Онлайн чтение книги Петровка, 38
ЧЕТВЕРТЫЕ СУТКИ

Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.

— Я говорю, — ответил Костенко.

— Здравствуйте, это Шрезель.

— Кто?

— Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо…

— А… Доброе утро, здравствуйте…

— Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около Елисеевского. Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.

— Кто? Кто звал в гости?

— Назаренко. Мы его звали Котом…

— Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!

— Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.

Костенко закурил:

— Он это помнит точно?

— Говорит, что да.

— Спасибо вам, Владимир Маркович.

— Какая ерунда…

— Большое вам спасибо, — повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: — Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?

— Да.

— Надо с ними немедленно связываться…

— А в чем д-дело?

— Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал… Адрес дал — на Пушкинской…

Садчиков сказал:

— Интересно.

— Значит, тренеры на сегодня отменяются?

— Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.

Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.

Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.

— Да, — сказал Костенко, — славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.

— А я боюсь — нет…

— Почему?

— Сейчас у нас, Слава, волна… Волна против пьянства как источника преступности.

— Отобьем, — повторил Костенко, — подеремся…

— Салют поэтам! — сказал Росляков.

Вздрогнув, Ленька обернулся.

— Здравствуйте, — ответил он, — я сегодня еле поднялся.

— Устал? — спросил Костенко.

— Устал.

— Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.

Готовятся

Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:

— Мы с тобой получаем семь косых — по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.

— А что с Витькой?

— Полегче вопрос есть?

— Есть. Водку купить или коньяку?

— Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник…

— Он трехнутый, этот твой Прохор.

— Не «мой». Наш.

— Ничего себе «наш»… Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене…

— Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет… Или возьми иконки… Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка — не деньги…

— Толку никакого, а за квартиру я уже два месяца не платил. Боюсь туда идти.

— Почему?

— Не знаю.

— Киря… Беги сейчас, уплати, делов на два часа. Может, сегодня деньги получим от старика и двинем к «самому синему в мире».

— Надьку возьмем?

— Ни к чему это. Там бабы есть похлестче. Роскошные по пляжам кадры ходят…

— На поезде поедем?

— Зачем? ТУ-104 есть в Советском Союзе.

— Боюсь я летать…

— Не бойся… На машинах больше бьются…

— Слушай, а у профессора никого дома нет, это точно?

— Конечно, точно. Я туда поднимусь один, а ты следом — через десять минут. Три раза стукнешь и скажешь: «С Мосэнерго». Я тебе открою. Если кто-нибудь будет на площадке — пройди мимо, будто ищешь квартиру, понял?

— Да. Только если в квартире кто-нибудь есть, не ходи. Мокрое дело — расстрел.

— Что ты говоришь? А я думал — два года условно. Между прочим, почему ты боишься идти домой? Может, трепанул кому-нибудь? У тебя язык без костей… Лучше мне правду скажи — трепанул?

— Я не идиот.

— Ты киря, а не идиот, это точно… Давай поднимайся, жрать будем.

Хорошее имя

К двенадцати часам дня у Садчикова на столе были адреса сорока двух Надежд с Пушкинской площади. Тридцать две отпали сразу же: это были женщины далеко не первой молодости, матери семейств и бабушки. Потом отпало еще пять Надежд — девочки до пятнадцати лет. Осталось пять девушек, которых надлежало проверить в течение ближайшего часа. Садчиков вызвал машину, чтобы ехать в пятидесятое отделение милиции. Собираясь, он думал о том, как сейчас мало девочек с таким прекрасным именем — Надежда. Раньше тридцать две на дом, а теперь десять.

Надо бы позвонить Гале. Все милицейские герои в кино звонят домой, а жены спрашивают, что они ели за завтраком. Галка сейчас мне выдаст: почему не позвонил вчера? А она уже спала в два часа. У нее вчера опять было дежурство, а она с вечерних дежурств приходит выжатая, как лимон. И спит до десяти. А сейчас двенадцать. Надо было позвонить два часа назад, а я сидел в отделении. В кабинете полно народу. Галка начала бы меня пытать, что случилось, а мне было бы неудобно ей отвечать при всех, потому что я должен врать, а это со стороны смешно. Странный народ женщины. Из ребра сотворены как-никак. Ребро не череп. Ни черта не хотят понимать, а объяснять — унизительно для самого себя. Когда женишься, думаешь, что на самой умной. Все поймет, всегда поможет. Грех мне, конечно, на Галку сердиться, но иногда и она такое колено загнет, что потом неделю не опомнишься.

Садчиков вздохнул и набрал номер своего домашнего телефона. Голос у Галины Васильевны был усталый и тихий.

— Галка, — сказал Садчиков как можно веселее, — привет! Ну, что ты? К-как дела?

— Изумительно! — коротко ответила Галина Васильевна и замолчала.

— Что ты молчишь?

— Мне надо петь? Или станцевать у телефона? Неужели ты не мог позвонить вчера?

— Я поздно освободился и не хотел тебя будить.

— Я ведь тоже человек.

— Догадываюсь.

— Сегодня тебя ждать?

— Я позвоню.

— Завтра днем?

— Ч-что ты, Г-галочка?! Может быть, и сегодня…

— До свидания, — сказала она, — всего тебе хорошего.

Садчиков в сердцах швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Надежда Мамонова

— Эх, милый ты мой начальник, — сказала бабка певуче, — бог, он все видит, все прегрешенья людские и все людские доблести.

— Конечно, — согласился Садчиков и утвердительно покачал головой, — это вы, бабуся, в-верно говорите. А Надя когда придет?

— Она всегда тут, — сказала бабка и тронула себя где-то около ключицы.

— В сердце? — спросил Садчиков.

— В нем, — убежденно ответила бабка и вытерла слезу, которая то и дело закипала у нее в левом глазу. Садчиков понял, что бабка перенесла инсульт, от этого у нее так часто собирается слеза в уголке глаза.

— Ну, а здоровье как у вас?

— Нет теперь на земле здоровья, — сказала бабка. — Вон у моей мамаши нас тринадцать человек было, а у Лешки-то, у сына мово, — одна Надюшка. Мужик с виду сильный, а на большее не вытянул, как на одну девку. Четверых у меня на войне убило, а Лешка самый младшенький, ему пятьдесят три, выжил. А лучше б и не выживал. Куском хлеба старуху корит, с дома гонит. «Теперь, — говорит, — все работают, давай, — говорит, — мама, и ты вкалывай». А Надюшка, дай ей господь наш всевышний, ангел. Кто меня кормит, поит и обувает? Кто меня на земле держит? Надька. Труженица девка. Днем в магазине, вечером в техникуме, а ночью у корыта да на кухне. Так вот я тебя и спрашиваю, сыночек, есть бог на земле или нет?

— На земле нет, а в н-небе — наверное.

— Сам-то крещеный?

— Не знаю.

— Как же ты не знаешь, сынок, а? Это дело все знают!

— Я сирота, м-мамаша, меня в приют подкинули.

— Ах ты, горемыка! — запричитала бабка. — А гляди, обратно, боженька. Вон ты какой долдон с его милости вымахал. Верста верстой. Раньше такие в лейб-гвардии его величества государя императора служили. Мой дед в гусарах был, в ампериалистическую его положили. Два метра росту имел. Как столб. Надька в его пошла. Красавица, рослая, не то что пигалицы сейчас ходят, безо всякого женского достоинства. Грудей нет, чем детей-то кормить будут? С пальца не пососешь, а у нонешних не цицка, а кукиш…

— А к-карточки Нади есть?

— Есть, миленький, есть. Вона, в альбомчике, на комоде стоят.

Управдом взял альбом и передал его Садчикову. Надежда Мамонова строго глянула на Садчикова. Глаза у нее были маленькие. Рядом с ней стоял парень в форме летчика.

— Жених? — спросил Садчиков.

— Жених, — вздохнула бабка, — тут в переулке жил.

— Ничего парень?

— Да ничего так… Щупленький только. Ручищи длинные, а худые, как твои плетки. В плечах тоже неширокий, щупленький. Я Надьке-то говорю: щуплый — он и есть щуплый.

— Бабуся, — спросил Садчиков, — а Костя д-давно не ходил?

— Давно.

— Поругались?

— Да нет… Он же теперь в Белоруссии служит.

— Жених?

— Ну да. Костька его зовут.

— Нет, я про того Костьку с-спрашиваю, про черненького, со шрамиком на лбу, Назаренко его фамилия.

— Ты, сынок, на Надежду напраслину не возводи. Она себя соблюдает, не то что некоторые.

Садчиков распрощался с бабкой и, выйдя от нее, позвонил в отделение.

— Пожалуйста, пошлите кого-нибудь из о-оперативников в продмаг номер сто пятьдесят два, на углу… Да, да, там… Вызовите Надю Мамонову и поспрашивайте ее о Назаренко. Может, с-слыхала. Да. Я позвоню через полчаса. До свидания.

Надежда Сергеева

Дверь открыл рослый парень, выбритый до синевы, в черном спортивном костюме. Садчиков поджался: чутье подсказало ему, что он нашел именно то, что искал.

— Из райжилотдела, — бросил он и обернулся к управдому. — Ну, показывайте, где здесь менять перекрытия.

Управдом быстро взглянул на Садчикова и все понял. Военный в прошлом, он сразу же сориентировался в обстановке и вошел в квартиру первым.

— Где ответственные съемщики? — спросил управдом парня.

— Надя, — крикнул тот, — к тебе пришли!

Надя вышла из ванной в халатике, босиком. Она лениво оглядела пришедших и спросила, зевнув:

— В чем дело?

Лицо у нее было помятое, с синяками под глазами, чуть оплывшее, но все же очень милое.

— Тут у вас перекрытия подгнили, — сказал управдом, — нам надо посмотреть полы. В комнаты войти можно?

— Идите, — ответила Надя.

Садчиков долго простукивал пол в передней, поглядывая при этом на обувь, стоявшую под вешалкой. Потом он вошел в комнату, увидел неприбранную кровать, остатки еды на столе, порожнюю бутылку «Букета Абхазии» и пепельницу, полную окурков.

— Вторую к-комнату откройте, — попросил он.

— Она открыта, — ответила Надя, — там сестра живет.

Во второй комнате никого не было. Потом Садчиков зашел в ванную комнату и на кухню. Там тоже было пусто. Он вернулся в комнату, улыбнулся, погрозил Наде пальцем и сказал:

— В-вот я вас хорошо п-помню, а вы меня забыли.

— Откуда же вы меня помните?

— А н-нас Костя знакомил.

— Где?

— Д-да здесь, около киоска.

— Может быть, — ответила Надя и пояснила парню: — Чего смотришь, это муж, Костя, он в ресторане сидел, помнишь?

— Назаренко, — подсказал Садчиков.

— Ну да, — повторила Надя. — Кот.

— В-вы еще долго будете д-дома? — спросил Садчиков. — Мы водопроводчика должны п-прислать…

— Ломать?

— Нет, — сказал управдом, — текущая профилактика, ничего не потревожим…

— Часа два еще пробудем, — посмотрев на своего приятеля, ответила Надя, — да, Сережа?

— Конечно.

— А тебе когда на стадион? Не опоздаешь?

— Нет, дорогая, — ответил парень, — не опоздаю…

— А К-кот где? — спросил Садчиков. — О-обещал позвонить — и пропал.

— Мы с ним поссорились, — ответила Надя, повернувшись к Сереже спиной, и сморщила лицо. Осторожно подмигнула Садчикову и выдохнула: — Разводиться будем.

— Ж-жаль, — сказал Садчиков, — он ведь хороший п-парень. Нужен он м-мне сейчас. Где найти — у-ума не приложу. Если он придет, то пусть сразу ко мне позвонит, ладно?

— Телефон знает?

— А я з-зайду через часок и оставлю.

Телефон-автомат был установлен в подъезде, так что Садчиков, быстро набрав номер милиции, мог видеть всех, кто пройдет мимо.

— Алло, — сказал он тихо, прикрыв рот ладонью, — это С-садчиков. Быстро машину с людьми ко мне на Пушкинскую. Возьмите ордер на обыск у п-прокурора. Да. Я в подъезде.

Садчиков вопросительно посмотрел на домоуправа.

— В четвертом, — подсказал тот, — въезд со двора.

— Четвертый, — повторил Садчиков, — въезд со д-двора. Жду.

Близко к развязке

Они ходили по улице Горького пятый час кряду.

— Леня, — сказал Росляков, — ты просто молодчина. Откуда ты только знаешь так много стихов? Неужели по школе?

— У нас Лев преподает с восьмого класса, он только нас ведет, мы поэтому литературу и любим… А другие классы ненавидят. Лев в учебники не заглядывает и нам не велит. Краткое содержание, язык, образ, кульминация — это же все чепуха…

— Да?

— Конечно. Читать надо побольше, тогда все будет ясно. Где образ, какое идейное содержание, в каком месте кульминация. А читают у нас ребята мало.

— Почему?

— Физика, космос. Это идет. А литература — так, времяпрепровождение. Несерьезно, говорят.

— А мы литературу любили. Смотри, как забавно: когда мы школу кончали, то почти все шли в гуманитарные вузы — на юридический, на истфак. Еще на журналистику многие пытались попасть.

— Я тоже мечтал…

— Почему «мечтал»? — спросил Костенко.

— Меня теперь туда на пушечный выстрел не подпустят.

— Да брось ты, как старуха, нудеть. Захочешь — подпустят. Важно захотеть. Это во всяком деле самое главное.

— Ты сейчас экзамены сдай, — посоветовал Костенко. — Тебе важно школу хорошо кончить…

— А я школу не люблю…

— Это почему же? — удивился Росляков.

— Я его понимаю. Школа прививает нелюбовь к литературе, — сердито буркнул Костенко. — Я Пушкина начал перечитывать уже в университете… А в школе нас мучили вопросами: «Каково социальное происхождение Татьяны Лариной?» и «Каковы главные отличительные черты «лишнего человека?» Литература — это прекрасное, а про это именно забывают.

— Сейчас немного полегче, — сказал Ленька, — сейчас все-таки можно самому высказывать точку зрения… А раньше, говорят, надо было пересказывать, что писали в учебниках… И ничего своего… Лев Иванович ставит пятерку, если говоришь свое — пусть даже ошибаешься. А кто бубнит по учебнику, тем он больше четверки не ставит.

— Вообще школа сейчас ждет реформы, — заметил Костенко. — Кое-кто из моих друзей бранит кибернетику и счетно-вычислительные устройства, а ведь именно они будут определять будущее развитие прогресса. Через двадцать лет в седьмом классе на партах будут стоять маленькие счетные машины, ей-богу… Один мой дружок, математик, говорит, что в математике произошла революция: раньше надо было дать один ответ, в этом был смысл математики, а теперь высший смысл состоит в том, чтобы расчленить задачу на елико возможно большее количество вопросов, а потом эти вопросы засадить в счетную машину… А мы заставляем ребят зубрить формулы. Мозг костенеет, инициативы нет…

— Кое-кто из твоих знакомых, — сказал Росляков, — видимо, бранит кибернетику с этической точки зрения, опасаясь ее самодовлеющего влияния на человечество…

— Потом доспорим, — вздохнул Костенко, — мой парень какие-то пассы делает, надо пойти посмотреть…

Он быстро пересек улицу Горького и спросил давешнего оперативника:

— Что случилось?

— Вспотел я, — ответил тот, — машу руками, чтоб тело проветрить…

— Большой ты человек…

— Испохабили планету, — сказал тот, — зима слякотная, весна — как в Африке, а летом дожди… Завтра вообще тридцать градусов ожидается.

— Во-во, — чертыхнулся Костенко, — а поедешь в отпуск, так калоши надо брать.

— Земля остывает, скоро все переменится. У меня дед говорит, что зима обернется летом, а весна — осенью.

— Прозорливый у тебя дед.

— Дед что надо. «В наше, — говорит, — время не соскучишься».

— На что это он, интересно, намекает?

Оперативник ответил:

— Он без умысла, что вы…

Костенко усмехнулся, весело оглядел оперативника и подмигнул ему.

— Нет, серьезно, — повторил тот, — просто дед с фантазией.

— Какая у деда может быть фантазия? У деда сплошной реализм должен быть. Давай воды выпьем, а то горло совсем пересохло. Сволочь, не идет до сих пор…

— Кто?

— Чита, кто…

Так и ходят они по улице. Говорят о пустяках, подшучивают друг над другом, а в голове только одна мысль: где он?

Внешне они спокойны, даже несколько расслабленны. А ведь под пиджаками не видно, как напряжены у них мышцы рук и спины; посторонний не знает, как устают глаза, потому что надо все время смотреть по сторонам и искать, и не просто искать, а так, чтобы непременно найти.

Виктор Ганкин

Прохор позвонил в гараж и попросил к телефону шофера Виктора Ганкина.

— Он сейчас на линии, — ответили ему, — позвоните через час.

— Не уйдет? Может, он вернется и сразу уйдет…

— Нет. Он до трех сегодня.

— Спасибо, — ответил Прохор, — вы ему передайте, пожалуйста, что к нему Архип Иванович через час перезвонит, ладно?

…Через неделю после свадьбы Виктор сделал хорошего «левака»: перевез за два часа три холодильника. «Москвичок» у него с кузовом, свеженький, всего тридцать тысяч набегал. Развал, правда, дрянной, левый передний скат здорово жрет. Да черт с ним, со скатом. Тридцать рублей в кармане. Любке на платье. В Пассаже продают. Импортное, с красными цветами по сиреневому фону. Кошмар!

Женившись, он в рот не брал водки. Раньше-то пил много. И не водку, а политурку. Она дешевая, водичкой разбавишь — и ничего, пить можно. В нюх, правда, шибает. И рыгается потом плохо, прямо керосином рыгается, спички не подноси. А как Любку встретил, так перестал пить. Ребята говорят, что от политурки с мужским делом вроде плохо. А Любка девка что надо, за ней глаз да глаз. А водочки — это, пожалуй, можно. Чекушку с удачи. Она ж не политура, ее в магазине государство продает. И с закуской. В последний раз, чего там…

Орудовец, задержавший Ганкина по ерундовому поводу, не хотел даже сначала его штрафовать. А потом отправил на проверку, дуть в трубочку этого самого Раппопорта. Чтоб сдох этот Раппопорт с его трубочкой… Права отняли. И все. Разнорабочим сколько в месяц получишь? Два раза двор подметешь — и весь труд. Деньга — соответственно.

Шоферов на базе не хватало, и Ганкину выдали талон. Без прав. Заработок — на четверть меньше, чем раньше. А подкалымить надо? В том-то и дело. Ночью договорился с диспетчером и махнул к вокзалам. Ездил, ездил — везде ОРУД, сразу схватят за баки. Поехал к гостиницам. Тоже без толку. Потом вспомнил — Останкино! Рванул туда. Остановили двое. Повез одного в город, а другого — в Тарасовку. Адресок взял, десятку бросил. Уже другое дело. Жизнь. Хороший старичок. Архип Иваныч. Хроменький. Добрый такой, и все как попик говорит: ласково, душевно. Потом седьмого пришел. «Хочешь, — спрашивает, — сто рублей получить?» — «Дурак не хочет. Перевезти что?» — «Да нет, — говорит, — ребят надо подвезти в одно место, а потом забрать». — «Подвезем, чего не подвезти!» Пришел назавтра Сударь. Подвез его с Читушкой к скупке. Вышли оттуда, поехали в город, а вечером Архип Иваныч сотню приволок. Лучше б не приволакивал. Любка скандалит. «Откуда, — спрашивает, — деньги?» Баба, чего с нее возьмешь? Ушел из дому, а старик ждет на лавочке, около дома сидит. Пошли с ним, дали как следует. Тут уж он все и выложил. «Ты, — говорит, — теперь с нами. Заодно. А чего? — говорит. — В наш век надо каждой минутой жить. Как, — говорит, — водород рванут — так все марсианам останется. Живи, гуляй, пока можно!» Сволочь старая. Потом еще два раза с ним ездил. А вернулся домой — все деньги лежат на столе, а над ними записочка: «Уехала в деревню к тете». Ну и черт с тобой! С девчатами сейчас нет проблемы, только выбирай, сами напрашиваются, глазами стреляют, змеи…

Розку выбрал, в кафе «Ландыш» повел, портвейном поил, а как домой привел и до дела дошло, она морду расцарапала. Зараза! Водки выльешь, домой придешь — и такая тоска, что пропади все пропадом! «Эх, Любка, Любка, надо было тебе со мной по-хорошему поговорить! Я б, может, остепенился. Год всего живем, чего там… Думаю, поеду к ней, упаду на колени, вернется. А как выпью — так ну ее сразу к черту! А тут письмо: так, мол, и так — у меня будет ребенок. Она сама видная, значит, и родит кого надо. Все. Завязал. Сударя побоку. Ходит, морду кривит. От него все и шло. Сегодня день короткий, возьму билет — и к ней, а в понедельник вернемся вместе. А насчет этих я и знать ничего не знаю. Они ходили, я в машине сидел. Может, они папкин пиджак продавали, поди докажи. Так Любке и скажу, если будет пилить… Чего Архип Иванычу от меня надо? Он старик хороший. Если он скажет, те отстанут. Через час, сказал, позвонит. Час — не год, подождать можно. Эх, Любка, ты ведь и не знаешь, что я к тебе завтра утром приеду. Розка — зараза, в подметки не годится. Маникюр сделала и решила, что царица. Дура мордастая, думает, что если царапается — значит, в сети к себе завлечет… Черта с два… Идиоты повывелись».

Зазвонил телефон. Виктор ждал звонка в диспетчерской. Он снял трубку и сразу же услыхал голос Архипа Иваныча.

— Витек, — сказал тот, — здорово! Ты чего пропал? Я уж соскучился…

— Я не пропал, Архип Иваныч. Я вот он, тут весь, это вы пропали.

— Вить, а Вить, ты сейчас подъезжай в одно местечко, ладно?

— Не поеду.

— Ты чего, Вить? Ты обиделся, может, на меня? Ты мне правду скажи…

— Ни на кого я не обиделся. Просто сказал — не приеду, и все.

— Ты погоди, Вить, ты не думай там про чего-нибудь. Я ведь один тебя прошу. На полчасика, внучек помирает, мне только в аптеку надо, к приятелю, лекарства достать, а нога у меня болит…

— Какой внучек?

— Коленька. Он маленький, ему годика еще нет. Выручи, Витенька.

— У меня только полчаса времени есть. Больше я не могу…

— Да мы обернемся, что ты… Давай я, куда скажешь, подойду.

— Ладно. У Лаврушинского. Через пять минут будете?

— Через десяток бы, Витек.

— Ладно. Только…

— Будет, будет, — заторопился Архип Иваныч, — кому надо, рублевочку посули, у меня деньги есть с собой, есть…

Допрыгались

Садчиков постучал в дверь. Открыла Надя. Вместе с Садчиковым вошли еще трое.

— Как вы быстро, — сказала Надя, — и много вас… Все водопроводчики?

— Почти все, — ответил Садчиков, — мы из уголовного р-розыска. — Он быстро прошел в комнату и сказал гладко выбритому, томному спортсмену, который лежал в постели: — Ну-ка, одевайтесь, красавец мужчина.

— А в чем дело?

— Сначала одевайтесь, п-потом объясню.

Надя стояла у двери и медленно бледнела.

— Вот ордер на обыск, — сказал Садчиков, — д-давайте мне телефон Читы.

— Но его же нет дома…

— Где он?

— Не знаю…

— Лжете.

— Может быть, у Сударя.

— Адрес?

— Мы там были поздно ночью… Я не запомнила…

— Телефон?

Она вышла в прихожую, взяла со столика записную книжку и стала ее листать. Спортсмен тихо сказал:

— Товарищ, у меня трое детей, я мастер спорта, советский человек и патриот, объясните, пожалуйста, в чем дело?

— П-при чем здесь трое детей? — удивился Садчиков. — И еще патриотизм…

— Мое имя не станет достоянием гласности? Я ведь езжу на соревнования за рубеж…

— Ваше имя обязательно станет достоянием гласности, — сказал Садчиков, — и хватит вам трясти ч-челюстью.

— Но это не политическое?

— Политическое, — ответил Садчиков.

— Боже мой, какой позор, — сказал спортсмен и обхватил голову руками, — только этого мне не хватало…

Из коридора вернулась Надя.

— Вот телефон, — сказала она.

— Звоните ему.

— Что сказать?

— Скажите, чтобы он немедленно п-приехал.

— А если откажется?

— Уговорите.

Садчиков позвал одного из сотрудников и шепнул ему на ухо:

— Быстренько установите адрес, б-берите людей — и туда.

— Есть.

— Только без глупостей, — сказал Садчиков Наде, — н-не вздумайте с ним б-беседовать о нас. С-скажите, что у вас для него есть а-американский костюм. Он же любит костюмы. С-скажите, чтобы он немедленно приезжал пос-смотреть.

Надя набрала номер. К телефону подошел Сударь.

— Здравствуй, Саша, — сказала Надя и улыбнулась Садчикову жалкой улыбкой. — Кот у тебя?

— Зачем он тебе? — ответил Сударь. — Я лучше. Как спортсмен?

— Мы с ним расстались.

— Приезжай к нам.

— Потом. Ты позови Кота.

— Сейчас, — сказал Сударь и крикнул: — Эй, киря! Тебя.

— Алло, — сказал Чита.

— Это Надя.

— А я думал — Софи Лорен… — хохотнул Чита.

— Костя, ты можешь сейчас ко мне приехать?

— Что, надоело развлекаться с бывшим князем, а ныне трудящимся Востока?

— Не говори глупостей.

Садчиков, нагнувшись к трубке, слушал каждое слово Читы.

— У меня есть хороший костюм, Кот. Из дакрона. Очень красивый.

— С разрезом?

— Да.

— А какого цвета?

— Белый, в серую полоску.

— Сколько?

— Совсем недорого…

— Я вечером приеду.

Садчиков быстро взглянул на женщину и отрицательно покачал головой…

— Нет, — сказала она, — его через час заберут.

— Как же быть? У меня сейчас дело…

— Приезжай на пять минут, — повторила Надя то, что Садчиков сказал ей шепотом.

— Я сейчас не могу.

Садчиков снова посмотрел на женщину.

— Тогда ничего не выйдет, — сказала она. — Костюм уйдет.

— Он новый?

— Еще не одеванный.

— Подожди.

Чита сказал Сударю, который уже стоял на пороге:

— Я на полчаса к ней сгоняю, ладно?

— Не пойдет.

— Там костюм дакроновый.

— В этом походишь.

— Знаешь что?! Иди к чертовой матери! Тоже командир здесь нашелся! «Нельзя»! «Не пойдет»! Что я, тебе подчиняюсь? Тогда вообще топай сегодня один!

— Кончил?

— Да.

— Кретин. Если за полчаса не управишься — пеняй на себя.

— Санечка, я обернусь, — обрадовался Чита, — на такси туда и обратно.

— Опоздаешь ведь. Ты как баба — время ценить не умеешь… Ладно, едем — я еще раз дом посмотрю, а с Прохором увижусь, как условились. Ты будь к трем. И пистолет возьми, сюда мы не вернемся…

Чита сказал:

— Надюш… Сейчас приеду.

— Жду, — ответила Надя и, медленно положив трубку, заплакала.

— Ч-что это вы? — спросил Садчиков.

— Ничего… Просто неприятно себя чувствовать сволочью.

— В-вы сейчас поступили правильно. Д-дальше мы во всем разберемся, хочу вас только спро-осить: вы знали, когда он последний раз участвовал в грабеже?

— Что?!

— То, что слыш-шите.

— Я ничего не знала.

— Ладно. Сколько времени он сюда проедет?

— Не знаю. Минут двадцать — двадцать пять.

Пришел оперативник и, вызвав Садчикова в прихожую, сказал:

— Александр Николаевич Ромин, тридцать четвертого года рождения, по кличке Сударь, проживает вот здесь, — он протянул листок бумаги с адресом. — В прошлом тренер.

— Хорошо, — сказал Садчиков, — берите людей из управления — и немедленно туда. Если его нет, останьтесь в засаде. Имейте в виду, там есть оружие. Мой звонок: три раза короткие, а четвертый — звоню очень долго.

— Есть, товарищ майор.

— Что со мной будет? — спросила Надя, когда Садчиков вернулся в комнату.

— Р-разберемся.

— Но я действительно ничего не знала о нем, честное слово…

— А об этом? — кивнул Садчиков на спортсмена. — Тоже ничего не знаете?

— Не-ет…

— А к-как же с ним спите?

— Мы встречаемся…

— Это у вас называется «встречаться»? — усмехнулся Садчиков.

— Врет, — сказал спортсмен, — заманила меня, проститутка. Я ее позавчера только увидел, клянусь мамой.

— Ты б пап-пой лучше клялся, — сказал Садчиков.

— Зачем оскорбляете? — спросил спортсмен. — Я спортсмен. Что мне, с женщиной общаться нельзя?

— Общаться можно, — согласился Садчиков. — Хватит разговоров. С-сидеть тихо. К-когда он постучит, молчите, мы сами откроем дверь.

— Если он на меня полезет, резать буду, — сказал спортсмен.

— Чем будешь р-резать? — поинтересовался Садчиков.

— Зубами, — ответил спортсмен, — как волк ягненка.

— Это можешь, — разрешил Садчиков, — только не до с-смерти.

Прохор действует

Прохор сидел рядом с Витькой в машине и быстро говорил:

— Ты чудной, Витек, прямо как ребенок. Ты меня слушайся, я всем вам добра хочу. Любочку зря ты обидел, она прямо как ягодка — красавица, глаз с нее не свесть. Был бы помоложе — отбил бы, право слово, Витек…

Витька хмыкнул, потому что представил рядом с Любой старенького Архипа Ивановича.

— Чего, — словно угадав его мысли, мелко засмеялся Прохор, — думаешь, не смог бы? Милай, хорошенький, ты меня и не знаешь вовсе, и каким я красавцем был, за мной бабы табуном ходили…

Витька засмеялся. Прохор махнул рукой и укоряюще вздохнул. Закурил. Начал напевать песню тоненьким бабьим голосом.

— Ты чего меня звал, Архип Иваныч? Если б у тебя внучек серьезно заболел, ты б грустный был, а так песню поешь,

— Ты хитрый, Вить, ух, какой хитрый! И умненький. Тебя не проведешь. Э-хе-хе, старость не радость. Угадал ты, Витек. Один я, как сокол. Нет у меня племяша и внучка нет. Только вот вы и есть, вас-то я и люблю. Ты уж меня выручи, старика, Вить. В последний раз, а? Вить? Чего молчишь?

— Не буду выручать, Архип Иваныч. Завязал.

— Шнурок завязывают, Вить… Чего тебе завязывать-то? Если б ты какой бандит, спаси господи, был, а то работяга, шофер. Откуда ты знаешь, чего везешь? Попросил Архип Иваныч, ну ты и подсобил больному старику. Сударик мои вещички, три чемоданчика, на Курский отвезет — и все. Триста рябчиков я тебе сразу выкладываю.

— Не пойдет, Архип Иваныч, — сказал Витька и улыбнулся. — У меня жена рожать вздумала. Все. Завязал.

— Господи, вот радость-то! — сказал Прохор. — Дите — оно в семью всегда мир приносит. Это вы здорово решили. А твой?

Витька не понял.

— Младенец-та чей? — спросил Прохор. — Твой?

— А чей еще?

— Она уж полтора месяца одна, не ровен час, согрешила…

Витька резко тормознул. Машина остановилась.

— Вылазь, — сказал Витька, — старый дурак.

— Да что ты? — всполошился Прохор. — Я чего? Я ничего, Вить, я ж за тебя страдаю…

— Вылазь, — повторил Витька.

— Вить, Вить, — заторопился Прохор, — ты не серчай, ну, ты меня прости, старика. У меня так жена согрешила, я и напуганный теперя, Вить. Если бы я со зла, а то ведь от всего сердца. Ты не ругайся со мной, Вить, а то нам всем нехорошо будет, Вить…

— Тебе будет нехорошо, а мне что?

— Тебе тоже будет несладко. Один в наши дни кто захочет тонуть? Вдвоем — все веселей.

— Вот я сейчас поеду в милицию и сдам тебя, понял?

— И-и-и, милай, — засмеялся Прохор, — куда ты меня повезешь? Я тя сам куда хочешь отвезу. Только я этого делать не буду. Зачем это мне? Живи себе как хочешь. Лады, отвези меня ко мне домой, в Мамонтовку, и господь с тобой.

— Ты ж в Тарасовке живешь, Архип Иваныч, — сказал Витька. — Советская, сорок. Что я, не помню?

— Да не, там я не живу, там Сударев брат жил двоюродный.

