Онлайн чтение книги Пенденнис
Глава XV. Счастливая деревня

Майор Пенденнис принял решение: не отводить гарнизон из Фэрокса, пока неприятель не отступит на безопасную дистанцию. Он как будто и не следил за племянником и ни в чем не стеснял его, однако постоянно держал его под наблюдением либо своим, либо своих лазутчиков. И все, что делал юный Пен, становилось известно бдительному опекуну.

Среди читателей этого, да и всякого другого романа едва ли найдется человек, не испытавший когда-нибудь неудачи в любви — либо волею судьбы и обстоятельств, либо из-за женского непостоянства, либо но собственной вине. Так пусть каждый вспомнит, что он пережил в то время, и этой памятью измерит страдания мистера Пена. Ах, эти томительные ночи, эта снедающая душу лихорадка! Эти безумные порывы, разбивающиеся о несокрушимый гранит помех или равнодушия! Если бы можно было нынче ночью сосчитать стоны, мысли, проклятия несчастливых любовников, какой длинный получился бы список! Интересно, какая часть мужского населения столицы будет завтра, в три-четыре часа утра метаться без сна, прислушиваясь к печальному бою часов и ворочаясь с боку на бок в бреду, в тревоге, в смертельной тоске? Что за мука! Я, правда, не слышал, чтобы кто-нибудь умер от любви, но я знал человека, который весил раньше одиннадцать пудов, а потерпев любовное фиаско — всего восемь пудов и двадцать пять фунтов; другими словами, погибла почти четвертая его часть, а это немало. Впоследствии он восполнил эту потерю, даже с лихвой: должно быть, новая привязанность уютно обволокла его сердце и ребра, — и юный Пен тоже утешится, как и все мы, грешные. А говорим мы это для того, чтобы женщины не вздумали оплакивать его раньше времени или очень уж описаться за его жизнь. Миссис Пенденнис — та сильно за него опасалась, но каких только страхов не порождает материнская любовь!

— Поверьте, дорогая, — любезно уговаривал ее майор Пенденнис, — мальчик поправится. Дайте мне только удалить ее из здешних мест, и мы увезем его куда-нибудь, развлечем. А пока не терзайтесь выше меры. Теряя женщину, мужчина страдает столько же от любви, сколько от уязвленного самолюбия. Конечно, когда женщина тебя бросает, это не сладко, но подумайте только, с какой легкостью мы сами их бросаем!

Вдова не знала, что отвечать. Из своего скромного опыта она не почерпнула никаких суждений на этот счет. Разговоры об этом предмете были ей неприятны: сердечное злоключение собственной юности она выдержала стойко и излечилась; чужие страсти, пожалуй, даже вызывали у ней досаду, если не считать, разумеется, Пена, чьи страдания она ощущала как свои и, вероятно, переживала его хвори и горести куда тяжелее, нежели он сам. Теперь она приглядывалась к сыну молча, с затаенным ревнивым сочувствием, хотя он, как уже было сказано, не делился с ней своим горем.

Нужно отдать должное майору: он проявил похвальное долготерпение и в полной мере доказал свои родственные чувства. Для человека, вхожего чуть ли не во все лондонские гостиные и привыкшего за один вечер появляться на трех приемах, жизнь в Фэроксе была неимоверно скучна. Изредка — обед у пастора или у кого-нибудь из соседей-помещиков; унылая партия в триктрак с невесткой, всячески старавшейся его развлечь, — вот к чему сводились его утехи. Он с жадностью накидывался на почту, вечернюю газету прочитывал от слова до слова. Кроме того, он прилежно лечился, считая, что после лондонских пиршеств тихая жизнь пойдет ему на пользу. По утрам и к обеду он тщательно одевался и регулярно совершал моцион на террасе перед домом. Так, с помощью своей трости, туалетных принадлежностей, аптечки, шашек и газет сей мудрый и суетный человек спасался от скуки; если он и не трудился день-деньской, как те пчелки, что летали в саду миссис Пенденнис, то хотя бы коротал день за днем, по мере сил стараясь скрасить свое заточение.

Пен вечерами тоже садился иногда за триктрак, а не то слушал, как мать играет на фортепьяно простенькие пьесы, но он по-прежнему был беспокоен и удручен; известно даже, что он порою вставал на рассвете и отправлялся в Клеверинг-Парк, к темному пруду среди шепчущего камыша и зеленой ольхи, в котором при дедушке последнего баронета утопилась скотница, — ее призрак, как говорят, доныне посещает эти места. Пен, однако, не утопился в этом пруду, хотя мать, возможно, и подозревала его в таком намерении. Он удил там рыбу и думал, думал, между тем как поплавок чуть подрагивал от набегавшей ряби. Удачная ловля не оставляла его равнодушным, и он, случалось, приносил домой карпов, линей или угря, а майор собственноручно жарил их на французский манер.

У этого пруда, под раскидистым деревом, Пен сочинил немало стихов, подходящих к его душевному состоянию (перечитывая их впоследствии, он краснел и недоумевал, как он мог выдумать такую чушь). А что касается до дерева, то настал день, когда в то самое дупло, где хранилась у него жестянка с червями и прочая рыболовная снасть, он… но не будем забегать вперед. Достаточно сказать, что он писал стихи и находил в том великое облегчение. Когда муки любви достигают этой точки, они могут быть громогласны, но большой опасности уже не таят. Когда мужчина ломает голову, подыскивая к слову "слезы" иную рифму, чем "розы" или "грезы", он и не воображает, как недолго ему осталось страдать. Так было и с Пеном. Но пока его по-прежнему бросало в жар и в холод, и долгие дни угрюмой раздражительности, тупого уныния и покорности судьбе сменялись приступами неистовой ярости, когда он, оседлав Ребекку, носился по округе или мчался в Чаттерис, размахивая руками, как помешанный, и, к удивлению встречных возчиков и сторожей у заставы, выкрикивая имя коварной изменницы.

В эту пору частым и желанным гостем в Фэроксе стал мистер Фокер, чья живость и чудачества всегда веселили майора и Пена, а вдову и маленькую Лору повергали в изумление. Его коляска цугом вызвала переполох на рыночной площади Клеверинга, где он опрокинул лоток с товаром, стегнул пуделя миссис Падбус по выбритой части спины и выпил в "Гербе Клеверингов" стакан клубничной настойки. Все видные обитатели городка узнали, кто он такой, и стали разыскивать его в "Книге пэров". Он был так молод, а справочники их так стары, что его там не оказалось, а матушка его, женщина уже в летах, значилась среди потомства графа Рошервилля еще как леди Агнес Милтон. Но имя его, и состояние, и родословная все же очень скоро стали известны в Клеверинге, где, можете в том не сомневаться, обсуждался на все лады и роман бедного Пена с актрисой из Чаттериса.

Старинный городок Клеверинг-сент-Мэри, если посмотреть на него с лондонской дороги в том месте, где она проходит мимо ворот Фэрокса, и окинуть взглядом быструю искристую Говорку, выбегающую из городка и вьющуюся вдоль лесов Клеверинг-Парка, и древнюю колокольню и острые крыши домов над зеленью деревьев и старыми стенами, позади которых тонут в солнечной дымке холмы, что тянутся от Клеверинга на запад, к морю, — городок этот выглядит таким веселым, уютным, что, должно быть, не один путешественник всей душой потянулся к нему с крыши дилижанса и подумал, что вот в таком тихом, приветливом уголке ему хотелось бы на закате дней отдохнуть от жизненных бурь. Том Смит, кучер дилижанса "Поспешающий", указывал, бывало, кнутом на прибрежное дерево, от которого открывался особенно красивый вид на церковь и город, и сообщал пассажиру, оказавшемуся рядом с ним на козлах, что "вон под тем деревом всегда сидят художники, когда срисовывают церковь. В прежние-то дни, сэр, это был монастырь…". И в самом деле, вид настолько хорош, что я очень советую мистеру Стэнфилду или мистеру Робертсу наведаться сюда в следующую свою поездку.

Подобно Константинополю, когда смотришь на него с Босфора; подобно миссис Ружмон в театральной ложе, когда любуешься ею из ложи напротив; подобно многому, к чему мы стремимся и чем начинаем восхищаться задолго до того, как достигнем цели, — Клеверинг издали лучше, нежели вблизи. Городок, на расстоянии полумили казавшийся таким веселым, уныл и скучен. На улицах, кроме как в базарные дни, не встретишь ни души. Стук деревянных подошв отдается на целый околоток, и в полной тишине можно услышать, как скрипит на столбе ржавая вывеска перед "Гербом Клеверингов". В собрании не было ни одного бала с тех пор, как клеверингские волонтеры чествовали своего полковника, старого сэра Фрэнсиса Клеверинга; конюшни, некогда вмещавшие большую часть лошадей этого блестящего, но канувшего в вечность полка, стоят теперь пустые и заброшенные: лишь по четвергам здесь останавливаются фермеры, и задранные кверху оглобли их телег и двуколок создают видимость оживления; да мировые судьи собираются на свои заседания в бывшей карточной комнате полкового клуба.

