ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАИНСТВЕННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ

Онлайн чтение книги Песчаный город
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАИНСТВЕННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ

ГЛАВА I. Доктор Обрей

Еще не рассвело… Париж финансов, торговли, искусств, Париж счастливцев отдыхал за шелковыми занавесями… А Париж труда и страданий просыпался для ежедневной работы. Не из центра шло движение, — центр походил на обширную усыпальницу, — жизнь кипела в предместьях, и тот, кто как Асмодей, повис бы на минуту над огромным городом, сосчитал бы тысячами следы, оставляемые на снегу толпой, стремившейся в мастерские, на верфи и заводы. В центре, напротив, разве только шаги каких-нибудь бездомных бродяг немного нарушали однообразие белого савана.

Была одна из тех зимних, холодных и ясных ночей, во время которых огонь веселья горит в камине, и звезды ярче сверкают в небесах; одна из тех ночей, которые так страшны для несчастных, лишенных убежища и хлеба.

Человек молодой и еще бодрый, хотя сгорбленный преждевременными страданиями, шел медленно по Маделенскому бульвару. Доктор без практики, не имевший никакого состояния, которое позволило бы ему ждать, он принадлежал к тем многочисленным представителям нищеты в черном фраке, которые осаждают передние либеральных профессий, не имея возможности пробраться в них. У этих молодых людей, которых родительское тщеславие направляет к медицине или адвокатуре, и которые не достигают успеха, есть и ум, и энергия. Сколько редких умов, сколько серьезных талантов заедала бедность! И если некоторые характеры возвеличиваются в борьбе с затруднениями жизни, то много других не могут переносить разумных, но усиленных трудов в начале карьеры медицинской или адвокатской, если притом должны еще бороться с нуждами и потребностями насущными.

Шарль Обрей принадлежал к этой последней категории; сын мелкого чиновника, пожертвовавшего всей своей жизнью, чтобы дать сыну возможность получить докторский диплом, Шарль через несколько дней по получении диплома лишился своей единственной опоры и остался обремененный вопиющими долгами, потому что не хотел отказаться от наследства того, кто сделал эти долги, чтобы доставить ему маленькую библиотеку и необходимую мебель для его скромной квартиры.

Если бы старый чиновник прожил еще несколько лет, его неограниченная преданность вывела бы в люди молодого доктора. Обеспечив ему по крайней мере стол и квартиру, отец дал бы ему возможность вполне развить те замечательные способности, которые сделали из него одного из самых блестящих воспитанников медицинского факультета.

На другой же день после смерти отца перед ним стала страшная проблема — как жить? — предстоящая всякому человеку в его положении, которого ложно направленная гордость отправила в университет, а не научила ремеслу.

Как жить? Этот вопрос разрешить было нелегко. Пока больные не стучались в его дверь, не может же он стучаться к ним… Время проходило, больных не было, и несчастный в белом галстуке и черном фраке предавался иногда неистовым припадкам ярости, когда видел посыльного или водовоза, и принужден был сознаться, что завидует их участи.

Через месяц он вынужден был сознаться, что не знает, куда идти обедать… Он вернулся домой, решив покончить с жизнью. Он ничем не дорожил, и никто его отыскивать не станет; он не мог хватать людей за ворот и принуждать их лечиться у него, но не мог и собирать милостыню — его гордая душа удаляла его от всякого постыдного поступка. Не лучше ли спокойно удалиться из света, где не было ему места… Прием морфия — и все будет кончено!

Не колеблясь, он старательно отмерил порцию, потому что не хотел страдать, завернул в кусок пресного хлеба и хотел проглотить, когда собачка, взятая им у одра слепого, которого он лечил еще будучи студентом, стала к нему ласкаться и заставила уронить опасную еду.

«Не предупреждение ли это? — сказал себе несчастный. — Хорошо! Пусть не говорят, что я не воспользовался ничем, даже случайностью… Смерть может дать мне в кредит несколько часов… Итак, до завтра… «

Он сел, задумавшись, а собака радостно свернулась у его ног.

Часы проходили медленно и однообразно, и в предместье Сент-Оноре, в котором он жил, столь полном шума и движения, наконец, водворилась тишина. Было четыре часа утра, он заснул в кресле: сон победил горе. Вдруг сильный стук в дверь разбудил его.

— Доктор, доктор! — кричали за дверью, — отворите скорее, ради Бога!..

Побежать и ввести ночного посетителя было делом одной минуты.

— Чего вы желаете? — спросил Обрей лакея, который находился в сильном волнении.

— Вас, сударь, барин мой умирает!..

— Куда идти?

— Здесь, на первом этаже, банкир Дельсер. Молодой человек взял свои инструменты и поспешил спуститься вниз. Его ввели в комнату больного, и он тотчас увидел, что с ним сделался апоплексический удар; несчастный лежал на ковре в своей спальне. Шарль немедленно велел положить его на постель в горизонтальном положении и приложить ему к голове пузырь со льдом, за которым отправились по его приказанию.

Помощь явилась так быстро, что менее чем через полчаса Дельсер пришел в себя и мог сказать сыну несколько слов.

Распорядившись, как поступить с больным, Шарль Обрей хотел уйти, когда сын больного вложил ему в руку банковый билет в тысячу франков и сказал голосом Дрожавшим от волнения:

— Вы спасли жизнь моему отцу… Благодарю за себя и за всю нашу семью. Этой услуги мы не забудем никогда. Прошу вас продолжать лечить больного вместе с нашим доктором до полного выздоровления.

Молодой доктор поклонился и вышел, обещав зайти утром.

Этот больной спас ему жизнь! Вернувшись домой, он отворил окно и начал вдыхать в себя холодный ночной воздух… Несмотря на позднее время, он не думал ложиться спать. Надежда вернулась в его сердце, и в порыве радости он взял на руки и расцеловал товарища своей нищеты — бедную собачку, ласки которой не допустили исполнения его рокового намерения.

— Мой бедный Фокс, — сказал он, — мы оба ничего не ели со вчерашнего дня. У нас нет здесь огня, и ты дрожишь, несмотря на твою густую шерсть. Пойдем, в одном из ресторанов, не запирающихся ночью, мы подкрепим наши силы и согреем оцепеневшие члены.

Умное животное отвечало веселым визгом на слова своего хозяина, и пять минут спустя оба находились на Маделенском бульваре, где мы их и встретили в начале этого рассказа.

Почти все рестораны, освещенные в верхних этажах, показывали, что их залы и отдельные комнаты были заняты. Обрей вошел в первый ресторан и велел подать себе сытный ужин, который разделил со своим верным товарищем. Ужиная, он машинально держал в руках газету, когда вдруг глаза его увидели очень странное объявление.

Он перестал есть и стал читать:

«Приглашают доктора медицины в путешествие, предпринимаемое для научных исследований. Обратиться на улицу Годо-де-Моруа, № 10, а в случае отсутствия, в Танжер (в Марокко) на Консульской площади, Квадратный Дом. Не французу —  не являться. Бывший флотский хирург предпочтителен».

Прочитав раза четыре эти строки, как бы затем, чтобы лучше понять смысл, Обрей не мог не улыбнуться.

— В случае отсутствия, — повторил он вполголоса, — обратиться в Танжер, в Марокко… Право, будто автор этого странного объявления не признает расстояния! Если его не найдут на улице Годо-де-Моруа, надо обратиться в Танжер…

Несколько дней это до такой степени беспокоило Обрея, что, выходя из дома, он каждый раз почти бессознательно направлялся на указанную улицу, будто что-то побуждало его разузнать подробно про таинственное объявление. В один вечер он даже задумчиво остановился перед № 10 и чуть было не вошел в дом, чтобы раз навсегда освободиться от преследовавшего его желания разрешить эту загадку.

Вернувшись домой, он снова обсудил свое положение. Богатый пациент на первом этаже, доставленный ему случаем, уехал на Греческие острова в Средиземном море для ускорения выздоровления и не думал о нем. Через два или три месяца он опять очутится в нищете, из которой вышел случайно. Не лучше ли, пока у него еще есть время, пользоваться всеми возможными случаями, какие могут представиться, чтобы улучишь свое положение, и, если приглашают доктора для ученой экспедиции, чего же колебаться?.. Если даже это его мистификация, то он должен освободиться от озабоченности, в которой находился уже несколько дней.

На другой день в два часа пополудни явился он на улицу Годо-де-Моруа и показал швейцару объявление, заставившее его прийти.

— А! Вы по этому делу?.. — сказал швейцар с лукавым смехом, — их перебывало в ту неделю, по крайней мере, сто человек!..

— Стало быть, мне не к чему идти? — спросил Шарль Обрей.

— Напротив.

— Объяснитесь.

— Хотя каждый день приходит толпа, но никто еще не вернулся в другой раз.

— Это подозрительно.

— Может быть, но это доказывает, во всяком случае, что ничего не решено.

— Не можете ли вы сообщить мне какие-нибудь сведения?

— О том деле, по которому вы пришли?

— Именно.

— Я столько же о нем знаю, сколько и вы, мне известно только, что я должен всех посылать к нотариусу Лонге, на первом этаже, налево, где его комнаты. Запомните хорошенько, мне велено не пускать через контору.

— Его можно видеть теперь?

— Он принимает по этому делу каждый день от двух до шести, и теперь как раз у него нет никого.

Шарль Обрей колебался, потом, поразмыслив, что это посещение не обязывает его ни к чему, решительно поднялся на лестницу.

Через две минуты его ввели в холодную гостиную официального лица. Нотариус не заставил себя ждать, и тотчас начал разговор.

— Вы, вероятно, пришли по объявлению, которое я напечатал в газетах?

— Действительно, это цель моего посещения.

— Вы доктор медицины?

Обрей кивнул головой. Нотариус продолжал:

— Я во всем этом — бессознательное орудие воли одного из моих клиентов, и то, что я знаю… или лучше сказать, что я могу вам сообщить, объяснит вам не более объявления. Около месяца тому назад в контору мою явился незнакомец и отдал мне разных денежных бумаг на миллион, миллионов на пять брильянтов чистейшей воды и запечатанный конверт, который я должен распечатать через пять лет, если он до тех пор не возьмет его назад. Я не нарушаю тайны, сообщая вам эти подробности, потому что мне поручили говорить о них всем, кто явится по этому объявлению; сведения, которые я могу сообщить, так ничтожны, что необходимо, по крайней мере, объяснить заинтересованным, что богатство человека, с которым они заключат условие, доказывает, что дело серьезное. Потом мой странный клиент сообщил мне, что он отправляется путешествовать на довольно продолжительное время и что я не должен ждать от него известий; в то же время он сообщил мне о своем намерении пригласить доктора на пять лет. Я не мог указать ему ни одного и посоветовал прибегнуть к публикации. Вы знаете теперь столько же, сколько я.

— Это очень странно…

— Согласен с вами. Прежде чем сообщить вам условия, я должен, дабы отклонить от себя ответственность, потому что не желаю иметь влияния на ваше согласие, сообщить вам об одном обстоятельстве, которое, по моему мнению, довольно важно. Думаю даже, что оно было причиной отказа многих ваших предшественников. Когда я писал известное вам объявление, я спросил моего клиента, как обозначить повод для приглашения доктора медицины; он смутился, долго колебался и, наконец, сказал: «Напишите, что для научной экспедиции».

— Дело принимает все более и более странный оборот.

— Как нотариус я должен исполнить поручение, но как человек, я упрекал бы себя всю жизнь, что отправил кого бы то ни было в опасное приключение.

— Опасное — это еще ничего, но таинственное.

— Подождите конца. Мне запрещено открыть вам имя моего таинственного клиента, но должен признаться, что даже не помню его, потому что это имя, которое он должен был сказать мне для разных формальностей, вовсе не популярно.

— Удивляюсь, что хотя объявления печатаются уже целую неделю в Париже, наполненном искателями приключений, готовыми на все, вы при подобных условиях все еще не нашли желающего.

— Вы забываете, что он должен быть доктор медицины, а это очень ограничивает число конкурентов.

— Вы правы, но если даже неизвестно имя этого таинственного человека, то с кем же заключают условие?

— С господами Кунье и Йомби.

— Что это за имена?

— Они принадлежат двум неграм, блестящим, курчавым, как все африканские негры, но напомаженным, в перчатках, словом, цивилизованным, — его доверенным людям, друзьям!

— Продолжайте… Теперь я не буду удивлен, если вдруг явится сам Далай Лама или властелин ацтеков.

— Это все. Я больше не видел моего оригинального клиента, но его оба негра живут в гостинице, в двух шагах отсюда. Чемоданы их уложены, и они уедут, как только найдут какого-нибудь бедного доктора, которому диплом приносил до сих пор только нищету и который согласится ехать с ними.

— Черт возьми! Вы уже заранее дурно отзываетесь о том, кто решится принять это предложение.

— Дело-то представляет условия не совсем обыкновенные, и, действительно, надо находиться в отчаянном положении, чтобы ехать, не зная куда, с кем и для чего.

— Я восхищаюсь, — заметил смеясь Шарль Обрей, — своеобразным участием, какое вы принимаете в вашем клиенте.

— Когда он дал мне это странное поручение, я не скрыл от него, что не стану никого уговаривать принять его предложение, а напротив, выставлю на вид все невыгодные стороны.

— Какого же он был мнения насчет этого?

— Вы будете действовать сообразно моим видам, — ответил он, — потому что тот, кто согласится, несмотря ни на что, будет иметь характер крепкого закала и я буду в состоянии положиться на него… « Что вы скажете на это?

— Это похоже на мелодраму.

— Теперь мне остается только прочесть вам условие.

— Слушаю.

«Между нижеподписавшимися гг. Кунье и Йомби, свободными гражданами королевства Конго, в Центральной Африке, ныне жительствующими в Париже, на улице Годо-де-Моруа, в гостинице „Экватор и Либерия“, и… таким-то… доктором медицины, живущим там-то, заключено следующее условие:

I . Доктор обязуется в течение пяти лет, начиная с настоящего числа, ездить повсюду, куда пожелают поехать гг. Кунье и Йомби, и находиться в их полном распоряжении.

II . Доктор должен отдавать все свое время, двадцать четыре часа в сутки, господам Кунье и Йомби.

III . Гг. Кунье и Йомби могут отложить на время или совсем отказаться от услуг доктора, последний же не может изменить этого условия, не нарушив договора.

IV . Доктор будет пользоваться даром квартирой, столом, переездом, одеждой и прислугой и получит двадцать четыре тысячи франков в год, уплачиваемых ежемесячно по две тысячи.

V . Если доктор будет жив через пять лет, ему выплатит в виде вознаграждения сто тысяч франков Лонге, парижский нотариус или его преемник.

VI . Если до истечения пяти лет услуги доктора не будут считаться нужными, гг. Кунье и Йомби или тот, кому они свое право передадут, могут расстаться с ним, заплатив, что условлено за полный месяц начатого года, но сто тысяч франков он получит не иначе, как по истечении пяти лет».

— Вот контракт, в котором недостает только подписи договаривающихся сторон. Это, как вы видите, не нотариальный акт, я не хотел брать на себя никакой ответственности в этом деле, но частное условие. Бесполезно, я думаю, говорить вам, что подписанное и записанное в книгу, оно так же действительно, как и нотариальный акт… Теперь, когда вы знаете в чем дело, что скажете вы об этом предложении?

— Рассуждать о нем бесполезно. Такие вещи принимаются или отвергаются разом, впрочем, сомневаюсь, чтобы вы могли изменить какой-нибудь пункт.

— Клиент не оставил мне другого полномочия, как получить согласие на все пункты.

— В этом акте есть один зловещий пункт: сто тысяч франков обещают доктору в том случае, если он не умрет через пять лет. Не знаю, ошибаюсь ли я, но мне кажется, что в этом выражается как бы сомнение, что он может остаться жив до того времени.

В эту минуту лакей пришел доложить, что шесть человек ждут в передней.

— Это по объявлению, — сказал Лонге, улыбаясь, — извините, если я вас тороплю, потому что я каждый вечер уезжаю за город в шесть часов и мне хотелось бы отправить их всех до моего отъезда.

— Как можете вы знать…

— Что они пришли сюда для того же, для чего и вы?

— Да.

— Подождите минутку… Жюль, попросите у этих господ их карточки.

Через минуту лакей вернулся и принес на подносе шесть карточек: на каждой значилось «доктор медицины».

— Вот видите!

— Правда! Прошу позволения подумать до завтра.

— Невозможно. Надо решиться сейчас, так мне приказано, я забыл сообщить вам об этом. Таинственный незнакомец сказал: мне нужен человек, решающий быстро, не давайте ему ни одной лишней минуты; всякий, переступивший за порог вашей гостиной, не должен возвращаться к вам.

— Еще одно слово?

— Я к вашим услугам.

— Для чего в объявлении сказано, что в случае отсутствия, обращаться в Танжер?

— Негры едут через шесть дней, и я тогда должен отсылать в Танжер тех, кто будет являться. Желаете еще спросить меня о чем-нибудь?

— Ни о чем. Я…

— Отказываетесь?

— Напротив, соглашаюсь!

Нотариус сделал движение, выражавшее удивление, и несколько минут смотрел на своего посетителя с чрезвычайным изумлением. Через минуту он ответил:

— Ничего не могу вам сказать… Однако, позвольте предложить вам один вопрос: у вас нет родных?

— Я одинок.

— И практики нет?

— Неделю назад я чуть не отравился морфием, потому что ни моя собака, мой единственный друг, ни я не ели ничего со вчерашнего дня.

— Если так, то вы именно такой человек, какого ищут; и я не должен более сопротивляться тому, чтобы вы следовали своей судьбе.

— Я сейчас говорил вам о моей собаке, — можно мне взять ее с собой?

— Не думаю, чтобы в этом могли быть затруднения.

— Иначе я буду принужден взять назад данное слово.

— Я беру это на себя. Дело кончено. Вписываю ваше имя в условие, и теперь остается только подписать.

Сказав эти слова, нотариус позвонил. Вошел лакей.

— Жюль, — сказал ему Лонге, — скажи господам, которые ждут, что дело, по которому они пришли, кончено и что мне не для чего их принимать. Потом дайте знать неграм в гостинице «Экватор», чтобы они сейчас пришли сюда.

Четверть часа спустя все было кончено.

— Счастливого пути, — сказал нотариус Шарлю Обрею, — дай Бог нам увидеться через пять лет.

Они обменялись дружелюбным и горячим пожатием рук.

Когда молодой доктор вышел на улицу, он заметил у дома Лонге великолепный экипаж, запряженный парой чистокровных лошадей, из-под нетерпеливых ног которых сверкали искры на гранитной мостовой… Оба негра, следовавшие за доктором, приблизились к нему, и тот, которого звали Кунье, поклонился и сказал на чистейшем французском языке:

— Мы едем сегодня в Марсель с восьмичасовым поездом… А пока куда вас отвезти?

— Как этот экипаж…

— В вашем распоряжении.

— А вы?

— Мы с вами.

— Мы едем разве немедленно?

— Так приказано, и в этом отношении вы обязаны слепо повиноваться нам; кроме этого нам предписано исполнять все ваши желания покупать и брать все, что вам будет угодно, — книги, инструменты, оружие, всевозможную провизию. Вам стоит только сказать.

— Хорошо, я буду готов к назначенному часу. Отвезите меня в предместье Сент-Оноре, 77, где я должен сделать необходимые распоряжения. Потом я сделаю несколько прощальных визитов, и в половине восьмого буду на станции железной дороги.

— Я должен предупредить вас, что нам приказано не оставлять вас.

— Приказано кем? Ведь условие я заключил с вами?

— Нашим господином.

— Кто же он такой?

— Мы не в праве ответить на этот вопрос.

— Вам также запрещено сказать мне, куда мы едем?

— Вы уже знаете… в Марсель.

— А потом?

— Вы это узнаете там.

— Хорошо. Не буду более задавать вам вопросов.

— И мы у вас ничего спрашивать не будем, но готовы исполнять все ваши приказания.

Приехав к себе, Шарль Обрей указал, что желает взять с собой. Он не кончил еще осмотра скромного имущества, как два работника явились укладывать его вещи.

Когда доктор кончил свои прощальные визиты, до отъезда осталось только три часа, но чистокровные лошади так мчались, а Кунье так сорил деньгами, что все покупки Шарля Обрея: лекарства, хирургические инструменты, оружие, книги и разные другие вещи были вовремя отосланы на вокзал, где был заказан отдельный вагон. Верный пудель Фокс разлегся на подушках кареты и, по-видимому, гордился новым положением хозяина.

В семь часов все было кончено, и по замечанию Кунье, сказанному шепотом, Шарль Обрей приказал кучеру ехать на Лионскую железную дорогу.

В ожидании поезда он заказал в буфете обед; верные своей роли негры прислуживали ему, что заставило толпу принять его за восточного князя, путешествующего инкогнито.

По окончании обеда Кунье повел его к начальнику станции, и молодой доктор не мог не почувствовать легкого чувства гордости, когда начальник станции сказал, поклонившись ему почти до земли:

— Вагон, заказанный вами, готов…

Он прошел, улыбаясь, перед толпой, расступавшейся передним, и не мог не прошептать старинную поговорку: Auri sacra fames note 1Гнусная жажда золота (из Виргилия). — и сравнить этот прием с прежним, когда, как всякий добрый парижанин, он отправлялся по воскресеньям в третьем классе в Буживаль или Шиту.

Как только он поместился со своим верным Фоксом в вагоне, обитом шелковой материей, раздался свист локомотива, и поезд быстро помчался в Бургундию.

Оба негра сели в вагон, нанятый для лошадей.

Когда Шарль Обрей заметил при неясном свете луны деревья, мелькавшие как черные призраки мимо поезда, с ним сделалась галлюцинация: ему показалось, что все его прошлые страдания стремятся в страну забвения, и он три раза громко прокричал «ура» в честь своего будущего счастья… Только хриплые вздохи локомотива и жалобный вой его собаки ответили ему…

ГЛАВА II. Безмолвная шхуна. Таинственный сигнал

По приезде в Марсель, Шарль Обрей едва успел съесть бисквит и выпить рюмку портвейна на станции, как его провожатые наняли фиакр, который через десять минут привез его к пристани.

В нескольких метрах от берега красивая шхуна в двести тонн тихо качалась на зыби, украшенная всеми парусами, она как будто с нетерпением рвалась в открытое море и скоро должна была выйти, потому что ее экипаж вытаскивал якорь.

— Вот судно, которое отвезет нас в Танжер, — сказал Кунье Обрею, — если вам угодно в ожидании завтрака просмотреть список провизии, то есть еще время пополнить, что забыто; мы поедем не ранее чем через два часа.

— Мне все равно, — ответил улыбаясь молодой человек, который, освоившись с этими странными поступками, не задавал ни малейших вопросов, — для меня будет достаточно пищи других пассажиров.

— Других пассажиров на «Ивонне», кроме вас, не будет.

— Это название судна?

— Да, оно здесь затем, чтобы отвезти вас к месту вашего назначения.

— Вы сказали, кажется, что мы едем в Танжер?

— Так было приказано, однако мы, может быть, получим новые приказания.

— О, я ни о чем не спрашиваю вас, это ваше дело, я поеду с вами на край света, но настанет же минута, когда я буду говорить с кем-нибудь?

— Так вам неугодно просмотреть?

— Что?

— Список провизии.

— Не к чему, я люблю неожиданность, прошлое ручается мне за будущее, — весело сказал молодой человек.

— Стало быть нам более ничего не остается, как ехать.

У набережной стояла шлюпка с рулевым негром и четырьмя гребцами той же расы, принадлежащими к экипажу «Ивонны». Шарль Обрей сел в эту шлюпку со своими двумя спутниками, и несколько взмахов весел довезли их до шхуны.

Капитан и его два помощника составляли весь главный штаб на шхуне. По знаку первого помощника капитана шестнадцать человек команды, стоявшие в два ряда, прокричали три раза «ура» в честь приезжего. Его встречали как князя или адмирала.

Каково же было удивление Шарля Обрея, когда он увидал, что все эти люди принадлежали к одной расе: офицеры и команда были черны как эбеновое дерево… Он подумал, что, может быть, повар будет для него сюрпризом, но надежда его скоро была обманута: повар был так же курчав и черен, как другие.

Это было для него проблеском света.

— Теперь я знаю цель этого путешествия и понимаю условия, которые меня заставили подписать, — сказал он Кунье, который ввел его в каюту.

— Стало быть, вы вступили в сношения с каким-нибудь духом, который открыл вам то, чего мы сами не знаем?

— Это очень просто: ваш господин, какой-нибудь негритянский король в Африке, пожелал взять к себе европейского доктора и послал вас отыскать его…

— Мой господин не негр и не король… он такой же белый как и вы.

— Что же значит в таком случае эта княжеская роскошь? Следовало дать мне несколько тысяч франков, и через трое суток я был бы в Танжере.

— Мой господин богаче всякого князя и делает, что хочет. Ему все равно, куда послать свою шхуну, и она всегда наготове.

— Почему же вся команда черная?

— Потому что мой господин не хочет зависеть ни от одной европейской державы и снарядил свою шхуну в негритянской республике Либерии; капитан и его два помощника — граждане этого свободного государства; матросы — соотечественники Йомби и мои: они из Конго.

— На шхуне кто-нибудь говорит по-французски?

— Кроме Йомби и меня, никто этого языка не знает.

— Это путешествие обещает быть однообразным; к счастью, оно недолго продолжится, надеюсь?

— Не позже как через четыре дня мы будем в Танжере, если только вы не желаете посетить Пальму — столицу Майорки, где мы должны остановиться, чтобы запастись свежим виноградом, финиками и апельсинами для вашего стола. В таком случае нам дано позволение остаться там сутки.

— Я не воспользуюсь позволением, мне хочется поскорее увидеть кого-нибудь, кто не был бы вечной загадкой; я буду есть виноград на твердой земле, и мы поедем, как только ваши покупки будут кончены.

— Вы уже ездили по морю?

— Никогда, я даже в первый раз вижу море.

— В таком случае, если не хотите быть больным, надо следовать моим советам.

— Что же надо делать?

— Позавтракать до отъезда и тотчас лечь, чтобы привыкнуть к движению моря.

— Мысль мне кажется справедливая; она, впрочем, и согласуется с моим аппетитом.

Когда Шарль Обрей вошел в кают-компанию, он остановился ослепленный роскошью обстановки. С каждой стороны шли диваны, обитые шелковой красной материей, такие широкие, что на них можно было лежать в любом положении; в промежутках висели венецианские зеркала во всю вышину в хрустальных рамках; все свободное пространство было украшено картинами самых известных современных художников, Расписанный потолок изображал странный сюжет: на первом плане по берегам обширной реки, окруженной тропической растительностью, маленькая лодка с одним белым и двумя неграми, из которых одна была женщина, скрывалась под лианами; ночь… луна серебрит издали вершины высокого леса, окружающего реку. На заднем плане в лесу горит огонь, позволяя различать человеческую фигуру среди пламени. Около огня собралось десять негров, татуированных и вооруженных по-военному… а сидящие в лодке смотрят с удивлением, смешанным с ужасом, на эту странную сцену.