Прохор быстро резанул взглядом Витьку. Глаза у него сейчас стали белые, холодные и пустые. Но так было только мгновение. Когда Витька, почувствовав на себе взгляд Прохора, обернулся, он увидел добрые стариковские глаза, в уголках которых поблескивали беспомощные и добрые слезинки.

— Да ты не бойся, — сказал Витька, — я только так, чтоб ты отвязался, Архип Иваныч. А то «согрешила», «согрешила»!

Прохор всхлипнул и тяжело шмыгнул носом.

— Ну, брось, Архип Иваныч… — попросил Витька. — Ну, извини меня, если что не так. Да хватит тебе, Архип Иваныч, ты прямо как женщина.

— Эх, люди, люди… Верно говорят, что они крокодилово порождение. Им с добром, а они все в черном норовят отплатить. Лады, поворачивай. Заедем к тебе, пол-литра махнем, и езжай себе куда хочешь. Не нужно мне от тебя ничего. Деньги-то есть?

— Есть.

— А то можешь взять в долг-то…

— Да нет, пока не надо. Я ж говорю, завязал.

— У тебя есть что закусить?

— Есть. Только мне пить нельзя.

— Стопку?

— Попадусь, тогда хана.

— Миленький, дак ты не попадайся. Потихоньку поедешь-то, гнать не будешь. И потом у меня орешек есть. Мускатный. От него трубочка не краснеет.

— Какая?

— Раппопорта этого самого, дружка твоего.

— Ты только одну бутылку бери, Архип Иваныч, две не надо.

— Ладно, ты меня тут ссади, а сам топай домой. Дверь не запирай, чтоб мне не стучать. Соседи дома?

— Нет. Они до семи.

— И ладно. А то Любушке стукнут: пил-де водку Витька, пил ее, окаянную… Ты дверь не запирай, чтоб я не колотился, лады?

— Лады.

Прохор купил две бутылки водки, холодного копчения осетрины и полкило сыру. Пока ему заворачивали покупку, он пошел в автомат и позвонил Сударю: он хотел его предупредить, что машины не будет. Но Сударя дома не оказалось.

«Ничего, — решил Прохор, — я за час управлюсь, как раз приду ко времени. А нет — подождет, не привыкать…»

Куда смотрит милиция?!

— Ты книжки про сыщиков читал? — спросил Росляков Леньку.

— Конан Дойля?

— Нет, про нас.

— Читал. Только вас не называют сыщиками. Вас называют в книгах «сотрудниками».

— Вообще, конечно, сотрудник. Только это все равно, что повара называть работником нарпита, а писателя — подвижником культурного фронта. Я знаешь, почему спросил тебя про книги?

— Нет.

— Вот ты с нами второй день ходишь и, наверное, смеешься: все в книгах про нас врут. Да?

— Нет…

— Ну да… Обязательно смеешься. По книге нам только какую-нибудь пуговицу покажи — мы тут же убийцу разыщем. Или посмотрим на человека — и сразу скажем, кто он такой, откуда родом и чем занимался десять лет назад. Глупость какая! А ведь печатают и читают.

— У вас очень трудная работа.

— Шататься по улице?

— Что вы со мной, как с ребенком, разговариваете? Я ведь понимаю, что к чему…

Росляков обрадовался.

— Ты не сердись, — сказал он, — это я тебя проверял.

Ленька хотел что-то ответить, но ничего не ответил, потому что увидел, как из такси вылезал Чита. Он хотел закричать ему: «Стой, сволочь!» Он хотел броситься на него, на этого черного красавчика, который, улыбаясь, что-то говорил шоферу.

Росляков посмотрел на Леньку, заметил, как побледнел парень, перевел взгляд туда, где стояло такси, и увидел человека со шрамом на лбу.

— Отойди, — тихо, улыбаясь во весь рот, шепнул он Леньке и пошел к машине, глядя вроде бы в сторону, а на самом деле упершись взглядом в карманы Читы.

Ленька как стоял на месте, так и замер. Сердце бешено колотилось, а руки и ноги сделались мокрыми и ватными, словно совсем чужими. Он понимал, что ему сейчас надо повернуться и уходить, чтобы Чита не заметил его и не заподозрил неладное, но он не мог двигаться, он стоял в оцепенении, как человек, увидавший перед собой злейшего врага, губителя своей жизни.

И Чита заметил Леньку. Секунду он вспоминал его, а вспомнив, ужаснулся. Снова чутье — какое-то звериное, не его, а мудрое и далекое чутье пещерных предков — подсказало ему опасность. Он не обратил внимания на парня, одетого ладно и небрежно, который шел к такси. Он видел того самого мальчишку, который был с ними в кассе. И он видел, как тот стоял, бледный и напряженный, словно перед прыжком.

Чита рывком открыл дверцу и плюхнулся к шоферу. Все в нем затряслось, и спазма сдавила горло. Он сказал:

— Едем. Быстро, — и потянулся к дверце, чтобы захлопнуть ее. Но в тот же миг рука того самого парня, который шел к такси, с силой рванула его тело из машины. И еще он услыхал пронзительный голос мальчишки, который был с ним в кассе. Тот кричал: «Сюда! Сюда! На помощь!»

Росляков схватил Читу и, подняв его, понес в подъезд. Чита закричал и начал бить парня коленями по животу. Росляков занес его в подъезд и прижал к стене. Сразу же образовалась толпа. Люди кричали:

— Безобразие! Куда смотрит милиция?! Милицию сюда!

Росляков сопел и держал Читу в железных объятиях, а тот верещал и по-прежнему бил его коленями в живот. Сквозь толпу протиснулись Костенко и оперативник. Они схватили Читу за руки, а Росляков полез к нему в карманы. Толпа шумела и гневалась. Росляков вытащил из заднего кармана брюк теплый пистолет. Все враз замолчали и шарахнулись в стороны, будто отнесенные ветром.

— Вот сюда смотрит милиция, — отдуваясь, сказал Росляков, пряча пистолет, отобранный у Читы, — и давайте расходитесь, пожалуйста. Ничего интересного здесь нет.

Допрос начали сразу же, как только Читу привезли в управление.

— Я требую объяснений, — сказал Чита, когда Садчиков предъявил ему постановление на арест. — Я не понимаю, за что меня задержали.

Он пытался говорить спокойно, но его выдавали пальцы: они мелко дрожали.

«Главное, ни в чем не сознаваться, — повторял себе Чита, — Санька говорил, что главное — не сознаваться… Только не сознаваться…»

— Вас арестовали за четыре преступления, Назаренко, — сказал Росляков. — Вас арестовали за убийство милиционера Копытова, за ограбление скупки и приходной кассы и за незаконное хранение оружия.

— Я никого не грабил и не убивал. Оружие я нашел только что в такси и хотел его передать в милицию.

— Вы что, сейчас ехали в милицию?

— Да.

— А почему вы отпустили машину на улице Горького?

— Я хотел позвонить по телефону и узнать адрес, куда надо везти револьвер.

— Ах, так… Ясно, — сказал Росляков. — А почему же тогда вы вдруг передумали звонить и решили быстро уехать?

— Я вспомнил, что вы помещаетесь на Петровке. И вам я сопротивлялся только потому, что думал, вы грабители и это ваш пистолет. Я думал, что вы следили за мной.

— Н-ну, хорошо, — сказал Садчиков, — м-может быть, это так и было. С-скажите, а когда вам надо было заехать за дакроновым костюмом?

— Что? — упавшим голосом переспросил Чита.

— То самое, — сказал Костенко.

Чита сидел на стуле посредине комнаты, а Садчиков, Росляков и Костенко стояли прямо перед ним — стеной, закрывавшей окно. Поэтому Чита не видел их лиц и их глаз, он видел только яркие черные контуры трех людей, которые каждым своим вопросом вбивали ему в голову, прямо в темечко, страшные гвозди. Эти гвозди причиняли ему неимоверную боль, он должен был привыкнуть к этой боли, а уже потом, привыкнув к ней, быстро придумать ответ и сказать возможно спокойнее и беззаботнее:

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— С-слушай, Чита, — сказал Садчиков, — ты только из себя б-борца не р-разыгрывай. Тут зрителей нет. И п-пьяных пижонов, которые стоят около ресторанов и к-которых можно легко сбить с ног, тоже нет, и мы, как ты заметил, не девицы, а сыщики…

— Подумайте сейчас о себе, — продолжил Росляков. — Мы возьмем Сударя, и он нам расскажет все. Понимаете? И вы будете последненьким. А это плохо — оказаться последненьким в признании, суд это не очень-то одобрит.

— А за что меня судить?

— Я могу п-повторить еще раз…

— Не надо ваньку валять, — сказал Костенко, — с нами такие номера не проходят. Это у тебя только со Шрезелем такие номера проходили. Это ты ему мог «динамо вертеть», а у нас не получится.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— З-начит, ты отказываешься давать показания? Так следует понимать тебя, да?

— Нет, почему же…

— Мы повторяем свои вопросы, Назаренко, — сказал Росляков, — послушайте нас еще раз: расскажите, как произошло убийство Копытова, кто и как вам помогал при ограблении скупки и кассы, куда с награбленным ездили и сколько времени вас ждал в машине Витька?

«Все знают! — пронеслось в мозгу у Читы. — Про Витьку тоже знают! Конец!»

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — тихо ответил он, — я просто удивляюсь…

— Хорошо, — сказал Костенко, — сейчас мы тебя отправим в камеру. Но имей в виду следующее: я скажу Сударю, что ты молчишь и, таким образом, берешь на себя роль главаря банды. Думаю, что Сударя это устроит. Он даст показания, если ты молчишь и если сам себя пускаешь главарем. Имей в виду. Ты, конечно, потом откажешься от молчания и будешь показывать все на Сударя. Суд пришлет нам дело на доследование. Мы терпеливые. Мы тебя выслушаем еще раз, мы запишем твои новые показания и заново будем допрашивать Сударя. Но он-то наверняка от своих прежних показаний не откажется. Это уж ты поверь мне. Он скажет, что ты выкручиваешься и лжешь. Ты понимаешь, что он поступит именно так. И я не знаю, как суд посмотрит на твои измененные показания. То молчал, а то вдруг все стал валить на содельца. Вот об этом я должен тебе сказать. Подумай. Взвесь все. У нас есть время. Мы можем подождать…

Чита попробовал улыбнуться. Он откашлялся и сказал:

— Спасибо вам большое за разъяснение, но я просто не знаю, в чем мне сознаваться… Вы говорите про какого-то милиционера, которого убили… И вообще… Я ничего об этом не знаю.

Садчиков позвонил по внутреннему телефону и спросил:

— Как экс-спертиза? Что? Ага. Н-ну хорошо, давайте ее сюда…

— Что? — спросил Костенко.

— Т-так вот, — нагнувшись над Читой, сказал Садчиков. — Тот пистолет, который мы взяли у тебя, принадлежал убитому сержанту милиции Копытову, Ч-чита. По номеру мы это сразу узнали, а эк-кспертиза нам подтвердила научно.

— Да, но я его н-нашел…

— Т-ты меня не передразнивай, — посоветовал Садчиков, — н-не стоит.

— Я не передразнива-аю! — взмолился Чита. — Это у меня само!

— Испугались? — спросил Росляков.

— Нет, просто…

— Не так уж все это просто, — сказал Костенко. — Что, вызывать конвой? Пойдешь в камеру молчальником, Чита?

— Но я нашел этот пистолет в машине!

— Только не лгите, — сказал Росляков, — только не надо нам лгать, Назаренко. Это я вам даю добрый совет, поверьте мне. Шофер такси номер ММТ 57–51, на котором вы ехали, у нас. Его зовут Николай Васильевич Теплов. Сейчас мы его пригласим.

— Да, это мой первый выезд, — сказал шофер Теплов. — Я выехал из парка, я там амортизатор менял, а этот гражданин меня остановил.

— Он куда сел? — спросил Костенко.

— В машину, — ответил шофер, — куда же еще…

— Это мы понимаем, нас ин-интересует место в машине.

— Рядом со мной сел.

— И на заднее сиденье не садился? — спросил Росляков. — Может быть, он выходил пить газированную воду или звонил по телефону, а потом сел на заднее сиденье? Вспомните, пожалуйста.

— Да нет, что я, болван, что ль? Он еще торопил меня всю дорогу, велел гнать, говорил, что сам за меня рубль орудовцу отдаст, если остановят.

— Он вам показывал пистолет, который нашел под сиденьем?

— Чего?! — взвился шофер. — Вы это, знаете, бросьте! Вы меня на пушку не берите! И ты давай не подмаргивай! Пистолет… Я никаких пистолетов в машине не вожу! Пистолет…

— Вы бы осторожнее подмаргивали, Назаренко, — сказал Росляков, — а то неудобно, видите, товарищ Теплов сердится на вас.

— С-спасибо, товарищ Теплов, — сказал Садчиков, — п-простите, что пришлось оторвать от работы.

— Вы мне отметьте, что я у вас по делам, — попросил Теплов, — а то завтра же на профсоюзном выговор дадут. Как милиция, так сразу думают — пьянка. А у меня катар, я этого вина проклятущего в рот не беру.

— «Ессентуки» надо пить, — посоветовал Костенко, — семнадцатый номер. Очень помогает.

Когда Теплов ушел, Садчиков сказал Чите:

— Н-ну, придумывай, Чита, новую версию, эта, видишь, отпала.

— Он врет! — сказал Чита. — Он нагло врет! Я отвожу его как свидетеля…

— Н-не торопись, — снова посоветовал Садчиков, — лучше придумай что-либо н-новенькое, мы вместе обсудим, так или не так. Может быть, ты нашел пистолет на улице, когда шел от Сударя к стоянке т-такси? Или, может быть, у Сударя в подъезде?

— Или, может, — подсказал Костенко, — у Сударя в квартире?

— Ладно, — сказал Росляков, — тогда давайте все спросим у Сударя. Вы где с ним уговорились встретиться?

— Я не уговаривался с ним встречаться.

— Снова врешь, — сказал Костенко. — Дома у него сейчас засада. Он вернется домой, потому что ему нужен помощник. Витька с вами теперь не ходит, ты — у нас. Он вернется домой и будет тебя ждать там. А там мы ждем его.

«Я же не хотел! — лихорадочно думал Чита. — Я так и знал, что влипнем! Я же не хотел идти с ним, когда он показал мне пистолет в первый раз. Они не поверят мне. Но я не хотел! Это он, сволочь, бериевское отродье, сатрап проклятый, заставил меня! А вдруг они ничего не знают? Сударь говорил, что надо молчать! А если сказать? Не все, а только самое легкое? Черт, как же быть? Как же мне быть, господи! Помоги мне! Мамочка! Что делать-то сейчас?»

— Сколько раз с вами воровал поэт?

— Он не воровал, — ответил Чита и сразу же понял, что уже начал помимо своей воли говорить. Он понял, что проговорился, он попался! Они взяли его врасплох этим вопросом, потому что он боялся только Сударя, а этого паренька он не думал бояться, он забыл о нем, как только попал в руки того, который затащил его в парадное.

— А касса? Он же с вами был в кассе, — быстро сказал Костенко.

Чита устало вытянул руки и потер пальцами колени. Он почувствовал, что пальцы перестали дрожать.

— Нет, — сказал он тихо, — там мы были вдвоем. Он просто шел сзади. Мы даже не поняли, как он за нами вошел. Он был пьяный. А про милиционера я ничего не знаю. И вообще больше ничего не было.

— Снова врешь, — жестко возразил Костенко, — мы уже вызвали людей из скупки и из домовой лавки. Ты заметный, они тебя сразу узнают. Шрам, да парень ты видный, хоть и очки нацепил для конспирации.

— Где вы должны были встретиться с Сударем? — повторил Росляков. — Давайте, давайте, нечего уж…

«Сударь все равно будет молчать. Он им ничего не скажет. Пусть сами берут, — быстро думал Чита. — Этого я им не скажу. А про то они все равно знают».

— Мы с ним не уговаривались о встрече, честное слово.

— К-какое? — удивился Садчиков.

— Честное слово, — повторил Чита. — Я уехал от него — и все.

«Мне никак нельзя говорить. Тогда будет два новых дела. Он должен грабить этих чертовых скрипачей. А я ничего не знаю. От всего откажусь. Меня первого взяли, мне и вера…»

— З-значит, поэт с вами не воровал?

— Нет.

— И в-вы с ним не говорили о том, что собираетесь брать кассу?

— Нет. Мы потом жалели, что он за нами увязался.

— На м-минуточку, С-слава, — позвал Садчиков Костенко, и они вышли из комнаты. Садчиков отошел к скамейке, сел, достал сигареты и улыбнулся.

— Я, знаешь, за Леньку рад, — сказал он, — он теперь у н-нас просто как свидетель пойдет. Давай писать протокол, и сразу ч-чтобы этот вопрос особо отметить, это для Леньки спасение…

— А как быть с Сударем?

— Он з-знает, где у них назначена встреча.

— Думаешь?

— У-убежден.

— Ну, извини…

— Да н-нет, ничего, — улыбнулся Садчиков. — Теперь т-так: про Сударя пока ни слова. Пройдет полчаса, он пообвыкнет, и тогда повторим в-вопрос еще раз, как считаешь?

— Хорошо. Пошли.

Виктора убили

Когда распили половину бутылки, Прохор попросил:

— Вить, а Вить, ты сходил бы, из машины бензинчика мне отсосал — пятно замыть.

— Какое пятно?

— Веранду я красил. Масляное. Вот, на коленке — видишь?

— Потом принесу.

— Нет, Вить, сейчас. А то вонять будет. Чего те стоит-та?

— Въедливый ты старикан. Давай разливай по последней…

— А ты пока сходи, ладно, Вить? Я во всем опрятность люблю.

— Ладно.

Виктор пошел к машине. Прохор достал из внутреннего кармана длинное шило, завернутое в тряпочку, развернул его и положил в свой старенький портфель, потом подошел к окну и внимательно следил за тем, будет ли Виктор останавливаться и разговаривать с кем-либо. Нет. Налил в пузырек из карбюратора бензина, пошел к подъезду. Ах, сволочь, с кем же ты остановился, а?

А Витька встретил Алика из соседнего подъезда.

— Здорово, — сказал Алик.

— Привет.

— Ну, как дела?

— Ничего. Сегодня за Любкой еду. А ты как?

— Тоже ничего. Продули мы позавчера «Химику».

— Эх вы, тюри…

— Сегодня в Тарасовке на загородном филиале стадиона со вторым «Спартаком» играем. В семь часов. Хочешь, приезжай.

— Я за Любкой еду.

— Игра будет — класс! Чего ты бензин несешь?

— Да приятелю, пятно отмыть на штанах, — сказал Витька и кивнул головой на свое окно.

Алик поднял голову и увидел Прохора. Прохор отпрянул от окна.

— Ну, пока, — сказал Алик.

— Пока. Ни пуха ни пера.

— Иди к черту…

— Вить, а Вить, с кем ты лясы свои натачивал?

— Приятель один.

— А я что, носорог? Меня зачем ему в окно показывал?

— Да я тебя и не показывал вовсе.

— А чего ж он глазел?

— Я сказал, что бензин несу, брюки себе почистить, вот и весь разговор.

— Архип Иванычу, небось сказал, несу. С Тарасовки, да?

— Ничего я про тебя не говорил. И чего ты пугливый такой? Прямо как лань.

— Лань — она очень красивых форм тварь. Давай пей за здоровье Любушки нашей. Ух, красавица, дай ей боженька хорошего сыночка! Пей!

Они чокнулись, и Витька выпил.

— Зря я захмеляюсь, — сказал он. — Не ровен час — милиция остановит. Я ж за Любкой сегодня еду…

— Я тебе говорил — не гони… Мусора, они только к тем с подозрением, кто гонит… А кто потихоньку да полегоньку, тот катает себе по городу и горя не знает…

Прохор вдруг замер и прислушался.

— Ты чего, Архип Иваныч? — удивился Виктор.

— Погоди…

— Да чего ты? Один я, один…

— Вроде бы кто у машины балует, слышишь, дверь хлопнула?

Виктор сорвался с места и бросился к окну. Прохор кошачьим, тихим движением достал из портфеля шило, спрятал его за спину и пошел к Виктору, который смотрел во двор…

— Никого нет, — сказал он, не оборачиваясь, — померещилось, видать, вам, Архип Иваныч…

Прохор застонал и, падая вперед, ударил Виктора шилом под левую лопатку: этот удар был его коронным — он казнил сорок семь человек именно этим ударом. Это было двадцать лет назад, в Минске, после покушения на гаулейтера…

Витька молча осел на пол, даже не вскрикнув.

Прохор оттащил труп от окна и положил на кушетку. Затем полил его бензином, подвинул к кровати стул, положил на стул спички и папиросы, раскрыл коробок и, достав из шкафа пиджак, долго смачивал его бензином. Потом выбросил в мусоропровод стаканы, из которых они пили, и бутылку. Осторожно заглянул во двор. Там было пусто. Быстро чиркнув спичкой, он бросил ее на Витьку. Туго вспыхнуло синее пламя. Прохор осторожно высунулся из квартиры и по-кошачьи тихо бросился вниз. Согнувшись, приволакивая ногу, он медленно вышел на улицу, пересек ее и сел в первый проходящий троллейбус.

«Нет Витеньки, — подумал он, — сгорел мальчик. А с ним и Тарасовка моя сгорела. Один свидетель у меня был, кроме бога. А бог простит, он у меня свой, собственный».

Сударь прогуливался на условленном месте. Прохора не было.

«Вот старая сволочь! — думал он. — Если не придет, на дело не пойду. Без марафета какое, к чертям собачьим, дело? А может, у профессора марафет есть? У всех врачей он должен быть. Картины картинами, а грамм бы наркотика, а?»

Он даже улыбнулся, когда представил себе, как в тумбочке, обязательно в тумбочке, где-нибудь в профессорской спальне, найдет белую бумажку, свернутую пакетиком.

«Что, на Витьке свет клином, что ль, сошелся? В конце концов, возьму такси, скажу — на курорт. Пятерку в зубы — что он, в чемоданы лезть будет?»

Сударь снова посмотрел на часы: Прохор опаздывал уже на полчаса.

«Через час там будет маячить Чита. Ладно. Пойду без Витьки. А марафет у профессора обязательно будет».

Он остановил такси и сказал шоферу:

— Слушай, приятель, у тебя часа два есть?

— У меня не два. У меня двадцать четыре часа есть.

— Тогда порядок. Я, понял, сегодня на море мотаю, в Гагру. Надо за шмотками к себе заехать, а потом — к брату.

Сударь достал пять рублей и протянул их шоферу.

— Держи. Поехали в Грохольский, там меня братан ждет.

— Поехали, — согласился шофер и включил счетчик, — чего ж не поехать…

Профессор

Профессор Гальяновский сидел около окна и курил. Он очень медленно курил, и каждая затяжка пожирала заметную часть сигареты. Сигареты были очень крепкие и вкусные: позавчера профессор был на приеме у итальянцев и привез оттуда подарок — две пачки каких-то особых сигарет, сделанных по абиссинскому рецепту. Итальянцы хорошо знали профессора, потому что он несколько раз выступал с докладами в Риме и Неаполе. Он был почетным академиком Итальянской академии и бывал в Италии раза по два в году. В посольстве знали его страсть к крепким сигаретам и обязательно каждый раз готовили в подарок что-нибудь диковинное и новое.

Выкурив первую сигарету, профессор сразу же закурил вторую. Он сидел, нахохлившись, здоровый, апоплексически красный, с огромными, сильными руками. Седой пушок на затылке, детский, очень какой-то нежный, не вязался со всем его обликом, по-мужицки кряжистым и суровым.

Он сейчас ни о чем не думал. Просто курил, уставившись в одну точку. Он не мог думать, ему сейчас было очень больно думать, просто даже никак нельзя ему сейчас было думать, потому что вчера у него под ножом умер его старинный друг, самый близкий из всех, которые оставались еще на земле.

Они дружили давно, с дореволюционных времен, когда еще жили в эмиграции в Женеве, после того как вместе бежали из архангельской ссылки.

Два раза профессор спасал друга от тяжелых инфарктов, и вчера, начав операцию и увидев сердце друга — все в шрамах, больное и изношенное, доброе сердце большого человека, — он все-таки верил в победу над смертью.

Сердце больного было выключено, вместо него работало искусственное — умный металлический аппарат, который гонит кровь по сосудам. Профессор обновил сердце друга, он сделал чудо. Но, когда отключили искусственное сердце, настоящее не заработало. Профессор снова подключил аппарат, и снова оперировал, и снова делал чудо, но человек ведь не всегда может одолеть смерть — этот неумолимый процесс распада материи…

Прозвенел звонок. Профессор тяжело поднялся и пошел в переднюю. Он не стал спрашивать, кто пришел. Он распахнул дверь и увидел тетю Машу, женщину, которая обычно убирала его квартиру. И еще он увидел парня, выходящего из лифта.

Парень был с чемоданчиком, который обычно носят слесари.

— Вы ко мне? — спросил профессор.

— Нет, — ответил парень, — к вам я попозже. Мне сначала надо в сороковую квартиру. — И начал спускаться вниз.

— Поскорее у меня убери, Машенька, — испросил профессор, — и иди домой.

Сударь, приникнув к двери, слышал эти слова. Он хрустнул пальцами и пошел вниз, сморщив лицо. Желание вспрыснуть поскорее наркотик становилось нестерпимым.

«Поеду к скрипачу, — решил он. — Какая разница, в конце концов, кто из них будет первым?»

— Братан ключа не оставил, — сказал он шоферу, — жмем к маме.

— К какой? — усмехнулся шофер.

— К той самой, — ответил Сударь. — Которая в Кисловском переулке.

Он сжимал и разжимал кулаки очень медленно, сдерживая себя, что есть силы сдерживая. Он уже знал: чтобы не сорваться на мелочи, надо сдерживаться и уговаривать себя: «Я не хочу марафета! Я не хочу марафета! Я не хочу марафета!» И сквозь это заклинание он стал постепенно вспоминать о Чите: «Где он? Хотя еще рано. Он должен быть здесь через час. Я бы подождал его в квартире. А сейчас? Сейчас я возьму у скрипача только его скрипку, и не буду брать больше ничего, и вернусь сюда. Он как раз будет здесь. Так? Так. Я не хочу наркотика, мне не нужен марафет, не нужен…»

Чита сдался

— Больше ничего не было, — сказал Чита и вытер со лба пот. — Это все.

— Все? — спросил Костенко. — А ты еще забыл о пистолете.

— Пистолет… Да, это я действительно забыл. Я купил его на Рязанском вокзале. Его продавал мальчишка в кепочке.

Сейчас Чита говорил четко, подобострастно глядя на оперативников, все время кивая головой. Каждой фразе он помогал руками. Они у него летали, будто у иллюзиониста. Он описывал ими полукруги, хватался за щеки, рассказывая, как он переживал случившееся, закрывал руками глаза, когда хотел показать всю глубину раскаяния. Паузы он использовал в оборонительных целях: придумывал главные ответы на те главные вопросы, которые еще предстоят.

Садчиков не мешал ему. Он делал маленькие карандашные пометки на большом листе бумаги, Костенко писал протокол, а Росляков сидел на подоконнике и болтал ногами.

Роли у них были распределены. Костенко просто пишет, Росляков наблюдает за Читой, рисует его психологический портрет, следит за каждым нюансом его голоса, за каждым его жестом. А Садчиков отмечает все те противоречия, которые незаметны лгущему человеку, причем лгущему не подготовленно, а экспромтом. Ими, этими противоречиями, завтра или послезавтра, предложив Чите рассказать все заново, он изобличит ложь. Только не надо торопиться или перебивать. Пусть говорит. Он сейчас «в форме», он верит тому, что говорит, он сейчас весь в своей «легенде», по которой ограбления скупки и кассы выглядят как печальные недоразумения, следствие мальчишеских шалостей, глупость, сущая глупость, а никак не преднамеренное и обдуманное преступление. С этим все кончено, они с Сударем не могли себе найти места от стыда и раскаяния, они даже думали прийти и покаяться, попросить, чтобы их простили и отправили на трудную работу, нужную родине. Что, разве они не понимают? Они все понимают и больше никаких преступлений не замышляли.

— Где Сударь? — спросил Садчиков. — Он ж-ждет тебя и волнуется? Г-где он?

Чита не успел ответить, потому что раздался телефонный звонок.

Садчиков снял трубку. Говорил дежурный по управлению.

— Вас интересовали шоферы по имени Виктор, товарищ майор?

— Оч-чень.

— Так вот, сейчас пожарники затушили очаг… Там обгоревший наполовину труп. Шофер Виктор Ганкин. Его на вскрытие сейчас увезут, вам посмотреть не надо?

— Н-надо. Благодарю вас. Подсылайте, пожалуйста, машину.

Садчиков задумчиво посмотрел на Читу и спросил его:

— Т-ты еще забыл нам рассказать про Витьку.

— Про какого Витьку?

— К-который катал вас.

— Нас никто не катал, что вы!..

— Так уж и никто?

— Конечно, никто.

— Ладно. Поедем, сейчас покажем тебе Витьку.

— Какого?

— Увидишь.

— Может быть, я его, конечно, и знаю, только…

— Ч-что «только»?

— Нет, ничего… Знаете, много всяких знакомых… Он меня, может, знает, а я его нет.

— Хватит лгать, — сказал Росляков. — Вам так труднее. Игра ваша проиграна, так уж нечего вертеться. Говорите все, вам же будет легче, мозгу отдых дадите. А вы вроде конферансье — мелете, мелете чепуху, а нам что, смеяться? Не смешно.

— Т-ты боишься покойников, Ч-чита? — спросил Садчиков.

— А что? Почему вы меня спрашиваете про это? Зачем покойники?

— Ин-нтересуюсь…

— Не надо, — сказал Чита, — зачем вы говорите про это? Я никогда не убивал, мы никого не убивали…

— Ты за Суд-даря можешь поручиться?

— Да, да, только вы меня так не пугайте…

— Поехали, — сказал Садчиков.

— Куда? — побледнел Чита. — Куда вы меня увозите? Должен быть суд! Куда вы меня хотите увезти?! Скажите, куда?!

— Да т-ты истеричка, оказывается, — сказал Садчиков. — Вставай!

— Хорошо, х-хорошо, — быстро ответил Чита, — с-сейчас.

— Снов-ва дразнишься? — рассердился Садчиков. — С-смотри у меня!

— Я не дразнюсь.

Встать он не мог, потому что ослабли ноги.

«Труп. Какой труп? Почему они говорят про труп? Может быть, я труп? Ой! Убьют! Они везут меня убивать…»

— Я не поеду! — вдруг тонко завопил он. — Никуда не поеду!

Костенко запер протокол в сейф, шагнул к двери и сказал:

— Поедешь.

Первыми в комнату вошли Садчиков и Костенко. Чита в Росляков стояли в коридоре вместе с понятыми.

Садчиков увидел обгорелый труп, желтые пятки и ослепительно белые зубы на обугленном лице.

— Ч-что? — спросил Садчиков эксперта.

Тот сказал:

— Сейчас пошли копаться в мусоропроводе. Он был открыт, мусоропровод. Мне кажется, здесь убийство. С симуляцией несчастного случая.

— Почему вы так думаете? — спросил Костенко. — Напился до чертиков и сгорел.

— Нет. Ваши люди обыскали его машину, там путевой лист, он помечен тремя часами. А сгорел он в четыре. За час трудно напиться до такого состояния.

— Г-где наши люди?

— Они ходят по квартирам, ищут возможных свидетелей.

Садчиков обернулся к Костенко и сказал:

— Веди Читу.

Чита вошел, увидел обгорелый труп Виктора и привалился к косяку, чтобы не упасть. Потом он почувствовал тошноту и закрыл глаза. Все в нем похолодело, оборвалось, завертелось что-то в голове, и зубы сцепились в дрожи.

— Ну, — сказал Садчиков, — ваша р-работа?

Чита помотал головой. Говорить он не мог.

— Алиби представишь?

— Да, — прошептал Чита.

— За себя?

— Да.

— А за Сударя? Ты же за обоих в-все время говорил. Ну, где он? Или это в-ваша общая работа?

— Нет.

«Зверь, — подумал Чита. — Это он. Это только он один мог сделать. И со мной тоже. С кем угодно. Зверь…»

— Скорее, — сказал Чита, — только скорее езжайте. Или на Грохольском, у профессора Гальяновского, или у скрипача, в Кисловском. Скорее. Только скорее.

— Когда у вас б-было в-все д-договорено?

— А сколько сейчас?

— Шесть.

— На пять. Мы условились на пять.

— Что ж-же ты молчал, с-сволочь?! — тихо сказал Садчиков. — Слава, Валя, — по адресам!

— А люди?

— Не успеете дождаться. Я в-вызову л-людей туда, прямо на места по телефону. Скорей, р-ребята, к-как можно скорей!

