Онлайн чтение книги Пепел
За горами

В конце мая, после трехнедельного отдыха в Байонне, уланский полк Конопки двинулся один в горы. Он шел не на Ирун, а более кратким путем, ведшим прямо в Арагонию, по древней дороге Карла Великого, через Ронсевальское ущелье.

Сразу же за Байонной полк в тысячу сабель под начальством полковника Конопки и эскадронных командиров Ксстанецкого, Клицкого и Рутье свернул налево в долину. Эскадроны подвигались на юго-восток между двумя цепями отрогов, по местности, называемой Масайе, до Хакса. В Хаксе остановились на ночь.

Дорога оттуда круто поворачивала на запад и шла в гору к Сен-Жан-Пье-де-Пор. Уже на следующий день полк, миновав Валькарлос, поднялся на головокружительные высоты скалистых Пиренеев. Дороги были до того узкие, крутые и скользкие по утрам от таявшего снега, что весь этот переход полк вынужден был совершить пешком, ведя лошадей под уздцы.

Стало так холодно, что уланы натянули на себя всю одежду, какая только была у них под рукой. Повседневные мундиры они надели на парадные, поверх них натянули еще холщевые куртки и рабочие штаны, в которых чистили лошадей, а штаны застегнули сбоку на все восемнадцать пуговиц. На уланские шапки солдаты накинули черные клеенчатые капюшоны и, отвернув края, подвязали капюшоны под подбородком, чтобы защитить уши и шею от свирепого горного ветра и сквозняка. Поверх всей этой одежды они надели плащи и плотно закутались в них. Офицеры, которые из щегольства и молодечества не стали накидывать на шапки желтые клеенчатые капюшоны, отчаянно мерзли. Поэтому по дороге приходилось часто раскладывать костры.

Солдаты шли со стороны обрыва, прижимая к скале своих храпевших мазурских скакунов, которые, завидев пропасть, вырывались из рук, дрожа от холода и страха. На извивах дороги несколько раз показывались вооруженные охотничьими ружьями арагонские горцы. Они стреляли издали и, не завязывая боя, скрывались в ущельях таких же мрачных, как и они сами. Эскадронный командир Костанецкий, который шел со своим эскадроном в авангарде, посылал им вдогонку залп из небольших карабинов, выданных в Байонне офицерам, унтер-офицерам и солдатам из походного охранения, – и стычка на этом кончалась.

Пришельцев с севера больше интересовали не эти эпизоды, а само царство гор. Обрывы, как бы стремительно спадавшие в пропасть, потоки, низвергавшиеся с уступов скал, пихты и пинии на более низких склонах, наконец необъятные заросли дикого розмарина, ковром устлавшие целые долины, – все, на что пришельцы ни обращали взор, повергало их в изумление. Часто над широкой долиной, в которую они вступали, одолев высочайший перевал, показывался орел и с неуловимой для глаз быстротой описывал огромные круги. Как только они достигли крутых перевалов, их взору открылась гористая местность, пересеченная круглыми скалами, покрытая холмами, лесистая, полого спускавшаяся к югу на протяжении примерно шести миль.

Цедро, идя рядом со своим конем, щелкал зубами от холода и в то же время пылал от восторга. Он был счастлив от одного сознания, что проходит через Ронсевальское ущелье. Ему казалось, что в эту минуту он завоевывает себе рыцарские шпоры.

В течение двух следующих дней уланский полк медленно и осторожно спускался вниз по горным дорогам. Эскадроны проходили мимо редких пастушеских хижин, двери их были большей частью заперты, а хлева стояли пустыми. Привал сделали только в Памплоне,[501] Памплона (Помпелона) – город в Северной Испании, основанный в 68 г. до н. э. римским полководцем Помпеем. крепости занятой уже французским гарнизоном из частей генерала Лефевр-Денуэта, старого друга поляков. Выступив из помпеевой Памплоны на юг в авангарде небольшого корпуса генерала Лефевра, уланский полк шестого июня в первый раз встретил толпу вооруженных людей. При приближении конницы толпа рассеялась. Полк двинулся дальше на Тафалью, Олите, Капарросо, по направлению к Вальтьерре, местности, расположенной на берегу реки Эбро. Оттуда дорога поворачивала на восток к Туделе, все время проходя по самому берегу реки, в ее долине. Только в Туделе должен был быть мост, а дорога по эту сторону реки за Туделой должна была кончиться.

В этих местах полк набрел на опустошенную деревушку. Солдаты проголодались, лошади устали, и после того как были расставлены сторожевые посты, все разбежались по деревне в поисках фуража и пищи. Кто-то из мародеров нашел в церкви за престолом спрятанную пшеницу. Солдаты, не скупясь, насыпали ее в пустые кормушки. Пока они варили себе пищу, разгоряченные кони жадно хрустели испанской пшеницей. На следующий день со сторожевых постов послышались выстрелы. Солдаты повскакали с мест. Когда они кинулись седлать коней, оказалось, что те не могут встать на ноги. Солдаты бросились поднимать своих скакунов; некоторые из них встали с трудом, но не могли наступить на передние копыта, которые горели у них, как в огне. Добрые скакуны безобразно вытягивали передние ноги, а задние подгибали под брюхо, чтобы удержать на них тяжесть корпуса. Головы у них клонились вниз, и в конце концов они беспомощно валились на землю.

Несмотря на все принятые меры, – усиленное растирание, кровопускание, чистку копыт, – в тот же день пало около двухсот лошадей. Остальные насилу выбрались из деревушки. Небольшая армия Лефевра, которая следовала за авангардом, обогнала теперь улан, быстро продвигаясь по берегу Эбро на восток, чтобы занять Туделу. Кшиштофу пришлось вести своего коня под уздцы и идти рядом с ним пешком. Сначала с Кшиштофом было десятка полтора товарищей; те из них, которые кое-как ехали верхом, опередили его, остальные так же как и он, брели рядом со своими лошадьми. Около полудня полил частый, докучный, ни на минуту не стихавший дождь. Лошади все больше и больше слабели и пошатывались на больных ногах. Под вечер обеспокоенный Цедро заметил, что остался один на дороге. Поблизости не было ни души. У некоторых его товарищей лошади околели, у других свалились наземь, беспомощно вытянув ноги. Ведя все время осторожно под уздцы своего боевого товарища, Цедро по дороге видел палых лошадей, лежавших без седел и уздечек. В отчаянии юноша тем бережнее вел своего скакуна. Он подвигался все медленней, лишь бы только не потерять товарища в пути. Конь трясся в лихорадке, ступал только на пятки, пошатывался и глухо ржал. Кшиштоф разорвал на полосы рубаху и, приложив к копытам мокрую глину, забинтовал их этими полосами. День уже клонился к закату, когда конь зашатался и бессильно рухнул у придорожной канавы. Зубами он грыз землю, из ноздрей у него вырывалось жаркое дыхание. Он дернулся раз, другой, третий. Судорога пробежала по всему его телу, красивая голова глухо ударилась о мягкую землю. Жаркое дыхание прервалось…

В глубокой тоске стоял Кшиштоф над конем, устремив взор на его потухшие глаза, на странный, как будто насмешливый и беспредельно страдальческий оскал.

Это неожиданное препятствие поразило юношу в самое сердце и заставило позабыть о гордых рыцарских замыслах. Принес его сюда из родной земли верный, любимый товарищ, пронес его через столько стран наяву и в призрачных снах, должен был привести к месту славы… Теперь верный конь смеялся над всем этим горьким смехом смерти.

Увидев, что нигде на дороге нет никого из товарищей, а ночь приближается, Кшиштоф отстегнул подпругу чепрака, трок седла, снял узду, нагрудник… Он сам дрожал и пошатывался, чувствуя под руками, как горит у коня вздувшееся брюхо и как бьется кровь в голове. Закинув попону, седло с чепраком и трензеля себе за спину, Кшиштоф взял пику и пошел вперед по дороге. Он шел теперь быстрым шагом, чтобы догнать полк. Оглядевшись по сторонам и не заметив нигде ни живой души, он пустился ровным, мерным шагом бежать с горы. Дождь все усиливался. Местность была такая же: холмистая на севере и ощетинившаяся крутыми горами на юге, прорезанная долиной Эбро. Остановившись на минуту, Кшиштоф съел кусок хлеба, который лежал у него со вчерашнего дня в кожаном подсумке рядом с кобурами пистолетов. Но кусочек был невелик, Кшиштоф не завтракал и не обедал и, конечно, не утолил голода. Он напился воды из источника, который попался ему по дороге, и все время продолжал наблюдать местность.

С небольшого холма Кшиштоф увидел впереди на некотором расстоянии ленту большой дороги, извивавшуюся по речной долине. С того места, на котором он стоял, влево к реке спускалась проселочная дорога поуже, которая, словно тетивой, стягивала наискось всю излучину реки. Кшиштофу показалось, что по этому проселку гораздо ближе до большой дороги, которую он увидел вдали. Без колебаний свернул он на этот проселок. На бегу Цедро вынул из кобур оба пистолета, заткнул их за пояс, пику зажал под мышкой, подтянул повыше палаш и бесстрашно побежал дальше. Плащ его промок от дождя и стал очень тяжелым. Чепрак из белого барашка, которым было покрыто седло, тоже намок. С темно-синей обшивки чепрака, вырезанной зубцами, все время капала за воротник холодная вода. После того как Кшиштоф вынул пистолеты из кобур, сумка стала перевешиваться в правую сторону и оттягивала ему плечо. Тебеньки хлопали, пахви, нагрудник, уздечка, путлища и подпруги то и дело выскальзывали из рук и путались в ногах.

Цедро пробежал уже так часть оливковой рощи, когда в последних лучах солнца, пробившихся сквозь сетку дождя, пред ним предстало страннее зрелище. Сначала ему показалось, что это кто-то, благоговейно сложив руки, молится у подножия креста; но когда Цедро подошел поближе, он задрожал и похолодел от ужаса. Между деревьями стояли наспех врытые в землю столбы от забора с перекладиной. К перекладине были привязаны руки французского разведчика, в мундире и с ранцем на спине. Руки у разведчика были связаны сзади постромкой, вывернуты в плечах и вздернуты на перекладину так, как в кладовой вешают на крюк убитую серну или кабана. Цедро позвал солдата, который был в нескольких шагах от него. Никакого ответа.

Он медленно подошел поближе и только тогда понял все. Руки солдату выкручивали, видно, заложив палку в том месте, где они были связаны, так как кости предплечий торчали из лопнувшего по швам мундира, как голые колени торчат из протертых брюк. Рот был заткнут кляпом из тряпки, нос отрезан, уши оторваны, в обнаженной груди виднелось около тридцати черных ран. Внутренности, вывалившиеся из живота, лежали на земле. Труп до пояса был чем-то обернут, черный дым с чадом все еще поднимался над костром, который был разложен под ногами, хотя костер этот уже погас, залитый дождем. Цедро пощупал торчавшее из-под мундира плечо. Оно было уже холодное.

Стон вырвался у юноши из груди при виде черных, чудовищно распухших от огня ног, обернутых соломой, смоченной в оливковом масле. Он тут же снял труп с перекладины и положил его на траву. Какой-то внутренний смех начал душить Цедро, когда, расставив ноги, он стоял над распростертым перед ним телом и смотрел на кляп, похожий на толстую сигару в зубах, на раздувшуюся шею, на глаза, выкатившиеся от ужасных страданий, похожие на два шарика из красного камня, на безухую голову и распоротый живот с кучен кишок, которые свешивались вниз, как богатая цепочка с брелоками. Не думая об этом, Цедро чувствовал, что смеется так же, как его верный конь, издыхавший на памплонской дороге. Он трясся от нездорового смеха, а в голове у него мелькала безумная, чуждая его душе смутная мысль, как бы итог всего того, что он видел: «Черт возьми, не всегда страдание красиво, не всегда, не всегда…»

Цедро схватил пику, которую он уронил на землю, закинул на плечи седло, ремни обернул вокруг шеи, чтобы они не мешали бежать, и, как олень, понесся дальше. На землю уже стремительно надвигалась ночь. Пеший солдат напрягал свое слабое зрение, чтобы охватить взглядом всю дорогу и не сбиться с пути. Когда сумерки сгустились и наступила ночь, путника окружил шепот, шорох и шелест деревьев, чуждый его слуху, шелест олив и платанов. Никогда в жизни он не слыхал его… Далекий плеск реки Эбро… Кузнечики стрекочут в непроницаемой тьме. Звякнет, ударившись внезапно о железо удил, сердцевидная розетка, соединяющая ремни нагрудника. Зазвенят вдруг стремена, скрипнут пряжки подпруг – и в одно мгновение волосы дыбом встают на голове. Идут! Настигают… Сердце стучит… Это ватага мужиков бежит, прячась под заборами… Закусив губы, злобно сощурив глаза, они держат колья в руках… Если бы хоть было видно! Если бы он мог хоть осмотреться, заметить этих людей! Узнать, сколько их! Защищаться, черт бы их побрал! Сумел бы ведь он защититься и умереть с честью! Но погибать так позорно, как тот, 'в руках подлой шайки, среди разъяренных зверей, которые нападают толпой… Чтобы ему часами выкручивали руки, а ноги жгли на медленном огне!

Сам того не сознавая, он шел по этим чужим местам на цыпочках, все медленней и медленней, как будто ноги у него уже были обожжены. Он чувствовал, что внутренности у него уже как будто вывалились наружу и глаза вышли из своих орбит…

– Трус, трус! – бормотал он про себя, ускоряя шаг. На минуту этот окрик возымел свое действие, но вскоре завеса расступилась, показался сожженный труп разведчика и тягостное брезгливое чувство охватило душу. Кшиштоф шел теперь тихим шагом лисы, гиены… Взором он пронизывал пелену дождя и мрака. По временам перед ним мелькали огненные призраки, словно озаренные внезапным светом молнии, или ложились плоские квадратные черные тени. Он слышал порою шум своих шагов, десятикратно повторенный эхом, и ему казалось, что это его догоняет уже ватага мужиков. Крик вырывался у него из груди, но усилием воли юноша подавлял его. Он останавливался и прислушивался, взведя курок пистолета.

Тишина вокруг царила невозмутимая.

Каменистая, размытая дождями дорога, по которой шел Цедро, с обеих сторон была огорожена невысокими стенами из дикого камня. Эти каменные стены не давали путнику сбиться с пути. Несколько раз он взбирался то на правую, то на левую стену. Юноша почувствовал, что поднимается в гору, по шуму воды, сбегавшей по камням и уступам. Он уже весь был в поту и под тяжестью седла едва переводил дух. Он остановился на каком-то холме. По резкости ветра догадался, что находится на самой его вершине. Сделал еще несколько шагов и неподалеку увидел огни. Нащупав рукой большой камень, юноша присел на него, сто раз задавая себе вопрос: кто же это там может жечь огни? Враг или свой? Слышен был лай собаки. Ни у французов, ни у поляков нет собаки… Вдалеке заржала лошадь… Чья же это лошадь? Снова тишина. Ее прервали какие-то приятные звуки, точно отголоски игры на органе, – и снова безмолвие.

Кшиштоф успел уже перевести дыхание и отдохнуть. Тихими шагами ночного призрака пошел он на этот свет. Медленно спускаясь с холма, он услышал вдалеке, с другой стороны, оклик часовых: «Qui vive?»[502]Кто идет? (франц.)

Сердце молотом забилось в груди Кшиштофа. Дорога в этом месте разошлась. Ее перерезали широкие каменные ступени. На одном из поворотов Цедро увидел вдруг сбоку целый сноп пламени так близко, что остановился в остолбенении. Он не мог шевельнуться. Это не было окно, пылающее огнями, это не была распахнутая дверь, а как бы широкий квадратный зев, ведущий в огненные недра.

Кшиштоф услышал человеческие голоса.

Насторожив слух, юноша к великой своей радости услышал французскую речь, легкомысленные лагерные песенки солдат, крики, ссоры… Он побежал туда, перескакивая через мокрые виноградные кусты, перелезая через стены и проваливаясь в канавы, полные воды. Вскоре часовой приставил к груди Кшиштофа ружье. Француз так испугался, когда на него из темноты налетело вдруг седло, которое закрывало голову улана, что с трудом задал пришельцу обычный вопрос. Тот до такой степени был утомлен, что тоже еле выговорил mot d'ordre.[503]Пароль (франц.). При свете фонаря французы осмотрели Кшиштофа со всех сторон и пустили его, насквозь промокшего под дождем, к костру вместе с седлом и пикой. Это было разрешено вызванным на место благодушным капралом.