На южной стороне рыночной площади стоит старая церковь с высокими седыми башнями, и солнце озаряет ее замысловатую каменную резьбу, зажигает золотом окна и флюгера и резко прочерчивает тени огромных контрфорсов. Изображение покровительницы монастыря было выломано из портала много веков тому назад; статуи святых, что в эту пору разрушений во славу божию оказались доступны камням и молотам, стоят обезглавленные, искалеченные; до других добраться не удалось, но их имена и история известны только доктору Портмену, ибо помощник его — плохой знаток старины, а мистер Симкоу (супруг достопочтенной миссис Симкоу), строитель и священник новой церкви в нижней части города, не видит в них ничего, кроме мерзости запустения.

Дом священника при старой церкви — крепкий, широкоплечий, кирпичный построен еще при Анне. Через одну калитку можно выйти прямо к церкви, через другую — на рыночную площадь, у начала Тиссовой улицы, на которой расположены также классическая школа (директор — его преподобие Уопшот), Тиссовый домик (мисс Флатер), скотобойня, старинный сарай или пивоварня времен монастыря и пансион для молодых девиц, руководимый сестрами Финьюкейн. Обеим школам были отведены в церкви скамьи на хорах, справа и слева от органа, но когда часть прихожан отхлынула в новую, еретическую церковь и в старой стало пустовато, пастор Портмен уговорил сестер Финьюкейн рассаживать своих воспитанниц внизу, где их шляпки приятно оживляли темные ряды скамей. За барьером, отделяющим места семейства Клеверингов, нет никого, только статуи почивших баронетов и их супруг: сэр Пойнте Клеверинг, рыцарь и баронет, в квадратной бороде, и жена его в высочайшем кружевном воротнике стоят на коленях друг против друга; очень толстая дама горельефом, леди Ребекка Клеверинг, возносится на небо с помощью двух ангелочков, которым, как видно, приходится нелегко, — и так далее. Как крепко, на всю жизнь запомнились Пену эти скульптуры, как часто он разглядывал их в юности, пока пастор Портмен бубнил с кафедры проповедь, а за налоем склонялась над огромным молитвенником смиренная голова Сморка с кудрей на лбу!

Фэрокс был верен старой церкви; слуги Пенденнисов имели там свою скамью, так же как и прислуга пастора, Уопшота и пансиона сестер Финьюкейн три горничные и миловидный молодой человек в ливрее. Столь же преданным было многочисленное семейство Уопшотов. Исправно посещали церковь и Гландерс с детьми, и один из аптекарей. Миссис Пайбус ходила по очереди то в монастырь, то в нижний город; в монастырь же, разумеется, водили детский приют. Питомцы Уопшота весело шумели, шаркали ногами, входя в церковь и поднимаясь на хоры, и громко сморкались во время богослужения. Словом, паства собиралась, по нашим временам, вполне порядочная. В старой церкви была великолепная завеса, множество гербов и надгробий. Пастор, горячо к ней привязанный, тратил на украшение ее изрядную часть своего дохода; он пожертвовал ей в дар чудеснейший витраж, купленный в Нидерландах, и орган, по размеру своему годный для собора.

Однако, несмотря на орган и витраж, а очень возможно, что как раз из-за этого витража, вывезенного из католического храма и сплошь заполненного изображениями всяческого идолопоклонства, новая церковь в Клеверинге процветала просто до неприличия, и многие прихожане доктора Портмена перекинулись к мистеру Симкоу и его достопочтенной супруге. Их стараниями зачахла и сектантская молельня, в которую до приезда Симкоу набивалось столько народу, что спины молящихся выпирала из ее стрельчатых окон. Брошюрки мистера Симкоу залетали в жилища всех бедняков доктора Портмена и поглощались с не меньшей жадностью, чем суп миссис Портмен, а они, неблагодарные, еще ворчали, что он невкусный. Среди мастеровых на ленточной фабрике, построенной на берегу Говорки (вокруг этой фабрики и вырос нижний город), старая церковь и вовсе не пользовалась влиянием. Тихая мисс Майра была бессильна против напористой миссис Симкоу и ее адъютанток. Да, тяжко было бедной миссис Портмен все это терпеть: видеть, как постепенно редеет паства ее мужа; чувствовать, что тебя оттеснила жена какого-то евангелиста, бывшая к тому же дочерью ирландского пэра; знать, что в Клеверинге, в их родном Клеверинге, на который ее супруг тратит много больше того, что получает за свои труды, есть люди, публично поносящие его, потому что он любит поиграть в вист, и обзывающие его язычником, потому что он бывает в театре. Она слезно молила его отказаться от театра и от виста — тем более что и партию составить было нелегко, очень уж дурная слава утвердилась за этой игрой, — но пастор заявил, что будет поступать так, как сочтет нужным и как поступал добрый король Георг III (при котором он когда-то состоял капелланом); а что до виста, так он и не подумает его бросать в угоду каким-то глупцам, и чем убояться их презренных гонений, лучше будет до конца своих дней играть без четвертого партнера — с женой и дочерью.

Из двух владельцев фабрики (из-за которой в Говорке перевелась форель и в городе пошли все беды) старший компаньон мистер Ролт с семейством ходил в молельню, а младший, мистер Баркер, в новую церковь. Короче говоря, в этом крошечном городке распрей было куда больше, чем между соседями на лондонской улице; и в библиотеке (как уже говорилось, она была основана благоразумным миротворцем Пенденнисом и должна бы остаться нейтральной почвой) происходили такие перепалки, что в читальную комнату редко кто и заглядывал, если не считать Сморка, который, хотя и дружил понемножку с партией Симкоу, все же сохранил вкус к журналам и легкой светской литературе; да старика Гландерса, которого белая голова и седеющие усы часто виднелись в окне; да еще, разумеется, маленькой миссис Пайбус, которая обозревала осе письма, поступавшие с почты (ведь читальня помещалась в библиотеке Бейкера на Лондонской улице, бывшей Свиной), и прочитывала все объявления в газетах.

Можно себе представить, какой переполох вызвала в этом милом обществе весть о любовных похождениях мистера Пена. Весть эта перелетала из дома в дом, составляя главный предмет разговоров за столом у приверженцев старой церкви, новой церкви и никакой церкви; ее обсуждали сестры Финьюкейн со своими учительницами, а весьма вероятно, и девицы в своих дортуарах; старшие ученики Уопшота толковали ее по-своему и с любопытством поглядывали на Пена в церкви или тыкали на него пальцем на улицах Чаттериса. Они его и раньше терпеть не могли и прозвали "лорд Пенденнис" за то, что он, в отличие от них самих, не носил плисовых штанов, ездил верхом и строил из себя денди.

Если уж говорить начистоту, то главной виновницей сплетен была сама миссис Портмен. Всякой новостью, какую доводилось услышать этой легковерной женщине, она делилась с соседями; а когда тайна Пена стала ей известна после скандальчика в Чаттерисе, бедный пастор уже знал, что на следующее утро тайна эта станет достоянием всего прихода. Так и случилось: не прошло и суток, как в читальной комнате, у модистки, в обувной лавке и в гостином ряду на рыночной площади, у миссис Симкоу, в конторе фабрики, да и на самой фабрике — повсюду только об этом и говорили, и безрассудное поведение Артура Пенденниса было у всех на устах.

Пастор Портмен много чего наслушался в тот день, встречая на улице знакомых. Бедный священник знал, что молву пустила его драгоценная Бетси, и в душе горько на нее сетовал. А впрочем — это было неминуемо, не сегодня так завтра, и пусть уж лучше знают все, как было на самом деле. Нет нужды распространяться о том, чего, по мнению клеверингцев, заслуживала миссис Пенденнис, так избаловавшая сына, и этот не по летам прыткий повеса Артур, посмевший сделать предложение актерке. Если можно обвинить наших соотечественников в чванстве, а у нас его, право же, хоть отбавляй, то не найдется никого чванливее захудалых старых провинциальных дворянок. "Боже милостивый! — трезвонила молва. — Вот она, материнская слепота! Потакать своевольному, дерзкому мальчишке, который корчит из себя лорда на своей чистокровной лошади. Наше общество ему, видите ли, не подходит, так он вздумал жениться на какой-то мерзкой размалеванной актрисе из балагана, а скорее всего — и сам мечтал с нею лицедействовать. Будь жив мистер Пенденнис, царствие ему небесное, нипочем бы он не допустил до такого позора".

Да, по всей вероятности, не допустил бы, и мы бы сейчас не были заняты жизнеописанием Пена. А он и вправду задирал нос перед жителями Клеверинга. По природе откровенный и гордый, он не выносил их кудахтанья, мелких сплетен и мелочных обид и не скрывал своего к ним пренебрежения. Из всего городка он признавал только пастора Портмена и его помощника: даже миссис Портмен недолюбливала и его и его мать, которая держалась в стороне от местного общества, платившего ей за это насмешливым презрением. Гордячка, тянется за лучшими семействами графства! Да кто она такая? Форсу много, а мяса покупает втрое меньше, чем миссис Баркер, жена фабриканта.

И прочее тому подобное: предоставляем читателю дорисовать эту картину сообразно своему вкусу и воспоминаниям о деревенских сплетнях. Мы же хотели только показать, каким образом у хорошей женщины, занятой лишь исполнением своего долга перед ближними и перед своими детьми, и у славного юноши, честного, горячего, доброжелательного, нашлись враги и завистники среди людей, менее их достойных и не видевших от них ничего дурного. Клеверингские шавки громко тявкали вокруг Фэрокса и с упоением рвали Пена в клочки.

Пастор Портмен и Сморк остерегались сообщать вдове о потоках злословия, изливавшихся на бедного Пена, — его осведомителем был Гландерс, тоже добрый знакомый семьи. Нетрудно вообразить возмущение Пена, которому вдобавок некого было призвать к ответу. На воротах Фэрокса какие-то шутники стали писать мелом: "Браво, Фодерингэй!" — и прочие намеки на события в Чаттерисе. Однажды ночью к этим же воротам прилепили театральную афишу. В другой раз, когда Пен верхом проезжал через нижним город, ему послышалось, что над ним глумятся фабричные; и в довершение всего, когда он вышел как-то из пасторского сада на кладбище, где бездельничала кучка Уопшотовых питомцев, самый старший из них, верзила лет двадцати, сын мелкопоместного дворянчика, проживавший на дому у мистера Уопшота, стал в живописную позу на краю свежевырытой могилы и, скверно ухмыльнувшись Пену, начал декламировать строки Гамлета над трупом Офелии.

С громким и, кажется, богохульным воплем Пен в бешенстве ринулся на Хобнелла, полоснул его по лицу хлыстом, оказавшимся у него в руке, отшвырнул хлыст, предложил подлецу защищаться и через минуту уже столкнул обалдевшего озорника в могилу, ожидавшую совсем другого постояльца. Потом, стиснув кулаки, весь дрожа от страстного волнения, он стал вызывать на бой других негодяев, приятелей мистера Хобнелла, застывших на месте с разинутым ртом. Однако те попятились, глухо ворча, и предпочли удалиться, ибо в эту минуту мистер Хобнелл вылез из могилы с окровавленным носом и губой, а у калитки появился пастор Портмен.

Пен бросил испепеляющий взгляд вслед мальчишкам, отступавшим на свою сторону кладбища, и воротился в сад пастора Портмена, где и был подвергнут допросу. От волнения он едва мог говорить. Голос его сорвался на словах: "Этот чертов подлец оскорбил меня, сэр", — и пастор пропустил ругательство мимо ушей из уважения к чувствам исстрадавшегося юного сердца.

Старший Пенденнис, человек подлинно светский, как огня боялся мнения ближних, и нелепая игрушечная буря, разыгравшаяся в Клеверинге и грозившая захлестнуть репутацию его племянника, была ему неприятна до чрезвычайности. Доктору Портмену и капитану Гландерсу не под силу было одним опровергнуть наветы всего местного общества, клеймившего юного Пена как последнего распутника и злодея. О стычке на кладбище Пен никому аз домашних не рассказал; он поехал в Бэймут и посоветовался со своим другом Гарри Фокером, а тот в скором времени прибыл в "Герб Клеверингов", откуда и послал Дурачину с письмом к Томасу Хобнеллу, эсквайру, проживающему у его преподобия Дж. Уопшота, в каковом письме вежливо осведомлялся, когда сей джентльмен может его принять.