Скрипач и Сударь

Друзья звали скрипача странным именем Кока. Никто не знал, откуда это имя к нему пришло. И сам скрипач не знал этого, хотя пытался докопаться до самой сути — он был человеком аналитического склада ума и во всяком явлении силился распознать закономерность.

— Кока, — сказал администратор Арон Маркович, — и все-таки вам придется поехать в Томск.

— Боже мой, но ведь у меня уже почти начался отпуск!

— Тем не менее.

Кока сел в кресло и, закурив, принялся насвистывать песенку. Арон Маркович кружился вокруг него и пытался даже подсвистывать, хотя слухом его бог обидел.

— Когда брать билет, Кока?

— Я никуда не поеду.

— Это не объяснение для филармонии.

— У меня болят ноги.

— Для них это тоже не объяснение.

— Для «них» — это значит для вас, Арончик.

— Для меня! Какое я имею отношение к тем бандитам, какое?

— Непосредственное. Вы у них служите.

— Я нигде не служу. Я работаю.

— Помните у Ильфа и Петрова: «Я это сделал не в интересах правды, а в интересах истины»?

— Ах, Кока, перестаньте!

— Арон, хотите, я вам расскажу новый анекдот?

— Вы с ума сошли! — замахал руками администратор. Он еще со старых времен боялся анекдотов. — Какой еще анекдот? Я не знаю никаких анекдотов и знать не хочу! Когда вы летите — вот что я хочу знать.

— Никогда! — ответил Кока звенящим голосом. — Ни за что! Я завтра скажу моим ученикам, чтобы они бежали из консерватории. Бежали со всех ног. Артисты! Ах, жизнь артиста! Фраки, манишки, овации, медали, репортеры! Тьфу! Пропади все это пропадом! Хочу быть бухгалтером! Иметь свой, гарантированный законом отпуск, считать дивиденды и ни о чем больше не думать! Десять часов каждодневных репетиций, бесконечные поездки, жизнь бродячего циркача! Я больше не могу! Понимаете?! Я живу дома месяц в году, Арон!

— Хорошо, — сказал Арон Маркович, — я постараюсь устроить вас счетоводом.

— При чем здесь счетовод?

— Вы же сами хотели быть бухгалтером. Вы только что сказали мне об этом.

— Мало ли что я сказал! А что, если я попрошу у вас должность президента Боливии?

— Трудновато, но, может быть, выхлопочу.

— Вы прекрасный человек, Арон.

— Я знаю…

— Вы негодяй.

— Это я тоже знаю. Когда вы едете?

— Никогда.

— Поедете, Кока. Иначе ваша теория страдания слишком резко разойдется с практикой жизни.

Это было больное место Коки. Он считал, что главный стержень искусства — страдание. Радость вызывает смех, страдание — слезы. Радость и благоденствие порождают хорошее настроение, страдание создает Достоевского, Баха, Стендаля, Хемингуэя. К этой своей теории скрипач относился трепетно и отстаивал ее в жарких спорах до последней возможности.

— Кто-то звонит, — сказал Арон Маркович испуганно. Он с детских лет боялся звонков в дверь…

— Это из прачечной.

— Я открою.

— Спасибо.

Арон Маркович подошел к двери и спросил:

— Кто там?

— Слесарь.

— Слесарь! — крикнул Арон Маркович. — Вы просили слесаря, Кока?

— Нет.

— А что вам надо, слесарь? — спросил Арон Маркович, все еще не открывая двери.

— Проверка. Если вы заняты, я попозже зайду.

— Он зайдет попозже, Кока.

— Откройте же дверь, Арон, это неудобно, там человек стоит.

— А что вы будете проверять, слесарь?

— Трубы…

Арон Маркович открыл дверь. На пороге стоял Сударь. Он осторожно переступил порог, судорожно вздохнул и сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Мне бы кухню посмотреть. Только если вы заняты, я могу попозже.

Кока крикнул из комнаты:

— Вы надолго?

— Минут десять.

— Тогда пожалуйста.

Арон Маркович неотступно следовал за Сударем.

Кока достал из футляра скрипку и стал играть Брамса, расхаживая по комнате. Слесарь начал стучать чем-то металлическим, и Кока поморщился, потому что металлические звуки ложились на Брамса и делали музыку страшной — словно из фильма кошмаров. Кока перестал играть и крикнул:

— Арон, где вы?

— Мы на кухне.

— Идите сюда!

Администратор вошел в комнату.

— Поезжайте и заказывайте билет на завтра, — сказал Кока, — и одновременно закажите на Симферополь, я из Томска улечу работать в деревню. К морю.

— Я же знал. Вы добрая и обязательная умница.

— Когда вы вернетесь?

— Через час.

— Хорошо. Я пока поработаю.

Арон Маркович улыбнулся, посмотрел на Коку своими близорукими глазами, тронул Коку за плечо и, ступая на цыпочках, пошел к двери. Кока снова начал играть Брамса. Дверь хлопнула, Арон Маркович ушел. В квартире остались два человека: скрипач и убийца.

Плохо с Ленькой

К оперативному дежурному по управлению позвонил следователь из прокуратуры.

— Послушайте, — сказал он, — я второй день ищу Садчикова или кого-нибудь из его группы.

— Они все на происшествии.

— Я понимаю. С делом я ознакомился, я ж к их делу подключен.

— Ясно.

— Вам ясно, а мне не совсем. Вы знакомы со всеми обстоятельствами?

— Знаком.

— У меня тут один щекотливый вопрос. То вы нам покоя не даете, требуете постановление на арест, а то — в данном случае — преступник разгуливает на свободе и даже, видите ли, экзамены сдает.

— Это вы о ком?

— О Самсонове.

— Так он же мальчишка.

— Семнадцать лет — мальчишка? Я в семнадцать лет руководил раскулачиванием, дорогой товарищ… Очень это все мне странно. Папашу ответственного боитесь, что ли? Брать его надо, этого сыночка. Барчук, зажрался, на уголовщину потянуло, нервы пощекотать… Не понимаю я вас, товарищи дорогие, не понимаю…

— Это что, Садчикову передать?

— Да уж, конечно, не скрывайте.

— Ладно. Передам. У вас все?

— Вообще-то да. Вот только, может быть, у вас там парочка билетов на завтрашний «Спартак» осталась? Я тут с ног сбился…

— Присылайте кого-нибудь, у нас еще есть.

— Ну спасибо большое. Счастливо вам. Сейчас пришлю. Пока.

— Пока.

Дежурный вздохнул и полез за папиросами.

«Жаль мальчишку, — подумал, закуривая. — Кто в камере ночь посидел, у того седина на год раньше появится. Эх, глупость людская!»

Администратор волнуется

Арон Маркович стоял на троллейбусной остановке и чувствовал, как в нем росла непонятная тревога. Он не мог понять, отчего это происходило. Сев в пятый троллейбус, который шел к центру, он подумал: «Это, верно, к сердечной спазме. Погода меняется».

Устроившись у окна, Арон Маркович откинулся на спинку жесткого сиденья и положил ногу на ногу. Закрыл глаза и потер веки. И вдруг с поразительной четкостью, словно на линогравюре, увидел лицо человека. Оно было зеленым из-за того, что он тер веки. Зеленым, четким и жутким.

«Кто это?! — ужаснулся Арон Маркович. — Какой ужас, боже мой!»

Он открыл глаза и сразу же вспомнил, что лицо это принадлежало слесарю, который пришел к Коке.

— Остановите троллейбус! — крикнул Арон Маркович и побежал к выходу, расталкивая пассажиров острыми локтями. — Товарищ водитель, остановите машину, товарищ водитель!

— Вы что, гражданин, — сказал водитель, не оборачиваясь. — Как же я остановлю троллейбус, если остановки нет?

— Послушайте, меня надо выпустить, мне надо немедленно вернуться!

— Да не кричите вы! — рассердился водитель. — Будет остановка — и выйдете. Нечего панику пороть. Не на пожар!

— Какой вы черствый человек, — сказал Арон Маркович, — а там за это время может случиться ужас!

«А может быть, это я оттого, что меняется погода? — снова подумал Арон Маркович. — Может быть, я сам себя пугаю?»

Но он все время видел лицо слесаря, его пустые, совершенно белые глаза без зрачков и длинные руки, чуть не до колен.

Когда троллейбус остановился, Арон Маркович выскочил на тротуар и побежал к стоянке такси. Там была очередь.

— Товарищи! — взмолился он. — Я умоляю вас, дайте мне такси!

— А пряника хотите? — спросил парень в спортивном свитере.

— Как вам не совестно, как?! — сказал Арон Маркович. — Люди, скажите, чтобы он пустил меня в машину! Может произойти преступление, если я не вернусь к нему!

— Куда? К кому? — посыпалось со всех сторон.

— К Коке!

Парень в свитере засмеялся:

— Ничего с вашим Кокой не будет.

Остановилось такси. Парень открыл переднюю дверь и сел рядом с шофером. Тогда Арон Маркович сел на заднее сиденье и сказал:

— Я из такси не уйду.

— Гражданин, — попросил шофер, — выйдите по-хорошему.

— Нет.

— Папаша, ты что, белены объелся? — спросил парень.

— Я из машины не выйду.

Люди в очереди стали говорить:

— Смотрите, он весь белый, этот старик.

— Ему плохо!

— Пустите его, молодой человек!

— Как вам не совестно, юноша!

Парень обернулся и спросил:

— Куда вам?

— Здесь рядом, на площади.

— Подвезите его, — сказал парень, — а то он трехнутый какой-то.

В Тарасовке

Футболист Алик кончил шнуровать свои новые чешские бутсы и, встав с лавки, принялся неторопливо и сосредоточенно разминаться. В минуты, предшествовавшие матчу, он отключался от всего его окружающего и думал только об одном — о том, как через пятнадцать минут на поле начнется игра.

В коридоре что-то кричали. Доносились слова: «Ганкин Витька сгорел! Сгорел! Ганкин! Витька!», «Да что ты говоришь?»

Алик сначала не хотел думать об этих словах, ему сейчас важно было как следует размяться, чтобы выйти на поле подтянутым, чтобы тело было послушным его воле, чтобы дыхание установилось заранее — четкое и ритмичное.

«Витька сгорел! Ганкин-то сгорел!»

Алик подумал: «Наверное, Любка вернулась и его с кем-нибудь застукала. Любка — девка с норовом, значит, он сгорел крупно. Ну и дурак. Если уж шустрить, так надо умело…»

— Лицо черное, говорят, бензином облился и поджег себя! — кричал кто-то быстро, глотая слова. — Только ноги и не сгорели…

Алик перестал прыгать через скакалочку и вышел в коридор.

— Это как?

— Бензином облился и сгорел.

— Ты ерунду не мели. Я его перед отъездом видел, два часа назад.

— Что, я шучу? Сам видел, милиция туда понаехала, пожарники…

— Не может быть… Там у него дед был. Он еще со мной вместе сюда ехал на электричке.

— Какой дед?

— Старичок у него сидел, ему Витька бензин тащил брюки чистить.

— Нет у Витьки никакого деда.

— Да он не его дед. Он просто дед. Старый, понимаешь? А Витька в больнице?

— Да он мертвый, зачем его в больницу везти…

— Иди ты…

— Точно.

— Что, совсем?

— Нет, наполовину… Говорю — умер…

— А Любка у него ребеночка ждет…

— Да, ужас…

— Слушай, Коль, может, мне в милицию позвонить? Про деда сказать, а?

— Очень им твой дед нужен.

— А ты откуда знаешь?

— Чего он знает-то, дед? Сам говоришь — старый.

— Раз старый — значит, глупый, что ли?

— А что он может сказать, если с тобой в электричке ехал…

— Так он у него еще оставался…

— Откуда ты знаешь? Эх, Витька, Витька, прямо не верится…

Вошел тренер и закричал:

— Вы что, с ума все здесь посходили? На поле разминка началась! А ну, быстро!

— Витька сгорел, — сказал Алик.

Тренер ничего не понял и поэтому рассердился:

— Сейчас мы сгорим! Быстро, тебя команда ждет…

Сударь вошел в кабинет скрипача, зажав в правой руке молоток.

— У вас лесенки нет? — спросил он тихо. — Мне бы лесенку…

Кока перестал играть, вопросительно посмотрел на него и переспросил:

— Лесенки? А зачем, собственно?

— Трубы посмотреть хочу.

— Ах, трубы… Хорошо… Вы взгляните в ванной комнате, там, кажется, есть некоторое подобие лестницы. Кстати, вы хотите покушать? В холодильнике есть пирожки и бульон, подогрейте себе.

— Что?

— Я говорю, что в холодильнике есть пирожки и бульон. Если вы хотите перекусить — милости прошу. Пирожки с мясом.

— Потом.

— Пожалуйста.

— Вы мне покажите в ванной, где она, лесенка эта самая…

— Да вы увидите сами.

— Неудобно без хозяина.

— Что за глупость, боже мой! Вы же рабочий человек, а не древняя бабушка.

— Нет, вы лучше сами.

— Ну, пойдем…

Кока положил скрипку на стол, рядом с ней положил смычок и пошел в ванную комнату. Следом за ним Сударь. И в тот момент, когда скрипач нагнулся, чтобы вытащить из-под раковины металлическую складную лесенку, а Сударь медленно поднял руку, чтобы разбить молотком голову нагнувшегося человека, в прихожей заверещал звонок.

Сударь весь обмяк, на лбу выступила испарина, пальцы разжались, и молоток упал на пол, глухо брякнув. Разбилась кафельная плитка. Скрипач поднял голову и попросил:

— Откройте дверь, будьте любезны.

— А кто там?

— Молочница. Она всегда приходит в это время.

Сударь подошел к двери и спросил:

— Кто?

— Это я, Арон Маркович.

— Кто, кто?

— Это Арон, — крикнул скрипач, — откройте ему!..

Сударь отпер дверь. Администратор увидел его, отступил на шаг и прошептал:

— Где Кока?

— Вас зовут! — обернулся Сударь, чувствуя, как у него прыгает лицо, и руки трясутся, и нога выбивает быстрый, судорожный такт.

Кока вышел из ванной, держа лесенку на вытянутых руках.

— Она пыльная, — сказал он, — сейчас мы найдем тряпку! Почему вы так стремительно вернулись, Арончик?

— Я?

— Нет, вы, — улыбнулся Кока.

— Заболело сердце, Кокочка, простите бога ради старика. И вы меня, товарищ слесарь, простите…

Арон Маркович близко заглянул в лицо Сударя, и тот увидел ужас, спрятанный где-то в самой глубине стариковских маленьких глаз.

— Я сейчас, — сказал Сударь, — я вернусь через полчаса, мне в контору надо.

— Перекусите, — снова предложил скрипач.

— После, когда вернусь.

— Хорошо. Я еще побуду дома с часок.

Сударь нажал кнопку вызова лифта, но не смог дождаться, пока придет кабина, потому что все в нем дрожало от нетерпения. Он бросился вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Таксист, стоявший у подъезда, ходил около машины, свирепый и молчаливый. Он с силой захлопнул дверь и сказал:

— Снова без чемоданов? Теперь мамы нет?

— Что, денег тебе мало? — спросил Сударь. — Мы еще только на трешницу наездили, а ты от меня пятерку получил. Давай обратно, там, где были.

— Что я, помню, где мы были?

— Гони, я напомню…

Росляков позвонил в дверь. Арон Маркович спросил:

— Кто там?

— Из домоуправления.

— У нас только что были из домоуправления.

— Откройте, — сказал Росляков тихо, — хотя бы на цепочке.

Арон Маркович открыл дверь. Валя уперся в нее коленом, чтобы тот не захлопнул, и показал свое удостоверение.

— Я из угрозыска. Скажите, у вас сейчас никто не был?

— Только что ушел слесарь, — шепотом ответил Арон Маркович.

— Откройте, пожалуйста, дверь, — попросил Росляков. — Не бойтесь же…

— Откройте же дверь! — крикнул Кока. — Старый конспиратор, Арон! Вы боитесь собственной тени.

Росляков вошел в квартиру и спросил:

— Он высокий, этот слесарь?

— Да.

— Черный?

— Да.

— В босоножках и в красной тенниске?

— Да.

— И чемоданчик у него был серый?

— Был.

— Можно позвонить?

— Конечно.

Росляков снял трубку, набрал номер ближайшей милиции и попросил:

— Это из спецгруппы Садчикова. Наши люди должны выехать из управления. Ваше отделение рядом. Подошлите сюда срочно оперативников. Да. Это Росляков. Да. Он уже здесь был.

Арон Маркович спросил:

— Кто «он»? Слесарь?

— Какой он, к черту, слесарь! Убийца.

Арон Маркович сел на табурет, жалко улыбнулся и сказал:

— Кока, налейте мне валокордина. Я же говорил… А мне никто не верил…

— Что вы говорили?

— Ах, это не вам… Это я говорил юноше в такси, а он так издевался надо мной, так издевался…

Самый верхний

Костенко подходил к подъезду, в котором жил профессор Гальяновский. Он даже не подходил, а, правильнее сказать, подбегал, потому что такси найти не смог, а если бы и нашел, то вряд ли уговорил бы шофера везти его в долг, без денег. Костенко думал, что Сударь должен быть где-нибудь рядом с домом, ожидая Читу. Но около дома никого не было, он это видел совершенно ясно, потому что шел по другой стороне улицы, чтобы был больший обзор. Когда он начал переходить улицу около подъезда, в десяти шагах перед ним заскрипела тормозами «Волга» с синими шашечками на дверцах. Из машины вышел Сударь. Костенко пошел следом за ним к лифту.

— Погодите, товарищ, — сказал он, — мне тоже наверх.

Сударь пропустил его вперед и спросил:

— Вам какой?

— Самый верхний.

Сударь закрыл дверь и нажал кнопку пятого этажа. Лифт медленно пополз вверх. Солнце то заливало кабину ослепительным желтым светом, то наступала темнота, когда начинался пролет. Пять раз солнце врывалось в кабину, и пять раз наступал тюремный сумрак.

На пятом этаже кабина остановилась, и Костенко увидел на площадке дверь. Она была прямо перед дверью лифта. На двери — медная пластинка: «Академик Гальяновский».

Сударь вышел из кабины лифта и, не оглядываясь, захлопнул за собой дверь. Костенко неслышно отпер ее и, быстро достав пистолет, тронул им Сударя.

— Тихо, — сказал он. — Руки в гору.

Сударь обернулся, будто взвинченный штопором, и полез в задний карман брюк. Костенко понял — пистолет. Тогда, быстро размахнувшись, он ударил Сударя рукояткой своего «Макарова». Ударил так, чтобы оглушить. Сударь прислонился к стене, и руки у него обвисли. Костенко достал из заднего кармана его брюк пистолет, сунул себе за пояс и сказал:

— Подними чемодан.

Сударь открыл глаза и сонно посмотрел на Костенко.

— Не надо, Сударь, — так же тихо сказал Костенко, — не пройдет номер. Не надо мне лепить психа, не поверю… Поднимай барахло!

Сударь поднял чемоданчик. Костенко открыл дверь лифта и пропустил туда Сударя. Нащупав ручку, он, не поворачивая головы, захлопнул дверцу.

Нажал кнопку первого этажа, но вместо того, чтобы кабине пойти вниз, длинно и зловеще затрещал звонок тревоги. От неожиданности Сударь подался вперед. Костенко уперся пистолетом ему в живот и сказал:

— Пристрелю.

Не отводя глаз от лица Сударя, он перевел руку выше и снова нажал кнопку. Кабина пошла вниз. Из темноты пролета она спустилась к окну, и желтое солнце хлынуло в кабину стремительно и осветляюще ярко.

«Сейчас может начаться, — подумал Костенко. — Сейчас он может кинуться на меня, потому что я слеп из-за солнца».

Он сжал пистолет еще крепче и упер локоть в ребра.

Снова наступила темнота. Лицо Сударя выплыло, как изображение на фотобумаге, когда ее опускаешь в проявитель. Его лицо казалось Костенко смазанным, словно снятым при плохом фокусе.

«Сейчас снова будет солнце, — подумал он, — и еще три раза потом будет солнце, черт его задери совсем…»

— Убери пистолет, — попросил Сударь, — ребру ведь больно.

— Потерпишь.

— Убери. Я гражданин, я требую.

— Ты у тети Маши требуй. У меня просить надо, Сударь.

«Еще два раза я буду слепым. Потом надо будет выводить его. Мне нельзя поворачиваться спиной. Ага, я заставлю его обойти меня. Нет, не годится. Он решит, что я боюсь, и начнет драку. Стрелять нельзя, а он здоровее меня, сволочь».

Все. Стоп. Лифт, подпрыгнув, остановился.

Дверь распахнулась сама по себе.

«Неужели его человек?! — пронеслось в мозгу у Костенко. — Оборачиваться нельзя».

— Успел! — крикнул Росляков. — Это я, это я, Славка!

Костенко шумно вздохнул и сделал шаг назад.

— Давай топай, милорд, — сказал Костенко, — быстренько…

В кабинете Садчикова, после обыска, Костенко предъявил Сударю постановление на арест. Тот внимательно прочитал все, что там было написано, осторожно положил бумагу на краешек стола и сказал:

— Никаких показаний давать не буду, подписывать тоже не буду. Если хотите со мной поговорить, дайте марафета. Я иначе не человек.

— Наркотика ты не получишь, — сказал Костенко. — Это раз. Подписи нам твои не нужны. Это два. И показания — тоже. Это три. Понял?

— Ты меня на пушку не бери, я сын почетного чекиста.

— Ты сын подлеца, запомни это, и никогда впредь не смей называть своего отца чекистом. Он им не был.

— Я вызову сюда прокурора.

— Не ты, а я вызову прокурора.

— Какое имеешь право называть меня на «ты»?

— А ну, потише, и не хами. Все равно наркотика не получишь.

— Я требую прокурора! Прокурора! Марафета! Прокурора! Марафета!

Сударя прорвало — началась истерика.

Когда Садчикову рассказали про звонок из прокуратуры — требуют взять под стражу Леньку Самсонова. — он хлопнул по столу папкой так, что подскочила телефонная трубка.

— Перестраховщики, — сказал он. — Ни ч-черта не понимают!

— Позвони к ним, — сказал Костенко. — Надо инициативу перехватить, потом может быть поздно, если он постановление выпишет.

— Ну и ч-что я с ним б-буду говорить?

— А ты с ним не говори. Ты с ним скандаль. Это иногда помогает. Особенно если правда на нашей стороне.

— Т-ты же знаешь — я не умею с-скандалить…

— Пора бы и научиться.

— М-может, ты позвонишь?

— Нет. Это надо сделать тебе. Ты — старший. Я готов идти вместе с тобой куда угодно, ты это знаешь. Но звонить надо тебе… Уважай себя… Уважай так хотя бы, как мы тебя уважаем…

Садчиков позвонил в прокуратуру:

— Послушайте, это С-садчиков говорит. Почему вы с-считаете нужным арестовать Самсонова?

— Потому что имело место вооруженное ограбление кассы.

— Х-хорошо, но при чем з-здесь Самсонов?

— Он был там с бандой.

— Н-ну был. По глупости.

— Вот вы и докажите, что это глупость. И пререкания тут излишни.

— Эт-то не пререкания, поймите. П-парня мы погубим, если его п-посадить. Он же верил нам. Он помог нам задержать бандитов…

Следователь прокуратуры был старым и опытным работником. Он считал, что лучше и безопаснее перегнуть палку, чем недогнуть ее. Так он полагал и ни разу за всю свою многолетнюю практику не ошибся. Во всяком случае, так ему казалось. И не важна, по его мнению, степень тяжести преступления — наказуемое обязано быть наказано. А что принесет наказание — гибель человеку или спасение, — это уже другое дело, к букве закона прямо не относящееся.

— Товарищ Садчиков, — сказал следователь, — мне кажется, не наше с вами дело корректировать законы. Они написаны для того, чтобы их неукоснительно исполнять.

— З-законы написаны для того, чтобы их и-исполнять, это верно, — ответил Садчиков, — но их правильно понимать надо, если речь идет о спасении семнадцатилетнего человека.

— Вы мне передовиц не цитируйте, я газеты сам читаю. Выполняйте мое предписание, а там разберемся.

— Б-будет поздно потом разбираться.

— Разобраться никогда не поздно.

— Д-до свидания.

— Пока. Когда вы его возьмете?

— Н-не знаю.

— Товарищ Садчиков, ваш ответ меня не устраивает. Я сейчас же позвоню комиссару.

— В-валяйте.

Садчиков осторожно положил трубку и снова выругался. И потом быстро поднялся и, не глядя на Костенко, выбежал из кабинета — к комиссару.

Комиссар держал трубку телефона плечом, а руки у него были заняты ремонтом зажигалки. Он дымил папиросой, слушал сосредоточенно, хмуро и лишь изредка повторял: «Ну, ну, ну…» Починив зажигалку, он перехватил трубку рукой и, перебив своего собеседника, сказал:

— Ерунду вы, милый мой, порете. Даже мне странно от вас это слышать. Ладно, хорошо, посадим Самсонова, успокойтесь, только я в данном случае согласен с Садчиковым, а не с вами, и завтра же буду говорить с прокурором.

Потом взорвался:

— Да при чем здесь либерализм? При чем здесь ответственный папаша? Я б папашу с мамашей посадил, а не его! Вы его по карточке знаете, а я с ним целый день провозился! Ладно, хорошо, мы попусту тратим время. Я сказал, что посадим, но согласен в данном случае с Садчиковым и в понедельник буду драться. Вот так. Все.

Положил трубку, поднял голову, хмуро посмотрел на Садчикова и сказал:

— Придется его забирать. Ничего, посидит недельку, а там отобьем.

— Т-товарищ комиссар…

— Ну?

— Это ошибка.

— Пожалуй, что так.

— Неужели нельзя связаться с прокурором города?

— Его нет, я уже звонил.

— З-заместитель?

— Он тоже на совещании.

— Н-но вы в понедельник действительно будете за него драться?

— Боксерские перчатки приготовь.

— Товарищ комиссар…

— Ты меня не обхаживай, Садчиков, я не девушка. Выполняй то, что тебе предписано, и скорее заканчивай все с Читой и Сударем. Молодцы твои ребята, просто истинные молодцы.

— М-может, подождем с Ленькой до понедельника?

— Садчиков, я повторил тебе уже три раза — выполняй то, что предписано. Холку потом мне будут мылить, а не тебе. Так или не так?

— Так.

— Ну и топай. А потом отоспись, на тебе лица нет.

— Машину можно вызвать?

— Зачем?

— Леньку взять.

— Что у тебя, оперативных нет?

— Я за ним на оперативной не поеду.

— Психолог.

— П-приходится.

— Что, открытую «Чайку» прикажешь подать? Долго ты будешь на моем долготерпении играть, а? Дам тебе «Волгу» и поступай так, как тебе подсказывает здравый смысл.

— Прошу р-разъяснить.

— У самого зубы есть — поймешь, если понять хочешь.

— Но я действительно не понимаю…

— Ну и плохо, если не понимаешь…

— Позвольте мне перепоручить это дело Костенко?

— А это как хотите, — сухо ответил комиссар.

— Р-разрешите идти?

— Р-разрешаю, — снова передразнил его комиссар и осторожно подмигнул левым глазом.

Успокоившись после истерики, Сударь поудобнее уселся на стуле и спросил:

— Что вы мне предъявляете? И с кем я вообще имею честь беседовать?

— Вам документы показать или, быть может, поверите на слово?

— Москва словам не верит.

— Это что, вы — Москва?

Росляков засмеялся, а Костенко сказал:

— Ну, извини, Сударь, извини…

— Моя фамилия Росляков, я старший инспектор.

— А я — Костенко.

— Звучит, прямо скажем, грозно. Только Костенко — не Олег Попов, мне бы еще и должность.

— Начальник балетной школы.

— Странно. Начальник — и вдруг занимается такой мелкой сошкой, как я.

Садчиков изучающе разглядывал Сударя. Потом зло спросил:

— Ну, в м-молчанку долго будем играть?

— До конца.

— Это к-как понимать?

— Как угодно.

— С Читой хочешь повидаться?

— Не знаю никакого Читы.

— Н-надо говорить «никакую», чудачок, — усмехнулся Садчиков. — Откуда знаешь, что Чита — мужик, а не мартышка?

— По наитию определил.

— В-веселый ты парень. За что Витьку убил?

— Что?

— Л-ладно, ладно, глазки мне не делай. Я спрашиваю, за что ты у-убил Витьку?

— Да я никакого Витьки не знаю.

— Ганкина не знаешь?

— Не знаю.

— Ш-шофера не знаешь?

— Не знаю.

— И Надьку не знаешь?

— И Надьку не знаю…

— А чемодан твой поч-чему у Ганкина в пикапе лежал?

— Вот спасибо родной милиции! У меня как раз неделю назад чемодан сперли.

— Ж-жулики?

— А кто ж еще! Плохо вы с ними боретесь… Кривая преступности ползет вверх. Стыдно, милиция, стыдно. А невинных берете.

— Невинный — это ты? — поинтересовался Росляков.

— Я.

Костенко сказал:

— Ну, извини, Сударь…

— Я-то, может, извиню, а прокурор вас по головке не погладит.

Росляков отпер шкаф и достал оттуда ботинки, изъятые у Сударя во время обыска. Слепок следа возле убитого милиционера Копытова был явно с этих ботинок.

— Это ваши? — спросил Валя.

Сударь равнодушно посмотрел на ботинки, но Садчиков заметил что-то стремительно-быстрое, пронесшееся у него в глазах.

— Что же вы молчите?

— Т-ты отвечай, Сударь.

— Нет, вроде бы не мои, — сказал Сударь, — нет, точно не мои. Я такую обувь не ношу.

— Что, плоскостопие? — поинтересовался Костенко.

— Да.

— Ладно, сделаем экспертизу.

— А зачем ее делать? Мы ведь беседуем, протокола у нас нет…

— Н-ну что ж, з-значит, не будем делать экспертизы. Только ботинки у тебя в квартире изъяты, в присутствии понятых, понимаешь ли…

— У меня к тебе несколько вопросов, — сказал Костенко.

— Да нет, — улыбнулся Сударь, — это у меня к вам один вопрос: на каком основании я арестован? Что за произвол?

— Ага, — сказал Костенко, — произвол, говоришь? Плохо дело. Произвол — это нехорошо. Тогда ступай отдохни в камере.

— Отвечать вам придется, — повторил Сударь, — за арест невинного человека придется вам отвечать.

— Не то с-слово говоришь. За «невиновного» надо говорить. Н-невинный — это из другой серии.

Росляков вызвал конвой, и те пять минут, пока ждали конвойных из КПЗ, все три товарища сидели вокруг Сударя и спокойно разглядывали его. Садчиков — всего его, Костенко — лицо, а Росляков — руки. Сударь глядел на них и улыбался краешком рта. Только левое веко у него дергалось — чуть заметно, очень быстро. А так — спокойно сидел Сударь, совсем спокойно, здорово сидел.

— Завтра с утра побрейся, — посоветовал ему Костенко, — мы тебе парикмахера вызовем. А то из касс опознавать придут, из скупки тоже, жена Копытова — старичка-милиционера на тебя посмотрит, жена Виктора, которого ты сжег сегодня, — им всем надо посмотреть на тебя.

Сударь раздул ноздри, замотал головой и начал быстро повторять:

— Марафета! Марафета мне! Марафета дайте!

Костенко и Росляков пошли из управления пешком. Весна сделала город праздничным. Свет в окнах казался иллюминацией. В высоком белом небе загорелись первые звезды.

— Слушай, Слава, давай пойдем в консерваторию, а?

— Ну, давай.

Билетов в кассе не оказалось, у барыг купить они ничего не смогли, а дежурный администратор только развел руками. На всякий случай он спросил:

— А вы, собственно, откуда?

— С Мосгаза, — ответил Росляков, — молодые инженеры.

— Увы, дорогие товарищи инженеры, ничем вам помочь не смогу.

Когда они вышли на улицу, Росляков сердито чертыхнулся:

— А сказать ему, что мы из розыска, сразу б дал билеты.

— Контрамарки б дал.

— С контрамаркой себя чувствуешь бедным родственником. Я пару раз сидел по контрамарке. То и дело гоняли с места.

Костенко посмотрел на Рослякова. Он был невысок, с виду худощав, в очень модном костюме с двумя разрезами на пиджаке, в остроносых туфлях, начищенных до зеркального блеска, с университетским значком на лацкане. Когда Костенко кончал юридический факультет, Росляков поступал на первый курс. На факультете много говорили про него. Росляков был тогда самым молодым мастером спорта по самбо. Когда он пришел в управление и попал в группу Садчикова, первый же вор, с которым ему пришлось «работать», сказал:

— Чего вы мне стилягу подсунули? Я фертов не уважаю.

Валя тогда очень рассердился, но себе не изменил, на работу он ходил по-прежнему в неимоверно модном костюме, с ворами всегда говорил на «вы», был предельно вежлив, и только однажды, когда забирали одного бандита, который оказывал вооруженное сопротивление, он так скрутил ему руку, что тот потерял сознание, а придя в себя, сказал:

— Начальник, вы — ничего себе. В законе. Я вас уважаю за силу.

Это стало известно в уголовном мире, и с тех пор Валю там побаивались.

— Ну, что дальше? — спросил Костенко. — Плакала твоя консерватория.

В управлении знали эту страсть Рослякова. Треть своего оклада он тратил на консерваторию и Зал Чайковского, не пропуская ни одного сколько-нибудь интересного концерта. Началось это у него случайно. Однажды, еще учась в университете, он пошел послушать концерт Евгения Малинина. Тот играл Равеля, Скрябина, Шопена. Сначала Валя сидел в кресле спокойно, но, когда Малинин стал играть Равеля, его пьесу о море и утре, об одиночестве на песчаном берегу, когда вокруг никого нет и только далеко-далеко видны рыбацкие сети, черные на белом песке, Валя вдруг перестал чувствовать музыку, но ощутил ее в себе. И музыка заставила его видеть все так, словно это происходило наяву, именно сейчас и только с ним одним.

Росляков сидел в кресле напряженно, поджавшись, а когда пианист кончил играть, Валя весь обмяк и ощутил огромную блаженную усталость. А потом был «Революционный этюд» Шопена, и мурашки ползли у Вали по коже, и дышалось ему трудно, потому что стремительной кинолентой шли у него перед глазами видения — его видения, понятные только одному ему и совсем не совпадавшие с тем, что было написано в маленьких брошюрках, которые билетеры продают у входа.

— А ты, конечно, хотел бы на «Дядю Ваню»? — спросил Росляков.

Когда люди проработали бок о бок три года, они научились хорошо и точно чувствовать друг друга. Как-то Костенко рассказал друзьям про то, как они с Машей пошли во МХАТ на «Дядю Ваню». Доктора Астрова играл Ливанов. Он говорил с Соней ночью в большой комнате, и в окнах было синё, и Костенко казалось, что где-то рядом поет сверчок. «Знаете, — говорил Астров, — когда идешь темной ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу…»

Костенко сжал руку жены и подумал: «Это про меня тоже». И потом, когда ему делалось плохо или не ладилось на работе, он шел во МХАТ на «Дядю Ваню», но только обязательно чтобы с Ливановым, и уходил со спектакля радостным и спокойным, потому что большая мысль всегда рождает доброту и спокойную уверенность.

— На «Дядю Ваню» идти нет смысла. Там не Ливанов сегодня, — сказал Костенко. — Айда по домам, старик.

— Ну уж это кто куда, — ответил Валя, — я человек молодой и свободный.

Должностное преступление

Дверь Костенко открыла Людмила Аркадьевна.

— Вы оттуда? — спросила она, побледнев.

— Да, оттуда, — ответил Костенко. — Ленька сейчас дома?

— Нет, они с отцом на даче.

— А где дача?

— В Звенигороде.

— У реки?

— Нет. Как раз наоборот.

— Мне не нужен адрес, да и вы толком его не помните, потом вы больны и поэтому не сможете со мной туда проехать, да?

— Я ничего не понимаю.

— Все очень просто. Я к вам приехал, мне нужен Ленька. Вы запоминайте, что я говорю, слышите? А его дома нет, и вы больны, а потому не смогли поехать со мной, точного адреса не знаете, да?

— Вы хотите арестовать мальчика?

— Я не хочу…

— Но вас заставляют?

— Вы запомнили то, что я вам сказал?

— Да.

— Пойдите выпейте воды…

— Ничего.

— Пойдите выпейте воды, успокойтесь и слушайте дальше.

— Я слушаю.

— И не вздумайте устраивать сцен парню.

— Как вы можете так говорить со мной?

— Могу. Если бы не мог, не говорил. Когда я уйду, попозже вечером возьмите такси и поезжайте в Звенигород. Скажите Самсонову, но так, чтобы Ленька не слышал, пусть до вторника он будет на даче. Пусть он ни в коем случае не возвращается в Москву.

— Но у него в понедельник экзамен…

— Вызовите врача — не мне вас учить. Со справкой поезжайте в школу. Ясно?

— Да.

— В понедельник вечером я зайду.

— Боже мой…

— Все будет хорошо.

— Боже мой, боже мой…

— Ну, нечего вам, Людмила Аркадьевна. Извините меня, но вы сами во всем виноваты.

— Я знаю, — тихо ответила женщина.

— Неужели такие нужны встряски, чтобы понять?

— Я знаю, — повторила она, — я все сделаю, как вы сказали, не сомневайтесь. Чем я только смогу вас отблагодарить?

— С ума только не сходите. До свидания.

— До свидания. Спасибо вам. Огромное, великое вам спасибо.

— Да ладно, господи, — рассердился Костенко и, не попрощавшись, ушел, совершив должностное преступление.

Эх, женщины, женщины…

Садчиков вернулся домой поздно вечером. Загар его был, казалось, смыт — такой он стал бледный и серый. К тому же Садчиков оброс за эти два дня, и колючая щетина делала его лицо не по годам старым.

Сняв пиджак, он прошел в ванную и долго мылся холодной водой. Потом так же долго вытирался шершавым полотенцем, глядя на себя в зеркало.

«Я же седой, — подумал он. — Какая нелепость: седой, старый, а продолжаю считать себя молодым и с Валькой на «ты».

— Хочешь есть? — спросила Галина Васильевна.

— Не очень.

— Уже обедал?

— Если бы…

— Ляг отдохни. Я сейчас приготовлю кровать.

— Ничего, я так…

— Зачем же? Ложись по-настоящему.

— А ты?

— У нас тетя Валя. Мы смотрим телевизор. Интересный фильм, польский…

— У них хорошие к-картины. Сейчас я переоденусь и выйду к т-тете Вале. Только минутку отдохну.

«Надо пойти поздороваться с тетей Валей, — подумал он, — иначе старуха обидится и будет пилить за меня Галю. Но она сразу же начнет рассказывать про свои болезни, а я не могу, когда она талдычит о болезнях».

Садчиков слышал, как за стеной сердитый телевизионный голос ругал кого-то, и ему было смешно слышать эту ругань, потому что, ругайся так все, было бы удивительно спокойно работать в МУРе. Телевизионная ругань злых киношных героев — мечта любого сыщика.

«Надо бы выйти к старухе», — еще раз подумал Садчиков и выключил свет.

Передача шла, по-видимому, очень долго, потому что, когда легла Галя, в квартире было тихо и слышалось, как по улице, гулко топоча острыми каблучками, пробегали девушки из студенческого общежития.

Садчиков секунду лежал с закрытыми глазами. Он всегда думал, лежа с закрытыми глазами, чтобы ничего не видеть и не отвлекаться, размышляя об увиденном. Потом он обернулся к Гале и обнял ее.

Он лежал, обнимая жену, и по-прежнему ясно, будто на экране кино, видел парня, сожженного в комнате. А потом он представил себе Леньку, стриженного наголо, без пояса, без шнурков, в камере, среди бандитов… Костенко, наверное, уже привез его в КПЗ и сдал дежурному офицеру, и мальчишка стал белым, и от волнения у него заледенели кончики пальцев…

Все эти видения пронеслись у него перед глазами, и на душе стало так пусто и горько, что Садчиков порывисто вздохнул и начал искать рукой на столике папиросы. Папирос не было, а у него не хватало силы заставить себя подняться и пойти за ними в другую комнату.

— Может быть, ты скажешь мне что-нибудь? — спросила Галя.

— Что?

— Ну, я не знаю…

— Не сердись т-только, Галочка. Я очень устал. Понимаешь? Сил нет, как устал.

Садчиков ничего не мог с собой поделать. Он не мог сейчас думать ни о чем другом, кроме как об убитом парне. Садчиков видел его желтые пятки и ослепительный оскал зубов. Он все это видел, но не мог, не имел права говорить обо всем этом Гале, потому что раз уж он взял на себя великую муку бороться со зверством, так, значит, все это надо держать в себе самом. Если есть сила. Если нет — тогда надо просто уходить в какую-нибудь канцелярию и регистрировать дела. Ужасы, которые он видит, должны умирать в нем одном: иначе какой же смысл сидеть в управлении? Репортер скандальной хроники играет на нервах читателей. А Садчиков хочет сделать так, чтобы этой проклятой игры вообще не было. Для этого он и сидит в управлении и дерется за каждого человека. А ужасы, которые он смотрит во время этой драки, убивают любовь, они противны самому желанию любить. Они заставляют человека напрягаться до предела, для того чтобы победить в борьбе со зверством.

— Ты, Галка, н-ничего не знаешь, — сказал Садчиков и снова обнял ее. — Совсем ничегошеньки, и слава богу, что ты ничего не знаешь…

Галя отодвинулась от него и усмехнулась:

— Так уж и ничего? Кое-что я, наверное, все-таки знаю…

Костенко отдыхает

Росляков и Алена

Валя зашел в автомат. Позвонил девушке, с которой как-то вместе сидел на литературном вечере в Политехническом музее. Девушку звали Алена. Она училась на четвертом курсе филфака, ругала жизнь и ничего не хотела. Так она, во всяком случае, говорила Рослякову.

— Слушаю…

— Можно Алену?

— Это я.

— Здравствуйте, Росляков.

— Кто?

— Ну, это я… Валентин…

— А, это с которым мы сидели на диспуте?

— Да. Что вы делаете?

— Ничего. Сижу и думаю, как было бы хорошо выпить.

— А что вы пьете?

— Все.

— Предпочтение есть? Водка, вино, коньяк?

— Я пью все, — повторила Алена.

— И политуру?

— Что?

Валя засмеялся.

— Значит, не все. Политуру не пьете.

— С удовольствием попробую.

— Говорите ваш адрес.

Валя купил бутылку коньяку и конфет. Алена жила рядом, и он сразу же нашел ее дом. Она открыла ему и сказала:

— Входите.

— Спасибо.

— Я всегда боюсь встречать человека во второй раз…

— Почему?

— Разочароваться можно…

— Вы что — одна здесь?

— Одна. Знаете, как тоскливо жить одной в квартире!

— Отдайте часть моему другу. У него неважно с жилплощадью.

— Я — пожалуйста. Предки против. Они у меня из породы консерваторов.

— А где предки?

— У синего моря. Если вам жарко, снимайте пиджак.

— А я и сниму.

— Это, наверное, ужасно глупо, что я вас пригласила, да? Вы думаете обо мне черт знает что.

— Точно.

— А какая разница, в конце концов?

— Тоже верно.

— Сейчас я принесу штопор.

— Не надо. Смотрите, это делается так, — сказал Валя и ладонью вышиб пробку.

— А я умею полоскать горло коньяком.

— Не может быть!

— Честное слово. Смотрите.

Она налила коньяк в рюмку, сделала глоток и, скосив глаза, начала полоскать горло. Нос у нее сморщился, как у человека, который принимает горькое лекарство, а глаза смотрели на Валю победно и выжидающе.

— Здорово, — сказал Росляков. — Еще раз, пожалуйста.

— Какой хитрый, — улыбнулась Алена, — я только раз могу.

— Ну извините…

— Что?

— Ну, извините, говорю… Это такая присказка у моего товарища есть.

— Только, пожалуйста, не начинайте мне рассказывать про своего товарища. Почему-то все всегда рассказывают про своих друзей и знакомых и никто не хочет говорить про себя.

— Про себя — нескромно.

— Это только так кажется. И потом, если себя хвалить, то, конечно, нескромно. Я вот себя ненавижу и поэтому всегда о себе говорю. Вы себя любите?

— Люблю.

— Вы счастливый. А что вы делаете?

— Пью коньяк.

— Нет, а вообще?

— А вообще учусь.

— Где?

— В педагогическом.

— Почему я вас там не видала?

— Я на заочном.

— На каком курсе?

— На последнем.

— Интересно?

— Очень…

— Счастливый человек… Вас как уменьшительно зовут?

— Валя…

— Среднее имя. Не мужское и не женское.

— Ну все-таки мужское.

— Вы обиделись?

— Ужасно.

— А почему вы ко мне пришли?

— Потому что мне захотелось к вам прийти.

— Пейте коньяк.

— Я уже.

— Пейте еще.

— Хорошо.

— Ну, так почему же вы пришли ко мне? Для того, чтобы говорить со мной, слушать музыку и смотреть альбомы?

— Хотя бы.

— Вы все врете.

— Может быть. Но если я вру, тогда вы уже совсем пьяная.

— Нет еще. Когда я стану пьяной, вы начнете раздевать меня.

— Обязательно?

— А зачем вы тогда приходили?

— Что это вы злая такая?

— Разозлили…

— Кто?

— Люди.

— Я лучше уйду, наверное?

— Почему?

— Да так. Чтоб больше не злить.

Он поднялся и пошел к двери. Отпер ее. Хотел выйти, но Алена взяла его за руку и сказала:

— Я просто дрянь, не обращайте на меня внимания.

— Ты дрянь? — улыбнулся он, обернувшись. — Ты просто дуреха…

Она кивнула головой. А потом ткнулась лицом ему в грудь, и плечи ее затряслись. Росляков стал гладить ее по плечам и по голове.

— Ну, не надо, — говорил он, — не надо, дурачок. Это все ерунда, не надо так плакать, не стоит…

— Стоит, — сказала она, — стоит, потому что я за все плачу. Сейчас, я скоро перестану, только ты не уходи.

— А я и не собираюсь.

Она посмотрела на него сквозь слезы и жалко, по-детски улыбнулась…

Только не двое

Ночью Садчикова разбудил телефонный звонок.

— Прости меня, — сказал комиссар, — тут один любопытный сигнал поступил.

— Еду.

— Погоди, разбежался… Такси сейчас не найдешь. Шофера пришлю.

— Я спущусь. На улице подожду…

— Дождь. Погоди, он подымется за тобой.

— М-михайлыч?

— Он самый…

Садчиков положил трубку, оделся, стараясь не шуметь, и пошел на кухню. Зажег конфорку, поставил чайник и начал делать бутерброды — себе и Михайлычу. Масло в холодильнике было до того смерзшееся, что не резалось, а крошилось желтыми ажурными стружками.

…Михайлыч всегда стучал в дверь. Он понимал, что звонок ночью переполошит всех в квартире, поэтому стучал условным, известным всем в управлении стуком — три раза быстро, а четвертый долго и гулко.

— М-михайлыч? — тихо спросил Садчиков.

— Михайлыч, — ответил тот.

Садчиков отпер дверь и сказал:

— З-заходи, старина.

— Да ничего, — ответил Михайлыч, входя.

— Пошли чайку попьем.

— Да не стоит.

— Л-ладно, ладно, будет кокетничать…

— Хорошая из меня кокетка.

— С с-сединой куда как л-лучше. Сейчас, говорят, с-седые мужчины в моду вошли.

— Седина в голову, бес в ребро.

— Р-ребра перебиты, какой там, к ч-черту, бес… Ешь б-бутерброды.

— Да ничего…

— Л-ладно, наваливайся, сам, наверное, только чаем и питался ночью.

— Почему чаем? Сухарь грыз.

— Пусть м-мышь сухарь грызет, ч-человеку сливочное масло надобно.

— Это истина, это вы очень верно подметили.

Садчиков засмеялся и стал наливать чай — дымный и пахучий — в большие красные чашки.

Комиссар пригласил Садчикова садиться и, поглаживая себя по животу, сказал:

— Мне сейчас анекдот смешной рассказали.

— А вот интересно, кто анекдоты выдумывает? — спросил Садчиков.

— Люди, — ответил комиссар, — кто ж еще?

— Не иначе, как писатели.

— Журналисты скорее, я думаю.

— П-почему журналисты?

— А у них времени больше. Писатели трудяги, спину гнут, а журналист — он просвет имеет. Да и потом парни они веселые и по бритве — вроде нас — ходят. А когда веселье, тогда и анекдоты рождаются.

— П-похоже, — сказал Садчиков, — очень может быть. Или веселье, или злость. Похоже.

— «Похоже», — передразнил комиссар. — Что я тебе, Алейников? Похоже на фотографии выходит, а я тебе мысль излагаю самостоятельную, ни на что не похожую, мил душа…

— Ну-ну, извините, — сказал Садчиков по привычке и сразу же понял, как не к месту сказал он эту свою шутливую фразу.

Комиссар внимательно посмотрел на него, хмыкнул и ответил:

— Да нет, ничего…

И оба они враз засмеялись, весело глядя друг на друга.

— Слушай, — сказал комиссар, — ты думаешь, что с Сударем все?

— Д-думаю, нет.

— Почему?

— Потому что вы м-меня про это спрашиваете.

— Умный, черт.

— А к-как же иначе?

— Иначе нельзя.

— В том-то и дело.

— Ну шутки побоку. Парень к нам позвонил, футболист. Александр Пашков, с покойным Ганкиным в одном доме живет. Так он за полчаса перед убийством шофера там старичка видел какого-то. Старичок его заметил и отпрянул от окошка, а это значит — умный старичок. В электричке он ехал с футболистом, до Тарасовки, понимаешь, ехал… Вот штука какая… Проездной билет контролеру предъявлял. Как тебе это понравится?

— Очень м-мне это не нравится.

— Мне тоже.

— М-может, вызвать Читу? П-побеседуем с ним…

— Неудобно. Поздно уже… Как у вас с ним дела?

— Р-работаем…

— Ясно, что не танцуете… В группе у тебя все в порядке?

— Один мой сотрудник с-скоро с женой разведется.

— Кто?

— Костенко.

— Дама — сволочь?

— Н-нет, райжилотдел.

— Испугал. Я с райжилотделом ни черта поделать не могу, это, мил душа, выше моих сил.

— К-костенко с женой в разных квартирах ж-живет уже второй год…

— Любить будет крепче.

— Х-хорошо шутить.

— Ты меня еще постыди, Садчиков.

— Оп-пасно.

— Опасно блох ловить, шума много будет и с кровати можно упасть… Звонил я уже в исполком. Обещают к зиме дать ему жилье.

— Третью з-зиму обещают.

— Хорошо, что не четвертую. Мне важней, чтоб сначала рабочему квартиру дали. Потерпит твой Костенко, потерпит.

— К-костенко потерпит, товарищ комиссар, а дочка у него, Аришка, — ей про терпение не объяснишь.

— А Чуковский зачем с Михалковым? Пусть они ей растолкуют. «Муха, Муха-цокотуха, сейчас с квартирой заваруха». Ничего стихи?

— Г-гаврилиада.

— Дерзкий ты стал, Садчиков, не иначе как меня подсиживаешь.

— Товарищ ком-миссар…

— Знаю я вас, молодых…

— Да я уж с-седой…

— Велика важность. Седой — не лысый. Зови Читу, черт с ним, пускай потом прокуроры стружку снимают за неурочный допрос — одной стружкой больше, одной меньше, все одно плохо. Да, кстати, Самсонова взяли?

— Нет.

— Почему?

— Дома никого нет.

— Где они?

— Н-неизвестно.

— Эмигрировали, что ль?

— Вряд ли.

— Сам ездил?

— Костенко.

— Завтра забери. Сам.

— Завтра выходной день, товарищ комиссар…

— Смотри, Садчиков…

— Т-только этим и занимаюсь, товарищ комиссар. Вы в понедельник обещали быть у прокурора.

— А если откажет?

— Федерация есть.

— Ну а и она?

— Генеральный!

— Он тоже?

— Н-не может быть.

— А если?

— Н-не может быть, товарищ комиссар.

— А не фетишист ли ты, майор?

— Г-где уж нам уж выйти з-замуж!

— Смотри, в понедельник изволь мой приказ выполнить — парня забери.

— Ясно, будет сделано.

— Шутник ты, Садчиков.

— С-стараюсь.

Комиссар поднял трубку, нажал белую кнопку селектора и попросил:

— Из шестнадцатой ко мне Назаренко приведите.

Ночной разговор

Заспанный Чита вошел в кабинет боком и остановился у двери.

— Проходи, проходи, — сказал комиссар, — садись…

— Не беспокойтесь…

— Это ты беспокойся, хороший мой, мне беспокоиться нечего. — Комиссар неторопливо закурил, долго и лениво тушил спичку, а потом неожиданно спросил: — Где ваш дед, кстати, живет?

— Какой дед?

— Не играй, Чита, — сразу же включился Садчиков, — актер из тебя п-плохой, просвечиваешься сразу. Где старик?

— Какой старик?

— Который машину вам доставал…

— Прохор?

— Да.

— Я его адреса не знаю.

— Что ж ты, неполноправный какой?

— Да нет. Сударь тоже не знает.

— Уж и так…

— Точно.

— На, пей чай. С сахаром, — предложил комиссар. — В камере небось так густо не кладут?

— Что вы…

— Вон печенье. У меня от ужина осталось. Домашнее, на сливочном масле. Бери парочку.

— Благодарю вас.

— Воспитанный ты, парень, — усмехнулся комиссар, — дипломат просто-напросто… Ну а как ты думаешь, где он может жить?

— Он вообще-то за городом, мне кажется. А можно еще печеньице?

— Что, оголодал?

— Да, несколько…

Комиссар снова хмыкнул и покачал головой.

— Прямо дивлюсь на такого деликатного вора. Приятно говорить — видно воспитанного человека.

— Я не вор.

— А кто же ты? Священник? Или, может, врач-общественник?

— Я советский гражданин, товарищ комиссар, я глубоко ошибся и за это несу сейчас раскаяние.

— Нести куль можно, раскаяние — не уцепишь, это тебе не мешок с опилками.

— Нет, товарищи, — вздохнул Чита, — я ощутимо чувствую, как тяжело раскаяние.

Комиссар поморщился и сказал:

— Знаешь что, Чита? Иди-ка ты напрочь со своим раскаянием. Я вашего брата тридцать пять лет ловлю, и все одну пластинку крутят, когда ко мне попадают. Брось. Скучно, я не верю. В тюрьме посидишь, баланду пожрешь — вот тогда раскаяние к тебе придет. Вот тогда ты головой о нары биться начнешь. Выть воем будешь: «Чего мне, дураку, не хватало? Квартира была, костюм был, заработок был. Девки любили!» Ан нет, все побольше грабануть хочется. Вот тебе и отольется. Это я так говорю, если на тебе милиционер не висит. Если Копытов на тебе — вышку получишь, не иначе.

У Читы сразу же затряслись руки.

— Я не знаю никакого Копытова, я не убивал милиционера, я вообще никого не могу убить.

— Чем ты д-докажешь свое алиби? — спросил Садчиков. — Где ты был в ночь убийства?

Чита стал ломать свои длинные пальцы, поднеся их к подбородку.

— Сейчас, сейчас я вспомню. Только погодите одну минуточку. Сейчас. Ну да, конечно, я в ту ночь был у Наденьки…

— В какую? Откуда ты з-знаешь, в какую ночь был убит Копытов?

— Я не знаю…

— Врешь. Отвечай быстро! Смотри в глаза!

— Только не бейте меня!

Садчиков засмеялся.

— Д-да кто об тебя р-руки станет марать? Наслушался глупостей о нас и пошел истерику выкручивать. Т-ты лучше мне ответь на вопрос.

— Вы не спрашивайте так строго. Я не могу, когда строго.

— Чита, тебе Сударь говорил про убийство? Отвечай правду.

— Клянусь жизнью — нет! Он мне только дал пистолет.

— А какой из себя Прохор, Чита? Опиши-ка нам его…

— Обыкновенный. Старичок. С палкой ходит и говорит вроде как блаженненький. Он мне и дал…

Чита осекся, потому что понял: скажи он слово — и полетит к чертям версия о пистолете, купленном на вокзале. Садчиков, как показалось Чите, ничего не заметил, а комиссар что-то писал на листке бумаги и, казалось, вообще в разговоре не участвовал.

— Ч-чита, скажи-ка мне вот что… Старик Прохор с какого вокзала приезжал?

— Вроде бы с Курского. Он там нам встречу назначил.

— Это-то за день перед задуманным грабежом профессора и скрипача?

— Да.

Комиссар оторвался от своих бумаг и спросил:

— Именно там, у Курского, Прохор и дал тебе пистолет?

— Какой пистолет?

— Смотри в глаза!

— Я… смотрю…

— Ну!

— Ой, не надо так смотреть на меня…

— Отвечай!

— Я не знаю…

— Да или нет?

— Нет…

— Врешь! На рукоятке есть следы пальцев Прохора!

— Этого не может быть! Он в перчатках…

— Вот это другой разговор, — улыбнулся комиссар, — а то «нет, нет»!

— Дурак! — закричал Чита и стукнул себя кулаком по голове. — Осел!

— Верно, — согласился комиссар. — Давай еще себя побей, только не до синяков, а то с меня голову снимут.

— Что мне теперь будет? Расстрел? Скажите мне правду, я умоляю вас! Только скажите мне правду! Спасите меня, я буду во всем вам помогать! Я буду все рассказывать обо всех, только защитите меня!

— Заслуженный артист, — сказал комиссар, — тебе только Смердякова в театре играть. Не кривляйся! Если на тебе нет крови милиционера, если твои доводы подтвердятся, ты будешь жить.

— Вы правду говорите?

— А какой резон мне врать, сам посуди?

Чита улыбнулся белой, вымученной улыбкой и перестал ломать пальцы.

— Да, да, — сказал он, — какой вам резон…

— Ч-чита, — спросил Садчиков, — ты сможешь узнать Прохора по фотографии?

— Конечно.

— Он по ф-фене ботает?

— Нет, он как поп изъясняется.

— Матом ругается?

— Нет, я не слыхал ни разу.

— Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?

— Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете — он же зверь, железо, а не человек.

— З-заговорит, — пообещал Садчиков, — и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.

— Не надо.

— Б-боишься?

— Нет, не боюсь, но все-таки не надо…

— Надо, милый, надо, — сказал комиссар, — так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?

— Усек, товарищ комиссар.

— Ну тогда молодец. И запомни — гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.

— Простите, гражданин комиссар.

А Сударь-то наглец

Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.

Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара и на Садчикова.

— Здравствуй, — сказал комиссар, — садись.

Сударь, подвинув к себе стул, сел.

— Благодарить надо.

— Спасибо.

— Что, не спится?

— Почему… Спится.

— Физиономия у тебя больно бодрая.

— От характера.

— Ш-шутник.

— А это от положения. В моем положении только и шутить.

— В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.

— Москва слезам не верит.

— Это тоже правильно. Все на себя берешь?

— Что именно?

— Все.

— Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.

— А еще чего хочешь?

— Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.

— Ч-человек, человек, — успокоил его Садчиков, — самый настоящий ч-человек.

— Что касается настоящего, — поправил комиссар, — то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?

— Тяжело.

— Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?

— И еще Дом обуви, — усмехнулся Сударь, — там калоши понравились.

— Ах, калоши… Черненькие?

— Ага.

— С рубчиком?

— С ним.

— И с красным войлоком?

— Это внутри.

— Наблюдательный ты парень.

— А как же. Врожденные способности надо развивать.

— И память у тебя хорошая?

— Хорошая у меня память, ничего не забываю.

— Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?

— Валите и Ганкина.

— Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.

— Кого, кого?

— Прохора.

— Ах, Прохорова…

— Ну какой же ты молодец, Сударь! — сказал комиссар одобрительно. — Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять — слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.

— В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.

— Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.

— К-как знаешь. А заговорить — заговоришь. Все скажешь…

— Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете — тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.

— Вот сукин сын, — удивленно сказал комиссар. — Ну и мерзавец.

— У вас сила, вы можете надо мной издеваться.

— У нас сила, это точно. А издеваться — так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется — по большому счету — издеваться.

— А по малому?

— А т-ты наглец, парень, — сказал Садчиков. — Б-большой наглец.

— Дайте марафета, я тогда отойду, гражданин начальник.

— Хорошо, — сказал комиссар, — вопросов больше не будет. За два убийства и вооруженное ограбление полагается расстрел. Это ты знаешь. Чита, конечно, вместе с тобой не убивал — у него кишка тонка. Значит, убивал ты один. Вещественные доказательства у нас есть. Все. Иди. Иди, иди, — повторил комиссар, — конвой в той комнате. Иди. И помни: наше законодательство дает тебе возможность защищаться. И самому и с помощью адвоката. Помни: суд всегда учитывает, кто бил, а кто стоял рядом. Мы тоже к этому прислушиваемся. Если у тебя есть хоть малейший намек на алиби — выкладывай, мы будем этот твой малейший намек анализировать.

Сударь продолжал улыбаться, но было видно, как сильно он побледнел.

Прохор обдумывает

Прохор лежал и курил. Он курил спокойно, глубоко, с хрипом заглатывая дым, внимательно следил за тем, как вспыхивал красный тлеющий огонек и постепенно становился пепельно-черным.

Он все понял, Прохор. Когда он два раза позвонил Сударю и оба раза к телефону подошел один и тот же мужчина, Прохору все стало ясно: мальчики провалились, в остроге мальчики…

«Чита меня видел раз, видел с палкой, видел старым. Сударь ничего обо мне не знает. Девять миллионов — Москва с пригородами — иди ищи. Но найдут. Это точно. Они мильтона не простят. Доигрался, доигрался, старик. Раньше надо было дело с профессором решать. Раньше. А связей-то у меня не было, а что без них сделаешь, без проклятых? Поди держи картины-то в сарае — сгоришь, как ракета, они на это дело ЧК бросят, а в ЧК материал обо мне имеется, ох, имеется, спаси, господи, сохрани и помилуй… Чита им все выложит сразу же — нервы у обезьяны не сильные. Сударь выложит, но попозже, недельки через две. Когда они со всех сторон зажмут, тогда он и стукнет про меня. Что он знает? Во-первых, он знает про то, что у меня водится наркотик. Это для милиции козырь — они по этой цепке пойдут. Работать им придется долго, месяца три-четыре, это уж определенно. Да и то неизвестно, выйдут ли они на меня. Они могут на Фридке споткнуться — она ведь наркотик из аптеки мне перебросила. И опять-таки через третье лицо. Нет, тут, пожалуй, бояться нечего: у Фридки срок, им придется ее тягать из колонии, а это волокита, месяц пройдет, не меньше. Ладно. Это, пожалуй, отпадает. Ну, а что про меня Сударь знает во-вторых? Да вроде бы нечего. Милиционер? Тут экспертиза меня спасет, нет во мне силы, чтоб рукой человека повалить… Здоровьишко нынче уж не то… Если он развалится, что мы вместе мильтона били, — так и пусть разваливается, я-то в сознанку не пойду… Грабеж? А — Витьки нет, сгорел Витенька. Так что все верно — вроде бы выскочил я».

Прохор затушил папиросу, прислушался. Голосили петухи у соседки. Что-то бормотали во сне хозяйкины дети — Федька и Колька. На чердаке, в теплом бревенчатом подкрышье, пел сверчок.

«Если все так, как я думаю, — продолжал рассуждать Прохор, закурив новую сигарету, — то надо сматываться через день-два. За это время мне надо найти одного верного человека и с ним взять профессора — за полчаса перед отъездом из Москвы. За десять минут до отхода поезда — деньги на бочку. Потом — в Сибирь, там человек — иголка. Погодим, посмотрим, может, и выждем чего. Хотя, говоря откровенно, навряд ли. Кто сможет пойти со мной к профессору? Вроде бы никто. Искать нет смысла, я Сударя год искал да год обхаживал. Сейчас не успею — времени мало. Хотя профессора они, возможно, под колпаком держат. Надо завтра посмотреть, нет ли поста у его дома. Вряд ли, конечно. Им надо меня знать, чтоб там пост оставить, а они меня не знают. По-видимому, не знают. Не должны бы. А может, сразу поднаточить когти? Сегодня? В ночь? Сел на поезд — и айда? Сто граммов наркотика у меня есть — это капитал, куда мне больше-то? Хватит пока, там видно будет. Нет. Нельзя. Годков на двадцать меня еще будет, счеты надо кой с кем свести. Профессор скоро загнется, иконы с Рубенсом к большевикам уйдут, ищи потом другого. А что, если Сударику в тюрьму передачку? С цианистым калием в колбаске? МУР не ЧК — могут пропустить. Кто у него из родных есть? Мамаша в Батуми. Плохо. Без паспорта не возьмут. А может, мне на чужачка проскочить? Паспорта у меня еще есть. Ромин — чем не Ромин? Дядя его, а? Тогда милиционер зависнет навсегда. Витька уже навсегда завис. Может, так и поступить? Может, переиграю их всех? А послезавтра вечерком на экспресс — и в Сибирь…»