Онлайн чтение книги Пепел
Солдатская доля

На следующий же день князь Гинтулт уехал из Венеции. Он узнал, что командующий легионами находится не то в Вероне, не то в Монтебелло. Особенно говорили о Монтебелло, так как этот город являлся местопребыванием генерала en chef,[168] Генерал en-chéf – главнокомандующий, в данном случае Наполеон Бонапарт. окруженного, точно коронованная особа, министрами Австрии, Рима, Неаполя, Сардинии, Генуи, несчастной Венеции, Пармы, швейцарских-кантонов и многих мелких немецких государств. Князь Гинтулт ехал с твердым намерением протестовать против грабительских действий венецианских батальонов в пользу Франции. Он ступил на материк, весь кипя гневом, и все время погонял своего возницу; однако, еще не доехав до Падуи, стал понемногу остывать. Мчась с самого рассвета по старой дороге вдоль канала делла Брента, под теплым и печальным небом, усеянным влажными облаками, среди необозримых полей, заросших виноградной лозой с увядающим, серебристо-серым, как будто покрытым инеем, листом, среди оливковых рощ, покрывших точно мантией всю землю, начиная с половины высоты Евганейских гор, он мало-помалу успокаивался. Темные уже листья шелковицы, кисти винограда, миндальные деревья, фиги, сладкие каштаны и персики, дикие гранаты сплелись в пестрый узор над плодоносной, урожайной землей. Усталые рощи, отдав человеку свои плоды, предавались благодатному отдыху. Только гроздья винограда, темные и светлые, кое-где еще отягчали тонкие ветви. Сонными глазами князь приветствовал и провожал благоуханные холмы, окружавшие Падую, известковые скалы Виченцы. Миновав эту область, он въехал в край шелковицы. В тот же день, к вечеру, по широкой, обсаженной липами дороге, он доехал до Вероны.

Прежде чем узнать, где находится генерал, князь решил осмотреть незнакомый город. Он легко нашел римский амфитеатр, площадь дель Эрбе[169] Площадь дель Эрбе – древний форум; дворец деи Синьоры – точнее, дворец дель Консильо (дворец совета) на площади деи Синьори. и по соседству с ней дворец деи Синьори и усыпальницу Скалиджеров,[170] Скалиджеры – правящая династия в Вероне в XIII–XIV веках. Гробницы ставились в XIV веке; они представляют собой великолепные произведения искусства. Но не этого он искал. Еще в пути он почувствовал, что стремится в Верону с какой-то особенной тоской. Из глубины его тревожных, мятущихся и хаотических дум все время выплывало одно имя: Джульетта… ^: Князь поддался невыразимому очарованию Джульетты, скромной веронской девушки, рожденной воображением поэтов. Он словно въявь видел ее лицо, помнил каждое ее слово, исполненное такой любви, мужества и правды, такое верное, что выражает чувства и поступки каждого. Под чудным осенним небом Вероны, которое обдает не холодом, а свежестью и придает силы и веры в себя, как пожатье руки доброго друга_; он шел наугад по улицам. Князь грезил наяву… Его ждет здесь счастье… Сумерки уже сгущались. Он весь был во власти жестокой, обманчивой, но такой упоительной и сладостной грезы, что это его самого ждет в волшебном дворце Джульетта из рода Капулетти.[171] Джульетта – героиня трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта», действие которой происходит в Вероне.

«До утра еще далеко. Это песня соловья, а не жаворонка, Каждую ночь он поет там, в листьях темного граната. Верь мне, это был соловей…»

К нему обращены эти слова, полные безумства и счастья. Отчего же так рыдает его сердце? Отчего же оно так замирает и рвется?…

«Это голос жаворонка, вестника дня. Нет, это уже не соловьиная песня! Видишь, как на востоке завистливой каймой позлатилось утреннее облако? Догорели светильники ночи. День стремительно поднимается по мглистым взгорьям».

Миновала уже волшебная ночь молодости. Догорели ее светильники…

Князь спросил у одного из прохожих, как пройти к дому Джульетты, и вскоре дошел до ворот. Он язвительно и долго смеялся. Облупленная хибарка, в которой помещалась третьеразрядная таверна и нечто еще похуже. В глубине волшебного дворца – кучи навоза, от которых идет нестерпимый смрад.

«Благословенна, о, благословенна ты дважды, ночь! Ужели все, что свершается в тебе, есть лишь греза? Какая же истинная любовь может быть в тебе заключена?»

– Ха-ха…

Князь побрел по незнакомым улицам, согнувшись под бременем разочарования, которое как камнем придавило его к земле. Он бесцельно блуждал по городу. Ночь уже спустилась совсем, прохожих было все меньше, а те, которые встречались еще, шли с зажженными фонарями. Месяц выплыл на небо. В бледном сиянии его серпа вырисовывались фантастические здания и башни. Вот в белесоватой дымке показался мраморный дворец. Арки и карнизы окон, выступы балконов, широкие ниши портиков с темными пятнами барельефов прокураторов, причудливые изломы крыш создавали на белом фоне соседнего палаццо удивительные линии, пятна, провалы. Белые мраморные стены, которые месяц обливал своими лучами, были одинакового с ним цвета; можно было поклясться, что они высечены из окаменелого лунного сияния. В глубокой нише перед церковью Санта Мария Антика, между двумя белыми громадами ее, выплывали из черного провала гробницы Скалиджеров. Там под готическим сводом спит, выпрямившись, держа в руке свой меч, князь Мастино Второй. Рядом с ним, весь одетый белым мрамором, лежит Кан Синьорио. Словно призраки, восставшие из разверзшихся могил, возносились дивные эти скульптуры. От балдахинов, арок, витых колонн, опор и резных рам на соседних стенах рисовались как бы надписи и числа, непонятные знаки и слова…

Князь бродил в одиночестве, не встречая ни живой души. Город точно вымер. Даже в центре его не слышно было издали ни малейшего шума. Все вокруг было объято мертвой тишиной, точно огромное кладбище, усеянное памятниками.

Путник присел на выступ стены и погрузился в мечты.

Вдруг из темного прохода со стороны Адидже послышался мерный топот шагов и гулко отдался на безмолвных площадях. Из темной улички показалась колонна солдат и направилась прямо на князя. В лунном сиянии блеснули острия штыков. Гинтулт отошел в сторону и хотел направиться к площади дель. Эрбе, но командир отряда что-то стал ему говорить. Князь не понял и продолжал идти. Тогда несколько солдат обступили его со всех сторон и силой потащили к офицеру. Тот строгим голосом спросил его на ломаном итальянском языке, почему он ходит без фонаря, как его зовут, откуда и куда он идет… А так как князь не отвечал на вопросы, его толкнули в середину колонны и заставили идти вместе с ней. Не успела колонна пройти сотню шагов, как князь услышал шепот, – это один из солдат обратился к другому на чистейшем мазурском наречии:

– Уже скоро полночь, черт бы их подрал, а ты шатайся по закоулкам да лови бродяг…

– Спать хочется, прямо носом клюешь, так нет же, шатайся!

– Выспишься еще! Вот бы только через реку перейти да добраться до логова…

– Тише там! Не болтать в строю!

– Ну, конечно!

– А вы, хлопцы, из каких мест? – спросил вдруг князь небрежно по-польски.

Эти слова произвели такое впечатление, что весь отряд остановился без команды. Сам строгий командир, нарушив строй, протолкался в середину отряда.

– Поляк? – проговорил он, изобразив как можно больше важности на своей двадцатилетней физиономии, когда блеснул фонарик и он мог посмотреть пленнику в лицо.

– Поляк.

– Фамилия?

– А зачем вам нужно?

– Я вас спрашиваю! Фамилия?

– Не скажу.

– Что вы тут делаете один на улицах Вероны?

– Я шел по одной из улиц Вероны на свидание с Джульеттой Капулетти. А вы что тут шатаетесь, точно ночные бродяги? И вы, сударь, куда ведете вы их, я спрашиваю вас!

– Прошу без дерзостей, а то посажу под арест на. хлеб и на воду.

– Имейте в виду, что я старше вас чином, годами службы и так далее.

– Ваши документы?

– Я спрашиваю, что вы тут делаете?

– Мы исполняем приказ плацкоменданта.

– То есть чей?

– Сейчас генерала Кильменя,[172] Кильмень Шарль-Жозеф (1754–1799) – французский генерал, уроженец Ирландии. В итальянской кампании командовал кавалерией, отличился при осаде Мантуи и в битве при Кастильоне. – уже нерешительным голосом ответил офицерик.

Он отвел Гинтулта в сторону и шепнул ему:

– Город как в огне. В апреле, с семнадцатого по двадцать четвертое, здесь вырезали пятьсот французов.[173]Речь идет о восстании против французских войск в Вероне. В одном госпитале убили четыреста человек больных, безоружных. Хотя двадцать четвертого апреля город сдался на капитуляцию, но волнения не прекращаются. Этим и вызваны строгости. Патруль за патрулем. Никому нельзя выходить ночью из дому. Приходится держать их в руках…

– А вас тут много?

– Было всего две тысячи шестьсот, в Мантуе, под командой Вурмзера.[174] Вурмзер Дагоберт-Зигмунт, граф (1727–1797) – австрийский генерал. В итальянской кампании 1796–1797 годов трижды терпел поражения, и в Мантуе капитулировал (1797). Гарнизон. Но командующий забрал способных офицеров, и между нами не было славных имен. А тут пришлось пойти штурмом на Верону, где генерал Баллан[175] Баллан Антуан (1751–1821) – французский генерал. Будучи осажден в Вероне во время апрельского восстания, согласился на переговоры о капитуляции. уже пять дней защищался от венецианцев, взбунтовавшейся веронской черни и окрестных мужиков. По целым дням стреляли с фортов Сен-Пьер и Сен-Феликс, из цитадели. Изменники венецианцы послали за Лаудоном,[176] Лаудон Иоганн-Людвиг (1762–1822) – австрийский генерал, позднее фельдмаршал-лейтенант. В итальянской кампании 1797 года – командир дивизии, отправленной для подкрепления Альвинчи. чтобы он пришел их спасать.

– А вы были тут?

– А как же! Мы сидели в старом замке, потеряв уже надежду. Есть было нечего, боевые припасы кончились. Генерал комендант Бопуаль вступил в переговоры… Не оставалось никакой надежды. Неприятель требовал, чтобы мы сложили оружие и прошли все до одного через Порта Весково. Перерезали бы всех нас. Вдруг получаем известие: с императором заключен мир. Лаудона – к черту! Мы обрадовались…

– Обрадовались, что мир, – ехидно засмеялся князь.

– С вала форта Сен-Феликс мы увидели, что к нам приближается колонна. Это был генерал Шабран.[177] Шабран Жозеф (1763–1843) – французский генерал. В итальянской кампании отличился в битве при Лоди, был произведен в бригадные генералы. Тут же он двинулся на штурм ворот Сан-Цено, потому что у него было двенадцать орудий! На штурм пошли и наши с командиром Либерадским во главе.[178] Либерадский Клеменс – участник восстания 1794 года, бригадир. В эмиграции вступил в легионы. Ему пророк в Авиньоне предсказал смерть от первой пули, и командир наш пал первым в бою.

– Да что вы, сударь?

– Истинная правда! Но сейчас не время и не место вести разговоры. Извольте следовать за мной. Таков приказ!

– Может, вы отпустите меня на офицерское слово? Я тут проездом. Я не собираюсь поднимать мятеж в Вероне. Моя фамилия Гинтулт. Я княжеского рода…

– Мне ничего не говорят княжеские титулы. Я дал клятву ненавидеть тиранов! – с пафосом проговорил офицер.

– Ах, черт! Ну что ж, иду.

Колонна двинулась дальше. Князь волей-неволей вынужден был обойти весь город. Он сильно устал, но не жалел, что так случилось. Он шагал в солдатском строю твердым, неутомимым шагом. Сдержанный шепот в строю, бодрый топот шагов, лязг оружия… Его привели в казармы цитадели, в комнату неопределенного назначения, весьма напоминавшую псарню. Вскоре, однако, князя вызвали из этого каземата, где по углам храпели какие-то человеческие существа, и провели, конечно, в виде милости, как соотечественника, в офицерский зал. Это было, по-видимому, нечто вроде клуба и в то же время столовой для офицеров, состоявших на действительной службе. Там стояли ломберные столики, была курилка и бильярд. Зал был полон офицерской молодежи. Пленник с площади Скалиджеров был так утомлен, что, ни на кого не обращая внимания, уселся на скамью и вытянул ноги. Только отдохнув немного он поднял голову.

Табачный дым ел глаза и застилал свет. Свечи едва мерцали в дыму. Крики, разговоры, возгласы, споры на польском, французском, итальянском, немецком языках слились в необычайный шум. В одном месте группа офицеров, рассевшись вокруг стола, пила, орала и пела хором какую-то итальянскую сверхскабрезную песенку. Рядом, за длинным столом, играли в карты; в другом месте кто-то, взвизгивая и сопровождая речь чрезвычайно выразительными ужимками, рассказывал немыслимые французские анекдоты, от которых слушатели покатывались со смеху. Отовсюду слышался звон стекла, лязг палашей, удары в такт кулаками…

Где-то позади курилки и карточного стола приткнулась отдельная кучка. Склонившись таинственно над отдельным столом, офицеры что-то делали там. «Играют втихомолку, значит, по большой», – подумал князь и направился в тот угол. Но еще издали он увидел, что там не играют. Слух его уловил знакомые польские математические термины… Старый офицер с низко подстриженными волосами и короткими усами, со строгим, точно высеченным из камня, лицом, с изборожденным морщинами лбом и тесно сдвинутыми бровями, спокойно читал лекцию. Вокруг него, придвинув записные книжки к сальным свечам, что-то неутомимо записывали офицеры. Князь подошел к ним, отыскал себе уголок позади всех и с любопытством стал прислушиваться. Он посматривал исподлобья на нескладные мундиры из грубого сукна, на эполеты с надписью: «Gli uomini liberi sono fratelli».[179]Девиз легионов: «Свободные люди – братья». Подперев руками голову и лишь наполовину слыша шумный говор, князь погрузился в размышления.

Анекдоты, задор и пренебрежение ко всему, здоровая офицерская самоуверенность и любовь щегольнуть красивыми икрами и силой мускулов – все это вернуло его к давним временам. Эта замечательная воинская гордость! Сердце князя дрогнуло. Радость овладела им. Он оглядел мундиры, лица! Какие молодцы, какие хваты! Каждый, без сомнения, поклялся ненавидеть тиранов…

«Тысяча, чертей, – подумал князь, – надо и мне выдумать какого-нибудь тирана и возненавидеть его так, чтобы получить право вступить в ряды этих дьяволят».

Заметив, что лекция по фортификации о межбастионном укреплении на минуту прервалась и кое-кто из слушателей стал наполнять свой стакан из горлышка общей fiasco,[180]Бутылки (итал.). он поклонился ближайшему из них и спросил:

– Не можете ли вы мне сказать, какой у вас род оружия? Чей мундир вы носите?

Молодой офицер смерил его глазами, но ответил предупредительно:

– Очень рад видеть соотечественника. Не собираетесь ли вы вступить в армию?

– Да, да, вот именно…

– Ах, так! Род оружия у нас – самоновейший: мы – стрелки, battaglione cacciatori legione polacca ausiliaria délia Lombardia ², – отбарабанил он как урок.

В это мгновение все его товарищи повернулись вдруг к входной двери. Он тоже повернулся. Гинтулт посмотрел туда, куда были направлены все взоры. От двери через середину зала прокладывал себе дорогу офицер высшего ранга, лет за сорок с виду. Он был так высок ростом, что крупное, продолговатое бритое лицо его возвышалось над всей толпой. Плащ, весь покрытый пылью, свисал у него с плеч, а шляпа была плотно надвинута на глаза. Князь с первого взгляда узнал этого воина. Не задумываясь, он последовал за ним. Домбровский[181]Егерский батальон вспомогательного польского легиона Ломбардии (итал.). прошел через зал, издали мельком ответив по-военному на приветствия подчиненных. Он стал подниматься по каменной лестнице на второй этаж. За ним следовало несколько офицеров, которые, по-видимому, недавно откуда-то прибыли. Не давая им опередить себя, князь пошел за командующим, решив сразу покончить со своим делом. Наверху, у входа в какой-то коридор, Домбровский обернулся и заметил постороннего. Он окинул его суровым и сердитым взглядом.

– Генерал, прошу вас уделить мне одну минуту…

– Кто вы такой?

– Я князь Гинтулт…

– Гинтулт… я где-то вас видел…

– Под Повонзками.

– Es ist… ja.[182]Именно… да (нем.). Вы приехали из Парижа? Быть может, из отеля Дисбах?

– Нет, нет! Я приехал с родины, а сейчас прямо из Венеции. Как раз о наших тамошних соотечественниках мне хотелось бы непременно сказать вам два слова…

– Что-нибудь важное?

– Да.

Генерал открыл дверь и пропустил его в комнату с низким потолком. Там, на каменном полу, стояла кровать и немного мебели. Домбровский[183] Домбровский Ян Генрик (1755–1818) – польский генерал, организатор польских легионов и их командующий. Участник войны 1792 года и восстания 1794 года. С 1797 года – в легионах, затем – в составе французской армии. В 1806 году, во время войны Франции с Пруссией, организует ополчение на польских землях Пруссии, а затем польское войско в княжестве Варшавском. Участвует в войне 1809 года с Австрией как дивизионный генерал. После 1814 года – в армии Королевства Польского, вскоре ушел в отставку. Его имя приобрело широкую популярность в связи с легионами и увековечено в гимне легионов: «Еще Польска не сгинела». поискал глазами рукомойник и, извинившись перед гостем, стал снимать со своих широких плеч форменную куртку, напоминавшую мундир польской кавалерии, который он носил в бригаде Бышевского[184] Бышевский Арнольд – польский генерал. После военной реформы (1790) назначен был генерал-лейтенантом военного округа, образованного на территории Великой Польши, и командовал дивизией, в которой Домбровский был вице-бригадиром. Когда в 1793 году прусские войска стали занимать польскую территорию, по второму разделу Польши, Бышевский вопреки советам Домбровского отступил, не оказывая сопротивления. и в великопольском походе.

– Я тороплюсь, – проговорил он быстро. – Мне еще много сегодня нужно сделать, так что я вас попрошу, князь, поскорее и покороче.

Гинтулт не теряя времени стал рассказывать, что он видел в Венеции, описывать всю сцену. Сначала слова застревали у него в горле, не шли с языка, но вскоре он, как и вчера, вспыхнул гневом. Холодно формулируя свои обвинения, князь привел слушателю неотразимые аргументы. Генерал высоко засучил рукава рубахи и, не жалея воды, поливал себе голову. Раздраженный этим Гинтулт прервал свой рассказ. Но командующий закричал:

– Я вас слушаю, князь, слушаю внимательно!

– Может, немного попозже…

– У меня не будет времени. Завтра я отправляюсь со своими в поход.

– Куда, если позволите спросить?

– Как куда? Навстречу северному ветру.

У генерала блеснули зубы.

– Ведь заключено перемирие…[185] Перемирие между Францией и Австрией в апреле 1797 года.

– Но мир еще не заключен. Они тянут. Бряцая оружием, мы узнаем, хотят они его подписать или нет.

Вытирая полотенцем свое крупное, багровое лицо, он спросил:

– Значит, они сняли коней Александра Великого?

– Я говорю то, что видел собственными глазами.

– Ах, негодяи! – прибавил генерал с притворным возмущением.

– Генерал, этого не должно быть! Никогда, с тех пор как существует мир, наш народ не позорил себя подобными действиями. Я явился сюда в надежде, что вы, генерал, своей силой и властью прикажете этим людям не подчиняться позорным приказам. Неужели это миссия поляков – попирать чужие республики? Разве за этим пошли в эти края наши солдаты?

Домбровский равнодушно надевал форменную куртку. Затем, подойдя к князю, он жестко спросил:

– В качестве кого вы мне все это говорите?

– Я говорю это как родовитый польский шляхтич.

– Я тоже польский гражданин! Вот вам мой ответ: наш солдат должен показать, что он готов на смерть, должен блеснуть железной дисциплиной, субординацией и энергией. Только тогда ему поверят те, кому я за него поручился своей честью. Вы советуете мне, чтобы я поскорее подавил усердие солдат и начал с мятежа?

– Вы не должны ничего делать, если вас толкают на позорный путь!

– Значит, я должен надеть, как вы, костюм путешествующего барина и отправиться в вояж. Я мог бы прервать на этом наш разговор, князь, потому что вы меня оскорбляете, но я помню вас по боям и поэтому объясню вам суть дела. Вы говорите, что я и мои солдаты стоим на позорном пути. И что же? Вы указываете на покорение Венеции. А что такое Венеция? Это – тайный союзник Австрии, это враг коварный и хитрый. В момент, когда республиканские войска врезались в каменистую Понтебе, в Штерцинг, обливались кровью под Клагенфуртом, они, устами Джустиньяни, Пезарро[186] Понтеба – крепость в Тироле при ущелье того же названия – проход в Каринтию (взят генералом Массена); Штерцинг – крепость и район в Тироле (взяты генералом Жубером); Клагенфурт – город в Каринтии. Речь идет о весеннем наступлении французских войск против Австрии в 1797 году. Джустиньяни – патрицианская фамилия в Венеции. и других уверяя в своей нейтральности, за спиной у нас организовали в тылу мятеж Вероны, вооружили все население своих областей и убили в своем порту офицера Лорье. Что такое Венеция? Вам жаль, князь, ее дворянства, которое вписывалось в золотую книгу не ценою крови, а за десять тысяч цехинов, добытых торговлей или нажитых на чужом добре на Кипре, в Истрии, Горице… чтобы, опираясь на купленное благородство, иметь право плевать из ложи в театре на народ. Вы знаете, надеюсь, хорошо их законы, их уголовный кодекс, тюрьмы, моральные принципы. Что же плохого совершила Франция, неся в эти страны свои великие законы? Венецианский народ песнями встретил французских солдат. А ваши бронзовые кони, князь… Да полноте! Кому, как не великому полководцу, должны принадлежать сейчас эти кони, вестники победы? Неужели венецианцы имеют на них право? Как они их добыли? Кулаком, насилием. Это – военная добыча. И, как военная добыча, они пойдут дальше. Впрочем, я… Говорю вам, однако: кони Лисиппа[187] Лисипп – греческий скульптор IV века до н. э. Ему приписывают создание огромного количества произведений (до 1500), в том числе и бронзовой квадриги, которую позднее установили на соборе святого Марка. принадлежат по праву великому полководцу Бонапарту. Наши солдаты не сделали ничего плохого, подчиняясь приказам своих командиров.

– Я вижу, что мое дело проиграно. Мне не остается больше ничего, как проститься с вами, генерал.

Домбровский протянул руку. Теплая, задушевная улыбка озарила его лицо.

– Мне не хотелось бы, князь, расстаться с вами врагами. Останьтесь на минуту. Я скажу вам еще два слова.

Он почти насильно увлек князя к двери, открытой на балкон, и толкнул туда. В комнату меж тем вошли, поднявшись снизу, штаб-офицеры. Старший из них, который читал внизу лекцию о шанцах и мостах, подошел, отдавая честь, к генералу. Весть о походе разнеслась уже по залу от товарищей, прибывших из Монтебелло.

– Пиши, брат, приказ на завтра. Идем прямо на Пальма-Нуова. Мы должны соединиться с нашими в ущельях Горицы.

Офицеры обступили стол. Домбровский сел за стол и, опершись на него локтями, закрыл руками лоб. Он начал диктовать приказ. Офицеры торопливо записывали. Князь, слушая эти решительные слова, невольно, как подчиненный, вытягивался в струнку. Снова эти толпы, не получающие никакой платы, голодные, оборванные, пойдут форсированным маршем по пыли чужих дорог, слепо веря, что Вена – это их путь… Из ночной тьмы доносился плеск Адидже, одетой в гранитные берега. Внизу в тусклом сиянии луны белел, погруженный в сон, город.

Окончив диктовать приказ и отдав целый ряд устных распоряжений, генерал встал и простился с подчиненными. Все тотчас же вышли. Когда последний закрывал дверь, он успел еще бросить ему:

– Элиаш, разбуди меня завтра до рассвета.

Через минуту он был в дверях, которые вели на балкон.

– Простите, князь… Спать, спать! Но еще одно слово…

– Я не хотел бы мешать вам…

– Я хочу сказать, что надо…

Генерал взял князя под руку и прижал к себе своей огромной ручищей.

– Разве только вы одни страдаете, видя, что творится у нас на глазах, – шепотом заговорил он. – Разве только вы одни просыпаетесь по ночам от сожалений? Эх, дорогой мой! Я тоже сквозь жгучие слезы смотрел на все это, когда пришел с Garde de corps[188]Личным конвоем (франц.). электора. А потом, а потом! Но моя душа не привыкла к унынию, мои глаза не привыкли к слезам. Надо взять себя в руки. Подумайте вот о чем: эти легионы, эта толпа крестьян и мелкой шляхты – кто они такие? Беглецы из тюрем и дезертиры. Вы вспыхиваете гневом при одной мысли, что они на службе у Бонапарта делают то, что им предписывает приказ… А подумайте, что пришлось бы делать этим самым людям в австрийских войсках? Не лучше ли…

– В тисках насилия, по принуждению, не по доброй воле!

– Нет больше доброй воли! Бог дал, бог и взял. Выкиньте это из головы. Теперь надо бороться не на жизнь, а на смерть. Все нужно начать сначала и поднять бремя в десять раз тягчайшее! Сколько крови, страданий, трудов, славы впитают в себя чужие поля – кто угадает? Но кое-что останется. Из всех дорог, которые скрещиваются на распутье, одна поведет куда нужно! Жилы будут рваться, кровь брызнет из-под ногтей, но ничего не поделаешь. Нужно идти в вечный поход. В ниспосланных карах нужно все искупить и в муках создать величие духа. А о себе скажу только одно: меня найдут повсюду и всегда, пока есть сила в этих мышцах и кровь в этих жилах. Ничто не заставит меня свернуть с пути. Сотни обвинителей поносят меня за то, что я будто бы немец, что я еще знаменщиком учился у Морица Бельгарда[189] Мориц Бельгард Генрих, граф (1756–1845) – австрийский фельдмаршал; участвовал в войнах с Францией. и умницы Блюхера[190] Блюхер Гебгард-Лебрехт (1742–1819) – прусский фельдмаршал; участник войн против Франции. В дальнейшем во главе прусско-саксонской армии в 1815 году сыграл важную роль в нанесении поражения Наполеону под Ватерлоо. слепо повиноваться приказу, строить полки и вести их в бой. Мало того – жена у меня немка! Я – кондотьер! Ищу легкого хлеба и авантюр. Нет клеветы, которой они не возвели бы на меня. Я знаю, они опорочат мое честное имя. Они не пожалели для меня даже последнего заряда – обвинения в измене. Что бы я ни делал, все – за прусские талеры. Ну да бог с ними! Пусть наговорится Хадзкевич! Товарищи по несчастью,

как писал Данте в изгнании, именно здесь, в Вероне.

– Плюнуть с презрением.

– Но, с другой стороны, князь, тоже не очень большое удовольствие выстаивать у дверей французских вельмож, обивать чужие пороги, клянчить для своих солдат жалованье, сапоги, жалкую одежду, право на борьбу и право на смерть. Не очень приятно из сплетен о слабостях парижских и цизальпинских директоров узнавать, по какому пути следует идти, по каким потайным ходам и дорожкам. Идти по ним наугад, без передышки, днем и ночью, под гнетом тысячи забот и огорчений. Не высыпаться и недоедать, питаться и тешиться одной только надеждой. Разве я не мог пойти на службу к прусскому королю и искать его милости. Последнее свое гнездо, Пежховец, я продал. Теперь у меня остался только солдатский хлеб, которым кормился и мой отец. Кондотьер! Отправляйтесь, князь, в свой вояж, а то вдруг вам припадет охота отведать нашего хлеба и соли. А умный поэт говорит, что горек этот хлеб, «лучше не родиться!..»

Он посмотрел князю в глаза с иронической усмешкой и на прощанье пожал ему руку.