По возвращении Дурачина доложил, что письмо мистер Хобнелл распечатал и прочитал нескольким товарищам, на которых оно как будто произвело сильное впечатление; что они посовещались и посмеялись, а потом мистер Хобнелл сказал, что ответ пришлет после уроков, и тут зазвонил звонок в класс и вышел сам мистер Уопшот в учительской мантии. Дурачина разбирался в предметах академического гардероба — он ведь сопровождал мистера Фокера в колледж св. Бонифация.

Мистер Фокер решил пока ознакомиться с достопримечательностями Клеверинга; но поскольку архитектурой он не увлекался, прекрасная церковь пастора Портмена не привлекла его внимания, он только заметил мимоходом, что колокольня вся подгнила, как стилтонский сыр. Он побрел по улице, заглядывая в немногочисленные лавки; увидел в окне читальной комнаты капитана Гландерса и, разглядев его внимательно, покивал ему в знак одобрения; с видом глубочайшего интереса справился у мясника, почем нынче мясо и когда ожидаются свежие туши; прижался носом-пуговкой к окну мадам Фрибсби поглядеть, не работает ли там какая-нибудь смазливенькая модисточка, однако увидел в витрине лишь манекен в парижской шляпке да смутно, в глубине комнаты, самое мадам Фрибсби, склоненную над романом. К длительному созерцанию все это не располагало, и мистер Фокер, исчерпав городок, а также конюшню при гостинице, где стояла только пара тех старых одров, что едва зарабатывали себе на пропитание, развозя окрестных господ друг к другу в гости, уже совсем было заскучал, но тут к нему явился наконец посланный от мистера Хобнелла.

То был не кто иной, как сам мистер Уопшот. Всем своим видом выражая крайнее возмущение и держа в руке письмо Пена, он спросил мистера Фокера, как тот посмел доставить ученику его школы столь богопротивное послание, как вызов на дуэль.

А Пен и правда написал своему вчерашнему врагу, что ежели он, после вполне заслуженного наказания за свою наглость, желает потребовать сатисфакции, как принято между джентльменами, то друг мистера Артура Пенденниса мистер Генри Фокер уполномочен обо всем договориться к полному его, мистера Хобнелла, удовлетворению.

— Так это он вас послал с ответом, сэр? — промолвил мистер Фокер, разглядывая черное платье сего духовного лица и наставника юности.

— Если бы он принял этот греховный вызов, я подверг бы его наказанию розгами, — ответил мистер Уопшот и так взглянул на мистера Фокера, словно хотел сказать: "Будь моя воля, я бы и вас с удовольствием выпорол".

— Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, сэр, — сказал секундант Пена. — Я уже говорил моему другу, что этот человек едва ли захочет драться, — продолжал он с большим достоинством. — Полагаю, что розги для него предпочтительнее дуэли. Разрешите предложить вам закусить, мистер… не имею чести знать ваше имя.

— Мое имя Уопшот, сэр, я директор здешней школы, сэр, — взбеленился учитель. — Закусить я не желаю, сэр, премного благодарен, и знакомиться с вами, сэр, тоже не имею желания.

— Я-то не искал с вами знакомства, — отпарировал мистер Фокер. — На мой взгляд, духовенство не следовало бы вмешивать в такие дела, но у каждого свой вкус, сэр.

— А на мой взгляд, сэр, мальчикам не следовало бы так легкомысленно болтать о человекоубийстве, — заорал учитель. — Будь вы в числе моих учеников…

— Вы, конечно, научили бы меня уму-разуму, сэр, — с поклоном подхватил мистер Фокер. — Благодарю вас, сэр, я уже окончил курс своего воспитания и в школу больше не собираюсь. Если соберусь, то не премину воспользоваться вашим любезным приглашением, сэр… Джон, проводите этого джентльмена вниз… а раз мистер Хобнелл так любит порку, мы будем счастливы ему услужить, сэр, в любое время.

И мистер Фокер, вежливо проводив гостя до дверей, уселся писать Пену письмо, в котором сообщил, что стреляться мистер Хобнелл не склонен и готов довольствоватсся полученной от Пена взбучкой.