Онлайн чтение книги Петербург. Стихотворения
Образы

«Поздно уж, милая, поздно… усни:

это обман…

Может быть, выпадут лучшие дни.

Мы не увидим их… Поздно… усни…

Это – обман».

Ветер холодный призывно шумит,

холодно нам…

Кто-то, огромный, в тумане бежит…

Тихо смеется. Рукою манит.

Кто это там?

Сел за рекою. Седой бородой

нам закивал

и запахнулся в туман голубой.

Ах, это, верно, был призрак ночной…

Вот он пропал.

Сонные волны бегут на реке.

Месяц встает.

Ветер холодный шумит в тростнике.

Кто-то, бездомный, поет вдалеке,

сонный поет.

«Всё это бредни… Мы в поле одни.

Влажный туман

нас, как младенцев, укроет в тени…

Поздно уж, милая, поздно. Усни.

Это – обман…»

Сергею Михайловичу Соловьеву

Бедные дети устали:

сладко заснули.

Сонные тополи в дали

горько вздохнули,

мучимы вечным обманом,

скучным и бедным…

Ветер занес их туманом

мертвенно-бледным.

Там великан одинокий,

низко согнувшись,

шествовал к цели далекой,

в плащ запахнувшись.

Как он, блуждая, смеялся

в эти минуты…

Как его плащ развевался,

ветром надутый.

Тополи горько вздохнули…

Абрис могучий,

вдруг набежав, затянули

бледные тучи.

Средь туманного дня,

созерцая минувшие грезы,

близ речного ручья

великан отдыхал у березы.

Над печальной страной

протянулись ненастные тучи.

Бесприютной главой

он прижался к березе плакучей.

Горевал исполин.

На челе были складки кручины.

Он кричал, что один,

что он стар, что немые годины

надоели ему…

Лишь заслышат громовые речи, —

точно встретив чуму,

все бегут и дрожат после встречи.

Он – почтенный старик,

а еще не видал теплой ласки.

Ах, он только велик…

Ах, он видит туманные сказки.

Облака разнесли

этот жалобный крик великана.

Говорили вдали:

«Это ветер шумит средь тумана».

Проходили века.

Разражались ненастные грозы.

На щеках старика

заблистали алмазные слезы.

Потянуло грозой.

Горизонт затянулся.

И над знойной страной

его плащ растянулся.

Полетели, клубясь,

грозно вздутые скалы.

Замелькал нам, искрясь,

из-за тучи платок его алый.

Вот плеснул из ведра,

грозно ухнув на нас для потехи:

«Затопить вас пора…

А ужо всем влетит на орехи!»

Вот нога его грузным столбом

где-то близко от нас опустилась,

и потом

вновь лазурь просветилась.

«До свиданья! – кричал. —

Мы увидимся летними днями…»

В глубину побежал,

нам махнув своей шляпой с полями.

В час зари на небосклоне,

скрывши лик хитоном белым,

он стоит в своей короне

замком грозно-онемелым.

Солнце сядет. Всё притихнет.

Он пойдет на нас сердито.

Ветром дунет, гневом вспыхнет,

сетью проволок повитый

изумрудно-золотистых,

фиолетово-пурпурных.

И верхи дубов ветвистых

зашумят в движеньях бурных.

Не успев нас сжечь огнями,

оглушить громовым ревом,

разорвется облаками

в небе темно-бирюзовом.

Боль сердечных ран,

и тоска растет.

На полях – туман.

Скоро ночь сойдет.

Ты уйдешь, а я

буду вновь один…

И пройдет, грозя,

меж лесных вершин

великан седой:

закачает лес,

склон ночных небес

затенит бедой.

Страшен мрак ночной,

коли нет огня…

Посиди со мной,

не оставь меня!..

Буйный ветер спит.

Ночь летит на нас…

Сквозь туман горит

пара красных глаз —

страшен мрак ночной,

коли нет огня…

Посиди со мной,

не оставь меня!

Мне не страшно, нет…

Ты как сон… как луч…

Брызжет ровный свет

из далеких туч…

Надо спать… Все спит…

Я во сне…

…Вон там

великан стоит

и кивает нам.

Из дали грозной Тор воинственный

грохочет в тучах.

Пронес огонь – огонь таинственный

на сизых кручах.

Согбенный викинг встал над скатами,

над темным бором,

горел сияющими латами

и спорил с Тором.

Бродил по облачному городу,

трубил тревогу.

Вцепился в огненную бороду

он Тору-богу.

И ухнул Тор громовым молотом,

по латам медным,

обсыпав шлем пернатый золотом

воздушно-бледным:

«Швырну расплавленные гири я

с туманных башен…»

Вот мчится в пламени валькирия.

Ей бой не страшен.

На бедрах острый меч нащупала.

С протяжным криком

помчалась с облачного купола,

сияя ликом.

Ослепший викинг встал над скалами,

спаленный богом.

Трубит печально над провалами

загнутым рогом.

Сердитый Тор за белым глетчером

укрылся в туче.

Леса пылают ясным вечером

на дальней круче.

Извивы лапчатого пламени,

танцуя, блещут:

так клочья палевого знамени

в лазури плещут.

В лазури проходит толпа исполинов на битву.

Ужасен их облик, всклокоченный, каменно-белый.

Сурово поют исполины седые молитву.

Бросают по воздуху красно-пурпурные стрелы.

Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,

бессильно шатается, дружеских ищет объятий:

порою, закрывшись от стрел дымовыми плащами,

над телом склоняются медленно гибнущих братий!..

Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.

Метались в лазури бород снегоблещущих клоки

– и нет их… пронизанный тканью червонных пожаров,

плывет многобашенный город, туманно-далекий.

Давно я здесь в лесу – искатель счастья.

В душе моей столетние печали.

Я весь исполнен ужасом ненастья.

На холм взошел, чтоб лучше видеть дали.

Глядит с руин в пурпурном карлик вещий

с худым лицом, обросшим белым мохом.

Торчит изломом горб его зловещий.

Сложив уста, он ветру вторит вздохом.

Так горестно, так жалобно взывает.

«Усни, мечтатель жалкий, – поздно, поздно»

Вампир пищит, как ласточка, шныряет

вокруг него безжизненно и грозно.

Ревут вершины в ликованье бурном.

Погасли в тучах горние пожары.

Горбун торчит во мгле пятном пурпурным.

На горб к нему уселся филин старый…

Молился я… И сердце билось, билось.

С вампирным карлом бой казался труден…

Был час четвертый. Небо просветилось.

И горизонт стал бледно-изумруден.

Я заклинал, и верил я заклятью.

Молил творца о счастии безбурном.

Увидел вдруг – к высокому распятью

был пригвожден седой вампир в пурпурном.

Я возопил восторженно и страстно:

«Заря, заря!.. Вновь ужас обессилен!»

И мне внимал распятый безучастно.

Вцепившись в крест, заплакал старый филин.

Горы в брачных венцах

Я в восторге и молод.

У меня на горах

очистительный холод.

Вот ко мне на утес

притащился горбун седовласый.

Мне в подарок принес

из подземных теплиц ананасы.

Он в малиново-ярком плясал,

прославляя лазурь.

Бородою взметал

вихрь метельно-серебряных бурь.

Голосил

низким басом.

В небеса запустил

ананасом.

И, дугу описав,

озаряя окрестность,

ананас ниспадал, просияв,

в неизвестность,

золотую росу

излучая столбами червонца.

Говорили внизу

«Это – диск пламезарного солнца…»

Низвергались, звеня,

омывали утесы

золотые фонтаны огня —

хрусталя

заалевшего росы.

Я в бокалы вина нацедил

и, подкравшися боком,

горбуна окатил

светопенным потоком.

Шумит, шумит знакомым перезвоном

далекий зов, из Вечности возникший.

Безмирнобледная, увитая хитоном

воздушночерным, с головой поникшей

и с урной на плечах, глухим порывом

она скользит бесстрашно над обрывом.

Поток вспененный мчится

серебряной каймой.

И ей все то же снится

над бездной роковой.

Провалы, кручи, гроты

недвижимы, как сон.

Суровые пролеты

тоскующих времен.

Все ближе голос Вечности сердитой…

Оцепенев, с улыбкою безбурной,

с душой больной над жизнию разбитой —

над старой, опрокинутою урной —

она стоит у пропасти туманной

виденьем черным, сказкою обманной.

Я в свите временных потоков,

мой черный плащ мятежно рвущих.

Зову людей, ищу пророков,

о тайне неба вопиющих.

Иду вперед я быстрым шагом.

И вот – утес, и вы стоите

в венце из звезд упорным магом,

с улыбкой вещею глядите.

У ног веков нестройный рокот,

катясь, бунтует в вечном сне.

И голос ваш – орлиный клекот —

растет в холодной вышине.

В венце огня над царством скуки,

над временем вознесены —

застывший маг, сложивший руки,

пророк безвременной весны.

Был страшен и холоден сумрак ночной,

когда тебя встретил я, брат дорогой.

В отчаянье грозном я розы срывал

и в чаще сосновой призывно кричал:

«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат —

с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..

Напрасен призыв одичалой души:

Ведь ты не придешь из сосновой глуши».

И тени сгустились… И тени прошли…

Блеснуло кровавое пламя вдали…

Со светочем кто-то на слезы бежал,

копытами землю сырую взрывал.

Лукаво подмигивал. Взором блеснул

и длинные руки ко мне протянул:

«Здорово, товарищ… Я слышал твой зов…

К тебе я примчался из бездны веков».

Страданье былое, как сон, пронеслось.

Над лесом огнистое солнце зажглось.

Меж старых камней засиял ручеек.

Из красной гвоздики надел я венок.

Веселый кентавр средь лазурного дня

дождем незабудок осыпал меня.

Весь день старый в золоте солнца играл,

зеленые ветви рукой раздвигал,

а ночью туманной простился со мной

и с факелом красным ушел в мир иной.

Я счастья не мог позабыть своего:

все слышал раскатистый хохот его.

Кентавр бородатый,

мохнатый

и голый

на страже

у леса стоит.

С дубиной тяжелой

от зависти вражьей

жену и детей сторожит.

В пещере кентавриха кормит ребенка

пьянящим

своим молоком.

Шутливо трубят молодые кентавры над звонко

шумящим

ручьем.

Вскочивши один на другого,

копытами стиснувши спину,

кусают друг друга, заржав.

Согретые жаром тепла золотого,

другие глядят на картину,

а третьи валяются, ноги задрав.

Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой

взмахнув

В лес пасмурно-мглистый

умчался, хвостом поседевшим вильнув.

И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,

и скопом,

испуганно вытянув шеи,

к пещере помчались галопом.

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

Зарница беззвучно дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

И вижу – в молчанье немом

сквозь зелень лепечущих лавров

на выступе мшистом, крутом

немой поединок кентавров.

Один у обрыва упал,

в крови весь, на грунте изрытом.

Над ним победитель заржал

и бьет его мощным копытом.

Не внемлет упорной мольбе,

горит весь огнем неприязни.

Сраженный, покорный судьбе,

зажмурил глаза и ждет казни.

Сам вызвал врага и не мог

осилить стремительный приступ.

Под ними вспененный поток

шумит, разбиваясь о выступ…

Воздушно-серебряный блеск

потух. Все во мраке пропало.

Я слышал лишь крики да всплеск,

как будто что в воду упало.

………………..

Холодная буря шумит.

Проносится ревом победным.

И снова зарница дрожит

мерцаньем серебряно-бледным.

Смотрю – колыхается лавр…

За ним удаленным контуром

над пенною бездной кентавр

стоит изваянием хмурым.

Под ним серебрится река.

Он взором блистает орлиным.

Он хлещет крутые бока

и спину хвостом лошадиным.

Он сбросил врага, и в поток

бессильное тело слетело.

И враг больше выплыть не мог,

и пена реки заалела.

Он поднял обломок скалы,

Чтоб кинуть в седую пучину.

……………..

И нет ничего среди мглы,

объявшей немую картину.

Кругом только капли стучат.

Вздыхаешь об утре лазурном.

И слышишь, как лавры шумят

в веселье неслыханно бурном.

Над речкой кентавр полусонный поет.

Мечтательным взором кого-то зовет.

На лире играет. И струны звенят.

В безумных глазах будто искры горят.

В морщинах чела притаилась гроза.

На бледных щеках застывает слеза.

Вдали – точно Вечность. Все то же вдали.

Туманы синеют. Леса залегли.

Уснет и проснется порыв буревой,

и кто-то заблещет, бездонно-немой.

Над речкой кентавр полусонный стоит.

В тревоге главу опустил и молчит.

Мечтатель со дна приподнялся реки,

раздвинув дрожащей рукой тростники.

И шепчет чуть слышно: «Я понял тебя…

Тоскую, как ты, я. Тоскую, любя…

Безумно люблю и зову, но кого?

Не вижу, как ты, пред собой никого.

Учитель, учитель, мы оба в тоске —

бездомные волны на шумной реке…

Как ты, одинок я. Ты робок, как я.

Учитель, учитель! Я понял тебя»…

Уснул и проснулся порыв буревой.

В волнах захлебнулся мечтатель речной.

Кентавр – хоть бы слово: в затишье гроза.

На бледных щеках застывает слеза.

Над речкой кентавр возмущенный зовет.

Уставшую землю копытами бьет.

Он вытянул шею. Он лиру разбил.

Он руки в безумстве своем заломил.

И крик его – дикое ржанье коня.

И взор его – бездна тоски и огня.

В волнах набегающих машет рукой

двойник, опрокинутый вниз головой.

Грядой пурпурной

проходят облачка все той же сменой.

В них дышит пламень.

Отхлынет прочь волна, разбившись бурной

шипучей пеной

о камень.

Из чащи вышедший погреться, фавн лесной,

смешной

и бородатый,

копытом бьет

на валуне.

Поет

в волынку гимн весне,

наморщив лоб рогатый.

У ног его вздохнет

волна и моется.

Он вдаль бросает взгляды.

То плечи, то рука играющей наяды

меж волн блеснет

и скроется…

В небе туча горит янтарем.

Мглой курится.

На туманном утесе забила крылом

белоснежная птица.

Водяная поет.

Волоса распускает.

Скоро солнце взойдет,

и она, будто сказка, растает.

И невольно грустит.

И в алмазах ресницы.

Кто-то, милый, кричит.

Это голос восторженной птицы.

Над морскими сапфирами рыбьим хвостом

старец старый трясет, грозовой и сердитый.

Скоро весь он рассеется призрачным сном,

желто-розовой пеной покрытый.

Солнце тучу перстом

огнезарным пронзило.

И опять серебристым крылом

эта птица забила.

Поставил вина изумрудного кубки.

Накрыл я приборы. Мой стол разукрашен.

Табачный угар из гигантовой трубки

на небе застыл в виде облачных башен.

Я чую поблизости поступь гиганта.

К себе всех зову я с весельем и злостью.

На пир пригласил горбуна-музыканта.

Он бьет в барабан пожелтевшею костью.

На мшистой лужайке танцуют скелеты

в могильных покровах неистовый танец.

Деревья листвой золотою одеты.

Меж листьев блистает закатный багрянец.

Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.

Закат догорел среди облачных башен.

Сгущается мрак… Не сидеть нам во мгле ведь?

Поставил на стол я светильников девять.

Пришел, нацепив ярко-огненный бант,

мастито присев на какой-то обрубок,

от бремени лет полысевший гигант

и тянет вина изумрудного кубок.

Старинный друг, к тебе я возвращался,

весь поседев от вековых скитаний.

Ты шел ко мне. В твоей простертой длани

пунцовый свет испуганно качался.

Ты говорил: «А если гном могильный

из мрака лет нас разлучить вернется?»

А я в ответ: «Суровый и бессильный,

уснул на веки. Больше не проснется»…

К тебе я вновь вернулся после битвы.

Ты нежно снял с меня мой шлем двурогий.

Ты пел слова божественной молитвы.

Ты вел меня торжественно в чертоги.

Надев одежды пышно-золотые,

мы, старики, от счастья цепенели.

Вперив друг в друга очи голубые,

у очага за чашами сидели.

Холодный ветер раздувал мятежно

пунцовый жар и шелковое пламя.

Спокойно грелись… Затрепался нежно

одежды край, как золотое знамя.

Вдруг видим – лошади в уборе жалком

к чертогу тащат два железных гроба.

Воскресший гном кричит за катафалком:

«Уйдете вы в свои могилы оба»…

В очах сверкнул огонь смертельной муки.

Коротко было расставанье наше.

Мы осушили праздничные чаши.

Мы побрели в гроба, сложивши руки.

Янтарный луч озолотил пещеры…

Я узнаю тебя, мой друг старинный!

Пусть между нами ряд столетий длинный,

в моей душе так много детской веры.

Из тьмы идешь, смеясь: «Опять свобода,

опять весна, и та же радость снится»…

Суровый гном, весь в огненном, у входа

в бессильной злобе на тебя косится.

Вот мы стоим, друг другу улыбаясь…

Мы смущены все тем же тихом зовом.

С тревожным визгом ласточки, купаясь,

в эфире тонут бледно-бирюзовом.

О, этот крик из бездн, всегда родимый.

О друг, молчи, не говори со мною!..

Я вспомнил вновь завет ненарушимый,

волной омыт воздушно-голубою…

Вскочил, ногой стуча о крышку гроба,

кровавый карлик с мертвенным лицом:

«Все улетит… Все пронесется сном…

Вернетесь вы в свои могилы оба!»

И я очнулся… Старые мечтанья!..

Бесцелен сон о пробужденье новом.

Бесцельно жду какого-то свиданья.

Касатки тонут в небе бирюзовом.

Над гробом стоя, тосковал бездонно.

Пещера той же пастью мне зияла.

К провальной бездне мчащийся исконно,

поток столетий Вечность прогоняла.

Могильный гном, согнувшийся у входа,

оцепенев, дремал в смертельной скуке.

«О где ты, где, старинная свобода!»

Я зарыдал, крича, ломая руки,

порывом диким, трепетно-бескрылым,

с тупым отчаяньем безвинной жертвы.

И пронеслось шептаньем грустно-милым:

«Пройдут века, и ты восстанешь, мертвый…

В гробах сквозь сон услышите вы оба

сигнальный рог, в лазури прогремевший.

Старинный друг придет к тебе из гроба,

подняв на солнце лик запламеневший».

Текла лазурь. Поток столетий шаткий

в провалах темных Вечность прогоняла.

Дремавший гном уткнулся в покрывало.

Рвались по ветру огненные складки.

И я молчал, так радостно задетый

крылами черных, шелковых касаток

Горели славой меркнущие светы.

Горел щита червонного остаток.

Старела Вечность. Исполнялись сроки.

И тихо русла смерти иссякали.

Лазурные, бессмертные потоки

железные гробницы омывали.

Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.

Иисус Христос безвременной свечою

стоял один в своей одежде льняной,

обвитый золотистою парчою.

Число столетий в безднах роковое

бесследным вихрем в Вечность пролетело.

Его лицо янтарно-восковое

в лазурно-ясном счастье цепенело.

Две ласточки с любовным трепетаньем

уселися к Спасителю на плечи.

И он сказал: «Летите с щебетаньем

в страну гробов – весенние предтечи»…

На тверди распластался, плача слезно,

пятном кровавым гном затрепетавший.

Христу вручил он смерти ключ железный,

услышав рог, в лазури прозвучавший.

Лежал в гробу, одетый в саван белый,

Гроб распахнулся. Завизжала скоба.

Мне улыбался грустно-онемелый,

старинный друг, склонившийся у гроба.

Друг другу мы блаженно руки жали.

Мой друг молчал, бессмертьем осиянный.

Две ласточки нам в уши завизжали

и унеслись в эфир благоуханный.

Перекрестясь, отправились мы оба

сквозь этот мир на праздник воскресенья.

И восставали мертвые из гроба.

И раздавалось радостное пенье.

Сияло небо золотой парчою.

Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.

Иисус Христос безвременной свечою

стоял вдали в одежде снежно-льняной.

Я вознесен, судьбе своей покорный.

Над головой полет столетий быстрый.

Привольно мне в моей пещере горной.

Лазурь, темнея, рассыпает искры.

Мои друзья упали с выси звездной.

Забыв меня, они живут в низинах.

Кровавый факел я зажег над бездной.

Звездою дальней блещет на вершинах.

Я позову теперь к вершинам брата.

Пусть зазвучат им дальние намеки.

Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата.

И гном трубит, надув худые щеки.

Вином волшебств мы встретим их, как наги.

Как сон, мелькнет поток столетий быстрый.

Подай им кубки пенно-пирной влаги,

в которой блещут золотые искры.

Колпак слетел, но гном трубит – ученый.

В провал слетели камни под ногою.

Трубою машет. Плащ его зеленый

над бездною полощется седою.

Шепну тебе: из стран обетованных

в долину скорби суждено уйти им…

Цветами, гном, осыпь гостей желанных,

зеленый плащ под ноги расстели им.

На пир бежит с низин толпа народу.

Стоит над миром солнца шар янтарный.

Таинственно протянутый к восходу,

на высях блещет жезл мой светозарный.

Подножье пира – льдистая вершина.

Пылает скатерть золотом червонца.

В сосудах ценных мировые вина:

вот тут – лазурь, а там – напиток солнца.

Одетый в плащ зари вечерне-темный

и в туфли изумрудные обутый,

идет мой гном, приветливый и скромный,

над головой держа свой рог загнутый.

Он жемчуга дарит, как поцелуи,

то здесь, то там тяжелый рог нагнувши,

журчащие, ласкающие струи

между собой и гостем протянувши.

Меж них хожу в небесно-бледной тоге.

То здесь, то там мелькает жезл волшебный.

«Друзья, пируйте – будете как боги»,

то там, то здесь твержу: «Мой стол – целебный.

До ночи мы пробудем на высотах.

А ночью, взяв пунцовые лампады,

отправимся в таинственные гроты,

где выход нам завесят водопады».

Венчая пир, с улыбкой роковою

вкруг излучая трепет светозарный,

мой верный гном несет над головою

на круглом блюде солнца шар янтарный.

В очах блеснул огонь звериной страсти.

С налитыми, кровавыми челами

разорванные солнечные части

сосут дрожаще-жадными губами.

Иной, окончив солнечное блюдо,

за лишний кус ведет шумливо торги.

На льду огнисто-блещущею грудой

отражена картина диких оргий.

Я застил свет во гневе. Тенью длинной

легла на них моей одежды лопасть.

Над головою Вечностью старинной,

бездонно-темной, разверзалась пропасть.

Безмолвно ждал я алчущего брата,

в толпе зверей ища высот намеки…

Мой гном, мой гном, возьми трубу возврата!..

И гном трубит, надув худые щеки.

Идите прочь!.. И ужасом безумным

объятые, спускаются в провалы.

Сорвавши плащ, в негодованье шумном

мой верный гном им вслед бросает скалы.

Лазурь, темнея, рассыпает искры…

Ряд льдистых круч блестит грядой узорной.

Я вновь один в своей пещере горной.

Над головой полет столетий быстрый.

На бледно-белый мрамор мы склонились

и отдыхали после долгой бури.

Обрывки туч косматых проносились.

Сияли пьяные куски лазури.

В заливе волны жемчугом разбились.

Ты грезила. Прохладой отдувало

сквозное золото волос душистых.

В волнах далеких солнце утопало.

В слезах вечерних, бледно-золотистых,

твое лицо искрилось и сияло.

Мы плакали от радости с тобою,

к несбыточному счастию проснувшись.

Среди лазури огненной бедою

опять к нам шел скелет, блестя косою,

в малиновую тогу запахнувшись.

Опять пришел он. Над тобой склонился.

Опять схватил тебя рукой костлявой.

Тут ряд годов передо мной открылся…

Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..»

Скелет веселый мне кивнул лукаво.

И ты опять пошла за ним в молчанье.

За холм скрываясь, на меня взглянула,

сказав: «Прощай, до нового свиданья»…

И лишь коса в звенящем трепетанье

из-за холма, как молния, блеснула.

У ног моих вал жемчугом разбился.

Сияло море пьяное лазури.

Туманный клок в лазури проносился.

На бледно-белый мрамор я склонился

и горевал, прося грозы и бури.

Да, этот сон когда-то мне уж снился.

Он был пророк.

Она – сибилла в храме.

Любовь их, как цветок,

горела розами в закатном фимиаме.

Под дугами его бровей

сияли взгляды

пламенно-святые.

Струились завитки кудрей —

вина каскады

пенно-золотые.

Как облачко, закрывшее лазурь,

с пролетами лазури

и с пепельной каймой —

предтеча бурь —

ее лицо, застывшее без бури,

волос омытое волной.

Сквозь грозы

и напасти

стремились, и была в чертах печальных

нега.

Из багряницы роз многострадальных

страсти

творили розы

снега.

К потокам Стикса приближались.

Их ветер нежил, белыми шелками

вея, —

розовые зори просветлялись

жемчугами —

умирали, ласково бледнея.

На башнях дальних облаков

ложились мягко аметисты.

У каменистых берегов

челнок качался золотистый.

Диск солнца грузно ниспадал,

меж тем как плакала сибилла.

Средь изумрудов мягко стлал

столбы червонные берилла.

Он ей сказал: «Любовью смерть

и смертью страсти победивший,

я уплыву, и вновь на твердь

сойду, как бог, свой лик явивший».

Сибилла грустно замерла,

откинув пепельный свой локон.

И ей надел поверх чела

из бледных ландышей венок он.

Но что их грусть перед судьбой!

Подул зефир, надулся парус,

помчался челн и за собой

рассыпал огневой стеклярус.

Тянулись дни. Он плыл и плыл.

От берегов далеких Стикса,

всплывая тихо, месяц стыл

обломком матовым оникса.

Чертя причудливый узор,

лазурью нежною сквозили

стрекозы бледные. И взор

хрустальным кружевом повили.

Вспенял крылатый, легкий челн

водоворот фонтанно-белый.

То здесь, то там средь ясных волн

качался лебедь онемелый.

И пряди длинные кудрей,

и бледно-пепельные складки

его плаща среди зыбей

крутил в пространствах ветер шаткий.

И била временем волна.

Прошли года. Под сенью храма

она состарилась одна

в столбах лазурных фимиама.

Порой, украсивши главу

венком из трав благоуханных,

народ к иному божеству

звала в глаголах несказанных.

В закатный час, покинув храм,

навстречу богу шли сибиллы.

По беломраморным щекам

струились крупные бериллы.

И было небо вновь пьяно

улыбкой брачною закатов.

И рдело золотом оно

и темным пурпуром гранатов.

Забыт теперь, разрушен храм,

И у дорической колонны,

струя священный фимиам,

блестит росой шиповник сонный.

Забыт алтарь. И заплетен

уж виноградом дикий мрамор

И вот навеки иссечен

старинный лозунг: «Sanctus amor».

И то, что было, не прошло…

Я там стоял оцепенелый.

Глядясь в дрожащее стекло,

качался лебедь сонный, белый.

И солнца диск почил в огнях

Плясали бешено на влаге, —

на хризолитовых струях

молниеносные зигзаги.

«Вернись, наш бог», – молился я,

и вдалеке белелся парус.

И кто-то, грустный, у руля

рассыпал огненный стеклярус.

Вихрь северный злился,

а гном запоздалый

в лесу приютился,

надвинув колпак ярко-алый.

Роптал он: «За что же,

убитый ненастьем,

о Боже,

умру – не помянут участьем!»

Чредою тягучей

года протекали.

Морщинились тучи.

И ливни хлестали.

Всё ждал, не повеет ли счастьем.

Склонился усталый.

Качался с участьем

колпак ярко-алый.

Не слышно зловещего грома

Ненастье прошло – пролетело

Лицо постаревшего гнома

в слезах заревых огневело.

Сказал он: «Довольно, довольно…»

В лучах борода серебрилась.

Сказал – засмеялся невольно,

улыбкой лицо просветилось.

И вот вдоль заросшей дороги

Неслась песнь старинного гнома:

«Несите меня, мои ноги,

домой, заждались меня дома».

Так пел он, смеясь сам с собою.

Лист вспыхнул сияньем червонца.

Блеснуло прощальной каймою

зеркальное золото солнца.

Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…

Бирюза, бирюза

заливает окрестность…

Дорогая,

луна – заревая слеза —

где-то там в неизвестность

скатилась.

Беспечальных седых жемчугов

поцелуй, о пойми ты!..

Меж кустов, и лугов, и цветов

струй

зеркальных узоры разлиты…

Не тоскуй,

грусть уйми ты!

Дорогая,

о пусть

стая белых, немых лебедей

меж росистых ветвей

на струях серебристых застыла —

одинокая грусть нас туманом покрыла.

От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.

Меж цветов светляки изумрудами блещут.

Очерк белых грудей

на струях точно льдина:

это семь лебедей,

это семь лебедей Лоэнгрина —

лебедей

Лоэнгрина.

Сирый, убогий в пустыне бреду.

Всё себе кров не найду.

Плачу о дне.

Плачу… Так страшно, так холодно мне.

Годы проходят. Приют не найду.

Сирый иду.

Вот и кладбище… В железном гробу

чью-то я слышу мольбу.

Мимо иду…

Стонут деревья в холодном бреду…

Губы бескровные шепчут мольбу…

Стонут в гробу.

Жизнь отлетела от бедной земли.

Темные тучи прошли.

Ветер ночной

рвет мои кудри рукой ледяной.

Старые образы встали вдали.

В Вечность ушли.

Скрипит под санями сверкающий снег.

Как внятен собак замирающий бег…

Как льдины на море, сияя, трещат…

На льдинах, как тени, медведи сидят…

Хандру и унынье, товарищ, забудь!..

Полярное пламя не даст нам уснуть…

Вспомянем, вспомянем былую весну…

Прислушайся – скальды поют старину…

Их голос воинственный дик и суров…

Их шлемы пернатые там, меж снегов,

зажженные светом ночи ледяной…

Бесследно уходят на север родной.

Сияя перстами, заря рассветала

над морем, как ясный рубин.

Крылатая шхуна вдали утопала.

Мелькали зубцы белых льдин.

Душа молодая просила обмана.

Слеза нам туманила взор.

Бесстрашно отчалил средь хлопьев тумана

от берега с песней помор.

Мы сдвинули чаши, наполнив до краю

душистым, янтарным вином.

Мы плакали молча, о чем, я не знаю.

Нам весело было вдвоем.

Года проходили… Угрозой седою

полярная ночь шла на нас.

Мы тихо прощались с холодной зарею

в вечерний, тоскующий час.

Крылатая шхуна в туман утопала,

качаясь меж водных равнин.

Знакомым пятном равнодушно сияла

стена наплывающих льдин…

Старушка, ты робко на друга взглянула, —

согбенный, я был пред тобой.

Ты, прошлое вспомнив, тихонько вздохнула,

поникла седой головой.

Я глухо промолвил: «Наполним же чаши…

Пусть сердце забьется опять…

Не мы, так другие, так правнуки наши

зарю будут с песней встречать…

Пускай же охватит нас тьмы бесконечность —

сжимается сердце твое?

Не бойся: засветит суровая Вечность

полярное пламя свое!..»

Знакомую песню вдали затянули.

Снежинки мелькали кругом…

Друг другу в глаза мы с улыбкой взглянули…

Наполнили чашу вином.

Вот на струны больные, скользнувши, упала слеза.

Душу грусть обуяла.

Все в тоске отзвучало.

И темны небеса.

О Всевышний, мне грезы, мне сладость забвенья подай.

Безнадежны моленья.

Похоронное пенье

наполняет наш край.

Кто-то Грустный мне шепчет, чуть слышно вздыхая: «Покой»…

Свищет ветер, рыдая…

И пою, умирая,

от тоски сам не свой…

Окна запотели.

На дворе луна.

И стоишь без цели

у окна.

Ветер. Никнет, споря,

ряд седых берез.

Много было горя…

Много слез…

И встает невольно

скучный ряд годин.

Сердцу больно, больно…

Я один.

Пролетела весна.

Лес багрянцем шумит.

Огневая луна

из тумана глядит.

Или вспомнила вновь

ты весенние дни,

молодую любовь,

заревые огни?

Пролетела весна —

вечно горький обман…

Побледнела луна.

Серебрится туман.

Отвернулась… Глядишь

с бесконечной тоской,

как над быстрой рекой

покачнулся камыш.

Кто ходит, кто бродит за прудом в тени?..

Седые туманы вздыхают.

Цветы, вспоминая минувшие дни,

холодные слезы роняют.

О сердце больное, забудься, усни…

Над прудом туманы вздыхают.

Кто ходит, кто бродит на той стороне

за тихой, зеркальной равниной?..

Кто плачет так горько при бледной луне,

кто руки ломает с кручиной?

Нет, нет… Ветерок пробежал в полусне…

Нет… Стелится пар над трясиной…

О сердце больное, забудься, усни…

Там нет никого… Это – грезы…

Цветы, вспоминая минувшие дни,

роняют холодные слезы…

И только в свинцовых туманах они —

грядущие, темные грозы…

Ты горем убит,

измучен страданьем —

Медведица в небе горит

бесстрастным сияньем.

Вся жизнь – лишь обман,

а в жизни мы гости…

Метель набросает курган

на старые кости.

Снеговый шатер

протянется скучно…

На небе огнистый костер

заблещет беззвучно.

Алмазом сверкнет

покров твой морозный.

Медведь над могилой пройдет

походкою грозной.

Тоскующий вой

в сугробах утонет.

Под льдистой, холодной броней

вдруг кто-то застонет.

Осенне-серый меркнет день.

Вуалью синей сходит тень.

Среди могил, где все – обман,

вздыхая, стелится туман.

Береза желтый лист стряхнет.

В часовне огонек блеснет.

Часовня заперта. С тоской

там ходит житель гробовой.

И в стекла красные глядит,

и в стекла красные стучит.

Умерший друг, сойди ко мне:

мы помечтаем при луне,

пока не станет холодна

кроваво-красная луна.

В часовне житель гробовой

к стеклу прижался головой…

Кроваво-красная луна

уже печальна и бледна…