— Что это представляет? — спросил Шарль Обрей, рассмотрев живопись с величайшим вниманием.

— Я там был, — ответил Кунье с дрожащими ноздрями, — мы их всех убили; в то время я не носил одежду белых, я странствовал по лесу с моим господином, Буаной, Уале и господами, которых мы везли далеко, очень далеко, к берегам больших озер… Кунье был счастлив. Кунье не говорил на языке белых, он не пил вина, не курил сигар, не ездил на шхунах или в каретах, но у него были лес, простор и ружье… Ах! Добрый господин, добрый господин, как Кунье сожалеет о том времени!

Произнеся эти слова, негр, вне себя от волнения, забыв о присутствии того, кого он вез, протянул обе сложенные руки к картине, словно обращался к человеку, сидящему в лодке, полузакрытой тростником…

Видя Кунье таким взволнованным, Шарль Обрей остерегся задавать вопросы; он подумал, что, оставив негра в покое, он, наконец, узнает что-нибудь о своем таинственном положения; но он скоро заметил, что имеет дело с сильным характером, потому что Кунье так же быстро оправился, как и взволновался. И когда молодой доктор, побуждаемый непреодолимым любопытством, спросил у него, находился ли его господин в лодке, Кунье ответил резким тоном:

— Господин и тут, и там… Господин бывает везде, где захочет ..

В эту минуту два помощника повара принесли завтрак; весь сервиз был из позолоченного серебра, но молодой доктор уже не удивлялся ничему и охотно отдал честь кухне «Ивонны». После завтрака он последовал совету, который дал ему Кунье: лег на диван среди груды подушек, положенных, чтобы предохранить его от качки; скоро послышалось легкое колебание, и доктор понял, что вторая часть его путешествия начинается. Действительно, «Ивонна» со своими тремя шлюпками мало-помалу отделилась от группы судов, окружавших ее, и вышла из гавани. При попутном ветре она начала разрезать волны Средиземного моря по направлению к Болеарским островам.

Залив, столь бурный обыкновенно, был так спокоен, как озеро, и хотя зима уже несколько поспешно появилась на севере, потому что Париж накануне был уже покрыт снегом, берега Прованса, освещенные прекрасным ноябрьским солнцем, наслаждались еще прелестями теплой и душистой осени. Новичок не мог желать более благоприятной погоды для начала своего морского путешествия.

Утомленный быстротой путешествия, разбитый различными волнениями, не оставлявшими его двое суток, Шарль Обрей заснул и не мог насладиться поистине чудесным зрелищем отъезда. По мере того, как «Ивонна» подвигалась, берега Франции, как будто убегавшие вдаль, нечувствительно покрывались неопределенными оттенками; скоро только синеватая полоса отделяла волны от горизонта.

В час обеда Кунье, осторожно приподняв портьеру, тихо приблизился к доктору; но он увидал его в таком глубоком сне, что не смел разбудить, и вернулся без шума. То же самое повторилось три раза до полуночи, и с тем же результатом… Негр вышел после своей последней попытки, когда Шарль Обрей в полудремоте несколько раз повернулся на своем ложе. Странный шум заставил доктора вздрогнуть; проснувшись, он приподнялся, и при слабом свете ночника, бросавшего синеватые лучи из хрустального шара, вделанного в заднюю стену, приметил, что одна из панелей кают-компании медленно повернулась и открыла большое отверстие, походившее, по-видимому, на кубрик; прежде чем доктор успел сделать движение и вскрикнуть, та часть дивана, на которой он лежал, отделилась от стены, и как бы механически опустилась в яму, которая вдруг открылась и потом захлопнулась за несчастным. За панелью, опять вернувшейся на свое место, послышался жалобный лай, — собака доктора напрасно старалась следовать за своим господином. Пораженный ужасом, Шарль Обрей не мог ни вскрикнуть, ни сделать малейшего движения. Скоро темнота, окружавшая его, рассеялась, как бы по волшебству, и Шарль увидел себя среди десяти человек в масках, которые смотрели на него, неподвижные как статуи, и между ними находились два негра, Кунье и Йомби, которые с открытым лицом насмешливо смотрели на него.

«Вот как должно было кончиться это приключение, — подумал бедняга, который был ни жив, ни мертв. — Ах, зачем я не нахожусь в моей скромной квартире в предместье Сент-Оноре!»

Он считал себя погибшим и едва нашел в себе силы, чтобы спросить, чего от него хотят.

Его вопрос раздался среди глубочайшей тишины. Ответа не последовало…

Тогда, посмотрев на этих замаскированных людей и на двух неподвижных негров, которые продолжали на него смотреть с той же улыбкой, он почувствовал, что мозг его помутился, и что с ним начинаются галлюцинации и головокружение…

Между тем замаскированные сели за небольшой столик, накрытый скатертью, а оба негра остались на ногах. Шарль Обрей, которого движение немножко привело в себя, смотрел на эту сцену, дрожа; ему казалось, что он явился перед каким-то тайным трибуналом, беспощадным орудием чьего-то мщения…

— Подойдите, — сказал вдруг пронзительный голос.

Молодой доктор с трудом мог приподняться; ему помогли негры, которые подвели его к зловещему ареопагу.

— Зачем ты явился сюда? — продолжал тот же голос со странной насмешкой.

— Не знаю, — пролепетал доктор, видевший, что его последний час настал.

— Я скажу тебе. Ты думал, что стремишься к богатству и благосостоянию… А явился к судилищу.

— Чем я заслужил это? — едва мог произнести молодой человек.

— Сейчас узнаешь!

И тот, кто председательствовал в этом собрании, начал длинную речь на гортанном языке, наполненном странными придыханиями и совершенно неизвестном Обрею. Время от времени он останавливался, как будто спрашивал своих товарищей, которые отвечали наклонением головы, потом опять продолжал свою странную речь, которую, наконец, кончил, проведя в воздухе рукой крест по всем четырем сторонам.

— Какого наказания достоин виновный, — сказал тот же человек громко и внятно.

— Смерти! — отвечали все присутствующие зловещим тоном.

Услышав это страшное слово, доктор содрогнулся и упал бы, если бы негры не продолжали его поддерживать.

— Да будет так! — воскликнул в последний раз судья.

Кунье и Йомби бросили тогда несчастного доктора на диван, связали его и привязали к его ногам пушечное ядро… Потом один из замаскированных нажал пружину в стене и открыл большое отверстие.

— Да совершится правосудие, — сказал он, указывая пальцем на разверзшуюся бездну.

Шарль Обрей пытался крикнуть, но кляп, вложенный ему в рот, давил ему десны и губы, и он едва успел издать хриплый звук, который замер в рыдании.

Ему показалось в эту минуту, несмотря на то оцепенение, в которое он был погружен, что его бедный пудель царапается за стеной, как бы желая ему помочь; слезы полились из его глаз, и с быстротой молнии пронеслось перед ним в эту великую минуту все его прошлое.

Оба негра приподняли доктора и качали его на руках, чтобы придать необходимый размах; по новому знаку они швырнули его в пространство, и несчастный, увлекаемый пушечным ядром, погрузился в волны как стрела…

Исчезнув под водой, Шарль Обрей сделал сверхъестественное усилие, отбросил от себя кляп и мог вскрикнуть с отчаянием. В ту же минуту он упал на подводную скалу…

Физическая боль разбудила его, скала оказалась полом в кают-компании «Ивонны». Ему просто привиделся кошмарный сон! Вертясь на диване, он упал и стукнулся головой о колонну… Когда он совсем пришел в себя, его верный товарищ Фокс лизал ему лицо.

При крике, который вырвался у него, когда он упал, Кунье, спавший у дверей, бросился к нему на помощь.

Находясь еще под впечатлением страшного сновидения, которое, без сомнения, было вызвано таинственными происшествиями, волновавшими его в эти два дня, молодой человек почувствовал при виде негра, как вся кровь прилила к сердцу. И он наверное бросился бы на него, если бы спокойный голос негра, спрашивавшего о причине его падения, не успокоил его. Он находился в кают-компании, окруженный теми же предметами, какие заметил накануне; собака лежала у его ног, и он, наконец, убедил себя, что не делал прогулки под водой.

— Вы вчера не обедали, — продолжал негр — но вы так крепко спали, что я не решился вас разбудить.

— Ну, господин Кунье — сказал Шарль Обрей, обрадовавшись, что не подвергался таким печальным приключениям, какие видел во сне, — зато я думаю, что воздам должное завтраку сегодня утром.

— Вам стоит только приказать; огонь в кухне никогда не гасят, и Джо, повар, в вашем распоряжении днем и ночью.

Начинало светать: на востоке показалась красная полоса — предшественница солнца, которую древние называли дщерью ночи; воздух был еще чище и теплее, чем накануне, и с испанского берега, к которому приблизилась шхуна, долетали время от времени порывы ветра с благоуханием померанцевых и гранатовых деревьев.

Шарль Обрей вышел на палубу прогуляться несколько минут, и зрелище столь для него новое, которое при дневном свете расстилалось перед его глазами, немало способствовало возвращению ему спокойствия, а вместе с ним и радости, и надежды.

Всю ночь «Ивонна» благодаря своей исключительно искусной конструкции — ее строили в Гавре, в мастерских Лапормана, лучшего кораблестроителя на свете — делала по одиннадцати и двенадцати узлов и в тот же вечер должна была прибыть в Пальму.

— Хорошо, если ветер все время будет попутный! — сказал доктор Кунье, который сообщил ему это известие.

— «Ивонне» ветра не нужно, — ответил негр.

— Она, может быть, заранее им запаслась? — сказал шутливо молодой человек, радуясь, что тучи в его мозгу совершенно рассеялись.

— Вы совершенно правы: «Ивонна» сделала запас, чтобы обойтись без небесного ветра и спрятала свой ветер в угольной яме.

— Как! Эта маленькая шхуна идет и на парах!

— Да, у нее есть машина в сто лошадиных сил, достаточная в случае надобности для того, чтобы делать от пятнадцати до шестнадцати узлов, а иногда она делала даже и семнадцать.

— Стало быть, у вас есть машинист на шхуне?

— Есть, и четыре кочегара.

— Кто же этот машинист?

— Я!

— Вы?

— Да. Господин мой посылал меня на два года в мастерские в Сиота. Я учу Йомби, потому что…

Негр вдруг замолчал, как будто приступал к запрещенному предмету.

— Потому что? — повторил вкрадчивым тоном молодой доктор.

— Потому что… — сказал негр, как бы придумывая, — лучше знать двоим, чем одному…

— Вы не то хотели сказать сначала.

— Может быть… но теперь я говорю это.

— Мне кажется, что в этой тайне нет ничего таинственного.

Негр молча улыбнулся. Улыбку эту можно было перевести вопросом: «Кто знает? «

— Но где же труба машины?

— Она спрятана, ее ставят только тогда, когда надо разводить пары…

В сопровождении Кунье, Обрей спустился туда, где был? спрятана машина, и увидал одно из самых изящных механических произведений мира. Машина была сделана в мастерских Сейна и так блестела, словно только что была доставлена оттуда.

Доктор вернулся на палубу, восхищенный и заинтересованный больше прежнего, спрашивая себя, кто мог быть тот таинственный незнакомец, которому он отдал свою свободу на пять лет; будь он суеверен, его сновидение предвещало бы ему самый печальный конец этого приключения.

— Ба! — сказал он себе, смеясь, после минутного размышления, — древние авгуры толковали сны в противном смысле; к тому же, положение, в которое я буду поставлен, не может быть хуже того, которое я оставил. Буду же наслаждаться пока свободой и счастливыми часами, которые посылает мне случай!

В три часа по полудню послышался голос матроса с марса.

— Берег с бакборта! — закричал он по-английски. Капитан прервал свою прогулку по палубе и навел трубку по указанному направлению; улыбка удовольствия мелькнула на его лице: он не ошибся в своих расчетах. «Ивонна» находилась только в двадцати милях от Пальмы, города на Майорке, самого большого из Болеарских островов и столицы всей группы.

Полчаса спустя синеватая полоса, искрившаяся радужными лучами под лучами солнца, уже закатывавшегося, сделалась видна простому глазу, и вскоре горы северо-западного берега Майорки, словно выходившие из океана, по мере того как шхуна приближалась к ним, ясно обрисовывали на небе свои причудливые контуры.

На закате солнца увидали мыс Каллафигера, и вскоре после того капитан — чистокровный негр, имевший, однако, офицерский диплом от властей Либерии, рискнул войти ночью и без лоцмана в гавань Пальмы.

Маневр удался, и на другое утро суда, стоявшие на якоре, немало были удивлены, увидев «Ивонну» возле них.

Майорка один из самых прелестных островов Средиземного моря, заключающий большое количество тех клочков земли, окруженных водой, которые можно назвать настоящими гнездышками из зелени и цветов. Он имеет около ста восьмидесяти тысяч жителей, и одна Пальма — его столица, насчитывает сорок тысяч. Климат там один из восхитительнейших на свете; зимы почти нет, а летний жар постоянно умеряется ветрами с моря, распространяющими по всему острову приятную прохладу.

Исторические судьбы этого чудесного острова, в котором на открытом воздухе растут апельсины, финики, лимоны и все фрукты умеренных климатов, очень поучительны. Римляне и карфагеняне долго оспаривали его друг у друга. В средние века им владели пизаны, которые вынуждены были бежать перед сарацинами; последних в свою очередь сменили арагонцы.

