Онлайн чтение книги Пепел
Гулянье на масленице

Из Опатовского по направлению к Копшивнице и привислинской долине красно-золотой пшеницы, через несравненное Сандомирское плоскогорье несся масленичный поезд. Несколько десятков саней оглашали окрестность веселым звоном колокольчиков, мелкой дробью бубенцов, хлопаньем длинных, для целой четверки, бичей, гиканьем, свистом дудок, грохотом бубнов, пением и музыкой. Арлекин в черной маске, утонувший в медведях, ехал на саночках впереди поезда, а за ним скакало на рабочих лошадях человек двадцать гайдуков с факелами в руках. Сверкая сквозь дым золотыми огнями и пронизывая ночную мглу, фонари на несколько верст вперед освещали на равнине сугробы, овраги, обрывы, указывая поезду укатанный путь.

Ночь была ясная, лунная, морозная.

Глубокий, промерзлый от трескучих морозов снег лежал вокруг волнистой пеленой. Тут он засыпал до краев овраг, которых так много в этих местах, там занес придорожные плетни, а то и целые деревушки, прилепившиеся к обрывам. Туманными пятнами и трепетными огоньками обозначались помещичьи усадьбы на краю оврагов. Лошади в ложбинах по брюхо уходили в снег; арлекин с трудом прокладывал путь по сугробам, снежная пыль взлетала из-под копыт лошадей. Масленичный поезд не знал преград. Длинной вереницей неслись самые разнообразные сани. Были тут и резной работы, позолоченные или посеребренные, времен королей саксонских и Станислава,[26] Короли Саксонские – Август II (1697–1733) и Август III (1734–1763) были одновременно польскими королями. Время их царствования – это время политического и экономического упадка Польши и вместе с тем расточительства, пышности, разгула шляхты. Станислав Август Понятовский – последний король Речи Посполитой (1764–1795). в форме лебедей с длинными шеями, грифов и орлов, запряженные четверками с султанами; были совсем простые без затей, выкрашенные доморощенным плотником в желтый или зеленый цвет и запряженные рабочими лошадьми самой различной масти и роста. И парадные цуги и лошаденки смело и лихо бросались в сугробы, точно лодки в волны озера.

Веселье било ключом.

Оркестр климонтовских евреев наяривал мазурки, обертасы, краковяки, драбанты.[27] Обертас – народный танец; танцующие пары ведут круговой хоровод. Драбант – танец типа обертаса, начинается маршем. По временам звуки залихватской музыки замирали, словно в восторге, от которого дух захватывает, и, услаждая слух и сердце, доносились глухо-глухо, как из-под пелены снега. Тогда раздавались песни. С одной стороны долетали нежные дамские дисканты:

С другой рокотали сильные мужские басы:

А женский хор тотчас отвечал:

И снова, заглушая все звуки, заливались скрипки, басы и флейты.

Рафал, как большинство самых юных кавалеров, ехал верхом. Первый раз в жизни отец разрешил ему взять любимицу «Баську», молодую кобылку собственного завода. Баське шел всего третий год. Отец у нее был скакун чистых арабских кровей, а мать – польской породы. Баська была шаловливая, резвая, но необычайно умная лошадь серой масти, с тонкой как шелк кожей и маленькой красивой головкой. Она шла, приплясывая и играя. Шалила, как человек: то настораживала ушки и, с храпом раздувая ноздри, слушала музыку, то шла в такт ей, быстрой иноходью, укачивая всадника точно в колыбели. Рафал был неизъяснимо счастлив. От рюмки старого венгерского, выпитой где-то в последней усадьбе, в Гурках, Оссолине или Наславицах, ему чудилось, что у него выросли крылья птицы. Лошадь мчала юношу через сугробы; их морозное дыхание так приятно холодило ему лицо… А в санях, которые неслись впереди, сидели две дамы… Одна постарше, не то замужняя, не то вдова; другая – молоденькая девушка. В лунном свете он видел их головы и высокие шапки: у одной – старинную соболью с султаном, прикрепленным брильянтовой пряжкой; у другой – круглую, пышную, горностаевую.

Особенно та, что постарше, в золотистом салопе с пушистым мехом… Он танцевал с нею краковяк и успел уже перемолвиться несколькими словами. Его поразила ее прелесть, ее дивные глаза, которые, казалось, вовсе не видели его, ее улыбка, когда она обворожительно смеялась над его ошибками в танце. Когда он смотрел сейчас на закутанную в меха красавицу, она представлялась ему совсем иною, не такой. Он вспоминал ее в том пурпурном греческом платье, в котором она танцевала с ним; прямое, со шлейфом, обшитое золотом, оно так чудно облегало ее стан.

Он помнил ее прелестные руки в буфах из скользкого атласа, которые протягивались к нему во время танца, и греческую ее прическу. Юноша пришпоривал лошадь и, поравнявшись с санями, видел, как на шапке в лучах лунного света сверкают брильянты. Глаз не было видно, и Рафал был уверен, что она не смотрит на него. Как чудно, как очаровательно играли эти драгоценные камни!

Вопреки всему юноше чудилось, будто это она улыбается ему в ночной темноте тайной, неприметной, скрытой и презрительной, но все же чарующей улыбкой. Он наклонялся, как будто поправляя трензель или путлище и все же не видел ее глаз.

Сам он был одет в костюм краковского крестьянина – темно-синий жупан с ярко-красными отворотами, обшитый серебряным позументом из мишуры, и ярко-красную шапку набекрень с углами и павлиньим пером. На поясе побрякивали колечки, стальные подковы позванивали о стремена.

Горностаевая шапка тоже поминутно оборачивалась к нему. Девичья головка была ближе. Она не таила своих взглядов. Он видел глаза и маленькие пунцовые полураскрытые губки, чувствовал даже струившийся над санями в чистом воздухе запах l'eau de la reine d'Hongrie.[28]Вода венгерской королевы (духи) (франц.). Минутами он, как во сне, сам не зная почему, все глядел, как прикованный, в эти глаза, смеявшиеся ему с искренней радостью и счастьем.

долетели вдруг откуда-то, с последних саней, игривые слова.

Как огненные стрелы, пронизали они душу Рафала, потрясли его как откровение. Он пригнулся к шее лошади и с трудом удержался, чтобы не обвить эту шею руками и не прижать к буйной гриве пылающие губы.

Мужской голос, сильный, трепещущий богатырской мощью и весельем, пел среди ночи:

– Ишь ты! – крикнул ему другой.

продолжал первый с такой задушевной откровенностью в каждой ноте, что все сани разразились веселым, искренним смехом. Этот смех был как бы припевом к песне, как бы дружным выражением согласия, как бы утверждением незыблемой истины, которую долго отрицали лжецы.

Далеко, далеко, с передних саней слышалась песенка:

Эта песня, как ветер, унесла душу Рафала совсем в другую сторону. Рука его точно стиснула топорище и поднялась, чтобы со всего размаху рубить этот «зеленый бор». Он предстал перед ним как живой: необъятный бор, дремучая Свентокшижская пуща. На него повеяло грустью и тоской…

– Вот как вы занимаете нас, господин кавалер! – заговорила вдруг старшая из дам.

– Да, я… как раз сейчас… – не зная, что отвечать, смущенно пробормотал Рафал.

– Не споете нам красивых песенок, не расскажете чего-нибудь интересного. Немой вы, как вот эта полость на санях! Одно только, что едет с нами, как и вы.

– Я не умею петь. И поэтому…

– Да ведь это масленичное гулянье, а не похороны. Вы на своей лошади плететесь за нашими санями, как за гробом.

Рафал сгорел со стыда, но в тоне речей прелестной дамы не уловил ни гнева, ни недовольства. И вдруг, недолго думая, спрыгнул с лошади и вскочил на запятки саней. С минуту он думал, что за это на него обрушится суровая кара, но ему было все равно.

– О, вы, сударь, вовсе не заслужили, чтобы мы везли вас на своих санях! Не правда ли, Гелена?

Молоденькая подруга тихонько смеялась и все время вертелась.

– Я непременно исправлюсь, – прошептал Рафал.

– Смотрите, а то худо будет…

Шум на санях, ехавших впереди, становился все сильнее. Ближе и громче слышны были и хор и оркестр. Факелы мелькали где-то внизу.

– Что за шум? Что там такое? – спросила красавица.

Рафал поднял голову и увидел, что вся вереница саней съезжает в долину реки Копшивянки. Минуя заметенные снегом овраги, сани под визг женщин и гиканье мужчин стрелой мчались вниз с обрывистого берега.

Лошадь Рафала неохотно шла за санями. Ему приходилось тащить ее за уздечку, а сесть в седло он уже не мог. Это было просто невозможно. Он как вкопанный стоял на запятках. Два видения ослепляли его взор, обвевали его чарующим своим ароматом. Теперь он уже видел, как улыбаются оба обращенные к нему личика.

– Где же дом ваших родителей? – спросила дама.

– По ту сторону, за рекой.

– Отсюда он виден?

– Чуть-чуть! Вон там, далеко, блестят огоньки.

– Где?

Рафал низко наклонился и показал рукой. Соболий мех коснулся его лица.

– Ах, так это и есть Тарнины! – быстро сказала панна Гелена не то подруге, не то Рафалу.

Рафал почувствовал, что при этом она вся вспыхнула и зарделась, потому что его тоже бросило в жар. Нежный, мелодический голос звучал у него в ушах, наполнял звоном голову и грудь. Чудные уста вельможной панны назвали его родную деревню…

– Да, это Тарнины, – ответил он с притворным спокойствием.

– Надо туда заехать, – сказала старшая. – Только мы все перевернем вверх дном, господин бука. Правда, Гелена?

– Я сам буду помогать, потому что дом наш стар, приземист и неказист. Придется отцу другой поставить.

Сказав с молодецким задором эту глупость, Рафал тут же невольно оглянулся: а что если вдруг услышит отец?

Кучер привстал и остановил свою четверку. Откормленные лошади, покрытые леопардовыми шкурами, в увешанной множеством бубенчиков сбруе, с султанами из пунцовых перьев на челках, стояли в лунном сиянии над краем обрыва, как сонные видения. Минута – кучер тронул вожжи, – и лошади понеслись вниз, сначала рысью, а потом вскачь. Лошадь Рафала не хотела следовать за ними, и юноша, чтобы не выпустить из рук поводья, вынужден был спрыгнуть на землю. Он ухнул в снег, с трудом удержав поводья. Поднявшись, он нащупал носком сапога стремя и помчался за санями.

Внизу, на самом берегу реки, образовался затор. Моста в этих местах нигде не было. Ездили испокон веку вброд. Первые сани, переезжая реку по льду, проломили его и еле-еле выбрались из воды. Берега речки были крутые, обледенелые, проехать по берегу в сторону было невозможно. Единственный пологий спуск был испорчен. Ждали мужиков из соседней деревушки. А саней между тем съезжалось все больше и больше. Оба оркестра соединились и наяривали теперь бравурную мазурку. Оказалось, что первые сани везут ряженого, который встретился им в пути. Это был мужик, переряженный масленичным «туром», с высокой, как у жирафа, шеей и двигающейся «пастью», выложенной красным сукном. На берегу Копшивянки поднялся крик, визг, говор. Колокольчики, бубенцы, крики, музыка, песни слились в общий шум бесшабашного веселья. «Тур» медленно бродил между санями, щелкая нижней челюстью и наклоняя то туда, то сюда длинную шею. Рафал при виде этого чудища, этой огнедышащей химеры не на шутку струхнул и не мог даже замаскировать свой испуг смехом. В ту же минуту панна Гелена, рядом с которой он стоял, увидев внезапно страшилище, вскрикнула и бросилась в сторону, схватившись левой рукой за плечо Рафала. Он инстинктивно прижался к ней. Так простояли они минуту рядом, охваченные смертельным страхом, а «тур» наклонился к самым их лицам, широко разевая свою лошадиную пасть. Спустя минуту оба хохотали до упаду; благодаря этому случаю они стали так близки друг другу, как будто много лет росли под одной кровлей.

– Вы боитесь тура? – тихо спросил Рафал.

– Да что вы… Чего ради? Просто он так щелкнул своей челюстью.

– Когда-то я боялся его. Ужасно боялся! Он мне снился по ночам с этим красным языком. После рождества он пришел однажды к нам в Тарнины. Я был еще совсем маленький и лежал больной. Дверь отворилась, и просунулась голова… Знаете, такая страшная, безглазая….

– Ох, знаю! Увидишь вдруг такую голову, как во сне, или иногда… знаете, высунется вдруг она… из темной комнаты…

– Даже и сейчас, как это ни смешно, мне иногда кажется, будто он стоит за окном, под дождем и ветром, и слышно, как он щелкает. А глаза поднять страшно… Посмотреть? Да ни за что на свете! Правда?

– Ни за что на свете. А на самом деле, это только ветер воет темной осенней ночью… Просто тополи стонут и скрипят, или шумят старые липы. Пройдет минута и все стихнет!

Толпа мужиков, созванных нарочными, принялась за работу. Попробовали провести лошадей и сани в Другом доступном месте, но опять не выдержал лед. Стали совещаться, как быть? Одни утверждали, что надо сделать крюк на Копшивницу; другие были того мнения, что лучше вернуться вверх по реке, где много лет назад был перекинут какой-то легкий мостик.

– Хлопцы! – крикнул вдруг кто-то из толпы шляхтичей, – а зачем нам мост? Кто возьмется перенести сани с женщинами на тот берег, получит тут же на месте червонный злотый!

– Вода холодная, вельможный пан! – сказал первый с краю мужичище.

– А я пойду! – крикнул другой, стаскивая с плеч кожух.

Спустя минуту десятка два разутых и полураздетых мужиков подняли на плечи первые сани. Кучера сели охлябь на выпряженных лошадей и в другом месте пустились вброд через реку. Дамы, сидевшие в санях, подняли крик, оставшиеся на берегу стали смеяться и хлопать в ладоши. Долго тянулась эта переправа. Вскоре, однако, на противоположном берегу собралась порядочная толпа. Помутневшая вода хлюпала, когда мужики, подставив плечи под полозья, брели посредине реки.

– Холодно! – кричали они.

– Вперед! Червонный злотый на рыло!.. – поощрял инициатор переправы.

– Музыкантов сюда, музыкантов! – кричала молодежь, – чего тут даром время терять…

– Давайте сюда факелы! – требовали дамы.

– Эй, мужики! – послышался молодой голос. – Возьмите-ка лопаты, утопчите нам тут снег, да поровнее, потверже!..

– Жиды, мазурку!

– Нашу, пейсатые!

– Эй, гуляй! – крикнул арлекин, которого молодежь подняла над головами.

Музыканты ударили в смычки.

Вскоре снег был утоптан и выровнен, как самый лучший пол. В ожидании, пока все переправятся, молодежь пустилась в пляс, откалывая такую мазурку, какой свет еще не видывал.

Пожилые дамы и старики, окружив танцоров кольцом, прихлопывали в ладоши, а молодежь веселилась напропалую. Шубы, епанчи, бекеши стали мешать, и их побросали в сани. Гайдуки высоко подняли факелы, и сильное пламя их, мерцая, озарило площадку. Засверкали колечки на поясах, яркие краковские кафтаны, вышитые корсажи, белые рукава рубашек.

Рафал танцевал с панной Геленой. Он выглядел нарядно и молодцевато. Каблуками притопывал лише всех. Кровь в нем играла.

– Ольбромского сынок, – переговаривались кругом, одобрительно прихлопывая ему.

– Хороша порода…

– Сразу видно, что знает себе цену…

– В отца, в старика кравчего. Тоже танцор был когда-то и хлебосол, хоть теперь и стал сущим скопидомом.

– Поглядите-ка… ну и пляшет! Ну и откалывает!

– Вот это танец!

– Здорово, черт возьми!

– Тра-ля-ля, тра-ля-ля!

Панна Гелена скинула шубку и пуховую муфту. Она осталась в голубом платье с короткой талией, с полосатым тюником, без всяких украшений. Не вплела даже цветка в спущенные на лоб волосы. Когда щечки у нее раскраснелись от танцев, глаза, словно поглотив трепетный свет факелов, сами стали огненными. Рафал глаз не мог отвести от нее, забыл обо всем на свете. Танец был для него уже не забавой, а бурным проявлением радости, счастья. Их взоры встретились; немое восхищение выражал его взгляд, он говорил о том, чего, казалось, вовсе не было в душе, что лежало там, как мертвый пласт бесценной руды. Теперь его душа сияла, источала благовонный фимиам.

В минуту, когда он с наибольшим упоением вдыхал этот дивный фимиам и особенно лихо притопывал каблуками, он услышал голос отца. Старый кравчий говорил:

– Кто, милостивый государь, на мою землю нынче, кто, говорю, на мою землю ступит, того, милостивый государь, я уже не выпущу из моих владений, уж у меня исстари в нынешний день jus terrestre…[29]Право землевладельца (лат.).

– Да ведь пляшем, дорогой сосед, на вашей земле так, что во всей округе стон стоит!.. – крикнул кто-то.

– Не шляхетское это дело, милостивый государь, sub divo[30]Под открытым небом (лат.). веселиться!

– Отчего же, сударь?…

– Оттого, что негоже, милостивый государь. Хоть у меня хата под соломенной стрехой, хоть негде и поплясать у меня, а все же, милостивые государи, дорогие соседи, как говорится, видит бог…

Рафал перестал плясать и смешался с толпой. Ему совсем не хотелось попадаться отцу на глаза. Но старик успел уже его заметить и окинул суровым взглядом.

– Прошу, милостивые государыни, – продолжал старик, – прошу, дорогие соседи…

Старик был согбен годами, лыс, с короткими, белыми, как лунь, усами и густыми бровями над все еще красивыми глазами.

В круг танцующих врезались саночки арлекина, и черная его маска выплыла из мрака на свет.

– В Тарнины, все в Тарнины! – громко кричал он, хлопая своей розгой кого попало, особенно стоявших поблизости мужчин. – В Тарнины! Что же вы стоите тут, ротозеи!

Все бросились к своим санкам. Поднялся шум, толкотня, все со смехом стали разыскивать и надевать снятые шубы и бурки.

Смех раздавался кругом. На всех напала веселость. Послышались смелые шутки; тут и там кавалеры украдкой целовали дамам ручки, и мимолетная тень недовольства; пробежав по личику красавицы, словно прикрывала почищенный поцелуй; дамы дарили кавалеров улыбками, всю прелесть и сладость которых скрывала и таила спасительная ночная тьма. Когда Рафал подбежал к своей лошади и хотел вскочить в седло, он увидел рядом отца. Старый кравчий незаметно пощупал рукой шею лошади, чтобы проверить, не слишком ли Баська разгорячена, и что-то буркнул себе под нос. Рафал знал, что эта проверка не сулит ничего хорошего, но только сдвинул набекрень свою краковскую шапку. Чему быть, того не миновать, да ведь будет оно только завтра… Лошадь сама стала около саней, на которых сидели знакомые дамы. Некоторое время им пришлось постоять, пока не тронулся весь длинный, как змея, поезд. Впереди они снова увидели пеструю вереницу саней, мчавшихся по направлению к Тарнинам. Огни, крики и песни снова наполнили долину.

Вдали, на холме, посреди Сандомирского плоскогорья, спускающегося к долине Вислы, горели между деревьями огни в окнах старой усадьбы. Когда, наконец, тронулись и сани Геленки, Рафал услышал голос отца, с трудом усаживавшегося в маленькие санки:

– Скачи сейчас же во весь дух домой и встречай гостей на крыльце!

Юноша с болью в сердце пришпорил лошадь, в ярости пригнулся к луке седла и, обгоняя поезд, помчался вскачь. В мгновение ока он был на крыльце. Первые сани уже подъезжали к дому, и мать, в полушелковом кунтуше, с сестрами в праздничных платьях встречала гостей, низко кланяясь и прося почтить своим присутствием их скромное жилище. Рафал стал рядом с матерью, он тоже кланялся, снимал меха и шубы, провожал дам, приносил стулья. Вскоре явился и отец. Никто не мог узнать старика Ольбромского, который нигде не бывал и почти никого не принимал у себя. Старика словно подменили. Надев дорогой жупан и накинув на плечи красивый кунтуш, помнивший бог весть какие времена, он низко кланялся гостям, крутил ус, как в былые разгульные времена, улыбался, говорил комплименты, почтительно кланялся высоким гостям. Когда на крыльцо поднялась одна из важных матрон, старый кравчий подал ей руку и, крутя ус, изгибаясь, откидывая рукава кунтуша, торжественно повел ее через толпу, собравшуюся уже не только в гостиной, в боковушах и в остальных тесных и низких комнатках дома, но и в сенях, на крыльце, в клетушках старушек теток, старых дев – сестер и приживалок.

Рафал постарался достойно принять своих дам. Он подал руку жене стольника и проводил ее в дом. Юноша сам не знал, откуда у него взялась такая уверенность, смелость движений, поклонов и галантных слов. Жена стольника держала за руку свою подругу, панну Гелену, и весело смеялась. Они остановились на пороге гостиной, где было уже столько народу, что яблоку негде упасть. Старый кравчий приносил извинения и просил гостей веселиться напропалую.

– Лучины только, дорогой сосед, не пожалейте! – крикнул кто-то из толпы. – Выйдем во двор и запляшем, как на берегу!

Старик обернулся на этот голос и с низким поклоном, лукаво усмехаясь, проговорил:

– Дом тесен, ей-ей, сударь, тесен! Сам вижу и болею душой, а все-таки в доброе старое время под этой низкой стрехой не раз отплясывали лихую мазурку. Стыдно было бы мне, если бы нынче такие знатные гости – да во дворе…

– Как же быть, когда тесно у вас, соседушка! Как же быть, когда тесно!

– Тесно, тесно! – воскликнул кто-то другой. – Шляхетский дом тесен, а места в нем для пляски, для гостей испокон веку хватало. Как-нибудь раздвинемся.

– Судари! – кричал еще громче старый кравчий, откидывая назад рукава старого кунтуша. – Судари, да я велю стены снять в этом прадедовском гнезде!

– Да что вы! Вон сколько тут места для нас!

Музыканты за окном заиграли краковяк, и несколько пар пустились в пляс. Для стоявших уже не оставалось места. Гости толкались по комнатам.

Батраки с фольварка, ad hoc[31]Для данного случая (лат.). переодетые в ливреи, разносили на подносах вино и домашнее печенье. Шум голосов наполнил весь дом до последних сенцев, выходивших куда-то на огороды. Было весело, но все чувствовали, что о танцах в этом доме не может быть и речи. Гости поэтому перешептывались, что надо посидеть немного из вежливости и трогаться дальше искать усадьбу попросторнее.

В боковушке, где висел большой образ Сулиславской божьей матери в почерневших от времени ризах, в боковушке, где протекла, наверное, не одна долгая жизнь от колыбели до гробовой доски, староста и старостиха поезда держали длинную речь перед хозяйкой дома, преподнося ей доску, выделанную наподобие сандомирского пшеничного пирога.

Звуки музыки заглушали эту речь, и в остальные комнаты долетали только обрывки ее.

– Что поделаешь, – говорил староста, – если кого astra[32]Светила, звезды (лат.). обидели от рождения, и он не может переделать свою природу и научиться вести веселый разговор. Пускает в ход ars,[33]Искусство (лат.). хватается за разные media и remédia.[34]Способы и средства (лат.). Но fluctuantur[35]Уплывают, рассеиваются (лат.). подчас и надежды, что tenax propositi[36]Упорствующий в своих намерениях (лат.). человек достигнет родного предела и пристани и сможет воистину gratulari.[37]Возрадоваться своему счастью (лат.).

Общий шум заглушил продолжение. Через минуту, однако, послышалась медоточивая речь:

– Но скорее время скосит коварной косой могучие кедры, скорее увянут цветущие лавры, чем в вертоградах души увянет расцветшая дружба…

В соседних комнатах молодежь танцевала, как могла, топчась на одном месте. Приближалась уже решительная минута и все озирались только на арлекина, который должен был дать сигнал к отъезду. Действительно, тот уже проталкивался сквозь толпу в своей маске, крича и хлопая розгой по стенам, мебели, спинам. Он стал посредине гостиной, остановил танцующих и еще раз прокричал, вертясь на пятке:

– Эй! Гуляй, гуляй!

Старик Ольбромский снова галантно подал руку своей почтенной даме. Музыканты оборвали танец, и вдруг неожиданно грянул величественный полонез. Все с удивлением ждали, что будет дальше. Кравчий выступал чрезвычайно церемонно и весьма старательно выделывал ногами. Он прошел одну комнату, другую, какие-то боковушки, клетушки, сени и, наконец, остановился перед плотно закрытой дверью. Тут он откинул рукава кунтуша, покрутил свой ус и вдруг хлопнул в ладоши. В мгновение ока двери распахнулись настежь. Перед глазами гостей открылся обширный, пустой, высокий и превосходно освещенный зал. Арлекин выскочил вперед и вприпрыжку побежал через весь зал, выкрикивая:

– Гуляй, гуляй!

Пары вошли в эту большую комнату. Оркестр, разместившийся у противоположной двери, заиграл краковяк, и вся толпа с веселыми криками пустилась в пляс. Гости не сразу заметили, что это просто старая кухня и людская, пристроенная сзади к дому. Предвидя, что на масленой съедутся гости, кравчий велел отчистить сажу, настлать новый пол и навощить его для танцев. Стены увесили гирляндами из еловых веток, огромную печь для хлеба загородили елочками, образовав из них как бы беседку. Восковые свечк в прибитых к стенам деревянных подсвечниках бросали яркий свет.

– Вот это здорово!.. – слышались возгласы со всех сторон.

– Это по-нашему!

– Это чудно!

– Качать хозяина! Вот это неожиданность!

– Вот это угодил!

Только теперь гости разгулялись на воле. Все, кто помоложе, собрались в зале и пустились в пляс. Были там и модные фраки, и старинного покроя кунтуши, и завитые, и стриженые головы. Панночки по большей части нарядились в открытые платья, на лоб спустили букли; но было немало девушек во всяких старомодных платьях: и пышных и гладких, а то и с короткими рукавчиками и с длинными кружевными манжетами. В пестрой толпе то и дело мелькали мужские кафтаны, краковские темные, шитые белыми шнурами и выложенные красным сукном сермяги, корсажи и пышные белые рукава. Скачала молодежь победнее жалась по углам, но скоро вихрь веселья увлек и самых робких. По временам казалось, что это не толпа молодежи пляшет в зале, а здоровый, крепкий, красивый табун несется из края в край по степи. Новый пол гудел, как кожа на барабане, колебалось пламя восковых свечей, качались в такт гирлянды, и вся комната, казалось, ходила ходуном. Толпа шумела, веселясь, как пенистый поток. Полная жизни и здоровья молодежь самый танец обратила в бурное проявление радости. Она веселилась от полноты сердца, ликовала потому, что этого жаждала ее душа, плясала в полном смысле этого слова до упаду. Слышен был только смех да топот каблуков.

Двери открыли настежь, потому что было душно даже в такой огромной комнате. Кто-то попробовал открыть окна, но когда оказалось, что они наглухо забиты гвоздями, выломал их вместе с рамами. В два черных проема ворвались белые морозные облака, и гости увидели толпу дворовых и деревенских девок и парней, которые, разинув рты, смотрели, как забавляются паны. Гости постарше, натоптавшись да налюбовавшись на счастливую молодежь и повздыхав о добром старом времени, расползлись по комнатушкам. Все боковуши и пристроечки с низкими потолками и побеленными известкой бревенчатыми стенами, наполнились говором и смехом. В каждом укромном уголке был уже свой, пусть самый маленький, столик и кружок сотрапезников. В некоторых комнатах столы были поставлены в ряд, и получилась причудливо изогнутая столовая, которая тянулась через весь дом. Ели на фаянсе, на олове, на голландском фарфоре, на всякой посуде, какая только нашлась в доме. Уже выпили гданьской водки, стали обносить блюда, и рекой полилось венгерское. Шляхта пила. Большая часть гостей приехала уже навеселе, а сейчас была пьяна до бесчувствия. Хозяин, хозяйка, две их дочки и сын прислуживали гостям. Когда Рафал обходил столы со жбаном вина, его ухо невольно ловило шепот:

– Бочку венгерского старый скупердяга привез на санях из Кракова! Слышали?

– Чудеса, чудеса…

– Старшая дочка в девках засиделась, прокисло винцо, сущий уксус стало, вот он с младшей надумал из другой бочки попробовать.

– Смотри-ка, бок серны едят! Видали, сосед… Ей-ей – бок серны!

– Бок-то бок, да только не серны, а бараний.

– Что вы мне говорите! Да я носом потяну и серну учую, когда она еще на противне жарится, а уж на блюде…

В другом месте говорили еще тише:

– Танцы на кухне, а прием – в боковушках…

– Как при Пястах…

– Свинопасы в кафтанах с галунами…

Рафал сгорел со стыда, услышав случайно такие разговоры. Особенно больно ему стало, когда до слуха ею донесся язвительный смех прекрасной стольничихи.

Как только ему удавалось улизнуть, он бежал в комнату, где веселилась молодежь. Там он искал глазами панну в голубом. Сердце у него сжималось от тоски, когда он видел, что, веселая и довольная, она танцует с другим. Остановившись на нем, ее глаза улыбались еще веселее какой-то лучезарной, радостной улыбкой. Ни на одно мгновение не могли они отвести глаз друг от друга. Все время тянулись друг к другу… Даже во время драбантов и кадрилей, которыми пыталась щегольнуть более утонченная и светская молодежь (из Завихоста), панна Гелена поворачивала голову туда, где был ее кавалер. Когда в перерывах между танцами она прохаживалась с подругами, Рафал на минуту присоединялся к ней. Он не мог, положительно не мог наглядеться на нее, когда она улыбалась с детской искренностью в то время, как речь ее была надменной и выражение лица принужденным и серьезным.

Блуждая так в толпе людей, не зная, что сказать друг другу, они становились все смелее, и глаза их говорили друг другу все то, чего они не могли выразить словами. Бывали минуты неземного блаженства, когда они шли рядом, не сводя глаз друг с друга, зачарованные улыбками, обессиленные сладкой истомой. Сердца их были полны удивления, и неведомая тревога на короткое мгновение охватывала их. Ее глаза, синие, как дальние леса в летний день, темнели вдруг и вспыхивали, как пламя. Они словно загорались на мгновение то гневом, то огнем желания, то светились вдруг непонятной тоской… Безотчетное волнение страсти, пылкой, горячей, детски-невинной и наивно-нескромной, отражалось на их лицах и гасло мгновенно в неожиданном взрыве смеха, резкого, как отточенный кинжал. Они начинали разговор, сами не зная почему, вполголоса, обо всем и ни о чем, о небе и земле, о фраках и самых красивых именах, о латыни и глубоком снеге… От этого блаженства Рафала постоянно отрывал отец со своими поручениями, мать или сестры, то и дело звавшие его. Он давал тумаки и указания слугам, угощал самых знатных гостей, подавал им даже трубки и сам зажигал бумажный жгут для закурки. Он кланялся, говорил кучу любезностей, сам едва понимая, что же это он говорит. Он все время чокался с молодыми соседями, и язык от этого все больше у него заплетался. Первый раз в жизни Рафал пил безнаказанно, да еще старое венгерское. Он болтал все громче, смелее, развязнее и цветистей. Бегал в толпе и, почти не таясь, искал глазами панну Геленку.

Так прошла ночь.

Под утро, когда гости успели отдохнуть, опять заиграла музыка. Молодой хозяин выпил еще несколько рюмок вина с одним из соседей, таким же безусым, как и он, – и вдруг почувствовал такую любовь к этому юнцу, что забился с ним в одну из смежных комнат и стал со слезами открывать ему свои самые сокровенные тайны. Во время этих признаний он заметил, что через соседний коридорчик проскользнула, словно голубое облачко, женская фигурка. Рафал тотчас ринулся вслед за дамой, чтобы в случае необходимости услужить ей. Пробившись через толпу шляхтичей, которые громко разговаривали, сопровождая свои слова выразительными жестами, он торопливо вошел в укромный уголок, предназначенный для дамского будуара. Там было пусто. Восковые свечи тускло горели перед старым почернелым зеркалом. В углу стояла на коленях панна Геленка и старалась прикрепить оборвавшуюся во время танцев подшивку платья. Рафал только сейчас увидел, что это она. Точно в первый раз он заметил, как изумителен, несравненен цвет ее щечек, как заливаются они вдруг ярким румянцем, как румянец постепенно переходит в нежную матовую белизну лба. Он увидел светлые, пушистые волосы… Заметив его, Геленка быстро встала и вперила в него испуганные прелестные глаза, печальной синевой своей напоминавшие цветок лобелии.

Рафал что-то промолвил, прошептал…

Она стояла, не зная что делать. Он подошел к ней. Она сделала движение, чтобы уйти. Сам не сознавая, что делает, он взял ее за руки, наклонился и приник устами к ее светлым волосам. С минуту длился этот жгучий, страстный поцелуй. Тихий возглас вырвался из ее груди. В изумлении она отстранила его и вышла из комнаты. Рафал застыл, прислонившись спиною к стене. В голове, в груди, в ушах, в сердце звучала отдаленная, тоскливая и страстная мелодия мазурки, особенно один высокий, упоительный, захлебывающийся аккорд скрипок. Бурным счастьем наполнял его душу топот ног, от которого дрожал весь дом, и громкий говор, переходивший в беспорядочный шум. В висках молотом стучала кровь, а в глазах мерцали огни свечей, словно живой, воплощенный трепет его упоенного сердца.

Он громко засмеялся и твердым шагом вышел из комнаты. Ему казалось, что он не выдержит такого счастья. Кончено! Он разнесет размечет, разобьет в щепы весь этот дом! Всем бросит вызов и нанесет оскорбление. Будет драться насмерть с каждым, кто бы посмел… Приняв это решение, он упал на грудь первому попавшемуся толстопузому шляхтичу, который тотчас, ни с того ни с сего, стал душить его в объятиях и колоть своей щетиной. Рафал выпил с ним на брудершафт и, рыдая от счастья умиленными слезами, пошел дальше.

В соседней комнате он увидел отца в обнимку со старым ксендзом-благочинным, который тоже случайно приплелся на масленичное гулянье. Толстяк благочинный обхватил руками старика кравчего, а кравчий обнял за талию ксендза, и оба, тщетно силясь следовать такту мазурки, скакали до потолка на одном месте в тесном уголке между столом и шкафом и горланили при этом не своим голосом:

– Тру-ля-ля, тру-ля-ля!

Никто не обращал на них внимания. За столом сидело человек двадцать гуляк, которых уже здорово разобрало от винных паров. Они расстегнули кунтуши и сидели в жупанах из китайки, полотна и камлота. Некоторые из них что-то орали охрипшими голосами. Один, грозясь неизвестно кому, то и дело замахивался толстым, как дубина, чубуком. Перед ним стоял худой, иссохший шляхтич и орал:

– Да, говорю! Да, да, говорю! Погоди ты у меня, милый… Бац его по морде раз, бац другой, да arte.[38]Мастерски (лат.). Тут только он сдался… Повалился в ноги. «Вельможный, говорит, пан, все скажу, как на духу…»

Кто-то спал, подложив под голову кулак и всем телом навалившись на стол. Окна были открыты, и бледный свет месяца догорал уже при слабом зареве восходящего солнца.

Из той комнаты, где плясала молодежь, долетали звуки краковяка, такие залихватские, разгульные и веселые, что ноги сами просились в пляс.

Кругом хлопали в ладоши и притопывали ногами. Из угла раздался чей-то пьяный, хриплый голос:

– Вот это верно… Здорово бежали немцы из Кракова.

Но его тотчас заглушил и заставил умолкнуть общий хор:

– Сидел бы, сударь, да потягивал ликер, раз уж стоит под носом. Тоже философ…

Рафал пошел в зал и, прислонившись к стене, горящими глазами следил за каждым движением панны Гелены. Толпа стоявших перед ним мужчин вдруг расступилась, давая дорогу одной из дам, которая избрала его своим кавалером в мазурке. Он подал ей руку и пробежал весь зал не совсем твердым шагом. Спустя минуту Рафал почувствовал в своей руке ручку панны Гелены. Он очнулся. Кровь прилила у него к сердцу. Совершенно чужим голосом, словно его устами говорил какой-то дух, дьявол ли, ангел ли, он прошептал так тихо, что только она одна могла услышать те ужасные слова, которые теснились в его груди:

– Я приеду в Дерславицы… Ночью. Верхом. Ждите меня у окна, которое выходит в сад. У того, угольного. Что выходит в сад… Я постучу три раза в то место, где в ставне вырезано сердце. Ждите у окна… Слышите?

Панна Геленка посмотрела на него, на его дикие, помутившиеся глаза, набухшие жилы, красное лицо, взъерошенные волосы – и прыснула со смеху так откровенно, что все оглянулись и, не зная в чем дело, тоже расхохотались.

Услышав, что все вокруг смеются, Рафал шагнул вперед, наклонив голову так, точно намеревался протаранить ею толпу. Он не мог только понять, куда же уходит от него эта толпа. Ноги у него подкашивались, точно они были совсем без костей. В это время он услышал над ухом ласковый шепот матери:

– Рафця, Рафця, пойдем со мной, ради бога! Отец увидит.

Слово «отец» вывело его из оцепенения.

– Приеду верхом… Слышите? Постучу три раза… в сердце, – прошептал он матери на ухо тем же демоническим голосом.

– Приедешь, приедешь, только ступай скорее, а то как бы отец…

Рафал двинулся вперед, но совсем не в ту сторону, куда нужно было, и так при этом качнулся, что матери пришлось поддержать его и почти вытащить из дому. Когда его обдало морозным утренним воздухом, он совсем обессилел и как куль свалился наземь. Батраки отнесли его в так называемый «бельведер» и уложили на кровать. Бельведер – это был старый дом, прапрадедовское гнездо, выстроенное из лиственницы. Он стоял в глубине сада и от ветхости почти совсем ушел в землю. Стены его покосились, крыша чуть не лежала на земле, а дикий бурьян, заслонив окна, поднялся чуть не до середины ската. В этом доме были комнаты для гостей, чуланы и кладовые. В самой большой комнате стояло несколько кроватей, а на полу, во всю ширину комнаты, были постланы на соломе постели для гостей. Кое-кто из братии, у кого шляхетская голова была послабее, уже храпели дружным хором. Печь была хорошо вытоплена, а старый дом, помнивший еще времена короля Яна, держал тепло; так что спалось там совсем не плохо. Мать сама раздела Рафала и хорошенько укрыла его. Он заснул как убитый.

Проснулся Рафал уже днем и сел на постели. Кругом на полу и на кроватях храпели гости. Рафал не знал, где он и что с ним. Голова у него трещала, в глазах стоял туман. Он смотрел на спящих, но никого не узнавал. Его бросило в дрожь при мысли о том, не находится ли он в преисподней. Рафал увидел головы, раскинутые руки и ноги, разинутые рты, слабый огонек свечки, горевшей в углу комнаты на столе… Долго всматривался он и, наконец, с чувством облегчения и радости увидел живого человека, Рафал даже узнал его. Это был Вицусь Яврыш, сын бедного шляхтича из-под Вишневой, долговязый верзила, страшный силач, к тому же совершенно необузданного нрава. Вицусь сидел на соломе, чуприна у него свесилась на лоб, он ел, вернее поглощал, мазурки, песочное печенье и пироги с начинкой, доставая их из-под подушки. Вытащив оттуда изрядную мазурку, он разламывал ее пополам и каждую половинку уничтожал несколькими взмахами огромных челюстей. Рафал долго с изумлением смотрел, как он это проделывает.

Он видел, как Вицусь Яврыш, проглотив все, что У него было под рукой, отправился на цыпочках в соседнюю кладовую, двери которой были открыты настежь, и принес оттуда еще кучу мазурок и пирогов, как он положил их под подушку, присел на корточки и с удвоенной энергией принялся за работу. Рафал видел все это и догадался, наконец, где он, но не мог все-таки прийти в себя. Он вспомнил что-то удивительно приятное, но никак не мог сообразить, что же ему надо делать. В полном расстройстве он повалился навзничь и, прежде чем голова его прикоснулась к подушке, захрапел во все носовые завертки.

Свеча догорела и погасла.

Слабый луч света проник через отверстие в форме сердца в закрытой ставне. Издали из дома доносились звуки залихватской музыки. Заливались скрипки, неутомимо вторили басы, томно подпевал кларнет.

Рафал опять проснулся. Он сел на постели и тотчас вспомнил панну Геленку. Все в нем взыграло, как эта упоительная, доносившаяся издали музыка.

Он стал торопливо одеваться, быстро, быстро! Нащупал в темноте сапоги и наскоро надел их, отыскал ощупью невыразимые и начал натягивать их на ноги. Он никак не мог понять, почему такое простое дело отнимает у него столько времени. Он очень спешил и в ярости изо всех сил натягивал на себя эту совершенно необходимую часть туалета, не обращая внимания на то, что она угрожающе трещала. Он потратил много времени и труда, но никак не мог одолеть этой простой задачи. Он долго искал все остальные части туалета, необходимые для того, чтобы предстать в приличном виде перед панной Геленкой. Он был уверен, что нашел уже все, но силы опять оставили его, и он снова уснул как убитый.

На следующий день около полудня его нашли спящим на полу, в нескольких шагах от постели, с левой ногой, втиснутой в рукав модного фрака, который он, правда, разорвал по швам, но все-таки натянул на ногу до самого колена.

Такова была странная судьба одного из самых красивых фраков, одного из первых в Западной Галиции синих фраков соседа Тарговского из-под Завихоста.