Кира Михайловская. Переводчица из «Интуриста»

Онлайн чтение книги Переводчица из «Интуриста»
Кира Михайловская. Переводчица из «Интуриста»


1

Я живу в старом ленинградском доме на самом последнем этаже. Лифта у нас нет, и, когда по лестнице поднимается человек, эхо отдается высоко под сводами. Я бегу по лестнице быстро, а потом останавливаюсь и слушаю, как там, наверху, гулко отдаются мои шаги. Я живу в этом доме всю свою жизнь. Жила здесь с мамой и папой, а теперь, когда их нет, живу одна. Соседи по квартире опекают меня, а добрая толстая тетя Муза говорит мне: «Смотри, Аська, ты становишься самостоятельной».

Три раза я повертываю ключ в замке, потом широко распахиваю дверь и стою на пороге секунду, разглядывая комнату. Это у меня старая блокадная привычка. Потом иду к окну и смотрю, начался ли дождь. Дождь каплет неуверенно, чуть-чуть, но люди уже раскрыли зонтики и торопливо шагают по тротуару: красные, зеленые, черные зонтики. Качаются зонтики, торопятся неизвестно куда. Домой спешат или на свидание? Ой, люди, ничего-то вы не знаете! Живете себе в полной неизвестности. А меня на работу приняли! На самую настоящую работу! С окладом и ответственностью. Я теперь, как и вы, буду по утрам торопиться, и соседи будут удивляться, что это со мной случилось, что я такая точная. Я буду работать семь часов в день и дважды в месяц буду получать зарплату. И если когда-нибудь, люди, вы спросите меня: «А вы учитесь, девушка?» — я засмеюсь в ответ: «Что вы! Я работаю. Работаю переводчиком в „Интуристе“». И когда мы расстанемся, вы будете удивляться про себя: «Подумать только, такая молодая и уже работает переводчицей в „Интуристе“!»

Пере-вод-чик! Пере — приставка, вод — корень, чик — суффикс. Чудный суффикс «чик»! Чик-чирик. Птицы прилетели. Чик-чирик. Весна наступила. Чик-чирик. Меня взяли на работу.

2

В гостинице — зеркальные двери. У дверей стоит швейцар в костюме, расшитом золотыми галунами. Но мы ходим на работу не через эту дверь, а через маленький служебный вход сбоку. Там сидит табельщица, и там мы обязаны вешать свои номерки. У меня тоже есть номер: жестяная бляшка с цифрой 17.

Весною переводчики «Интуриста» готовятся к началу сезона. Они изучают город, музеи, метро и прочие достопримечательности. Это, конечно, интересно, но уж очень это напоминает мне студенческую жизнь. Когда по утрам мы выходим из гостиницы и веревочкой тянемся к Эрмитажу с тетрадками под мышками и когда, застыв у картины, судорожно записываем все, что рассказывает нам экскурсовод, — ну это же форменное студенчество! А студенчество меня уже тяготит. И все же приходится записывать и про колорит, и про игру света и тени.

«Богатство красок, необычайно жизнерадостный колорит картин, непревзойденное мастерство художника подтверждают…» Что «подтверждают» — мне никогда не суждено узнать. Валя, моя соседка, наклоняется ко мне и шепотом спрашивает: «Не хочешь смыться?» — «Конечно, хочу!» Она кивает в сторону, и, когда группа переходит к другой картине, мы тихонько выскальзываем из зала.

До чего же хорошо на улице! И гораздо теплее, чем в музее. Нева очистилась ото льда, и на волнах лениво покачиваются солнечные зайцы. Лоснится не просохшая после дождя набережная.

— Я все это знаю, — говорит Валя, — в прошлом году слушала эти самые лекции, сдавала здесь экзамены и даже работала с туристами, но потом меня уволили. С окончанием сезона. Здесь, на этой работе, никогда не знаешь наверняка, что с тобой будет после окончания сезона.

— Ага, не знаешь, — отвечаю я. И молчу, потому что греет солнце и настроение у меня самое благодушное.

Валя снимает шапку, встряхивает головой и становится похожей на одуванчик: такая она тоненькая и такая у нее пушистая светлая голова.

— В отделе кадров обещали, что в этом году меня обязательно оставят. Хотя бы в бюро обслуживания. Думаю, что на этот раз они не обманут. Конечно, мало радости сидеть круглый год в бюро, но что поделаешь… Раз я не могу жить без «Интуриста». Зайдем в «Пирожки».

Мы заходим в пирожковую, пьем кофе и едим пирожки. Мы молчим. Каждый думает о своем. Я думаю о том, как мне повезло! Через какие-нибудь две недели мне дадут туриста или группу туристов, я весело улыбнусь им и скажу: «Здравствуйте, господа!» Мы пойдем по Невскому, потом поедем в лакированном ЗИЛе вдоль набережных, пройдем по музеям, будем смотреть в театре самый лучший балет, а потом будем прощаться на аэродроме. «Как жаль, что мы расстаемся! Как приятно было познакомиться с таким образованным, с таким знающим гидом! Никогда вас не забудем!.. Прощайте… До свидания…» А потом, может быть, даже песня. Да, да, я сама слышала, как однажды какие-то туристы пели в автобусе песню, посвященную своему переводчику, и смеялись, и махали руками, и кричали что-то, а он стоял на тротуаре растерянный и растроганный. Я, конечно, не растеряюсь. Я улыбнусь скромно и скажу… Что я скажу?..

— Ну, ты готова? Идем. С капустой самые вкусные. Правда? Ну что ты смотришь, как будто с неба свалилась?

3

— Поздравляю. Тебя отправляют.

— Куда отправляют?

— Как куда? По туру. Я слышала разговор в Центральном бюро. Сказали, что назначат тебя. Ты сходи и узнай. Нет, лучше погоди. Тебя вызовут, наверное. Да ты раздевайся, раздевайся, что стоишь?

Я стою неподвижно около раздевалки, и дождь с моего зонта стекает прямо на ковер. Я смотрю то на Валю, то на темное пятно на ковре и ничего не понимаю. Почему меня, недоучившуюся и неопытную, посылают по туру? И что значит по туру? Далеко ли это? Нет, Валя что-то напутала.

— Да нет же, уверяю тебя, слышала собственными ушами. Говорят, некого послать. Соколова и говорит: «Ну что ж, раз некого послать, пошлем Майкину». Слышала собственными ушами.

…Вот, значит, как это все быстро случилось. Никаких двух недель. Сегодня! Может быть, даже сейчас. И с целой группой. Но я почему-то больше трушу, чем радуюсь.

Я снимаю пальто. Потом поднимаюсь на второй этаж и захожу в комнату переводчиков. Сейчас, вот только я переступлю порог этой комнаты, меня вызовут к старшему переводчику. Я начинаю волноваться. Вдруг на меня посмотрят и решат, что я еще недостаточно зрелый товарищ. Я волнуюсь все больше и больше.

— Майкина, в кабинет к управляющему!

Кто это сказал, я не знаю. Я только растерянно оборачиваюсь к Вале и спрашиваю:

— Кто это управляющий?

Валя смеется:

— Управляющий — это управляющий. Помнишь, я показывала тебе внизу вчера вечером? Толстый такой. Иди вниз на первый этаж и налево. Там его кабинет.

Управляющий, высокий тучный человек, легко и свободно движется по кабинету. Кажется, что ему не составляет никакого труда носить большое и плотное тело и делает он это с удовольствием. С таким же удовольствием он говорит, тщательно разделяя слова, округляя фразы и делая многозначительные паузы. Во время пауз он останавливается передо мною и смотрит на меня внимательно и спрашивает: «Понятно?», а я стараюсь выглядеть солиднее и киваю головой: понятно. Управляющий смотрит на меня еще несколько секунд, и за это время мысли, обгоняя одна другую, проносятся у меня в мозгу. Я думаю, что он, наверное, догадывается, как я неопытна, растерянна, и, наверное, сомневается, можно ли доверить мне столь ответственное дело.

Ну конечно, я уже вижу, что он начинает сомневаться. Вот сейчас скажет мне… Но управляющий ничего не говорит, а продолжает шагать по кабинету от двери к окну. Я вздыхаю с облегчением. Пронесло! И снова вслушиваюсь в красивый спокойный голос управляющего:

— В группу ваших туристов могут попасть самые разные люди, и доброжелательные, и сочувствующие нам, и наши откровенные враги, наши недоброжелатели. Но и с теми и с другими вы должны вести себя с достоинством, ни на минуту не забывая, что вы представляете в глазах этих людей советский народ.

Представлять советский народ! Нет, я, наверное, и не смогу этого. Не справлюсь. Буду так волноваться. И потом, что значит: представлять?

— Представлять нашу страну, — говорит управляющий, — это не значит что-то изображать из себя, пытаться предстать перед своими туристами лучше, чем вы есть. Представлять достойно — это значит хорошо работать, точно, слаженно, найти правильный тон поведения с туристами, дружелюбный, но и с чувством собственного достоинства, это значит — с увлечением подойти к своему делу, постараться, чтобы ваши туристы полюбили нашу страну.

Я слушаю управляющего. Его ровный голос успокаивает меня.

Управляющий останавливается передо мною. Он как будто выжидает, скажу ли я что-нибудь, но я молчу. Тогда он продолжает:

— В вашей работе могут быть разные случайности. Непредвиденные. Ни я, ни вы заранее не можете предположить, что случится. Поэтому я не могу дать вам советы на все случаи жизни. В нужный момент вам на помощь придет ваш ум, ваша сообразительность. Не спешите, никогда не поступайте опрометчиво. Если вы не знаете чего-либо, обратитесь в бюро обслуживания той гостиницы, где будете жить, или звоните нам. Не стесняйтесь. Звоните, как только у вас возникнут затруднения. Понятно?

Я киваю головой: понятно.

— Вы получите все необходимые документы у Варвары Михайловны Соколовой. Она и расскажет вам, как с ними надо обращаться. Ну что ж, я желаю вам удачи! — Управляющий протягивает мне руку, я поднимаюсь с кресла.

— До свидания.

Но крепкая рука управляющего удерживает меня. Он наклоняется ко мне и, заглянув мне в глаза, вдруг спрашивает, доверительно понизив голос:

— Трусите?

В замешательстве я хочу сначала ответить, что нет, не трушу, но говорю почему-то: «Да!» И управляющий смеется и еще крепче пожимает мне руку.

— Ничего! Это поначалу всегда так. А все будет очень хорошо! Слышите, очень хорошо!

Конечно слышу!

4

Мои туристы едут в Москву поездом «Хельсинки — Москва». Я должна сесть в этот поезд во время его стоянки в Ленинграде. Это будет в 12 часов ночи.

Когда засыпает весь город и гаснут одно за другим окна в домах, не спит вокзал. Так же как и днем, здесь суетятся и волнуются пассажиры, совсем не волнуются железнодорожники, и тетка в белом халате дремлет за стойкой, притулившись у бака с горячим, вкусным и питательным кофе. Я стою на платформе у фонарного столба. Рядом со мной старенький чемоданчик, на дно которого в последний момент я, усомнившись в своих знаниях, сунула словарь. Я жду поезда. И вот он подходит, глядя на меня немигающим светлым глазом. Я захожу в вагон и говорю проводнику, который отбирает у меня билет:

— Я переводчик. У вас едут туристы из Финляндии?

— Едут, — невозмутимо отвечает проводник и, не взглянув на меня, тычется длинными черными усами в мой железнодорожный билет. Он изучает его так долго, что мне надоедает ждать и я ставлю чемодан прямо на ковровую дорожку. Мимо меня, переговариваясь, проходят быстро люди и прыгают на платформу. «Это мои туристы», — думаю я. Проводник отрывается от билета и говорит:

— Идемте, покажу место.

В моем купе заняты две полки. На них кто-то спит, натянув одеяла на уши. Я тихонько ставлю чемодан и выхожу из купе в узкий коридор. Прохладно. Я засовываю руки в карманы пальто. Робею.

— Это хорошо, что есть переводчик, — говорит проводник, косясь на меня черным мохнатым глазом. — А то ничего понять не могли. От самой границы везем их, а ничего не понимаем. Есть у них один, вроде немножко понимает, но сам говорить не может.

За окном по чуть освещенному перрону двигаются бесшумные тени людей.

— Надо пойти сказать им, чтобы не уходили далеко. Стоим только полчаса, — говорит проводник и идет к выходу.

Я иду за ним, потому что отныне все переговоры будут вестись через меня. У выхода на нас налетает парень. От него пахнет ночной сыростью. Он останавливается и говорит со смешным акцентом:

— Простьитье.

Проводник берет парня за рукав и, показывая на меня, говорит ему:

— Переводчик. Твой переводчик. Понимаешь?

Парень смеется, и я вижу, какие у него ровные белые зубы.

— О, переводчик… Эта харашо… Эта ошень харашо…

Парень протягивает мне руку. Ладонь у него широкая и шершавая, как неоструганное дерево, а пожатие короткое и сильное. Я не успеваю познакомиться с этим парнем, как подходят все новые и новые люди. Они окружают меня тесным кольцом, улыбаются, протягивают мне руки и без конца говорят что-то. Я растеряна. Я не понимаю ни слова. Пытаюсь понять, что говорят они, размахивая руками, дружески похлопывая меня по плечу. Но не понимаю.

Тогда я обращаюсь к тому молодому парню, которого я встретила первым:

— На каком языке вы говорите? — спрашиваю я, возможно отчетливее произнося слова. Но он понимает меня сразу и смеется, смеются все остальные.

— Мы — финны. Мы говорим по-фински, — говорят они, а парень берет меня за руку, встряхивает ее и говорит по-русски:

— Я — финский турист. Нишеко. Ошень харашо.

Проводник наклоняется ко мне и, щекоча усом мою щеку, сообщает доверительным шепотом:

— Через семь минут отходим. Надо попросить их в вагон.

Я перевожу просьбу проводника и сама удивляюсь тому, как быстро меня понимают и как торопятся пройти в вагон мои новые знакомые. «С такими дисциплинированными людьми можно работать!» — думаю я.

Поезд трогается. Он набирает скорость, и вот уже мерно, успокаивающе перестукиваются колеса. Мы стоим у окна, за которым пляшут ночные огни Ленинграда. Вот они все реже и реже. А вот и совсем исчезли. Изредка мигнет огонек разъезда, и снова темно. Мой сосед, тот самый молодой парень, всматривается в темень за окном, потом откидывает голову, так что свет падает на его лицо. Теперь я вижу, что он не так молод, как показалось мне с первого взгляда.

Я понимаю, — начинает он, тряхнув очень светлой головой, — вы учили язык с преподавателем и никогда не слышали настоящей финской речи. Вам будет сначала трудно. Наши люди говорят быстро, порой неправильно, иногда на диалектах, которые мы сами с трудом понимаем. Но вы не робейте! Я помогу вам. Я буду говорить с вами вот так, медленно, как сейчас. Вам понятно все, что я говорю? Так вот. Давайте познакомимся. Ведь мы с вами так и не знакомы. Меня зовут Аарне. Я работаю в обществе «Финляндия — Советский Союз». Наша группа — члены этого общества. Группа хорошая, и я думаю, что работать вам будет не трудно.

Аарне разговаривал со мною доверчиво. А люди, которых я увидела, пока поезд стоял на станции, совсем не были похожи на зарубежных туристов. Они были такие же обыкновенные, смеющиеся, веселые, как наши советские люди. Я подумала с облегчением: «Кажется, все и вправду устраивается хорошо!» Волнение мое утихало.

Мы попрощались с Аарне и пожелали друг другу спокойной ночи. Я зашла в купе. Двое на полках спали, и дыхание их было тихим. Я легла, но заснуть не могла. Мы, видимо, проезжали какую-то станцию, потому что светлые огни за окном стремительно побежали друг за другом и исчезли так же стремительно как появились. И вновь в полной темноте перестукивались колеса и покачивался мерно вагон. Не спалось…

Я встала и, осторожно отворив дверь, вышла в коридор. Не было ни души. Прошла медленно по мягкой дорожке, не слыша даже своих шагов. Из служебного отделения вышел усатый проводник, в наглухо застегнутом кителе. Он, кажется, и не собирался ложиться.

— Вы что ж не спите? — спросила я.

— Да не спится что-то. Вышел посмотреть, все ли в порядке.

— Все в порядке. А когда мы будем в Москве?

— Должны быть в восемь двадцать.

Мы помолчали.

— А здорово вы их! — сказал вдруг проводник. — Здорово вы их понимаете. И говорите здорово! Вас что ж, учили?

— Да, учили… Ну, я пойду. Завтра рано вставать.

— Идите выспитесь.

Я сделала несколько шагов по коридору, но потом вернулась. Проводник стоял у окна.

— Вы знаете, — сказала я, волнуясь, — вы знаете, я их вовсе не здорово… Не здорово я их понимаю.

— Ну да! — Проводник засмеялся и посмотрел на меня лукаво. — Рассказывайте! Ну да идите, идите спать.

Я легла на свою полку и почувствовала вдруг, что очень устала за сегодняшний день и очень хочу спать. Я вспомнила, как недоверчиво посмотрел на меня проводник, как засмеялся и сказал: «Ну да! Рассказывайте!» Он не поверил мне. Милый, хороший проводник, ты мне не поверил!

5

Я просыпаюсь рано утром. Мои соседки — две немолодые женщины, натянув до подбородка одеяла, наблюдают за мною, осторожно скосив глаза. Я говорю им: «Доброе утро» — и скидываю одеяло. Я одеваюсь, а они, улыбаясь, разглядывают меня. Одна, что лежит на нижней полке, обращается ко мне и говорит странно высоким голосом:

— О, нэйти говорит по-фински! Как это приятно!

Я объясняю, почему говорю по-фински и как очутилась в этом купе. Широкое лицо согласно кивает в такт моим словам, и все на этом лице выражает довольство и добродушие: небольшие, тонущие в морщинах глаза, губы, пришлепывающие в такт моим словам, и смешной нос — башмаком.

— О, теперь мы понимаем. Нэйти — наш гид. И вы всю поездку будете с нами? Ты слышишь, Майя, нэйти всю поездку будет с нами.

Моя соседка встает, снимает с вешалки платье и долго натягивает его на свое пышное тело. Я уже одета. Беру мыло и щетку и, направляясь к двери, бросаю взгляд на ту, кого моя соседка называла Майей. Майя обеими руками держит одеяло у подбородка, смущенно улыбается мне и отводит взгляд в сторону.

Я иду по коридору и слышу, как возятся и переговариваются за дверьми купе мои туристы. Большинство, очевидно, уже встало или встает. Какой-то человек стоит у окна. Он сторонится, давая мне дорогу, и приветственно поднимает руку. Я желаю ему доброго утра.

Когда я возвращаюсь в свое купе, женщины, уже одетые и причесанные, тихо переговариваются, склонившись над большими баулами. Очевидно, они укладывают вещи, готовятся к Москве.

Мне укладывать нечего, и я просто достаю с верхней полки свой чемоданчик. Толстая женщина садится на полку и, положив на столик большую короткопалую руку, поглаживает складки на белой салфетке. Кажется, она собирается говорить со мной. Вот она посмотрела на меня.

— Меня зовут Орава.

Я улыбаюсь. Дело в том, что «орава» — по-фински «белка».

— Я впервые за границей и многого не знаю. Поэтому, если я что-нибудь буду делать не так, вы меня поправляйте. Я не обижусь на вас. Ведь вы мне годитесь в дочери. Такая вы молодая! — Орава смотрит на меня умиленно. — Как же вы, такая молодая, и уже научились говорить по-фински?

Узнав, что я кончаю институт, она сокрушенно качает головой:

— Ай-ай-ай, такая молодая и… ты слышишь, Майя, уже кончает институт!

— Простите, ваша соседка плохо слышит? — спрашиваю я.

— Моя соседка? — Орава удивленно оглядывается по сторонам. Я киваю на верхнюю полку. — Ах, это… Это не соседка. Это сестра. Нет, она слышит хорошо. Просто я — ее старшая сестра. Мы из Лапландии. Из Саариниеми. Это маленькое местечко — вы не найдете его даже на карте. Мне повезло. Я вышла замуж за рабочего парня, который приезжал погостить к своей матери. И перебралась с ним в Турку. Знаете Турку? Это очень большой город. А Майя осталась. Пробатрачила полжизни, а теперь купила клочок земли. Никуда не выезжала. Вот впервые едет со мной в Москву.

Майя лежит на верхней полке и смотрит в окно.

«Да, финны действительно молчаливый народ, — думаю я. — Сколько едем вместе — и ни одного слова! А Орава, наверное, не финка».

— Вы финка? — спрашиваю я Орава. — Я знаю, что в Финляндии ведь живут не только финны.

— Да, у нас много шведов, но я-то чистокровная финка.

— Мне говорили и я читала, что финны — народ малоразговорчивый. А вот вы такая веселая, живая…

— Да, — Орава смеется, — я веселая. У меня жизнь веселая. Муж есть. А вот у ней, — кивает в сторону Майи, — жизнь скучная, так она и сама скучная. Молчит все. Вы понимаете, нэйти…

— Меня зовут Ася.

— Асья?.. Это что, русское имя? Так вот, Асья, вы такая молодая, вы не понимаете, как трудно жить одинокой женщине, вот как моя Майя. Ей…

Дверь в это время открылась, и Аарне кивнул нам с порога. Я выхожу в коридор. За окном вертится земля, и хороводом идет черный подлесок, и снег ноздреват, без блеска, с желтизной. Под Москвой — весна.

— А в Финляндии сейчас весна? — спрашиваю я у Аарне.

— Да, — кивает он, — весна. Но еще есть снег. Много снега. — Аарне поднимает палец и говорит по-русски — Минутошку! — Он вытягивает из кармана записную книжку и роется в ней. Лицо его светлеет, и он читает по слогам: — Моросивое! — Потом победно смотрит на меня и смеется. Потом читает дальше — Девуська! Пойдемте кусать моросивое!

Мы обсуждаем программу нашего пребывания в Москве. Потом по списку Аарне знакомит меня с туристами. Их тридцать человек. У меня рябит в глазах от фамилий: Микколайнен, Расволайнен — все «лайнены» на одно лицо, и из моего знакомства ничего не получается.

— Вот обратите внимание на этого, — палец Аарне задерживается у фамилии Асикайнен. — Он старый и больной человек. С ним будет немного хлопотно. Надо будет устроить его в хороший номер и попросить в ресторане для него диетическое питание. А в остальном, я думаю, ни с кем хлопот не будет. Все остальные здоровы и вообще хорошие люди. Хароши шэловэк! — добавляет он по-русски.

Эти хорошие люди ходят между тем мимо меня по коридору, говорят о чем-то, здороваются со мной, а я даже не различаю их. Мне все кажется, что это два человека ходят взад и вперед. Единственный, кого я узнаю, это — Орава, с ее валкой походкой. И когда я вижу, как она идет и улыбается мне уже издали, улыбается глазами, лбом, носом — всем своим смешным круглым лицом, — я думаю, что, может быть, я и успею за пять московских дней узнать своих туристов, хоть их и тридцать. Может быть, я даже подружусь с ними…

6

Мне трудно поначалу. Я с трудом отыскиваю слова для перевода, но Аарне все время со мною рядом, и все остальные туристы — их тридцать человек — сидят передо мною, разместившись на мягких сиденьях автобуса. Все они смотрят на меня доверчиво и добродушно. Если я забываю слово, они подсказывают, на разные голоса повторяя его. Теперь я уже начинаю различать в туристской толпе лица. Я уже знаю пожилого человека с усталым лицом. Его фамилия Микколайнен. Он приехал сюда со своим полуслепым сыном и хочет заказать в Москве для сына особые цилиндрические очки и показать его врачу. Асикайнен оказался толстым человеком с красным, налитым кровью лицом. Он всегда садится на первое сиденье и внимательно смотрит в окно. Он старый и, наверное, больной, но, когда я предложила ему однажды не ездить на экскурсию, он всполошился, замахал руками и ни за что не захотел остаться в гостинице. «Что вы, я ехал сюда не для того, чтобы сидеть дома». Он повторял это и в ресторане, где мы завтракали, и спускаясь по лестнице, и с трудом усаживаясь в автобус.

И вот он всюду с нами: на экскурсии по городу, в Третьяковской галерее, в метро. Я вижу, как он старательно семенит позади всей группы в Оружейной палате Кремля, и нарочно замедляю шаг, чтобы ему было полегче идти. Но ему не легче. Он так же тяжело дышит и вытирает лоб широким носовым платком.

А когда мы сидим в автобусе и все оживленно обсуждают кремлевские богатства, Асикайнен молчит, пристально глядя в окно. То ли он увидел что-то, то ли задумался. Я смотрю на улицу. Нет, ничего особенного: дома, дома… Наверное, Асикайнен думает.

Подъезжаем к гостинице. Туристы выходят из автобуса, а я задерживаюсь с шофером. Когда я выхожу, все уже в гостинице. Только у двери маячат две фигуры. В маленькой толстой я сразу узнаю Орава, а в длинной и худой — ее сестру. Орава взволнована. Она стискивает полные руки в кулачки и смотрит на меня виновато-просительно:

— Нэйти… простите, Асья! Видите ли, у меня к вам такое дело… Я нездорова. Я хотела бы показаться врачу. Я и моя сестра.

Орава решительно взмахивает подбородком в сторону своей сестры, а та смущенно улыбается: да, ей тоже надо к врачу.

По раскрасневшемуся лицу Орава я вижу, что она действительно нездорова.

— У вас температура? Простудились?

— Нет, я не простудилась. И температуры нет.

— Мне кажется, у вас жар.

Орава снимает перчатку и обмахивает лицо рукой.

— Это?.. Нет, это не жар. Это от впечатлений. Но к врачу мне действительно нужно. И сестре тоже.

Сестра кивает и улыбается.

— Ну конечно, мы покажем вас врачу. Можете не беспокоиться. В самое ближайшее время.

Орава сияет.

— Спасибо. Мы вам так признательны.

Когда все отправляются на обед, я захожу в бюро обслуживания. Мне надо договориться с ближайшей поликлиникой о приеме сестер Орава. Пока я сижу в кресле в ожидании телефонного звонка, ко мне подходит одна из моих туристок, тоненькая, высохшая, деликатная старушка. Она доброжелательно кивает мне коконом белоснежных волос.

— Я не оторву нашего гида от дел?

— Нет, нет, пожалуйста.

— Я хотела попросить нашего любезного гида относительно врача. Я хотела бы показаться доктору.

— Вы нездоровы?

— Нет, нет, не беспокойтесь. Сейчас я чувствую себя хорошо, но я немного прихворнула перед отъездом в Советский Союз и хотела бы проконсультироваться с врачом.

Я обещаю старушке консультацию врача, и она уходит довольная, кивнув мне коконом.

…После обеда, когда я заказываю меню на другой день, ко мне приближается и в отдалении ждет окончания моего разговора с метрдотелем высокий сухопарый мужчина, фамилии которого я не знаю. Он начинает прямо, без обиняков, и просит уже не просто за себя, а за целую группу мужчин: им нужен врач. Они все нездоровы, «так или иначе нездоровы», — говорит он, и я не понимаю, что это значит, но, не расспрашивая, обещаю свести их к врачу.

Потом я иду к Аарне. Я растерянна, и, вероятно, это видно по моему лицу, потому что, взглянув на меня, Аарне спрашивает:

— Что-нибудь случилось, Асья?

— Нет, ничего не случилось. Но группа… Какая группа мне досталась! Все больны!..

— Кто болен? У нас в группе никто не болен, кроме Асикайнена. — Аарне пожимает плечами, достает из внутреннего кармана список группы, поднимает указательный палец вверх — Минутошку! — Он изучает список, потом смотрит на меня — Нет, у нас все здоровы!

— Как же здоровы, когда ко мне целый день подходят люди и просят показать их врачу!

— Врачу?..

Аарне смеется.

— Ошшень харашо!

— Что хорошо?

— Хорошо, что они идут к врачу. Это здоровое любопытство. Я рассказал им по дороге из Кремля, что в Советском Союзе бесплатная медицинская помощь. Для них врач — это целое событие. Узнав же, что здесь доктора лечат бесплатно, они решили проверить, так ли это.

…Аарне был не совсем прав. Не одно только любопытство привело моих туристов к врачу: многие из них были действительно нездоровы. Высокий, сухопарый мужчина плохо слышал. Он сказал, что болен уже около десяти лет, но ни разу не был у врача.

— Мы направим вас в специальную клинику для исследований, — сказала молодая докторша, которая вела прием.

— А это не будет мне много стоить? — спросил мужчина.

— Нет, это ничего не стоит, — успокоила его докторша, и мужчина шепотом передавал потом в коридоре ее слова своим товарищам.

— Она сказала, что мне это ничего не будет стоить, — говорил он.

— Не только тебе. Это всем ничего не стоит. Такие уж здесь порядки! — отвечали туристы. И я чувствовала, что наши порядки им нравятся.

7

Ночью кто-то стучит в мою дверь. Я вскакиваю и выглядываю в коридор. Дежурная по этажу взволнованно смотрит на меня:

— Ваш турист заболел. Ему очень плохо. Его номер сто двадцать один.

Натягивая халат, я мучительно вспоминаю, кто же живет в номере сто двадцать один. Женщины все размещены в четных номерах. Сто двадцать первый — одиночный номер. Одиночные номера у нас имеют Аарне, худой глуховатый мужчина и Асикайнен. Конечно, это Асикайнен.

Сую ноги в домашние туфли и бегу по коридору. Двери все одинаковые. Номер сто пятнадцать… сто семнадцать… сто двадцать один. Открываю дверь.

У постели горит ночник. Комната слабо освещена, и на потолке колышутся длинные, вытянутые тени. Люди склонились над кроватью.

На кровати тяжело и прерывисто дышит Асикайнен. У него на лбу — капли пота. Руки большие и неестественно бледные, бессознательно теребят простыню. Человек в халате, со стриженым затылком, поворачивается ко мне. Аарне. Он кивает мне головой и спрашивает:

— Врача можно вызвать?

— Врача! Конечно, врача! — Что же это я стою и ничего не делаю! Выхожу в коридор. Бегом — к телефону. Говорю шепотом: — Врача пришлите. Пожалуйста. В гостиницу.

Мне отвечает голос, спокойный и холодный:

— Говорите громче. Ничего не слышу.

Действительно, что это я говорю шепотом?

— Возраст больного?.. Симптомы заболевания?

Что это они выспрашивают, когда надо ехать! Скорей! Не теряя ни минуты!

— Вы приезжайте. Все узнаете. Приезжайте скорее.

Где-то женщина с холодным голосом кладет трубку на рычаг. Скоро приедут.

Я возвращаюсь в сто двадцать первый номер. Горничная стоит неподвижно у ног больного, сложив руки на животе. Аарне наклонился к Асикайнену. Прерывистое, тяжелое дыхание. Мне страшно. «Под вашу ответственность», — говорил управляющий. А что я могу сделать, если он дышит так тяжело! Что я могу сделать?!

На цыпочках я подхожу к постели.

— Может, мокрое полотенце на голову? А?

Аарне смотрит на меня, потом улыбается. Улыбается чуть-чуть.

— Ничего, Ася, не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Мы молчим. Я тихонько выхожу в коридор. Встретить врача. В коридоре светло и очень тихо. Он сказал, что под мою ответственность. Но ведь я не могу отвечать за здоровье своих туристов. Как же быть? Об этом я забыла спросить, когда выезжала из Ленинграда. Как быть, если вот так умирает доверенный мне человек?! То успокаиваюсь, то начинаю волноваться снова. Хожу по коридору. Тихо. Даже не скрипнет половица. Звук моих шагов тонет в мягком ковре.

Вот идет женщина-врач. С ней двое мужчин в белых халатах. Я подхожу к ним:

— Доктор! Он тяжело дышит. У него, наверное, с сердцем.

— Какой номер?

— Сто двадцать первый. Вот!

Я зажигаю люстру, и в комнате становится светло… Исчезают призрачные тени с потолка и стен, и сразу видно, какой в комнате беспорядок. Разбросана одежда, на столе рассыпан пепел и полная пепельница окурков. Видно, Асикайнен много курил вечером.

Врач задает вопросы, я перевожу их Аарне, а он отвечает. У нее сильные мужские руки, и шприц в этих руках кажется маленьким, игрушечным. Я отхожу к окну и отодвигаю занавеску. Улица пустынна. Ночь, и в этой ночи — дома с потушенными окнами.

Я не смотрю, как Асикайнену делают укол. Чувствую только запах спирта. Слышу шаги, врач идет к столу, садится и начинает писать что-то в белой медицинской карте. Двое мужчин — наверное, санитары — сидят на стульях у стены, и один держит на коленях темный чемодан. Я снова отворачиваюсь к окну. На улицу выходит человек в белом переднике. Он начинает равномерно взмахивать метлой — подметает улицу, но шарканья этой метлы я не слышу — высоко. Что-то будет с Асикайненом? Он дышит теперь ровнее. Я подхожу к постели. Руки спокойно лежат поверх одеяла.

— Это не опасно, доктор?

— Нет, ничего угрожающего нет. Это должно пройти от укола. Если повторится, вызовите меня еще раз…

Врач уезжает. Горничная уходит. Я тушу люстру. И мы остаемся с Аарне вдвоем в комнате.

— Ты иди, Ася, спи. А я посижу здесь, — говорит Аарне. Он говорит мне «ты», но меня это не обижает.

— Нет, я посижу тоже. Вдруг еще…

Асикайнен лежит спокойно. Он, кажется, спит. Я устраиваюсь в глубоком кресле и кладу голову на мягкую спинку. Закрываю глаза. Каплет вода в умывальнике: тин-тон, тин-тон…

Просыпаюсь, сама не знаю отчего. Сижу минуту неподвижно. Слушаю. Прошел дождь. Это слышно по тому, как шелестят мягко шины об асфальт. И одинокие капли ударяют в стекло: тин-тон. А может, это вода, в умывальнике? Асикайнен дышит тихо. Так тихо, что я подымаюсь, подхожу к кровати, прислушиваюсь: дышит, спит! Аарне тоже спит в кресле у окна. Я сажусь в кресло. Где-то далеко бьют часы. Скоро утро…

8

Итак, сегодня целый день — на выставке. Обедать будем там же, в ресторане «Золотой колос». Жаль, что Асикайнен не может поехать с нами. Он чувствует себя лучше и даже сказал мне утром, улыбаясь:

— Вот теперь вы поедете на экскурсию без меня. Жаль…

— Что вы, господин Асикайнен…

— Не господин — товарищ.

— Прекрасно — товарищ! Вы выздоровеете, и мы поедем с вами на выставку вдвоем. Хорошо?

Асикайнен поворачивает к Аарне бледное лицо:

— Разве плохо? Как ты думаешь, Аарне?

Аарне морщит нос, растягивает губы и приставляет себе пару рожек. Получается чертик. Чертик шевелит рожками и говорит тонким голосом:

— Это прекрасно. Это великолепно. Будь здоров, дружище.

Мы все смеемся. Я машу Асикайнену рукой: поправляйтесь, товарищ!

Итак, мы едем на выставку. Почти все уже собрались в автобусе. И, как всегда, около автобуса — толпа наших советских людей. Жмут руки, улыбаются, обмениваются значками. Кто-то трогает меня за руку. Выглядываю из окна. На тротуаре стоит молодой парень и протягивает мне значок. Я удивленно смотрю на него: что ему нужно?

— На память, — говорит парень. — Возьмите на память о Москве.

Я смеюсь: парень принял меня за туристку. Я молча отстегиваю значок со своего пальто и протягиваю парню.

— Дружба, — говорит парень.

— Дружба, — повторяю я за ним. И прибавляю по-фински: — Рауха — мир!

— Откуда? Из какого города? — спрашивает парень. — Город какой? Хельсинки? Турку?

Я качаю головой:

— Лахти.

Парень стучит пальцем себе в грудь:

— А я — Ленинград. Слышали: Ленинград? На Неве город.

Я не выдерживаю больше:

— Я тоже Ленинград. Тоже город на Неве!

Я смеюсь над парнем. А он растерянно смотрит на меня. Автобус трогается. Медленно рассекая толпу пешеходов, автобус минует шумный перекресток. Я выглядываю из окна. Парень стоит на тротуаре и озадаченно смотрит нам вслед. Я машу ему рукой.

9

В ресторане «Золотой колос» я сажусь за один стол с Микколайненом и его сыном. Сыну, наверное, лет двадцать. У него бледное, несколько отечное лицо и странный, неприятный взгляд прищуренных глаз. Он смотрит всегда очень пристально, и от этого с его лица не сходит выражение крайней напряженности и не разглаживаются морщины между бровями. Он почти ничего не видит. Я знаю историю его болезни, потому что сама ездила с ним и его отцом в институт, а потом на оптическую фабрику, где ему заказали специальные цилиндрические очки. Тогда господин Микколайнен был молчалив и говорил только о здоровье сына.

Он и сейчас молчит. Подвигает сыну тарелку и кладет с ним рядом кусок хлеба. Потом он поднимает на меня глаза.

— Как вам понравилась выставка, господин Микколайнен? — спрашиваю я.

— Выставка — это чудесно. И сегодня такой хороший день — настоящая весна. Вы знаете, вот мы живем в маленьком городке, никуда не выезжаем, мы с женой целыми днями работаем, а по вечерам ходим к нашим родителям — они уже очень старые — пить кофе. И вот для нас очутиться вдруг здесь — это… как бы вам сказать… это переживание. Когда я смотрю на все это, я думаю: неужели и здесь, на этой земле, существуют несчастья? Кушай, Лео, кушай. Хлеб я положил тебе справа. Так вот, я спрашиваю: неужели и здесь существуют несчастья? Вы знаете, мы с женой были счастливы. У нас свой маленький домик — сейчас я покажу вам его фотографию, мы строили его сами, а землю нам подарили родители на свадьбу, — сейчас я вам покажу его. Нет, куда-то положил, не найду. Свой дом, работа — что еще нужно человеку для счастья? Право, — он усмехнулся, — грех было обижаться. И мы были счастливы. И когда родился мальчик, мы тоже были счастливы. У нас были кое-какие деньги, и мы могли воспитать сына. Мы назвали мальчика Лео. Вы знаете, Лео не финское имя, и многим не нравилось, что мы называем его так, но моя жена так была счастлива, а имя Лео — такое красивое имя, что мы назвали его Лео. Я копил деньги, чтобы приобрести мастерскую, и наконец купил ее, маленькую мастерскую по изготовлению картонных ящиков и коробок. Мастерская такая маленькая, что я работал в ней один, да и много ли коробок и ящиков нужно такому маленькому городу, как наш? Но я мечтал, что со временем мой сын Лео войдет в дело и мы расширимся. Ведь мы могли бы продавать коробки и в другие города — я работаю хорошо, и на мои коробки еще никто не жаловался. И я мечтал о том времени, когда Лео вырастет. Но он рос слепым. Вернее, почти слепым. Сначала он видел что-то, а годам к восьми ослеп. Нет, Лео, второе еще не подали, а это пустая тарелка.

Вы сами понимаете, как может слепой человек помочь мне в моей работе. Ведь Лео нисколько нельзя напрягать зрение. Ведь ему нельзя было даже учиться.

— Да, мне нельзя учиться, — неожиданно произнес Лео, и на лице его обострилось выражение напряженности. Он начал шарить рукой по столу, пристально вглядываясь в белую скатерть.

— Тебе что, Лео? — спросил отец. — Тебе нож?

Лео молчал, продолжая двигать рукой.

— Вилку? Хлеб?

— Нет, ничего. Я просто так. — И Лео сцепил пальцы обеих рук так, что они хрустнули.

Я украдкой взглянула на Микколайнена и сказала, наклонившись к нему, шепотом:

— Он волнуется. Быть может, его волнует ваш рассказ?

— Нет, — громко ответил Микколайнен. — Он привык, он ведь все это знает очень хорошо. Ему уже безразлично, когда при нем говорят об этом.

— Да, мне безразлично, — согласился Лео и повернул лицо к окну, навстречу солнечному свету.

— Так вот. Сын наш оказался слепым, — продолжал Микколайнен. — Я бы мог лечить его. Я сначала так и делал. Я уже не мечтал о расширении своей мастерской. Я работал дни и ночи, чтобы заработать на врача, и Лео был у лучших врачей Финляндии. И не только Финляндии. Мы ездили в Швецию, ты помнишь, Лео, доктора Кирстенсена? Очень приятный был доктор. Уже немолодой. Он сказал мне: «Не тратьте денег! Ваш сын никогда не будет видеть!» Но он же посоветовал тогда поехать в Америку и заказать там особые цилиндрические очки-бинокль. «Только в Америке сможете заказать их», — сказал доктор. А откуда у меня средства, чтобы ехать в Америку? Да и очки там такие дорогие, что мне пришлось бы продать всю мою мастерскую, чтобы окупить их. Разве мог я пойти на это? И вот однажды в журнале «Финляндия — Советский Союз» я читаю о том, что в Советском Союзе пытаются лечить врожденную слепоту и делают вот эти самые очки. Мы обрадовались с женой. Мы попросили Аарне написать в Советский Союз письмо и узнать, точно ли изготовляются там такие очки. И что вы думаете, мы получили ответ! Мы собрались в дорогу, но даже сейчас я еще не верю, что эти очки у Лео будут. И он будет видеть. Как вы думаете, они сделают их, раз обещали?

— Конечно, сделают! Непременно! Ведь у вас в руках даже есть квитанция, а это почти что очки.

— Да, квитанция. — Микколайнен полез в карман и достал из бумажника длинную розовую квитанцию. — Здесь, наверное, все написано — и какие очки, и сколько стоят. Подумать только, такие очки за тридцать рублей. Тридцать рублей — это разве цена для таких очков! А лекарство для Лео, как его называют? Лео, как называют это лекарство? Подумайте только, оно стоило пятнадцать копеек за бутылочку. Пятнадцать копеек, разве это цена за лекарство, да еще за лекарство для глаз! — Микколайнен покачал головой. — А вы спрашиваете, как мне понравилась выставка!

..

10

Вечер приходит на выставку. Я устала. У меня кружится голова от бесконечного мелькания зданий, фонтанов, киосков. Выставка ведет вокруг нас пестрый хоровод: купол, островерхая крыша, тонкая колонна с капителью, деревянная резная дверь, стеклянный куб, оштукатуренная стена, керамическая плитка — стоп! — нет, карусель не остановится до самой ночи — дверь высокая, рассчитанная на гигантов, и крошечное, узкое отверстие, в которое впору протиснуться лишь одному, окна, стеклянными дорогами бегущие вокруг здания, и высокие оконца, как в теремах… Мы входим, выходим. Снова входим. Снова выходим. Входим…

— Из этой древесины хороши не только дома. Из нее делают лыжи, лодки, весла. Таким веслом грести легко и удобно… — Грести — по-фински «соуделла», я оговариваюсь: «сууделла», получается «целовать». Все смеются и повторяют: «Целовать легко и удобно». Я не смеюсь. Я устала.

На улице прохладно. Достаю вязаную шапку, надеваю на голову. «Целовать легко и удобно», — пищит кто-то у меня за спиной. Я оборачиваюсь. Шевелятся рожки, и косые глаза смотрят весело.

— Ах, Аарне! Какой ты смешной! И какой ты добрый! Тебе надо было быть артистом, Аарне.

— Артистом? Что ты, Ася! Какой из меня артист! Лучше я останусь работать в обществе «Финляндия — Советский Союз». Ты не возражаешь?

— Нет, не возражаю.

Да и разве могу я возражать? Добрый, сильный Аарне, наш настоящий друг! Это он единым прыжком вскакивает в автобус, распахнув пальто, усаживается на первое сиденье, берет в руки микрофон, и сразу веселеют лица туристов. Это он ведет веселые и остроумные репортажи о наших поездках. И кто же другой запевает в автобусе то медленные, то быстрые песни? «Все мы, люди, — поросята, поросята, поросята… Ты и я, ты и я…» Porsaita äidin omme kaikki, omme kaikki…

Я тоже пою, хотя и очень устала. Я не могу не петь, когда, широко растягивая рот, поет Орава. И поет ее сестра. И даже Лео как будто веселеет и покачивает головой в такт песне. Я не могу не петь. Я вытаскиваю из сумки замусоленные бумажки, на которых Аарне дорогою или за обедом записывал мне слова песен, и, вглядываясь в неровные, прыгающие буквы, пою вместе со всеми.

За окном бежит Москва. Шумная, гостеприимная. Нас обгоняют легковые машины, а мы обгоняем переполненные автобусы. Светофоры разноцветно подмигивают нам. Пешеходы расступаются, пропуская нас. Белые шапки фонарей несутся вдогонку за нами. Мы поем, и люди останавливаются и смотрят вслед нашему автобусу. Некоторые машут руками и улыбаются. И мы тоже улыбаемся и машем руками. Автобус замедляет ход. Стоп! Приехали!

11

Я сначала не узнала его и, только когда он заговорил о значке, вспомнила — да ведь это тот парень! Тот самый, который протянул мне значок в окошко автобуса, тот, что из Ленинграда, — подумать только! — он разыскал меня в гостинице и пришел ко мне в номер. Он стоял в дверях, и я сказала ему: заходите. Что еще я могла сказать человеку, который стоит на пороге моей комнаты?

— Вы что же, только из-за значка сюда и пришли? — спрашиваю я с сомнением.

— Да, из-за значка, — простодушно отвечает парень. — Я не люблю, когда меня обманывают. Давайте значок обратно.

— Вот ваш значок. — Я шарю рукой по шелковому дну сумки. Я заглядываю внутрь. Значка нет. Я могла обронить его, он мог затеряться в бумагах — ведь это такая мелочь. Я досадую на себя за то, что не могу отдать значок этому спокойному, крепкому парню, который с любопытством и ожиданием смотрит на меня.

— Нет вашего значка, — наконец говорю я. — Не знаю, куда делся. Вот вам другой. Даже лучше. — Я отстегиваю с лацкана своего пальто яркий маленький значок, подаренный мне туристами. Я уверена, что он не возьмет, скажет: что вы, не надо, но он берет значок, рассматривает его, склонив набок голову, и говорит:

— Ладно.

— Вам что-нибудь еще нужно? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит он и не двигается с места. — Вы всегда с туристами работаете? Это ваша профессия?

— Да, — коротко отвечаю я.

— А что вы сердитесь? — спрашивает вдруг парень, и брови на его белом лице простодушно складываются треугольником.

— Я не сержусь… Я тороплюсь. Мне идти надо.

— Куда?

А ему-то какое дело?

— Мне надо на ужин, в ресторан.

— Вы что же, и обедаете с туристами, и завтракаете с ними?

Какие дурацкие вопросы! Ну, обедаю с ними…

— Да, — отвечаю я, вместо того чтобы сказать что-нибудь злое и остроумное.

И тогда парень поднимается. Он улыбается широко и доверчиво смотрит мне в лицо. Я почему-то смущаюсь.

— Не буду мешать вам, — говорит парень. — Зайду позже, — и снова улыбается.

Дверь закрывается за ним. Я остаюсь одна. Мне становится почему-то тревожно.

12

Поздно вечером он снова приходит ко мне. Тогда ни с того ни с сего тревога моя исчезает. Я становлюсь спокойной. Величественно смотрю на парня, величественно опускаюсь на стул, величественно поворачиваю голову. А он не замечает. Рассказывает о московской премьере, иронизирует, посмеивается. Наконец мне это надоедает.

— Ну а все-таки, для чего вы пришли сюда? — прерываю я его.

— Для чего? — Парень смотрит на меня удивленно.

— Да, для чего?

— Я не знаю, для чего. Не знаю. Захотел увидеть — и пришел.

Вот здорово! Значит, это можно так просто. Захотел увидеть — и пришел…

И действительно. Что особенного в том, что одному человеку захотелось встретиться и поговорить с другим человеком?

Я говорю парню:

— Как вас зовут?

Оказывается, зовут его Юрий. Оказывается, он студент и в этом году заканчивает институт. Он будет архитектором. В Москве он в командировке и скоро уезжает в Ленинград.

— Подумайте, — говорит мне Юрий внезапно, без всякой связи с нашим разговором. — В Ленинграде живет три миллиона человек. Представляете, три миллиона! Да мы никогда не встретились бы с вами, не зайди я к вам сегодня, сейчас. А вы спрашиваете, для чего?

Пытаюсь представить: три миллиона человек, шесть Дворцовых площадей во время демонстрации, десять стадионов во время состязаний — столпотворение. Нет, ни за что не встретились бы!

— Хотите чаю?

— Какой там чай! Идемте на улицу!

— Поздно.

— Нисколько!

Я надеваю плащ и, уже когда повертываю ключ в замке, вдруг сомневаюсь: а может, не стоит? Уличное знакомство. А, ерунда!

Я и раньше нравилась некоторым ребятам. Правда, все они были какие-то недотепы. Еще в школе я дружила с мальчишкой из нашего класса. Он был отличник. Очень высокий. Все ребята в нашем классе звали его Гусь. Не знаю, за что. Меня это обижало, а он не обращал на это никакого внимания. Очень здорово он знал математику и всегда давал мне списывать. Когда мы оставались вдвоем, всегда получалось так, что я говорила, а он слушал — он был молчаливый человек. Он учил меня кататься на коньках, но так и не выучил. Я все время падала. Мы перестали встречаться, когда кончили школу.

В университете я встретила Вадима. Он был старше меня на два курса, и познакомились мы с ним на картошке. Он любил улыбаться. Даже когда мы ссорились, он и тогда улыбался. Я думала, что знаю о нем все, а он взял однажды и уехал куда-то в Казахстан. Не сказал ничего, не попрощался… Потом из Казахстана он прислал мне письмо и стихи. Начало стихов я не помню, а кончались они так:

И вот настал счастливый день,

Цветешь, под сень маня…

Увы, неверная сирень

Цветет не для меня…

Стихи мне понравились. Мне никто раньше не писал стихов. Из них и из письма я поняла, что Вадим был влюблен в меня. Ответить ему я не могла. На конверте не было обратного адреса.

Были и еще ребята, которым я нравилась. Но никогда я так не радовалась этому, как сейчас. Может быть, потому, что все удивительно совпало в этот день: моя успешная работа, хорошее настроение, хороший вечер и то, что сейчас рядом со мною шагает Юрий.

Женщина в платке, низко сдвинутом на лоб, протягивает нам первые цветы:

— Молодой человек, фиалки, первые фиалки…

Я тяну Юрия за рукав, но он уже останавливается, берет три букетика и складывает их вместе. Потом лезет за деньгами в карман и пересчитывает мелочь на своей ладони. В другом кармане денег нет вовсе. Мы стоим уже несколько минут около женщины, и люди обходят нас. Мне почему-то стыдно, что у Юрия нет денег, и я краснею. Но ему не стыдно. Он отделяет один маленький букетик и сует его вместе с мелочью женщине. Два других отдает мне. Я не знаю, что сказать, не знаю, что принято делать в таких случаях. С другими было просто, и я даже не помню, что говорила. С другими и цветы было покупать не стыдно. Можно было даже купить пополам. Здесь — нельзя. Не знаю почему.

К женщине с цветами подходят двое ребят с красными повязками на рукаве. Мы уходим, и Юрий говорит мне:

— Дружинники. Вот чего я не понимаю! Почему студенты, служащие, рабочие должны превращаться в милиционеров? Может быть, милиционеры на это время превращаются в колхозников и едут убирать урожай в близлежащие колхозы? Не лучше ли, если каждый будет делать свое дело: милиция — охранять порядок, студенты — учиться, а колхозники — работать на полях?

И правда! Как это разумно: каждый делает свое дело. Мне это и в голову никогда не приходило. Смотрела на дружинников и еще восхищалась: общественность на страже порядка.

Я смотрю на Юру исподтишка, сбоку. У него плохо выбритая темная щека, и мне это начинает нравиться: никакого пижонства. Человек не успел побриться, и это его не смущает. Он все равно идет по Москве и говорит о пустяках. Останавливается возле дерева. Эти деревья растут вдоль всей дороги, и на каждой ветке каждого дерева уже закипают туго спеленатые почки.

Юрка прыгает, задевает кончиками пальцев ветку, но не успевает заломить ее. Тогда он сбрасывает плащ:

— Держите!

Он разбегается и прыгает еще раз. В руке остается недлинный темный прутик. Он протягивает прутик мне.

— Зачем вы сорвали?

— А для чего тогда и растут деревья?

— Но если бы все так думали, то и деревья бы не росли.

— Не все так думают.

Мы прощаемся в дверях гостиницы. Юрий не задерживает мою руку в своей. Он коротко пожимает ее и улыбается:

— Встретимся в Ленинграде.

«Простите», — говорит кто-то на ломаном русском языке. «Позвольте пройти», — по-фински говорит Аарне.

Я пропускаю Аарне и киваю Юрию головой.

Я вхожу в гостиницу.

— Минутошку.

Аарне задержался у столика портье и догоняет меня на лестнице. Он шагает через две ступеньки, подавшись вперед коренастым телом.

— Как дела, Ася?

— Хорошо. Что слышно?

— Все превосходно. Говорят, завтра будет хороший день.

13

Сегодня — хороший день. Правда, дождь льет с утра. Моет мостовые, памятники, дома. Ну и пусть льет! Все равно сегодня — прекрасный день.

Сегодня встал Асикайнен. Он вышел к завтраку, и мы все шумно приветствовали его дружным: эхей! Он улыбался, был, по-моему, очень рад, а проходя мимо меня, положил на плечо мне руку и сказал тихо: «Спасибо, девочка». Я оглянулась, хотела спросить, за что это он благодарит меня, но он уже прошел на свое место.

Сегодня наконец мы получаем очки для Лео. Мы поехали на завод сразу после завтрака. И господин Микколайнен очень волновался в дороге, не потерял ли он квитанцию. Он беспрестанно вынимал ее, рассматривал и снова засовывал в бумажник.

— Так вы думаете, что они не подведут? — спрашивал он у меня.

— Ни в коем случае!

— Но ведь они могут ошибиться и сделать, предположим, не к сегодняшнему дню, а к завтрашнему. А завтра мы уже будем в Хельсинки. Как же быть?

— На наших заводах не ошибаются, — мужественно соврала я. — Если сказали, что сделают, значит, сделают.

Господин Микколайнен закивал головою. Он согласился со мною. Раз обещали, значит, сделают.

Нас провели в кабинет главного инженера завода и предложили подождать. Я уже сама начала волноваться: будут ли готовы очки и подойдут ли они Лео? В кабинет вошла молодая женщина и попросила квитанцию. Господин Микколайнен засуетился, полез в карман, достал оттуда бумажник и начал искать квитанцию. Её не было. Он вытряхнул содержимое бумажника на стол. Выпали железнодорожные билеты, удостоверения личности, финские деньги, несколько фотографий, аккуратно скрепленных у края. Он начал шарить в карманах. Руки у него, по-видимому, дрожали, так как он никак не мог попасть во внутренний карман и повторял растерянно:

— Куда же она запропастилась?

— Вы не волнуйтесь, господин Микколайнен. Вам и без квитанции выдадут, — пыталась я успокоить его.

— Как это без квитанции? Что значит без квитанции? Ведь она же у меня была, и вы сами ее видели. И Лео видел.

— Я не видел, — равнодушно сказал Лео.

— Ах, Лео, что ты говоришь? Ты же сам брал ее у меня там, в машине.

— Я брал, но не видел.

— Ах, Лео, не говори глупостей. Только не говори глупостей!

— Господин Микколайнен, вы, наверное, сунули квитанцию в карман пальто. Ведь вы были в пальто.

Микколайнен бросился к вешалке, пошарил в кармане пальто и достал оттуда квитанцию.

— Вот. Я же говорил вам, что она была. А вы говорили — «без квитанции».

Он сел, вытирая лоб носовым платком, а молодая женщина ушла. Мы остались ждать. Лео сидел, устремив напряженный взгляд в окно. А Микколайнен медленно и аккуратно складывал в бумажник все, что вытряхнул из него раньше: деньги, билеты, фотографии.

— Вот, я обещал показать вам наш дом. Вот, — он протянул мне небольшую любительскую фотографию.

На фотографии сияло солнце. И небольшой дом смотрел прямо в объектив двумя длинными окнами. Он так был важен, так исполнен чувства собственного достоинства — ну точь-в-точь человек, выбившийся наконец в люди. И была в нем необходимая для такого человека умиротворенность, если не самодовольство. Ни за что не скажешь, что за стенами этого дома живут сильные, глубокие чувства. Может, чувств и не было бы, не вторгнись сюда несчастье?..

Я возвращаю фотографию Микколайнену. Он прячет ее в бумажник. Устанавливается тягостная тишина, как будто вместе с бумажником во внутреннем кармане Микколайнена исчезли суета, хлопоты и волнения прошедших дней и не осталось ничего, кроме напряженного ожидания. Как будто вся прошлая суета и хлопоты, беготня по музеям и докторам, достопримечательностям и магазинам — все это имело только один смысл, было торопливой и мелочной подготовкой к тому, что произойдет сейчас. Длинное-длинное молчание.

В комнату входит женщина. У нее в руках небольшой ящик. Она открывает его и достает бинокль. Обыкновенный бинокль, вроде тех, какие мы берем с собою в театр. Только у этого бинокля с обеих сторон тонкие дужки. Женщина подходит к Лео. Тихо. Скрипнул стул. Это старый Микколайнен подался вперед всем телом, Женщина отдает Лео бинокль.

— Смотрите сюда. Меня видите?

Я перевела. Лео молчит. Микколайнен встал со стула, делает несколько шагов навстречу сыну. Останавливается, не дойдя до него.

— Видите меня? — повторяет женщина.

— Да, вижу, — наконец говорит Лео с таким трудом, будто к нему возвращается не зрение, а речь. — У вас на голове шапка… с козырьком.

— А это? — Женщина вынимает из кармана картонку с буквой «Ж». — Что это?

— Это забор.

— Какой забор? — спрашивает женщина.

— Какой забор? — спрашивает старый Микколайнен,

— Тот, что был у нас давно. У нас был такой деревянный забор.

— Да, да, он верно говорит. Был этот забор — был!

Микколайнен подходит к женщине, берет ее за руку, он говорит, заглядывая ей в глаза:

— Какая память у моего сына! Какая у него память!

Он говорит это все громче и громче, а женщина улыбается и гладит старого Микколайнена по плечу.

…Мы возвращаемся в гостиницу. Мы держим на коленях ящик. В ящике лежат очки. В этих очках Лео видит.

14

Чемоданы наши погружены на тележки, и носильщики уже покатили эти тележки по деревянной платформе. Мы идем позади тележек, позади носильщиков, натягиваем на головы капюшоны и раскрываем зонтики. Москва провожает нас дождем. Прежде чем сесть в поезд, надо получить талончик с номером места у Аарне и найти на тележке свой чемодан. Это делают все. Кроме меня. Я бегаю и считаю своих туристов. Это очень трудно, потому что туристы не стоят на месте, а входят в вагон, разгуливают по платформе, ищут свои чемоданы. И к тому же льет дождь, и высоко поднятые капюшоны плащей делают людей похожими один на другого. Я заглядываю им в лица и считаю: девятнадцать, двадцать, двадцать один… Какая-то взволнованная женщина подбегает ко мне: «Мой саквояж! Он был на этой тележке, а сейчас его здесь нет». Мы бежим к тележке, ищем, ничего не находим, бежим к следующей, ищем там, не находим снова, и только на третьей тележке из груды чемоданов туристка извлекает пестрый, заклеенный этикетками саквояж, успокаивается и входит в вагон. Я растерянно оглядываюсь: сбилась со счета. Вхожу в вагон и начинаю считать сначала: один, восемь, десять… Когда я выхожу на платформу, никого уже нет. Пустые тележки уехали куда-то, мой чемодан стоит одиноко посередине и по нему стучит дождь. Аарне ведет переговоры с проводником, считает железнодорожные билеты. Я заталкиваю свой чемодан в вагон и перебиваю Аарне:

— Послушай, одного человека не хватает.

— Как не хватает?

— А так. Нету, — я развожу руками.

Аарне отмахивается:

— Найдем. Погоди. — И снова начинает считать билеты.

Наконец билеты пересчитаны. Все вопросы выяснены, и я снова иду считать туристов, на этот раз с Аарне. В вагоне считать легко: двадцать восемь, двадцать девять… Одного не хватает! Я смотрю на Аарне. Он почесывает затылок, потом вскидывает голову, легко касается моего плеча ладонью и говорит по-русски: «Минутошку!» Он достает из кармана список, и начинается перекличка: Асикайнен, Аскиля, Бьернстед… Люди выходят из своих купе и, когда против их фамилии появляется птичка, уходят вновь. Когда Аарне доходит до фамилии Орава, никто не появляется в коридоре.

— Орава! — кричит еще раз Аарне. Снова молчание. Аарне вопросительно взглядывает на меня. Потом быстрым шагом он направляется в купе, где должна ехать Орава. Я иду за ним.

В купе, в самом углу, сидит Майя. Она повернулась спиной к двери и смотрит в окно.

— Эхей, — говорит Аарне, — привет! Где же твоя сестра?

Майя смотрит на нас, и лицо у нее совсем скучное.

— Не знаю, — отвечает она.

— Но где же ее чемодан?

— Вот. — Майя показывает рукой на верхнюю полку.

— Как же он попал сюда?

— Я принесла его.

— А где сестра?

— Не знаю.

— Но где ты видела ее в последний раз?

— Там, в зале. Там было много народу, а когда мы вышли на платформу, ее уже не было.

Конца разговора я не слышу. Я выскакиваю из вагона и бегу по платформе. Состав длинный, бежать приходится долго. В зале ожидания — толкотня. Я раздвигаю руками толпу людей, оглядываюсь и ищу, ищу эту сумасшедшую, эту ненормальную женщину. Иных слов я не могу для нее придумать! До отхода поезда остается пятнадцать минут. Двенадцать. Десять. Семь.

— Асья, Асья! Нэйти! Тулкки! Опас! — вдруг кричит кто-то на весь зал.

Любопытные останавливаются вокруг меня. Я знаю, что поезд уйдет через семь минут, и за эти семь минут нам с Орава надо успеть добежать до своего вагона. Я знаю это, хотя еще даже не вижу Орава, а только слышу голос, кричащий по-фински:

— Нэйти Асья!

И вот Орава рядом. Я хватаю ее за руку и устремляюсь к выходу, а она щебечет мне на ухо:

— Как хорошо, что вы понимаете по-фински, а то меня здесь никто не понимал.

Я тащу ее по платформе, дождь заливает мне лицо, течет за воротник. А Орава трещит без умолку:

— У вас совсем не знают финского языка, и объясниться совсем невозможно. Представляете, как я обрадовалась, когда увидела вас!

Вот наш вагон. Я впихиваю Орава, вскакиваю сама, проводник вытягивает из-за пояса желтый флажок. Поезд сдвигается с места и медленно ползет вдоль платформы. Отступают, отступают фонари. Дождь начинает косить. «Господи, все в порядке!» Я стягиваю с головы платок и глотаю дождь, сбегающий по лицу. Достаю носовой платок, вытираю волосы, лицо, шею. Кто-то кладет мне руку на плечо. Оборачиваюсь. Аарне.

— Молодец!

— Ну, ничего особенного, — бормочу я.

Я устала и иду прямо в свое купе. Раздеваюсь, привожу себя в порядок и слышу, как ругают мои туристы Орава и как она говорит громко и быстро:

— А что я могла сделать? Они все твердили мне, что они пионеры, а разве это красиво, если бы я отказала пионерам? Такие славные мальчики. Я им отдала все значки, какие у меня были, и две открытки — больше не было. Но зато смотрите, сколько я получила.

Наступает тишина. Никто больше не ругает Орава. Вероятно, все смотрят значки.

В сумерках пробегают за окном предместья Москвы. Дождь все еще льет, и капли катятся по стеклу, набегая снова и снова.

15

В Ленинграде тоже был дождь. Асфальтовая платформа потемнела, а в лужах плавают осколки серого ленинградского неба. Я стою на платформе около нашего вагона. Меня окружают мои туристы. Когда поезд тронется, туристы отправятся дальше, в Финляндию, а я останусь здесь, выйду на площадь, сяду в троллейбус и поеду домой. И больше, наверное, с этими людьми я никогда не встречусь. Оттого, что к этим людям я успела привязаться, а теперь мы прощаемся с ними совсем, то есть навсегда, — мне становится грустно. Им, наверное, тоже, потому что они стоят притихшие, и даже у нашего неутомимого Аарне сегодня совсем невеселое настроение. Я держу в руках чемодан, потом кто-то спохватывается и отбирает его у меня. Мы говорим о вещах незначительных и произносим стертые слова прощания:

— Приезжайте к нам в Хельсинки. Непременно.

— А вы приезжайте еще раз к нам.

И вдруг Аарне предлагает: «Споем что-нибудь!» — и первый затягивает песню. Несколько голосов подхватывают ее.

Она звучит нестройно и тихо. Я эту песню уже слышала и тоже пытаюсь подпевать: «Kotimaani ompi Suomi, Suomi armas synnyinmaa». — «Суоми — мое отечество. Суоми — милая родина».

Что-то печальное есть в этой песне, в словах и мотиве, какое-то щемящее чувство, не то тоска по прошлому, не то предчувствие близкой беды. Ее и создал, наверное, человек, жизнь которого была не очень-то устроена и не слишком богата радостями. Суоми — мое отечество. Суоми — милая родина…

Поют туристы песню, как будто вяжут сеть — петелька за петельку, узор за узор. Останавливаются люди, бегущие мимо, но ненадолго, подхватывают чемоданы и бегут дальше — некогда. Стрелка на больших вокзальных часах вздрагивает и ползет вверх. А длинная песня приходит к концу. Я протягиваю руку за своим чемоданом и показываю на часы. Вагон начинает заполняться людьми. Платформа пустеет. Из окон мне машут, кричат что-то, а рядом со мною стоит только Аарне. Он говорит мне о встрече в Хельсинки и о том, что он еще непременно приедет сюда. Но я уже плохо понимаю его. Я подталкиваю его к вагону, и вот он на подножке, улыбается мне, поднимает приветственно руку.

— До свидания, Аарне!..

Толстый Асикайнен застыл на площадке вагона и всех загородил.

К стеклу прижалось лицо Микколайнена. Он смеется и говорит что-то, но что — я не слышу. До свидания, господин Микколайнен! И ты, Лео, до свиданья! Ты не будешь больше смотреть так напряженно, и ты, наверное, сможешь даже помогать своему отцу клеить картонные ящики.

До свидания, Орава. Я не сержусь на вас за то, что вы чуть не опоздали на поезд. Зачем же вы плачете?

Поезд трогается. Плывут мимо меня лица моих туристов, серьезные, смеющиеся и плачущие. Вот мелькнула вытянутая рука Аарне. До свиданья!

Брошенный кем-то, кружится в воздухе платок. Он медленно опускается на сырую платформу. Прохожий наклоняется, поднимает его и протягивает мне. С платка улыбается бабка с веником. Она идет в баню. Я складываю платок, засовываю его в сумку, поднимаю чемодан и иду к вокзалу.

16

Я прихожу в «Интурист» в середине рабочего дня. В комнате переводчиков — всего несколько человек: Коля Смирнов, маленькая вертлявая Зойка и Валя. Остальные обедают.

— Аська! Это ты? — спрашивает Валя серьезно.

— Да. Я уже приехала.

— Книжку привезла?

— Какую книжку?

— Книжку подтверждения заказов.

— Да, привезла.

— А ордер не забыла отобрать у своих туристов?

— Нет, не забыла.

— И паспорт в гостинице не оставила?

— Нет.

— Ну молодец! Тогда здравствуй! — Валя встает из-за стола, подходит ко мне и целует меня в щеку. — Я рада, что ты приехала. Я уже начала скучать без тебя. Пойдем поговорим!

Мы выходим в коридор, и, пока спускаемся по лестнице в широкий холл первого этажа, я говорю Вале:

— А я тоже рада, что снова дома. Я за все время в Москве и не выспалась ни разу. А одну ночь так мне совсем не спалось — всю ночь просидела в номере у туриста.

Валя останавливается:

— Где?

— В номере. У своего туриста.

У Вали испуганное лицо, и я успокаиваю ее:

— Он был тяжело болен. Вызывали неотложку.

— Ну, я понимаю: болен, неотложка — я все это понимаю, но все-таки зачем в номере? Почему обязательно ночью и обязательно в номере у туриста?

— Да пойдем, пойдем! Что ты стоишь? Я тебе сейчас объясню. Человек заболел внезапно, неожиданно. У него было что-то с сердцем. Чуть не умер. Никто с ним объясниться не может — ни врач, ни сестра, ни горничная. Он лежит у себя в номере. Где же мне быть? На улице, что ли? Человек-то заболел у себя в номере. Там и лежит!

Валя с сомнением качает головой, а потом спрашивает:

— И ты всю ночь у него просидела?

— Ну конечно! Всю ночь.

Валя думает, потом говорит:

— Я понимаю, положение действительно безвыходное. Только я советую тебе больше этого не делать.

— Но почему?

— Почему-почему! Пойдут разговоры, сплетни, дойдет до начальства. Да и зачем до начальства — вот Соколова узнает и всыплет тебе.

Я знаю, что Соколова, заведующая бюро обслуживания, самая грозная женщина в «Интуристе», а сейчас, слушая слова Вали, я уже не сомневаюсь: да, Соколова узнает и всыплет! И непонятный страх перед этим именем охватывает меня.

Мы сидим в холле. В это обеденное время здесь обычно много народу, но сейчас зал почти пуст. Только в углу под картиной курят сигары и молчат двое немолодых людей, и около киоска стоят девушки в коротких юбках. Потом девушки уходят, и становится совсем тихо. Слышно, как работает вентиляция, что говорят рядом в бюро обслуживания и как бьют в кабинете управляющего часы. Двое пожилых в углу под картиной по-прежнему молчат, а сладковатый запах сигары наполняет весь холл. Мы разговариваем почти шепотом. Мы знаем, что Соколова терпеть не может, когда кто-нибудь из переводчиков сидит в холле. Она любит порядок. Но во всей гостинице нет другого места, где мы могли бы поговорить, и мы продолжаем сидеть здесь.

— Ты здорово отстала от нас за эти дни, — говорит Валя. — В Эрмитаже мы сидим уже на Веласкесе, метро сдали, а город будем сдавать на днях.

— Да. Мне придется туговато. Но ты дашь мне конспекты?

— Конечно.

— Ну, а что интересного случилось за это время? Кого-нибудь взяли из новеньких?

— Взяли. Какого-то дядьку. Высокого, немолодого, в очках. Худой — ужасно.

— Язык?

— Немецкий. И как будто английский. Довольно занозистый: ни с кем не разговаривает. Да, совсем забыла. У нас будет вечер. Здесь, в гостинице. Устраиваем сами. Что-то вроде складчины. Будет столик в ресторане. Ты пригласишь кого-нибудь?

— Пожалуй, нет.

— Ну а я буду с Вовкой. Никуда не деться — брачные узы!

— Ты как будто недовольна?

— Нет, отчего же?

Мы разговариваем с Валей до тех пор, пока из столовой не появляется Соколова. Не дожидаясь, пока она подойдет к нам, мы встаем и идем к лестнице.

17

И вот я снова дома. Снова сижу за столом и снова вижу рядом круглое и доброе лицо тети Музы. Тетя Муза шьет, и на пальце у нее блестит наперсток. Глядя на полные руки тети Музы, с коротенькими растопыренными пальцами, ни за что не скажешь, что они могут быть такими искусными и что все они могут: оклеить комнату обоями, сделать красивый абажур из бумаги, сшить платье и еще много такого, чего не смогут сделать ничьи другие руки. Тетя Муза может все. Единственное, что она не умеет делать, это рассказывать. Она всегда что-нибудь вспомнит в середине рассказа, отвлечется и забудет, о чем говорила сначала.

Сейчас тетя Муза поглядывает на меня поверх очков. Я рассказываю ей о поездке в Москву.

— Однажды я просто встала в тупик. Представляете, меня спрашивает одна туристка: «У вас легко выйти замуж?» Ну что я ей отвечу, я и сама не знаю, как это у нас, легко или трудно. Я растерялась и молчу, а она говорит: «У нас очень трудно выйти замуж. Мало мужчин. У вас на улицах я встречаю много мужчин. Мне очень нравится ваша страна». Я чуть не рассмеялась. Получается, что ей у нас только из-за мужчин и нравится. Смешно, правда?

— Ничуть не смешно, — серьезно отвечает тетя Муза. — Что смешного, если женщины замуж не могут выйти, а мужчины полегли в войну. Что смешного в одиночестве?

— Но ведь у нас тоже была война и у нас тоже погибли многие!

— У нас страна большая, людей больше. И то, мало ли у нас вдов?

Я замолкаю. Муж тети Музы погиб в блокаду. Он работал на том же заводе, что и она, и умер от голода. Мой разговор с туристкой больше не кажется мне смешным. Вспоминается лицо этой женщины, стареющее, с тщательно нарисованным ртом, ее жилистая шея и маленький золотой крестик на шее. Он качался, когда она кивала головой. Тогда и крестик показался мне смешным, но сейчас я не улыбаюсь.

Тетя Муза молчит. Она, наверно, вспоминает блокаду. Я вспоминаю ту женщину с крестиком и думаю об одиночестве. Силюсь представить себе, что это такое, — и не могу. Я знаю, оно бывает глухим, глубоким, тоскливым. Но как оно может существовать в нашем двадцатом веке в большом городе, полном людей, книг, кино, автобусов, — городе, где все время что-то случается, где люди сталкиваются с людьми в магазине, в метро.

Я понимаю — в блокаду. Тогда мы жили одни во всей квартире: я и тетя Муза. И в квартире рядом никто не жил. И никто не жил в квартире под нами. И целый день можно было тихо пролежать в кровати, забившись под одеяло, и не услышать ни одного звука ни со двора, ни с лестницы. А только сухие щелчки метронома по радио и сирены воздушной тревоги. Когда на всей нашей улице можно было увидеть порой только двух человек: одного — мертвого, а другого — полуживого, который тащит этого мертвого, — вот тогда да, тогда может возникнуть одиночество — и глубокое, и глухое… Я не знаю, возникало ли оно у тети Музы, у меня — нет. Наверное, потому, что я была слишком маленькая и слишком была измучена и голодна. Впрочем, я ничего этого не помню, и даже чувство голода для меня так непонятно, словно никогда я его не испытывала. У меня не осталось почти никаких воспоминаний, и блокада живет во мне не в сознании, — в нервах: они напряжены чуть-чуть туже, чем у моих подруг.

Хлопает дверь. Я оборачиваюсь: тетя Муза ушла из комнаты. Слышу, шаркают ее домашние туфли по коридору, и все стихает. И тут же звонок. Я вздрагиваю — до того неожиданно звучит он.

Все вдруг становится не просто, и прежде всего не просто оторваться от стены и шагнуть на звонок. Тетя Муза, я слышу, идет открывать дверь. Вот уже двое идут по коридору, коротко говорят о чем-то. Стук в мою дверь. Я отвечаю срывающимся голосом и вижу на пороге Юрия.

Все, что есть в мире загадочного и необъяснимого, заключено в человеческих отношениях. Человек способен познать природу, проникнуть в суть материи, открыть законы ее существования, а сам он разве не самая большая загадка?

Откуда зарождается внезапная близость двух людей? Еще не чувство, озаренное сознанием, а первый толчок крови, внезапное тяготение одного к другому, пробужденная интуиция, связующая их? Почему, по какому закону оно неизменно вызывает из человеческих глубин самое светлое и лучшее? И куда уходит оно, когда не определяется в чувство? И как образуется высокая чувствительность этих двух людей? Говорят, что биотоки. Но как? Каким образом? Почему, когда он еще только поднимался по лестнице, я уже начала волноваться, не распознав еще причину волнения? Где, в каком месте совпали направления наших мыслей?

Юра улыбается. Впервые я замечаю, что глаза у него расставлены широко, коричневые, с блеском. В них я вижу маленькую себя, свое смущенное и счастливое лицо.

— Здравствуйте, Юра, — говорю я, и он отвечает мне:

— Здравствуйте.

И мы снова стоим друг против друга, — может быть, долго, а может быть, нет, пока один из нас не спохватывается: «Что же мы стоим?»

Так смешно начинается наша третья встреча с Юрой.

18

Нет, мои занятия — это ерунда по сравнению с занятиями Юры. Ведь он строит жилье. Вернее, он ничего еще не строит. Он еще только защищает диплом, но какой! «Как быстрее, рациональнее и дешевле возводить дома методом подъема этажей». И не только жилища, но и детские сады, ясли, школы — в общем, все, что нужно людям. Я с уважением смотрю на чертежи, сваленные на столе у Юрия. Я ничего не понимаю в них, но не могу же я в этом признаться. Молча и внимательно выслушиваю объяснения.

— Понимаете, коробка — это целая квартира. Специальное приспособление выжимает ее на пятый этаж — раз! И укрепляет ее там — два. Следующая коробка закрепляется на четвертом этаже. Следующая — на третьем. И так далее. Называется — строить дом с крыши. А ведь его фактически не строят, а собирают. Ведь коробки-то изготовлены на заводе. А сборка занимает всего несколько дней. Интересно?

Еще бы не интересно, когда дом строится, как из кубиков, из этих самых коробок. Вот только… Коробки. Название какое-то непривлекательное. Мне бы хотелось жить в квартире, хорошей, удобной, как, например, наша. А в коробке мне бы не хотелось.

Юрий не обижается, когда я говорю ему об этом.

— Ну что вы! Это чисто условное название: коробки. На самом деле такие же квартиры, как ваша, даже лучше, современнее. Теперь самое главное — это найти механизмы, способные носить коробки к остову дома, поднимать и закреплять их. Мне пришлось заняться механикой, чтобы попробовать создать такой механизм. И вот посмотрите.

Юрий развертывает чертеж. В такой паутине я наверняка не разберусь.

— А вы присядьте, — говорит Юрина мама и, вытерев руки передником, пододвигает мне стул. — В ногах правды нет. И ты, Юрий, сядь. Обедать пора. С режима сбился.

Режим висит на стене. Там, в режиме, все помечено, когда есть, чем заниматься, сколько раз делать зарядку. Это кажется мне и странным, и интересным. Но вот уж совсем странным кажется мне, что над чертежным столом Юрия висит список дел, которые он должен сделать в течение месяца и конкретно в течение ближайшей недели. В этом списке значится и дополнительное изучение сопротивления материалов и механики, и какие-то конспекты по марксизму. А в конце одного столбика даже написано: выжать 25 килограммов. На окне лежат цветные гири, похожие на муляж. Я трогаю их. Гири настоящие, и Юрий, наверное, действительно выжимает их каждый день.

— Времени мало, чертовски мало, — говорит Юрий, глотая суп. — Отказываешь себе в самом необходимом. Книг не читаю. Только по специальным вопросам.

Я таращу глаза. Впервые вижу человека, который не читает книг. Если кто-нибудь и не читает, так разве признается в этом? А он говорит открыто, как будто гордится этим. Настоящий военный коммунизм. Время военного коммунизма представлялось мне именно таким: все усилия направлены в одну точку, книг никто не читает, театры закрыты, музеев нет. Юра явился как будто из эпохи военного коммунизма. Он кажется мне воплощением революции: то железным Феликсом, то Робеспьером.

Я робею перед ним и перед его суровой мамой и тороплюсь домой.

19

Все переводчики разбиты на группы: английская, французская, скандинавская… В каждой группе есть свои корифеи. Никто, конечно, не присваивает им такого звания и зарплата у них такая, как у всех, однако же самые важные и ответственные туристы, переводы на конференциях и приемах поручаются им. Корифеи давно работают в «Интуристе», прекрасно знают язык. Их берегут, ими дорожат. Это «золотой фонд» «Интуриста».

То, что у Коли Смирнова над верхней губой модные усики, ни о чем еще не говорит. Он самый настоящий корифей. Нет переводчика, который хоть раз в жизни не обратился бы к нему с вопросом. Его стол стоит у самого окна, широкого и незатворенного, за окном кипит жизнь, но Коля даже не поднимет головы и не посмотрит на эту жизнь. Он изучает последние английские газеты, что-то записывает в записную книжку, задумывается над чем-то и при этом потирает лоб двумя пальцами, указательным и средним. Зойка сидит за соседним столом, лениво перелистывает роман Франсуазы Саган, потом захлопывает книжку и начинает пудриться перед маленьким ручным зеркалом.

Я сижу за одним столом с Валей. Хотя у нас разные языки, у нас много общего. Даже ящик в столе. В одной стороне этого ящика лежат мои методички, лексика, словари, в другой — Валины. Мы любим сидеть рядом, касаясь друг друга плечом, и заниматься каждый своим делом. Мы не мешаем друг другу. Сейчас утро, и мы еще только раскачиваемся, еще только раскладываем на столе книги и тетради, устраиваемся поудобнее, разговариваем вполголоса о посторонних вещах, хотя некоторые, как, например, Ирка, уже углубились в работу. Ирка станет корифеем. Мы с Валей — никогда.

Гоша появляется некстати. «Гоша» — так между собой называем мы нашего старшего переводчика. Раз он стоит у двери, всматриваясь в наши лица, значит, кого-то нужно послать на экскурсию. А можно было бы и подождать еще часок-другой…

— Полякова! Экскурсия по городу с туристом «люкс» на русском языке, — говорит Гоша.

Весной переводчики скучают по «своему» языку. Пока еще не подоспел сезон, и времени вдоволь, и сил накопилось за зиму — хорошо получить туриста и поговорить всласть, попрактиковаться, получая удовольствие от того, что не утратил, оказывается, ни беглости, ни свободы в разговоре. Хорошо поговорить финскому переводчику с финном, английскому — с англичанином или американцем, немецкому — с немцем. А от экскурсии на русском языке стараются увильнуть. Экскурсия на русском языке — это значит у туриста уже есть свой переводчик из Москвы или, может быть, из Киева на все время его пребывания в стране. А переводчику разговаривать с туристом через переводчика — кому охота? Корифея на такую экскурсию не пошлют. Посылают кого-нибудь из «зеленых»…

Полякова вот уже три дня подряд водит экскурсии на русском языке.

— Ну и что же? Кому-то ведь надо водить! — тихо говорит Валя.

Она всегда одобряет то, что делает Гоша. А я почти всегда не одобряю. Это единственное расхождение в наших взглядах.

— Я не поеду, — говорит Полякова. И все смолкают. Все смотрят на Полякову. Никто до сих пор не перечил Гоше так открыто. Тем более Полякова — самая тихая, самая исполнительная в «Интуристе». Естественно, что Гоша краснеет — сначала краснеет шея, потом уши, потом лицо. И естественно, что все мы сидим затаив дыхание и с интересом ждем, что будет дальше.

— Почему? — спрашивает Гоша.

— Я ездила вчера. И позавчера ездила тоже.

— Ну и что же? — спрашивает Гоша. Краска сбегает с его лица, и оно снова становится белым. Белым становится и крепкая, гладкая шея и большие уши.

— Ничего.

Это Полякова сказала еле слышно, и мы подумали: «Сдает, сейчас поедет!»

Гоша обрадовался:

— Собирайтесь и поезжайте.

Полякова покачала головой:

— Вон сколько людей сидит, а вы заладили: меня и меня. Не поеду. Пусть другие едут. Пусть каждый хотя бы по разу…

Короткая пауза, после которой Гоша отрывисто бросает Поляковой:

— Зайдите в бюро обслуживания…

К Соколовой, на проработку! Лучше десять экскурсий по городу подряд.

Гоша оглядывает комнату. Он смотрит на Зойку, и та начинает ерзать под его взглядом. Он смотрит на Смирнова, потом на Валю, потом на меня. Так я и знала!

— Майкина! — говорит Гоша. — На экскурсию!


«Проходящий турист» редко запоминается переводчику. Вот они сидят в машине, волею случая соединенные на три часа. Они непроницаемы друг для друга: только что встретились и скоро навсегда расстанутся. Что привело туриста в этот город, чего он ищет здесь, как складывалась его жизнь до этого и как сложится дальше — все это останется неизвестным, потому что машина движется беспрерывно, беспрерывно разворачивается за окном город и переводчик беспрерывно говорит, а турист записывает или просто слушает. Если бы машина остановилась, и замер бегущий за окном город, и прервались бы мысли, и переводчик и турист внимательно посмотрели бы друг на друга, тогда, быть может…

Тогда турист спросил бы, наверное: «Простите, мисс. Что случилось? У нас так мало времени, а вы остановились на полпути».

Машина плавно сдвигается с места и несет нас к Неве — меня и мою американку. Американка седая, тщательно причесанная и крепко надушенная. Она понимает по-русски и даже немного говорит. Она слушает мои объяснения и задает вопросы, но не поглощена экскурсией целиком. Мы сидим рядом в глубине машины, очень близко друг от друга, но между нами нет доверия. Я жду не дождусь, когда кончится экскурсия.

У Эрмитажа машина останавливается, мы выходим и оказываемся на пустынной, продуваемой ветрами, набережной. Солнца нет, и город весь в голубых тенях. На расстоянии тени сгущаются, скрадывают детали и части зданий. Утонула в тумане Петропавловская крепость, и только шпиль ее тускло мерцает, как будто парит в воздухе, ни на что не опираясь. Мы привыкли к такой игре освещения, не замечаем ее — ведь наша память неизменно дополнит недостающее: подведет купол под парящий шпиль Петропавловки, а под купол подведет стены собора. И вот уже нет никакой тайны, а есть крепость с собором, построенным архитектором Трезини в первой четверти восемнадцатого века. А для того, кто здесь впервые, тайна есть тайна, и Петропавловская игла рождается прямо из тумана.

Мы замираем у парапета. Вон там налево должна быть Биржа, но ее нет — только смутно обозначены линии портика. В такие часы, когда солнцу не пробиться сквозь туман, город теряет свою материальность.

Я забываю про экскурсию, про американку, и, наверное, точно так же американка забывает про меня. А когда мы вновь возвращаемся к реальности, мы смотрим друг на друга по-новому, как сообщники, объединенные одной тайной.

Я могу иногда плохо провести экскурсию, и то, что я обычно люблю, чем восхищаюсь, что берет меня в плен, может внезапно показаться мне неинтересным. И тогда я рассказываю вяло… Злюсь на себя, а сделать ничего не могу. Но я всегда волнуюсь, попав на Марсово поле. Оно никогда не оставляет меня равнодушной.

Мы подъезжаем к полю со стороны Невского проспекта. Сейчас он полон людей. Беспрерывно течет поток, ручьи затекают в магазины, кафе, в метро. А тогда Невский был безмолвен: хоронили героев. Их несли на своих плечах через весь Невский рабочие Петрограда. Медленно плыли красные, обитые кумачом гробы. Я показываю американке, как заворачивало это шествие по Садовой и направлялось к Марсову полю. Вот здесь их похоронили. Сейчас на могилах лежат обтесанные камни, поддерживавшие когда-то решетку, которая окружала Зимний дворец. Рабочие взяли дворец приступом. А когда похоронили на Марсовом своих товарищей, сделали надгробья из этих камней.

В чаше горит огонь. Он словно оторвался от земли и повис над нею голубым прозрачным флажком.

Мы читаем имена погибших — и нас завораживает даже простой их перечень, как будто незримая армия встает за нашей спиной.

«Не жертвы, герои лежат под этой могилой, не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах всех благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно.»

Напряженность и недоверие между нами тает. Может быть, это сделало время, а может, пытливая серьезность старой американки. А может, город, который одинаково действует на меня и на нее.

…Этот дом не занесен ни в какие туристские реестры. Я и сама не знаю, почему я везу сюда американку. Ведь я показала ей все примечательные места. Наконец, если бы она хотела узнать о Пушкине, можно было бы повезти ее на Мойку, в квартиру-музей. Так, наверное, и сделали бы все переводчики нашего «Интуриста». Но мне дороже не тот дом, из которого вынесли великого поэта, а тот, из которого когда-то выбежал губастый, курчавый мальчик. Выбежал и пошел по Фонтанке к Коломне, чтобы затеряться в толпе горожан и бродить среди них до позднего вечера. Его, конечно, не замечали, не знали, кто он такой. И он сам еще не знал о себе ничего. Будущее только смутно предчувствовалось ему, а листок бумаги был брошен в ящик письменного стола вместе с обгрызенными гусиными перьями. На бумаге — начало «Руслана и Людмилы».

— Разве здесь он написал свою поэму?

— Да, здесь. Ставил свечку на подоконник и писал. Вон, может, за этим, а может, за тем окном.

Есть еще одно качество, которое в глазах сухих, лишенных воображения людей, может быть, обернется недостатком: этот дом — старый, давно не ремонтированный, штукатурка облупилась на нем, и стерлись ступени каменной парадной, и потрескался в парадной камин. А кое-где от камина и вовсе отвалились куски мрамора. И, смотря на этот дом, мне легче представить себе, что в нем жил Пушкин, что по этой лестнице ходил, а к этому камину, наверное, протягивал руки.

И есть еще одно достоинство у этого дома: в нем живут люди. Хозяйки выходят на лестничные площадки и переговариваются, перегнувшись через перила. И какая-то девчонка сбегает легко по ступенькам, мы сторонимся, даем ей дорогу, она выбегает на крыльцо, и машет рукой, и кричит кому-то: «Наташка, Наташка…»

Я понимаю Соколову, она будет права, если, узнав о том, что я была здесь с американкой, станет ругать меня. Ведь есть туристы, которые только и видят что штукатурку. Сколько таких туристов я встречала! Но моя американка не такая. Не может быть такой старая американка, читающая в подлиннике Пушкина.

Мы расстаемся в холле гостиницы. Нет простоты и легкости прощания двух малознакомых, ни к чему не обязанных людей. Мы хотели бы встретиться еще. Но американка уезжает, в ее туристской книжке — длинный-длинный маршрут. Она молодо улыбается мне, пожимая руку.


…Когда заканчивается рабочий день, мы выходим с Валей на улицу. Сгустился дым над Ленинградом. Гранитный цоколь гостиницы вспотел и покрылся холодными каплями.

— Ты одна придешь на вечер?

— Одна. А может быть, и нет.

— А с кем же?

— Не знаю.

— Ты решай скорее, а то не будет билетов и столики все займут. Я — налево. Будь здорова.

— До завтра.

На Мойке стоят деревья. Большие, старые, с твердыми морщинистыми стволами. Они стоят здесь давно, наверное со времен Пушкина. И будут стоять еще долго-долго. И каждую весну они будут распускаться. Я не замечу никогда того дня и того часа, когда из их сучковатых веток полезут вдруг упругие почки. Вот сейчас они уже есть, а еще вчера их не было. Может быть, они лезут по ночам…

Зажигают свет в окнах, и он начинает качаться в Мойке. Отражения колеблются, и кажется, будто река движется. Туда и назад. Туда и назад. Мне не хочется идти домой. Мне хочется идти по улице и заглядывать в окна, к людям. А как у них?..

20

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Мы устали пожимать руки, а Юра, наверное, перепутал всех, с кем я знакомила его. Только Валю он не перепутал. Он сказал мне сразу, как увидел ее: «Эта красивая женщина тоже переводчица?» Мне смешно, что Валю назвали женщиной. Какая она женщина, такая тоненькая и маленькая! И какая же она красивая, если у нее большой рот и редко расставленные зубы. Но я не спорю.

— Да, это наша переводчица.

По правую руку от меня сидит Юра, по левую — наш новый переводчик Ломов. У него широкоскулое лицо и узкие блестящие глаза. И мне это нравится. У него совсем белые виски, и это мне тоже нравится. Наконец, мне нравится, как он молчит, и рассматривает всех, и немного улыбается при этом, и какое у него спокойное лицо. С другой стороны Ломова сидит Зойка. Она говорит без конца, но ее никто не слушает. Зато Гоша не говорит. Он очень важен.

Я пью вино, и мне становится тепло. Сначала тепло у сердца, потом согреваются ноги. И только голова у меня совсем холодная. Но после нескольких рюмок и она начинает согреваться. Я все чаще и чаще улыбаюсь. Улыбаться мне легко, совсем легко, потому что губы раздвигаются сами собой. Все шумят, говорит уже не одна только Зойка, а слушают только Юра, Ломов и я. Юра слушает, наверное, потому, что он изучает людей. Ломов — не знаю почему, а я — потому что мне нечего сказать. Выходит певица. Кто-то говорит:

— Интересно, можно быть толще?

Я начинаю смеяться. Мне кажется это очень смешным, потому что певица и вправду очень толстая, и все ее тело колышется, когда она ступает к микрофону.

Я беру Юру за руку и вытаскиваю из-за стола. Мы делаем несколько движений и оказываемся втянутыми в тесную толпу, в которой уже не имеет значения, умеет человек танцевать или нет, а только в состоянии ли он передвигаться. Мы в состоянии передвигаться. И мы танцуем. Юра смотрит на меня. У него широко расставленные глаза, и в этих глазах отражается весь зал, наклонно сбегающий прямо на меня: столики с закусками и винами, стулья в беспорядке, летящая прямо мне в лицо и рассыпающая огни люстра. Я смеюсь.

Мы возвращаемся к столику, и я замечаю, что Валя сидит рядом с Ломовым. Валя говорит что-то горячо и быстро, потом останавливается и смотрит на Ломова, прямо ему в лицо. Ломов тоже смотрит на Валю и ничего не говорит. Синие глаза Вали тают, становятся еще прозрачнее. Мне неловко, будто я подсматриваю что-то. Отворачиваюсь.

Певица колышется над микрофоном: «Если я отдам тебе мое сердце.»

— Вам не надоело?

— Нет.

— А мне надоело. Идемте.

— Совсем?

— Ну конечно. Только я возьму шарф.

Теперь Валя не говорит, а молча смотрит, как люди танцуют, и как они едят за соседними столиками, и как они разговаривают. И Ломов молчит тоже. Он катает по скатерти шарики, сталкивает их друг с другом, и у него очень сосредоточенное лицо.

— Тебе весело, Аська? — спрашивает Валя.

— Весело, но надоело, — отвечаю я и ищу на стульях свой шерстяной шарф.

— Ты что — уходишь?

— Ухожу.

— И его берешь с собой?

— Кого? — Я оглядываюсь. Валя молча кивает на Юру. Юра снисходительно улыбается и смотрит на Валю. — Я его не беру. Но, кажется, он идет сам. А где твой муж?

— Там. — Валя делает рукой в воздухе что-то непонятное, но мне все равно, где ее муж. Я вдруг становлюсь злой.

— Где мой шарф?

— Вот он. Так ты уходишь?

…Каким может быть воздух? Он может быть как вода, и им можно, как водой, захлебнуться! И он может набиваться в рот, в гортань, как самая настоящая, чистая, родниковая, холодная вода!.. И небо может быть совершенно зеленым. И деревья — синими. И площадь может лежать у твоих ног, тихая, укрощенная, без машин и пешеходов.

— Куда?

— А, все равно!

— Пешком?

— Пешком.

— Там развели мосты.

— Мы подождем.

…Как можно попасть на Васильевский остров? Можно прямо через Дворцовый мост, а можно идти и идти долго-долго по набережной, мимо Смольного, через мост и снова по набережной. И по улицам, каким — сама не знаю. Все идти и идти. И будет небо из зеленого делаться голубым, и будет луна уходить все дальше и дальше, и постелется над тротуаром седая кудель, а ты все будешь ходить и ходить…

Но все равно ты придешь к себе домой.

— Можно я поцелую тебя?

— Можно.

— Еще можно?

— Да.

— Идет дворник.

— Все равно.

А дворник: «Уу… бесстыжие» — и бренчит ключами.

21

Я просыпаюсь утром рано. Так рано я не просыпалась никогда. Как будто кто-то легонько толкнул меня спящую и скрылся бесшумно. Или, может быть, это была мысль? Но какая? Это, наверное, была добрая мысль, потому что мне хорошо и приятно, и я лежу тихо, не двигаясь, боясь спугнуть эту мысль. Я не открываю глаза и не знаю, который час, но по тишине, глубокой и полной, я понимаю, что очень рано. Внезапно я скидываю одеяло и сажусь в постели, потому что сразу мне становится жарко. Я провожу рукою по щеке. Все хорошее и приятное, что случилось со мною, — это Юрка. И та мысль, от которой я проснулась, — это тоже Юрка. Мы шли с ним пешком через весь город и он целовал меня прямо на улице. Он брал теплыми руками мои замерзшие щеки, поднимал мое лицо и целовал меня в лоб, в глаза, в губы. Я вспоминаю об этом с тоской и надеждой на то, что это когда-нибудь повторится. Мне очень хочется, чтобы это повторилось. Я долго еще лежу, ни о чем не думаю и задаю себе один и тот же вопрос: «Неужели я влюбилась?»

Я иду в «Интурист» самой короткой дорогой. Около университета — кустарник, мелкий и коротко остриженный. Почки лопнули и выкинули клейкий, завитый спиралью лист. Он упругий и, когда его трогаешь руками, не гнется, а тычется своим колючим хвостиком прямо в ладонь.

У гостиницы меня обгоняет Зойка: «Опаздываем!»— кричит она и бежит, высоко поднимая ноги.

Все переводчики сегодня сердитые, невыспавшиеся. Изредка заходит Гоша, намечает себе жертву и посылает жертву на экскурсию с русским языком. Сегодня сплошь идет русский язык: в заезде или русские эмигранты, или экзотические туристы со своими переводчиками.

Неожиданно Гоша собирает нас на совещание. Собственно, собирать нас не надо — мы и так собраны в одной комнате, но Гоша все равно шепчется с кем-то, суетится, приходит и уходит. Видно, кто-то взгрел Гошу за отсутствие воспитательной работы — воспитательная работа очень почитается у нас в «Интуристе». Наконец все готово, каждый сидит на своем месте, а Гоша сидит на месте председателя и поглаживает себя по голове. Он говорит, что только что вскрылся ужасный, чудовищный факт нарушения общепринятой этики. Я беру промокашку, пишу на ней: «Факт нарушения!» — и подвигаю Вале. Валя пишет ниже: «Общепринятая этика?» — и подвигает промокашку мне. Гоша говорит. Каждое слово, произнесенное перед нами, взвинчивает его больше и больше, и вот уже Гоша гремит на всю комнату. Мы слушаем затаив дыхание, мы жаждем узнать наконец, кто нарушил общепринятую этику и как он это сделал. Не тут-то было! Гоша говорит о достоинстве советского человека, о достоинстве нашей организации и, наконец, о женском достоинстве. Мы умираем от любопытства. Наконец кто-то не выдерживает и спрашивает: «Ну и что же?» Гоша замирает, в воздухе еще звенит оборванная им фраза. Гоша морщит лоб, он силится понять, отчего вдруг он перестал говорить.

И тогда Ирка — бесстрашная девчонка, секретарь нашей комсомольской организации — спрашивает Гошу: «А что, собственно, произошло?»

Оказывается, произошло вот что: турист, уезжая, подарил одной нашей переводчице чулки. То, что он подарил их ей, — это еще полбеды. То, что она взяла их, — это беда. Это и есть тот ужасный и чудовищный факт, который вскрылся только сегодня.

Мы потупились. Мы знаем, что принять в подарок конфеты, духи — это ошибка, но принять в подарок чулки — это уже проступок.

Мы молчим. Мы молчаливо осуждаем своего коллегу. Но Гоше этого мало. Гоша хочет воспитательной работы. И если нужно для дела, он согласен вести эту работу один на один с молчаливой, но подчиненной ему группой переводчиков. Через десять минут мы воспитаны так хорошо, что, если Гоша будет продолжать, он нас просто испортит. И тогда Ирка — она и бесстрашная девчонка, и секретарь нашей комсомольской организации, но страшная вредина — спрашивает Гошу: «А почему нельзя принимать в подарок чулки?»

Всеобщее замешательство. Сейчас Гоша что-нибудь «выкинет». Но Гоша не выкидывает. Он напрягается изо всех сил и выпаливает: «Потому что это неэтично».

Ай да Гоша, ай да молодец!

Оживление в зале.

И вдруг Ирка кричит с места: «И совсем не потому!»

— А почему же? — спрашивает Гоша. Он любит демократизм и разговоры с аудиторией.

— Потому что чулки носят на ногах.

Гоша усмехается. В том, что чулки носят на ногах, есть доля истины, но ответ ему почему-то не нравится. Может быть, по Иркиному вредному тону. Мы смеемся тихонько, потом громче, Гоша растерянно улыбается. Он только сейчас заметил, как смешно наше совещание и как смешон он сам.

А чувство юмора рано или поздно, но всегда просыпается в Гоше. И вот он смеется и на этом заканчивает воспитательную работу с нами.

Но тут вскакивает Ирка. Она кричит нам:

— Над чем вы смеетесь? Вы — лопухи!

Мы абсолютно доверяем Ирке, и если она говорит, что мы лопухи, значит, мы действительно лопухи. Вот только почему?

— Потому, — говорит Ирка, — что чулки — это и правда очень смешно. Это не чудовищно и не ужасно, а просто смешно. Разве не смешно, когда вам на память, на вечную память дарят чулки?

Так мы кончаем с вопросом о чулках.


Я получила туриста. Он еще об этом не знает — завтракает себе в ресторане или сидит в парикмахерской, но он уже отдан мне. Я уже знаю, что у него есть жена, миссис Харст, и есть переводчица — «фефела», как сообщила мне Зойка.

Фефела? Нет, скорее геометрическая абстракция, фантазия на тему «Квадрат», модель для ультрасовременного художника. Квадратный лоб, квадратный подбородок, квадратные плечи. А какая квадратная речь!

— Нам сказали, что мы идем в Эрмитаж, который начинает работу в одиннадцать часов.

— Который начинает работу, — послушно повторяю я и, завороженная, смотрю ей в рот.

— Значит, у нас есть время, чтобы немного обождать.

Сердце у меня заходится от восторга.

— Чтобы немного обождать, — повторяю я.

Мы идем в холл. Я не замечаю туристов, круглого толстяка и сухопарую американку в очках. Я смотрю на нашу переводчицу.

Женщина! Ты не создана из Адамова ребра! Бог сложил тебя из детских кубиков.

В залах Эрмитажа пустынно. Только служители слоняются, сунув ладони в рукава одинаковых темных пиджаков. Они смотрят нам вслед. Мистер Харст интересуется искусством.

— В искусство надо вдумываться. Не просто смотреть, не просто читать, а вдумываться. Необходимо некое умственное усилие или ряд усилий, чтобы искусство постепенно начало открывать свои тайны.

Мы стоим в зале Пикассо. Мистер Харст подходит совсем близко к картине «Свидание», обнюхивает ее, потом мелкой трусцой бежит к окну. Стоя у окна, он откидывает назад голову и дышит глубоко и шумно. Мистер Харст совершает усилие или ряд усилий. Миссис Харст стоит неподвижно и не совершает усилий. Но вот уж кто совсем не совершает усилий, так это наша переводчица. Она даже не стоит, а сидит на диване у окна. У нее безучастное, наплевательское отношение к Пикассо, ко всему третьему этажу и ко всему второму этажу.

Нам здорово повезло, и мы видим Рембрандта в один из солнечных апрельских дней, когда освещение вызывает к жизни все богатство и глубину красок. Можно мчаться сюда из любого города в апреле только затем, чтобы взглянуть на Рембрандта. По тому, какие усилия предпринимает мистер Харст, мне кажется, что он понимает это. Миссис Харст прилипла к Данае. Я с нею рядом. И только переводчица наша, — о женщина, ты не создана из Адамова ребра! — сидит на диване. Без нее мне трудно объяснить миссис Харст, как все это здорово. Впрочем, я неплохо справляюсь. Я говорю: «О!» Миссис Харст вторит мне: «О!»

— Какое это богатство! — говорит мистер Харст.

— О! — говорит его жена.

Мы идем по галерее двенадцатого года к выходу.

— Но как вы сохранили это? Революция, войны… Почему не продали на Запад? За оборудование, за машины. Вы знаете, сколько машин и оборудования можно купить за такой Эрмитаж?

Мистер Харст закрывает глаза и начинает мелко-мелко шевелить губами. Я вспоминаю, что по профессии мистер Харст — финансист. Он открывает глаза и пожимает плечами.

— Астрономическая цифра. Достаточно вам сказать, что в прошлом году за Гогена я заплатил двадцать тысяч долларов. Вот за такого маленького Гогена.

Мы выходим из Эрмитажа, мистер Харст кладет свою белую пухлую руку на цоколь здания и говорит:

— Хороший гранит. Добротный и красивый. — Он прикрывает глаза и мелко-мелко шевелит губами. — Да, — произносит нараспев мистер Харст. — Искусство удивительно действует на человека.

Он улыбается и семенит к машине.

Я смотрю вслед мистеру Харсту и не верю, что на него искусство действует удивительно. Не верю.

22

Юрка сказал мне: «Пойду с тобой». Он и не мог поступить иначе, ведь туристы приезжали поздно ночью, а мне предстояло их встретить, устроить в гостинице и бог весть когда — наверное, уже на рассвете! — вернуться домой. И хотя Юрке на другой день с утра нужно было работать в институтской библиотеке, он все равно сказал: «Пойдем вместе. Я подожду тебя в гостинице».

В группе, которую я встретила, были одни мужчины. Директора предприятий, объединений, фирм. Влиятельные лица. Среди них были светловолосые и темноволосые, двое лысых и один очень высокий, хромой с палкой. Но я сразу перепутала их всех. Это потому, что все они были удивительно похожи друг на друга. Все в одинаковых темно-серых костюмах и белых рубашках. У всех на лице одно и то же выражение собственного достоинства. И даже манеры почти у всех были одинаковые. Одинаковым движением они закидывали ногу на ногу в автобусе, одинаковым движением вынимали изо рта сигару, одинаково смотрели на меня, когда я вручала им бумажку с указанием номера. Они улыбались одинаково неловко, деревянными, негибкими губами. Вскоре мне начало казаться, что я нахожусь среди десятка зеркал, которые с легкими искажениями, но в общем правильно отражают фигуру одного и того же человека. И только длинный, хромой напоминал о том, что все происходит в жизни, а не в царстве зеркал. Группа была как отлично отрегулированный механизм, в котором движение одного колесика незамедлительно вызывало движение другого, соседнего колесика. Только покачивание долговязой фигуры хромого и песенка, которую он тихонько насвистывал сквозь зубы, нарушали эту слаженность. Я распределяла номера, и, когда очередь дошла до хромого, я протянула ему бумажку. На ней значился этаж и номер предназначенной комнаты. Хромой шагнул вперед, прервал мелодию на самой высокой ноте, посмотрел на меня светлыми прищуренными глазами и взял бумажку. Ему бы надо было отойти и уступить место следующему туристу, но он все стоял и смотрел на меня. Я растерялась.

— Вам что-нибудь не ясно?

Хромой ничего не ответил, засвистел песенку. Туристы тихо жужжали. Я решила, что все это мне примерещилось, и продолжала раздавать номера.

Когда все разошлись, я собрала бумаги, заперла их в ящик стола и вышла в полутемный холл. Навстречу мне из угла шагнула длинная фигура хромого. Он подошел ко мне близко, недопустимо близко, и я сделала шаг назад. В холле не было света, и лицо хромого белело в темноте. Оно медленно приближалось ко мне. Поднялась рука, потянулась вперед, чтобы коснуться меня. Я отпрянула и почувствовала позади прерывистое дыхание. Юрка стоял за моей спиной и смотрел прямо на хромого. Тот резко повернулся и пошел прочь, прихрамывая и насвистывая песенку.

— Свинья, — сказал Юрка.

Мы вышли на улицу.

— Свинья. — Он остановился и оглянулся назад. В гостинице были потушены огни. Только несколько окон было освещено. Это мои туристы укладывались спать.

Мы уходили все дальше от гостиницы, но Юрка молчал. Город был пустынным, и его площади казались еще шире, улицы еще прямее. Воздух забирался за воротник пальто. Стало холодно. Я взяла Юркину руку и крепче прижалась к нему. Он молчал.

Я заговорила с ним, он отвечал нехотя. Когда мы подходили к дому, Юрка остановился, взял меня за плечи и повернул лицом к себе.

— Это свинство, что ты должна работать с такими.

— Но ведь такие встречаются очень редко.

— Достаточно встретить один раз в жизни.

— Ты говоришь со мною так, как будто я во всем виновата?

Я тряхнула плечами, но Юркины руки крепко держали меня.

Я вырвалась и пошла вперед. Юрка догнал меня.

— Глупая, ты замерзла?

Он снял пальто и накинул его мне на плечи.

— Не надо.

Я подобрела. Улыбнулась Юрке.

— Возьми обратно.

— Что ты! Мне совсем не холодно. Смотри.

Он взял мою ладонь, расстегнул пиджак и приложил ладонь к груди. Под пиджаком было тепло, и я услышала, как бьется в груди Юркино сердце. Юркины руки подхватили меня и подняли высоко над землей. Юрка нес меня через город. Меня, мое теплое демисезонное пальто и свое пальто.

— Пусти, — наконец сказала я.

Юрка тяжело дышал.

— Не пущу.

Он донес меня до белого ларька, который недавно поставили на углу, и посадил на прилавок. Туда, куда обычно клали фрукты, овощи и ставили консервные банки. Я засмеялась. Юрка взял меня за руки и сказал, глядя мне в глаза:

— А теперь слушай. Ты ведь не сердишься больше на меня?

— Нет, — сказала я и снова засмеялась.

— Ты понимаешь, почему я разозлился?

— Понимаю. Только я здесь ни при чем.

— А я не на тебя. Я на них.

— На кого?

— Все равно. На всех. На все их свинские порядки.

— А ну их к черту! Неси меня дальше.

— Ну вот еще!

Юрка поставил меня на землю, подтолкнул в спину, и мы пошли дальше.

23

Наша коммунальная квартира была самой обыкновенной, не отмеченной ничем, даже дощечкой об «образцовом внесении квартплаты». В передовые она вырвалась внезапно, как только меня приняли на работу. И не потому, что ее отметили сверху — из домохозяйства, а потому, что ее выдвинули низы — жильцы нашего дома. Квартира, которая вырастила переводчицу из «Интуриста», не могла быть обыкновенной, ничем не примечательной. Таково было мнение не только нашей лестницы, но и всего дома. К нам стали приходить из соседних квартир — сверху и снизу — обсудить свежие новости внешней политики, потолковать о Кубе, узнать, что такое абстракционизм. Даже объединенными усилиями мы не могли ответить на все вопросы.

Тетя Муза знала очень мало и не любила разговаривать. Басманова любила разговаривать, но путала абстракционизм с остракизмом. Много знал только наш сосед. Но он был молчалив и углублен в себя. Может быть, поэтому мы и решили, что он много знает. Мы о нем не знали ничего. Не знали даже, чем он занимается. Говорили, будто он редактор. А мне казалось, что он сам, лично, пишет книги.

Когда меня взяли в «Интурист», он подошел ко мне и сказал: «Поздравляю». Было непонятно, одобряет он или осуждает меня.

— Взяли, — значит, анкета хорошая.

Все на кухне замолчали. Все поняли, как глубоко и мудро судит наш сосед, и все устыдились того, что до него никто не сумел взглянуть вот так… в самый корень.

Басманова поправила рукой седые букольки на висках и сказала нараспев:

— Боже мой, мы всю жизнь прожили без анкет! И какую жизнь! Революции, войны, всемирные потрясения — и ни одной анкеты!

К революциям и всемирным потрясениям Басманова не имела отношения, но великое жило у нее в крови, и мы любили, когда она говорила о великом. Тетя Муза молчала. Этот разговор задевал слишком личные чувства: тетя Муза работала в отделе кадров. Калерия — она же Калоша — посмотрела на меня хитрыми глазами. Я знала, что сейчас она начнет «заводить» Басманову. Басманова «заводилась» легко, особенно если речь шла о всемирных потрясениях.

Значит, вот она, наша квартира: Басманова и Калоша, напротив — сосед, а рядом — мы с тетей Музой. А вот обычный воскресный день нашей квартиры. День, в котором ничего не происходит. Он начинается со скрипа. Это скрипит дверь Басмановой. А вот и она сама в длинном халате, с белыми, туго закрученными букольками и высокой лебединой шеей. Она возглавляет шествие нашей квартиры в ванную. После нее идет Калерия, потом тетя Муза, потом сосед. Я лежу в постели, закрыв глаза.

Я не дома и не в «Интуристе», — я в плену. Здесь нет ничего определенного, здесь существуют только ощущения, слабые, полудремотные, но приятные. Из плена вырывает меня тетя Муза. Она кричит у самого моего уха, я открываю глаза и оказываюсь дома. Я лежу несколько секунд неподвижно, обманывая бдительность тети Музы, а потом вскакиваю прямо в домашние туфли, накидываю халат и во весь опор скачу в ванную, распугивая соседей.

— Аська! — кричит мне из кухни Калоша. — Сегодня в газете речь Фиделя, а портрета нет. Ты достанешь мне портрет? Ведь обещала.

— Достану! — кричу я.

— Он сказал: «Мы умрем с улыбкой на устах». Ты слышишь? Я сейчас прочту тебе…

Всему есть предел. И я кричу Калерии: «Дай мне спокойно помыться!»

Да здравствует тот, кто выдумал душ! Да здравствует круглая жестянка с мелкими дырками и напористая струя воды, бьющая в мое тело! Да здравствует мое тело, блестящее и упругое! У меня ничего не болит, мне ничто не мешает, и мне нравится двигать руками, ногами, наклоняться и раскачиваться, подставляя воде грудь, плечи, спину.

Я закрываю душ. Потом беру полотенце и, сама не знаю зачем, протираю зеркало. Я заглядываю в него с любопытством и всматриваюсь внимательно в свое отражение. Когда, в какой момент приходит мне мысль о Юрке — не знаю. Только вдруг я краснею, отворачиваюсь и начинаю одеваться быстро-быстро. Мне радостно и как-то неловко. Долго потом я не могу отделаться от этого чувства. Я завтракаю с тетей Музой, мою посуду, убираю комнату. Но ничему не отдаюсь вполне. Что-то в моей глубине все еще смущается и замирает.

…До чего же хочется Басмановой и Калерии потолковать со мной, до чего же хочется узнать последние новости «Интуриста», поговорить об иностранцах и о том, будет все-таки атомная война или нет. Даже сосед, кажется, не прочь сегодня поддержать беседу. И тетя Муза устроилась на табурете послушать, что скажут другие. А я только и думаю, как бы улизнуть с кухни. Эти люди не понимают, что у меня тайна. И никогда не поймут, потому что до сих пор у меня не было от них тайн. Но должно ведь когда-нибудь случиться… И вот сейчас, как никогда на свете, мне надо уйти.

Мы встречаемся с Юркой на улице. Всегда, когда я вижу Юрку, я волнуюсь. Сначала я волнуюсь оттого, что наконец встретилась с ним, потом — оттого, что расстанусь. Мысль о том, что я встречаюсь с ним, чтобы расстаться, делает мою радость неполной. А Юрка не замечает этого. Он совсем не чуткий. Он рад мне, держит мои руки в своих и убирает со лба моего волосы. Я долго укладывала их на лбу, чтобы они лежали естественно и небрежно, а он берет и все портит. Я переношу это мужественно. Я все готова перенести ради Юрки.

— Как дела?

Смешно, когда он спрашивает меня об этом. Какие у меня могут быть дела? Вот у Юрки… Вчера начальник треста смотрел Юркины коробки, и они ему понравились. Он сказал: будем строить дом. С ума сойти! Строить дом по дипломному проекту. Вот какой Юрка!

Одно плохо — мешают ему. Новому и передовому всегда мешает старое и отжившее. Это старое и отжившее есть и в Юркином институте. Оно называется — «шеф», не признает себя отжившим и упорно сопротивляется.

— Я не знаю, что им движет. Не верю, что принципиальность. Он, видно, просто завидует. Но я согласен включить его в проект, поделить с ним лавры, отдать ему, наконец, пальму первенства. Пусть только не препятствует и согласится со всем.

Действительно, почему бы и не поделиться, если лавры и пальмы скоро начнут сыпаться на Юрку. Почему и не поделиться со «стариком», у которого он пять лет учился! Но я боюсь давать советы Юрке. Я плохо разбираюсь в Юркиных коробках, хотя он провел со мной громадную работу. Мне не совсем понятен весь этот метод индустриализации строительства. Я только хочу узнать: хорошо ли будет жить в такой коробке? Тепло ли? Не будет ли слишком слышно?

— Не знаю, — говорит Юрка. — Построим и увидим. Должно быть хорошо.

— Но ведь чтобы построить, надо наладить специальное производство? А если производство налажено и составлен план, когда же тут смотреть? Будут сажать коробки, как грибы. А смотреть будут, когда вырастут города и лет через пять начнут разваливаться.

Юрка сердится:

— Ты что-нибудь слышала об эксперименте? В Америке просаживают кучу денег на эксперименты и не считают их выброшенными. Если опыт не удается, значит, никто после тебя не пойдет этой дорогой, значит, исключается один путь из тысячи возможных. А в науке часто действуют методом исключений.

— Я не знаю, что в Америке. Им, может, и плевать, в каких домах будут жить люди.

— Если смотреть так узко на вещи, наша страна никогда не станет передовой.

— Пусть мы будем отсталые, но мы будем жить хорошо.

— Нельзя жить хорошо в отсталой стране.

Против этого я не могу возразить.

— Ты понимаешь, — говорит Юрка, — иногда рационально выбросить на ветер сто — двести тысяч. «Выбросить», конечно, с точки зрения твоей и моего шефа. Это так же рационально, как убрать моего шефа и поставить на его место меня.

Я останавливаюсь. «Юрка, что ты сказал? Ведь это же нескромно!» Юрка смеется. Ему очень смешно, что я назвала его нескромным.

— Детка, — говорит он, — это рационально. Интересы государства требуют этого.

Что я могу сказать, если речь идет об интересах государства?..

…Я возвращаюсь домой поздно вечером. Весь дом спит. Я осторожно открываю дверь ключом и так же осторожно прикрываю ее за собой. В темный коридор проскальзывает луч света, а в луче, одетая в длинную ночную рубашку, стоит Калерия.

— Ты чего так поздно? Я чуть не заснула, думала, не дождусь.

— Задержалась, — отвечаю я и хочу пройти к себе, но Калерия становится на пути.

— С кем задержалась? С тем парнем?

— Почему именно с тем? Ну да, с ним.

— Ой, интересно! Вы целовались?

— Ты что — тронулась? И вообще, дай пройти.

— Уходишь, — тянет Калерия разочарованно, — а я думала, ты все расскажешь, специально не спала, всю себя исщипала, чтобы не заснуть.

Чем меня можно пронять, так это благородством. К благородству у меня прямо слабость. Мы с Калерией опускаемся на корточки.

— Вы поженитесь?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что будет дальше?

— Мы пойдем опять с ним завтра.

— Так и будете гулять до конца жизни?

Я выпрямляюсь во весь рост. Я оскорблена. Я не могу допустить, чтобы на меня и на Юрку смотрели такими грубыми, примитивными глазами.

— Ну и уходи! Подумаешь! Недотрога какая! Все одинаковые.

От этой мысли Калерия веселеет и шлепает к себе в комнату в хорошем настроении.

В комнате у нас темно, и я на ощупь пробираюсь к своей кровати. За окном — ночь, и тонкий серп месяца стоит высоко в небе. Тетя Муза спрашивает меня:

— Пришла, полуночница? Поешь, на столе под салфеткой.

— Не хочу. Вы спите, спите.

Я раздеваюсь, залезаю под одеяло.

— Тетя Муза, вы не спите?

— Нет.

— Я вам знаете что подарю? Месяц. Тоненький такой, прозрачный, только народился. С вами случится что-нибудь, обязательно хорошее: премию дадут или путевку… Только что же светить тогда будет?… Я лучше вам чулки подарю. Шерстяные… Вот завтра куплю и подарю…

24

Теперь я хочу сказать немного о тебе, финский турист третьего класса. Ты стоишь передо мною, одетый в новый с иголочки костюм, с новым недорогим чемоданом, в новой шляпе, сдвинутой на затылок чуть больше, чем следовало бы. В том, как ты одет, видны тщательность и старание, оскорбительные для сноба. Белые накрахмаленные манжеты обхватывают твои руки. Им здорово пришлось поработать, твоим рукам, прежде чем они стали такими: жилистыми, обтянутыми темной дубленой кожей в непроходящих мозолях — и прежде чем белый манжет обхватил их у самого запястья. Немало забот выпало на твою долю, иначе не было бы твое лицо таким замкнутым и суровым. Странно видеть, как венчает его бойкая шляпа из тех, какие, по мнению финских бизнесменов, должен носить всякий уважающий себя финн.

Ты стоишь неподвижно, опираясь о землю всей тяжестью кряжистого тела, — ты как будто сросся с землей. Ты привык становиться против ветра, поэтому твои плечи отведены назад, а грудь развернута, и во всем твоем теле видны упрямство и упорство человека, противостоящего природе.

Ты приехал сюда с большой группой. Пусть иной турист «люкс», путешествующий в приятном одиночестве, усмехнется, глядя, как ты спешишь к автобусу, чтобы занять место у окна; пусть подшучивают английские переводчики: «А существуют в природе финские „люксы“?» Ты дорог мне, турист третьего класса.

Тебя кормят твои руки, и ты не помнишь в жизни дня, когда бы они бездействовали. Целый год ты работал, чтобы получить право на путешествие. Из всех маршрутов, открытых перед тобой, ты выбрал именно этот. Когда по вечерам ты приходил домой, усталый валился на кровать и закрывал глаза, тебе мнилась, наверное, страна твоего путешествия, она развертывалась перед тобой, открывая за каждым поворотом дороги иные земли, иную жизнь.

На твоем автобусе надпись: «Суоми». В нем говорят по-фински. В нем еще не выветрился воздух Финляндии. Он и есть сама Финляндия, потому что лучшее в твоей стране создано не предприимчивостью и капиталом «люксов», а твоим умом и твоими руками, турист третьего класса.

Вот почему я рада быть вместе с тобою…

— Все на месте?

— Все!

— Ничего не забыли?

— Ничего!

— Даю отправление!..

— Э-эх! У-ух! А-ах! — вскрикивают мои туристы всякий раз, как машина берет новый подъем и перед глазами все шире раскрывается окрестность, а линия горизонта все удаляется.

И вот мы на самой вершине. По одну сторону от нас — Финский залив, по другую — зеленая чаша стадиона. Туристы выходят из автобуса. Последней выхожу я.

Здесь, на вершине холма, дышится легко. Белый пароход берет курс на Петродворец. Он летит стремительно, едва касаясь воды.

— Мартти, сниматься! Сюда, сюда! Нэйти, сфотографируйтесь с нами!

Это кричат мои туристы. Я делаю шаг к ним, но Мартти останавливает меня. Он смотрит в сторону Финского залива, потом переводит глаза на побережье.

— Скажите, нэйти, где проходила в войну линия фронта? Вот там, да? Я воевал здесь, стоял под Ленинградом. Вы были маленькая тогда. Где вы были в то время?

Я не хочу вспоминать о блокаде, и нет в моей жизни ничего, что наводило бы меня на эту мысль. Разве только булки. Дело в том, что в доме, где я живу, внизу — булочная. Несколько раз в день к ней подъезжает автофургон. Когда распахиваются его двери и в булочную начинают вносить ящики с булками и вокруг расходится запах свежеиспеченного хлеба, на меня нападает тоска. Тогда надо повернуться и быстро уйти прочь. Тетя Муза говорит, что это нервы.

Когда Мартти спрашивает, где я была, на меня нападает точно такая тоска, но я отвечаю Мартти спокойным голосом, что была в Ленинграде.

— В Ленинграде? — удивляется Мартти и пошире раскрывает глаза. — Как же вы выжили?

Это обыкновенный вопрос. В нем нет ничего особенного. Человек хочет знать, как выжила я, когда умирали десятки тысяч других. Я сама рассказывала туристам о блокаде во время экскурсии по городу, когда мы стояли против исполкома.

Но одно дело — говорить о войне там, где это предусмотрено программой экскурсии. Другое дело — объяснить человеку, отчего ты осталась жива, если он, этот человек, — один из тех, кто все сделал, чтобы ты не существовала.

Вокруг нас собираются туристы. Они становятся по обе стороны от нас и ждут: некоторые из них успели захватить начало разговора. Я молчу. Я пытаюсь преодолеть барьер, внезапно разделивший меня и Мартти, отбросивший нас на двадцать лет назад и поставивший друг против друга. Я пытаюсь снова увидеть в Мартти только туриста, связанного с миром через меня — гида. Я пытаюсь поверить, что Мартти родился в туристском автобусе.

Нет, я не хочу, чтобы Мартти родился в туристском автобусе! Пусть останутся его связи с жизнью — от простых до сложных — такими, какие они есть, пусть он будет самим собой, пусть спрашивает с любопытством: «Как же вы выжили?»

Мартти не ждет ответа. Он поворачивается к кому-то из туристов и говорит, показывая на Ленинград:

— Вот это Исаакий. Он виден издали. В войну он был перекрашен, но все равно служил ориентиром для немецкой артиллерии. А Валкосаари отсюда не видно. Мы прочно засели там в железном доте. Железный — так мы его называли, думали, нас ничто оттуда не вышибет. Разве что — приказ захватить город. Иногда нам казалось, что в городе уже никого в живых не осталось. Но однажды Мякинен — никто из вас не знал Эско Мякинена, сына старика Мякинена из Рованиеми? — он вышел помочиться, и — фьють! — никто не успел рта раскрыть, он свалился мешком. Никогда не видел смерти нелепее. С него и началось, с Мякинена.

— Замолчите.

Я думала, что кричу, а говорила неожиданно тихо. Толпа колыхнулась. Мартти обернулся ко мне:

— Что ж, разве я один воевал? Все воевали. Только я говорю, а другие молчат. Ну спросите их, нэйти! Спросите! Ты воевал? А ты?

— Воевал.

Это сказал грузный мужчина. Он выдвинулся из толпы и стал против Мартти, как бы заслоняя меня.

— Воевал. Заставили — воевать. Ведь одних заставляют стрелять, а другие стреляют потому, что им это, видно, нравится.

— Что ж, — Мартти пожал плечами, — люди рождаются артистами, учеными. Почему бы им не рождаться солдатами?

— А за что воевать? Во имя чего? Твой Мякинен — я не знал его, — может, он был неплохим парнем, — строил какие-то планы, надеялся. А потом — мешком около железного дота. Почему? Во имя чего? Ты можешь ответить?

— А почему под солнцем растет трава? Ты можешь ответить? Свои законы у природы, свои законы у войны.

— Я спрашиваю, для чего такие войны? Кому они нужны с их дурацкими законами?

— Для нации.

— Тьфу, — сплюнул грузный и шагнул в сторону.

— Видите, — сказал Мартти. — Человек без идей — мещанин. Он держится за свое барахло.

— Это наша жизнь — барахло? — спросил из толпы рябой пожилой финн. У него были большие руки, он стиснул их в кулаки. — Наша жизнь — барахло? Конечно, для таких, как ты, тысяча живых, тысяча мертвых — какая разница! А у нее, — он показал на меня, — нет отца и матери. У меня сын погиб, у нее, — он показал на одну из туристок, — муж. По вине таких балаболок, как ты. Какое ты имеешь право говорить от имени нации? Много ты понимаешь, что нации нужно! Из-за таких, как ты…

— Нашел виновного! — Мартти задвигался, зашевелился, попытался рассмеяться. — Нашел с кого спрашивать за войну. Я был рядовым, валялся в окопах, у смерти под рукой, ты думаешь, мне жить не хотелось? Прошел всю войну…

— И ничему не научился.

— А чему ты научился?

— Я смотрю на город и вижу город, а ты смотришь на город — видишь мишень.

Мартти улыбнулся:

— Кто видит мишень? Все мы видим город. Прекрасный город! И нэйти сейчас расскажет нам о нем что-нибудь интересное.

Это он обращался ко мне. Я помедлила и начала:

— Этот парк был заложен в день окончания войны, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И назван он парком Победы…

…Мы уезжали со стадиона. Я сидела на своем обычном месте, рядом с шофером. В самом конце автобуса примостился в углу Мартти. Он напряженно смотрел в окно. Между ним и мною разместились на мягких сиденьях двадцать туристов третьего класса.

25

Итак, я защищаю диплом: «Суффиксы в финском языке». Да кому это интересно! Даже моему руководителю, даже комиссии нет дела до суффиксов. Что там суффиксы! Каждый день мы открываем газеты: как дела в мире, что слышно в Ираке, Испании, как дела с сельским хозяйством, со строительством.

Впрочем, со строительством все в порядке. А скоро будет еще лучше: ведь коробки хоть и медленно, но все-таки движутся вперед. Мы работаем над ними не покладая рук! Но они, эти коробки, оказались сложным делом.

Они капризничали, требовали особых механизмов для сборки, специальной теплоизоляции, и даже окна в этих коробках было сделать сложнее, чем в обыкновенном доме. Юрка огорчался, у него падало настроение, и тогда я делала вид, что никаких коробок и в помине нет, и мы старательно обходили все смежные темы. Но я так привыкла к этим коробкам, что не могла не говорить о них и не узнавать о них все новое, даже если эти новости огорчали Юрку. Одним словом, коробки были делом, а мой диплом о суффиксах — бумагой, которой предстояло пылиться в университетском архиве. Я, конечно, его защитила. Комиссия была равнодушна к суффиксам и ко мне и поставила мне четверку. Больше мне было не нужно.

И вот диплом защищает Юрка. С утра все вверх тормашками. Я на работе, но чисто механически. Механически сажусь в автобус, даю шоферу механические распоряжения, механически веду экскурсию.

— Мы на площади Искусств. Справа — здание Филармонии, прямо, обратите внимание, Русский музей.

…Он еще только вошел в зал и развешивает свои чертежи.

— Мы — на Дворцовой площади. Прямо, обратите внимание, Зимний дворец, позади — Генеральный штаб.

…Защита идет полным ходом. Я держу за тебя кулаки, Юрка.

— Длина Невского проспекта — четыре километра. Справа — обратите внимание — дома. Слева — тоже дома.

…Шеф, конечно, тоже приперся. Только бы он не вылез со своими замечаниями. Только бы пронесло…

Я кончаю экскурсию. Никто не задает мне ни одного вопроса. Всем все ясно. Я бегу домой. Здесь, дома, должна лежать записка от Юрки. И она лежит. «Где тебя носит? У меня все прекрасно. Сиди дома».

У него все прекрасно! Не хорошо, а именно прекрасно! У него не может быть иначе. Он ведь очень удачлив в жизни. И мне будет легко с ним, потому что все ему будет удаваться.

Юрка приходит ко мне вечером. Я никогда не видела его таким. Он хватает стул и начинает жонглировать им. Я боюсь, что стул упадет, разобьет что-нибудь, и кричу: «Перестань, сумасшедший!» Но он хохочет, тормошит меня. Потом садится к столу, разглаживает скатерть и говорит важно:

— Меня оставляют!

— В аспирантуре?! — вскрикиваю я.

Юрка кивает. И тут же вскакивает со стула, хватает книги с полки, кидает их на диван, потом кидает на диван свое пальто, мое пальто и все, что попадает под руку. Потом он останавливается и смотрит вокруг: что бы такое сделать! Он замечает меня и подхватывает на руки. Я сопротивляюсь, смеюсь и вдруг замолкаю. Юрка останавливается. Сердце у него начинает биться тяжело и медленно.

— Пусти, — прошу я. — Пусти, пожалуйста.

А сама думаю испуганно и смущенно: «Не пускай!» Мне томительно и любопытно в его плену.

Лицо у Юрки становится напряженным, а я еле шевелю губами: «Пусти!» Юрка отпускает меня внезапно, и я выскользаю из его рук.

Так в наших отношениях с Юркой рождается сложность. Сначала маленькая, лукавая, а потом взрослая, настоящая…

Так мы перестаем быть девчонкой и мальчишкой, а становимся двумя государствами — каждое со своим дипломатическим статусом и со своей внешней политикой. Так, наконец, мы делаем первые шаги в организации маленьких государственных хитростей.

Слов нет — Юрка умнее меня, интереснее меня, лучше… Но как государство Юрка никуда не годится. Кто это вздумал сделать дипломатами мужчин? Не в этом ли причина сложного международного положения?.. Все Юркины попытки хорохориться и выглядеть независимым проваливаются одна за другой. Стоит мне только быть нежной.

День за днем мы встречаемся с Юркой. И день за днем растет мое могущество и благосостояние за счет могущества и благосостояния Юрки. А он не жалеет. Он идет ко мне в кабалу добродушно и с удовольствием. Впрочем, иногда события оборачиваются так, что я задумываюсь, не призрачно ли мое могущество? Ведь есть одно обстоятельство, одна государственная тайна: я люблю Юрку.


…Неужели это Ленинград! Дома такие же, как во многих городах России. Улицы, конечно, прямые, но смотри какие узкие! Нет ни Зимнего, ни Петропавловки. Нет Невы, нет каналов. Автобусы — такие же, как всюду. Трамваи — такие же. А пешеходы — разве отличишь от других, москвичей, киевлян?

Да разве ты не видишь, что это Ленинград? Потому что над домами, над автобусами, над пешеходами и над нами с тобой — белая ночь. Стоит, не убывая, не прибывая. Краски исчезли. Не стало объемов. Только силуэты. Они очерчены четко, даже многопалый лист рябины — словно рисунок тушью. И усы телевизионных антенн над домами прочерчены тонким чертежным пером. И весь город — как отражение в стекле. Разве не видишь, что это Ленинград?

Мне бы давным-давно проститься с Юркой, а я все хожу и хожу с ним по городу. Юрке некуда торопиться, мать его уехала в деревню, а меня ждет дома тетя Муза.

— Ну, можешь ты всю ночь проходить по городу?

Не надо, Юрка, брать меня за плечи. Пусть будет нежность недозволенным приемом, ведь когда ты вот так нежен со мною, могущество моей державы кажется мне призрачным.

На этом кончаются два государства со своим дипломатическим статусом и внешней политикой и начинаются два человека, теплые и доверчивые. Они стоят на лестнице нашего дома. Свет ночи не проникает в окна. Ночь как будто караулит у парадной, не входит в дом. На площадке полутемно и веет необжитым холодком пустынной каменной парадной.

Я сажусь на подоконник и спрашиваю Юрку:

— Что будет дальше?

Мне почему-то хочется думать о будущем. Не о том будущем, которое наступит после того, как мы расстанемся, а о том, которое маячит где-то впереди и до которого нам еще идти и идти…

Юрка отвечает мне:

— Дальше будет светлое будущее.

Надо быть порядочным циником, чтобы сказать вот так… Мне на минутку даже кажется, будто Юрка ухмыляется при этом. Нет, лицо его чисто, а глаза смотрят на меня и улыбаются. Под этой улыбкой тают все мои подозрения.

— Странное дело, — вслух раздумывает Юрка, — я знаю моего шефа, он разгадан мною настолько, что стоит ему только подумать — я уже знаю о чем. И вместе с тем я не знаю, как себя вести с ним. Я никак не могу выработать линию поведения по отношению к этому человеку. Может, поэтому мы и не ладим. Я еще не проложил своего курса.

— А может, и не надо курса? Может, просто так?..

— Просто так только между дикарями бывает. И то, наверное, не просто. А когда встречаются два цивилизованных человека со сложившимися взглядами, с собственным мнением и собственным характером, между ними сразу встает проблема сосуществования. Слышала что-нибудь о сосуществовании? Вот это и есть проблема своего курса.

Подумать только! Я прожила столько лет и понятия не имела о таких сложных вещах. Жила просто так, как бог на душу положит. И всегда со всеми — и с тетей Музой, и с Басмановой, и с Валей, — всегда все было хорошо. Может, это только случайно выходило хорошо?

— Юрка, а как же я? Я ведь совсем без линии и без курса.

— Ты — другое дело. Ты молодая и непосредственная, за счет этого тебе еще долго все будет удаваться. А когда станешь старше, потеряешь непосредственность и будешь такая, как все, тогда все будет зависеть от твоего курса, от линии твоего поведения.

— А если не потеряю непосредственности?

— Если не потеряешь, станешь смешной. Как старуха в детском капоре.

— Юрка, я не хвастаюсь, но меня и правда все до сих пор любили. И не потому, что у меня какая-нибудь особенная линия была, а просто так, за меня самое, за то, что я со всеми всегда была откровенна.

— Нет, не за это. Просто ни у кого еще не было причин не любить тебя. Милое создание, наивное, молоденькое, ничему и никому не угрожает — ничьим взглядам, ничьему положению. Ничего не изменяет в жизни других, никому не мешает: почему бы и не любить? А откровенность… К откровенности были снисходительны. Прощали ее. Ведь она тоже безобидна.

— Юрка, я обижусь…

— Вот видишь! Я все это сказал тебе, чтобы показать, к чему приводит откровенность, которую ты, кажется, исповедуешь, как веру. Я был с тобой откровенен, а ты «обижусь»…

Нет, не могу я состязаться с Юркой. Я в сто раз глупее его.

— А если любишь, Юрка? Даже и тогда не надо быть откровенным?

— Вот представь себе, что перед тобой книга. Ты читаешь ее с интересом, ты будешь относиться к ней с интересом до тех пор, пока в ней есть хоть одна непрочитанная страница, но вот ты дочитала последнюю страницу. Что ты дальше делаешь? Закрываешь книгу и ставишь на полку. Откровенность — это как последняя страница в книге. А за нею — обложка.

— Ну при чем, при чем здесь книги? Может, у книг есть обложки, но люди — они ведь живые, у них есть сердце и ум и никаких обложек. Людям нужна откровенность — иначе они жить не могут.

— Только так они и могут жить. Представь себе, что все люди стали бы откровенны друг с другом, — стало бы невозможно ни жить, ни работать. Я должен был бы покинуть институт, потому что не люблю своего шефа. Там, где нравилось бы мне, быть может, не нравился бы я, а там, где нравился бы я, возможно, не понравилось бы мне.

— Значит, надо обязательно обманывать кого-то?

— О святая простота! — говорит Юрка и кладет руки мне на плечи.

Он придвигается ко мне близко-близко, и я сразу забываю про все на свете. Я провожу рукой по его щеке и говорю шепотом:

— Ты, кажется, не брился.

— Бритва сломалась, — шепотом отвечает мне Юрка.

— Ну, а как же ты будешь?..

— Не знаю, — говорит Юрка и ищет губами мои губы. Кто-то поднимается по лестнице, я толкаю Юрку в плечо, он отступает от меня на полшага и говорит громко:

— Может, ее просто маслом надо смазать. Может, она потому и не ходит, что давно не смазана,

Я молчу.

— Такие сейчас нигде в ремонт не берут, только на Сенной. А там всегда очередь.

Мимо нас, медленно переставляя ноги, проходит мужчина. Мы смотрим ему вслед. Когда хлопает дверь и снова на лестнице становится тихо, Юрка обнимает меня.

— Я пойду, пора…

— Погоди. Я провожу тебя до двери.

Мы поднимаемся вверх и на каждой площадке стоим по несколько минут. Мы знаем, что завтра встретимся снова, и все-таки нам тяжело расставаться. И путь по лестнице до нашей квартиры оказывается очень коротким. Сейчас я стану лицом к двери, открою дверь ключом — и все. Но прежде я обернусь и поцелую Юрку, потому что знаю, что он стоит за моей спиной и ждет этого.

26

Бом… бом… бом… — бьют часы в кабинете управляющего, и сразу же прихотливо и мелодично начинают вызванивать старинные каминные часы в вестибюле. Раньше в девять часов мы начинали работу. А теперь в это время в гостинице ни души. Вернее, души есть, но это души туристов, а души переводчиков еще спят дома. Все, кроме одной. Моя душа… Лучше не говорить о моей душе.

— Прошу, пани. Где есть ресторан?

Молодой поляк стоит, склонив передо мною темную, гладко зачесанную голову. Лицо у поляка нежно-розовое. Над верхней губой — кокетливые усики.

— Прямо и направо.

Губы раздвигаются в улыбке.

— Спасибо, пани.

Я смотрю вслед поляку. Походка у него легкая, балетная, и быстро двигаются ноги в маленьких остроносых туфлях. Пятки вместе, носки врозь. Таких, или похожих, поляков я видела в «Лебедином озере» в сцене бала. Те же усики, тот же косой пробор! И цвет лица нежно-розовый тот же. Представляю, как летит этот поляк, сверкая атласными штанами, в стремительной мазурке, прямо к ресторану. Пятки вместе, носки врозь. Смеюсь. И тут же спохватываюсь, не видел ли кто.

У газетного киоска, спиной к витрине, стоит молодой мужчина в очках и темном берете. Смотрит на меня. Хочу повернуться и уйти, он поднимает руку. Подходит ко мне. Улыбается.

— Не смущайтесь. Я тоже иногда вспомню что-нибудь и засмеюсь. Станислав Марек. Я здесь на съезде астрономов.

Голос у мужчины приятный. Говорит по-русски чисто, чуть смягчая слова.

— Анна. Переводчица.

— Я так и думал, что вы переводчица. Все женщины в этой гостинице — переводчицы. А тот поляк, с которым вы разговаривали, он — астроном. Известный польский ученый.

— Ну и пусть, — говорю я.

— Пусть, пусть, — смеется Станислав. — Пусть. Какое смешное слово! Русский язык такой красивый, и вдруг такое военное слово: пусть. Оно сейчас выстрелит. Вы были в Чехословакии? Никогда не были в Праге?

Как может человек заблуждаться! По словам Станислава, Прага — самый красивый город на свете. Там есть соборы и каштаны, Влтава и мосты через нее.

— А белые ночи у вас есть? — спрашиваю я.

У Станислава растерянное лицо. Нет, белых ночей никогда не было в Праге.

Станислав достает из внутреннего кармана пиджака маленькую, обернутую в целлофан пластинку.

— На память, — говорит он, смущаясь, — песенка о Праге. И конечно, о весне, потому что поэты не представляют себе Прагу в другое время года. И конечно, о любви, потому что все чешские песни — о любви.

У меня нет с собой ничего, что я могла бы подарить Станиславу. Но мне очень хочется подарить ему что-нибудь, и я говорю:

— Погодите.

Быстро поднимаюсь во второй этаж и заглядываю в сумку. Ничего интересного в сумке нет. Правда, есть финский платок с бабкой с веником, но как можно его отдать? Я верчу платок в руках и потом решаю. Я бегу вниз.

— Вот, — протягиваю я платок. — Это, конечно, не песня, но все-таки…

Станислав разглаживает руками бабку.

— О, какая женщина!

— Это не женщина. Это бабка, — говорю я.

Станислав повязывает мой платок на шею. Мне грустно смотреть, как финская бабка исчезает под пиджаком, взмахнув на прощание веником. Отправляйся, бабка, в новый путь, в новые странствия по свету! Счастливого путешествия!

Я уношу пластинку с песенкой о Праге. Я никому не показываю ее целый день. И достаю из сумки только вечером, когда прихожу домой.

— Обедать будешь или ужинать? — спрашивает тетя Муза.

— Ничего не буду.

— Целый день на дипломатической работе — и «ничего не буду», — Басманова трясет букольками.

— Не только день, но и ночь, — хихикает Калерия.

Интересно, что думают о любви молчаливая тетя Муза, седая Басманова и сухая как щепка Калоша? Или они никогда не думают о любви?

Из целлофана я вынимаю пластинку и ставлю ее на диск проигрывателя. По пластинке бегут волны, и томный голос поет: «Мам те рада.»

27

Я лежу на диване и думаю о Юрке. Раньше мне было достаточно только быть с Юркой и только слушать его. Теперь мне хочется еще и думать о нем. Может быть, это стремление к познанию заложил во мне Юрка? Ведь он любит изучать людей, он считает, что знает их.

А что это значит: знать людей? И разве можно знать всех людей на свете? Или они делятся на категории и по категориям их можно изучить? Например, категория честолюбцев или категория добряков… Но как же быть с неожиданностями? Вот говорят же: «Он оказался неожиданно хорошим человеком». Иногда люди и сами не знают, что они такое — хорошие они или плохие, герои или не герои. Человек всю жизнь стоит у станка и очень счастлив, а может, из него получился бы отличный космонавт? А негодяй, например, всю жизнь думает, что он порядочный человек, и не подвернись случай — так и не узнает, какой он есть.

Нет, нельзя знать всех людей — раз они такие разные. Можно только узнать себя и быть самим собой. Но как же тогда с «линией поведения»? Да, как же с линией поведения? И для чего она нужна? Чтобы преуспевать? А преуспевать — это все равно что делать карьеру? Я спросила Юрку: «Ты карьерист?» Он ответил: «Нет, я рационалист».

Вот оно слово — рационализм! Юрка говорит: «Мы живем в двадцатом веке, нам ни к чему сентиментальные излияния. Практицизм — вот что нам нужно». Ну что ж, он, может, и прав. Практичные платья, практичная мебель. Даже архитектура… Когда мы с Юркой шли по улице Зодчего Росси, он остановил меня и сказал: «А ведь неплохо, а? И пропорции, и стиль, и чувство меры. А не смотрится. Не восхищает. Черт знает, анахронизм какой-то!» — «Да, теперь так не строят», — сказала я, хотя, по-моему, все-таки вполне «смотрится». Но спорить с Юркой об архитектуре — дело гиблое.

Ну хорошо, архитектура, одежда, промышленность — все это дела людей. А сами люди? Их отношения? «Отношения, — сказал Юрка, — служат делу так же, как служим мы сами. Это самое большое и самое сильное значение человеческих отношений. Если бы человек мог осуществлять прогресс в одиночку, ему не было бы нужды вступать в отношения с другими людьми». Мне никогда не приходило в голову рассматривать людей только как «двигателей прогресса». С людьми интересно работать, пойти в кино, поговорить… Мои доводы иссякают. Они такие простые, такие слабые перед стройной системой Юрки. Юрка, вооруженный этой системой, отделяется для меня от Юрки небритого, целующего меня в парадном. Он начинает отдельное существование. Он со своим высоким предназначением пугает меня. Я стараюсь не думать о нем, стараюсь вспомнить, как выглядит тот Юрка, обыкновенный, мой. У него широко расставленные рыжие глаза и брови поднимаются к вискам от переносья, и он любит тереться небритой щекой о мою щеку. А ведь, если подумать, это так нерационально! Я успокаиваюсь, отворачиваюсь к стене и засыпаю.

Я просыпаюсь разбитая. Мне снился глупый сон. Всю ночь Юрка вооруженный боролся с небритым Юркой. Хотел истребить его. Я пыталась помочь моему Юрке, но не могла: я спала. Это было невыносимо.

— Вставай, вставай, на работу опоздаешь, — говорит тетя Муза. Она не понимает, что всю ночь мне снился сон и что сейчас голова у меня тяжелая и мысли тяжелые, неповоротливые. Спросить, что ли, у тети Музы, что бы значил такой сон? Странно все-таки, что тетя Муза, работник отдела кадров на передовом ленинградском заводе, верит в сны и предчувствия.

— Сейчас, — говорю я тете Музе. — Сейчас встану.

Я заворачиваюсь в одеяло и прикрываю глаза. Сквозь ресницы я вижу, как в дрожащей комнате ходит дрожащая тетя Муза и собирает на стол завтрак. Это нехорошо, что она уже ходит, а я еще лежу. Я сажусь в постели и вдруг вспоминаю: ведь я уезжаю с Юркой на юг! Он сказал вчера, что мы с ним поедем. Если меня отпустят, если не будет против Соколова. И если — самое главное! — тетя Муза разрешит мне. Я вчера робела поговорить с тетей Музой. А сейчас мы обе торопимся на работу и самое время поговорить.

— Тетя Муза, — говорю я, — вы помните, как мне всегда хотелось поехать на юг? Так вот! Я до сих пор хочу на юг.

— Ну и что? — говорит тетя Муза и бросает в маленький заварной чайник щепоть чая.

— Как что? Вы понимаете, я всю жизнь могу прожить и не побывать на юге. Вот как вы, например. Когда-то у вас все времени не было и денег, а теперь у вас давление…

— Ты что, на юг, что ли, собралась? И с кем, интересно?

— Что значит — с кем? И почему непременно «собралась»? Я просто хотела обсудить с вами…

— Вечером обсудим, — говорит тетя Муза, — а сейчас быстро мойся и садись за стол.

Всегда она так!

28

Лето в разгаре. В разгаре туристский сезон. Распахнуты двери и окна гостиницы. Швейцар сидит у входа и смотрит перед собой. Жарко швейцару. Медленно и плавно двигаются распаренные туристы, а переводчики бродят по гостинице, как в лучших немых фильмах. Они плавятся на ходу. Гоша вбегает в комнату и дико поводит глазами: комната пуста. Гоша облизывает пересохшие губы, достает из кармана смятый листок и в сотый раз перечитывает имена туристов, оставшихся без переводчиков. Так каждый день Гоша исполняет «Страсти по „Интуристу“», исполняет с неподдельным волнением и в полном одиночестве. Мы, переводчики, не видим друг друга иногда неделями. Кто-то уехал «по туру», кто-то оторвался от «Интуриста» и работает с большой группой в новой гостинице. Кто-то вкалывает у тебя под боком, но так здорово, что не помнит сам себя. Весною взяв разбег, интуристская машина мчит сейчас на всех порах. Кто-то срывается и вылетает из этой машины сиюминутно, без долгих проволочек. Решения принимаются быстро, и там, где зимой раздумывают, взвешивают, обсуждают, летом решают одним росчерком пера. Добродетель на таком стремительном ходу может остаться незамеченной. Порок иногда тоже.

Новенькие, совсем зеленые, попав в такое время в «Интурист», быстро перемалываются в стареньких. Две недели уже считается опытом работы.

Подоспеет осень, и гудящая интуристовская машина сбавит свой ход, возьмет полегче — начнут покидать ее, уходя в отгулы, опаленные в боях переводчики. Начальство начнет присматриваться к добродетелям и порокам. Пороки будут высаживаться на ходу, а добродетели, вздернув подбородки, готовиться зимовать в «Интуристе».

Надо быть сумасшедшим, чтобы в такое время прийти в отдел кадров и просить отпуск за свой счет. Но я давно сошла с ума. Я тихо помешалась на нашей с Юркой поездке на юг. Я разработала эту поездку в таких мельчайших деталях, что хоть сегодня могла бы снимать фильм о ней, писать книгу, ставить пьесу.

Лучше всего снимать фильм — в нем будут сплошные наплывы и многозначительное молчание. Я пошла в отдел кадров.

— За свой счет? — спросил заведующий и склонил голову набок. Он постучал костяшками пальцев по моему личному делу, вскинул на меня глаза, потом снова постучал и снова вскинул глаза. Он был почему-то недоверчив.

Мне нужно было получить его отказ, и я пошла бы выше, соблюдая полную субординацию. Но заведующий любил людей. Он любил вглядываться и вдумываться в них. А я сидела перед ним, лицом к свету, зависимая от него, и он с удовольствием вглядывался в меня. Хорошо, если бы он делал это молча, но он говорил:

— Бежите, значит. С передовой бежите? Куда, позвольте узнать? На юг? Неплохое место. Значит, пусть кипит работа, пусть зреет урожай — вы бежите. От чего, позвольте узнать? Может, неполадки в работе, расстройство в личной жизни — признайтесь откровенно, мы поможем. Может, не устояли? Не смогли противостоять чуждой идеологии? Признайтесь! Главное — это вовремя признаться.

Заведующий отделом кадров терялся у меня на глазах. Он не мог представить себе, какие еще причины побуждают меня бросить борьбу за урожай. Я не могла видеть, как он мучается.

— Я выхожу замуж.

Заведующий помрачнел и задумался. Он не знал, как быть в том случае, когда человек выходит замуж. Потом он просветлел, встал, одернул пиджак, протянул мне руку:

— Поздравляю.

И сразу же отвернулся к окну.

— А с отпуском как? — решилась спросить я.

Он вздрогнул.

— Отпуск дать не могу. Понимаете? Не могу предоставить.

.

Я стою в вестибюле гостиницы. Куда податься? Просить Гошу? Бесполезно. Мимо бежит Ирка. Я хватаю ее за рукав:

— Ирка, мне надо поговорить с тобой.

— Некогда, отпусти, ждут туристы. Вон, видишь, стоит толстяк. Это мой. Меня ждет. Пусти.

— Ирка, мне надо в отпуск. Понимаешь, я хочу на юг.

— А на Горизонтские острова не хочешь? «На веселых, на зеленых Горизонтских островах, по свидетельству ученых, ходят все на головах.»

Ирка смеется и убегает от меня.

Сквозь распахнутые двери с улицы в вестибюль энергично входит Коля Смирнов, а следом за ним, неторопливо и чинно, ответственные туристы без пиджаков. Я захожу следом за Колей в бюро обслуживания и ловлю его у одного из столов.

— Коля, мне нужен отпуск за свой счет. В отделе кадров мне отказали. Как ты думаешь, к кому сходить?

— К Соколовой.

— К Соколовой?

Пенсне на длинном костистом носу Соколовой вздрагивает. И в упор смотрят на меня черные глаза точками. Зря все-таки я пошла к ней. Может, лучше и не говорить, а извиниться и уйти?

— Я вас слушаю, — говорит Соколова.

И потом:

— Почему именно сейчас отпуск, вы ведь знаете, какое у нас напряженное время. Почему именно сейчас?

— Я замуж выхожу.

Сама не знаю, как я говорю это. Тут же спохватываюсь, хочу крикнуть: неправда, не выхожу. А может, и выхожу — сама не знаю. И молчу, и смотрю на Соколову. А она улыбается и говорит:

— А почему у вас лицо такое?

— Какое?

— Несчастное.

Я пытаюсь улыбнуться:

— Разве?

Она перебирает на столе бумаги, не глядя на них, а глядя на меня.

— Вы у управляющего были? Посидите, я сама поговорю с ним.

Соколова уходит. Она вернется и станет требовать у меня справку из загса или какое-нибудь свидетельство. Или будет расспрашивать, за кого я выхожу замуж и как мы будем жить дальше. Зачем только я пошла к ней? И зачем я затеяла все это? Мне уже не хочется на юг.

Соколова возвращается и говорит: «Когда вы уезжаете? Зайдите сейчас к управляющему и договоритесь конкретно». Ну и Соколова!

29

Все было в порядке. Мое заявление лежало в отделе кадров, и на нем размашисто было написано: «Разрешить». А мне было тревожно. И чем больше приближались ко мне поезд, дорога и Черное море, тем тревожнее становилось.

Я сидела в холле. Туристы приходили и уходили. Вошла Валя. Я обрадовалась и поднялась с кресла. Валя искала кого-то глазами. Она увидела меня, улыбнулась мне вполне любезно, и я поняла, что не меня она ищет здесь и что встреча со мною случилась некстати. Но было уже поздно. Я уже шла навстречу Вале, и была уже в нескольких шагах от нее, и не могла уже скрыть, что рада ее видеть.

— Хорошо, что я встретила тебя, — сказала Валя. — Мы так давно не виделись!

Мне стало неприятно от этой маленькой лжи. Ведь я считала себя подругой Вали.

— Неправда. Ты совсем не рада, — сказала я.

Валя засмеялась и опустила голову. Тут только я заметила, что у нее новая прическа, и подумала: может быть, это прическа делает Валю чужой?..

— Ты свободна? — спросила Валя.

— Да. До экскурсии еще целый час.

— Тогда посидим.

Мне так хотелось поговорить с Валей, но я не могла даже начать разговор: что-то встало между нами, разлучило нас.

— У меня новость для тебя, — сказала Валя. — Сюда приезжает из Скандинавии выставка мод. Вот тебе интересная работа. Они будут здесь месяца два.

Мы поговорили о выставке, потом о погоде, потом еще о чем-то. Даже если бы мы сидели дальше друг от друга, я бы и то почувствовала, как напряглась вдруг Валя всем телом. И лицо у нее стало напряженным. Я смотрела вокруг, но ничего не замечала. Вот расхаживают по холлу туристы. Вот Ломов, невесть откуда взявшись, идет по дорожке. Увидел нас и пошел к нам.

— Здравствуйте, — говорит Ломов. А сам смотрит на Валю. Виновато. И у Вали совсем необычное лицо. В нем все светится, дрожит, меняется непрестанно. Даже глаза то темнеют, то светлеют.

— Здравствуйте, — говорит Валя.

Я поднимаюсь:

— Я совсем забыла, у меня еще не заказана машина. Простите…

Ломов кивает мне. Я ухожу, а Валя, кажется, даже не замечает этого.

30

— На какие же деньги ты поедешь?

— На те, что мы с вами откладывали. Которые на пальто.

— А пальто?

— Зачем мне пальто? Оно мне совсем не нужно.

Муза стоит у окна и поливает цветок. Рука у нее дрожит, и в руке дрожит пол-литровая банка с водой.

— Тетя Муза, я — последняя дура. Я просто не знаю, как это получилось так глупо, нелепо… Я ничего не думала, не имела в виду. В общем, тетя Муза, я не собиралась никуда ехать, я просто так поговорила, хотела обсудить, но ничего серьезного. Разве я куда-нибудь уеду, тетя Муза? Разве я оставлю вас? И потом, мне нужно пальто и вам тоже. Ну, тетя Муза! Ну!..

В кухню входит Калерия.

— Что случилось? Вы поссорились? Нет, правда, что случилось? Смотрите, вы уже льете через край.

Калерия берет из рук тети Музы банку и ставит ее на стол.

— Идемте, тетя Муза, в комнату, — говорю я.

— Конечно, идемте, — соглашается Калерия. И пока мы идем по коридору до нашей двери, Калерия верещит за спиной — В кухне всегда пахнет свиным жиром. Я сто раз говорила тетеньке, чтоб она не жарила на свином жире, ведь не голодовка. Но она не слушает. Она называет меня расточительницей. А из-за этого в кухне невозможно находиться.

Мы заходим в комнату, и Калерия вместе с нами. Она первая садится за стол и подвигает стул тете Музе. Я говорю:

— Послушай, Калерия. Нам надо поговорить. Зайди попозже.

Калерия поднимается и уходит, мотнув плечом. Через секунду она возвращается и предупреждает через порог:

— Так я зайду минут через пятнадцать.

И снова уходит. Тетя Муза складывает шитье в шкатулку.

Я только хочу открыть рот, как тетя Муза опережает меня:

— Не надо, Ася, говорить. Разговоры жизни не меняют, а только людей путают.

— Меняют. Я вот раньше хотела уехать, а теперь не хочу.

— Вот и видно, что ничего ты не понимаешь. Разве для того я тебя взяла и вырастила, чтоб тебе помехой быть? Ты со мной про это и не говори.

Мы молчим. Тетя Муза достает свою старую юбку, раскладывает ее на столе и склоняется над ней с иголкой и ножницами. Я залезаю с ногами на диван. Тикает будильник, и бесшумно снует по скатерти тень тети Музиной руки. Как будто все то же самое. Но что-то нарушилось в нашей комнате, что-то сместилось, чего пока ни я, ни тетя Муза не различаем отчетливо, а только смутно угадываем. И нам тревожно, как перед всякими переменами, которые неизвестно к чему приведут.

Калерия стучит в дверь и заходит в комнату, не ожидая нашего ответа. Она спрашивает еще с порога:

— Ну как, договорились? Ты едешь?

Я молчу.

— И правильно делаешь, — говорит Калерия. Она садится рядом со мной на диван. — Надо ехать. Человек вообще должен побольше ездить, это расширяет кругозор. Правда, тетя Муза? И если бы у меня была возможность, я бы тоже поехала. На Кубу. Там ведь калоши тоже делают? Но я бы могла не только калоши, я и на строительстве могла бы, а строительство там наверняка есть.

— Тебя не пошлют, — говорю я. — Туда, по-моему, только инструкторов посылают. По животноводству, например, или по механизации.

— А я могу на инструктора выучиться.

— Все равно тебя не пошлют. Ты сразу замуж там выскочишь.

— Я? Думаешь, у нас на «Треугольнике» ребят нет? У нас в ОТК один работает… Я даже внимания на него не обращаю. Меня этот вопрос не интересует.

— Что же тебя интересует? — спрашивает тетя Муза.

— Вы же знаете. Революция.

Я улыбаюсь. Тетя Муза перекусывает нитку.

— И не вообще революция, а на Кубе. То есть вообще, конечно, тоже, но на Кубе — особенно.

Я говорю:

— Калерия, когда тебе будет восемнадцать?

— Через четыре месяца.

— Значит, четыре месяца ты еще проживешь с нами.

— Да. Четыре месяца еще проживу, — говорит Калерия серьезно.

Мы разговариваем допоздна. Тетя Муза уже залатала юбку и теперь гладит ее. Блестящий новенький утюг, как теплоход, скользит в темно-синих складках юбки. Приходит Басманова. Она держится с Калерией сурово, но все знают, что она крепко привязана к ней и больше всего боится, что Калерия впрямь сорвется как-нибудь с места и уедет, если не на Кубу, то куда-нибудь, «где все новое: люди, дома, мебель…». А Басмановой хотелось бы, чтобы Калерия никуда не уезжала, вышла замуж за хорошего человека и родила бы Басмановой девочку.

— Я подниму ее и дам ей воспитание, пока я молодая, — говорит Басманова и трогает рукой белые старые букольки.

Так мы говорим до поздней ночи, пока тетя Муза не кончает возиться с юбкой и вешает ее в шкаф. Тогда все разом замечают, как поздно, поднимаются и направляются к двери. Кто в ванную, кто в уборную, а кто на кухню — поставить чай.

31

Мы едем. Колеса стучат. Качается вагон. Качается на стене Юркина соломенная шляпа. Мы купили ее перед отъездом. Цветная плетеная сумка на столе тоже качается. Мы едем. Едем на юг. Я не была там никогда в жизни. Там есть море, пальмы и галька на берегу. Там есть горы и вообще все, что человеку нужно для счастья. Нас никто даже не провожал. Только в последний момент прибежала тетя Муза. Волосы у нее растрепались, и вся она была красная. Она сунула мне узелок, а в узелке — печенье. Тетя Муза все смотрела не отрываясь прямо мне в лицо, и это было довольно неловко. Я пыталась разговаривать с нею, но она отвечала невпопад, и я замолчала. Когда поезд свистнул тихонько, она вдруг заплакала, и Юрка крикнул ей: «Не волнуйтесь! Все будет в порядке!» Она кивнула головой и заплакала еще сильнее. Голова ее тряслась, как у старой, и она торопилась вытирать платком лицо, не одни глаза, а все лицо. Поезд шел медленно, и я высунулась из вагона, чтобы видеть тетю Музу, она все стояла, а потом вдруг спохватилась и побежала вслед и стала кричать что-то, но что — было не слышно. Замелькали люди, уже чужие. Они взмахивали руками. Тети Музы не было видно.

— Идем в купе, — сказал Юрка. — Смешная эта твоя соседка. Верно? Ну чего она переживает?

…И вот мы едем. Напротив нас на нижней полке сидит женщина, такая худая и черная, что на нее страшно смотреть. А рядом с нею сидит большой толстый мужчина с косматой гривой седых волос. Мужчину зовут Анатолий Павлович, а женщина зовет его просто «Палыч». Мужчина — ее муж. Он красивый, веселый и шумный. Пьет водку, спит, играет в дурака с маленькой черной женщиной, которую называет «мамой». А мы сидим рядом на одной полке и смотрим в окно. Нам нравится, что сосед — человек шумный и что он почти не обращает на нас внимания. И когда он обращает на нас внимание — это тоже нам нравится.

— Ну-ка, молодежь, приобщайтесь! — говорит он, широким жестом осеняя толсто нарезанную колбасу и круглый хлеб. — Давай, мама, давай, не зажиливай!

— Отстань ты, надоел уж! Что у меня-то, припасы какие, что ли?

— Ой, мама, неправду говоришь! Ой, неправду! Давай, давай сюда бутылочку. Ну-ка, молодежь, приобщайтесь!

Пока Анатолий Павлович препирается со своей женой и пока она, ворча, достает из корзинки еще одну бутылку, мы присаживаемся к чемодану, поставленному торцом посреди купе. На таком чемодане Анатолию Павловичу больше нравится есть, чем на столике у окна.

— Молодость напоминает. Всякий чемодан, как бы его ни поставили, напоминает мне молодость. Помнишь, мама? И ели на чемодане, и пили на чемодане, и спали, подложив под голову чемодан. А, мама? Кровать-то купили, когда уже девчонки родились. И ничего! Все было ничего! Все было ладно. А помнишь, мама, как я рубль поймал? — И Анатолий Павлович начинает смеяться, густо, весело, так, что все его тело содрогается и подпрыгивает от смеха, и мы, глядя на него, тоже начинаем смеяться, хотя и не знаем этой истории, как Анатолий Павлович поймал рубль.

— А, мама? Помнишь? У нас тогда денег не было. Ты еще последний четвертак извела на мыло. Чистюля была. Белоручка! И вот — ни гроша. Хочешь, живи, хочешь, умирай — твое дело. Нет денег. Я — в порт. Там иногда студентам работенку давали, поднести что или погрузить на корабль. И платили неплохо. Помнишь, мама, Евдохова? Евдоху? У-у. Крепкий был мужик. И обязательный. Но на этот раз и он отказал. Иду я из порта, настроение-то того, сами понимаете, какое может быть настроение. И вдруг смотрю: рубль. Смотрю, глазам не верю: на улице ветерок, а на ветерке плывет, качается рубль. Я его — цап! Разглядываю на свет, нюхаю, нет ли какого подвоха. Нет, рубль настоящий. Ну, я его, понятно, в карман и вот ей притащил. Ты налей мне, мама. И вы, молодежь, тоже пейте. Пейте и на ус мотайте. Не в деньгах дело! Правда ведь, мама?

Мы едим, слушаем Анатолия Павловича, а он говорит без конца, и все истории рассказывает только из своей жизни. Потом он устает, рассказы его становятся короче. «Мама», которая выходила в коридор, приносит удивительную новость: в нашем вагоне, через два купе от нас, едет очень ответственный работник. Сейчас он стоит в коридоре и смотрит в окно, и все могут его там видеть. «Мама» узнала его сразу, как только увидела, — так он похож на свои газетные фотографии. Мы все удивляемся, зачем такому ответственному работнику ехать в обыкновенном поезде да еще в жестком вагоне. Ответственный работник в его настоящем виде не интересует Юрку. Он говорит: «Хотел бы я посмотреть на него лет тридцать тому назад». Я выхожу в коридор и вижу, что там никого нет, только в самом конце стоит человек и смотрит в окно. Я подхожу ближе. Человек коротко острижен, а на голове наивно топорщится седой ежик. Когда я возвращаюсь в купе, все лежат на своих полках. Тихо. Я поднимаюсь на цыпочки, заглядываю к Юрке:

— Спишь?

Юрка кивает головой. Я тоже укладываюсь спать.

Стучат колеса. Мы едем.

82

По утрам пляж расцветал зонтиками. Их продавали на набережной, как мороженое. Все осеняли себя зонтиками. Кроме нас. Зато у нас была соломенная шляпа. И это было не хуже, чем зонтик. Шляпа оставляла открытыми тело и плечи, и солнце жарило их сколько хотело, и ветер обдувал с утра до вечера.

Здесь, на пляже, Юрка перестал быть только лицом и шеей, торчащей из воротничка. Оказалось, что у него есть круглые плечи, мускулистая грудь и высокие сухощавые ноги.

Я любила смотреть на его тело. Оно помогало мне лучше и полнее понимать Юрку. В ногах, сплетенных из сухожилий, была тайна Юркиной подвижности и стремительности. Они опирались на широкую, не по росту большую ступню, но зато как устойчиво стоял на земле Юрка! Мускулистая грудь — это свободное и большое дыхание… Я попыталась как-то подумать о том, что это тело не вечно, что оно состарится, одряхлеет, — и не смогла. Наверное, есть вещи, которых мы не поймем и с которыми не примиримся.

Никогда я не любила Юрку так сильно, как здесь, на юге. И не из-за природы. А потому, что здесь Юрка зажил жизнью, которую всегда осуждал. Оказалось, что он прекрасно плавает и неплохо играет в шахматы, что у него отличная память на стихи. Прочтя один только раз четверостишие, он может через два часа повторить его наизусть. Он научился распознавать сорта роз и удивлял продавщиц цветов тем, что говорил: «Не давайте мне роза цинамома, дайте лучше роза канина». Все это — и шахматы, и розы, и стихи — было «ненужно, нерационально». На это уходило время, которое в Ленинграде Юрка отдал бы своим проектам, чтению журнала «Архитектур ожурдюи» и борьбе с шефом. Но он как будто забыл обо всем на свете. У него обнаружилось много талантов, маленьких, неприменимых в жизни, непрактичных, вроде таланта составления букетов. Он часто шутил, прикидывался предсказателем изменений в природе и однажды удивил всех. Он посмотрел на чистое небо, на море, притихшее до горизонта, и сказал: «Будет дождь». Над ним посмеялись, а дождь все-таки полил.

Мы стояли под навесом, а дождь все шел и шел. Я сняла туфли, сунула их в сумку, Юрка закатал штаны, и мы побежали.

Мой дом был ближе к пляжу, чем Юркин, и, промокшие до нитки, мы прибежали ко мне. Пока мы сушились, дождь как будто начал стихать, шум за окном перешел в тихий шелест. Прошло полчаса, час, а он все не проходил и, казалось, не пройдет никогда. Он нарочно загнал нас под одну крышу и отгородил от всего света, чтобы мы острее почувствовали нашу близость. Дождь будил чувство неприкаянности, желание уюта. Я согрела на кухне чай и медлила идти в комнату. Смотрела в окно, за ним раскачивались мокрые кисти винограда. Юрка крикнул:

— Ася, куда ты делась?

Я взяла стакан чаю и вошла в комнату.

Мир сужался. Сначала он был пляжем, и морем, и чистым небом, глядя на которое Юрка сказал: будет дождь. Потом — навесом и дорогой к моему дому. Потом — домом с кухней и окном во двор. Потом — стаканом чая и звенящей ложкой. И наконец, Юркиным лицом, грудью и горячими руками. Мир стал тесным и жарким, я в нем задыхалась. Я вырвалась. Шагнула, как пьяная, к двери и остановилась.

— Аська, — позвал Юрка. — Аська…

Во дворе пахло зеленью. Дождь прошел, все блестело. От калитки уходила дорога. Она вела к навесу, а от него — к пляжу и морю. Я пошла по ней. На пляже никого не было. Я разделась и, не пробуя воду, быстро вошла в нее.

Когда я вернулась домой, Юрки не было. На столе стоял недопитый стакан холодного чая.

На другой день рано утром Юрка зашел за мной. Он кинул камешек в окно и крикнул:

— Аська, ты готова?

— Иду, — ответила я. Пригладила волосы и вышла навстречу Юрке.

У самой воды был воткнут в песок большой белый зонт. Под зонтом стоял молодой человек в темных очках и накладывал краски на кусок холста. Я подошла поближе. Мне было интересно, как он рисует в темных очках. На холсте были набросаны в беспорядке краски, и я решила, что это только подготовка. Хотела отойти, но он меня окликнул: «Постойте, одну минутку. Я хочу… (Он отложил палитру и вытер руки о штаны.)…Я хочу набросать… Где-то был карандаш… (Он начал искать карандаш и бумагу.)…Вот он. Я хочу вас набросать, это интересно, одну минутку».

Меня никогда не рисовали художники. А этот, судя по зонтику, был настоящим художником. Мне льстило, что именно меня он выбрал среди всех. Мне хотелось посмотреть, видит ли Юрка, как меня рисует художник, но неудобно было вертеть головой: ведь карандаш так и ходил по бумаге, быстро-быстро нанося какие-то линии. Через несколько минут художник отставил руку с рисунком, прищурил один глаз, пробормотал: «Любопытно, очень любопытно». И показал рисунок мне.

На ватмане была нарисована коротконогая женщина, с круглыми ягодицами и любовно прочерченной грудью. Я с изумлением смотрела на эту женщину.

— А вы хотите фотографию? — сказал вдруг художник. — Вон там, видите? Фотограф. В черных штанах, с папкой на боку. Он снимет вас и в фас, и в профиль, и даже, если захотите, выходящей из пены морской. И обрежет края фестончиками. А это, детка, не фотография.

«Абстракционист несчастный», — чуть не сказала я, но сдержалась. Хотелось выругаться каким-нибудь недопустимым, невиданным доселе образом.

— Абырпуркарбибно! — сказала я.

— Что? — переспросил художник. Он, ко всему прочему, воспринимал все всерьез. Это было уже неинтересно.

Я посмотрела на белый зонт, повернулась и ушла.

— Ты не волнуешься, что меня нет так долго? — спросила я Юрку.

Юрка лежал у моих ног и молчал. Я села рядом с ним на гальку и попробовала вытянуть из-под него кусочек полотенца. Юрка не двигался.

— Я тоже хочу на полотенце, — сказала я.

Юрка встал, встряхнулся, приложил ладонь козырьком ко лбу и сказал, глядя на пляж:

— Столько людей — и все за одним и тем же бессмысленным занятием! Ты не думаешь, что нам уже пора?

— Что «пора»? — спросила я, растягиваясь на полотенце.

— Пора в Ленинград.

Я молчала. Как это — в Ленинград? Ведь здесь так хорошо, и мы так счастливы здесь! И еще есть время. Зачем в Ленинград?

— Ну сколько можно лежать спиной вверх?

— Почему только лежать?

— А какая другая перспектива открывается перед нами? Что у нас впереди?

Я встала.

Впереди было море — море до самого горизонта, и там, на краю, на самой его морской поверхности, плавали три облака, три снежных царства, три айсберга.

…Так кончилась моя счастливая жизнь. Юрка очнулся. Он вспомнил вдруг, что сунул какой-то важный чертеж в нижний ящик стола, стол запер, а ключи увез с собой. Он вспомнил, что на следующую неделю назначено заседание кафедры и шеф наверняка выступит против Юрки.

— Ну, может, и не выступит, — уговаривала я. — Может, он уехал отдыхать, ведь он тоже устал.

— Ничего он не устал. Ему важно дать бой в моем отсутствии. Это слаще всякого отдыха. Да, наконец, и ты, — неужели тебя не волнует твоя работа?

— Но ведь меня отпустили. Нехорошо, конечно, что в такое горячее время… Но я отработаю, я буду втрое больше работать, чем все.

— А какие у вас в «Интуристе» перспективы?

— Какие перспективы? — переспросила я.

— Ну, роста, скажем?

— Очень большие. У нас библиотека. Можно читать, совершенствоваться — это приветствуют.

— Ну а движение?

— Какое движение?

— Да что с тобой, Аська? Что ты, как маленькая? Какое движение, какие перспективы? Так всю жизнь и будешь простым переводчиком? И ничего не добьешься?

Добиться? А зачем это нужно? Биться, биться. Разбиться, добиться. Чего? Гошиного места? Если я заслужу, мне и так дадут, и не надо никого бить — ни себя, ни других. Нет, правда! Я не знаю, зачем добиваться? Но как я скажу об этом Юрке? Я молчу.

— Меня будут уважать, — говорю я наконец.

— Ладно. Пойдем обедать, — говорит Юрка, — а то потом народу набьется.

В столовой уже полно. Юрка останавливается на пороге, окидывает глазами толпу и продвигается к столику за подносами, прокладывая себе дорогу плечами. Я стою, сжатая толпой у двери, и вспоминаю вдруг почему-то, как тетя Муза сказала: «На рысь он похож, глазами так и рыскает!»

33

Юг оставался югом. Кипарисы, и море, и прибрежная галька — все было то же. Но я не радовалась больше. Мне стало неуютно в ярко освещенном пространстве с четко обозначенными тенями. Мне не хватало ленинградских туманов, мягкости ленинградских сумерек. Здесь сутки строго разграничивались на день и ночь, а в Ленинграде еще стояли белые ночи… От здешней воды волосы у меня стали тяжелыми и жесткими, а от невской были легки и разлетались как пух.

Мы купили билеты и собрались уезжать.

У меня оставалось немного денег, ровно столько, чтобы купить по персику всем: тете Музе, Басмановой, Калерии и одинокому соседу. На севере персиков еще не было.

А здесь, на рынке, они лежали на длинных деревянных столах, беззастенчиво дорогие и доступные всем, у кого есть деньги. И люди, которые торговали горами румяных душистых фруктов, тоже были беззастенчивы и равнодушно смотрели на покупателей.

Персики были сложены на столе не горкой, а рядком, одинаково крупные, круглые и усатые. На каждом боку каждого персика рдело смугло-красное пятно, как будто в этом месте под тонкой и пушистой кожурой бродило молодое вино. Были, правда, персики и ровного желтоватого цвета, они были нежнее, на их боках золотился редкий шелковистый пушок. Я отобрала несколько персиков и сложила их отдельно на краешек стола. Получилось не очень-то много, но зато каждый персик был настоящим, полновесным персиком. Я подняла глаза на продавца и спросила:

— Сколько?

Темные масляные глаза равнодушно задержались на моем лице, потом заблестели, зашевелились. Темная патлатая голова закачалась из стороны в сторону.

— Что, не продается? — спросила я удивленно.

— Продается!

— Так сколько стоит?

Губы раздвинулись, и под коротко стриженными усами заблестели белые зубы.

— Нычэго нэ стоит.

Человек стоял за столом, не изменяя позы, и только лицо его менялось: улыбка растекалась по лицу.

— Нычэго нэ стоит. Бэри так.

— Как же так?

Человек лениво шевельнул рукой:

— А так. Забирай! Дару!

— Но мне не нужны подарки! Я хочу…

— Дару!

И человек единым движением смахнул персики с прилавка ко мне в корзинку.

Я оглянулась, ища глазами Юрку. Его не было.

— Спасибо! — сказала я растерянно.

Человек не ответил, а только кивнул мне головой, и черные жирные завитки волос упали ему на лоб. Я постояла несколько секунд, не зная, как быть дальше. Человек за прилавком был меланхоличен, оживление его спало. Я в нерешительности пошла вдоль прилавка, а когда оглянулась, он смотрел мне вслед. Он поймал мой взгляд, кивнул головой, и зубы заблестели под усами.

Я показала персики Юрке:

— Смотри, это подарок.

— От кого?

— Не знаю. От продавца какого-то.

— И ты взяла?

— Он бы обиделся.

— Он, наверное, думал познакомиться. Они любят беленьких.

— Ничего он не думал. Он даже не шевельнулся, когда я ушла.

— Не знаю. Странно что-то, — сказал Юрка. — А впрочем, пошли скорее, а то опоздаем.

Я не успевала за Юркой. Первый раз в жизни меня раздражала его энергичная походка. Я шла на полшага сзади, смотрела на Юркин круглый затылок и думала: «А персики он мне все-таки подарил просто так. Просто так!» Мне было хорошо от этой мысли.

Юрка занял верхнюю полку, я — нижнюю. Каждый раз, как я заходила в купе, я ждала, что увижу Анатолия Палыча, его жену и чемодан, поставленный торцом. Но здесь были чужие люди. Они были чужими весь первый день. Потом я привыкла.

Юрка смотрел часами в окно. Я не знала, о чем он думает.

34

Персики лежали посреди стола на большой тарелке. Точно так три дня назад они лежали на южном базаре. Но там их было много, и рядом лежала бумажка с ценой, и люди не смотрели на персики, а приценивались к ним. А здесь их было немного, и каждый был уважаем, ими любовались, и никто не хотел их есть. Тетя Муза перетерла чашки и замешкалась у буфета. Я подошла к ней:

— Вы что, тетя Муза?

Она вытерла глаза чайным полотенцем и засуетилась:

— Ничего, ничего, ты пирог ставь, я испекла, как ты любишь, с ягодами.

— Да что с вами?

— Радуюсь. Думала, ты не вернешься.

— Куда же я денусь?

— А куда молодые деваются? Уходят из дома, и нет их.

Тетя Муза стояла смущенная, застенчиво улыбаясь, — совсем молодая. Я покраснела. Мне стало стыдно, что я была счастлива с Юркой.

— А где пирог? — спросила я.

— На окне, под марлей.

Потом все мы сидим за чаем.

— Я вас уверяю, что они понятия не имеют о коммунальных квартирах. Они думают, мы утром в ванную стоим в очереди.

Это говорит Басманова.

— Все они понимают, только прикидываются, что не понимают. А по поводу очереди — так это они просто разыгрывают нас. У них, если хотите знать, около двадцати процентов — трущобы.

Это говорит сосед.

— Трущобы — это трущобы, а коммунальные квартиры — это коммунальные квартиры.

— Прошу прощения. Я не объединял эти понятия. Я только хочу сказать, что, когда иностранец спрашивает о коммунальной квартире, не надо думать, будто он сам живет в особняке. Просто они сделали из коммунальной квартиры жупел и потрясают им…

— Именно жупел, — говорит Калерия, — надо, чтобы Аська пригласила кого-нибудь к нам. Они думают, что здесь черт знает что. А у нас порядок. И портрет Льва Толстого на кухне.

— Я говорила, что его надо снять. Он не похож на Толстого. Не толстовское выражение.

Это Басманова.

— Зато борода! Какая борода!

Это Калерия.

— Кушайте пирог! Свежий и пропекся хорошо. Вам положить?

Это тетя Муза.

— Они очень плохо представляют себе, как и чем мы живем. Недостаток информации.

Это, конечно, сосед.

— Недостаток? Нет, скорее искаженная информация. Это делает особенно важной работу Аси и ее коллег.

Это Басманова.

— Я все-таки возьму персик. Всё! Композиция разрушена! Вкусный!

Это Калерия.

Я подхожу к окну. Юрка должен был прийти сегодня вечером и посидеть с нами, но уже ясно, что не придет. Тетя Муза сразу повеселела, как только поняла, что он не придет. А я еще надеялась, что все уладится. Калерия подходит и становится рядом. Она тихо спрашивает:

— Ну как у тебя с тем парнем? Вы поженитесь?

Я отрицательно качаю головой.

— И правильно! Я тоже никогда не выйду замуж.

35

Утром я выхожу из дома. Солнце раннее, без блеска. Мягкие тени на тротуаре. Мальчишки расселись на парапете, ноги — высоко над водой. Удочка застыла, как поднятый указательный палец: тсс, рыба! Никакой рыбы нет. Сколько живу — вижу только жестянки с червями и никакой рыбы. А они сидят. Не умылись даже. На щеке — след от подушки. Глаза раскрыты — на поплавок, на то место, где леска ушла в воду. Ждут.

Милиционер стоит на перекрестке — молоденький, чистенький. Белые перчатки — без пятнышка. Палочка так и летает. Вверх, вниз, вправо, вверх. Шутка сказать: такое движение, а у тебя в руках только палочка. Легковая машина проехала рядом, так близко, что подол платья рванулся вслед. Я отпрянула. Водитель высунулся, погрозил кулаком, поехал дальше.

Хорошо, что люди вокруг есть. Мальчишки на парапете, милиционер на перекрестке, водители машин. Хорошо, что рядом есть люди. И хорошо, что много работы.

Мне хочется работать. Хочется вскакивать каждое утро и бежать в ванную комнату. Потом щеткой причесывать волосы. Потом шагать на работу. С любопытством ждать встречи с незнакомыми людьми. А это желание — узнать, кто они, что думают, как живут! А радость оттого, что тает и тает холодок официальности и все чаще перед твоими глазами выскакивает на свет божий то веселость, то доброта, то чудачество! Они проглянут, а потом спрячутся за солидностью, благопристойностью. А я не отступаюсь. Смотрите, какая я. Вот я вся перед вами, какая есть. Не скрывайтесь и вы. Идите сюда, умная шутка, добродушие, доброжелательность. Иди сюда, все хорошее, что живет в человеке.

У меня много друзей. По всему свету. Коммунисты из Парижа, с которыми мне пришлось провести две экскурсии, пели мне французские песни, смеялись и грозили увезти меня во Францию. Американские студенты — бородатые, в мосторговских тапочках, путешествующие в своей машине, — звали: «Бросьте все, поедем с нами колесить по свету». А финны скандировали: терве тулоа — добро пожаловать. Фырчали машины, и руки взмахивали на прощанье платками, из вагонов поездов свешивались люди, на взлетных площадках жали крепко руки. Что увозили вы с собой, финны, французы, американцы? О чем вспоминали потом, что рассказывали близким и знакомым?

Уходят поезда, и ты остаешься одна на перроне, смотришь, как исчезает вдали последний вагон. И хочется взгрустнуть тебе, а некогда. Пыхтит на соседней платформе поезд, выходят из вагона, отдуваясь, люди, ставят на перрон чемоданы и смотрят на тебя недоверчиво — твои новые туристы. А ты улыбаешься, протягиваешь им руку: «Здравствуйте, добро пожаловать!»

36

Не успела я переступить порог гостиницы, как в вестибюле на меня налетел взмыленный Гоша и уставился темными выпуклыми глазами. Гоша соображал. А когда он сообразил, кто я и как сюда попала, — он схватил меня за локоть и выпалил: «Вот что, Майкина, давайте-ка собирайтесь».

— Куда собираться? И вообще, что значит собираться?

— Работать, Майкина, работать. Идите в бюро обслуживания! Скажите, что я вас прислал на выставку мод.

— Какую выставку? И на какой срок? И с кем работать?

— Все узнаете в бюро. Работайте, Майкина! Работайте как следует!

И Гоша побежал дальше, а я, даже не поднимаясь в комнату переводчиков, пошла в бюро обслуживания. У дежурной переводчицы я спросила:

— Слушай, не знаешь, на какую выставку меня бросают?

— А, Майкина! Здравствуй! Зашиваемся, понимаешь. Совершенно зашиваемся, — отвечала мне дежурная переводчица, едва кинув на меня из-за барьера беглый взгляд и снова уткнулась в свои бумажки.

— Слушай, я спрашиваю про выставку. Скажи, кто с ней работает?

— Погоди, Майкина, погоди! Сизиков! Сизиков! Сколько раз я говорила, что наряды на автомашину в таком виде принимать не буду. Вот забирай их назад! Ни-ни, слушать ничего не хочу. Слышал, что Соколова сказала? Так вот, забирай их! Тебе что, Майкина? Ты меня?

— Да, я тебя. Мне Гоша велел сюда идти. Сказал, буду работать с выставкой.

— Выставка чешской книги?

— Да нет же…

— Точной промышленности?

— Мод! — кричу я. — Выставка мод!

— Не ори! Модами занимается Русаков. Николай Павлович. Номер двести семьдесят один. Вот, звони.

Я поднимаю трубку телефона и называю номер: двести семьдесят один. У Николая Павловича приятный голос. Он обещает спуститься через несколько минут, а я в ожидании прохожу в холл.

Высокий человек входит в холл. Он чуть сутулится. Он останавливается в дверях и ищет кого-то глазами. Я поднимаюсь и иду ему навстречу.

— Вы меня?

— Если вы Майкина, то да.

У человека крупная голова, светлые волосы и светлые глаза. Лицо немолодое, под глазами — мешки. Он без галстука, и ворот рубашки распахнут. От него пахнет табаком.

— Да, я Майкина. Здравствуйте.

У него сильное рукопожатие и ладонь большая, чуть влажная.

— Рад познакомиться. Значит, будем работать вместе? — И, не дожидаясь ответа: — Работа предстоит трудная, не скрываю. Но ведь вы молодая, нервы крепкие. Выдержите?

— А при чем здесь нервы?

Он улыбается, смотрит на меня секунду молча и потом говорит, не отвечая на мой вопрос:

— Здесь побеседуем или поднимемся в номер? Идемте-ка лучше в номер!

В номере распахнуты все окна и дверь на балкон. Но табачный дым не улетучивается, а медленно плывет по комнате от стены к двери и обратно. На столе разложены бумаги, стоит пишущая машинка и, рядом с пепельницей, бутылка минеральной воды. Что он пишет на этой машинке? И зачем столько бумаг? Я сажусь к столу, а Русаков снимает пиджак, вешает его на спинку стула и начинает ходить вокруг стола, разговаривая со мною. Я верчу головой, пытаясь уследить за ним, но потом начинает болеть шея, и я смотрю на скатерть. Русаков учит меня, ведь мне предстоит работать не с нашими советскими людьми, а с иностранцами. Ну и что же? Я уже работала с иностранцами, и напрасно он объясняет мне то, что давно известно. На белой скатерти растеклось когда-то винное пятно. От времени оно выцвело, побледнело, но края его еще розовеют и будут розоветь всегда, пока существует эта скатерть. Я читала в одной книжке, что старые винные пятна не вывести уже ничем. Интересно, кто пил здесь вино и пролил его на скатерть? Обычно в комнате никто не оставляет своих следов. Вот живет Русаков. А он уедет, что от него останется? Уборщицы проветрят как следует номер, улетучится запах русаковского табака, пылесосами вычистят ковры и мебель, сменят салфетки на тумбочках и пианино, и въедет в номер новый человек, въедет так, словно до него здесь никто и не жил…

— Бу-бу-бу… — бубнит Русаков.

И вдруг останавливается. И смотрит на меня. Я поднимаю голову и смотрю на Русакова: чего он остановился? Кажется, он заметил, что я его не слушала. Он спрашивает: «Вы поняли, как надо держать себя с этой женщиной?» Мурашки бегут у меня по спине, много-много мурашек. Какая женщина? И что я должна понять? Я стараюсь соображать быстро-быстро: это, наверное, та женщина, за которую я ответственна. Но почему же об ответственности я слышала, а о женщине нет? Неважно. Разберусь позже. Увижу эту женщину и разберусь. Я киваю головой:

— Да, мне ясно, как я должна держать себя.

— Значит, так: завтра она уезжает. Сегодня вы должны будете сопровождать ее в цирк и вечером присутствовать на прощальном ужине. А завтра — на аэродром. У вас есть какие-нибудь вопросы?

Нет, у меня нет никаких вопросов. Я поеду в цирк, а потом на ужин, а потом на аэродром. Нисколько не трудно! Куда труднее водить экскурсии в Третьяковскую галерею или Кремль. И куда ответственнее. Я веселею. А Русаков говорит:

— Ну и прекрасно. Значит, договорились? Встречаемся внизу в полшестого. Ну и прекрасно.

37

Добрый день, мадам!

Вы помните меня, мадам? Плохо наверное. А я вас отлично помню. Вас многие у нас в «Интуристе» отлично помнят, но лучше всех — я, ведь я была вашим гидом, вашим переводчиком и чаще других видела и наблюдала вас. У вас была ослепительная улыбка. Она сначала восхищала меня, потом раздражала, сейчас она вызывает у меня сочувствие. Вы по-прежнему так улыбаетесь, мадам? Неужели вы сохранили неизменными все ваши приемы — от этой улыбки до безмолвного постукивания пальцами? Вы, наверное, постарели, и вам приходится совсем туго. Немногие понимают, как вам приходится туго. Среди этих немногих — я. Зря вы ссорились со мной, мадам. Когда мы встретились с вами в первый раз…

Впрочем, об этом надо подробнее.

В половине шестого мы встречаемся внизу с Русаковым.

День кончается, закончены объезды города, экскурсии в музеи, а до отъезда в театры еще остается немного времени, и дежурная переводчица сидит сгорбившись за столом, опустив на сплетенные руки голову.

Я хожу по бюро тихо, чтобы не беспокоить ее, заглядываю в книгу приезда, потом в книгу регистрации паспортов. Там написано размашистым почерком: «Выставка мод» — и ниже значатся два имени: Бранд Альма и Стооль Марта. Бранд — это, должно быть, нечто тучное, с жесткими усиками над верхней губой, которые она, должно быть, выщипывает по утрам во время туалета. И почему, собственно, мы должны ехать в цирк — именно в цирк? Странное место для деловой встречи.

— А почему мы едем в цирк? — спрашиваю я Русакова.

— Так захотела мадам, — отвечает Русаков.

Легкий стук кабины лифта, распахиваются двери. Из кабины выходит женщина. Все, кто находится в холле, разом поворачиваются в ее сторону и замолкают. И не потому, что лифт как-то по-особому стукнул и привлек внимание. И не потому, что женщина сделала что-нибудь вызывающее, громкое. Нет, она тихо ступает по ковру, направляясь в нашу сторону. Каждый ее шаг легок и осторожен. Но во всем ее облике, в движениях есть что-то завораживающее, что-то не позволяющее не задержаться на ней взглядом, не восхититься ею, остаться равнодушным. Но женщина не знает этого. Она не замечает, что все смотрят на нее. Она так свободна и не смущена, словно в вестибюле нет никого. Я смотрю на эту женщину и чувствую, что теряюсь. С каждым шагом она приближается ко мне, становится больше, а от меня, кажется, остаются одни глаза, жадно всматривающиеся в нее. Я только успеваю сообразить, что это «та женщина», а она уже подошла и стоит рядом, касаясь меня мехами и распространяя вокруг тревожный запах своих духов. Женщина поворачивается к Русакову, говорит ему что-то, и запах ослабевает. Русаков протягивает руку в мою сторону, и запах духов опять усиливается: рядом со мной появляются темные глаза, блестящие и улыбающиеся, и эти глаза что-то говорят мне, ласково щурятся, но я ничего не понимаю… Я только повторяю все время: «Да, да, хорошо». Мне и вправду хорошо. И всем, наверное, хорошо, потому что глаза не перестают улыбаться. Все сдвигаются с места и идут к выходу. Я тоже. Откуда-то вдруг появились другие люди, они тоже имеют отношение к этой женщине, потому что они окружают ее, помогают сойти со ступенек и останавливаются около машины.

Описать эту женщину я не берусь, хотя существуют в нашем словаре слова, созданные специально для таких женщин: «околдовать», «пленительная», «чудо» и прочее. Если отобрать из этих слов самые сильные, расположить их в стройном, благородном порядке, придать им чистоту и звучность, получится, быть может, нечто похожее на нее.

Когда мы садились в машину, рядом с мадам оказалась маленькая пожилая женщина. Я удивилась — мы и не заметили ее, а ведь она, наверное, все время была рядом.

С другой стороны мадам села я.

От высоко зачесанных светлых волос мадам крепко пахнет душистым маслом. Вскоре в машине трудно дышать.

— Откройте окно, — просит меня Альма Бранд.

Она улыбается мне.

Только на обложках заграничных журналов видела я такую улыбку. И еще на рекламах зубной пасты. Улыбка, а рядом зубная щетка. «Пользуйтесь пастой „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы».

Я открываю окно. Свежий встречный ветер врывается в машину и шевелит волосы моей соседки. Она поднимает руку в длинной перчатке и поправляет прическу.

— Какой ветер, — говорит она. — Закройте, пожалуйста.

Я закрываю окно. Бранд кладет руку на плечо сидящего передо мной мужчины и спрашивает его, улыбаясь конечно:

— Вам, наверное, неудобно сидеть?

— Что вы! — Седая голова поворачивается к нам. — Что вы, что вы! Не беспокойтесь!

— Переведите, пожалуйста, мсье, — обращается ко мне Альма, — что он может откинуться и опереться на вас.

— То есть как опереться? И почему на меня?

Альма смеется:

— Ну вот так, откинуться, — она откидывается на спинку сиденья. При этом мех падает с ее плеч, оставляя открытыми плечи и глубоко обнаженную грудь. — А на вас — потому что вы сидите за мсье.

— Но мсье — мужчина, а я женщина.

В глазах удивление.

— Вы женщина?

Оторопело я смотрю на Альму Бранд. Ничего не понимаю. Альма Бранд улыбается:

— Вы — гид.

…Так я познакомилась с вами, мадам. Самое смешное, что я ничего вам тогда не ответила. Потом мне пришли в голову несколько замечательно остроумных ответов — совсем в вашем духе, — но тогда я сделала самое нелепое, самое глупое и, может быть, самое естественное, если учесть, что с такими, как вы, мне до сих пор не приходилось встречаться, — я заревела.

Я сидела тихо, между нами и дверью машины, и беззвучно ревела. Не знаю, как Русаков, сидевший рядом с шофером, догадался, что что-то происходит, и почему вдруг он спросил: «Ася, что случилось?»

Я молчала.

— Ася, что там случилось? — переспросил Русаков.

Седой, сидящий впереди меня, оглянулся, посмотрел мне в лицо и тронул за локоть: «Возьмите себя в руки». Машина затормозила и мягко остановилась. Все вышли. А я сижу. Шофер удивляется. «Выходи. Аська».

— Володя, вези меня обратно.

— Что ты, Аська! Что она тебе сказала?

— Ничего не сказала. Вези меня обратно.

— Ведь ты на работе. Иди! Завтра разберешься.

Русаков заглядывает в машину:

— Да что случилось, Ася?

— Она сказала, что я не женщина, а гид. Я не пойду. Пусть сама как хочет…

Русаков крепко берет меня за руки и высаживает из машины.

Русаков ставит меня на землю, достает из кармана пальто носовой платок и сует его мне:

— Вытрите лицо, и пошли. И давайте сразу договоримся: я вас в обиду не дам — только вы должны во всем меня слушаться. А теперь — на работу!

На площади перед цирком много народу, но в толпе я не вижу ни Бранд, ни Марты Стооль, ни седого мужчины из Ленинградского Дома моделей. Они все стоят в вестибюле. Когда мы с Русаковым подходим к ним, Бранд с улыбкой обращается ко мне:

— Вы обиделись? Но разве я сказала что-нибудь обидное? — И она обводит стоящих рядом удивленными глазами. Когда эти глаза останавливаются на мне, я замечаю, что в них нет ни смущения, ни неловкости, нет ничего, кроме безграничного, почти детского удивления. Я отворачиваюсь.

Мы проходим к своим местам. Люди расступаются, пропуская нас вперед, и смотрят нам вслед, смотрят на Альму Бранд, на ее откинутую назад голову в высокой золотистой прическе, на ее меха, спокойно лежащие на плечах, на высокую грудь. Я стараюсь отстать, ведь я пришла в цирк, как все, — я не из этой опереточной процессии. Альма Бранд находит меня в толпе и кивает головой. Я приближаюсь: нужен переводчик.

Вечер тянется бесконечно долго. Клоун у ковра теряет бутылку водки и находит ее у себя в башмаке; пожилой, полный мужчина ходит по проволоке да еще жонглирует при этом; две молоденькие девушки с улыбкой летают с трапеции на трапецию высоко под куполом. И снова клоун теряет что-то и находит это что-то у себя в широченных штанах. И все это — среди смеха зрителей, среди разговоров, среди беспрерывного, ни на минуту не прекращающегося перевода:

— Фирма обязуется поставить материал для выставки, но рабочих — достаточно квалифицированных! — должна поставить советская сторона…

— Мои манекенши известны у нас в стране. Это самые молоденькие, самые изящные и самые модные женщины.

— Эти фасоны еще не успели войти в моду, но войдут. И мы уже представляем их вашему вниманию.

Все рассматривают фасоны, обсуждают достоинства манекенш, и единственный человек, который молчит и даже голоса которого я до сих пор не слышала, — это Марта Стооль. Маленькими худыми руками она, как фокусник, извлекает из сумки фотографии, проспекты, цветные рекламы и передает их мадам Бранд. Ее шустрые руки ни на минуту не останавливаются. Они вкладывают в сумку одни фотографии и тут же безошибочно вынимают другие, именно те, которые требует в настоящий момент мадам. Пальцы Марты быстро скользят по обрезу фотографий, одна, другая, третья, — вот! — и нужная фотография ложится к Бранд на колени.

— Эта манекенша происходит из очень знатной семьи. Элен Бьёрнстад. Она почти не занимается демонстрацией, но со мною она подписала контракт.

Клоун крутит на манеже несколько сальто, останавливается, смеется, широко распялив рот, и его красный нос пухнет, пухнет… Зрители утихают от восторга, нос лопается, из него вылезает другой, зеленый и тоже начинает расти…

— Ваша публика останется довольна моими девочками. Дайте Ирен, мадмуазель Стооль.

Пальцы Марты нащупывают фотографии, — одна, другая — вот! Совсем молоденькая, смеющаяся блондинка появляется из сумки. Какая тонкая у этой блондинки талия! И она умеет смеяться так, как смеются женщины с обложек иностранных журналов.

Клоун хохочет и надувает нос. Мадам Бранд говорит без умолку. И бегают, бегают пальцы Марты Стооль. Вот фотография, вот проспект. Вот фотография… Хоть бы это кончилось!

И когда это кончается, люди встают все разом и все разом устремляются к двери. Они толкаются, напирают друг на друга, они скорее хотят снова очутиться на улице, на прохладном вечернем берегу Фонтанки. Люди толпятся у дверей, но перед нами они расступаются. И мадам Бранд свободно и легко идет к выходу и гордо несет золотую голову. А за нею Марта несет сумку, полную проспектов и фотографий. А за ними идет седой мужчина и другие сопровождающие. Самыми последними идем мы с Русаковым. На нас уже напирает толпа, которая сомкнулась за Альмой Бранд, и мы — уже частицы этой толпы, мы дышим одним с нею воздухом. Большой, высокий Русаков заслоняет меня от напирающих сзади и урчит в затылок:

— Ничего, Ася, ничего! В нашей жизни всякое может встретиться. Нам надо быть сильными. Ведь верно?

Я киваю головой, но Русаков не видит и спрашивает снова:

— Верно ведь?

— Верно, — отвечаю я и думаю: «Может, он и прав?»

Когда мы подъезжаем к гостинице и Альма Бранд выходит из машины, Володя спрашивает меня:

— Ну как, Ася? Сошло?

— Сошло.

— Ну и молодец. Я же говорил, что ты молодец. Ничего, завтра поедем ее провожать.

Стол уже давно накрыт в ресторане, но мы не садимся, мы ждем мадам Бранд. И вот она появляется и опять, как тогда в вестибюле гостиницы и в цирке, смолкают все разговоры и все смотрят только на нее.

— Вы, Ася, сядете рядом с мадам Бранд, — говорит Русаков, а мадам Бранд качает головой:

— Я бы попросила мсье Русакова сесть рядом.

Русаков удивлен:

— Но, мадам, удобнее, если переводчик будет сидеть между нами.

Золотая голова раскачивается из стороны в сторону, мадам спокойна и беззастенчива.

— Я не привыкла сидеть за ужином рядом с гидом. — Мадам улыбается, скалит белые зубы: «Пользуйтесь только пастой „Пепзодонт“. Мужчины и женщины! Молодые и пожилые! Паста „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы!»

Мы стоим вокруг стола. Мы не садимся, потому что мадам Бранд не хочет сидеть рядом с гидом. Мадам Бранд скалит зубы и качает головой. А Русаков свирепеет. Я вижу это по тому, как стискивают его пальцы спинку стула. Русаков наклоняет голову:

— У нас нет времени, мадам. Нам надо обсудить еще целый ряд вопросов. Прошу вас, мадам, к столу.

А я перевожу все это, перевожу слова Русакова, перевожу слова Альмы Бранд, перевожу так, словно речь идет не обо мне, словно не я тот переводчик, рядом с которым так упорно не хочет садиться за стол мадам Бранд.

Все происходит неожиданно. Мадам Бранд стремительно подходит к столу, отодвигает стул, так что никто из мужчин не успевает сделать этого за нее, и садится. Русаков обращается ко мне:

— Садитесь, Ася.

Все рассаживаются за столом. Мадам Бранд сидит рядом со мной, но она не ест, не пьет, отказывается даже поднять бокал за успех своей выставки. Мадам говорит только о деле. Лицо ее стало хищным, голос звучит холодно. Мадам интересуют только дела. Нервно постукивает она пальцем по фарфоровому блюдцу, и блюдце жалобно звенит всякий раз, как массивное кольцо ударяется о его края. «Дзинь» — звенит блюдце.

— Бумага для рекламы в такой большой стране, как ваша, — это сущий пустяк. Вы, бесспорно, можете дать нам бумагу.

— Мадам ошибается, мы не можем дать бумагу для рекламы. Ее представит какая-нибудь из ваших фирм.

— Но ведь мы печатаем рекламу. Это крупные расходы. Неужели такая мелочь, как бумага, остановит вас? Не будьте мелочны, мсье Русаков!

— Ни одна из сторон не должна быть мелочной. Я не советую мадам тратить время на разговоры о бумаге. Этот вопрос уже был согласован, нет оснований возвращаться к нему.

«Дзинь» — звенит блюдце.

— Мы еще не обсудили вопрос об отделочных материалах и о сроках представления макета…

Русаков пьет нарзан. Рядом с ним стоит бутылка, и он часто наполняет бокал. Мадам Бранд не шелохнется. Только пальцы ее нервно постукивают по фарфоровому блюдцу.

«Дзинь».

Пустеет ресторан. Уходят последние посетители. Официанты стягивают со стола скатерти и бросают их в одну кучу на пол. Куча растет, а столы стоят голые. Инструменты, одетые в темные чехлы, мрачно притаились в углу. Ужин кончается.

— Желаем удачи. Еще раз — за удачу!

— Ася! За то, чтобы все было хорошо!

— Я не дойду до дома!

— Ничего. Довезем.

Мы поднимаемся из-за стола. Мадам Бранд никому не подает руки. Она прощается с нами кивком головы и уходит по коридору к лифту. Следом за нею, сгорбившись, маленькая и очень худая, идет Марта Стооль. Я так и не слышала ее голоса за целый день. Мы смотрим им вслед. А когда дверцы лифта захлопываются и лифт с мягким гудением поднимается вверх, мы переглядываемся и облегченно вздыхаем.

— Ну-ну! — говорит Русаков.

— Что ж, поехали. Отвезем Анну Николаевну домой, — говорит седой.

— Поехали.

38

Утром мы выезжаем на аэродром. Машина долго ждет нас у подъезда гостиницы. Володя, сидя в машине, читает книжку. Я заглядываю к нему.

— Ты готов?

— Давным-давно, — говорит Володя, вкладывая между страницами закладку. — А вот вы там все копаетесь что-то. Смотри, опоздаем на аэродром.

— Ой, что ты, Володя, если она не улетит сегодня, мы все погибнем!

— Я-то не погибну, — говорит Володя и потягивается. При этом тонкая шерстяная рубашка обтягивает его сильные плечи и широкую грудь. — Если бы я погибал от каждой вздорной бабы, я бы здесь не смог работать. Так мы что ж, поедем или я еще могу почитать?

— Читай, но только будь наготове. Вещи уже спустили, и с минуты на минуту должна спуститься «сама».

— Ладно. — Володя берется за книжку.

— Ася! — кричит он мне вдогонку, когда я подхожу к гостинице. — Учти, что по Московскому до самого райсовета проезд закрыт, нам придется ехать кругом. И Русакову передай. Пусть поторапливается.

— Это точно, — замечает швейцар. Ему надоело стоять вот так без дела у дверей. Ведь что это за дело — открывать и закрывать двери и проверять, как работает вентиляция. — Это точно, — басит швейцар, — проезд сегодня закрыт. По радио предупредили. Так что и опоздать недолго, если вам ко времени надо. Следовало бы заблаговременно.

Швейцар распахивает передо мною дверь.

Мы отъезжаем в суматохе. Швейцар бегает от машины к подъезду, забирая вещи, а вещей много. И все какие-то маленькие: саквояжи, котомки, чемоданчики. И среди этого барахла чинно и важно, как будто олицетворяя незыблемый порядок, стоит сундук, обклеенный этикетками, на толстых коротких ногах, с оттопыренными ручками. Сундук вносят последним. Он никак не хочет становиться в багажник. Швейцар и Володя ходят вокруг сундука, стараясь все-таки пропихнуть его, но потом Володя машет рукой, говорит: «Взяли!» — и они втягивают сундук прямо в машину. Здесь, на ковре, среди мягкой обшивки, сундук устанавливается, и мы садимся в машину, подобрав ноги, чтобы не стукнуться об него. Машина делает разворот, медленно проезжает мимо подъезда гостиницы, в окне появляется и исчезает блестящая черная вывеска, появляется и исчезает швейцар, вытянувшийся у дверей, и, сменяя друг друга, появляются и исчезают дома: желтые, зеленые, серые. Мы едем на аэродром.

На заднем сиденье машины нас трое: Русаков, Марта Стооль и я. Мадам Бранд сидит впереди. Русаков, согнувшись, заглядывает в окно, я смотрю прямо перед собой, вижу аккуратно причесанный затылок мадам Бранд, крепкую шею Володи и его плечи. Между плечами Володи и затылком мадам Бранд я вижу дорогу, по которой катят машины меньше нашей, такие, как наша, и совсем большие курносые грузовики-самосвалы. Рядом со мною сидит Марта Стооль. Она сидит тихо, как мышь, прижав к груди сумку. Я думаю о том, что, наверное, она так и не заговорит, и как раз в этот момент Марта открывает рот. Впрочем, сказать, что она открывает рот, не совсем правильно, потому что она начинает говорить очень тихо, сквозь полусомкнутые губы.

— Мы очень признательны вам за прием, — говорит она.

Мы с Русаковым одновременно поворачиваемся к ней. Она замолкает, словно напуганная нашим вниманием. Мы ждем, что скажет она дальше, но Марта молчит, и тогда говорит Русаков:

— Вам пришлось трудно в этой поездке, мадмуазель Стооль. Много работы. Мы старались по возможности облегчить вам эту работу.

— Спасибо. Я не устаю. Я привыкла много работать.

— Вы работаете с мадам Бранд? — спрашиваю я.

— Нет. Я служу в фирме нейлоновых, трикотажных и шерстяных изделий. Я художница.

Тонкие пальцы Марты вздрагивают и плотнее обхватывают сумку.

— Наша фирма представляет на выставку основную часть товаров. Вот меня и прислали.

Мы молчим, и через несколько минут Марта добавляет:

— Мы очень благодарны мсье Русакову. Он все прекрасно организовал.

Голос ее звучит тихо и робко, и я, сидя рядом с нею, с трудом улавливаю слова. Я вижу, что мадам Бранд напряженно прислушивается. Она еле заметно откидывает назад голову, от напряженного внимания белеют прозрачные мочки ее ушей. Марта, видимо, хочет еще что-то сказать, но сдерживается.

Машина подъезжает к аэропорту. Носильщики выгружают вещи, Альма Бранд и Марта Стооль проходят в комнату таможенного управления, а мы с Русаковым ждем их около взлетной площадки.

— Ну вот, Асенька, и все. Конец вашим мучениям.

— Еще один день, и я бы не выдержала.

— Убежали бы?

— Убежала.

— А кто бы с мадам работал?

— Мне все равно. Заменили бы кем-нибудь.

— До вас была переводчица — ее заменили. Не выдержала. Вас, значит, тоже можно заменить. А если мадам Бранд того и добивается, чтобы ей меняли переводчиков каждые два дня?

— Ну, если того и добивается, тем лучше! Пусть меняют!

— Нет, Асенька, не лучше! Мы с вами на службе, а не приставлены потакать женским капризам. Мы на службе у своего государства.

Я хочу возразить Русакову, но некогда. Навстречу идут мадам Бранд и Марта. Я смотрю на Марту. Сейчас, при ярком солнечном свете, она не выглядит пожилой. Ей и лет-то не больше тридцати пяти. Тонкая кожа обтягивает скулы на щеках, делая ее похожей на восточную женщину, а в глазах, больших и темных, нет блеска — сухие глаза! И странным на этом лице кажется рот, по-детски припухлый, наивный. Все остальное в Марте некрасивое: жилистая шея, и руки непропорционально длинные, и впалая, худая грудь. И походка смешная, идет — будто раскачивается маятник: вправо, влево, вправо, влево… А рядом идет мадам Бранд. Не идет — несет свое выхоленное тело, легко ступает красивыми ногами и чуть покачивает крупными бедрами — удивительная женщина Альма Бранд. До ее прелестей нет никакого дела Русакову. Он идет рядом с Мартой и пытается разговаривать с нею на смеси английского и немецкого языков. И не смотрит на Бранд, ни на ее плечи, ни на ее голову, ни на ее ноги. Удивительный человек Русаков!

Самолет распластался на взлетной дорожке. Мы прощаемся. У Марты ладонь маленькая и горячая, а на руке мадам — тонкая лайковая перчатка. Прикосновение перчатки к моей руке вкрадчивое и осторожное.

— Мы вернемся через две недели.

Вы-то вернетесь! Вот только я не вернусь. Я улыбаюсь. И Русаков тоже улыбается. Он машет Марте, когда та оборачивается к нам. Самолет ревет и медленно двигается с места. Он уходит вправо вдоль взлетной дорожки и уносит от нас Марту с ее сумкой, невозмутимую мадам Бранд, маленькие саквояжи и чемоданчики и большой сундук в дорогой коже, на четырех кургузых ногах.

— Ну, Асенька, даю вам две недели отпуску.

— Какого отпуску, Николай Павлович?

— Отдыхайте от мадам. И закаляйте свою волю.

— Какую волю, Николай Павлович? Никакой воли! Буду работать с туристами, как раньше работала. А уж вы для своей мадам другого переводчика подыщите. С меня хватит!

— Ну-ну, Ася. Не перечьте. Как только начнете перечить, все пойдет кувырком. Вы со мною старайтесь соглашаться. У меня голова-то вон какая! Пегая! Я все в жизни знаю. И если я говорю: «надо» — значит, и вправду надо. И иначе нельзя. А сейчас поехали. Где Володя?

39

И почему это песни любят модные? Наверное, потому, что у них все скрыто в подтексте. Поется, например, о спасательной команде по тушению лесных пожаров, а команда-то и ни при чем. В подтексте пожаров — любовь. Это очень модно сейчас — зашифрованные чувства. Старая песня не такая. В ней хоть и говорится: «Летят утки и два гуся», — но потом зато все ясно и определенно: «Кого я люблю, кого я люблю — не до-жду-уся».

Юрка приходит поздно вечером. Тетя Муза уходит к Басмановой.

— У меня неприятности, — говорит Юрка, снимая пальто.

— А у меня, наоборот, очень интересные известия, — говорю я.

— Понимаешь, я поцапался с шефом, — говорит Юрка.

— А я проводила мадам Бранд.

Юрка останавливается и смотрит на меня с недоумением.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я.

Тогда Юрка садится на диван, устраивается поудобнее, подложив подушку под локоть, и начинает:

— Вышло недоразумение, самая настоящая неувязка. Я передал проект главному инженеру, а он…

Юрка рассказывает все подробно, а я не слушаю. Я думаю о том, почему всегда мы говорим о его работе, о его жизни и никогда — обо мне. Почему раньше я находила это естественным, а сейчас это раздражает меня?

Когда мы познакомились с Юркой, он смотрел на меня. Даже когда речь шла о его делах, он смотрел на меня, и у него были живые, заинтересованные глаза, обращенные ко мне. Теперь Юрка смотрит в себя. Когда ему приходится смотреть на белый свет, глаза у него становятся пустыми и скучными. А я-то? Я дошла до такой крамолы: не слушаю, что говорит Юрка. И даю ему понять, что мне неинтересно. Что же это происходит?

— Постой, — прерываю я Юрку на полуслове, — мы должны с тобой объясниться.

— То есть? — говорит Юрка.

— Ну, должны выяснить, отчего мы с тобой оказались вдвоем в этой комнате и беседуем о твоих делах.

— Отношения выяснить? — говорит Юрка и улыбается язвительно. — Что ж, я готов. Только должен тебе сказать, что я не люблю усложненных отношений. Я бываю у тебя потому, что мне приятно иногда бывать у тебя. И ничего больше.

— А о своих делах ты тоже говоришь потому, что это тебе приятно?

— Разумеется.

— А о моих делах ты не говоришь потому, что это тебе неприятно?

— Прости, не понял.

— Почему ты не говоришь никогда о моих делах?

— Я думал, что мои дела — это и есть твои дела.

— А если нет?

— Мне это не приходило в голову.

— А если пришло бы?

— Тогда… Тогда я подумал бы, что это, ну, не очень, скажем, интересует меня. Ведь я никогда не считал, что ты выбрала самое удачное занятие в жизни.

— Но разве жизнь — это только занятие?

— А что же еще?

— Очень многое. Например, люди.

— Люди, занятые чем-то.

— А просто люди? Разве не существует просто людей?

— Бездельники? Наверное, существуют.

— У меня другой взгляд на вещи.

— Взгляд на вещи? Это относительное понятие. Можно смотреть из окна и видеть вот это пространство между четырьмя углами. Можно выйти на улицу и увидеть уже больше. А можно подняться на самолете — и тогда… Впрочем, ты ведь летала на самолете.

— Не летала. Но знаю, что земля уходит от тебя, люди становятся маленькими, а потом и вовсе исчезают.

— Зато обретаешь чувство масштаба. Я никогда не копался в душе — ни в чужой, ни в своей собственной. Я не врач-психиатр и не бездельник. А для делового человека возня вокруг психологии ни к чему.

— И люди совсем неинтересны тебе?

— Интересны. Как работники. Если человек ничего не умеет, из рук у него все валится, он ничего не может и не хочет делать, — какое мне дело до его психологии? Какое мне дело до причин и мотивов, которые привели его к такому состоянию! У меня даже нет времени копаться в этих мотивах. Человек на земле работник.

— Но как работник я тебе совсем неинтересна.

— Ты — женщина, а с женщинами все необъяснимо. Вопросов нет? Тогда иди сюда, сядь рядом со мною. Ты понимаешь, какая произошла штука, — нет, нет, я должен тебе обязательно рассказать, я должен уяснить, как это случилось, мы сейчас вдвоем разберем это. Значит, так! Я отдал чертеж главному инженеру…

Мы все-таки уяснили, как могло случиться, что у Юрки произошла неприятность. Мы обнаружили причину этой неприятности. Завтра утром Юрка придет на работу и уничтожит эту причину, потому что самое главное на земле — это чтобы у Юрки не было неприятностей, чтобы не страдало дело, которому он служит.

40

— А, это ты, Ася? — говорит кто-то за моей спиной. Я оборачиваюсь. Зойка стоит у соседнего стола и пытается открыть ящик. — Хотела методичку посмотреть перед экскурсией, а кто-то взял и запер. И чего запирают? Подумаешь, ценность — методичка! Дай мне свою!

Я достаю свою методичку из стола и протягиваю ее Зойке.

— А ты давно приехала? — спрашивает Зойка, листая методичку. — Ты чудесно выглядишь! Что значит юг! Разве на севере может быть такой цвет лица! Хорошо съездила?

— Хорошо. А как вы тут?

— Все так же. Крутимся. Слышала новость?

— Какую?

— Пока мы все тут крутимся на работе, Валя крутит с Ломовым. А ты ничего не знаешь?

— Ничего. Что значит крутит?

— Ну что ты спрашиваешь? Крутит — значит крутит. В полном смысле. Да, да. Сколько сейчас? Четверть? Еще пятнадцать минут — передохну немного.

— Ты мне расскажи про Валю. Что случилось-то?

— Никто и не говорит, будто что-нибудь случилось. Просто у них роман. А подробностей я не знаю. И никто не знает. Все только говорят. Я тебе удивляюсь: подруга, а ничего не знаешь!

— Откуда же я могу знать?

— А откуда мы все знаем?

— Откуда?

— Говорят… Я же тебе не говорю, что знаем. Я тебе говорю: говорят! Говорят даже, что она не скрывает. Ходят вместе, не стесняются. Я-то лично не видела, но, наверное, кто-нибудь видел. Я лично совсем заработалась. Каждый день с утра до вечера. У меня одних отгулов набралось штук десять. Вот кончится месяц, возьму все отгулы и уеду. За город куда-нибудь. Так хочется!.. На юге хорошо? Да, да, хорошо, сама знаю. Что я — на юге не была? Ну, счастливо! Я побежала.

Зойка выходит из комнаты переводчиков. И я снова остаюсь одна. В это время дня в комнате никто не сидит — все работают: сезон! Забежит кто-нибудь на минутку за справкой, пороется в справочнике или методичке, заглянет в зеркало и убежит. И снова никого. Придет Гоша. Ему жарко в костюме, белой крахмальной рубашке и туго затянутом галстуке, но он все равно носит и белую крахмальную рубашку, и галстук с тонким узлом. Гоша постоит, отдуваясь, увидит, что никого нет и посылать на работу некого, и уйдет вздыхая. Я ему сочувствую: у него требуют переводчиков, а ему неоткуда их взять! Аврал! У Гоши вечный аврал! Его ругают сопровождающие делегаций, и переводчики ворчат, — мол, он их совсем замучил, — Гоша морщит лоб, краснеет, смущается и все прикидывает, как ему выйти из положения. А положение-то безвыходное!

Я сижу в комнате одна. С открытым окном в комнате прохладнее. Туча, что собиралась разлиться, проходит стороной. Светлеет. Зеленый лист сорвался с дерева, и прохожий прибил его каблуком к тротуару. Лист трепещет, словно хочет сдвинуться с места и побежать. Скоро осень…

Валя крутит с Ломовым. Я, значит, кручу с Юркой. А с кем крутит Гоша? Или Гоша — ни с кем? У него жена. А если с женою, — называется ли это «крутит»? Или для этого существует другое слово? Зойка говорит, что Валя и не скрывает. Они всюду бывают вместе. Но кто знает, — может быть, они просто ходят вместе и Валя вовсе не крутит с Ломовым? Я думаю так, но тут же начинаю думать иначе. Я вспоминаю, как дрожало лицо у Вали, когда мы сидели с ней в холле, как дрожало ее лицо и светилось. И как смотрел на нее Ломов — смущенно и виновато. Валя крутит с Ломовым — это, наверное, правда. И это, наверное, счастье. Но тут я вспоминаю, что у Вали есть муж. Он, кажется, очень внимателен к Вале. И я думаю, что вряд ли это может быть счастьем, если у Вали есть муж. А может быть, у Вали уже нет мужа? Может быть, пока я была на юге, все так изменилось, что у Вали уже нет теперь никого, кроме Ломова?.. Тоненький зеленый лист трепещет на сером тротуаре. Я не вижу прожилок на его зеленой ладони, но знаю, что эти прожилки есть, и мне кажется, что они напрягаются, пытаются сообщить листу силу, помочь сорваться с места, к которому припечатал его чей-то каблук.

У подъезда останавливается машина. Из нее выходят две худые дамы в черных очках. На них открытые платья, и в вырезе платьев торчат костлявые ключицы. За дамами из машины выходит Валя. Ключицы двигаются к гостинице, и мне кажется, что я даже слышу, как они издают тихонько: скрип-скрип, скрип-скрип… Старые американские туристки. А между ключицами двигается пушистая светлая Валина голова. Одуванчик. Вот и Валя приехала!

Валя широко распахивает дверь и стоит на пороге. Я сижу на стуле у окна и жду, когда она пройдет в комнату. Она все стоит на пороге и смотрит на меня удивленно:

— Ты приехала? Как хорошо, что ты приехала!

Валя заходит в комнату и закрывает за собою дверь. Она прижимается спиною к двери и смотрит на меня, улыбаясь. Я вижу, что она действительно рада встрече со мной, и радуюсь сама. Я встаю, подхожу к Вале, обнимаю ее за худые узенькие плечи. Как хорошо, Валя, что мы снова вместе! Я, правда, не часто вспоминала тебя. Я даже начала забывать тебя, забывать, какие у тебя глаза, волосы, рот. Но сейчас я вижу, что люблю тебя по-прежнему и что ты мне по-прежнему нужна, моя подруга Валя.

— Валя, я хочу спросить тебя о чем-то. Но ты не обидишься?

— Ты о Ломове? Тебе уже рассказали?

— Ты любишь его?

— Люблю? Чушь это! Слова! Названия. Это слово «люблю» все повторяют и прикрывают им самые разные понятия. Привязанность называют любовью, влечение — тоже, симпатию, чувство благодарности и самую любовь — всё называют любовью. Не хочу говорить об этом!

— Но ведь ты понимаешь, о чем я говорю, Валя. Ты понимаешь, о каком чувстве я говорю! Я ведь знаю, что к Ломову ты не можешь испытывать только привязанность или благодарность.

— Откуда ты знаешь? Откуда вы все всё знаете? Отчего это вы такие все умники? Не люди — кибернетические машины: всё знают и на всё могут дать ответ. Но жизнь — это не сплошные формулы, и бывает такое, что не влезает во все ваши представления. Такое, для чего даже названия нет в нашем человечьем языке. Но вам уже кажется, что вы и это знаете и что на такой случай у вас заготовлены названия, рецепты.

— Зачем ты так зло говоришь со мной? Не хочешь разговаривать об этом — и не надо. Нисколько я не обижусь. Но зачем злиться и называть меня на «вы»?

— Прости. Я устала. Вот уже скоро месяц, как все только об этом и говорят, только этим и занимаются.

— Это тебе кажется, что все говорят об этом.

— И вообще я устала. Устала от всего: от разговоров, от бесконечного хождения по улицам, от этой жизни, как на вокзале. Устала от Вовкиного взгляда и от того, что все время должна избегать объяснения с ним. Вот уж кто хорошо осведомлен о любви! Он без конца говорит, как меня любит, о том, какая это ценность — такое чувство. Он все твердит: ценность, ценность. Он не понимает, как относительны любые ценности. Какой смысл в еде, если ее никто не хочет есть? В воде — если ее никто не хочет пить?.. А он думает, что существуют какие-то абстрактные ценности: «честь вообще», «преданность вообще». И за эти ценности я должна быть ему признательна, и эту мою признательность все будут умиленно называть любовью и будут восхищаться нашей добродетельной жизнью. А я буду жить и знать, что случись что-нибудь, стрясись какая беда, — этот человек не подведет, не подкачает. А если беды не стрясется? Если ничего такого не случится в моей жизни? Тогда что? Зачем тогда нужна мне его добродетель? У Ломова нет особых добродетелей. Но и с ним трудно. Надоело ходить по улицам и заглядывать в чужие окна. В городе столько домов! В каждом доме столько комнат! А нам с Ломовым негде встречаться. Нам негде разговаривать. Негде смотреть друг на друга. Потому что город хоть и большой, но тесный, и всюду люди. И мы, как на вокзале, толчемся среди чужих чемоданов и ждем, чего-то ждем…

— Почему ты не уйдешь к нему?

— Куда уйти? У него — жена, ребенок.

— Но ведь так нечестно!

Валя достает сигарету и мнет ее пальцами. Валя усмехается:

— Семья — ячейка государства. Мы разрушаем ячейку, мы разрушаем государство.

Видно, Вале по-настоящему тяжело, если она начинает иронизировать подобным образом. Она хочет спрятаться за этой иронией, защититься ею. Она смотрит на меня зло и дерзко, но почему-то кажется мне беспомощной. Мне жалко Валю.

— Все на свете, видите ли, рухнуло в тот момент, когда мы с Ломовым полюбили друг друга. Да?

Мы сидим неподвижно и молчим. Потом Валя поднимается. Перерыв кончился — пора на экскурсию. Она поправляет рукой волосы, кивает мне и выходит из комнаты. Моя непутевая Валя! Я кружу по комнате и через несколько минут оказываюсь у окна. Валя стоит внизу со своими старушками. Она разговаривает с ними, поворачиваясь то к одной, то к другой. Машина подходит к подъезду, и перед тем, как сесть в нее, Валя поднимает голову и отыскивает глазами наше окно.

Валя улыбнулась мне перед отъездом, и у меня отлегло от сердца.

41

Мы живем в доме, как семечки в сердцевине плода. Мы срослись с ним и не можем себе представить, что можно жить и быть счастливым в другом месте. В этом доме — наша родина.

Когда-то здесь был пожар. Это был знаменитый в Ленинграде пожар, целые сутки все пожарные машины тушили его и не могли потушить. Мы — я и мои сверстники — не помним этого, но разговоры о пожаре до сих пор идут, и до сих пор говорят: «Это было до пожара» или «Это было после пожара». Следы пламени — почерневшие камни над четвертым этажом — остались по сию пору, хотя прошло много ремонтов.

Потом была война. Разноцветные стекла витражей на лестнице вышибло взрывной волной: а они ведь были очень старые, пережили революцию, разруху, даже пожар, а вот войны не пережили. На их место вставили обыкновенные стекла, и лестница перестала быть веселой, на ее ступенях в солнечные дни не лежат больше маленькие разноцветные солнца. А лет шесть назад кто-то сломал внизу перила. Говорят, что это сделал парень, с которым не захотела встречаться девушка из нашего дома. Он будто бы сказал, что не оставит камня на камне, но успел сломать только перила, и его забрали в милицию. Я не знаю, как кончил этот парень, но думаю, что счастливо: упорная и страстная любовь должна победить. Перила, однако, нам сделали новые — наспех, небрежно, из неважных железок и плохо оструганного дерева. Все, кто спускается теперь с лестницы, дойдя до этого места, снимают руку с перил и сторонятся.

Мы сами делаем историю нашего дома.

Басмановой предложили обмен. Она не собиралась меняться. Никогда она не ходила в бюро обмена, где люди собираются толпами и разговаривают заинтересованными голосами, и мысли о том, чтобы уехать от нас, у нее не было. Эту мысль ей подали. Пришел мужчина в зеленой велюровой шляпе, подал Басмановой эту мысль и ушел. Мы думали, она возмутится, пойдет красными пятнами, бросит свой отказ вслед велюровой шляпе — ничуть! Басманова зашла к нам в комнату, опустилась на диван и плавным голосом пересказала нам эту мысль, и даже слова не застревали у нее в горле, а лились не иссякая:

— Мою комнату тридцать квадратных метров на его комнату восемнадцать квадратных метров, с приплатой шестьсот рублей, ремонтом и переездом за его счет. В центре города, в малонаселенной квартире, со всеми удобствами и телефоном. — Басманова покрутила лебединой шеей, посмотрела на нас.

Мы молчали.

— Шестьсот рублей на улице не валяются. — Это была не басмановская фраза — слишком вульгарная, но сказана она была по-басмановски: с чувством собственного достоинства. — Калерия в конце концов оставит меня. Вы же видите — девять часов вечера, ее еще дома нет. Так вы думаете, она посчитается со мной? Никогда! Большая комната мне одной не нужна. А шестьсот рублей я могла бы положить на книжку, на черный день.

Мы молчали.

— В центре города — это, конечно, удобно. Небольшая квартира. Телефон.

У Басмановой был спокойно-сосредоточенный вид. Я ненавидела человека в зеленой велюровой шляпе — это из-за него у Басмановой стал вдруг спокойно-сосредоточенный вид. Это из-за него Басманова вдруг решила подумать и о себе. Если бы она встретила этого человека раньше — ну, лет на двадцать пять — тридцать, она бы раньше подумала о себе и не была бы сейчас одинокой, а жила бы вот с таким человеком в велюровой шляпе, готовая к неизбежному черному дню.

У этого человека, наверное, семья, ему эти двенадцать квадратных метров совершенно необходимы. Почему только для достижения цели он выбрал именно этот путь: вызвать на лице Басмановой сосредоточенное выражение, заставить ее «подумать о себе»? Почему он не заставил ее подумать о нем, о его семье, его жизни? Почему вместо ясных человеческих понятий он нашел темные, соблазнительные, которые до сих пор были незнакомы Басмановой?..

А что такое Басманова? Почти старая женщина. Примечательная только тем, что она смешнее других старых женщин. Заслуги перед обществом? Никаких. Особые достоинства? Никаких. На ее место может въехать ученый с семьей, Герой Советского Союза, знаменитый путешественник. У нас станет интереснее, веселее. У нас будет перемена — а я люблю перемены, — так почему я молчу, почему не говорю Басмановой: «Вам здорово повезло, складывайте вещи!»

Я не хочу, чтобы что-нибудь менялось в нашей квартире. Пусть мы уходим в путешествия, но у нас должна быть гавань, родина, которую мы любим только за то, что мы родились в ней, выросли и возмужали, родина, с которой мы сращены, как семечки с плодом.

— Что же вы молчите? — говорит Басманова. — Или вам безразлично?

— Нет, не безразлично, — говорит тетя Муза.

— Тогда что же? — говорит Басманова.

Тетя Муза снимает очки, протирает передником стекла и снова надевает очки.

— Конечно, шестьсот рублей на улице не валяются, — говорит тетя Муза. И, помолчав, добавляет: — И телефон тоже.

Все молчат. Потом Басманова поднимается: скоро придет Калерия, пора готовить чай. Басманова выплывает из комнаты. Чуть-чуть неуверенно и менее величественно, чем обычно.

42

Мы сидели с Калерией на кухне. Это был тот час, когда все шли спать. Шел спать сосед, Басманова, тетя Муза. И квартира начинала принадлежать нам. Где-то глубоко в водопроводной трубе булькала вода — как будто труба полоскала горло.

Из коридора изредка доносились щелчки — рассыхался паркет. Раздавалось быстрое и короткое шуршанье — это штукатурка осыпалась между стеной и обоями. Дом оживал ночью. Он был старый, а, говорят, старикам по ночам не спится.

Кухня была крашена масляной краской. Маляр, который красил ее, поставил ведро на пол, кисти аккуратно прислонил к углу, огляделся и сказал: «Сделать сделаю, а только нездорово это. Стены дышать не будут». Никто не обратил внимания на его слова, все тащили из кухни кастрюли и прочую утварь, и я тоже. Потом, когда кухня была готова и стояла веселая, голубая, я вспомнила, как сказал маляр, и поверила ему. Я подумала, что зря мы его не послушали.

Я вспоминаю этого маляра часто, особенно ночью, когда слышно, как дышит дом и в коридоре штукатурка шуршит за обоями. Только стены кухни не дышат.

Мы сидим с Калерией в разных концах кухни. Ничего не делаем и разговариваем.

— После школы я была как на пороге. Дверь закрыта, что там дальше — не знаешь. Ожидания всякие, надежды… Жить было интересно. И на заводе сначала было интересно. А теперь… Привыкла. Все план, план и никаких идеалов!

Калерия встала, подошла ко мне.

— А я не могу без идеалов, понимаешь? Не могу! Я девчонкам сказала, они засмеялись: «Ты план лучше выполняй». Идеалы должны быть высокие, а план мы выполняем из месяца в месяц. Я хочу уехать. Но разве она меня отпустит? Она же в меня вцепилась — ты знаешь как! Разве она понимает, что такое жизненные горизонты?..

— А ты уезжай так, чтобы никто не знал.

— Поставить перед фактом? Нет. Не хочу. Мне взаимопонимание нужно. Понимаешь?

— Понимаю.

— И почему только взаимопонимание встречается так редко?. Это, наверное, сложная вещь. Я тут познакомилась с одним парнем… — Калерия повернула голову в сторону и засопела.

— Ну и что?

— Он у нас на «Треугольнике» делал портреты передовиков. Чушь какая-то — вешать эти портреты, но он был очень современный фотограф, а за портреты хорошо платили, ну, он и фотографировал. Он и меня хотел снять, в другой, конечно, манере… Мы с ним встречались, в кино ходили, у нас все совпадало, буквально все — взгляды и вкусы, даже привычки. Я, например, ногти грызу, и он тоже грыз.

Калерия взяла свою табуретку, поставила рядом с моей, села и задумалась.

— Ну и что? — спросила я осторожно.

— Ну и вот… Я, например, перчатки никогда не ношу, и он всегда ходил без перчаток. Сколько у нас совпадало в жизни — просто смешно!.. Если мы были не одни, так только посмотрим друг на друга — уже все понимаем. А он еще раньше звал к себе: посмотришь мои работы, говорит. Ну, однажды я согласилась. Только пришли, он сразу полез, понимаешь? Самым пошлым образом. И никакие работы здесь, оказывается, ни при чем. Он так и сказал: «Тогда нам лучше с тобой не встречаться». На площадку за мной вышел и говорит: «До свиданья. А в дальнейшем я этот вопрос усложнять тебе не советую». Вот.

Калерия поднялась. Она подошла к раковине, отвернула зачем-то водопроводный кран и посмотрела, как бежит вода. Я не знала, что сказать ей. Да она, кажется, и не ждала, что я скажу что-нибудь.

— Ладно, — сказала Калерия. — Пошли спать, завтра мне в первую смену. Разбуди меня, если рано встанешь.

— Хорошо, — сказала я.

Я легла в постель, но заснуть сразу не могла. Сквозь окно было видно небо — не по-ленинградски ясное и высокое. Стукнула дверь, и кто-то легко прошел по коридору. Это не спала Калерия. Калерия, которой так много надо было в жизни: идеалов, взаимопонимания, жизненных горизонтов…

43

Про обмен мы не говорили. И все в жизни нашей квартиры шло как обычно. По утрам все торопились на работу, перебрасывались на ходу короткими замечаниями о погоде, об изменениях трамвайного маршрута. Потом мелко стучали каблуки Калерии и хлопала парадная дверь — Калерия уходила первой. За ней — тетя Муза, сосед, Басманова и, наконец, я. По вечерам мы собирались на кухне. Зажигались все конфорки газовой плиты. Вкусные запахи наполняли кухню. И все это — запахи, бульканье, шипение, вся эта ворожба и колдовство над простыми вещами: картошкой, луковицей, перцем, — все это сопровождалось, приправлялось разговорами. Об обмене — ни слова. Да и с чего бы вдруг мы стали говорить об обмене, лезть с советами к Басмановой, просить ее остаться? Ведь мы не могли предложить ей ни одного из всех благ, обещанных велюровой шляпой. Только сосед нарушил молчание. Это было в самый первый день.

Басманова изложила соседу суть вопроса. Он обещал подумать, взвесить все «рго» и «contra», как он сказал. Басманова обрадовалась — это было в ее духе, — закивала головой, заулыбалась: «Пожалуйста, именно все „рго“ и „contra“». Сосед вышел на кухню поздно вечером. Он подошел к Басмановой, встал перед нею этаким фертом и сказал: «Я советую». Он не сказал, что именно он советует, но и без того было ясно. Мы с тетей Музой переглянулись. Обычно сосед выражался велеречиво: «Несмотря на… и все же вероятно…» И не всегда было понятно, что он говорит, а тут все было определенно и произвело на Басманову сильное впечатление.

Это было в первый день. С тех пор прошла неделя — об обмене не говорили.

Басманова была известная домоседка. Теперь иногда она приходила с работы позже. Это настораживало. Странным было и то, что с комода Басмановой исчезла пластмассовая коробка, в нее Басманова складывала деньги, и оттуда она охотно давала в долг. Теперь коробки не стало.

Мы не говорили ни слова. Мы делали вид, что ничего не произошло.

Однажды вечером, когда мы только пришли с работы, раздался звонок и взволнованная Басманова вошла в квартиру. За ней двое мужчин в ватниках несли высокий плоский ящик. «Ну все! — подумала я. — Сейчас придет велюровая шляпа и будут вытаскивать вещи».

Дверей, однако, никто не расколачивал, и было тихо. Я не могла выносить этой тишины, оделась и ушла из дома.

Я вернулась поздно. Меня встретила сияющая Басманова.

— Вы только посмотрите, Ася. Нет, вы только посмотрите!

Она распахнула дверь своей комнаты и остановилась на пороге. Я посмотрела на комнату, потом с недоумением на Басманову.

— Не видите? А стекла-то в окне! Стекла-то новые, зеркальные! Ах, Асенька, что за прелесть — зеркальное стекло!

Я прошла к окну. Стекло действительно было толще обычного, без переплета и больше блестело.

— А зачем вам? — спросила я.

— Разве не красиво? — удивилась Басманова. — Могу я наконец пожить как человек?

Уходя от Басмановой, я оглянулась, посмотрела на окно — в нем был закат, не деленный оконными переплетами. Стекло было глубоким, и в нем переливалась, сверкала радуга. Это было и правда хорошо.

У себя в комнате я переоделась и, когда повязывала волосы косынкой, улыбнулась сама себе.

— Ты чего? — спросила тетя Муза.

— Так. Ничего особенного, — сказала я.

Вместо того чтобы подумать о себе, Басманова решила пожить наконец как человек. И это мне — честное слово! — нравилось.

44

Приближалось время приезда мадам Бранд. Русаков уже снова появился в гостинице и каждое утро пересекал вестибюль, направляясь к выходу. Каждое утро он ездил в Торговую палату, а оттуда в Дом культуры, где будет выставка и куда уже завезли все необходимые для выставки материалы.

Мадам Бранд прилетела в Ленинград раньше, чем мы предполагали. «Ну вот, Асенька, мы с вами снова при деле», — говорил Русаков, когда мадам пошла осматривать свой номер. Работа над выставкой только начиналась, и Русаков был в хорошем расположении духа. Мы стояли внизу и разговаривали о чем-то, Русаков, Марта Стооль и я. И всякий раз, как Русаков обращался к Марте и поворачивал в ее сторону большую светлую голову, Марта вспыхивала и смущалась.

— Когда же мы увидим макет? — спросил Русаков.

— Хоть сейчас, — ответила Марта. — Макет у меня в номере. Но я не могу показать его без мадам.

— Понимаю, понимаю, — басил Русаков и весело поглядывал на меня. — Ну а когда же мадам спустится вниз?

Марта пожимала плечами и смущалась.

Мы ждали мадам Бранд в холле очень долго, а потом, когда она спустилась, мы вчетвером завтракали в ресторане. Мадам Бранд сидела со мною рядом, но аппетит у нее не портился. Я не без интереса наблюдала, как исчезали с тарелки бутерброды, как исчез потом цыпленок и мелко нарезанная кудрявая картошка. А когда на столе появилась бутылка сухого вина и черная зернистая икра, мадам даже порозовела от удовольствия.

После завтрака мы смотрели макет. Он был сложен в нескольких картонных коробках. Марта ловко распаковала коробки и, сдвинув одним движением локтя все лежащее на столе к самому краю, разложила макет. Я знала, что он от первой до последней детали сделан ее руками — вот этими самыми неестественно длинными руками с хрупкими маленькими кистями. В застекленных шкафах были выставлены товары, черные и белые манекены демонстрировали одежду, на столах были разложены журналы и проспекты, а когда Марта подошла к стене и воткнула вилку в штепсель, макет осветился, начало казаться, что вот-вот двери распахнутся и по выставке зашагают люди. Это впечатление сразу исчезло, стоило Русакову близко подойти к макету. Он ткнул пальцем в стенд, увешанный пестрыми мужскими костюмами, и прочел надпись на стенде: «Леопард».

— Леопард? — сказал Русаков и вопросительно посмотрел на Марту.

— Да, так называется фирма, изготовляющая мужские костюмы.

— Воинственное название, — усмехнулся Русаков.

А мадам, сощурив глаза, добавила:

— Слишком воинственное для такой незначительной фирмы.

— Отчего же незначительной? — робко заметила Марта.

Легкая складка легла между бровями мадам. Глаза ее потемнели. Но тотчас она улыбнулась ослепительно:

— По поводу любой фирмы я могу дать самую точную справку. Это не входит в ваши обязанности, мадмуазель Стооль. — И пальцы мадам начали выстукивать на кожаной сумочке победный марш. Пальцы стучали по мягкой коже, а мне казалось, что я слышу звуки барабанов и фанфар. «Тра-та-та» — стучали барабаны. Марта молчала, разглядывая узор на ковре. Я готовилась переводить, что скажет Русаков. И он сказал:

— Вот что, мадмуазель Стооль, — Русаков посмотрел на Марту и улыбнулся ей, — мы этот макет свезем в Дом культуры. На месте все виднее. Как вы думаете?

Марта кивнула и начала складывать макет в коробки.

45

Негодование и обида, с какими я относилась вначале к мадам, сменились любопытством. Она не задевала меня больше, была ко мне равнодушна и не мешала мне работать. Я не задумывалась над тем, почему, собственно, она изменила ко мне отношение, до тех пор, пока однажды утром, придя на работу, не услышала в бюро обслуживания: «Тебя вызывает Бранд. Звонила несколько раз, просила подняться к ней в номер, как только придешь». Я удивилась, созвонилась с Русаковым, уточнила программу на сегодняшний день и села в лифт. Я не понимала, чем вызвано вдруг такое внимание Бранд, и мысли одна нелепее другой лезли мне в голову.

«Войдите», — сказал приглушенный голос мадам сразу, как только я постучала. Я вошла и, не застав в первой комнате никого, прошла в соседнюю спальню. Альма Бранд сидела за туалетом. Она увидела меня в зеркале, улыбнулась мне, кивнула приветливо головой и предложила сесть рядом. Я была смущена. Мадам принимала меня в необычном виде. Так принимают или людей очень близких, или тех, на которых наплевать. Я не знала, как поступить: уйти или остаться. Мадам, вероятно, заметила мои колебания и повернулась ко мне так резко, что скрипнул корсет. Она сказала, улыбаясь:

— Простите, мадмуазель, я не в форме, но мне хотелось видеть вас, и я решила поторопиться. Вы простите мне, ведь мы с вами обе женщины? — Улыбка стала еще шире, и это было, пожалуй, слишком, потому что сразу стала видна коронка, надетая на боковой зуб мадам Бранд.

— Однажды мадам оспаривала это, — сказала я, не улыбаясь и глядя прямо ей в глаза.

Мадам резко повернулась к зеркалу, быстрыми движениями сняла остатки крема с лица и опустила большую пуховку в пудреницу.

— Вы злопамятны? А ведь я не хотела зла.

В зеркале я видела ее лицо. Оно отвечало мне доверчивым взглядом. Я заколебалась, но из глубины моей памяти всплыли ее прищуренные глаза и голос, спрашивающий: «Вы — женщина?» Я сама удивилась, каким деревянным и негибким был мой голос:

— Мадам хочет принести извинения?

Тень пробежала по лицу Бранд, но так быстро, что никто бы этого не заметил. Я заметила только потому, что пристально смотрела в зеркало.

— Ну, я попросила вас зайти не для этого, но если вы настаиваете, если вы ведете счет…

— Да, я веду счет!

— Я прошу у вас прощения.

Голова Бранд склонилась над туалетным столом низко-низко. И в зеркале не стало видно ее лица. Только высокая прическа и затылок. Мадам что-то искала на туалете. Я с облегчением вздохнула. «Ну вот и прекрасно! Вот и уладилось».

— Присядьте, — сказала мадам, не поднимая головы.

Я села в кресло около двери.

— Куда же подевались мои заколки для прически? Куда же они подевались? — приговаривала Бранд, проводя рукой по столу и дотрагиваясь поочередно до всех флаконов, коробочек, пузырьков, щеток. Я тем временем думала, что, может быть, Бранд не такая уж плохая женщина, может быть, она привыкла к определенному взгляду на вещи и сама не понимает, что делает. Я размышляла так, сомневаясь и склоняясь то на одну, то на другую сторону, когда Бранд вдруг поднялась и сказала:

— Нет, они определенно исчезли.

— Кто?

— Заколки. Мои заколки для прически.

— Ну куда же они могли исчезнуть, мадам?

Бранд начала нервно ходить по комнате. Вместо изящной, благоухающей женщины, какой предстала передо мною Бранд впервые, я видела обыкновенную, полуодетую, расстроенную чем-то женщину, очень бледную, потому что краска еще не успела лечь на ее щеки, и совсем невыразительную. Женщина перебирала ногами, мелкими шагами двигаясь по комнате, и ноги у нее были совсем не такие красивые, как мне показалось раньше. Они были покрыты темными редкими волосами, и я подумала, что мадам-то крашеная. Вдруг женщина остановилась передо мною и сказала деловито, быстро кивнув на дверь:

— Они не могли взять?

— Кто «они»? — спросила я, не понимая, о чем идет речь.

— Прислуга. Могла взять мои заколки.

Я изумилась, но только на секунду, — так неправдоподобно было все это. Потом я засмеялась:

— Кому нужны ваши заколки?

Бранд была серьезна.

— Вы не знаете, заколки черепаховые, инкрустированные камнем. Понимаете? Не просто заколки.

— Вы что, сошли с ума?

— Как вы разговариваете?.. — взвизгнула мадам, но, словно вспомнив что-то, сорвалась. Меня было уже не остановить.

— Как вы разговариваете? Вы! Как вы смеете даже говорить со мною о своих подозрениях? Как вы смеете кого бы то ни было подозревать здесь?! — Я взмахнула рукой, и, наверное, было совсем непонятно, где это здесь, но мне было все равно. Моего благодушия как не бывало. Злости моя, как будто запертая где-то внутри меня, прорвалась вдруг наружу, и я уже сама не владела ею. Бранд стояла передо мною бледная, губы ее дрожали, и вдруг на них появилась слабая жалкая улыбка. Бранд была растерянна, и это был тот единственный раз, когда она была сама собой. Когда она еще не сообразила, какой ей следует быть в данный момент, какую из масок ей надо скорее надеть на себя. И оттого, что я понимала это, я чувствовала себя еще сильнее, еще тверже, и мое презрение к этой жалкой полуголой женщине росло. Я взяла со стула халат, протянула его мадам: — Оденьтесь! — и вышла из комнаты.

…Я так и не узнала, зачем вызывала меня Бранд в то утро. Да и не хотела узнавать. Мы встретились за завтраком, и ничто в ней, затянутой в шелк, причесанной, не напоминало о нашем утреннем разговоре. Бранд вновь обрела свою оправу. Но я-то знала, какая она. И когда Бранд смотрела на меня, она видела, что я знаю.

Мне было противно вспоминать о сцене, разыгравшейся тогда в номере. И я, наверное, никогда бы о ней не вспомнила, если бы Марта как-то не сказала мне:

— Мадам стала относиться к вам лучше, чем раньше.

Мы ехали из Дома культуры в гостиницу.

— Я сказала ей, что вы происходите из хорошей семьи и закончили институт.

Я засмеялась.

— Не смейтесь. Мадам ревнива к вопросам происхождения. Она известна у нас в стране.

— Чем? — спросила я.

Марта помедлила.

— Мадам — любовница самого богатого и влиятельного человека у нас. Она любовница господина фон Ренкенцов.

Лицо Марты покрылось красными пятнами. Она была так смущена, словно это она, Марта, а не мадам Бранд занимала столь высокое положение. Я слышала фамилию фон Ренкенцов. Она часто появлялась в заграничных газетах и иногда в наших. Я знала, что это одна из самых богатых фамилий. Я даже видела как-то фотографию в газете, где был изображен кто-то из этой фамилии, но кто — я уже не помню.

— Но вы-то, вы служите ведь совсем в другой фирме. Ведь ваша фирма не имеет никакого отношения к мадам и к господину фон Ренкенцов.

— У нас в стране нет ничего, что не имело бы отношения к фон Ренкенцов. И следовательно, нет ничего такого, что не имело бы отношения к мадам. Все знают об этом, и если бы вы внимательнее читали наши газеты, вы бы тоже об этом знали.

— Но ведь ваша фирма может защитить вас. Ведь вы сами говорили как-то, что ваш директор человек симпатичный.

— О да, но он недостаточно влиятельный человек, чтобы ссориться с фон Ренкенцов. Говорят, что в вашей стране все равны. А у нас есть люди маленькие, средние и большие. Но есть и такие, перед которыми все — и маленькие, и средние, и даже большие, — все становятся маленькими. Такой фон Ренкенцов.

Я хотела ответить Марте, но в этот момент Володя оглянулся.

— У подъезда полно машин, — сказал он, — я остановлюсь на углу.

— Хорошо. Только ты подожди нас.

Володя затормозил, машина остановилась, и мы вышли на улицу.

Больше никогда Марта не заговаривала со мною о мадам.

46

Дом культуры не похож на Дом культуры. Он похож на строительную площадку. Даже в театральном зале работают плотники. Они сооружают длинный, пересекающий зал помост, по которому будут ходить манекенши, демонстрируя туалеты различных фирм. Фирмы не имеют никакого отношения к мадам. Но манекенши имеют. Большинство их училось в школе манекенш, возглавляемой мадам Бранд. Манекенши еще не приехали. Пока на выставке одни рабочие. Они монтируют стенды, устанавливают освещение. Они полируют мебель, и от этого по всему Дому культуры распространяется запах лака и краски. Мебель — маленькая. Она будет установлена в стеклянных шкафах, и пользоваться ею будут только черные и белые манекены. Вот и их уже привезли и свалили в беспорядке в углу, так что торчат в разные стороны руки и ноги из папье-маше. Головы сложены отдельно, их будут привинчивать на одетые манекены в последнюю очередь. Стенд головных уборов готов, и два представителя фирмы уже раскладывают в витринах шляпы, шапки и вязаные шапочки, развешивают фотографии респектабельных мужчин с тростями в руках, которые любезно приподнимают шляпы и улыбаются сытой, довольной улыбкой.

Ходить по выставке рядом с Мартой гораздо интереснее, чем сидеть в директорском кабинете, где мадам Бранд заводит споры из-за каждой промокашки. Выставка большая, все время требуются новые и новые материалы, а мадам расчетлива и прижимиста. Она пытается затеять торг из-за самых незначительных вещей. Русаков невозмутим. Он вынимает из желтого кожаного портфеля текст соглашения, отпечатанный на двенадцати страницах, находит нужный пункт, тычет в него пальцем и протягивает текст Альме Бранд. Альма Бранд соглашается, Русаков прячет текст обратно в портфель. Но ненадолго. Через несколько минут мадам снова затевает спор, текст снова извлекается из портфеля. Его теребят сначала крепкие пальцы Русакова, потом пальцы мадам, и после паузы, во время которой Русаков и Альма Бранд затягиваются папиросами, а я отдыхаю от перевода, переговоры возобновляются.

Иногда решение спора приходится искать не только в тексте соглашения, но и непосредственно на выставке, тогда мы встаем и идем по длинным коридорам Дома культуры, находим нужный нам стенд, и Альма Бранд высоким голосом кричит: «Мадмуазель Марта! Мадмуазель!» Прибегает Марта, измазанная краской, в синем рабочем халате и начинает обмерять, считать и снова обмерять этот кусок выставки. Она становится на колени, потом залезает на стул и все время шепчет что-то себе под нос, а мадам нетерпеливо стучит каблуком. Наконец Марта кончает считать, мадам мрачнеет или веселеет, в зависимости от результатов, и все мы устремляемся обратно в прокуренный директорский кабинет, где на столе среди бумаг стоят чашки с недопитым кофе, три полные окурков пепельницы, а в углу прямо на полу свален ненужный теперь макет.

Случается, что мадам повышает голос, и тогда предметом ее гнева становится Марта — ведь Марта фактически отвечает за всю выставку. И если где-нибудь не хватило цветного картона или кто-то из рабочих задержал работу на час-другой, — высокий голос мадам слышен по всей выставке. Ее пальцы отстукивают бешеные марши на спичечном или папиросном коробке, а Марта стоит перед ней и не поднимает глаз. Но однажды этому приходит конец.

Мы уже несколько часов ходим по выставке, и все идет благополучно. Вдруг мадам останавливается. Мы останавливаемся вместе с нею. Мы стоим около злополучного стенда с надписью «Леопард». Все в этом стенде уже давно не нравилось мадам, и рабочие, под руководством Марты, сто раз переделывали его, перекладывали с места на место товары. Я знаю, что сейчас мадам начнет давать новые указания, будет высоко поднимать плечи и разводить руками.

Но она молчит. Она смотрит на маленький столик, стоящий у витрины, и мы все тоже начинаем смотреть на этот столик. Ничего необыкновенного в нем нет. Стол как стол. Три ножки. Светлый. Еще блестит от лака. Мы с Русаковым переглядываемся. А мадам как завороженная смотрит на стол. Потом, не переводя взгляда, она кричит высоким голосом: «Мадмуазель!» Кричать не надо, потому что Марта стоит рядом и услышит, даже если Альма Бранд будет говорить шепотом. Но Альма кричит, и Марта, вздохнув, делает шаг вперед. У, какой у мадам разъяренный вид! Она побелела от злости, и губы у нее свела судорога. Мадам наклонилась вперед, и какая-то блестящая бляшка на цепочке, свисая с ее шеи, качается, словно маятник. Перед мадам стоит столик на трех ножках. И рядом с мадам стоит Марта.

Русаков, который уже давно признался мне, что не выносит «женских представлений», отходит к окну и погружается в созерцание улицы. Наконец мадам поворачивает голову в сторону Марты и говорит, резко разделяя слова:

— Стол должен быть красного дерева. Красного дерева. Я об этом говорила вам два раза. Два! — При этом мадам выбрасывает в воздух перед самым носом Марты два длинных пальца.

Марта молчит.

— Ну конечно, этого мало. Вам надо сказать тридцать, сорок раз, только тогда вы поймете. Мадмуазель! — И голос Альмы Бранд становится визгливым. — Мадмуазель! Вы плохо работаете!

Марта вздрагивает и говорит тихо:

— Но вопросы стиля…

— Все вопросы стиля решаю я, мадмуазель, и пора вам к этому привыкнуть. Вы — исполнитель. Я недовольна вами. Если так будет продолжаться, я буду вынуждена обратиться к вашему директору, мадмуазель. Слышите?

И здесь происходит нечто необычное. Русаков, который никогда прежде не вмешивался в разговоры между представителями иностранной стороны, вдруг отходит от окна и быстрыми шагами подходит к нам. Он берет меня за плечо, и я чувствую, как вздрагивают его пальцы.

— Вот что, Ася. Скажите мадам следующее: «Вы нарушаете, мадам, нормы поведения, принятые в нашей стране». Перевели? «Вы все время пытаетесь незначительное возвести в ранг главного. Вы нервируете людей, с которыми нам предстоит работать. И мне хотелось бы знать, для чего вы делаете это? Мне хотелось бы думать, что это просто… хотелось бы отнести это за счет определенных свойств вашего характера, но иногда мне кажется, что это — намеренное желание сорвать выставку, помешать тому делу, ради которого мы здесь собрались»… Сказали?

Альма Бранд растерянно смотрит то на Русакова, то на меня. Когда я кончаю переводить, она уже владеет собой и, улыбаясь, обращается к Русакову:

— О, мсье, мы, женщины, ведем свои дела, конечно, не так искусно, как мужчины. Но ведь наши дела — это наши дела! И ведь вам, не правда ли, нет никакого дела до того, как мы разговариваем между собою?

— Совершенно верно: мне безразлично, как вы разговариваете между собой. Но — только до тех пор, пока это не начинает вредить делу.

Альма Бранд широко открывает глаза. В этих глазах, как некогда и раньше, появляется выражение детского простодушия.

— А разве наши разговоры могут дурно влиять на дело? Я думала, что именно в интересах дела они и ведутся.

— Я не ребенок. Я поседел на этой работе. И научился отличать истинные намерения от ложных. Я утверждаю, что такими действиями мадам не помогает нам наладить выставку, а срывает ее. А вот зачем она так поступает — об этом как раз я и хотел спросить.

Бранд становится серьезной.

— Мсье Русаков ошибается. Он несколько преувеличивает значение происшедшего здесь инцидента. Передо мною и перед мсье Русаковым стоят одинаковые задачи. И я, и мсье Русаков делаем для их решения все возможное. А теперь простите меня, я не совсем здорова. Я покину вас, — улыбка мне и Русакову, — и отправлюсь в гостиницу. Машина заказана?

— Да, — киваю я, — машина ждет у входа.

Мадам Бранд направляется к выходу, но, сделав несколько шагов, останавливается:

— Мадмуазель, поскольку работа уже сделана и заказчик не возражает, стол перекрашивать не надо.

Мадам уходит по коридору, и мы глядим ей вслед.

— Ну, по чашке кофе не откажетесь? — спрашивает Русаков.

— Нет, — говорю я.

— Нет, — говорит Марта и вытирает о халат измазанные мелом пальцы.

Мы поднимаемся в кабинет директора, разогреваем кофе на электрической плитке. Мы пьем кофе и разговариваем о вещах, к выставке не относящихся. Потом Марта вдруг спохватывается, что надо что-то сделать на выставке, и, набросив халат, выбегает из комнаты. Русаков смотрит ей вслед и говорит:

— Святой человек! И несчастный.

— Как вы думаете, почему она не замужем? — спрашиваю я. — Ведь она ничего, а, Николай Павлович? Ничего она?

— Да, как будто бы ничего, — говорит Русаков. — Ну, а не замужем… По-разному ведь в жизни бывает. Вот ведь вы тоже не замужем!

Русаков шутит. Он считает, наверное, что мне и рано еще замуж, но я грустнею. Я задумываюсь, и Русаков тоже молчит.

Потом я спрашиваю:

— Николай Павлович! А у вас жена есть?

— Жена?.. У меня дочка есть. Хорошая девочка. Умная. Она живет в Москве.

— А с кем же она живет?

— С бабушкой. С моей мамой.

— Но, Николай Павлович, как же вы… Вы — один?

— Один.

— Не верю я! Не могут не любить вас люди!

Русаков усмехается:

— А кто ж говорит, что люди меня не любят? — Он медлит, как будто хочет сказать что-то, потом поднимается: — А теперь пошли, посмотрим, как там наша мученица.

Мы запираем кабинет. Русаков берет портфель, и мы идем по выставке. Старый рабочий-швед в синем комбинезоне вставляет в витрину стекло и улыбается мне, когда мы проходим мимо. Этот старик всегда приветлив со мною и однажды дал мне пригоршню конфет — вроде наших ирисок. Он, наверное, думает, что я моложе, чем на самом деле.

Мы находим Марту в отделе ювелирных украшений фирмы «Рубин». Несколько монтеров под ее руководством крепят над витринами висячие лампы; Русаков включается в работу, дает советы, где что надо закрепить. Рабочие почему-то с его советами несогласны, и Русаков со смехом говорит:

— Раз не хотят сотрудничать — не надо. У них здесь все развалится.

Я перевожу его слова Марте, она тоже смеется и, махнув рукой, отвечает по-русски со смешным акцентом:

— Расвалится, расвалится.

Марта научилась немного по-русски. Я убеждаю ее бросить службу в фирме и стать лингвистом, но она говорит, что лингвистам еще хуже, чем художникам.

Вечером мы уходим с выставки. Рабочие сложили инструмент и потянулись к выходу, где их ждет автобус. Марта в последний раз осматривает выставку, тушит свет, и сразу Дом культуры становится таинственным. Мы идем полуосвещенными коридорами, а потом через проходной эстрадный зал. Русаков идет впереди и, когда доходит до конца зала, сворачивает вдруг в сторону и по лесенке поднимается на эстраду. Он кладет на стул портфель, приподнимает крышку рояля и одним пальцем касается клавиши. Высокая нота чисто и бесстрастно звучит в зале, постепенно ослабевает и сходит на нет. Тогда Русаков берет другую ноту и чуть склоняет голову набок, прислушиваясь. Звук тает, и снова тихо. Русаков пододвигает к роялю стул, садится. Мы с Мартой садимся в первом ряду. Русаков начинает играть.

Я не знаю, о чем думает он, перебирая пальцами клавиши. Я не знаю, о чем задумалась Марта. Я думаю о Юрке. Музыка вызвала во мне мысли — обыкновенные, трезвые — о нем и обо мне, о том, что неизвестно, когда мы встретимся с ним. А я так этого хочу. И ни один день, отдаляющий нашу последнюю встречу, не ослабляет моего желания. Я так же хочу быть с Юркой, как хотела этого раньше, до того, как мы были на юге, и после того. И я вообще хочу быть с Юркой, прожить с ним всю жизнь, родить ему детей и делить с ним неприятности на работе. Я знаю, что он никогда не найдет жены лучше, чем я. И я только не могу понять, отчего он этого не понимает. Музыка звучит не громче, не тише. Нет на свете страстей и несчастий. И только счастье и благополучие. Мы с Юркой тоже будем счастливы. Будем ли?..

Русаков бросает играть. Он заканчивает аккордом: да, только счастье! Только благополучие! Русаков закрывает крышку рояля, говорит: «М-да…» И стоит еще несколько секунд около рояля, опустив голову. Только счастье — разве он этого не понял? И Марта не поняла?

Русаков спускается с эстрады, и мы идем дальше по коридору, к выходу. Мы не разговариваем, и Володя удивленно смотрит на нас: что случилось? Ничего не случилось, Володя. Полное благополучие. Полное.

Дома на столе я нахожу записку: «Был и не застал. Как живешь?» Как живу?.. Отлично живу. Превосходно. Очень даже благополучно.

47

— Послушай, Майкина, когда ваша выставка начнет работать? А ты мне билет достанешь? Обязательно Достань, Майкина, посмотреть хочу, что за предприятие у твоей мадам. Сколько работаю в «Интуристе», а таких, как твоя мадам, еще не видела.

— What сап I do for you?

Это дежурная переводчица уже обращается к американцу, он только что подошел к бюро обслуживания. Я иду к выходу.

— Послушай, Майкина, — говорит мне дежурная, — чуть не забыла. Русаков тут принес бумаги, просил передать Бранд. Вот возьми… Sorry, I am at your disposal. — Это она снова обращается к американцу.

Сегодня выходной день. Сегодня мадам отдыхает от дел, а мы с Русаковым отдыхаем от мадам. Дежурная переводчица вспомнила про бумаги, и это совсем некстати.

Я вызываю лифт. Перед дверью мадам останавливаюсь, преодолеваю собственное сопротивление. Такая у меня теперь работа — преодолевать собственное сопротивление. Стучу. Долго никто не отвечает. Наконец голос мадам спрашивает:

— Qui est la? Un moment…

Мадам говорит по-французски. Я отвечаю. Тихо. Я в недоумении. Хочу повернуться, уйти. Дверь открывается. Пахнуло табачным дымом, спертым воздухом непроветренного помещения. У мадам на плечах — теплый плед, как у старухи. Глаза — красные, припухший нос, серое, некрасивое лицо. Больна она, что ли? Я подаю бумаги. Мадам приглашает меня зайти.

— Вы больны, мадам Бранд?

От этого вопроса она вздрагивает, как от удара.

— Больна? Почему? Ну конечно же, я немного нездорова, но все пройдет.

Она как-то застенчиво поводит плечами, поправляет сползший плед, проводит рукой по небрежно зачесанным волосам.

Жесты странные, не брандовские, и вся какая-то смурная.

Мадам Бранд подходит к окну, читает бумагу, потом говорит мне:

— Скажите мсье Русакову, что вся документация будет готова к завтрашнему дню. И пожалуйста, если возможно, закажите в ресторане бутылку перно.

Бранд поднимает телефонную трубку и передает ее мне. Я вызываю ресторан. Долго не отвечают. Мадам Бранд смотрит в окно.

— Вы не были во Франции? Никогда? Там есть такой городок: Круазон сюр ле Сэн. Там только одна улица, вся в платанах, а остальные называются проездами: проезд на виноградник, проезд к Сене, Парижский проезд. Там вокруг виноградники и занимаются виноделием. Вот откуда там перно. Лучшее перно в мире.

Чей — то голос говорит в трубке:

— Ресторан слушает.

Я передаю заказ.

— Мадам Бранд, в нашем ресторане нет перно. Может быть, вы закажете какое-нибудь другое вино?

— Тогда кофейник с черным кофе и лимон. Спасибо.

— Я пойду, мадам Бранд. До свидания.

— Всего доброго, мадмуазель.

48

День открытия выставки приближался. Вот уже и манекенши приехали. Хотя до открытия оставалось еще два дня, мадам прямо с аэродрома повезла их в Дом культуры. Там, за кулисами, я их и увидела.

— Здравствуйте, — сказала я, заходя в комнату.

— Здравствуйте, — на разные голоса ответили девочки.

А одна, самая тоненькая, подскочила ко мне, заглянула мне в глаза и вдруг закружилась волчком, так что поднялись высоко и почти закрыли ее с головой белые нижние юбки. Потом она остановилась, вытянулась передо мной и поднесла ладонь к виску:

— Морьенс!

Все девочки рассмеялись, а одна из них, самая старшая, подошла к тоненькой, обняла ее за плечи и сказала, обращаясь ко мне:

— Не сердитесь на Ирен. Она еще малышка и любит дурачиться.

— Люблю, — сказала Ирен и начала так усиленно трясти головою, что рассыпалась ее модная прическа и темные волосы упали на лоб и плечи. — А как вас зовут?

— Анна.

— Анна? О, у нас тоже есть Анна! — Тоненькая девочка подбежала к одной, сидящей у зеркала, схватила ее за руки и потащила ко мне. — Знакомьтесь. Это тоже Анна. Анна Шьерфбек. — И, отойдя в сторону и оглядывая нас с любопытством, Ирен добавила: — Только вы совсем не похожи. Вы так не похожи, что могли бы демонстрировать в паре. У вас демонстрируют парами?

— Не знаю, — нерешительно ответила я,

— Разве вы не манекенша?

— Нет, я переводчица.

Глаза Ирен стали круглыми, она шлепнулась на стул, вытянув далеко вперед тонкие, как палочки, ноги.

— Так, значит, вы наша переводчица?

Я кивнула головой.

— Так, значит, вы не знаете, демонстрируют ли у вас парами?

Я покачала головой.

— Так, значит, вы ничего не знаете из этого? — Ирен покрутила пальцами, потом соскочила со стула, расправила плечи, высоко подняла голову и пошла вдоль комнаты, покачивая бедрами, а дойдя до стены, улыбнулась очень мило какой-то фотографии, прикрепленной у косяка двери, плавно повернулась и пошла обратно. Ирен так важничала, что я рассмеялась, а вслед за мною рассмеялись и все манекенши.

— Она совсем неплохая, — обратилась ко мне Анна. — И она лучшая наша манекенша.

Ирен снисходительно кивнула головой.

Внезапно она перестала быть серьезной, спросила у меня:

— Что она сказала? Я — самая лучшая? — Нос Ирен сморщился. — Ничего подобного! Вот она самая лучшая. И она. И она. Но самая лучшая, понимаете, самая, самая лучшая, как вы думаете, кто? — Ирен наклонилась ко мне, и ее распущенные волосы пощекотали мне ухо. — Самая лучшая — мадам! — Ирен отпрянула в сторону и торжествующе посмотрела мне в лицо. В темных ее глазах плавали смешинки. — Тсс! — Ирен приложила палец к губам. — Мадам идет!

49

Выставка наконец открылась, и с первых же дней ее работы изменилась моя жизнь. Я больше не вижу мадам Бранд. Разве только изредка во время демонстрации. Почти все время я провожу с девочками за кулисами. Альме Бранд теперь и не нужен переводчик, потому что фон Ренкенцов — он приехал в Ленинград — говорит по-русски. Рассказывают, что когда-то он жил в России довольно долго. Фон Ренкенцова я еще не видела. Однажды я спросила у Ирен:

— А что, этот фон Ренкенцов молодой?

— Не очень, — отвечает Ирен. — Ему уже было или скоро будет семьдесят. Девочки, сколько фон Ренкенцову лет?

— Семьдесят два, — отвечает Анна. — Ты разве не помнишь, два года назад праздновали его семидесятилетие. Его жена была на торжествах в том знаменитом лиловом платье. Ты разве не помнишь?

— Платье помню, а жену нет, — говорит Ирен. — А сам фон Ренкенцов — ничего. Симпатичный! Впрочем, скоро ты увидишь его сама.

Я знакомлюсь с Людвигом фон Ренкенцом несколько неожиданно. Неожиданно потому, что я не могла даже предположить, что этот высокий, очень прямой мужчина, с аккуратно причесанными блестящими волосами, — это и есть семидесятидвухлетний поклонник мадам. У него сдержанная, сухая манера поведения, и манекенши замолкают, когда он входит к ним в комнату. Он подходит к Элен и, почтительно наклонив блестящую голову, целует ей руку. Элен — та самая девушка из весьма уважаемой семьи, которая не по необходимости, а из каких-то других соображений подписала контракт с мадам Бранд. Фон Ренкенцов разговаривает с Элен, а потом переводит взгляд на остальных. Этот взгляд равнодушно скользит по пышному туалету Анны, по худеньким оголенным плечам Ирен и на секунду останавливается на мне. Я не вызываю интереса у фон Ренкенцова, и он, предложив руку мадам, выходит из комнаты.

— Ха-ха, — заливается Ирен, как только шаги в коридоре смолкают. — Какие мы важные! — И Ирен, подняв выше колен юбку, начинает важно обходить комнату, поочередно оглядывая каждую манекеншу.

— Он может зайти сюда в любую минуту! — останавливает ее Элен. — Перестань!

Тогда Ирен начинает плясать. Она пляшет блестяще, быстро перебирая ногами, склоняя гибкое тоненькое тело то в одну, то в другую сторону. Она пляшет каждый день по несколько раз, и если с ней отказываются плясать Анна и другие манекенши, то она пляшет одна, широко раскинув руки, вот как сейчас. Раз-два, раз-два. Качаются бедра, подергиваются плечи, и вздрагивает худенькая узкая грудь. Раз-два. Раз-два. Одна нога начинает постукивать об пол, выбивая ритм. Потом другая. Ирен перебирает ногами все быстрее и быстрее. Вздрагивают бедра, плечи, грудь. И вот наконец она срывается с места. Она кружится, приседает, постепенно выпрямляясь, и все ее тело пляшет, пляшет. И пляшут на лице темные-темные глаза — словно плеснул кто-то блестящей краски.

— Перестань, Ирен! Твой выход скоро!

Ирен перестает и, раскрасневшаяся, опускается на стул. Она приводит в порядок прическу, платье, и, когда звенит звонок и Марта начинает взволнованно бегать от гардеробной к гардеробной, Ирен поднимается, улыбается мне и выплывает из комнаты.

Но однажды Ирен заболевает.

— Ну конечно, все-таки здесь сквозняки, а она бегает неодетая, — говорит Марта и сокрушенно качает головой. Она щупает лоб у Ирен и говорит: — Горячий! Выпей молока! Я попрошу Геккерта, он принесет горячего молока.

— Да, да, — поддерживаю я, — надо выпить горячего молока и лечь в постель. Срочно!

Ирен улыбается мне и присвистывает, когда я говорю о постели, а остальные девочки стоят серьезные вокруг.

— Ну-ну, девочки, давайте переодеваться, — говорит Марта, и все медленно расходятся по комнатам: — А я пойду доложу мадам.

Марта уходит. Мы остаемся в комнате втроем: я, Ирен и Анна. Анна начинает переодеваться, а Ирен сидит около зеркала и рассматривает свое бледное лицо с воспаленными глазами.

— Я думаю, Ирен, что тебе все же лучше отлежаться. Не стоит выступать сейчас. Ну а вечером и подавно. Лучше полежи дня два.

Ирен ничего не отвечает мне. Анна уже одета — поверх купального костюма накинут легкий купальный халат, — когда дверь широко распахивается и в комнату входит Альма Бранд. Она устремляется прямо к Ирен, берет ее за подбородок и всматривается в ее лицо. Потом она поворачивается к Марте и спрашивает ее:

— Почему Ирен не одета? Она выходит третьей.

— Она нездорова, — говорит смущенно Марта. — Ведь я вам докладывала… У нее температура, насморк…

— Это ее не украшает! — Мадам резко поворачивается к Марте: — Я вас просила, мадмуазель, закрывать двери плотнее и вообще беречь девочек. Вы совершенно не считаетесь, мадмуазель, с моими просьбами. Зайдете вечером ко мне в номер, я хочу поговорить с вами. Ирен, одевайтесь!

— Но она не может выступать, она больна, — говорю я.

— Тем, кто сидит в зале, безразлично, больна она или здорова. Они заплатили деньги, и мы обязаны предоставить им за эти деньги все сполна. Все, что указано в программе.

— Неправда это! Вы не знаете наших людей! Если им сказать, если сказать Русакову…

Альма Бранд щурит глаза, закусывает нижнюю губу. Альма Бранд оживляется:

— Действительно, почему бы не сказать? Как это мне самой не пришло в голову?! «Простите нас, господа, мы не можем вам показать всего, что должны, ведь больна маленькая Ирен». Они, конечно, поймут, посочувствуют. А Ирен мы уложим в постель. Это ничего, что у нее подписан со мною контракт. Что такое контракт? Бумажка! Не больше! Что такое обязательства? Слова! Что такое доброе имя фирмы? Пустой звук! Не так ли?

Все молчат.

— Вы неправы, — говорю я. — Контракты не заключаются на человеческую жизнь.

— Ах да, я забыла, — смеется Бранд. — Ведь наш гид знает все о наших контрактах. Хорошо, Ирен, одевайтесь, вы поедете в гостиницу.

— Нет, — говорит Ирен, — мадам, я прошу вас… Я совсем здорова… Я почти здорова.

— Одевайтесь!

— Мадам, я хочу выступать!

Я протягиваю руку к Ирен. Я не могу видеть, как она начинает дрожать и какое жалкое, несчастное становится у нее лицо.

— Ирен, — говорю я.

— Уйдите, — кричит мне Альма Бранд. — Не смейте вмешиваться! Красный гид!

Я распахиваю дверь и выбегаю из комнаты.

50

— И вы что же, оскорбились, что ли? Обиделись? Как она сказала? Красный гид? Ай да Бранд! Выше голову, Ася, красный гид!.. А вы знаете, я уж думал, что это никогда не повторится.

Русаков стоит у распахнутого окна, вполоборота ко мне.

— Я был мальчишкой тогда, — говорит он. — Ну сколько мне там было — лет восемнадцать, наверное, а то и меньше. Возил дипломатическую почту. Не знаю, что там было в мешках, — мне все казалось, что государственные тайны. Я гордился, знаете, такой подъем испытывал, волнение, считал себя на самой передовой, самой ответственной линии. Да так оно, в конце концов, и было. Товарищи, что постарше, шутили: красный курьер! Да, красными дипкурьерами нас тогда называли. Я смущался, отнекивался: какой, мол, особенный «красный курьер» — обыкновенный работник. А в душе радовался. Это давно ушло, с юностью зеленой. Столько потом всякого в жизни было! Огрубел, состарился, думал, что счастливый мальчик умер давно, а он, оказывается, жив.

Русаков курит. Мне хорошо смотреть на его большую лохматую голову в сизом ореоле табачного дыма. Хорошо слышать теплый насмешливый голос.

— Да, когда-то мир состоял для нас из локальных цветов: зеленый, желтый, синий. А чаще всего красный. Красный — это было как повышение в чине. Дипкурьер — хорошо, а красный дипкурьер — рангом выше. Так что вас, можно сказать, в должности повысили, а вы нос вешаете!

— Не надо мне повышений. Не хочу возиться с этой бабой. Надоело.

— А прогуляться со шпицем не хотите? Или на извозчике — с ветерком?.. Негоже, Ася! Негоже! Я кисейных барышень не люблю и вам такой быть не советую. Капризы извольте оставить. Нелегко? Верю! А вы попробуйте вдуматься в то, что происходит, на людей, с которыми работаете, посмотрите внимательно. Не только память, нервы, но и мозг свой включите в работу. Не жалейте свой мозг. Работаете вы на выставке, для вас эта работа — стычки с мадам, утомительные переводы, а для государства нашего — политика, вопрос налаживания торговых связей с другим государством, вопрос международного сближения. Эта выставка пройдет успешно — заключим с фирмами торговый договор, начнем покупать у них товары, продавать им свои, станем союзниками на почве взаимных торговых интересов. Вы над этим не думали? А над тем, что вы видите здесь, вы думали? Задумывались когда-нибудь, что такое мадам Бранд?

— Задумывалась.

— Ну, и что же она такое, по-вашему?

— Дрянь.

— Всего-то?

— Взбалмошная женщина.

— И только? С чего бы — взбалмошная? Росла во Франции, думаю, что не в особом достатке. Если заметили, мадам воспитанием не блещет, есть кой-какие манеры, взятые напрокат, так ведь она несколько лет, поди, в высшем свете бывает, так без следа не прошло, конечно. Но холст, основа очень сильно ощущается. Не замечали? Приглядитесь. В войну попала в Германию, горя, я думаю, не пригубила, а хлебнула взахлеб. Кидало ее, мытарило, где — мы не знаем, пока фон Ренкенцов, добрая душа, не подобрал. С чего бы это после такой жизни ей взбалмошной быть? Нервы — это, конечно, объясняющее обстоятельство, но, с другой стороны, при такой нервной системе лучше всего где-нибудь в уединении жить: небольшая рента, дом, уют, семья. Так нет же! Она в самую гущу политических дел лезет! Может, она по натуре своей авантюристка? Маловероятно — неуклюжие слишком приемы, прицел очень приблизителен. Да, кроме того, авантюристы сами по себе в политической игре не появляются, а только по чьей-то воле, в чьих-то интересах. Чья-то рука выводит их на арену. Чья же это рука может быть? Кто обладает над этой женщиной такой властью, что может заставить ее действовать против воли, кто может подменить ее волю своей? Ну конечно же — добрый человек фон Ренкенцов. Он ее поднял когда-то, он ей дал положение, ввел в «общество», дал независимость ото всех. Кроме себя. Вы не заметили, как в присутствии фон Ренкенцова мадам подбирается вся, как гончая перед пуском. Посмотрите! Фон Ренкенцов с мадам предупредительно нежен, внимателен, а как он ни крутись — она его боится. И ничего против этого поделать он не может, и остается ему только одно: держаться в тени, как можно реже выходить из тени, реже становиться рядом с мадам. Он очень неглуп, этот фон Ренкенцов! Только одного он не понимает: не надо было ему здесь появляться. Его фамилия известная, он крупный промышленный магнат, его интересы представлены в сталелитейной, каменноугольной промышленности, в судостроении, да в очень многих областях жизни. Только в легкой промышленности его интересы не представлены. А у нас на выставке как раз легкая промышленность, кожгалантерея, синтетика. Из каких соображений может быть здесь фон Ренкенцов? Только из благотворительности! А благотворительность таким господам незнакома. Это деловые люди. И если они принимают в чем-либо участие, можно быть твердо уверенным, что это или очень нужно им, или очень ненужно. Для чего здесь фон Ренкенцов? То ли для того, чтобы ускорить переговоры, то ли для того, чтобы их сорвать. Какая борьба развернулась в их стране вокруг этого мирного дела? Какие силы представляет в этой борьбе фон Ренкенцов, а какие такие люди, как Геккерт? Мы, возможно, не сможем ответить на эти вопросы, и многое, быть может, так и останется нам неясным, но мы должны не просто рефлексивно принять или не принять то, с чем мы сталкиваемся, а попробовать разобраться в этом. Ведь это мир, в котором мы с вами живем. Вот так-то, дорогой товарищ красный гид!

51

Ирен не выступает. Русаков приглашает Альму Бранд к себе в кабинет — она приходит со своим Людвигом, и между ними троими происходит длинный разговор. Он продолжается и после того, как Русаков выходит ко мне, просит меня увезти Ирен в гостиницу и вызвать к ней врача. Когда мы с Ирен проходим мимо кабинета Русакова, из-за двери слышны высокий голос Альмы Бранд и басок Русакова.

— Я часто мечтаю, — говорит мне Ирен, уже лежа в постели в ожидании врача, — вдруг я получу много денег — наследство или что-нибудь в этом роде. Как ты думаешь, что я сделаю? Открою школу манекенш и буду как мадам. Я буду стоять посередине зала, а вокруг меня хороводом будут ходить мои манекенши. Я буду кричать на них: «Голову! Как вы держите голову? Может, это не голова, а набалдашник у трости?» А что бы ты сделала, если бы представился случай?

Я не знаю, что ответить. Я никогда не думала, будто можно сделать что-нибудь просто так, только потому, что «представился случай». Да и что бы это могло быть такое, что можно сделать по случаю? И вдруг я вспоминаю!

— Я бы восстановила в нашем доме статуи!

— Какие статуи?

— Сейчас расскажу, Ирен. Понимаешь, дом, в котором я живу, старый. Его построил в прошлом веке какой-то богатый чудак. Он сделал широкую каменную лестницу и на каждой площадке — по две ниши. А в ниши он поставил деревянные статуи. Я их как сейчас помню. Большие, с грубыми спокойными лицами. Мужчины и женщины. Наверное, крестьяне. Морщинистые, очень старые. За них обычно клали ключ, когда уходили из дому. В войну мы их сожгли. Сами жильцы. Дров не было, пожгли все, что можно было: библиотеки, мебель. И тогда вспомнили про статуи. Стащили их вниз, распилили и сожгли. Мы сами, я и тетя Муза, сожгли голову одной. Дерево было сухое, горело хорошо, и долго сохранялось тепло. И вот теперь каждый день мы ходим по лестнице и видим: ниши пустые, статуй нет.

— Ну и что?

— И вот представь, однажды поднимаются люди по лестнице и смотрят — стоят в нишах статуи. Те же самые, на тех же местах! И на лестнице не пусто, и снова есть куда класть ключ.

— Ты сумасшедшая, Ася. Использовать случай на какие-то статуи!

— Нет, это ты сумасшедшая. Стать такой, как мадам Бранд!

— А что, разве это плохо? Это только для других плохо, а ей-то хорошо!

— Нет, ей тоже не очень хорошо. Ей даже совсем не хорошо.

— Ты думаешь? Впрочем, все равно я не стану такой, как мадам. Золотой дождь на меня не прольется. Но у меня есть план. Ты будешь молчать? Никому ни слова? Я приму участие в конкурсе красоты. Понимаешь? Мисс Универсум. А! Лавровый венок, корреспонденты, а назавтра обо мне знают все. Нет человека, который бы не знал мисс Универсум. И сто тысяч в кармане. Ты надеваешь купальник с номером, один раз медленно проходишь по дорожке — и на всю жизнь ты обеспеченный человек. Сама мадам кланяется тебе в ножки. Как ты думаешь, я могу?

Ирен встает на кровати во весь рост. Смешная, в длинной ночной рубашке, с распухшим носом и красными глазами.

— Ты же простудишься, Ирен. Ложись!

— Нет, ты скажи, могу я?

— Можешь, можешь. Только ложись скорее!

Ирен вытягивается в постели.

— Ничего я не могу. Я знаю, что ничего не выйдет. Не так-то это просто. Но я попытаюсь. Ведь никто не может запретить мне попробовать?..

52

Через несколько дней я иду по выставке. Еще рано, и посетителей не начали пускать. Пустынно около стендов и витрин. Пустынно в отделе ювелирной фирмы «Рубин» и в отделе трикотажных и шерстяных изделий, которые представляет фирма Марты; пустынно в зале верхней мужской одежды. Пестрые костюмы и гладкие галстуки, гладкие костюмы и пестрые галстуки. А над костюмами и галстуками, готовый к прыжку, пружинит на сильных мускулистых лапах золотистый леопард. Пасть его ощерена, а из глаз так и сыплются искры — такие же золотые, как спина леопарда.

А под леопардом, сложив руки на груди, стоит тщедушный человек с длинным горбатым носом и бородавкой на носу. Это Геккерт, коммивояжер фирмы «Леопард». Может быть, в насмешку, а может, для привлечения покупателей бог мужских костюмов наделил Геккерта смешной и безобидной внешностью воробья и послал служить его в фирму «Леопард». Геккерт отдыхает. Или раздумывает над чем-то. Он стоит неподвижно около витрины, и его можно бы принять за манекен, будь он не так тщедушен.

— Добрый день, — говорю я, — как поживаете?

— Добрый день, добрый день! — приветствует меня Геккерт. — Как себя чувствует малютка Ирен? Я так торопился сегодня, что даже не успел навестить ее.

— Спасибо. Она уже встала. Но сегодня еще не выйдет демонстрировать. Русаков не разрешает.

— О, Русаков — это человек! Это не мясо.

— О каком мясе вы говорите?

Геккерт оглядывается.

— О мадам Бранд. — Геккерт склоняет голову набок, прикрывает глаз и разглядывает меня. Он как будто хочет посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова. Я удивленно поднимаю брови. Геккерт наклоняется ко мне. — И находятся дураки, которые еще платят за это мясо немалые деньги. Э-хей, я знаю другие времена, когда то же мясо не ценилось так дорого. Я знаю… — Геккерт кивает головой, замолкает. Он ожидает вопроса, но я ни о чем не спрашиваю. — Я очень много знаю, — вздыхает он. — Знаю, как падают и поднимаются цены на рынке, а ведь мир — это рынок. Но как бы низко не падали цены, за хороший товар все-таки платят. Платят за ум, за способности, за талант. Плохо ли, хорошо ли, с охотой или неохотно, но платят. Да, да, за талант! Вы думаете, коммивояжером может быть любой? Э-хей! Попробуйте! Попробуйте продайте вот этот костюм, а я буду смотреть на вас и улыбаться. Буду даже смеяться, потому что это очень смешно, когда человек не может продать костюм. А потом этот костюм буду продавать я. А вы будете улыбаться. Потому что нельзя не улыбаться при виде такой чистой, такой артистической работы!

Геккерт сморщил лоб, высоко поднял брови и задрал голову кверху.

— Такая работа заслуживает хорошей платы. Сотня тысяч крон — это совсем недорого за такую голову. Но… — и голос Геккерта зазвучал угрожающе, — мне никто — слышите? — никто и никогда не платил за мясо! — Геккерт взмахнул тонкими руками и ткнул себя пальцем в узкую грудь. — Что такое мясо? Это не заслуга человека. Понимаете? Это от бога! — Геккерт вздернул палец вверх и стал похож на пророка, предающего этот мир проклятию. — От бога и от стола. Стол. Еда. Вот как получается мясо. Вот такое мясо, — Геккерт кивнул головой в сторону, где, по его мнению, должна была находиться в этот момент Бранд. — Я ненавижу это так, как честный человек ненавидит воровство. Почему, скажите мне, я должен работать, выбиваться из сил, чтобы получить то, что мне причитается, а человек без чести и совести, без способностей, без таланта…

Геккерт замолк внезапно. Он смотрел куда-то в сторону. Я оглянулась. По коридору об руку со своим длинным фоном шла мадам Бранд.

— Видите, как шагает? — зашептал Геккерт. — Это власть шагает, деньги, сила… Они думают, что могут все. Э-хей! Есть одно, чего они не могут: одеть мир в железо. Людям нужны пиджаки, рубашки, брюки. Люди не могут одеваться в пушки. Смешно? Может быть! Но вы увидите, что русские заключат с нами договор. Со всеми фирмами. И с фирмой «Леопард» — тоже!

53

Нам не по пути с Юркой. Странно, правда? А ведь так бывает. Шли, шли два человека, и было им по пути. Потом одному пришла пора пересаживаться в самолет, а у другого самолетное путешествие не запланировано. Вот и получается, что не по пути.

Осень в Ленинграде некрасивая. Дождь и дождь… Это, наверное, потому, что Ленинграду все равно, какая погода, он что в паутине осенних дождей, что в зимнем тумане, что бессолнечным летом — все равно хорош, увидишь — и не забудешь.

Я зонта не взяла. Глупо как-то идти и держаться за палку. Да и рука устает. Шапка намокла, пальто намокло. Юрка нахохлился. Ему ни к чему ходить по городу в дождь, ему лучше дома сидеть и читать Брокгауза и Ефрона. Но он ходит. Он — благородный, Юрка. Он понимает, что если встречался со мной все лето, в хорошую погоду, то теперь обязан ходить со мной под дождем.

И мне плохо. Плохо оттого, что все идет у нас с Юркой вкривь и вкось, и он этого не замечает. Плохо оттого, что оказались мы разные. Я — пешеход, а Юрка — авиапассажир. И хуже всего оттого, что, несмотря на разность, а может, именно благодаря ей, я люблю Юрку.

То, что мой диплом — ерунда, а коробки — дело, и то, что без них, без коробок, я жить не могу, — все это вранье. Раньше я не знала, что это вранье, а теперь знаю. Теперь я знаю много такого, чего не знала раньше, а кое-что знаю даже наперед. Знаю, например, что Юрка всегда говорит правду. И если он сказал, что люди — книжки, то, значит, для него они действительно книжки. Со мной, например, он где-то на последних страницах. Уже в середине книжки он начал смотреть в себя, а скоро ему станет и совсем скучно, и в глазах у него начнет плавать коричневая тощища.

Ведь книжки-то — их надо уметь читать! А деловым людям некогда.

Мелкий моросящий дождь. Приятная история, нечего сказать! Она любит его. Он поначалу увлечен ею. Потом разбирается, что к чему, и понимает: ошибся. Он говорит ей «прости». Она убита горем. Идет дождь.

— Ты что? Смеешься? — спрашивает Юрка.

— Нет, плачу, — отвечаю я.

— Хороший смех в плохую погоду, — говорит Юрка, — обеспеченное воспаление легких. Пошли в «Хронику».

— Пошли.

В «Хронике» тепло и тесно. Пахнет калошами и мокрой шерстью.

Юрка с интересом смотрит на экран.

Она любит его. Он увлечен ею. Она понимает, что ошиблась. Она говорит ему «прости». Она убита горем. Идет дождь.

Кино заканчивается. Дождь перестал. В тротуаре — огни столбиком. Мы идем к дому. Она любит его, он любит ее. Он любит ее? А почему бы нет? Да, почему бы? Почему бы? Почему бы?

Я останавливаюсь.

— Юрка, ты можешь один раз в жизни сказать мне правду?

— Да.

— Ты меня любишь?

— Понимаешь…

— Только прямо.

— Нет… Понимаешь, я этого не умею — любить. Не знаю.

Я понимаю.

— Может, ты пойдешь, Юрка? Здесь рядом, я одна дойду. Ведь поздно и погода… того…

— Что ты! Я провожу тебя.

Он провожает меня до самой парадной, шлепает под дождем еще добрую половину квартала, чтобы только проводить меня. Он благородный, Юрка.

54

Я открываю справочник на букву Р. Ранкович — не тот, Расс — не тот… Вот наконец Ренкенцов.

«Одно из десяти самых богатых семейств. Владеет судостроительными верфями на севере. Крупная собственность как внутри страны, так и за ее пределами, главным образом в Скандинавских странах. Имеет около восемнадцати процентов акций угольной компании „Киви“, имеет сорок процентов акций транспортной компании „Авто“, имеет земельные владения на юге страны общей площадью — 1200 гектаров, владеет…»

Чем только не владеет одно из десяти самых богатых семейств страны! Я откладываю справочник.

Медленно двигаются стрелы башенных кранов, стоят корабли на стапелях, сотни, тысячи людей работают на этих кораблях, из угольной шахты непрерывно поднимаются вагонетки, груженные углем. Автобусы курсируют по городам и сельским местностям. Крестьяне возделывают землю, пасут скот, сеют хлеб. И за всем этим стоит высокая фигура фон Ренкенцова. Волей этого человека земля, вода и стебель превращаются в зерно, зерно — в муку, а мука — в хлеб. По воле этого человека уголь перестает быть камнем и становится теплом, обогревающим людей. По его воле приходят в движение автобусы, машины, корабли, заводы, а жизнь тысяч людей: рабочих, шоферов, моряков — обретает в этом движении свой смысл. Пожелай только он — потухнут огни в очагах, перестанут двигаться люди, замрет жизнь. Но он не пожелает, потому что это непрекращающееся движение вещей и людей, покорных его воле, этот круговорот предметов, выходящих из человеческих рук и входящих в человеческие руки, — как движение крови в артериях этого человека, оно обогащает его, оно дает ему жизнь.

Одна эта жизнь уравновешивает жизни десятков тысяч людей, находящихся на другом полюсе.

Странно, что у него не три лица, а только одно. Странно, что он ходит, как все люди. Странно, что у него есть голос — сухой и негибкий.

«Дорогая, — говорит этот голос, — мы не у себя дома. Мы находимся в другой стране».

Вы слышите, мадам Бранд, даже фон Ренкенцов напоминает вам, что вы находитесь в другой стране!


Мы уже целый час сидим в ресторане за ужином. «За скромным ужином», — как сказал фон Ренкенцов, когда приглашал нас. Фон Ренкенцов выступает на этом ужине как хозяин и переводчик, а я — как приглашенное лицо. Поэтому я больше молчу, а если разговариваю, то с Мартой или Русаковым. Нас обслуживает самый опытный официант ресторана, дядя Миша. Он работает быстро, красиво, и поэтому именно ему дают новичков, которые только приходят в ресторан. Сейчас с дядей Мишей работает невысокий, крепко сбитый парень. Он смущается, без конца перекидывает салфетку с руки на руку и подолгу ходит вокруг стола. Мне жаль его. Мы с ним немного знакомы: он иногда опаздывает на работу, и мы сталкиваемся тогда в проходной, около доски с номерками. Мне жаль смотреть, как мучается он, потеет и ходит вокруг стола, не зная, с какой стороны подступиться. Уж очень неловок этот парень! Может быть, он ошибся, поступив на работу в ресторан? Может быть, его призвание — совсем не работа официанта? Руки у него длинные, с большими покрасневшими ладонями и узловатыми пальцами. Может быть, из парня получился бы хороший шофер? Быть может, ему надо крутить баранку, а не убирать тарелки? Вот он хочет убрать тарелку у мадам Бранд и дать ей чистую. Но делает это так неловко, что тарелка падает из рук прямо на скатерть. Я поднимаю глаза на парня. У него на лице такое отчаяние, такая беспомощность, как будто мир стоит на краю катастрофы.

«Треньк!» — звенит тарелка. Мадам Бранд застывает. Фон Ренкенцов оборачивается к ней и тут же вскакивает со стула. Все смотрят на мадам, а она медленно, неловко согнувшись, поднимается из-за стола, поддерживая одной рукой подол платья, а другой судорожно хватаясь за воздух. Фон Ренкенцов подхватывает ее, помогает ей выпрямиться, и все мы видим пятно на белом платье мадам. Я смотрю на всех сидящих за столом и вижу на нескольких лицах тот же ужас, что и на лице маленького официанта. «Неужели это так ужасно?» — думаю я и слышу теплый урчащий бас Русакова:

— Это ничего… Это бывает…

Русаков подходит к мадам и говорит с улыбкой:

— Простите, мадам Бранд. И не огорчайтесь. Вам приведут платье в порядок.

Мадам смотрит на фон Ренкенцова, а фон Ренкенцов, переведя слова Русакова, наклоняется к мадам и говорит ей тихо: «Дорогая, мы не у себя дома, мы находимся в другой стране, и вы не должны забывать об этом».

Ренкенцов говорит искренне, он не предполагал, как видно, что выйдет такой скандал.

— Да, в другой. В другой! — выкрикивает мадам Бранд.

Мадам тоже кажется искренней. Ей, наверное, очень жаль своего платья.

— Дорогая, — скрипит фон Ренкенцов.

— Я ничего не хочу слышать! Мне надоело! Мне все надоело!

Это она говорит правду. Ей, видно, все до смерти надоело.

Парень робко приближается к Альме Бранд.

— Прочь! — кричит мадам.

Парень выпрямляется. Он не понимает еще, что сказано, но по интонации уловил, что сказано что-то резкое. И в тот момент, когда он выпрямился, Альма Бранд наотмашь бьет его по лицу. Она делает это ловко, почти профессионально. На щеке у парня сразу же выступает красное пятно. А парень бледнеет… Зал гудит. Многие вскакивают из-за столов и спешат к нам. Русаков резко поворачивается и выходит из зала. Возмущенно перешептываются представители Торговой палаты. Я подхожу к парню.

— Не стой здесь! Идем! — говорю я.

Уходят из ресторана Альма Бранд и фон Ренкенцов. Мы с парнем идем в официантскую, а навстречу нам спешит из кухни дядя Миша. Он несет на подносе новые закуски.


Мы не виделись с вами, мадам, после того случая. Чем он кончился для вас? Надеюсь, ничего серьезного? Фон Ренкенцов, наверное, был благоразумен, и вам не очень влетело. Вы по-прежнему дружны с ним? Я не знаю, как вы живете. Может быть, рента, дом с садом, небольшое хозяйство? А может быть, по-прежнему — служите хозяину?..

55

На другой день Русаков не появлялся на выставке, но через день пришел — сердитый, бледный, под глазами мешки.

— Опять курили? — спросила я его в коридоре.

— Опять курил.

— Ведь врач сказал: нельзя. Нельзя больше трех папирос. Так ведь вам наплевать. Вот умрете раньше времени…

— Не умру. Мы еще повоюем.

— Навоевались. Так навоевались — стыдно вспомнить.

— Верно. Вспомнить стыдно. Только это еще не конец.

— Когда же он будет — конец? Когда все это кончится?

— Вот проводим мадам, господина фон Ренкенцова, соберемся в спокойной обстановке с представителями фирм, обсудим все вопросы, придем к решению — тогда и конец.

— Мадам уезжает?

— Предложили.

— Вы?

— Зачем я? Государство наше предложило. Может, кто-нибудь и надеялся, что выставку выдворят тоже, но у нас решили иначе. Выставка остается.

— А как же будет?

— Остается Марта Стооль, представители фирм.

— Вот видите! Вот видите, какой вы! А еще курите…

Русаков улыбается.

— Ничего я не курю. Я послушный, Ася.


Очень он послушный, Русаков! Целыми днями сидит в кабинете с представителями фирм и все курит, курит. Им, этим представителям, если позволить, так они Русакова бы совсем замучили и нас всех своими товарами завалили. Русакову это нравится. Они, кажется, договорятся. Договорятся — как пить дать!

56

Уезжает выставка. Манекенши уже уехали, экспонаты отгружены. Мы провожаем Марту. Нам, честное слово, жаль расставаться с нею. Мы грустны — Русаков и я. И Марта грустна тоже. Ведь мы расстаемся навсегда. От выставки, от ее забот, волнений, от всего, что пережили мы с Русаковым, остается одна эта женщина — маленькая, худая, с сумкой в руках. Она переминается с ноги на ногу, она поднимает к Русакову милое серьезное лицо, на меня смотрит грустными глазами — вот сейчас она поднимется по трапу, исчезнет в дверях самолета, и вместе с нею исчезнет…

Постойте! Сначала надо проститься.

— Милая, милая моя Марта! — говорю я и беру ее за руку. — Вы приедете?

Марта кивает, опускает голову и чертит что-то носком туфля на асфальте.

— Вы купите путевку и приедете как туристка, — повторяю я, и Марта опять кивает и опять опускает голову.

— Вы приедете уже без мадам Бранд, — говорю я, — и Марта слабо улыбается. Мы все улыбаемся немножко.

— А может быть, я и не приеду, — говорит Марта.

— Обязательно приедете. У вас впереди вся жизнь, — улыбается Русаков. — Вы такая молодая.

— Молодая… — Марта смотрит в глаза Русакову. — Да, я как будто родилась недавно.

Это говорит Марта, молчаливая, застенчивая Марта, которая никогда ничего не говорит просто так. Нам становится еще грустнее.

— Ну вот и хорошо, — Русаков пытается быть веселым. — Вот и чудесно, вот и приезжайте.

Марта поднимает глаза на Русакова:

— Я вернусь на фабрику. Я буду делать рисунки новых тканей. И если мне удастся сделать что-нибудь хорошее, я назову эту ткань «Россия».

Мы тронуты. Русаков берет Марту за руку и гладит ее ладонь.

— Мы не забудем вас.

Вы и не знаете, Марта, сколько правды в этих словах Русакова.

57

Ты приходишь вечером в комнату переводчиков. Ты еле передвигаешь ноги от усталости. В комнате полумрак. Тихо. Ты плюхаешься на стул рядом с дверью, вытягиваешь онемевшие ноги и закрываешь глаза. Кто-то вздыхает рядом. Ты зажигаешь свет и видишь Валю. Если человек поздно вечером сидит в комнате переводчиков, если он вздыхает в темноте, — значит, человеку не повезло.

— Ты что, Валя, так поздно?

— Турист, ученый. С утра до вечера на заседаниях, встречах, и перевод такой сложный, специальный… Ты слышала, в Выборге открывается отделение «Интуриста»? Будут набирать переводчиков с твоим языком.

Валя закуривает сигарету.

— Вот выкурю последнюю, и пойдем. Слышишь, внизу часы бьют? Я все думаю, — как пробьют, пойду. Четвертый раз бьют, а я все здесь. Как твоя выставка?

— Уехала.

— Неужели это все правда? Все, что рассказывают?

— Правда.

— И про пощечину — тоже?

— Да.

Мы молчим. За дверью, изредка, приглушенные ковром шаги.

Валя гасит недокуренную сигарету.

— Пошли!

Вот ты идешь с Валей, со своей подругой, по улице. Ты исполнена нежности к ней, шагающей рядом, тебе дороги вот эти минуты, этот путь до Невского, путь, который вы проделываете вдвоем. Тебе хочется, чтобы он был чуть длиннее, потому что тебе кое-что надо сказать Вале. Да и Валя должна кое-что тебе сказать. И ничто не мешает вам. А вот вы уже стоите на Невском, на углу, под часами, от которых ваши пути расходятся, смотрите друг на друга, улыбаетесь и ничего не говорите. Глупые, глупые…

58

Мне нравятся благополучные концы. Нравится, когда любящие находят друг друга, больные поправляются, а не умирают, зло наказывается, а добро торжествует. Если в книге главный герой остается непонятый и страдающий, я думаю, что это только первая часть, что во второй части его непременно поймут, потому что люди не могут жить непонятыми, потому что без человеческого общения, взаимопонимания и любви жизнь теряет свой смысл.

— Все это краснобайство, эти разговоры о любви. Возвести плотину посреди реки, дать людям свет, построить дом каменный, с уборной, ванной, чтобы люди не бегали по нужде на другой конец деревни, — вот это чувства, достойные уважения. Я отвергаю всякое мелкое сюсюканье вокруг отдельного человека. Нет отдельных людей — есть нация и благосостояние, прогресс этой нации.

Так говорит Юрка. Когда он говорит так и стоит передо мной — широкоплечий, мужественный, — я начинаю сомневаться: а может, и правда все, что он говорит, может, самое правильное — это принять Юркину веру, раствориться в ней, служить Юрке и Юркиному делу до гроба и в этом найти счастье.

Когда же я остаюсь одна, когда меня обступают обыкновенные люди — Басманова, тетя Муза, Валя, Гоша, когда я подпускаю к себе их заботы, — Юрка начинает казаться ненастоящим, искусственно сконструированным.

Все мы живем под одним солнцем, но Юрка как будто повернулся к солнцу одной своей стороной. Другая — высохла, перестала существовать. Та самая сторона, которая делает людей людьми. Ведь нам не угрожает опасность превратиться в животных, но мы не избавлены от опасности превратиться в машины.

Об этом бесполезно говорить с Юркой. Он неизменно выйдет победителем из спора. Какой-то любитель афоризмов, из тех, кому нравится разнимать мир на части и укладывать его в формулы, сказал: «Будьте логичны, и вы будете непобедимы». Как будто логика — это не наука, выдуманная самими людьми.

— Ну, что ты молчишь? Что это ты стала молчаливая в последнее время? — спрашивает Юрка.

— Я не молчаливая.

— А что же? Как будто тебя рулоном ватмана по голове стукнули. Кстати, чуть не забыл! Зайди, будь другом, в этот магазин на Невском, знаешь, там на углу Мойки, спроси насчет ватмана. По сорок восемь копеек за лист. Всю Петроградскую облазил — нигде нет.

Мы расстаемся с Юркой, как всегда, на лестнице. Это не наши первые прощания — такие полные, свободные от посторонних мыслей, печальные от разлуки. Сейчас разговоры наши дробятся, вертятся то вокруг Юркиных дел, то вокруг Юркиного настроения. Дневная суета входит в наши прощания.

— И насчет доклада не забудь. Навязали, понимаешь, к юбилейным дням. Как будто у меня есть время на такие вещи. А тебе ведь не трудно сделать? Ты ведь в литературе сильна.

— Хорошо. Я схожу в Публичку.

— Вот-вот, в Публичку сходи. Ну, Аська…

— Пусти!

— Ну еще раз… Последний…

Юрка спускается вниз, когда я окликаю его:

— Юра!

— Да.

— Я забыла тебе сказать. Я уезжаю.

— Куда?

— В Выборг. Работать там буду и жить.

Юра поднимается наверх.

— Почему в Выборг? С какой стати?

— Там отделение открывается «Интуриста». Как раз люди нужны.

— А ты здесь при чем?

— А почему бы нет? Поживу там год, разберусь в себе, подумаю.

— Какого черта это нужно тебе — думать, разбираться… О чем тебе думать, в самом деле? Все так хорошо устраивалось.

— Ты мог бы тоже в Выборг. Там — большое строительство.

— С какой стати? Нет, я определенно не понимаю, чего ты хочешь. Ты как следует подумай, прежде чем решать. Слышишь? И оставь ты эту свою нервозность. Все, в сущности, очень просто. И доклад не забудь. И ватман. Я пошел.

Юрка обнял меня и побежал вниз по лестнице.

59

Выборг — остров Спокойствия. Выборг — обетованная земля. Выборг — это такое место, где распутываются все противоречия, где упрощаются все сложности, откуда истина яснее всего.

Тетя Муза всполошилась:

— Куда ты такая? Кому ты нужна? Господи, что же это такое? Ведь ты каши себе сварить не сумеешь. Какой из тебя там работник — в этом Выборге! Горе одно.

Тетя Муза переполошила всю квартиру. Каждый говорил свое.

Калерия:

— Едешь? Правильно делаешь. Нельзя киснуть на одном месте. Движение — основа жизни. Закон восстановления энергии. Сколько потратишь, столько восстановишь. Без этого — чепуха какая-то, бессмыслица. Я тоже уеду.

Басманова:

— Право, не знаю, что сказать. Я в растерянности необыкновенной. Все так неожиданно: перемещения, изменения… А почему? Не понимаю!

Сосед:

— На ту же работу? Переводчиком? Зря! Они ведь вас обворовывают.

— Кто?

— Туристы. Вы отдаете им силы, расходуете свой душевный потенциал — а что в результате? Пшик! Они уезжают, забывают вас, и приезжают другие. А за то время, что вы возитесь с ними, вы могли бы сделать что-нибудь вещественное.

Он потер большой палец об остальные, изображая этим то вещественное, что я могла сделать. Я подумала, что речь идет о деньгах. Но нет.

— Вы могли бы написать статью по филологии, могли бы готовиться в аспирантуру и — кто знает! — может быть, со временем и защититься. Ведь вы неглупый человек. — Он мотнул головой и дернул плечом. — Вместо того чтобы вложить свои возможности в какое-нибудь действительно реальное дело, вы растрачиваете себя на этой бессмысленной работе с туристами. А они вас попросту обворовывают.

Я удивилась.

— Да, да, обворовывают! — воскликнул сосед. — Будут идти годы, ведь не всю жизнь вы будете молодая, и вы почувствуете в один прекрасный момент, что вы обанкротились, что нет уже ни той силы, ни того задора — ничего нет, кроме усталости. А куда все делось? Ушло, как вода сквозь сито, в этой самой вашей работе.

Сосед помолчал, подумал и прибавил:

— Никогда я не вмешиваюсь в чужие дела, но вам симпатизирую.

Он двинулся к двери, потом остановился:

— Совершенно искренне!

Он дернул плечом, боднулся и вышел вон из комнаты.

— Вот видишь, — сказала тетя Муза. — И он то же говорит.

— Что он говорит? — спросила я.

— Что не надо ехать.

Тетя Муза не поняла ничего из проповедей соседа.

Я могла, наверное, возразить ему что-нибудь, могла, быть может, поспорить, но последнее время я как-то изменилась, во мне не было «того задора», как выразился сосед, и я решила подумать над его словами. «Они обворовывают вас». Смешно было предположить, что меня обворовывают солидные, благопристойные люди.

Но может быть, в словах моего соседа и была истина? Может быть, я действительно могла сейчас уже метить куда-нибудь в аспирантуру, волноваться, вновь сдавая экзамены, и добиваться в жизни успеха? Добиваться его так, как добивается Юрка. И может быть, если бы я поступила именно так, может быть, мне и не пришлось бы расстаться с Юркой? Я бы трудилась честно и добросовестно, и когда-нибудь на стол легла бы книжка в коленкоровом переплете — итог моих трудов. Я бы щупала ее, трогала и знала — вот куда они ушли, мои силы, моя страсть, мое воображение. А что сейчас я могу потрогать? Ничего. Маячат перед моими глазами лица туристов.

Я бы вышла замуж за Юрку, жила бы с ним, встречала его по вечерам в мягких домашних туфлях и шикала на соседей, которые мешают ему заниматься, мешают добиваться… Юрка выстроил бы свои дома, обобщил свой опыт в книжках, и они вместе с моими встали бы на полку в нашей комнате. Мы были бы уже старыми, а книжки стояли бы рядом на полке так близко, что рукой дотянуться. Хочешь вспомнить молодость, хочешь встретиться со своим былым задором — открой переплет книжки. Вот оно: ласкательные суффиксы. Вот он, твой молодой задор.

Нет, неправ мой сосед. Один-единственный раз решил он вмешаться в чужую жизнь, и то неудачно. А, может быть, потому и неудачно, что это случилось один-единственный раз. Пусть живет он за стеною, тихо, никому не мешая, пусть накапливает для книги, диссертации свой опыт, — я буду жить по-своему.

60

У Соколовой в бюро обслуживания.

— Я хочу уехать.

— Куда?

— В Выборг. Я слышала, там открывается отделение «Интуриста». Наверное, нужны люди.

— Люди очень нужны.

Соколова снимает пенсне и прикрывает глаза ладонью.

— Очень хорошо, что вы сами. Люди нам нужны, но еще нужней добровольцы.

Сощурив глаза, Соколова тщательно протирает стекла пенсне.

— А почему вы решили? Что вас натолкнуло?

— Так. «Привычка к перемене мест».

— Вот как!

Соколова улыбается и смотрит на меня через толстые стекла так, как будто мне не двадцать с лишним лет, а три года.

— Кстати, как ваше замужество?

— Замужество?.. Оно не состоялось, — говорю я и смотрю прямо в глаза Соколовой.

— Вот как? Тогда рассказывайте!

— Что?

— Все с самого начала.

А где оно было — начало? С чего началось? С блокады? Или, может, потом, с Юрки? Или все началось с «Интуриста»?

— Я не могу сначала. Я буду с середины.

…Бьют часы в кабинете управляющего. Вызванивают тоненько каминные часы в холле. Ночь прислоняется к окну. Замолкают в гостинице все разговоры, шумы, шорохи. Спит гостиница. Спит управляющий «Интуристом», спит Гоша, спят официанты ресторана и переводчики, спит швейцар.

Мы сидим с Соколовой друг против друга.

— Я понимаю, — говорит Соколова. — У каждого человека так бывает, наступает необходимость объяснить какие-то вещи самому себе, разобраться в накопленных впечатлениях. В одном только вы ошибаетесь. Нет обетованных земель, нет островов спасенья, нет медвежьих углов. Куда бы вы ни бежали — вас всюду обступит жизнь, вплотную — к горлу — и поставит перед вами десятки других вопросов. И не бояться этого надо, а радоваться этому.

— Я не бегу.

— Нет, вы бежите. Нам нужны в Выборге люди, и я могу послать вас туда с легким сердцем. И вы с легким сердцем поедете туда, потому что вы бежите от тех вопросов, которые здесь стоят перед вами. Но ведь я хочу, чтобы вы были не просто хорошим переводчиком, Ася. Я хочу, чтобы вы были мужественным человеком.

— Мне трудно.

— Знаю. Хорошим людям трудно, Ася. И чем лучше человек, тем труднее ему на свете.

Мы идем с Соколовой к Невскому. Холодная ночь сыплет мелким рассеянным дождем. В мокром асфальте расплываются огни фонарей. Соколова поднимает воротник пальто и прячет руки в карманы.

Мы долго стоим на остановке, пока не появляется вдали неверный мигающий глаз трамвая. Не мой номер. Соколова входит в пустой вагон и машет мне рукой из тепла и света. Я остаюсь одна на остановке, усыпанной желтыми неподвижными листьями.

61

Вся квартира спала. Только в нашей комнате горел свет. Тетя Муза ждала меня.

— Работаешь все? Ну можно ли так? Ты о себе подумай! Смотри, на кого похожа стала. Лицо длинное, глаза запали. Ты хоть ешь как следует. Молока попей. Сила-то, она от молока. А я заждалась, у окна стояла, караулила. Идет народ, а тебя все нет. Думаю, подожду еще немного и пойду на работу к тебе. К самому Русакову пойду.

— Нету Русакова, тетя Муза.

— Куда же он делся?

— Уехал. В Москву.

— Ну, в Москву — это недалеко.

— Шестьсот километров. Больше не хочу, тетя Муза. Напилась уже. Давайте спать ложиться.

— Ты ложись, ложись, я тебя укрою. Уж рассветать начнет скоро, а мы с тобой только еще спать…


Читать далее

Кира Михайловская. Переводчица из «Интуриста»

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть