосам.

Торговец содовой согласился, по прямая улица заставила их идти прямо, и они но могли изменить направления. В конце же улицы, ведущей от корчмы Котерака, находилась пекарня Панека; они остановились у входа и, поскольку хозяин не показывался, вошли без приглашения, громко хлопнув дверью.

Эй, мастер! — крикнул Ян, когда толстяк в шлепанцах обернулся к ним от корыта с тестом. — Поздоровайся с нами, да не будь неуступчивым в сердце, твои уста молчаливы, ну а мы-то ведь пили вино! Го-го, пекарь, чего злишься? У меня тоже был колпак в муке и белая спина!

Уходите, уходите из моей пекарня! — ответпл Панек. — Катитесь вон, пьяницы!

Что? — промолвил Рудда, подступая к нему. — Коли я покачусь, то уж и тебя прихвачу. Разрази тебя гром, неужто ты такой гордый, что ответить не можешь? Я еще не забыл, как ты Маргоуловы денежки в карты просаживал!

Игра губит человека, — вставил Маргоул, — однако мы пришли не затем, чтобы подымать тебя на смех; я хотел попросить, мастер, не найдется ли в твоей пекарне для меня работы?

То, что я слышал, непохоже на просьбу, — буркнул хозяин.

Совершенно верно, — заметил Рудда, — ты правильно понял.

Тем не менее гнев обоих начал сникать, и они быстро подвигались к согласию.

А зачем вы ломаете двери в пекарнях? Коли пьяны, почему дома но сидите? Кабы я вас не знал, что же бы мне оставалось делать, как не указать вам на дверь?

Сам, что ли, никогда не напивался? — возразили они. — Не случалось разве тебе по воскресным дням ужо к девяти часам валяться у Котерака на столе, наклюкавшись вдрызг?

Ладно, чего зря болтать, — сказал Панек. — Коли ты, Ян, и впрямь у меня работать хочешь, то я рассчитаю своего подмастерья. Да или нет?

— Об этом я тебя и просил, — ответил Ян.

Богатый творит неправду, да еще задирает нос; бедный сносит обиду молча, но Рудда — отнюдь не смиренный бедняк, а Маргоул был слишком разгорячен вином. И все-таки, отвечай они Панеку иначе, не так, как они отвечали, Ян Маргоул остался бы без работы. Тут Яна выручило опьянение. Один из двух подмастерьев Панека получит расчет, и это Ян отнимет у него работу. Огонь не погасишь огнем, а кривду кривдой, и Ян Маргоул, став такой ценой подручным пекаря, не больно радовался.