Онлайн чтение книги Пенденнис
Глава LII. Критическая

При виде двух дам, при взгляде на взволнованное лицо старшей из них, глядевшей на Фанни с недоверием и ужасом, бедная девушка сразу поняла, что перед ней мать Артура; в измученных глазах вдовы было даже сходство с глазами Пена, какими они стали во время болезни. Фанни робко перевела взгляд на Лору — у той лицо выражало не больше, чем камень. Обе приезжие были неприступно угрюмы; ни искры милосердия или сочувствия не прочла Фанни на их лицах. В отчаянии она обратила взгляд на майора, вошедшего следом за ними. Старый Пенденнис тотчас опустил глаза, однако украдкой продолжал разглядывать юную Артурову сиделку.

— Я… я вам вчера писала, сударыня, — пролепетала Фанни, дрожа всем телом и такая же бледная, как Лора, чье хмурое, строгое лицо выглядывало из-за плеча миссис Пенденнис.

— Вот как, сударыня? — отозвалась Элен. — Что ж, теперь я могу освободить вас от ухода за моим сыном. Я, как вы догадываетесь, его мать.

— Слушаю, сударыня. Я… вот сюда пожалуйте… ох, минуточку погодите! — воскликнула она вдруг. — Я вам должна рассказать, как он…

Тут вдова, до сих пор хранившая неприступно жестокий вид, вздрогнула и коротко вскрикнула.

— Он со вчерашнего дня такой, — сказала Фанни дрожащим голосом и стуча зубами.

Не то вопль, не то хохот донесся из спальни Пена; испустив еще несколько воплей, бедняга затянул студенческую застольную песню, потом стал кричать ура, как на пирушке, и стучать кулаком в стену. Он был в бреду.

— Он меня не узнает, сударыня, — сказала Фанни.

— В самом деле? Но родную мать он, может быть, узнает; будьте добры, пропустите меня к нему.

И, отстранив Фанни, вдова быстро прошла из темной прихожей в гостиную Пена. За ней без единого слова проплыла Лора, за Лорой — майор Пенденнис. Фанни опустилась в прихожей на скамеечку и заплакала. Она готова умереть за него, а они ее ненавидят. Ни благодарности, ни доброго слова не нашлось для нее у этих важных леди. Она не знала, сколько времени просидела в прихожей. Никто не вышел, не заговорил с ней. Когда приехал доктор Бальзам, уже побывавший у Пена утром, он застал ее у дверей.

— Ну, сестрица, как ваш больной, поспал? — приветливо осведомился доктор.

— Их спросите. Они там, — отвечала Фанни.

— Кто? Его мать?

Фанни молча кивнула головой.

— Вам бы отдохнуть, бедняжка моя, — сказал доктор. — Не то и сами свалитесь.

— Ах, неужто мне нельзя его навещать? А я так его люблю! — И, упав на колени, девочка стиснула руку доктора с такой мукой, что у этого добряка сжалось сердце и очки застлало туманом.

— Полно, полно! Что за вздор. Ну-с, сестрица, лекарство он выпил? А поспать поспал? Конечно, вы его навестите. И я тоже, даже сейчас.

— А здесь они мне позволят сидеть, сэр? Я не буду шуметь. Мне бы только здесь остаться, — сказала Фанни, и доктор, назвав ее дурочкой, усадил на табуретку, где обычно дожидался мальчишка из редакции, потрепал по бледной щечке и заспешил в комнаты.

Миссис Пенденнис, бледная и торжественная, расположилась в большом кресле у постели Пена. Часы ее лежали на столике, возле склянок с лекарствами. Шляпка и накидка были сложены у окна. На коленях она держала Библию, без которой никогда не пускалась в путешествия. Войдя к сыну, она первым делом взяла с комода шаль и шляпку Фанни, вынесла их из спальни и бросила на его рабочий стол. Майору Пенденнису и Лоре она тоже указала на порог и безраздельно завладела сыном.

Ее страшило, что Артур может ее не узнать, но от этой боли она была избавлена, хотя бы отчасти. Пен сразу узнал мать, радостно ей улыбнулся и закивал. При виде ее он вообразил, что они дома, в Фэроксе, и стал смеяться и болтать что-то несвязное. Лора слышала его смех — он разил ее сердце, как отравленные стрелы. Значит, это правда. Он согрешил — и с этой девчонкой! — завел интрижку с горничной; а она когда-то любила его… и теперь он, наверно, умирает — в бреду, без покаяния. Майор изредка бормотал слова утешения, но Лора его не слышала. Время мучительно тянулось, и когда приехал Бальзам, для всех это было, как явление ангела.

Не только к страждущему приходит врач, он приходит и к его близким. Бывает, что они ждут его с большим нетерпением, чем сам больной, и облегчения он им приносит не меньше. Сколько раз нам всем доводилось его поджидать! Как волновал нас стук колес под окном и — наконец-то! — его шаги на лестнице! Как мы ловим каждое его слово, как утешает нас его улыбка, если он находит возможным озарить этим светочем мрак, в котором мы пребываем! Кто не видел, как вглядывается в его лицо молодая мать, силясь догадаться, есть ли надежда для младенца, который еще и сказать-то ничего не может, только весь горит в своей кроватке? Ах, как она смотрит ему в глаза! Сколько благодарности, если в них теплится свет; сколько горя и боли, если он их опускает, не смея сказать: "Надейтесь!"

Или занемог отец семейства. Пока доктор щупает ему пульс, насмерть перепуганная жена следит за ним, стараясь унять свое горе, как она уже уняла шумные игры детей. Над бредящим больным, над затаившей дыхание женой и не чующими беды детьми высится врач, как некий судия, что волен в жизни и смерти: на этот раз он должен помиловать больного — очень уж горячо женщина молит об отсрочке! Можно вообразить, сколь страшная это ответственность для добросовестного человека; как горько ему думать, что он прописал не то лекарство, или сделал не все, что мог; как невыносимо выражать соболезнование, если он потерпел неудачу — как сладко торжествовать победу!

Предуведомленный безутешной юной сиделкой, доктор наскоро отрекомендовался приезжим, а затем осмотрел больного и, убедившись, что лихорадка не спадает, счел нужным прибегнуть к самым сильным противовоспалительным средствам. Он постарался, как мог, успокоить несчастную мать — произнес все слова утешения, какие счел себя вправе произнести, сказал, что отчаиваться рано, что молодость и крепкий организм позволяют надеяться на лучшее, словом — употребил все усилия, чтобы развеять страхи вдовы, после чего увел старшего Пенденниса в пустующую спальню Уорингтона для откровенного разговора.

Положение больного критическое. Если не сбить лихорадку, он не выдержит; следует немедля повторить кровопускание, а матери объяснить, что такая операция необходима. И зачем она привезла с собой эту девицу? Нечего ей здесь делать.

— А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, — сказал майор, — та… юная особа, что отворила дверь. — Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой… этой козявке? — Я только мимоходом ее заметил, — добавил майор, — очень, очень мила, ей-богу.

Доктор скривил губы; доктор улыбнулся — в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения — мелькают такие улыбки — словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее.

— Придумал, — сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: — Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе — ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я… пока не будет готово. Это не так быстро делается.

И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам.

Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово — его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности.

Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так:

— Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец — и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый — как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз?

Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку.

Благодарности вдовы не было пределов, вернее — почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, — самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, — чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору; а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета.

Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала; что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем.

Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот… не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами.

Среди тех злостных и въедливых людей, что подсчитывают и придираются по поводу каждого слова сочинителя, допытываясь, к примеру, как можно вызволить действующих лиц "Критика", наставивших друг другу в горло кинжалы, из столь смертоносного стечения обстоятельств, — среди этих людей найдутся, вероятно, и охотники узнать, как в квартире, состоящей из трех комнат, двух чуланов, прихожей и кладовки для угля, могли разместиться: Артур, больной; Элен, его мать; Лора, ее приемная дочь; Марта, их служанка из деревни; миссис Уизер, сиделка из больницы св. Варфоломея; миссис Фланаган, ирландкауборщица; майор Пенденнис, офицер в отставке; Морган, его лакей; Пиджен, слуга мистера Артура Пенденниса, и другие. Спешим ответить: почти все обитатели Темпла разъехались из Лондона, и в доме, где жил Пен, оставались, в сущности, лишь те, кто окружал нашего больного. (Мы не рассказывали подробно о его болезни, как не намерены задерживаться и на более веселом предмете — его выздоровлении.)

Повторяем, все уехали из города, и, уж конечно, среди "всех" был столь светский молодой человек как мистер Сибрайт, снимавший квартиру в третьем этаже, на одной лестнице с Пеном. Миссис Фланаган, уборщица мистера Пенденниса, была знакома с миссис Раунси, прислуживавшей мистеру Сибрайту; их заботами спальня этого джентльмена была приготовлена для мисс Белл, или для миссис Пенденнис, буде та сочтет возможным оставить сына и немножко отдохнуть.

Если бы щеголь Пэрси Сибрайт, краса и завсегдатай тонных салонов, мог знать, кто поселился в его спальне, как он гордился бы этой комнатой, какую поэму сочинил бы в честь Лоры! (Стихи его изредка появлялись в альманахах или, в рукописном виде, в альбомах знати — он учился в Кемфорде и, как говорили, чуть не получил приз за лучшее английское стихотворение.) Но Сибрайта не было, и кровать его предоставили юной мисс Белл. А кроватка была премиленькая — никелированная, под ситцевым, на розовой подкладке, пологом; и на окне в ящике цвела резеда, а целая выставка блестящих башмаков, выстроившихся рядком на полке, прямо-таки радовала глаз. Очень интересно было разглядывать и многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де "Мари (из "Парижских тайн") печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из "Дон-Кихота" нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, — словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью "П. Сибрайт, эсквайр", стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры.

Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, — и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей. Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье.

Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта.

— И еще в одном грехе я тогда не созналась, — добавила она. — Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало.

Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, — когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства — когда люди были молоды — когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло.

Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться.

Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике.

Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправляться и ощущать голод — настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом… потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают.

Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой — Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом — Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку.

Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый — майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре.

Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом — удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс…

— Можете ее не называть, — с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре… — Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора.

И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. "Так вот она — Лора!" — кажется, говорил его взгляд. "Так вот он — Уорингтон, — отвечало сердце великодушной девушки, — вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!" Но вслух она только сказала: "Благодарю вас, мистер Уорингтон", — и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени.

Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: "Тсс!"

Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: "Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму". И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы — так он обрадовался и так еще был слаб.

— Я… прошу прощения за сигару, сударыня, — произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку.

— Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, — только и ответила Элен.

На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение "Цимбелина" с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры.