Онлайн чтение книги Первые грозы
Глава шестая

Забей-Ворота, не спавший всю ночь, с синими подковами под глазами, обходил с конвойными прибывший состав и стряхивал из вагонов дезертиров.

— А ну, высыпайся! — хрипловато приказывал он, подходя к теплушке.

Бойцы огрызались и поворачивали к нему равнодушие спины. Забей-Ворота нетерпеливо взбирался в теплушку. Через полминуты оттуда сыпался недовольный люд, крикливый и бушующий. Последним, распустив за спиной крылья башлыка, слетал на песок и Забей-Ворота.

— Я вам покажу! — хлопал он сдвоенной плетью по мягкому голенищу. — Ишь, поразместились в купе, господа какие! Переписать фамилии, — оборачивался он через плечо, — отобрать оружие у всех поголовно!

На полустанке формировался отряд для прикрытия отступающих обозов. В степи, напоминая кочующий табор, сгрудились в беспорядке мажары, тачанки, линейки, дроги; выпряженные лошади уныло отмахивались хвостами от мух, обозники разводили костры, варили кашу.

Сестра милосердия Леля Чубчик вела на чамбуре высокого белоногого жеребца, останавливаясь там, где имелись раненые. Бойцы обращались к ней вежливо, с прозрачным приятельским зубоскальством:

— Сестренка, сидайте до нас кулешу поисть!

Леля отодвигала со лба непокорный чубчик вьющихся волос, показывая неестественно нахмуренные брови, и проходила мимо.

— Дохтур, — улыбались седые от пыли, постаревшие лица обозников, — усякую боль заспокаиваить...

Подтянутая в талии кавказским ремешком с серебряным набором, Леля звонко топала подкованными сапожками, изредка полуоборачиваясь и без дела понукая своего жеребца. Конь косился на неё понимающим насмешливым глазом и с шутливым испугом поводил ушами.

У колодца её окликнул чей-то ребяческий альт:

— Сестра, сестра, постойте!.. Там ждут.

Невысокий ясноглазый парнишка с пухлым ртом и светлыми бровями показывал картузом на поезд: это был Митя.

— Убитый там. Меня послали.

— Новости! Какое мне дело до убитого?

— А мы не знаем, может, он ещё живой... В спину попало.

Сестра подкинула сапожок в огромное, тяжёлое стремя и неловко, по-женски, взобралась на высокое седло. Жеребец заплясал, оседая вислым лоснящимся крупом, заржал визгливо и радостно.

— Пр, чёрт! Где он, раненый?

Митя отбежал в сторону и крикнул:

— На траве, около вагона!

Жеребец, брызнув в Митю землей и навозом, понес сестру по пыльной дороге; вскидывая, как цыпленок, ослабленными крылышками локтей, она поскакала в сторону железнодорожного полустанка.

Ветер донёс запах кизячного дыма и горелого мяса: проглотив длинную голодную слюну, Митя разочарованно поплелся обратно.

После обеда над степью проплыло продолговатое пепельное облачко. Кособокий вихрь, заметая пыльным подолом рыжую солому, закружился над лагерем. Крупные капли дождя посыпались недружно, расплющиваясь по сухой земле, как медные пятаки. Потянуло свежестью. Песок набух и потемнел. Дядько и безухий моряк с лопатами на плечи шли копать могилу, за ними, спешившись, следовала сестра милосердия. Митя, ёжась от падающего за воротник дождя, шагал немного поодаль.

— Думаю, далеко нам незачем забираться,— предложил моряк, опуская на траву лопату.

Дядько раздумчиво подтянул спадающие штаны и тихо сказал:

— Пойдём к тем деревьям.

Обернувшись к Мите, он поправил на носу очки и обратился к сестре:

— Вот чего, Леля, мы ночью уходим в окопы. Ты возьми-ка мальчика, с тобой ему будет безопасней. Хлопец он старательный, не подкачает. Как, брат, не подкачаешь?..

Митя шмыгнул носом и горестно отвернулся к полустанку.

— Чего ж молчишь? Или язык проглотил?.. Понимаю, — догадался наборщик, — но с собой не могу взять. Ты не горюй, завтра встретимся. Встретимся, что ли? — дружески остановился он.

— Встретимся, — надуто выронил Митя.

—  Вот и хорошо…

Дождь посыпался густо, мокрая земля приставала к сапогам, шагать стало тяжелей. Деревья шумно кипели листвой. Дядько сплюнул на ладони и, наступив на плечо лопаты, вогнал её в землю по самую шею.

Привязанный к дереву жеребец с любопытством дивился на работавших людей и ронял на сверкавшую траву круглые жёлтые яблоки. Сестра жадно раскуривала отсыревшую папиросу; искоса Митя следил, как она втягивает тугие резиновые щеки и сводит к переносице, к огоньку, серые, обведенные тёмной каймой глаза.

— Тебя, мальчик, как зовут? — спросила она, выпуская уголком рта кудрявую струйку дыма.

Митя обидчиво потер пальцем левый глаз.

— Я вовсе и не мальчик, мне через два года пятнадцать лет уже будет.

— Ого, может, у тебя и усы растут?

— Пробиваются.

— Мужчина, значит? Володя, что ли?

— И вовсе не Володя, а Митя.

— В школе небось учишься?

— Школу окончил, я с товарищем Дядько в типографии работаю.

— Ах, вон оно что! А на лошади верхом можешь ездить?

— Подумаешь, — оживился Митя, — и на линейке могу... На руках умею ходить.

— На рука-ах?.. В цирке обучался?

— На реке. Как пойдём с ребятами купаться, так и балуемся на песке. Баловался, баловался и научился. Лучше всех научился.

— Молодец! Мне кажется, дело у нас пойдёт на лад. Я сегодня же выпрошу у командира подводу, будешь на ней аптеку возить. Санитаром будешь.

— А повязку с крестом дадут?

— И повязку дадут. Пришьем тебе на рукав: ходи-гуляй!

Моряк и Дядько уже по пояс стояли в яме, загораживаясь горбатой кучей свеженакиданной земли. Безухий снял бушлат и подозвал Митю.

— Послужи, браток, жарко...

Митя влез в широкий бушлат и натянул на стриженую голову флотскую бескозырку с двумя чёрными лентами. Он казался самому себе бывалым заправским матросом.

— Парень хоть куда, одно слово, морячок! — улыбнулась сестра.

Редактора привезли на мажаре. Он лежал на спине, с полусогнутыми коленями, откинув набок голову, словно силился разобрать свою судьбу по линиям судорожно сведённой ладони. Под мокрым обмякшим рукавом угадывалась культяпка левой потерянной руки, стылый парафиновый лоб набряк строгой мучительной складкой, старившей его бровастое лицо.

Матрос залез на подводу и, обхватив тело убитого под мышки, поволок его задом к яме. Мертвая рука болталась по воздуху и чуть не задела Митю по щеке, — он ясно услышал мелкое, комариное тиканье часиков. Опустив редактора в могилу, безухий отстегнул на его запястье пряжку и сунул часы в карман.

— Прощай, друг! — Наборщик снял с головы увядший картуз и, вырвав из глины лопатку, с хмурым ожесточением начал швырять в яму комья земли.

На полустанок возвращались подавленные, без слов. Моряк развлекался тем, что, приложив лопату к колесу, счищал с железной шины налипавшую грязь. Дядько то и дело сплевывал через плечо, точно страдал зубной болью. Вечер опускался нахохленный, прохладный. Матрос без дела шарил в кармане и, вынув за ремешок часики, неожиданно протянул их Мите.

— Носи, брат, на здоровье — тебе ещё долго жить!

Подарок обрадовал Митю, лёгкое, дымчатое воспоминание тронуло сердце. Он всегда мечтал о часиках.

Моряк угадал его желание: часы в ладони — тёплые, уютные. Хорошо!

В станционное помещение перетаскивали раненых и складывали на полу. Бледногубый обозник по-рыбьи черпал раззявленным ртом кислый, испорченный воздух и выпускал тяжёлый, надсадный рёв — пуля вошла ему в живот. Сестра накладывала повязку, Митя поддерживал обозника на горячую шею.

Синели стекла. Дождь однообразно шумел по крыше. Пустые вагоны пугали затаёнными тенями. Прошёл стрелочник с приветливым фонариком. Митю клонило ко сну. Примостившись на подоконнике, он впал в глухое, дрёмное забытье, крепко сдавив в кулаке разговаривающие часики.

В тёмную, болотную мглу выступали отряды, без песен, чавкая сапогами по грязи. Дядько и безухий волочили набухшие, свинцовые ноги. Далеко за железной дорогой пробежала тонкая струя заката. Звякали винтовки, чей-то басок делился впечатлениями прошедшего дня... Обозные огни отплывали, тонули в тумане...

***

Мите снился сон.

На горе освещённый солнцем стоит домик с зелеными ставнями. Митя пробирается к нему сквозь кусты, боясь выпустить из вспотевшей ладони пойманного воробья. Воробьиное сердечко стучит мелко и хлопотливо, но Митя держит его крепко. Вот он подкрался к домику и подсматривает в окошко. В чистенькой, выбеленной горенке сидит за столом редактор и выпиливает лобзиком полочку для книг. Митя боится, как бы он не увидел его и не отнял воробья, но редактор сосредоточенно занят работой. На лобзике оборвалась пилочка. Редактор поднял голову и вонзился глазами в окно: Митя хочет присесть и спрятаться от слюдяных, остановившихся глаз, но щека крепко приклеилась к холодному стеклу. Так они смотрят друг на друга две минуты. Из-за спины Гайлиса поднимается солдат с кудрявой бородой и замахивается лопаткой. Крик засох в Митином горле. Но редактор, не поворачиваясь, что-то произносит одними губами. Мите за стеклом не слышно, что он говорит, но он угадывает это слово: «Клякса!» Солдат складывает лопатку, как перочинный ножик, и прячет её в карман. «То-то, — жуют губы редактора, — а воробья у этого мальчика не отнимать». Митя удивляется тому, что так ловко умеет угадывать беззвучные слова. Редактор смотрит на него серьезно и говорит: «Храни воробья, он четырехугольный».

Митя ошалело подпрыгивает на подоконнике и трёт кулаком заспанные глаза. Сестра дергает его за рубашку. В полутёмном помещении стонут раненые, шумит дождь, за окном по-бычьи ревёт паровоз и щелкают бичи выстрелов.

— Обоз захвачен!

Щёки сестры подернулись голубым тленом испуга. Она по-детски доверчиво прижалась к Митиному плечу.

— Тебе не страшно?

Митя погладил её по руке и от этого почувствовал себя взрослым.

— Я даже собак не боюсь, — успокоил он.

Из тёмного угла трухляво тянул раненный в живот обозник:

— Пить... пи-ить...

На дворе плавал приглушенный, мохнатый гул и звонко цокали копыта, точно кто-то сыпал в ящик деревянные ложки. Где-то недалеко громыхнуло, донесся тонкий, заячий крик: ай-яй-яй-яй — бесконечный, хватающий за душу. Услышав этот крик, раненые отозвались обеспокоенными стонами. Сестра вытряхнула на сгиб большого пальца белый искристый порошок и жадно втягивала его через расширенную ноздрю.

Треснуло стекло — на подоконник со звоном посыпались льдистые осколки, пахнуло сыростью. В провал окна медленно просунулась шашка и за нею чубатая вислоухая голова, украшенная лихой тонкорунной кубанкой. Казак настороженно шевелил одними ноздрями, обводя комнату разбойничьим взглядом: он прислушивался к стонам. Вздрогнув от неожиданности, он уперся жесткими, волчьими глазами в Митино лицо. «Так на меня глядел во сне Гайлис», — тоскливо припомнил Митя. Шашка поднялась, блеснув острой полоской, и, резко потухнув, повисла над Митиным плечом: он испуганно зажмурил ресницы, — навязчивое ощущение неотвратимости сковало тело, хотелось закричать, но горлом проходил лишь прерывистый, охриплый сквозняк. Напряжение разрядила сестра:

— Ах, ирод, дитя не разбираешь? — выплеснула она окрепшим голосом. — Или воевать не с кем?

— А вы хто? — спросил, насупясь, казак.

— Тут лазарет, или тебе повылазило? — наседала сестра.

— Большевики... — полууверенно заметил чубатый и потянул шашку за окно.

Митя поднял веки: казак стоял в профиль, наклонив голову, по-видимому, всовывал шашку в ножны.

— Счас обследуем, — предупредил он, мерцая огоньками из-под нахмуренных бровей, и тут же провалился в черноту.

Митя не мог оторваться от окна: ему чудилось, что там его ожидает кто-то лобастый и косматый.