Онлайн чтение книги Пепел
Сандомир

Девятого июня, как раз вовремя, Рафалу Ольбромскому удалось добраться до Надбжежа и по понтонному мосту переправиться в Сандомир. На следующий день утром мост сняли, а батарею предмостного укрепления, прикрывавшего дорогу к Тшесне, разрушили до основания. Как третий адъютант генерала Сокольницкого, Рафал должен был постоянно разъезжать по Сандомиру и его укрепленным со всех сторон окрестностям. Старый Сандомир! С детских лет знал юноша этот город так же хорошо, так же прекрасно, как сад и двор в Тарнинах. Он то скакал верхом на Пепшовые горы, где при рытье окопов на славянском могильнике выбрасывали из земли древние языческие урны, то на поля фольварка Каменя, принадлежавшего капитулу; через минуту он мчался во весь опор с приказами на запад, к крепостце замка, и дальше к Раецкому фольварку на Краковке, к Хвалкам и Строхцицам или к Ленарчицам и Коберникам, чтобы вскоре бросить ординарцу поводья и пешком направиться к башне на Рыбитвах, к уже укрепленным позициям за монастырем святого Иакова, за костелами апостола Павла, святого Иосифа и святого Михаила, или за монастырем бенедиктинок.

Треугольник, образованный костелами апостола Павла, святого Иосифа и святого Михаила, сообщавшийся с городом глубокими оврагами, представлял собой позицию, которую укрепляли особенно тщательно. Над окончательной фортификацией ее работал под руководством командующего князь Гинтулт. Князь привел в Сандомир батальон, сформированный им большей частью из своих крестьян по ту сторону Вислы. Батальон до сих пор не был вооружен и обмундирован, мужики были взяты в своей крестьянской одежде. Князь сам командовал ими, но не в качестве офицера, – он не вступил в ряды армии, – а в качестве гражданского инженера, наблюдавшего за работами. Сейчас, при укреплении Сандомира, «батальон» Гинтулта особенно пригодился.

Стараниями мужиков и неустанными их трудами вокруг города были возведены укрепления, образовавшие первую линию внутренней обороны. Костелы и подгородные монастыри были включены в эту оборонительную линию; кладбища, колокольни, башни и стены их были укреплены для отражения вражеского нападения. Овраги представляли собой прекрасную сеть скрытых дорог для сообщения с шанцами около монастыря святого Иакова, на горе апостола Павла, святого Иосифа и бенедиктинской. Валы наружных шанцев за этими костелами и Опатовским предместьем насыпали высокие, а для того, чтобы придать им еще более устрашающий вид, их заваливали пустыми бочками, которые засыпали землей. Риги Псалтежиских фольварков подготовили к обороне, устроив в них превосходно замаскированные земляные брустверы, которые давали возможность оказывать противнику упорное сопротивление. Таким образом все монастыри были превращены в крепости. В гамом городе работами руководил генерал Сокольницкий. Он неутомимо поправлял древнюю стену, которой был обнесен город, а в тех местах, где починить ее было уже невозможно, строил деревянные укрепления. За стеной по склону горы вбивали еще палисады, устанавливали на позициях австрийские восемнадцатифунтовые пушки.

Князь Гинтулт особенно тщательно укреплял один из подгородных монастырей, а именно костел и монастырь святого Иакова. Сооружая там от замка и до самой Опатовской дороги выдвинутые в поле ouvrages extérieurs[568]Укрепления (франц.). и наблюдая за работой своих мужиков, князь целые часы проводил за созерцанием древнего романского костела, его каменных стен, покрытых плесенью шести столетий. Раскапывая одетые зеленями холмы, где в древности, в незапамятные времена, стоял город Сандомир, рабочие то и дело обнаруживали следы валов, выложенных камнем рвов, остатки палисадов. Быть может, это были валы, воздвигнутые против татар сандомирским войтом Витконом и воеводой Дерславом из Обренчины…[569] Виткон – войт города Сандомира, назначенный князем Лешеком Черным в 1286 г. Во время татарского нашествия 1287 г. Виткон возглавлял вместе с Дерславом (который погиб тогда же) защиту города. По поводу татарского нашествия 1287 г. сложилась легенда, героиней которой была Галина, дочь Петра Кремпы. Явившись в лагерь врагов, Галина вызвалась провести татарских воинов в город и вместе с ними вошла в длинные подземные катакомбы, вход в которые был завален заранее предупрежденным об этом Витконом и его воинами. Галина и татары погибли, заживо погребенные в катакомбах. Землекоп отрывал заступом провалившиеся ходы в подземелья. В мрачной глубине их белели груды костей.

Быть может, это были пещеры, в которые завела татар мужественная Галина, дочь Петра Кремпы,[570] Петр Кремпа, каштелян (начальник замка) г. Сандомира, руководивший его защитой во время осады города татаро-монголами в 1259–1260 гг. Кремпа был убит в лагере осаждавших, куда был приглашен для переговоров о капитуляции. в которых она приняла смерть ради спасения родного города… Жители Сандомира благоговейно взирали на этот прах и пепел угасших поколений, тщетно думая и гадая, чей же он может быть? Кто же мог отгадать? Были ли это кости ядзвингов[571] Ядзвинги – племя балтийской группы, родственное литовцам. Между ядзвингами и поляками происходили частые столкновения; во второй половине XIII в. ядзвинги понесли сильное поражение. или татар, Литвы или Руси, шведов или немцев?… Не было времени для сохранения могильника. Из старых костей вместе с лежавшей над ними землей рабочие насыпали новые валы…

Только князь Гинтулт после окончания дневных работ один, ночью, обвязавшись веревкой, спускался часто в подземные ходы могильника. Он испытывал особое наслаждение, касаясь руками и окидывая взглядом мертвый прах минувших времен. Вступая во мрак подземелья и подвигаясь вперед в мерцающем кругу света, в робкой полоске, падавшей от фонаря, он предавался иллюзиям, будто озирает таинственные пути смерти и исследует деяния ушедших поколений… Он находил наслаждение в этих иллюзиях. В глубине подземелий он сам себе становился непонятен, сам себе представлялся получеловеком, полудухом и, казалось, сходил с ума. Днем, занятый напряженным трудом, князь с живым интересом слушал, что говорят об этих пещерах рабочие, что рассказывают они о подземных галереях, какие легенды ходят о могильнике в темном народе, засоряющем их по своей косности все новыми и новыми наслоениями, подобными сорным травам и дерну, которыми покрыт сам могильник. Мало-помалу князь уверовал в то, что над костелом святого Иакова люди в темные ночи видели истинный свет. Князь добродушно, радостно и искренне улыбался, слушая рассказ о том, как шведский полковник без оглядки бежал из монастыря, увидев в полночь яркое сияние, струившееся из окон, и услышав неземное пение сорока шести доминиканцев во главе с Садоком, замученных за пять столетий до этого. Он говорил себе тогда, что нет на этой земле ничего более правдивого, чем приговор чудесной легенды… Какой проникновенной, какой близкой народу показалась ему повесть о древней песне, о вечном ночном бдении в этой святыне, где при жизни молились мученики!.. Замшелые стены доминиканского костела озарились для князя светом благодати, нематериальным сиянием, которым окружена бывает доблесть, соблюденная присяга и гробница мученика. В это время как бы неразрывные нити соединили его душу с этой отвесной стеной, поднимавшейся на вершине холма, с куполом часовенки, кельи Иоанна Одровонжа.

Рафал не раз заставал князя, сидящим в окопе на жерди в том месте, где в тринадцатом веке находились виноградники доминиканцев, и созерцающим чудный северный портал, красивые полукруглые своды окон, завитки на фронтоне. Для него не оставалось тайной и то, что князь особенно старался уберечь этот монастырь и от снарядов неприятеля и от возможной бомбардировки со стороны города. Здесь, на холмах, были сооружены самые высокие земляные насыпи и самые высокие валы защищенных кошами окопов. Все земляные работы не прерывались даже во время налетов неприятеля и велись даже под таким артиллерийским огнем, как двадцать седьмого мая, когда канонада продолжалась весь день, или в ночь с четвертого на пятое июня, когда она длилась семь часов, или шестого июня после полудня, когда неприятель вел обстрел в течение трех часов.

Вернувшись из-за Вислы, Рафал реже видел князя. Все время он находился при генерале. Двенадцатого июня с купола кафедрального собора он наблюдал ход боя на Домбровье, во Вжавах и под Гожицами, просиживал у хорошо знакомых ему слуховых окон на крыше иезуитской коллегии, следя за позицией австрийцев под Дембиной и отступлением наших войск под Рахов. От бессонных ночей, от целодневной верховой езды без пищи и минуты отдыха адъютант очень устал. Поэтому ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июня, когда велись переговоры с присланным парламентером, Рафал решил отоспаться. Он нашел какую-то комнатушку в доме ксендза, стоявшем в глубине двора. Домишко был ветхий, насквозь прогнивший, и жильцы его давно разбежались. Ольбромский бросился в одежде на постель и громко захрапел. Однако около полуночи его разбудил неистовый грохот. В открытое окно было видно множество зажигательных бомб, выпущенных на Сандомир[572] ГородСандомир – со времени третьего раздела Польши оставшийся в руках Австрии был взят польскими войсками в мае 1809 г. во время наступления корпуса Юзефа Понятовского на Галицию. Однако уже в конце мая австрийские войска обложили Сандомир, подвергая город артиллерийскому обстрелу и атакам, в результате чего польский гарнизон капитулировал. После поражения австрийских войск под Ваграмом (5–6 июля 1809 г.) эрцгерцог Фердинанд ушел из Галиции. из Надбжежа, Зажиковиц и с разрушенных укреплений. Бомбы взвивались, как ракеты на рождество, и с треском рвались в воздухе, разбрасывая во все стороны огонь. Рафал спросонок услышал где-то близко за стеной тревожный крик. Надо было вставать. Он только стал подниматься с постели, как перед глазами у него вспыхнул огромный сноп пламени. Пожар во дворе! Горел какой-то не то амбар, не то склад шагах в пятнадцати от окна.

– Горит склад пана Саневского! – кричали обезумевшие люди.

Когда Рафал выбежал во двор, крыша дома уже загорелась. Подул ветер, и огненные языки лизнули кровли целого ряда домов по улице девы Марии. Старые, высохшие, почернелые, покоробившиеся крыши самой разнообразной формы загорались одна за другой медленно, покорно и торжественно. Все их изгибы, навесы, слуховые окна, дымовые трубы и щели были видны теперь, как заострившиеся, ставшие особенно резкими и отчетливыми черты лица покойника. Столько лет хранили они от ненастья и ветра тесную и убогую человеческую жизнь! Теперь сами, в мгновение ока отданные в добычу огню, они гибли такой же страшной внезапной смертью, как люди. Языки пламени перескакивали с крыши на крышу, переливались с одного ската на другой. Лишь кое-где со двора выбегали в страхе люди. Лишь кое-где раздавался плач и сразу стихал, точно поглощенный огнем. То тут, то там слышался крик, а после него воцарялась мертвая тишина, более ужасная, чем крик. В этой тишине слышно было, как бушует всесильный огонь. Треск пламени был подобен треску живых костей, которые ломает клещами палач по приговору тирана. От невыразимой жалости у Рафала сжалось сердце. Детство и юность он провел в тени этих старых крылечек, этих темных, больших кровель, слившихся в одну, похожих на горные седловины и перевалы… А теперь все они на глазах у него бессильно погибали. Юноша снял шапку и горько, как ребенок, вздохнул. Но тут же он пришел в себя.

Рафал заметил, что вспыхнул уже каменный дом грека Саула Джиорджи. Юноша побежал на рыночную площадь. У ратуши он увидел толпу польских солдат, вытаскивавших пожарные рукава. Несколько человек горожан в одних штанах и рубахах метались босиком по площади, кричали и рвали на себе волосы. Рафал в одну минуту заставил всех взяться за работу. Он велел принести лестницы и приказал солдатам и горожанам взобраться на кровлю углового дома, который назывался Вуйциковщизной, и содрать с него гонт. Стены дома стали поливать водой из рукавов, чтобы пожар не распространился на рынок. Теперь вся толпа кричала:

– Не пускай огонь на рынок!

– Поливай стены! Руби хлевы и конюшни за Вуйциковщизной!

Затрещали под топорами старые заборы, крылечки и вросшие в землю фундаменты. Целый ряд домов на холме горел вместе с пристройками как один огромный костер. Искры летели оттуда, как снежные хлопья. От горящих домов пыхало страшным жаром. Все чаще и чаще стали лететь в огонь гранаты. Искры и зажигательные бомбы сеяли смертельный ужас, панический страх. Обыватели убегали от своих собственных домов, от дверей жилищ, вырывались из рук солдат и прятались в подвалы и каменные костелы. Да и солдаты тоже прятались украдкой.

Оставленный всеми, Рафал перестал тушить пожар. По дороге к кафедральному собору он услышал вдруг среди шума и треска какой-то странный звук. Юноша остановился и вяло подумал, что бы это могло быть? Он не сразу сообразил, что это летят на землю старые часы, снесенные ядрами вместе с верхушкой колокольни собора. Заунывен был смертельный стон измерителя времени. С минуту звенели его колеса, рассыпаясь по медной крыше костела, хрипели и грохотали разбитые пружины и гири, пока, наконец, развалившись, они не погрузились в небытие. Сквозь купол собора стал вылетать дым от гранат, попавших в ризницу и корабль. Широкое зарево разлилось над охваченными огнем церковными домами костела апостола Павла, над Краковским предместьем, где пылали ряды пригородных хатенок, над фольварком монастыря бенедиктинок, над только что взорванным городским фольварком.

То и дело раздавался крик, что горит пивоварня на Чвартаке, принадлежавшем когда-то иезуитам, что пылает целый фольварк в Завихостском предместье за прудом монастыря бенедиктинок, что вспыхнул большой сарай кирпичного завода, принадлежащего капитулу…

На Сандомирской горе стало светло как днем. Вдали, в зареве пожара, торчал, как черный призрак, остов сожженного во время первого приступа костела реформатов и темнело пепелище костела святого Войцеха. Дым застлал город и стал клубиться над маковками костелов. Люди исчезли с площадей, с улиц, из жилищ, с поверхности земли. Их поглотили глубокие подвалы, пещеры и переходы – полный тревоги подземный город.

Было уже около часа пополуночи, когда на левом берегу Вислы, сразу с трех сторон, загремели австрийские пушки. Ольбромский с рыночной площади пошел в северный овраг. Он знал, что там найдет свогго командира. Действительно, Сокольницкий отдавал там приказы. В момент, когда Рафал. подходил к нему, из замка и со стороны краковских ворот ахнули восемнадцатифунтовые орудия, отнятые у австрийцев и теперь направленные на их же колонны, которые шли по Ягеллонской дороге на вторую и третью батарею, то есть на замок и ворота. Рафал получил приказ доставить сведения с четвертой батареи, расположенной у костела апостола Павла.

На пересечении оврагов Рафал встретил две роты гренадер под командой полковника Вейсенгофа, которые мчались вскачь на холм апостола Павла. Он понесся с ними и попал в самый разгар ожесточенного боя. Неприятельская колонна, которую отбросили от холма Сальве Регина, прошла по оврагу Пащели к бастионам костела апостола Павла. Командир батальона Бялковский с двумя ротами двенадцатого полка, отчаянно защищаясь, выдерживал там атаку австрийцев. По правую руку от батареи на валу, защищенном палисадом, стреляли орудия под командой поручика Бильского и подпоручика Тыкля. Но австрийцы уже взяли и загвоздили один из польских единорогов, вырубили топорами палисады бастиона, перекололи штыками канониров; вся третья и четвертая колонны их взбирались уже на валы. Гренадеры Вейсенгофа выстроились в колонну на погосте. Они бесшумно отворили ворота. Сомкнутым строем вышли они к излому и ждали там, примкнув штыки. Не успели австрийские пехотинцы заглянуть в окоп, как гренадеры бросились на них с отчаянной храбростью. Начался кровопролитный бой на валу и в самом окопе. Гренадеры дрались с австрийцами только в изломе у четвертой батареи, но потом фронт сражения растянулся постепенно в обе стороны за костел святого Иакова и до монастыря бенедиктинок. Три сильные австрийские колонны, то есть около пяти тысяч солдат, которых напоили водкой, несколько раз уже доходили до этого монастыря, пока, наконец, не захватили его вместе с четырьмя пушками.

Вокруг города пылали фольварки, сараи, риги, хаты; в самом городе бушевал пожар в центре; все кругом было видно как на ладони.

Рафал вместе с другими офицерами работал у пушек четвертой батареи вплоть до момента, когда нападение было окончательно отражено. Видя, что позиция пока что находится в безопасности, Рафал направился в овраг к монастырю святого Иакова, чтобы представить рапорт генералу. Когда он пробегал мимо костела, кто-то позвал его по имени. Это князь Гинтулт стоял у портала и махал ему рукой. Снопы пламени, бушевавшие над городом, освещали костел. Тень фигуры Гингулта, огромная и длинная, колебалась по всей высокой стене и падала на полосу молодого ячменя, который буйно рос у самой стены. В костеле стояли наготове крестьяне Гинтулта, сжимая австрийские винтовки, заряженные австрийскими патронами, недавно добытыми в ратуше.

– Куда вы идете? – крикнул князь.

– К генералу.

– С добрыми вестями?

– С добрыми.

– Смотрите, смотрите мне, чтобы он хранил святого Иакова!

– А что же я могу сделать?…

– Смотрите, смотрите мне!

Рафал, не слушая больше, побежал в овраг, свернул налево и стал подниматься в гору между благоухающими садами, между домиками, прилепившимися к горе, как ласточкины гнезда. Он нашел генерала у главной батареи. Сокольницкий только что отдал приказ:

– Пробить брешь в монастыре бенедиктинок!

Тяжелые орудия стали стрелять по монастырю и ограде костела, по стене, окружавшей кладбище, и захваченной австрийцами колокольне. В ту же минуту примчались адъютанты с донесением, что сильные колонны атакуют город со стороны Завихоста, что они штурмуют его от стен монастыря Марии Магдалины до замка, что идут они и по самому берегу Вислы и верхом по Пепшовым горам.

Не успел Рафал выбежать из оврага на освещенное место, как генерал тут же спросил:

– Четвертая батарея?

– Держится.

– Как там?

– Офицеры сами забивают заряды и стреляют, потому что канониры перебиты. Полковник сам за работой, лицо у него обожжено порохом.

– Святой Иаков?

– Наш.

– Осаждают?

– Пока еще нет. Но с запада могут с минуты на минуту…

– Бегите туда и скажите, чтобы держались! Это ключ к нашим оврагам. Дадите мне знать, но только тогда, когда они уже никак не смогут держаться. Подкрепления дать не могу – ни одного человека. Поняли?

– Понял.

– Если никак не смогут удержаться, пускай все до единого поскорее уходят, а я тогда немедленно разнесу эту руину и похороню под нею австрийцев.

– Святого Иакова! – воскликнул Рафал, вспомнив поручение князя.

Но генерал уже не слушал его. Он был всецело поглощен отправкой к монастырю бенедиктинок роты третьего полка под командой капитана Чайковского, которая должна была отбить у неприятеля сады и сооружения этого монастыря, пятидесяти волонтеров под командой капитана Шиманецкого – к корчме за Опатовскими воротами, которую они тоже должны были захватить, и своего адъютанта Иордана с сотней людей – на шестую и седьмую батареи.

Прибежав на указанное место, Рафал обнаружил, что в рядах защитников началось уже замешательство. Австрийская пехота, поднявшись на круглый холм со стороны Вислы и старых каменных Краковских ворот, напрягала все усилия, чтобы захватить шанцы, построенные еще генералом Эгерманом. Рота двенадцатого полка, укрытая за валом, завязала уже с противником штыковой бой. Необученные крестьяне Гинтулта, разместившись у окон и в коридорах монастыря, на чердаках и у слуховых окон, на колокольне и за каменной оградой, стреляли как попало.

Сам князь, у которого не было никакого оружия, держа трость в руке, переходил в толпе с места на место, давая советы и указания не только солдатам, но и офицерам. Движения его были лихорадочны, речь порывиста и неосторожна. Он вторгался в ряды солдат, кричал, бранился, приказывал. Когда Ольбромский пробегал по укреплениям, ища командира отряда, которому он мог бы передать приказ генерала, какой-то офицер дернул его за полу и, указывая на князя, проговорил:

– Не можете ли вы, пан адъютант, убрать отсюда этого донкихота?

– С таким же успехом вы сами можете убрать его отсюда…

– Слоняется тут и командует, как староста мужиками. Еще кто-нибудь по ошибке пулю в лоб ему пустит.

– Куда я его уберу?

– Заприте его в часовню святого Иоанна.

– Возьмите сами и заприте!

Больше всего подвергался нападению выдвинутый вперед бастион небольшого шанца. Толпа австрийских солдат уже взобралась на него, сбросила пустые бочки и вырвала колья. Кучка польских солдат стойко сражалась с врагом, но не могла отразить его натиск. Офицеры видели, что без подкрепления они не смогут удержать эту позицию.

Между тем адъютант генерала принес сообщение, что подкрепления они не получат. Князь Гинтулт бросился в обреченный угол шанца и стал криком подбодрять солдат. Побуждая их к действию кулаками и фактически командуя ими, он преграждал путь неприятелю. Видя, что усталые солдаты не в состоянии уже больше удерживать позицию, князь схватил с земли ружье и вместе с кучкой разведчиков бросился в обреченный угол. Там разведчики сшиблись в штыковом бою с пехотой Шеклера. Когда они, как львы, бросились на австрийцев, те сначала отступили, но это было лишь минутное замешательство. Гинтулт поскользнулся на осыпающейся земле и упал навзничь в ров за валом. В одно мгновение на него набросилось человек десять солдат, чтобы поймать его живьем. Но князь не дался. Он стал во рву на колени в грязь и голыми руками начал бороться с пьяными австрийцами. Видя, что несколько человек солдат, бросившихся ему на выручку, защищаются у вала, князь стал звать на помощь. Но и солдаты тоже были вскоре обезоружены толпой австрийцев. Душу князя охватил последний порыв. Он ударил ближайшего пехотинца по лбу, другого в грудь. Рванулся изо всех сил. Но ничего не мог сделать. Он снова грянулся навзничь на грязное дно рва, чувствуя, что теряет силы. Плюнул в лицо солдату, который всем телом придавил его к земле. Прохрипел ему в глаза:

– Скорее убивай, хам!

И вдруг этот солдат закрывает ему рукой рот. Он что-то шепчет князю, что-то говорит ему на ухо. Заикается, заикается… Князь раскрыл глаза. Он не мог перевести дыхание…

– Тише… тише… вельможный пан… – шепчет австрийский солдат. – Лежите! Не шевелитесь!

Гинтулт закрыл глаза. Он задыхался под тяжестью солдата. В лихорадочном волнении он силился вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах он видел это лицо, слышал этот голос. Вспомнил наконец…

– Это он… Секундант Петра Ольбромского… Ха-ха!..

Кругом щелканье карабинов, крик, топот ног… Они лежат во рву, а по ним бегут солдаты, бросаются в захваченный окоп. В шанце крик, шум, пальба, грохот пустых бочек, камней, обвалившихся стен.

– Кто ты такой? – прохрипел князь.

– Тише!

Так проходили минуты, долгие, как столетия. Убедившись, наконец, в том, что основная масса солдат ворвалась уже в шанец, Михцик поднялся с земли, огляделся и одним духом вытащил князя из рва. Солдаты мчались вперед, чтобы захватить шанец, и не остановили Михцика; вдвоем с князем он побежал по западному наружному рву до конца монастырской стены. Там их задержали крестьяне Гинтулта, которые засели в засаду в поперечном овраге. Толпа крестьян вмиг окружила их. Князя узнали, и он с Михциком тотчас же спустился на дно оврага. Под натиском австрийской колонны в этот овраг от стен костела святого Иосифа валила толпа солдат и крестьян. Тщетно князь пытался проникнуть с Михциком в костел. Живым человеческим потоком, разбитым и преследуемым, они были отброшены в глубь ущелья.

Оттуда они слышали, что творится кругом… Сквозь толпу, обнажив шпагу, бежал офицер и строил солдат в колонну, которая должна была направиться в расположение четвертой батареи у костела апостола Павла. Повинуясь приказу, младшие офицеры очищали стены монастыря святого Иакова. Князь тут же остановил одного из них и в резкой и оскорбительной форме спросил у него, почему вместо того чтобы послать людей на защиту древнего храма, он с такой храбростью гонит их оттуда? Офицер надменно посмотрел на князя и буркнул, чтобы отвязаться от него:

– Через час от этих стен не останется камня на камне. Как же я могу держать там людей?

– Почему же от этих стен не останется камня на камне?

– Потому что они будут снесены нашими пушками. Австрийцы взяли монастырь, но погибнут в нем.

Князь не стал больше слушать и бегом пустился в гору. Михцик помчался за ним. Когда Гинтулт взбегал по глиняным ступеням, в голове у него промелькнула мысль, что однажды он уже совершил такой же поступок, что неизбежный рок ждет его на вершине этой горы. Князь сознавал, что действует во вред себе, он горько сожалел о том, что должен бежать… Но в гневе он не мог остановиться. Весь в грязи, без шапки, с развевающимися волосами, бежал он мимо батареи. Люди, в молчании стоявшие у пушек и бойниц, шептали Друг другу, что дела очень плохи, что это, видно, вестник несчастья. Князь подбежал к генералу как раз в ту минуту, когда был отдан приказ снести старый костел, чтобы ни один австриец не ступил в овраг.

Канониры повернули орудия на лафетах. С зажженными фитилями они ждали команды фейерверкеров. Сокольницкий стоял неподвижно и в подзорную трубу все еще смотрел на костел. Храм стоял перед ним в зареве пожара, древний, страшный, словно гробница, на которую никто не смеет посягнуть. Прибежал, запыхавшись, адъютант Рафал Ольбромский с донесением, что все защитники вышли из стен монастыря святого Иакова и находятся уже в четвертой батарее, что даже этих объединенных сил едва ли хватит для защиты, что покинутый монастырь занят неприятелем, который стягивает орудия, чтобы бить оттуда по Сандомиру. Генерал кивнул головой и сложил трубу. Гинтулт бросился к нему.

– Чего вам? – крикнул Сокольницкий.

– Костел святого Иакова будет разрушен?

– Кто вас звал ко мне?

– Никто меня не звал.

– Так в чем же дело?

– Я явился, чтобы спросить…

– Пли! – скомандовал Сокольницкий, отстраняя назойливого человека.

Не успели офицеры повторить команду, как Гинтулт схватил генерала за руку, за плечо…

– Смотрите! – кричал он с мольбою. – Весь храм светится…

Раздался первый выстрел.

– Остановитесь, генерал. Соберите все силы, ударьте на эту позицию, вы еще вырвете ее у врага!

– У меня нет солдат… – проворчал озадаченный генерал.

– У вас есть пять тысяч народу!

– Уходите прочь!

Грянул второй залп, третий.

– Вы разрушаете и топчете священный прах! Разве вы не видите, что разрушают ваши ядра? Смотрите!

– Вижу не хуже вашего. И все же я обращу в пепел этот священный прах, чтобы спасти живой город. Слышали?

– Вы не разрушите!

Раздались новые залпы. Схватив Сокольницкого за грудь, Гинтулт кричал, чтобы тот велел прекратить обстрел. Офицеры, сопровождавшие генерала, силой оторвали и оттолкнули от него князя. Тогда, охваченный безумной мукой, тот подскочил к орудиям, вырвал у канонира зажженный фитиль и бросил его на землю. Солдат онемел и замер на месте. Князь бросился к другому… Но офицер, командовавший отделением, ткнул его шпагой в грудь. Солдаты банниками отогнали обезумевшего князя. Пушки снова застонали от выстрелов.

– Солдаты! – лежа на земле, кричал Гинтулт, – не слушайте этого приказа! Солдаты, солдаты…

Гром выстрелов был ему ответом. Тогда князь, собрав последние физические и душевные силы, пронзительно закричал:

– Ко мне, дети вдовы!

Рафал Ольбромский услышал этот громовой крик. Волосы от ужаса встали у него дыбом на голове. При этом крике он ощутил в душе своей всю силу клятвы и колдовскую ее власть над собой. Задохнувшийся, ослепший, он вырвал палаш из ножен и подбежал к князю. Тот посмотрел на него полумертвыми глазами и приказал:

– Вырви у них фитили и погаси! Не дай священного праха!

Рафал бросился на канонира и вырвал у него из руки фитиль. Бросился на другого и вырвал у него из руки фитиль. Кинулся к третьему, но в ту же минуту пал на землю под ударами сабель и кулаков.

Когда по прошествии некоторого времени Рафал пришел в себя, он увидел, что лежит у стены, в узком переулке, который вел на Сандомирскую площадь. Рядом с ним лежал окровавленный князь. Несколько солдат пробежало по переулку. Слышался гром ружейных залпов, треск далекого пожара… Кто-то подложил Рафалу под голову руки, поднял его с земли и посадил на камень. Над ним склонилось лицо одного из товарищей. Человек этот торопливо шепчет:

– Беги отсюда! Скройся поскорее! Если не убежишь, тебя через минуту расстреляют… Они уже ищут тебя… Беги!

Рафал понял этот совет. Он огляделся. Рядом князь Гинтулт… Над князем склоняется и обмывает ему водой лицо австрийский солдат. Что это значит? Через минуту этот солдат берет князя за плечи, взваливает его себе на спину, самого Рафала тащит за рукав. Они идут вместе, бегут… Впереди пожар. Над огромным пепелищем стелется белый дым и летят искры. Они идут как во сне между сожженными домами, между грудами тлеющих головней. С Пепшовых гор по городу палят пушки; из-за Вислы то и дело летят зажигательные бомбы; пущенные с сандомирских полей, над городом со свистом проносятся ядра. Кругом ни живой души… Рафал, а за ним солдат, который несет князя, бегут опрометью, озираясь и осматриваясь. Они завернули не то в мощеный двор, не то на погост, который после пожара, уничтожившего все постройки вокруг, трудно было узнать.

Идя наугад, они в глубине длинного двора наткнулись на круглый склеп, или покойницкую. Толкнули дверь, запертую на ржавую щеколду, и по полуразрушенным ступеням сбежали в глубь темного подземелья. Они увидели там толпу людей. Женщины, склонившиеся над колыбелями, встретили их криком ужаса, дети прятались по углам. Михцик сделал им знак рукой, чтобы они молчали. Оглядевшись во мраке, он увидел продолжение подземного хода. Они направились туда. Груды обрушившихся камней преграждали им путь. В непроницаемом мраке они ползком пробирались по душным переходам, широким пещерам, миновали арки и тесные коридоры. И вдруг в одном месте блеснул свет! Холодный, чистый воздух… Вверху в сводчатом потолке они увидели окошечко. Усталый солдат положил князя на землю. Он скинул с себя свернутый плащ и бросил его на мокрую землю, снял оружие… На плащ он положил I интулта, а рядом с ним Рафала… Сам уселся в углу.

Князь медленно приходил в себя. Он тяжело дышал, кашлял, бессильно стонал. Ольбромский огляделся по сторонам. Сначала он увидел только серый, словно поседелый, густой мрак. Из окошечка падала ровная полоса полусвета, внизу она рассеивалась и пропадала. Но, когда глаза Рафала привыкли к темноте, он увидел в глубине какой-то серый холм, словно пологий курган…

Юноша поднялся с своего места и подошел поближе. Пещера, обширная в глубине, была завалена человеческими костями. В слабом свете выступали на черепах лобные кости и скулы, лучи его неуловимо скользили по страдальческому оскалу, по скрюченным пальцам и воинственно вытянутым костям рук. Пришелец затрепетал – ему почудилось, что груда костей смеется над ним в тишине…