Кшиштоф сбежал вниз по нескольким ступеням и очутился на пороге глубокого корабля большой церкви. Десятка полтора костров пылало под главным куполом и в боковых приделах, отделенных от корабля колоннами. На престолах горели зажженные свечи. Множество их пылало также по разным углам, под хорами и на хорах, на амвоне и в притворе. Тысячи две солдат расположились там бивуаком, наполняя воздух криками и пением. Одни уже храпели, лежа вповалку на церковных коврах под хорами, между колоннами, вокруг престолов и даже на самих престолах. Другие жарили на огне куски мяса, поросят, индюков, петухов, третьи резали и щипали птицу. Невыразимая радость овладела Цедро. Ему не грозит уже больше нападение из-за угла и ужасная смерть разведчика, не окружает больше безмолвие черных полей, не льются за ворот струи дождя. Огни, свет, сухие каменные плиты! Человеческие голоса!

Кругом сильные, веселые, здоровые люди!

В первую минуту Кшиштоф не мог понять, что тут происходит, чем занимаются веселые солдаты. Он увидел свободное место у боковой стены, занял его, ни у кого не спрашиваясь, и с наслаждением протянул занемевшие ноги. Вокруг него сразу же образовалась лужа, натекшая с плаща и одежды. Дым костров клубился под высоким куполом и тянулся к выходу. Через разбитые витражи залетали брызги дождя. Со двора тянуло понизу сыростью и холодом.

В клубах дыма то и дело появлялась залитая светом множества свечей, поставленных на перилах амвона, фигура французского гренадера, который, накинув на мундир ризу и надев на шею епитрахиль, читал проповедь о самых неприличных материях, об отвратительнейших преступлениях, какие только может заключить в узкие рамки анекдота холостяцкая фантазия. Свою проповедь он иллюстрировал самым забавным образом, ощипывая одновременно большого петуха и жестом проповедника то и дело осыпая слушателей выщипанными перьями. При этом он препотешно пел петухом и подражал кудахтанью перепуганных кур. Цедро смеялся до упаду, во все горло, каким-то рефлективным, безжизненным, утробным смехом, хотя ему было противно слушать все это. Вокруг него все время ломали исповедальни, рубили резные седалища и скамьи, катафалки, лестницы и подсвечники, утварь и старинные деревянные сосуды, которые от древности из реальных предметов превратились скорее в символы вечности. Их бросали в огонь вместе с хоругвями и служебниками в столетних переплетах, вместе с потемневшими образами в толстых окладах, и языки пламени лизали их все быстрей и быстрей. Кшиштоф вперил тяжелый взгляд в белые пятна на стенах, оставшиеся на месте сорванных образов, тонкая паутина трепетала на них от ветра… Он зевал и тоскливо ежился. Посреди мраморного пола стояли лужи крови зарезанных поросят, телят, петухов и индюков. За ноги солдатам цеплялись целые тучи перьев и пуха. Слышалась преимущественно французская речь, временами, однако, долетали немецкие, польские, испанские и даже голландские слова.

«Голландцы в Испании в качестве завоевателей…» – зевая во весь рот, лениво подумал Кшиштоф.

В ту же минуту зазвенел такой знакомый уху католика колокольчик у дверей, возвещающий перенос даров. Все бросили свои дела и повернули головы в ту сторону. Действительно, из ризницы вышла толпа переодетых солдат. Впереди шел ряд служек в белых стихарях и красных пелеринках. Все они, скорчив скромную мину и смиренно опустив очи долу, тащили по большой, покрытой плесенью бутыли. Выстроив бутыли в ряд на главном престоле и сложив ручки, они быстро сбежали по ступенькам. Вслед за ними из ризницы вылез пехотинец с огромными, как два лисьих хвоста, усищами, в блестящей мантии и шапочке, за ним другой в ризе и третий в одном подризнике, который он поднимал по-дамски таким жестом, который во времена великой революции назывался incroyable.[504]Невероятный (франц.) Каждый из них нес огромную флягу с вином.

Толпа солдат ревела от восторга и хлопала в ладоши. Те, строя шутовские рожи, уставили принесенные фляги на престоле. Несколько человек прикатили бочонок с вином, его тоже втащили на престол и поставили на самую верхушку дарохранительницы. Пехотинец в мантии взял из рук товарища кадило и, совершая какое-то чудовищное священнодействие, неожиданно для всех принялся отплясывать неприличный танец. Когда он выбрасывал вперед ноги, мантия распахнулась и обнаружилось, что на священнослужителе один мундир без невыразимых, каковые сушились в это время у одного из костров. Во время этих кощунственных действий служки, одетые в стихари, вытолкали к престолу седого старика в ночной рубахе и коротких кальсонах. Солдат, одетый в мантию, втащил его на ступени престола и представил зрителям как местного священника.

– Испанец, – кричал он дурачась, – но здешний отец-настоятель! Не велика как будто птица, а ведь вот. поди ты, хозяин и хранитель всего этого винного погребка. Воздайте, варвары, хозяину по заслугам! Ни единой капли мы не выпили тайком. Не пожелал нам отец святой добровольно показать сокровища, которые берег тут столько лет, что ж, пришлось нам поучить его вежливому обхождению. Теперь он вежлив уже, как истый француз. В этом вот бочонке малага, которой уже полсотни лет…

Рев восторга огласил церковь. Цедро веселился наравне со всеми промокшими и прозябшими солдатами, хотя не разделял их чувств. Церемония переноса бутылей и фляг действительно его очень позабавила. Если бы солдаты сто крат хуже бесчинствовали, он, вопреки голосу сердца, счел бы это любопытным, достойным внимания и особенно для них характерным. Ему так хотелось пить, что он, кажется, готов был отдать несколько лет жизни за одну из этих пузатых, покрытых плесенью фляг. Он так ужасно устал, так измучился в дороге, семь потов сошло с него напоследок, когда он постиг всю тяжесть труда вьючной лошади, познал ее страданья и даже, пожалуй, чувства, и сейчас на каменном полу ему было холодно и мерзко. Сырость пронизывала его до костей.

Юноша окидывал усталыми глазами плиты пола. Сам он лежал рядом с мраморной плитой, длина которой была больше человеческого роста. На ней было высечено неуклюжее изображение рыцаря в доспехах, с мечом в сжатых руках. Лицо с плоским носом, панцирь и ступни – все было давно стерто подошвами и каблуками набожных прихожан, обращено в пыль и вынесено вон неисчислимым множеством ног, которые на протяжении столетий попирали гордого рыцаря. Сейчас от него остался лишь след, подлинный прах, свидетель тленности всего земного. Дальше лежали плиты, на которых буквы, как и этот воитель, канули в вечность. Около надписей сбоку были круглые железные кольца для поднятия надгробных плит. Из-под этих-то плит и тянуло пронзительным, сырым холодом могилы.

Кшиштофу стало невмоготу. Он положил на каменный пол свое седло и пику, повесил рядом с престолом плащ и уздечку. Юноша смешался с толпой. Между кострами трудно было пройти, так как всюду на разостланных плащах, коврах, ризах, мантиях, сукне для парадного балдахина лежали люди. У алтаря образовалась плотная толпа солдат, «со страхом и верою приступавших» к бочонку с вином. Солдат в мантии раздавал чаши. Стоя поодаль у одного из костров, Кшиштоф грелся, сушился и оглядывался по сторонам. Аппетит его дразнило приятное шипенье поросенка, поджариваемого на штыке. Юноше стыдно было попросить кусок, но от голода у него просто живот подвело. Солдаты искоса на него поглядывали. Они стали недовольно перешептываться и сдвинулись у костра так, чтобы не дать ему подойти. Цедро гордо посмотрел на них и ушел с поднятой головой в сопровождении все более и более громогласного урчанья в животе.

Загудел орган, на котором кто-то заиграл залихватский вальс. В одном из приделов образовалось нечто вроде танцевального зала. Танцевали там чрезвычайно оживленно, сопровождая танец немыслимыми телодвижениями. Особенно отличался один гренадер. Он танцевал, нежно и галантно держа в объятиях большого поросенка. Это он изображал, будто кружится в безумном штирийском танце, унося в объятиях красивую и гибкую девицу. Правой рукой гренадер крутил поросенку хвост и щипал его, тот омерзительно визжал, а танцор старался успокоить его боль страстным любовным шепотом. Солдаты ржали.

Продираясь сквозь плотную толпу к престолу, Кшиштоф увидел старика священника. Стоя в темном уголке между надгробными плитами, поп хлопал глазами и потихоньку подвигался в определенном направлении, по-видимому, надеясь незаметно улизнуть, когда весь сброд зверски напьется. Голодный улан подошел к попу и решительным тоном резко спросил его, понимает ли он по-французски. Священник со страдальческой и в то же время хитрой миной не то утвердительно, не то отрицательно покачал головой. По выражению его лица Кшиштоф, однако, догадался, что поп его понял. Тогда, отчетливо произнося слова, он потребовал, чтобы священник принес ему чего-нибудь поесть, так как он голоден, как собака. Священник вытаращил на него глаза и чуть не со слезами стал бить себя в грудь, клянясь всеми святыми и со стоном показывая, что у него больше ничего уже не осталось, что это его поросят, телят, корову, кур, индюков и вино, – прибавил он с ужасной усмешкой, в негодовании поворачиваясь вполоборота к престолу, – ест и пьет славная в веках императорская армия. Цедро был так голоден и утомлен, так выбился из сил, что думал только о том, как бы чего-нибудь добиться от попа. Он схватил его за шиворот и толкнул в толпу. Псп быстро побежал, наклонив голову как бы для защиты от удара. Они добежали до ризницы. Там все было выброшено из шкафов вместе с ящиками. Шкафчик с церковными сосудами был разбит, ящики вырваны, от самих же сосудов не осталось, разумеется, и следа. Кругом валялись на полу ризы, мантии и покровы. Увидев большой покров из черного бархата, Кшиштоф поспешил накинуть его на плечи, рассчитывая воспользоваться им как одеялом. Он хотел уже приняться за попа. Оглянулся. Тот стоял у стены, закрыв руками лицо, и плакал. От рыданий тряслось его весьма округлое брюхо, обтянутое короткими кальсонами и забавно выпятившееся между допотопными подтяжками. Все тело старика сотрясалось в конвульсиях.

Кшиштофу на мгновение стало жаль попа. Он подошел к старику и тронул его за плечо. Когда тот поднял голову, Цедро посмотрел ему сердечно в глаза. Он покачал головой, покачал головой… Затем поцеловал попа в плечо и сказал ему на ухо:

– Давай, преподобный отче, что у тебя есть пожрать, а то я подыхаю с голоду.

Поп поднял на него заплаканные глаза и, всплеснув руками, показал на картину разрушения утвари, риз, церковных сосудов. Они склонились друг к другу, и Цедро хотел было участливо и добросердечно объяснить старому канонику, что это, видно, господь бог покарал его за возлияния и чревоугодие, заставив смотреть, как солдаты кадят перед бочонком его выдержанной малаги; но тут поп нагнулся и стал поднимать валявшиеся на полу подризники и ризы и тайком торопливо и благоговейно прятать их в ящики. Кшиштоф не стал мешать ему. Он сам озирался по углам, нет ли там еще каких-нибудь предметов культа, кощунственно выброшенных солдатами, или чего-нибудь съедобного. Но вдруг юноша услышал, как в самом темном уголке ризницы щелкнул замок. Он оглянулся и шагнул было туда, но увидел только спину и пятки священника. Дверь захлопнулась, и ключ быстро щелкнул с другой стороны. Разъяренный Цедро бросился за стариком, но, нажав ручку, убедился, что дверь действительно заперта.

Каноник, несомненно, удрал.

Цедро не оставалось ничего другого, как вернуться в алтарь и поискать там какой-нибудь снеди. Он стал за другими в очередь перед престолом. Солдаты, успевшие уже охмелеть, все еще по очереди становились на ступеньках престола на колени и хлебали малагу и андалузское вино, получая золотую чашу из рук солдата, облаченного в мантию. Кшиштоф подошел к престолу и собирался опуститься на колени, чтобы выпить вина, когда придет его очередь. Он уже терял сознание от голода, а главное, от жажды. Но вдруг его затошнило от омерзения. Гордость заставила его бросить очередь. Он пошел прямо на свое место, громко ругаясь самыми скверными словами. Он с такой яростью плотно закутался в бархатный покров, точно голова его сейчас должна была лечь на нож гильотины, поверх сухого покрова накинул свой мокрый белый уланский плащ, седло подложил под голову. Под рукой у него была пика и ремни от седла, за поясом пистолеты. Он вынул еще бескозырку, подложил ее под щеку, чтобы хоть голова лежала на сухом. Голодный, как бездомная собака, он закрыл глаза и уткнулся головой между луками седла, чтобы заснуть и не глядеть на свет белый.