В 1262 году Иаков I сделал из Майорки независимое королевство, заключавшее в себе все Болеарские острова, графства Монпелье, Руссилион и Сердан, в пользу своего сына; Майорка в конце концов разделила участь Арагонии, когда эта страна была присоединена к Испании.

Шарль Обрей съехал на берег с Кунье, его неизбежным телохранителем, и часа два осматривал Пальму. Этот город, полуиспанской и полумавританской архитектуры, с высоким готическим собором, средневековыми крепостями, с арабскими развалинами, представляет необычайно живописное зрелище.

Возле Биржевой площади молодой доктор заметил статую, которая привлекла его внимание: это была статуя Раймунда Лилла — монаха, философа, математика, алхимика, кабалиста и мага, которого в Тунисе побили камнями как миссионера.

Как ни хотел Шарль Обрей проехать внутрь острова, он подавил свое желание перед главной целью: приехать в Танжер как можно скорее. Итак, шхуна через несколько часов продолжала свой путь к Марокканскому берегу; два дня спустя, она вошла в Гибралтарский пролив и в десять часов вечера увидала огонь танжерского маяка.

— Вот мы и приехали, — сказал Кунье доктору, указывая рукой на берег, видневшийся в ночной темноте.

Шарль Обрей был сильно взволнован. Через несколько часов он узнает, что думать о всех предположениях, так занимавших его после отъезда из Парижа.

Вдруг со шхуны поднялась ракета и, описав дугу в ночной темноте, потухла в волнах.

— Что значит этот сигнал? — спросил доктор своего обычного спутника.

— Таким образом мы даем знать о нашем приезде, — ответил Кунье, — и в то же время спрашиваем, в Квадратном ли Доме господин и можем ли мы вечером съехать на берег.

— Как вы одной ракетой даете понять все это?

— Вот смотрите, это ответ на ваш вопрос!

Две другие ракеты, пущенные с небольшим промежутком, последовали по тому же направлению, как и первая.

— Мы будем подавать эти сигналы, — продолжал негр, — пока нам не ответят.

Только шестая попытка увенчалась успехом, и большой красный перемежающийся огонь как на некоторых маяках, показался вдали. Рассматривая его несколько минут, Кунье объявил, что господина в Квадратном Доме нет и за отсутствием приказаний можно съехать на берег только завтра.

— Как вы видите это? — спросил доктор, не спускавший глаз с яркого сигнала.

— По числу минут, проходящих между каждым появлением огня, это наш условный язык.

Через четверть часа огонь погас совсем, все сделалось опять темно, и пассажир «Ивонны» был вынужден провести эту последнюю ночь на шхуне.

Странное дело: теперь, когда он приближался к цели, он уже с меньшим нетерпением желал достигнуть ее… В нем происходило то, что чувствовали все, которые в своей жизни находились под влиянием событий, всю важность которых они не могли предвидеть. Шарль Обрей хотел бы узнать все сейчас, но с другой стороны опасение было так сильно, что он не прочь был отдалить решительную минуту.

ГЛАВА III. Квадратный Дом. — Еще загадка

На рассвете «Ивонна» вошла в Танжерский рейд и бросила якорь в нескольких кабельтовых от берега. Во всех гаванях шлюпка останавливалась поодаль от других судов, так чтобы всегда быть наготове отправиться без малейшего замедления, по первому сигналу; смотря по тому, попутный ветер или нет, она поднимала паруса или разводила пары, и менее чем в полчаса снималась с якоря.

Только «Ивонна» бросила якорь, как Йомби спустил ялик, в который сел один и доехал до набережной в несколько минут.

— Куда он едет? — спросил доктор, который, наскоро окончив свой туалет, вышел на палубу.

— Он едет в Квадратный Дом за приказаниями.

— Как, мы не можем съехать на берег без позволения?

— Каждый по прибытии в гавань может съехать на берег, но сегодня другое дело: мы обязаны узнать, дома ли господин, а в случае его отсутствия, потому что он уже извещен телеграммой о вашем прибытии, указал ли, какие комнаты вам назначены.

— Вчерашние сигналы разве не сказали вам этого?

— Нет, они нам ответили только: эль-Темин — это арабское имя господина, — не находится здесь в данную минуту. Напрасно оставались мы в море всю ночь, потому что из гавани нельзя видеть Квадратный Дом; перемежающийся огонь погас и не отвечал ни на один из наших вопросов.

— Стало быть, все эти таинственные приготовления еще не кончились?

— Не знаю; нам неизвестны настоящие причины наших поступков.

— Давно находитесь вы у того, кого называете своим господином?

— Около двадцати лет… Кунье долго был невежественным и глупым негром, но господин послал его во Францию; два года Кунье пробыл в школе, и теперь у него мозг как у белого; это не то что Йомби; чем больше он учится, тем мозг его делается чернее.

— Я рад этому сведению, Кунье; теперь я понимаю, по крайней мере, одно.

— Что такое?

— Что вы доверенный того, кого вы называете эль-Темином, вы знаете все его планы и, если молчите, то по неведению.

Негр с гордостью улыбнулся, но промолчал.

— А Йомби что за человек? Я видел его раза два во время путешествия; и каждый раз как с ним заговаривал, он только кланялся мне, а не отвечал. Стало быть, он не понимает по-французски?

— Йомби принадлежит не господину, он невольник его друга, как Кунье — невольник господина. Йомби понимает все, что ему говорят, но эта безмозглая голова, которая говорит только глупости. Раз он чуть было нас всех…

Кунье замолчал и закусил свои толстые губы.

— Вас всех?..

— Поэтому он взял привычку молчать, даже если человек посторонний его спросит: «Йомби, какая сегодня погода? «

И негр, чтобы отвлечь внимание от неосторожности, которую сам чуть было не сделал, начал громко хохотать над своей шуткой.

— Вы хотели сказать что-то интересное, зачем же вы вдруг остановились?

— Затем, что в голове Кунье осталось немного черного мозга; он иногда начинает говорить как баба, но тогда белый мозг напоминает Кунье, что надо замолчать…

В эту минуту оба собеседника заметили Йомби, который бежал по Танжерской улице, ведущей от замка к морю; он держал в зубах бумажку. Таким образом он всегда носил небольшие вещи, которые ему поручали, между тем, обе руки мотались как маятники.

Когда ялик подошел к шхуне, негр взобрался на палубу с проворством обезьяны. Он отдал бумагу Кунье, который прочел ее и подал Шарлю Обрею.

На карточке не было ни имени, ни герба, был лишь выгравирован открытый глаз, окруженный буквами, составлявшими слово sapientia note 2Мудрость. . На ней было написано карандашом:

«Съезжайте на берег и поместите доктора в комнатах у террасы».

Кунье отошел поодаль поговорить несколько минут с Йомби; вернувшись, он весело сказал доктору:

— Я к вашим услугам до завтра.

— То есть вы опять будете моим караульным целые сутки.

— Вовсе нет, и с удовольствием сообщу вам, что, поселившись в Квадратном Доме, вы будете свободны располагать своим временем. По прибытии сюда мое поручение кончилось, и я хотел только вам сказать, что так как господин на охоте и вернется завтра, то я еще до тех пор буду вам служить, потому что без этого вам никто не будет повиноваться в Квадратном Доме.

— И тогда я буду волен отправляться, куда хочу?

— Да, с условием не оставлять Танжера.

— А если я не подчинюсь этому условию? — спросил доктор, который невольно каждый раз старался задавать вопрос, который мог бросить хоть какой-нибудь свет на его настоящее положение.

— Выслушайте меня, — сказал Кунье, лоб которого наморщился от этих слов, — делайте, что хотите, но если дорожите жизнью, не старайтесь никогда уклониться от контракта, добровольно подписанного вами.

Когда негр произносил эти слова, его лицо, обыкновенно столь спокойное и бесстрастное, преображалось и мало-помалу принимало такое свирепое выражение, что Шарль Обрей почувствовал легкий трепет во всем теле и понял, что настаивать не следует.

Но Кунье скоро успокоился, и, когда приняв свой обычный беззаботный, веселый вид, доктор ответил ему, что он не так понял его вопрос, что он, доктор, и не думает оставлять Танжера, а желает только прогуляться по окрестностям, а это желание нисколько не противоречит принятому им обязательству.

Между тем, по приказанию капитана, бесчисленное множество ящиков и свертков выносили из трюма и отправляли на берег под надзором помощника капитана, записывавшего каждую вещь.

Кунье просил доктора показать, какие вещи нужны ему сейчас и потом предложил отвести его в Квадратный Дом.

— Мы пройдем весь город, — сказал он, — и вы узнаете его так же хорошо, как и те, которые долго жили в нем.

Доктор не заставил повторить это еще раз и, взяв легкий чемоданчик, в котором находились самые нужные и дорогие инструменты, он последовал за Кунье, который, съехав на берег, тотчас отправился по большой Танжерской улице по направлению к Касбаху.

Танжер из всех Марокканских городов европейцы знают лучше всего. Он высится на восточном склоне холма, ограничивающего на западе бухту, мало укрытую от ветров; его чрезвычайно живописное местоположение представляет большое сходство с Алжиром. Город имеет форму почти квадратную, а валы обведены стеной с башнями довольно близко к берегу; крепости полуразрушены и сохраняют еще следы бомбардировки французского флота в 1844 году.

Уверяют, будто Танжер ничто иное, как Тингис — столица древней Тингитании. В таком случае, если верить старинным описаниям страны, нынешняя почва значительно возвысилась или от землетрясения, или от какой-нибудь другой причины.

— Вот единственные здания сколько-нибудь значительные в Танжере, — сказал Кунье, указывая доктору на дома консулов на площади того же названия, — я не говорю о Квадратном Доме, который превосходит великолепием все здания в Марокко.

— И я там буду жить?

— Именно. Это часть бывшего дворца мавританских королей; там жили кордовские и гренадские калифы, когда приезжали проводить несколько дней на африканском берегу. Часто вечером, когда господин и его друг пьют кофе в мраморной гостиной, я прячусь за колонну и слушаю чудесные истории, которые это жилище им напоминает.

— Не думаю, чтобы они жили в то время, — сказал доктор смеясь.

— Господин все видел, господин знает все, — наставительно ответил Кунье.

Нельзя было бороться с этой крепкой верой, и доктор только улыбнулся.

Негр сказал правду, что в Танжере нет других замечательных зданий, кроме тех, на которые он указал.

В самом деле, все дома на улицах, по которым они проходили, были низки, неправильны и выстроены по одному образцу. Представьте себе те большие белые кубы, однообразные и без окон, какие ревность семитических рас построила на всем востоке. Улица, по которой они шли в эту минуту, только одна собственно заслуживает это название; она идет по всему городу сверху вниз и ведет от пристани к развалинам старого замка калифов.

Эта улица, перерезанная надвое площадью, единственной в Танжере, окаймлена в своей верхней части двумя рядами лавок, нечто вроде черных вертепов, выдолбленных в стене, без дверей, с одним окном, где раскладывается товар для покупателя, который остается снаружи.

Дойдя до конца улицы, Кунье указал рукой своему спутнику, с одной стороны развалины, с другой Квадратный Дом — резиденцию таинственного человека, которого знали в Танжере под именем эль-Темина, начальника.

Потом они пошли по тропинке, бежавшей зигзагами довольно круто в Касбах, через который они должны были пройти в свою резиденцию.

Вся первая часть этого замка совершенно брошена, и не пройдет и четверти века, как останутся только груды обломков для обозначения места, где замок был выстроен.

Замок можно было обойти, но Кунье предпочел провести по нему доктора, чтобы он мог полюбоваться руинами; их часто расхваливал друг его господина, невольником которого был Йомби.

Они вошли через темный коридор на первый двор, украшенный колоннами чистейшего арабского стиля, и куда выходило множество комнат.

Доктор заметил, что потолки из резного дерева были еще роскошнее, хотя на половину обвалились. Двери с такой же искусной резьбой, как и потолки, были ветхи и не годились к употреблению, и все комнаты были предоставлены ласточкам и вяхирям. Дворы были вымощены каменными плитами, довольно изящными.

Разрушенная лестница вела к верхним террасам. Доктор хотел по ней подняться, но Кунье остановил его и, повернув налево, провел в низкую дверь, по другую сторону которой они увидали знаменитый Квадратный

Дом, о котором Шарль Обрей столько слышал уже несколько дней.

Двенадцать черных невольников небрежно сидели на ступенях у большой мавританской двери, которую новый владелец велел сделать в стене, и которая составляла странный контраст с остальной архитектурой дома.

Представьте себе обширный квадрат ослепительной белизны, пробитый там и сям, в арабском вкусе, микроскопическими отверстиями без всякой симметрии, и перед вами будет наружный вид здания; никто не сказал бы, увидев его, что эта однообразная груда заключала в себе все чудеса восточного искусства.

Увидав приезжего, которого вел Кунье, все негры встали в ряд и поклонились по-восточному.

Испанский мажордом, которого господа называли Хоаквин, и который заставлял прислугу называть себя дон Хоаквин, ждал на крыльце и повел доктора с поклонами, величая его сеньором и сиятельством; Кунье он сделал раболепный поклон, что подтвердило мысль Шарля Обрея о том влиянии, которым негр должен был пользоваться у своего господина.

Когда молодой человек вошел во внутренний двор, он остановился, буквально ослепленный. Двор этот был вымощен розовым, белым и светло-зеленым мрамором, перемешанным так, чтобы составлять самые грациозные арабески; в центре находился обширный алебастровый бассейн для утренних омовений, из которого высоко бил большой фонтан, поддерживавший постоянную прохладу, а кругом всего бассейна в порфировых вазах стояли самые редкие цветы. Четыре фасада двора были украшены колоннами чистейшего мавританского стиля, поддерживавшими веранду, под которой отворялся ряд комнат; двери их были закрыты шелковыми и кашемировыми портьерами.

Таким образом, было три этажа колонн, веранд и комнат, оканчивавшихся наверху террасой, возвышавшейся над четырьмя фасадами дома; с одной стороны она выходила на внутренний двор, с другой — на окрестности.

Недавно терраса с южной стороны была преобразована в жилье и теперь составляла четыре великолепные комнаты, предназначавшиеся доктору.

— Вы у себя дома, — сказал Кунье, — ваши вещи уже здесь, они прибыли раньше вас. Позвольте мне оставить вас; я исполнил данное мне поручение и теперь увижу вас только, когда господин даст мне какое-нибудь поручение к вам. Кстати, я телеграфировал, что вы везете с собой собаку, и вижу, что слуги не забыли об этом: вот прекрасная ниша из розового дерева для нее.

— Умная собака угадала это, она уже легла туда.

— Я пришлю к вам невольников, которые должны вам служить, а мои услуги закончены. Я останусь до новых распоряжений машинистом «Ивонны». До возвращения господина вам будут подавать кушать в часы, назначенные вами; потрудитесь отдавать меню Хоаквину, который велит приготовлять по вашему желанию; и до завтрашнего вечера вам надо обращаться к нему насчет всего, что вам будет нужно. Лошади, которых вы желали сохранить, привезены; они так свежи и здоровы, как будто не выходили из конюшни, и вы можете, если вы желаете, велеть их запрячь, прокатиться и подышать воздухом до обеда. Вот кажется все, что мне надо было вам сказать. А! Еще один совет: не старайтесь выведать здесь ничего ни от кого; вам отвечать не будут, и это может восстановить против вас эль-Темина… Старайтесь, напротив, понравиться ему, потому что, клянусь вам — и только это одно я могу вам сказать — если мы все не погибнем, и вы вместе с нами, в том, что мы предпринимаем, господин сделает вас богаче короля!

Произнеся эти слова и не ожидая ответа, Кунье оставил доктора, сбежал с лестницы и исчез.

Не прошло и несколько секунд, как Шарль Обрей услыхал, что Кунье отдавал приказания Хоаквину по-испански, и наклонившись над внутренним двором с террасы, которая была отделена от его комнат, чтобы составить веранду, увидал, что Кунье прошел в большую мавританскую дверь, в которую он пришел вместе с ним.

— Если я не погибну вместе с ними, — сказал доктор, задумчиво садясь на диван, — нотариус мне то же сказал!

После минутного размышления, он продолжал:

— Сомневаться нечего, мой хозяин, — я должен бы сказать, почти мой господин, потому что по контракту я нахожусь в его распоряжении каждый час дня и ночи, — имеет такое громадное состояние, что может тратить, почти не считая; этот первый пункт кажется мне довольно ясен. Зато второй, имеющий отношение к условиям, заключенным со мной… Чем больше ломаю себе голову, тем меньше я могу его понять, кроме того, что этот незнакомец, какие-то его друзья и я, скоро подвергнем опасности нашу жизнь… Подвергнем опасности нашу жизнь? Где? Как?.. Для чего?.. Вот в чем тайна… Будь это полвека тому назад, я подумал бы, что нахожусь в услужений пирата, живущего в Танжере; но пиратов больше нет… Уж не торгует ли эль-Темин невольниками? В таком случае, зачем ему европейский доктор?.. Можно еще предположить, что дело идет об ученых исследованиях, но кроме того, что тайна была бы нелепа в подобных обстоятельствах, я должен заметить, что эта причина, упомянутая в объявлении, не повторена в моем контракте… Словом, бесполезно стараться заставить сфинкса заговорить; впрочем, он завтра объяснится сам… А пока, для моего душевного спокойствия, я должен твердо решиться, как поступить. В тот день, когда потребуют от меня чего-нибудь не согласного с моей честью, я отдам себя под покровительство французского консула…

Успокоенный этой мыслью, доктор пошел осматривать отведенные ему комнаты; но тут увидал старого испанца Хоаквина и двух негров; мажордом представил их ему, говоря:

— Вот два невольника, которых вам дарит эль-Темин; я их обучил, и ваша милость будете довольны ими; высокого зовут Хуан, а негритенка Педро.

— Хорошо! Если я буду доволен их услугами, значит я обязан этим вам, Хоаквин… Известно здесь, когда вернется эль-Темин?

— Завтра вечером, ваша милость.

«Вот как! Да он разговорчивее того, — подумал доктор, — не задать ли ему несколько вопросов? «

Но ему пришел на память совет Кунье, он понял его важность и решился старательно избегать всего, что могло походить на нескромность.

— Какой прекрасный домик, Хоаквин. — сказал он мажордому, чтобы отвлечь его внимание от первого вопроса.

— Действительно прекрасный! Ваша милость уже изволили дойти на террасе до того места, которое выходит на два моря? Налево — океан, напротив — испанские берега, направо — Средиземное море; это прекраснейшее зрелище, каким только может любоваться человек, — прибавил Хоаквин, напыщенным тоном чичероне, повторяющим вытверженный урок

Доктора прельстило это описание, и он прошелся по террасе которая шла из его комнат и огибала Квадратный Дом с трех сторон, восточная и западная выходили на окрестности, и вид простирался далеко на леса фиговых, померанцевых и гранатовых деревьев, что представляло очаровательное зрелище. Северная сторона, действительно, находилась против испанского берега, а направо и налево виднелись два моря, между тем, как у подножия Квадратного Дома белые домики Танжера красовались на холме.

Трудно встретить в одной и той же рамке более грандиозное зрелище, которому развалины старого замка придавали еще более поразительный вид.

— Квадратный Дом разве не составлял части Касбаха, — спросил доктор Хоаквина.

— Да, ваша милость, это была наиболее сохранившаяся часть замка; несмотря на это, потребовалось три года, чтобы привести ее в такое состояние, в каком она находится теперь.

— Известно, кто выстроил Касбах?

— Могаммед бен-Абад, кордовский калиф, но легенда говорит, что через несколько месяцев после того, как был выстроен Касбах, калиф бросил его, выломав стену в нескольких местах, и запретив кому бы то ни было, под страхом смерти, делать малейшие поправки.

— Объясняет ли легенда причины этого странного измерения?

— Объясняет, ваша милость

— Тогда, Хоаквин, если ваши обязанности не мешают вам. Потрудитесь рассказать мне эту легенду — сказал молодой человек, с задумчивым видом, устремив взор на голубые волны океана сливавшиеся вдали с небесной лазурью

— Мое время в распоряжении вашей милости.

— Я слушаю

Испанец, большой охотник рассказывать как все его соотечественники, начат

«Могаммед бен-Абад, кордовский калиф, очень любил в известное время года отдыхать на Марокканском берегу, откуда его предки отправились завоевывать

Испанию; он велел выстроить Касбах на вершине Танжерского холма и пригласил, когда замок был построен, всех своих придворных полюбоваться его чудесами Вечером он задал большой пир который продолжался довольно поздно, и вино, несмотря на запрещение корана, лилось рекой.

Когда гости удалились, бен-Абад поехал верхом в сопровождении одного слуги по дороге в Эль-Касар-Кебир

Эта крепость была под владычеством Махмуда бен-Надира, его заклятого врага, с которым он постоянно воевал.

Бен-Абад, винные пары которого заставили забыть о таком интересном для него обстоятельстве, постучатся в городские ворота. Часовой бросился во дворец Махмуда бен-Надира и доложил ему, что кордовский калиф в сопровождении только одного человека находится у ворот Эль-Касар-Кебира и хочет войти в крепость.

Бен-Надир был тогда за столом с главными жителями города; он поспешно встал, пошел навстречу к принцу и привел его во дворец. Вернувшись обратно, он велел подать новые блюда; радость, удовольствие, по-видимому, одушевляли всех собеседников Бен-Абад, однако, опомнившись, с удивлением увидел себя среди своих жестоких врагов; опасность, которой он подвергался, вдруг представилась его уму и оледенила его ужасом. Он решил притворяться и старался превзойти в веселости других.

Через несколько минут он согнулся на своем месте и притворился спящим. Собеседники, воспользовавшись этой минутой, стали уговаривать бен Надира лишить жизни врага, который сам предал себя в их руки.

Один из главных вельмож Эль-Касар-Кебира, по имени Юссеф бен-Тасфин, вместо того, чтобы пристать к их совету, стал с жаром его отвергать. Он говорил Махмуду бен-Надиру, что было бы низостью погубить беззащитного человека, с которым он пил и ел, что его имя сделается гнусным для всех арабских племен за то, что он нарушил священные законы гостеприимства

Бен-Абад не мог не слушать всего, что говорилось Что бы не дать времени своим врагам решить обсуждаемый вопрос, и чтобы воспользоваться благоприятным впечатлением речи Юссефа бен-Тасфина, он тотчас встал и простился с собеседниками, прося их прислать кого-нибудь в Танжер принять подарки, которые он им назначил.

Те, которые только что советовали погубить его, проводили его с поклонами.

Кордовский калиф остался верен данному слову и послал из Танжера невольников обоего пола, дорогих лошадей и богатые материи всем тем, кто находился с ним у Махмуда бен-Надира.

Сделав это, он поспешил вернуться на испанские берега, в самый кордовский дворец, боясь, чтобы гнев не заставил его ускорить мщение.

Чтобы лучше усыпить своих врагов, он более года не переставал осыпать их благодеяниями и проявлять знаки дружбы тем более горячие, что они были притворны.

Когда это время прошло, он вернулся в Танжер, куда мало-помалу переслал сильный гарнизон и пригласил их всех в Касбах, чтобы угостить в свою очередь тех, кто угощал его в Эль-Касар-Кебире.

Гости приехали в числе шестидесяти человек, и калиф встретил их с живейшей радостью и чрезвычайно любезно. Он пригласил их, по обычаю, принять ванну до обеда. Как только они вошли в обширный бассейн, приготовленный нарочно для этого, спрятанные работники тихо заложили дверь.

Эти несчастные, от которых толстые стены скрывали то, что происходило в нескольких шагах от них, погибли все, долго боровшись со смертью, терзая друг друга.

Каждый день Могаммед бен-Абад выходил на террасу дворца и в отверстие говорил страшные слова, которые вошли в пословицу между кочующими народами пустыни:

— Того, кто изменяет законам гостеприимства, съедят собаки!

Потом он прибавлял со зловещим хохотом:

— Вы все собаки, ешьте же друг друга.

Под каким-то предлогом этот калиф не пустил Юссефа бен-Тасфина в ванную залу, а призвал его к себе и сказал, что, удовлетворив свое мщение, он хотел изъявить признательность, и взял его с собой в Кордову, где осыпал почестями и богатствами.

Перед отъездом он приказал бросить Касбах.

Впоследствии свергнутый с престола могущественный калиф приходил плакать среди этих развалин; он умер здесь от нищеты, потому что не имел других средств к существованию, кроме работы своих дочерей, которые пряли шерсть, для того, чтобы кормить его. Говорят, что последние годы своей жизни он бродил, как сумасшедший по окрестностям, воображая, что его преследуют призраки его жертв».

— Вот история вполне восточная, — сказал доктор, — и обставлена той самой рамкой, в которой следовало ее рассказать; ни в чем нет недостатка; тут есть и развалины, и восточное солнце, и народ в разнообразных костюмах на улицах Танжера; вы человек со вкусом и приятный рассказчик, Хоаквин.

— Я должен признаться вашей милости, что я учился в Саламанке, прежде чем попал на африканский берег.

— Это не уменьшает уважения, которое вы внушили мне, — ответил доктор, которого это фанфаронство чрезвычайно забавляло, — а давно вы в Марокко?

— Я приехал сюда, как учитель детей нашего консула, и с тех пор не выезжал.

— Вы должны прекрасно знать край.

— Как не знать, я объехал его кругом и исполнял все ремесла, приличные благородству моего происхождения. Я происхожу из фамилии Барбозов, чистейшей крови во всей старой Кастилии.

— Черт возьми! Что же скажут ваши благородные предки о вашем настоящем положении?

— Сеньор Велизарий просил же милостыню на улицах Константинополя, — со вздохом сказал кастилец комическим тоном.

— Ну, сеньор Хоаквин, если мне предназначено долго остаться в этом крае, я буду обращаться к вашим познаниям каждый раз, как только меня заинтересует какой-нибудь исторический или этнографический вопрос. А пока, — продолжал доктор, которого страшный аппетит побуждал сократить разговор, — я вас не удерживаю более и даже буду очень благодарен, если вы дадите мне завтракать.

— Вашей милости стоит только составить меню и прислать его ко мне с одним из невольников, и через полчаса ваши приказания будут исполнены. Кстати, я должен предупредить вас об одном: здесь соблюдается правило, которое эль-Темин приказал никогда не нарушать. Завтрак всегда подается в комнаты по желанию каждого, но вечером обед должен быть подан в столовой, выходящей на парадный двор, если бы даже здесь был только один человек; следовательно, вам надо следовать принятому обычаю.

— Очень хорошо!

Шарль Обрей был воздержан, он заказал самый простой завтрак и остаток дня употребил на то, чтобы устроиться в своих комнатах. Их расположение, роскошная меблировка, а главное, количество предметов, относящихся к его профессии, показывали, что, по мнению распорядителя, ожидаемый доктор должен долго оставаться тут.

В спальне, меблированной по-восточному, стояла эбеновая кровать с перламутровой инкрустацией; кроме того, диван, настолько широкий, что можно было лечь в ширину его, позволял обходиться без европейской кровати.

Стены были обиты очень дорогими обоями, а пол покрыт чудесным левантским ковром, сотканным из шелка и кашемира и купленным за страшно дорогую цену на Бейрутском базаре.

Возле спальни была ванна из гипса, мрамора и розового гранита, а за ней — курительная комната.

Но самые замечательные комнаты были кабинет, лаборатория, где были собраны все медицинские, физические и химические инструменты, изобретенные наукой, со всеми необходимыми принадлежностями и библиотека, где находилось все, что было написано о медицине, начиная с Индии, Халдеи и Греции до наших дней…

— Я положительно имею дело с ученым! — вскричал с восторгом доктор. — Выбором и устройством всего этого руководила умная рука, указывающая вполне на качество того, кто это устроил…

В эту минуту шелковая портьера, отделявшая библиотеку от веранды, приподнялась и явился мажордом Хоаквин.

— Ваша милость, — сказал он, поклонившись до земли, — обед подан в хрустальной зале!

ГЛАВА IV. Обед. — Эль-Темин

Напрасно Шарль Обрей принял решение не удивляться ничему, что может с ним случиться, он был вынужден сознаться, войдя в столовую Квадратного Дома, что никогда даже во сне, его воображение не могло представить себе ничего до такой степени волшебного.

Не стол, уставленный севрским фарфором и серебром, массивным и позолоченным, привлек его внимание; хотя он прежде никогда не видел такого множества чудесных предметов, собранных в таком небольшом пространстве, он все же ожидал этого. Он был поражен восторгом до такой степени, что даже забыл, зачем пришел в эту залу, единственную в свете, увидев, что потолок состоял из громадной розетки горного хрусталя, а посреди этой розетки белый прозрачный свет играл на цветах, листьях, фруктах и арабесках всякого рода, выграненных в хрустальной массе. На четырех углах потолка, оставляемых свободными овалом розетки, четыре кариатиды из зеленого мрамора, не в той форме, которую им придают обыкновенно, но изящные, как греческие нимфы, одной рукой, грациозно приподнятой, повидимому, без усилия поддерживали громадную хрустальную глыбу, между тем как другой поддерживали жаровни из массивного золота. С правой и левой стороны, на двух концах стола, находились два поставца из японской камеди с перламутровыми инкрустациями, на которых стояли от пола до золотого бордюра, окаймлявшего стену, все чудеса гончарного искусства пяти частей света. Вся зала была обита тисненым сафьяном… Машинально Шарль Обрей сел на место, указанное ему мажордомом, и тот, в парадном костюме, положив руку на серебряно-вызолоченный колокольчик, приготовился отдать приказания, когда два раза раздался продолжительный звук трубы, а затем лошадиный топот, и гонец крикнул под портиком Квадратного Дома магические слова:

— Эль-Темин! Эль-Темин!..

— Вот господин, ваша милость, — сказал Хоаквин серьезным тоном.

Доктор встал, как бы движимый пружиной, точно будто в его странном приключении сюрпризы неизбежны…

— Я думал, — ответил он, — что его ждут завтра.

— Да, уезжая, он назначил этот день для своего возвращения; но на это положиться никогда нельзя. Раз эль-Темин уедет, нельзя знать, когда он вернется. В один вечер, почти в это же время, когда садились за стол, он получил письмо. «Обедайте без меня, — сказал господин своему другу господину Барте, — я вернусь поздно вечером»… Мы ждали его три месяца…

— Это странно. И вы не знали причины этого продолжительного отсутствия?

— Мы никогда не знаем ничего… Иной раз, в доме поднимается суматоха, укладываются, заколачивают ящики, «Ивонна» разводит пары в гавани, мы ожидаем продолжительного отсутствия; господин уезжает, шхуна исчезает по направлению к Испанскому берегу, и вдруг в час обеда, эль-Темин возвращается и…

В эту минуту портьера слегка раздвинулась и чей-то голос закричал:

— Доктора просят начать обедать; господин принимает ванну и придет только к десерту.

Хоаквин в ответ на эти слова, громко позвонил в колокольчик.

Сильный негр подошел к доктору с подносом, на котором стояло шесть серебряных мисок. Метрдотель, мавр, шел за ним размеренными шагами.

— Суп из дичи с томатовыми клецками. Пюре из фазана с лапшой. Суп с устрицами. Раковый суп. Овощи — гнусливым голосом перечислял мажордом, потом, переменив тон, прибавил. — Я советую выбрать это блюдо; это настоящая поварская поэма: две индейки, шесть фунтов говядины и половина барана кипятились с шести часов утра и, соединив свои соки и аромат, составили бульон, в который потом положили капусту и кусочки хлеба с пармезаном.

Говоря это, сеньор Хоаквин как будто вдыхал запах своих слов и кончил, щелкнув языком, чего, конечно, наследник Барбозов не позволил бы себе в присутствии эль-Темина.

Поставив выбранную миску на стол, негр и мавр исчезли. Ничто снаружи не нарушало тишины и спокойствия в Квадратном Доме, словно прибытие хозяев внесло еще более таинственности и тишины.

— Вы говорили, сеньор Хоаквин, — сказал Шарль Обрей, еще взволнованный внезапным прибытием тех. кого ждал завтра, — что эль-Темин часто делает вам подобные сюрпризы.

— Это не удивляет никого, мы привыкли. Здесь он или нет, а все идет своим порядком. В одиннадцать часов утра ему в комнату относят завтрак: шоколад, который может насытить десять человек, варенье из цедры и свежие финики; в четыре часа седлают лошадей на прогулку, в шесть обед накрыт на двенадцать приборов. Господин же иногда миль за триста, в Италии или Испании.

— Это, право, невероятно.

— Мы ждем таким образом до семи часов, и если в это время никто не придет, мы вправе распорядиться обедом, как хотим.

— Как это «если никто не придет»?

— Я забыл вам сказать, что всякий знатный европеец или мавр, который служит при дворе, и был представлен сюда, имеет право обедать здесь каждый день.

— Даже когда господина нет?

— Даже когда его нет.

Звонок раздался опять, мажордом назвал шесть рыбных блюд, а метрдотель ждал выбора доктора, чтобы подать ему.

Шарль Обрей выбрал торбет с пюре из раков, свежие устрицы с лимонным соком и перцем и поспешил продолжить разговор; радуясь, что нашел кого-нибудь, кто, не колеблясь, отвечал на его вопросы, он решился попытаться поднять кончик покрывала до своего свидания с таинственными хозяевами.

«Это вполне позволительно, — говорил он сам себе, — и я напрасно не пользуюсь добрым расположением этого болтуна; если узнаю что-нибудь важное, я буду иметь время обдумать, не буду захвачен врасплох в разговоре, который мы поведем и который, как все показывает мне, будет чрезвычайно важен для меня».

— Сеньор Хоаквин, — сказал доктор, — я хочу просить вас об одной услуге.

— Ваша светлость можете пользоваться мною, — сказал мажордом тем тоном вежливости, исполненной Достоинства, слегка покровительственного, который он принимал с низшими, когда вспоминал, что в его благородных жилах течет кровь гидальго.

Доктор не обратил внимания на его смешные притязания и продолжал:

— Обещайте же мне откровенно отвечать на мои вопросы

— Ваша милость говорит с дворянином — сказал сеньор Барбоза, презрительно оттолкнув колокольчик — знак его служебной обязанности, и приближаясь к столу.

— Я начинаю. Как настоящее имя хозяина Квадратного Дома?

— Эль-Темин, я не знаю другого. Но ваша милость должны знать это лучше меня, я простой слуга; а вы наверно приехали в Квадратный Дом, зная зачем.

— — Вы, кажется, меня расспрашиваете, сеньор Хоаквин?

— Нет, я только отвечаю.

— Я действительно, это знаю, — продолжал доктор после минутной нерешительности, которая доказала проницательному мажордому, что доктор наверно не знает ничего. — Но так же, как и вы, я знаю под именем эль-Темина здешнего хозяина, но это имя арабское, а он, по всей вероятности, европеец.

— Он француз и не скрывает этого.

— Не приказывал ли он вам хранить тайну об его приездах и отъездах и о странных делах, которые происходят здесь?

— Никогда, и по самой простой причине: здесь не происходит ничего необыкновенного, следовательно, нечего скрывать и нечего говорить; а о том, что происходит не в доме, мы решительно ничего не знаем. Эль-Темин уезжает, возвращается, путешествует, находится в отсутствии по целым месяцам, и никто из нас: ни невольники, ни слуги, ни мажордом не знают, куда он уехал…

— Стало быть, вы не находите ничего удивительного во всем, что происходит здесь?

— Извините меня, но так как все, что может показаться мне странным, например эта роскошь, затмевающая малифскую, обнаруживается явно и эль-Темин не обязан рассказывать своим людям тайну своей жизни, то хотя мы и изумляемся, мы не знаем ничего, потому что не можем ничего знать. Только два человека могли бы сказать много, если бы захотели.

— Кто это?

— Два негра. Кунье и Йомби, люди доверенные, один эль-Темина, другой — господина Барте.

— Я уже второй раз слышу это последнее имя.

— Это более чем друг, это тень нашего господина: они не расстаются. А между тем между ними большая разница в летах эль-Темину около пятидесяти, а господину Барте нет и тридцати. Когда они обедают здесь, одни Кунье и Йомби стоят за их стульями. Они разговаривают между собой на языке, которого никто здесь не понимает. Это язык не европейский и не арабский. Время от времени оба негра принимают участие в разговоре, и в те вечера какое-то волнение носится в воздухе. Я часто видел слезы на глазах белых, а негры сжимали кулаки и скрежетали зубами, как это делают при воспоминании о сильной ненависти, которую нельзя было утолить, о смертельном оскорблении, за которое не могли отомстить.

— Но, сеньор Хоаквин, вы знаете более, чем хотели сказать.

— Вы ошибаетесь, ваша милость, и если бы я мог предполагать, что малейшее ваше слово может в чем бы то ни было повредить моему господину, я не простил бы себе этого никогда… Я сообщаю вам мои личные простые предположения… Можно бы сказать, что эти четыре человека жили вместе среди борьбы, лишений и бесчисленных опасностей, потому что только такая общая жизнь, в которой можно выказать геройскую преданность невольников господам, могла вселить такое полное доверие с одной стороны, и такую почтительную фамильярность с другой.

— У вас очень тонкий ум, сеньор Хоаквин.

— Ваша милость льстит мне.

— Нет, честное слово, я высоко ценю ваш ум и заключаю, что если с тех пор, как вы служите в Квадратном Доме, вы ничего не могли видеть, ничего угадать и ничего узнать наверное, это значит, что хозяева его люди непроницаемые… И это заставляет меня задать вам последний вопрос: в подобном месте и в силу обстоятельств, которые могут случиться, приятно знать, что имеешь возле себя человека, на которого можно положиться. Как вы думаете, могу я иметь доверие к тем неграм, которым приказано мне служить; другими словами, могу ли я иметь надежду настроить одного из них сообразно моим взглядам?

— Нет, все негры, находящиеся здесь, из той части Африки, которая мне неизвестна; они не понимали два года тому назад, когда я поступил сюда, ни одного из здешних языков; повар, метрдотель и я могли понимать их только знаками; теперь они понимают и говорят прекрасно по-арабски. Бесполезно говорить вам, что они вполне преданы эль-Темину и дадут изрубить себя на куски за него. Следовательно, вам нечего на них надеяться; они перережут вам горло по сигналу их господина.

— Хорошо, сеньор Хоаквин, это меня вынуждает обратиться к вам; сначала я этого не думал, но, кажется, это устроится само собой.

— Что хотите вы сказать?

— Послушайте, Хоаквин, хотите заключить со мной союз?

— Отказываюсь, даже прежде чем узнаю условия.

— Почему?

— Потому что я служу эль-Темину, а не вам, и ни в каком случае не желаю даже косвенно делать то, чего он не одобрил бы.

— Вот человек, который может похвалиться, что ему служат хорошо!

— Он знает настоящую преданность.

— Какая же она, по вашему мнению?

— Интерес! Мы все получаем очень большое жалованье: двадцать лет труда не принесут нам столько, сколько один год здесь; вы можете себе представить, как каждый из нас дорожит своим местом. . Позвольте мне теперь сказать вам, что во всем, что может вам быть приятно…

— Эль-Темин! — перебил тот же голос, который раздался в начале обеда.

Мажордом поспешно удалился от стола и опять положил руку на колокольчик.

Доктор встал как автомат и жадно устремил глаза на приподнявшуюся портьеру. Тот, о котором доложили, вошел в сопровождении того, кого Хоаквин назвал его тенью. Оба были одеты по-европейски, чрезвычайно изящно.

Тот, которому никто, кроме его друга, не мог бы дать другого имени как эль-Темин, был человек лет пятидесяти, высокий, сухощавый и прекрасно сложенный; под фраком и белым жилетом скрывалось тело атлета. Голова была большая, энергичная; черты немножко жесткие, но правильные, глаза необыкновенно кроткие, напоминали глаза отдыхающего льва; они были янтарного цвета; волосы густые, еще черные и кудрявые, шелковистая борода спускалась до пояса… Его друг, которого все знали под именем Барте, маленький, сильный, смуглый, с закрученными усами, с живым, решительным видом, походил как две капли воды на морского офицера в отпуске.

— Здравствуйте, доктор, — просто сказал эль-Темин, как будто обращался к старому другу, — вот мосье Барте в восторге от вашего приезда. Вы вдвоем обшарите весь Марокко; заставите говорить его развалины, его историю, его старинные легенды; изучите его любопытные нравы, составите каталог его фауны и флоры, еще так мало известных… О! Вы не соскучитесь с нами, ручаюсь вам.

Ошеломленный этим вступлением, доктор не знал, что отвечать… Эль-Темин продолжал, как будто не замечая его изумления:

— Кончайте же ваш обед, доктор, не занимайтесь нами; мы догоним вас до кофе. Кунье, — обратился он к своему негру, — позаботься сам о приготовлении божественного напитка.

Мажордом, наклонившись с его правой стороны, ждал его приказаний.

— Что у нас сегодня, Хоаквин? — спросил он. Наследник Барбозов самым мелодичным голосом начал перечислять блюда…

— Велите дать нам овощи и крылышко фазана; усталость не придает аппетита, а мы сегодня сделали десять миль верхом… Кстати, доктор, как вы себя чувствуете после вашего путешествия? Довольны ли вы «Ивонной»? Хорошо ли вам служили на шхуне?

— Я во всех отношениях доволен моим путешествием, — ответил Шарль Обрей, к которому мало-помалу возвратилось все хладнокровие.

Его удивление уступило место простому выводу, что не за столом и не в присутствии негров и Хоаквина могли обсуждаться важные и многочисленные вопросы, возбуждаемые его приездом.

— Я очень рад, что мои приказания были в точности исполнены; мы должны были вернуться только завтра из нашего объезда по равнинам Феца, но я узнал из телеграммы о вашем отъезде из Марселя, и нам захотелось познакомиться с вами на сутки раньше.

— Вы без труда поверите, господа, с каким нетерпением желал я видеть вас, и главное…

— Узнать место нашей резиденции, — перебил эль-Темин.

Доктор закусил себе губы; он понял, что сделал фальшивый шаг, желая так скоро приступить к главному вопросу.

— Ну, любезный доктор, вы должны быть довольны теперь. Вас желали иметь в Танжере; мы должны остаться здесь довольно долго, вы будете врачом нашей маленькой колонии, спутником моего ученого друга Барте, который найдет в вас драгоценного помощника… Ваша жизнь потечет очень спокойно до тех пор, пока нам придется перенести нашу палатку в другое место.

«Это кончается, как простой роман, — сказал себе Шарль Обрей, — стоило окружать себя таинственностью для того, чтобы просто»…

Он не кончил своего размышления, потому что уловил между эль-Темином и Барте взгляд, важности которого он не понял, но который внезапно изменил течение его мыслей… Потом проницательный взгляд его хозяина на минуту устремился на него, как бы желая изведать самую глубину его мыслей; он задрожал, а между тем посторонний наблюдатель увидал бы в этом ясном и спокойном взгляде только выражение полнейшей доброты. Обед кончился без всяких приключений; три собеседника сделались вдруг задумчивыми и, по-видимому, отдались течению своих собственных мыслей.

Эти три человека предались серьезным размышлениям, и самыми тягостными были размышления доктора, потому что, не зная на чем остановиться, он чувствовал какое-то неуловимое удушье… Нотариус и сам Кунье намекнули ему, что он, может быть, погибнет в замышляемом предприятии, и спокойные, почти веселые слова его хозяина казались ему горькой насмешкой…

— Кунье, — вдруг сказал эль-Темин, — «Ивонна» должна быть готова завтра на восходе солнца; ветер установился на несколько дней, и мне нужно сделать поездку по морю… Если вам угодно, господа, — обратился он к своим собеседникам, — мы пойдем пить кофе ко мне.

ГЛАВА V. Марокканские ночи. — Уголок покрывала

Два этажа западной стороны Квадратного Дома и терраса, возвышавшаяся над ними, находились в исключительном владении эль-Темина; но он вдруг передумал, и вместо того, чтобы вести доктора и своего друга в свои комнаты, пригласил их на террасу, откуда они могли дышать свежим воздухом, который время от времени дул с моря. Была одна из тех теплых душистых ночей, которые так обычны на востоке, и которые встречаются часто и на африканских берегах Средиземного моря. Луна сияла на небе и серебрила своими лучами пальмы в садах консулов и волны океана, составлявшие блестящий пояс Танжеру.

Римский Тингис, старинный город фатимидов, спал в светлой ванне; всякий шум прекратился на пристани и на улицах уже несколько часов; сантоны своим гортанным голосом уже провозгласили отдых, а марабуты пропели на всех перекрестках охранительную молитву, которая удаляет ангела полуночи.

— Нам здесь лучше будет разговаривать, — сказал эль-Темин, пригласив садиться своих гостей, — притом посмотрите, какой великолепный ландшафт расстилается перед нашими глазами… Сколько раз пропускал я здесь часы сна, любуясь картиной, которую природа предлагает нам каждый вечер… Безлунная ночь еще лучше, особенно летом, потому что согретое солнцем море, в свою очередь, как будто освещает небо фосфорным блеском, исходящим из его недр… Что с вами, Барте, вы сегодня печальны?

— Все то же воспоминание преследует меня… Этот ясный свет напоминает мне нигерские ночи… и тогда вы понимаете, страшное зрелище является перед моими глазами… Я вспоминаю мою клятву и говорю себе, зачем я медлю выполнить ее?..

— Если вы желаете, друг мой, мы поедем завтра, — холодно ответил эль-Темин, — но клянусь честью, мы потерпим неудачу, и если один из нас переживет другого, ему придется тогда исполнить двойную клятву!..

— Нет, мой старый друг!.. Я поклялся повиноваться вам во всем и буду ждать, когда пробьет благоприятный час… Я очень хорошо понимаю, по каким причинам я уже потерпел неудачу, чтобы не ценить вашего благоразумия… Впрочем, не в первый раз благодаря вашей энергии… О! если бы вы были с нами…

— Тише! — сказал эль-Темин, приложив палец к губам — вспомните ваши обещания , . Ничего не может быть справедливее арабской пословицы: «Не повторяется только то, что говорится мертвецам».

Облокотившись о балюстраду террасы, оба собеседника замолчали, и, по-видимому, несколько минут следили за нитью своих воспоминаний, вызванных этим странным разговором, и не обращали никакого внимания на присутствие доктора.

Шарль Обрей слушал их с неописанным изумлением; он вдруг очутился лицом к лицу с одним из тех положений, которые смутно предчувствовал… Не поднимался ли уголок покрывала? Поэтому без слишком сильного волнения услыхал он, как эль-Темин сказал ему без всяких предисловий с той резкой откровенностью, которая, по-видимому, была присуща его характеру:

— Доктор, мы обязаны дать вам объяснение и сейчас дадим.

По знаку своего господина, черный невольник, который как верная собака, жил, так сказать, у его ног, медленно налил кофе в чашки китайского фарфора и поставил на стол поднос, сделанный из перламутровой раковины, с казадорами, которые «Ивонна» привезла прямо из Гаванны.

Эль-Темин закурил одну сигару, потом раза два прошелся по террасе и стал, заложив руки за спину перед Шарлем Обреем.

— Доктор, — сказал он, — представляю вам подпоручика Барте, моего единственного друга на этом свете. Барте, хотите теперь представить меня?

— Сделайте лучше это сами, — ответил взволнованный молодой человек, — и возьмите на себя объяснения. Мои нервы сегодня не в порядке, и вспоминая о прошлом, я наверно увлекусь дальше может быть, чем будет полезно для успеха наших планов.

— Хорошо, — просто сказал эль-Темин. Он начал:

— Мы знаем, доктор, что вы человек мужественный, нам известна ваша трудовая жизнь… Шарль Обрей сделал движение.

— Не прерывайте меня… Следовательно, мы обязаны, так как вы разделите нашу жизнь и наши опасности, открыть вам наши планы… Для меня будет достаточно почти минутного внимания; я не имею привычки говорить длинные речи… Выслушайте меня. Если вы не захотите соединить вашу жизнь с нашей в том, что мы предпринимаем, я разорву контракт, связывающий вас, «Ивонна» отвезет вас в Марсель, а я попрошу вас принять в подарок пятьдесят тысяч франков, которые сделают менее тягостным начало вашей карьеры… Вы видите перед собою бывшего дезертира французского флота, осужденного на смерть за непослушание на рейде Сан-Паоло-де-Лоанда в Конго, на восточном берегу Африки. Я успел убежать и, благодаря преданности одной негритянки, достиг верхнего Конго в окрестностях озера Куффуа. Я был принят самым могущественным начальником в стране и обучал его войско по-европейски… Я жил десять лет в том краю, странствовал по девственным лесам, охотился, ловил рыбу, вел жизнь человека свободного, когда возвратившись из экспедиции на берег Анголы, король-негр, принявший меня в свои владения, привез двух белых, которых ему выдал из гнусного мщения капитан сунна, торговавшего неграми, и которых король хотел сделать своими невольниками.

Барте был один из этих двух белых; слишком долго будет объяснять вам, каким образом французский офицер мог очутиться во власти капитана судна, производившего торговлю неграми note 3См. романы , Берег черного дерева» и «Берег слоновой коли». . Все это раскроется само собой в дальнейших частых и задушевных разговорах, которые мы будем иметь с вами. Я не мог перенести, чтобы два соотечественника были отданы в рабство на моих глазах, и помог им бежать. Шесть месяцев странствовали мы по Центральной Африке, по дорогам известным только нескольким негритянским караванам и хищным зверям. Без Кунье и Йомби, двух верных слуг, с которыми мы путешествовали, мы никогда не выбрались бы…

— Я расскажу вам после, любезный доктор, — перебил Барте, — о том, о чем он забывает упомянуть: об его преданности, энергии и неукротимом мужестве.

— К чему? Каждый исполняет свой долг.

Эти два человека вдруг выросли неизмеримо в глазах доктора. Эль-Темин продолжал:

— По прибытии на французскую землю Габон, я расстался с ними… Я потерял наклонность к цивилизованной жизни и вернулся в мои равнины, изобилующие дичью, в мои бесконечные леса… Но любовь к моим товарищам щемила мое сердце, и время от времени мною овладевало горячее желание опять их увидеть.

В это время открыли алмазные копи на мысе Доброй Надежды, и тотчас в голове моей зародилась мысль; я знал, что эти драгоценные камни находятся в верхнем Конго, я начал делать раскопки возле озера Куффуа с десятью невольниками, принадлежавшими мне, и три месяца спустя напал на копь в вулканических скалах, наполненную золотом и алмазами чистейшей воды. Чтобы дать вам понятие об этом богатстве, скажу лишь, что продал один алмаз марокканскому султану более чем за два миллиона…

Я обладал сумасбродным богатством, мог купить престол, мог бы купить все европейские армии… «К чему это?..» — сказал я себе. — Мое желание было удовлетворено, я велел пока заделать копь, которую нашел, и отправился с Кунье продолжать мою странническую жизнь по лесам. Когда я расставался с товарищами, воспоминание о которых так часто волновало меня, я сказал им: «Если когда-нибудь я нужен буду вам в важных обстоятельствах, в которых будут затронуты ваша честь или ваша жизнь, пришлите ко мне Йомби, и я отдамся вам и телом и душой». Барте спас жизнь Йомби; признательный негр объявил себя его невольником и последовал за ним во Францию. Однажды, когда я бросал невод на берегу Конго, передо мною вдруг явилась тень, я поднял голову и задрожал. Это был Йомби. Он сказал мне такие слова: «Момту-Самбу (это мое африканское имя, как эль-Темин — арабское), господин прислал меня; вы ему нужны».

— Я бросил мои сети и тотчас же отправился по дороге к Куффуа. Вместо золота, которое неудобно носить с собой в большом количестве, я запасся алмазами, взял с собой Кунье и половину моих черных невольников, а других оставил стеречь копь. Я в них уверен, как в самом себе, потому что они принимают меня за мокисса, за одного из их богов, спустившегося на землю.

Я отправился из гавани Малимба и два месяца спустя прибыл в Танжер. Прошло ровно семь лет с тех пор, как я расстался с Барте. Йомби тотчас вернулся во Францию через Испанию предупредить своего господина, что я жду его в Марокко.

Я выбрал это местопребывание по двум причинам: осужденный на смерть военным советом, я должен был ждать еще четыре года, чтобы вина моя погасилась за давностью. С другой стороны, в мои планы входило не давать никому знать о моем богатстве, и я мог посредством марокканских евреев, богатство которых неисчислимо, сбыть столько алмазов, сколько мог пожелать, не возбуждая внимания, чего я не мог бы сделать ни в одном европейском городе. Имея в своем распоряжении миллионы, еврейские купцы постоянно должны выдавать себя за бедняков, иначе султан обременит их налогами.

Через шесть дней после отъезда Йомби, я получил от Барте следующие строки:

«Еду, вдохновение Неба заставило вас выбрать Марокко».

На другой день мой молодой друг был со мною. Он немедленно сообщил мне о причине, заставившей его вызвать меня… Вы позволите мне, доктор, оставить в тени несколько подробностей. Вы поверите моему слову, когда я вам скажу, что весь успех нашего плана зависит от этого.

После нашего путешествия в Центральную Африку, Барте понравились отдаленные странствования, и он отправился с небольшим караваном в Тимбукту, таинственный Песчаный Город. Он имел намерение осмотреть весь Судан и вернуться через Нигер. Экспедиция не удалась, часть конвоя была убита в Тимбукту, и Барте остался жив только вследствие преданности Йомби, которому удалось доставить ему возможность бежать. У них не осталось ни верблюдов, ни палаток, ни провизии, и они вдвоем совершили путешествие, исполненное таких же опасностей как и то, которое мы делали вместе. После восьми месяцев неслыханных страданий, они добрались до Сенегала и могли вернуться во Францию. Но в Тимбукту произошла страшная драма, подробности которой заставляют еще и теперь трепетать от ужаса моего друга, когда он вспоминает об этом как сегодня… Об этой страшной драме я ничего не моту сказать, кроме того , что когда Йомби спас своего господина от верной смерти, к которой тот стремился в минуту безумия, Барте бросился на колени на песок и, протянув руки к проклятому городу, дал клятву вернуться, чтобы исполнить свой долг… В чем он заключается, я не могу теперь вам объяснить».

Услышав эти слова, которые без сомнения напоминали ему ужасное прошлое, Барте зарыдал, поспешно встал, отошел на противоположный конец террасы, чтобы свободнее предаться своему горю.

Эль-Темин продолжал:

— Я и не подумал отговаривать моего друга сдержать клятву, а ответил ему просто: «Мы вместе исполним то дело, которому вы хотите посвятить вашу жизнь; но если вы желаете, чтобы экспедиция удалась, вы должны предоставить мне руководить ею».

Всякий чужестранец, не исповедывающий ислама, узнанный в Тимбукту, непременно будет убит. Даже всякий магометанин, не тамошний, приезжающий как путешественник, а не как купец, будет принят за шпиона, отправленного из Марокко, чтобы способствовать завоеванию, и подвергнется той же участи. Следовательно, мы должны отправиться туда не только как магометане, но и с товаром как купцы.

Теперь можем ли мы присоединиться к одному из караванов, отправляющихся из Марокко к берегам Нигера? Это решительно невозможно; какую цену ни заплатили бы за молчание, всегда найдется кто-нибудь, кто предаст нас из религиозного фанатизма. В самом деле, какой магометанин, зная, что мы неверные, может молчать, когда увидит, что мы входим в тимбуктуские мечети и совершаем молитвы по закону пророка? Поэтому ради нашей безопасности мы должны выдавать себя за ревностных мусульман.

Следовательно, мы вынуждены составить наш караван сами, и не иметь в нем ни одного изменника, ни одного сомнительного человека. Ну, этот караван у меня под рукой. Мои двенадцать негров, которым я приказал перейти в исламизм, завтра они сделаются буддистами, если я им прикажу, говорят теперь довольно бегло по-арабски; это будут вожаки верблюдов, словом слуги; купцов будут представлять Барте, вы, я, два мавра — повар и метрдотель, которых я изучаю уже два года, впрочем обещание громадной суммы в случае успеха, сделает из них людей, на которых мы будем в состоянии положиться вполне; я нанял двух мавров, оттого что они были уже в Тимбукту с караванами пустыни; они еще не подозревают наших планов. Хоаквин мажордом, который говорит на всех мароккских языках, и, что еще важнее, на разных наречиях Сахары, будет служить нам переводчиком в дороге. Добрый мусульманин обязан не знать другого языка, кроме арабского. Когда придет время, я отправлю двух мавров, Хоаквина и негров в провинцию Сус, на границах Марокко; они купят верблюдов и устроят караван. Когда все будет готово, в одну прекрасную ночь мы тайно уедем из Танжера и присоединимся к нашим людям в костюмах кочующих купцов пустыни… С той минуты ни одно слово, ни одно движение не должны обнаружить наше звание. Как только мы перейдем мароккскую границу и вступим в Сахару, малейшее неблагоразумие среди племен, не знающих других законов, кроме силы и хитрости, повлечет за собой смерть… Но я не должен скрывать от вас, что опасности в дороге ничего не значат в сравнении с теми, которые ожидают нас в Тимбукту, особенно ввиду цели, которой мы желаем достигнуть.

Если мы достигнем нашей цели, мы отправимся назад по берегу Нигера до тех пор, пока не встретим «Ивонну», которая войдет вверх по реке так далеко, как позволит глубина воды.

— Ваш план удивительно составлен, но…

— Не прерывайте меня, доктор. Когда я кончу, вы можете делать какие хотите возражения, но многие, может быть, получат ответ прежде, чем вы сделаете их. Барте и я живем уже два года в Танжере, приготовляя все для этой экспедиции; мы употребляем наше свободное время на изучение арабского языка, а я еще с помощью моего друга пополняю мои недостаточные познания в географии. Барте хотел начать предприятие в этом году, но я потребовал от него четыре года, чтобы сформировать на «Ивонне» испытанный экипаж и придать маленькому отряду, который должен составлять караван, ту тесную связь, которая возникает от продолжительной жизни вместе; притом мы сами обязаны чисто говорить по-арабски и вполне изучить нравы страны, так что это замедление необходимо…

Месяц тому назад, когда мы разговаривали как сегодня на этой террасе, нам пришло в голову присоединить врача к нашей экспедиции; мы извлечем из этого тройную пользу: у нас будет лишний собеседник, а это большой отдых для ума в продолжительных путешествиях, где часто слишком скучно вдвоем в часы грусти; потом он будет лечить нас и наших людей, наблюдать за состоянием нашего каравана, и, наконец, — так как всякий врач есть и естествоиспытатель, — мы воспользуемся его специальными познаниями и изучим флору и фауну Сахары и стран, орошаемых Нигером.

Тогда я почувствовал горячее желание увидеть Францию хоть на двое суток, и мы решили, что я поеду в Париж за нашим новым спутником. С Марокканским паспортом, под именем эль-Темина, я поехал в Испанию с Кунье и Йомби, а «Ивонне» приказал ждать в Марселе, чтобы везти нас обратно.

Как только я приехал во Францию, как почувствовал тоску по солнцу; началась ранняя зима, и когда в Марокко везде еще была зелень и цветы, там земля исчезла под снегом; притом опасение быть узнанным и привлеченным к военному суду, отравляло мое удовольствие. По приезде в Париж, я отправился к нотариусу Лонге, которого я никогда не видал, но через которого уже два года пересылал безымянные подарки моим родным; он сделал всех моих братьев и сестер богатыми фермерами; все мои племянницы получили в приданое по сто тысяч франков; все бедствия в деревне Плуаре он обязан исправлять, ибо там я родился и там похоронена моя мать.

Эль-Темин произнес последние слова с сильным волнением.

— Я кончу в двух словах, — продолжал он через несколько минут. — Узнав о моих желаниях, нотариус взялся напечатать известное вам объявление и отвечать на различные вопросы, которые будут предлагать ему. Ни под каким предлогом не должен он был говорить мое настоящее имя; в том положении, в каком я находился, я не мог обнаружить его всем тем, кого могли привлечь мои предложения… К тому же осуждение меня военным судом не позволяло мне подписать контракт, по которому могли меня узнать; следовательно, обнаруживать имени нельзя было… И, наконец, — простите, если я настойчиво повторяю, — это имя не существует больше ни для кого, я не хочу быть никем иным как эль-Темином…

На другой же день я уехал в Танжер через Кадикс. Вид этого суетливого общества, торопящегося наслаждаться, которое топчет под ногами нищету, порождаемую им самим, эта жизнь, сотканная из шелка для одних и страданий для других, излечила меня от желания жить в Европе… На востоке, по крайней мере, человек, забытый обществом, живет пригоршней фиников и спокойно засыпает на углу длинной белой стены… Кунье и Йомби были моими доверенными лицами и должны были привезти сюда на «Ивонне» доктора, который не побоится принять наше предложение, несмотря на несколько странные обстоятельства, сопровождающие его… Вот, любезный доктор, объяснения, которых вы имели право ждать от нас, и которых ранее мы не могли вам дать. Оно не полно в том смысле, что оставляет в тени и без ответа самый важный вопрос, который вы могли бы задать мне: «Что мы будем делать в Тимбукту? « В этом отношении я могу ответить вам только одно: тут есть тайна, которая принадлежит не мне, и открыть ее — значит совершенно уничтожить наши планы. Мы с Барте будем счастливы, если вы никогда не будете делать ни малейшего намека на это, если согласитесь помогать нам вашим знанием и ученым опытом, в пять предстоящих лет… Я сказал все. Теперь говорить надо вам, любезный доктор; мы уничтожаем ваш контракт, не желая вовлечь вас в приключение, которое может вам не понравиться; вы можете остаться, или уничтожить его, или снова подписать его добровольно.

— Я желаю, господа, прежде всякого разговора о предмете, занимающем нас, тотчас дать вам ответ, которого заслуживают ваши деликатные поступки со мною. Я принимаю, закрыв глаза, ваши предложения. Цель, к которой вы стремитесь, не касается меня; моя обязанность определена, — я врач в танжерском доме и в то же время спутник каравана.

— Ученый руководитель.

— Пусть так. Я вполне ваш не только на пять лет, определенных по контракту, но и на все время, в которое вы сочтете мои услуги необходимыми для ваших планов… Даю вам слово! Теперь я последую за вами хоть на край света.

Барте и эль-Темин горячо пожали руку, протянутую им доктором как бы затем, чтобы еще более скрепить новый договор, и эти три человека под влиянием самых разнообразных волнений, оставались несколько минут погружены в размышления.

— Доктор, вы именно такой человек, какого нам нужно было, — сказал Барте, возвратив все свое самообладание,

— Да, — продолжал эль-Темин, — теперь мы трое связаны на жизнь и на смерть, и если не будем засыпаны песком Сахары, или брошены жителями Тимбукту в высохшие цистерны, или убиты обитателями берегов Нигера, обещаю вам, доктор, что Париж будет говорить о вас, когда вы туда вернетесь, потому что я сделаю вас богачом… Вы затмите любого раджу…

— Теперь, господа, позвольте мне воспользоваться вашим разрешением и разъяснить некоторые пункты, которые еще остаются темными для меня; они касаются моего положения.

— Мы к вашим услугам, любезный доктор.

— Когда вы думаете начать вашу экспедицию?

— Не ранее двух лет, — ответил эль-Темин, — назначить эту отсрочку предписывало мне благоразумие, и ее следует скорее удлинить, чем уменьшить.

— Что должен я делать в это время?

— Учиться арабскому языку, объезжать Марокко, изучать его историю, легенды, нравы, верования, суеверия, — словом, забыть Европу и стать мусульманином, потому что мы можем войти в Тимбукту только как мусульмане; если бы там стали сомневаться в этом, вы с Барте должны быть в состоянии поддерживать публичное состязание, по обычаям страны, со всеми учеными, сантонами и марабутами Песчаного Города. Медицинская школа в Феце славится во всей Сахаре, вам надо отправиться туда… Знакомьтесь как можно более с восточной наукой, это будет для вас легко… Барте изучает теперь всех казуистов корана… Видите ли, дело идет о том, чтобы не лишиться жизни в самой странной, самой опасной и самой необычной экспедиции, какую когда-либо предпринимала живая душа… В эти два года всем нам предоставляется полная свобода во всем, совершенная независимость друг от друга; вы может быть, месяцами не будете видеть нас, вы можете отлучаться на срок, какой захотите, и мы не будем следить за вами… Мы будем как можно менее, разъезжать вместе, потому что я прошу вас сродниться с восточными обычаями, а что невозможно, когда живешь с европейцами; язык и нравы родной страны всегда одержат верх. Я вас представлю двум врачам султана, его поэту и историографу; и в их обществе вы за шесть месяцев научитесь большему, чем за два года в нашем. Вам открыт неограниченный кредит у Соларио Перейра, моих банкиров в Танжере. Берите сколько хотите, моя алмазная копь усыплет золотом дорогу от Гибралтара до Москвы. Каждый вечер те из нас, которые будут в Танжере, должны сходиться за обедом в хрустальной зале… Это все, что вы желали знать?

— Вы предупреждаете мои вопросы. Мне остается только просить вас исполнить одну просьбу.

— Говорите!

— Я хотел бы, чтобы вы определили Хоаквина на службу ко мне. Его знание Марокко и Берберийских языков будет мне очень полезно.

— Мажордом получит надлежащие приказания, а теперь, господа, — продолжал эль-Темин, — позвольте мне подать сигнал к удалению на покой. Пора отдохнуть. Завтра на рассвете я еду на «Ивонне» к берегу старого Калабара; посмотрим, как далеко шхуна может идти по Нигеру. Самый дальний пункт, известный стропейцам — Яури; но все заставляет меня думать, что можно пройти дальше; если мы дойдем до Кабры, в двенадцати милях от Тимбукту, возвращение экспедиции обеспечено…

Произнеся эти слова, эль-Темин встал.

— Вы знаете, — сказал он доктору, горячо пожимая ему руку на прощанье, — что вы по террасе можете дойти до ваших комнат. Пойдемте, Барте, нам надо устроить некоторые дела до моего отъезда.

Шарль Обрей, оставшись один, пошел по указанной дороге, и, дойдя до западной стороны, которая была ниже других, потому что тут в былое время Квадратный Дом соединялся с Касбахом, он поднялся на десять ступеней и очутился в той части террасы, которая вела в его комнаты. На веранде два негра, присев неподвижно, как бронзовые статуи, ожидали его возвращения. Но разнообразные волнения, испытанные им в этот вечер, не располагали его ко сну, и, облокотившись на балюстраду веранды, он несколько часов предавался мечтам.

Когда ночная свежесть заставила его подумать о сне, он заметил, повернувшись, чтобы пройти в свою спальню, Хоаквина, стоявшего в нескольких шагах от него.

— Вы давно здесь? — спросил доктор с удивлением.

— Около часа; я не хотел мешать вашим размышлениям. Эль-Темин освободил меня от должности мажордома, удвоил мое жалованье и приказал исключительно служить вам. Я теперь к вашим услугам.

— Хорошо, сеньор Хоаквин, вы вернулись к вашим учительским занятиям… Завтра я начну учиться у вас арабскому языку.


Читать далее

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАИНСТВЕННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть