Онлайн чтение книги Пять поэм
Семь красавиц

Образы семи красавиц сердцем возлюбя,

Шах Бахрам в неволю страсти отдал сам себя.

В башню черную, как мускус, в день субботний он

Устремил стопы к индийской пери на поклон.

И в покое благовонном до ночной поры

Предавался он утехам сладостной игры.

А когда на лучезарный белый шелк дневной

Ночь разбрызгала по-царски мускус черный свой,

Шах у той весны Кашмира сказки попросил —

Ароматной, словно ветер, что им приносил

Пыль росы и сладкий запах от ночных садов,—

Попросил связать преданье из цветущих слов,

Из чудесных приключений, что уста слюной

Наполняют, приклоняют к ложу головой.

Вот на мускусном мешочке узел распустила [302] Вот на мускусном мешочке узел распустила…  — то есть начала рассказ, прекрасный, как благоухание мускуса.

Та газель с глазами серны и заговорила:

«Пусть литавры шаха будут в небесах слышны

Выше четырех подпорок золотой луны!

И пока сияет небо, пусть мой шах живет,

Пусть к его ногам покорно каждый припадет.

Пусть не будет праздно счастье шахское сидеть,

Пусть он все возьмет, чем хочет в мире овладеть!»

Рассказала, взор потупя в землю от стыда,

То, о чем никто не слышал в мире никогда.

«Мне поведал это родич царственный один,

Величавый старец, в снежной белизне седин:

«Некогда сияла в сонме райского дворца

Гурия с печальным видом нежного яйца.

Каждый месяц приходила в замок наш она,

И была ее одежда каждый раз черна.

Мы ее расспрашивали: «Почему, скажи,

В черном ты всегда приходишь? Молим: удружи

И открой, о чем горюешь, слиток серебра?

Черноту твоей печали выбелить пора! [303] И открой, о чем горюешь, слиток серебра? // Черноту твоей печали выбелить пора! — Слиток серебра — белое тело красавицы. Серебряный слиток до очистки — черного цвета, печаль — «черная» («черная меланхолия»), «выбелить слиток» — разогнать печаль красавицы.

Ты ведь к нам благоволеньем истинным полна;

Молви, почему ты в черном? Почему грустна?»

От расспросов наших долгих получился толк.

Вот что гостья рассказала: «Этот черный шелк

Смысл таит, имеет повесть чудную свою.

Вы узнать ее хотите? Что ж, не утаю,

А от вас расспросов многих я сама ждала.

Я невольницею царской некогда была.

Этот царь был многовластен, справедлив, умен;

В памяти моей живет он — хоть и умер он.

Скорби многие при жизни он преодолел

И одежду в знак печали черную надел.

«Падишах в одежде черной» — в жизни наречен,

Волей вечных звезд на горе был он обречен.

Весел в юности — печальным стал он под конец.

Смолоду он наряжался в золото, в багрец;

И, за ласку и радушье всюду восхвален,

Людям утреннею розой улыбался он.

Замок царский подымался до Плеяд челом.

Это был гостеприимный, всем открытый дом.

Стол всегда готов для пира — постланы ковры.

Гостю поздней или ранней не было поры.

Знатен гость или не знатен, беден иль богат —

Всех равно в покоях царских щедро угостят.

Царь расспрашивал пришельца о его путях,

Где бывал и что изведал он в чужих краях.

Гость рассказывал. И слушал царь его рассказ,

До восхода солнца часто не смыкая глаз.

Так спокойно год за годом мирно протекал.

От закона гостелюбья царь не отступал.

Но однажды повелитель, как Симург, пропал,

Время шло. Никто о шахе ничего не знал.

Горевали мы; в печали влекся день за днем,—

А вестей, как о Симурге, не было о нем.

Но внезапно нам судьбою царь, был возвращен;

Словно и не отлучался, снова сел на трон,

Молчалив он был и в черном — с головы до пят.

Были черными — рубаха, шапка и халат.

После этого он правил многие года,

Только в черное зачем-то облачен всегда.

Без несчастья — одеяньем скорби омрачен,

Вечно, как вода живая, в мраке заключен. [304] …как вода живая, в мраке заключен.  — По легенде, изложенной в «Искендер-наме» Низами, источник сказочной «живой воды» находится в царстве вечного мрака.

С ним была я, и светили мне его лучи…

И однажды — с глазу на глаз — горестно в ночи

Он мне голосом печальным жаловаться стал:

«Посмотри, как свод небесный на меня напал,

Из страны Ирема силой он меня увлек

И навеки в этот черный погрузил поток.

И никто меня не cnpoсил: «Царь мой, где ты был?

Почему седины черной ты чалмой покрыл?»

И, ответ обдумывая и словам его

Молча внемля, прижималась я к ногам его.

Молвила: «О покровитель вдов и горемык…

О властитель справедливый, лучший из владык!

Искушать тебя — что небо топором рубить,—

Кто дерзнет? Один ты волен тайное открыть».

Что достойна я доверья, понял властелин —

Мускусный открыл мешочек, просверлил рубин

И сказал: «Когда я в мире сделался царем,

Возлюбил гостеприимство, всем открыл свой дом.

И у всех, кого я видел, — добрых и дурных, —

Спрашивал о приключеньях, что постигли их.

И пришел однажды ночью некий гость в мой дом,

Были плащ, чалма и туфли — черные на нем.

По обычаю, велел я угостить его.

Угостивши, захотел я расспросить его.

Начал: «Мне, не знающему повести твоей,

Молви, — почему ты в платье — полночи темней?»

Он ответил мне: «Об этом спрашивать забудь:

Никогда к гнезду Симурга не отыщешь путь».

Я сказал: «Не уклоняйся, друг, поведай мне,

Что за чудеса ты видел и в какой стране?»

Отвечал мой гость: «Ты должен, царь, меня простить,

Мне ответа рокового в слово не вместить».

Но, увидев, как встревожен я, как угнетен,

Своего молчанья словно устыдился он.

Вот что он поведал: «Город есть в горах Китая.

Красотой, благоустройством он — подобье рая,

А зовется «Град Смятенных» и «Скорбей Обитель».

В нем лишь черные одежды носит каждый житель.

Люди там красивы; каждый ликом что луна,

Но, как ночь без звезд, одежда каждого черна.

Всякого, кто выпьет в этом городе вина,

В черное навек оденет чуждая страна.

Что же значит одеяний погребальный цвет,—

Не расскажешь, но чудесней дел на свете нет.

И хотя бы ты велел мне голову снести,

Больше не могу ни слова я произнести»,

Молвил это и пожитки на осла взвалил,

Двери моего желанья наглухо закрыл.

Проходила предо мною странников чреда.

Всех я спрашивал. Никто мне не открыл следа…

И решил я бросить царство, — хоть бы навсегда!

Родичу вручил кормило власти и суда,

Взял запас одежд и денег я в своей казне,

Чтоб нужда в пути далеком не мешала мне.

И пришел в Китай. И многих встречных вопрошал

О дороге — и увидел то, чего искал.

Город убранный садами, как Ирема дом.

Носит черные одежды каждый житель в нем.

Молока белее тело каждого из них,

Но как бы смола одела каждого из них.

Дом я снял, расположился отдохнуть в пути

И присматривался к людям целый год почти.

Но не встретил я доверья доброго ни в ком,

Губы горожан как будто были под замком.

Наконец сошелся с неким мужем-мясником.

Был он скромен, благороден и красив лицом.

Дружбы с ним ища, за ним я следовал, как тень.

И встречаться с новым другом стал я каждый день.

А как с ним сумел я узы дружбы завязать,

Я решил обманом тайну у него узнать.

Часто я ему подарки ценные дарил,

Языком монет о дружбе звонко говорил.

И мясник под непрерывным золотым дождем,

Стал к закланию готовым жертвенным тельцом.

Наконец меня однажды он в свой дом привел.

Был там сказочно богатый приготовлен стол.

А когда мы, пир окончив, речи повели,—

Множество подарков ценных слуги принесли.

Счесть нельзя богатств, какие мне он расточил.

Все мои — к своим подаркам присоединил.

Отдав мне дары с поклоном, сел и так сказал:

«Столько, сколько ты сокровищ мне передавал,

Ни одна сокровищница в мире не вмещала!

Я доволен и своею прибылью немалой.

Стану, как ты пожелаешь, я тебе служить.

Жизнь одна во мне, но: если смог бы положить

Десять жизней я на чашу тяжкую весов,—

Я не смог бы перевесить данных мне даров!

Слушай же — отныне буду я твоим рабом,

Иль свои дары обратно унеси в свой дом».

И когда я убедился в дружбе мясника,

Увидал, что бескорыстна дружба и крепка,—

Я ему свою поведал горестную повесть,

Ничего не скрыв, поведал, как велела совесть.

А когда мясник почтенный выслушал меня,

Стал овцой. Овцой от волка, волком от огня —

Он шарахнулся, и, словно сердце потерял,

Словно чем-то пораженный, долго он молчал.

И промолвил: «Не о добром ты спросил сейчас.

Но ответ на все должник твой нынче ж ночью даст».

И когда под амброй ночи скрылась камфора [305] И когда под амброй ночи скрылась камфора…  — Амбра — черная, символизирует ночь; камфора — белая, символизирует день. То есть наступила ночь.

И к покою обратились люди до утра,

Мой хозяин молвил: «Встанем, милый гость, пора,

Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера.

Встань! Неволей в этот день я послужу тебе,

Небывалое виденье покажу тебе!»

Молвив так, со мною вышел из дому мясник,

Вел меня средь сонных улиц, словно проводник.

Шел он, я же — чужестранец — позади него.

Двое было нас. Из смертных с нами — никого.

Вел меня он, как безмолвный некий властелин.

За город привел, в пределы сумрачных руин.

Ввел в пролом меня, где тени, как смола, черны,

Словно пери, скрылись оба мы в тени стены.

Там увидел я корзину. И привязан был

К ней канат. Мясник корзину эту притащил

И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей.

Между небом и землею будешь поднят в ней.

Сам узнаешь и увидишь: почему, в молчанье

Погруженные, мы носим ночи одеянья.

Несказанная корзине этой власть дана,

Сокровенное откроет лишь она одна».

Веря: искренностью дружбы речь его полна,

Сел в корзину я. О — чудо! Чуть ногами дна

Я коснулся — словно птица поднялась она,

Понеслась корзина, словно вихрем взметена,

И в вертящееся небо повлекло меня;

Чары обняли корзину поясом огня.

До луны вздымавшаяся башня там была.

Сила чар меня на кровлю башни подняла.

В узел, черною змеёю, свился мой канат.

Брошен другом, там стоял я, ужасом объят.

Я стонал, об избавленье господа моля.

Сверху небо — и во мраке подо мной земляк

Высоко на кровле башни, в страхе чуть дыша,

Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа.

Было страшно мне на небо близкое взглянуть,

А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть?

И от ужаса невольно я глаза закрыл,

И покорно темным силам жизнь свою вручил,

И раскаивался горько я в своей вине.

Горевал я об отцовском доме и родне…

Не было от покаянья радостнее мне.

Полный горьких сожалений, я горел в огне,

Надо мною проплывало время, как во сне,

Вдруг примчалась птица с неба, села на стене,

Где один я плакал в горе. Села, как гора,

Велика, страшна, громадна, — черного пера.

Хвост и крылья, как чинары — густы и тенисты.

Лапы, как стволы деревьев, толсты и когтисты.

Как колонна Бисутуна — клюв ее велик,

Как дракон в пещере — в клюве выгнулся язык.

И чесалась эта птица, перья отряхала,

Расправляла хвост и шумно крыльями махала.

И когда она подкрылье черное чесала,—

Раковину с перлом алым на землю бросала,

Пыли мускусной вздымала облако до звезд

Каждый раз, как расправляла крылья или хвост.

Вскоре птица погрузилась надо мною в сон,

И в ее пуху дремучем был я схоронен.

Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь,

С помощью ужасной птицы наземь я спущусь,

Пусть внизу беду любую для себя найду…

Силой же своей отсюда вовсе не сойду.

Злобный человек со мною подло поступил,

Предал мукам, клятву дружбы низко преступил.

Или он моим богатством завладеть желал —

И затем меня на гибель верную послал?..»

Так томился я, покамест не зардела высь.

Смутно голоса земные снизу донеслись.

Сердце птицы застучало бурно надо мной.

Птица крыльями всплескала бурно надо мной.

Крылья шире корабельных поднятых ветрил.

Встал я, лапу страшной птицы крепко обхватил.

А она поджала лапы, крылья развела

И, как буря, сына праха к солнцу понесла.

И меня с утра до полдня птица та носила.

Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы.

Вдруг — увидел: небо стало надо мной вращаться;

То — огромными кругами начала спускаться

Птица на землю. Земная тень ее влекла:

И когда копья не выше высота была,

Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг».

И ее кривую лапу выпустил из рук.

Словно молния, упал я на цветущий луг,—

Весь в росе благоуханной, он блестел вокруг.

Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал.

Где я, что со мною будет, я тогда не знал.

В сердце у меня тревога улеглась не вдруг,

Наконец открыл я веки, поглядел вокруг.

Цвета бирюзы небесной почва там была.

Пыль земная на густую зелень не легла.

Сотня тысяч разновидных там цветов цвела.

Зелень листьев бодрствовала, а вода спала.

Тысячами ярких красок взоры луг пленял.

Ветер, полный благовоний, чувства опьянял.

Гиацинт петлей аркана брал гвоздику в плен,

Юной розы рот багряный прикусил ясмен;

И язык у аргавана отняла земля,

Амброю благоуханной там была земля.

По долине той струился голубой поток,

А на дне ручья лучился золотой песок.

У его кристально-светлых и холодных вод

Блеска, словно подаянья, клянчил небосвод.

А в ручье играли рыбы ярче серебра.

Берега как два огромных сказочных ковра.

Изумрудные предгорья в полукруг сошлись.

Лес в предгорьях — дуб индийский, кедр и кипарис.

Там утесы были чистым яхонтом, опалом.

Дерева горели цветом золотым и алым.

Сквозь кустарники алоэ пахнущий сандалом

Ветер веял по долине и окрестным скалам.

Чащей шел я; чуя голод, рвал плоды и ел.

Отдохнуть под кипарисом свежим захотел.

Лег, уснул, тревог не зная и докучных дел,

Небеса благословляя за такой удел.

Только полночь погрузила землю в синь и тьму

И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму,

Мне в лицо пахнул отрадно с горной вышины

Легковейный и прохладный ветерок весны.

Пронеслась гроза, апрельской свежестью полна,

Быстрым дождиком долину взбрызнула она.

Напоился дол широкий свежестью ночной

И наполнился красавиц молодых толпой.

Прелестью была любая гурии равна,

Шли они передо мною, как виденья сна.

Будто чудом породила ночи глубина

Мир красавиц светозарных, свежих, как весна,

Золотых запястий змеи на руках у них.

Перлы крупные на шее и в серьгах у них.

А в руках красавиц свечи яркие горят;

Хоть нагара не снимают, — свечи не коптят.

Стана гибкостью любая в плен брала мой взгляд,

Обещая и скрывая тысячи услад.

На траву ковер постлали, водрузили трон.

Ждал я, что же будет дале, — словно видел сон.

Только время миновало малое с тех пор,

Нечто ярко засияло, ослепляя взор.

Будто бы луна спустилась наземь с высоты,

Легким шагом приминая травы и цветы.

То владычица красавиц — не луна была.

Эти пери лугом были, а она была

Кипарисом среди луга и над их толпой,

Словно роза, возвышалась гордой головой.

Вот воссела, как невеста, госпожа на трон,

Спал весь мир, а только села — мир был пробужден.

Еле складки покрывала совлекла с лица —

Некий падишах, казалось, вышел из дворца,

Белое румийцев войско [306] Белое румийцев войско… — то есть лицо ее бело, как у жителей Византии, а кудри черны, как лица индийцев. впереди него,

Черное индийцев войско позади него.

А когда одно мгновенье, два ли миновало,

Девушке, вблизи стоявшей, госпожа сказала:

«Я присутствие чужое ощущаю здесь.

Чую — существо земное между нами есть.

Встань скорее и долину нашу обойди

И, кого ни повстречаешь, — всех ко мне веди».

Та, рожденная от пери, мигом поднялась,

Словно пери над долиной темной понеслась.

Изумясь, остановилась, лишь меня нашла,

За руку меня с улыбкой ласково взяла

И сказала: «Встань скорее, полетим, как дым!»

Ждал я этих слов, ни слова не прибавил к ним.

Как ворона за павлином, я за ней летел,

Перед троном на колени встать я захотел.

Стал я в самом нижнем круге средь подруг ее.

Молвила она: «Ты место занял не свое.

Не к лицу тебе, я вижу, выглядеть рабом;

Место гостя — не в скорлупке, а в зерне самом.

Подымись на возвышенье, рядом сядь со мной.

Ведь приятно и Плеядам плыть перед луной».

Я ответил: «О царица из страны зари,

Своему рабу подобных притч не говори!

Трон Валкие ему не место, это знает он.

Только Сулейман достоин занимать твой трон».

Молвила: «Здесь ты хозяин. Подойди и сядь.

Станешь ты у нас отныне всем повелевать.

Буду властна над тобою только я одна.

Сокровенное открою только я одна.

Ты мой гость, а мой обычай — почитать гостей».

Понял я, что мне осталось покориться ей.

Стол для пира повелела госпожа принесть.

Принесли нам стол служанки, — яств на нем не счесть.

Чаши были — цельный яхонт, стол же — бирюза.

Вызывал он вожделенье, радовал глаза.

А когда я сладкой пищей голод утолил

И напитком благовонным сердца жар залил,—

Появились музыканты, кравчие ушли.

И неведомое бедным жителям земли

Счастье, думал я, доступно, близко стало мне…

Нежно песня дев хвалою зазвучала мне.

Струны руда зазвенели, бубен забряцал.

Вихрь веселой многоцветной пляски засверкал.

Не касаясь луга, несся легкий круг подруг.

Будто ввысь их поднимали крылья белых рук.

А потом — поодаль сели девы пировать.

Кравчие не успевали чаши наполнять.

От вина и сильной страсти обезумел я.

Мне казалось — закипела в жилах кровь моя.

К госпоже сахароустой руки я простер,

У нее живым согласьем засветился взор.

Начал я у девы милой ноги целовать,

Возразит — я с большей силой стану обнимать.

Уж надежды птица пела мне из тьмы ветвей,

Если б двести душ имел я, — все бы отдал ей.

«О скажи, услада сердца, — я молил ее,—

Кто ты, сладостная? Имя назови свое!»

«Я тюрчанка с нежным телом, — молвила она.—

Нежною Тюркназ за это в мире названа».

Молвил я: «Как дивно сходны наши имена!..

Звуком имени со мною ты породнена.

Ты — Тюркназ, что значит — Нежность. Я — Набег — Тюрктаз.

Я молю тебя: немедля нападем сейчас

На несметных дивов горя — их огнем сожжем,

Утолим сердец томленье колдовским вином!

Все забудем… Обратимся к радости любви…

И душою погрузимся в радости любви!»

Я прочел в ее улыбке и в игре очей:

«Видишь — счастие судьбою занялось твоей!..

Видишь, час благоприятен… Нет вокруг людей…

Снисходительна подруга — так целуй смелей!»

Предо мною дверь лобзаний дева отперла —

Тысячу мне поцелуев огненных дала.

Вспыхнул я от поцелуев, словно от вина.

Шум моей кипящей крови слышала луна.

«Нынче — только поцелуи, — молвила она,—

Взявши в руку эту чашу, пей не вдруг до дна.

И пока еще ты можешь сдерживать желанья —

Кудри гладь, кусай мне губы, похищай лобзанья.

Но когда твой ум затмится страстью до того,

Что узды уже не будет слушать естество,—

Из толпы прислужниц, — в коей каждая девица,

Словно над любовной ночью вставшая денница,—

Ту, какую б ты ни выбрал, я освобожу,

И служить твоим желаньям тут же прикажу,

Чтоб она в шатре укромном другу моему

Предалась, была невестой и слугой ему.

Чтобы притушила ярость твоего огня,

Но — чтобы в ручье осталась влага для меня.

Каждый вечер, только с неба сгонит мрак зарю,

Я тебе один из этих перлов подарю».

Молвив так, толпу прислужниц взором обвела.

Ту, которую для ласки годною сочла,

Мановеньем чуть заметным к трону позвала

И ее, с улыбкой нежной, мне передала.

И луна, подаренная мне, меня взяла

За руку и в сумрачную чащу увела.

Был пленен я родинкою, стал рабом кудрей.

Под навесом листьев шел я, как во сне, за ней.

И меня в шатер богатый привела она.

Я поладил с ней, как с нижней верхняя струна.

Там постель была роскошно раньше постлана,

Легким шелком и коврами ярко убрана.

И затылками подушки ложа смяли мы.

Целовались и друг друга обнимали мы.

Отыскал я роз охапку между ивняков,

Потонул в охапке белых, алых лепестков.

Редкий жемчуг, сокровенный в раковине был,

Я жемчужницы бесценной створки отворил.

И ласкал свою подругу до дневной поры

В ложе, амброю дышавшем, полном камфоры.

Встал я из ее объятий при сиянье дня.

Приготовила проворно дева для меня

Чистый водоем, сиявший яхонтовым дном.

И водой благоуханной я омылся в нем.

Знойный полдень был, когда я вышел из шатра.

Гурии, что пировали на лугу вчера,

Все исчезли. Я остался там у родника

Одинокий — наподобье желтого цветка.

Дивы похоти с каната снова сорвались,

Бесноватого канатом связывать взялись.

В паутине кос тяжелых мухой я застрял,

В эту ночь канатоходцем я невольно стал.

Как осел, я бесновался, видящий ячмень,

Или — словно одержимый в новолунья день. [307] …словно одержимый в новолунья день.  — См. сноску 216.

И, как вор сребролюбивый пред чужим добром,

Весь дрожа, я потянулся вновь за серебром.

Обнял стан ее. Ослаб я. Так мне тяжко было.

Руку на руку тогда мне дева положила.

Руку эта зависть гурий мне поцеловала,

Чтоб убрал от клада руку. И, смеясь, сказала:

«Не тянись к запретной двери, ибо коротка,

Чтоб ее достать, любая длинная рука.

Вход в рудник закрыт печатью, и печать крепка,

И нельзя сорвать печати с двери рудника.

Пальмою ты обладаешь — так терпи, крепись,

Фиников незрелых с пальмы рвать не торопись.

Пей вино и знай, жаркое скоро вслед придет.

На зарю гляди, за нею солнца свет придет».

Я ответил ей: «О солнце сада моего,

Свет очей моих, услада взгляда моего!

У меня душа, ты видишь, подошла к губам.

Жарче поцелуй!.. Не надо слов холодных нам.

Как мне быть, коль вьюк с верблюда моего упал?

Помоги, избавь от муки, ибо час настал.

Скоро волк свирепых высей — хищный небосвод —

И по-волчьи и по-лисьи нападать начнет.

Словно лев голодный, прянет прямо на меня.

И повергнет ниц, как пардус пламенный, меня.

Если дверь не отопрешь мне нынче, знай, к утру

От томления и муки жгучей я умру.

Как цари и падишахи к гостю снизошли б,

Снизойди к моим моленьям, ибо я погиб!..

Изнемог я… И терпенья у меня не стало!»

«Руку удержи… Все будет… — госпожа сказала,—

Увенчать твое желанье — в том моя судьба.

Ибо ты — мой повелитель, я — твоя раба.

Бедный дар такому гостю будет ли хорош?

Все же — то, что ищешь ныне, позже обретешь.

У меня бери сегодня все, что сердцу любо:

Щеки, грудь и губы, — кроме одного, что грубо.

Кроме перла одного лишь — всей моей владей

Кладовой. И помни: ждет нас тысяча ночей,

Полных счастья. Но коль сердце пышет от вина,

Дам тебе служанку, словно полная луна,

Но чтоб нынче ты подол мой выпустил из рук».

Я, не разумея смысла, слышал только звук

Сладкой речи. Сам себе я говорил: «Не тронь!»

Но железо было остро и горяч огонь.

Молвил я: «Ты, струны тронув, их лишила лада,

Тысячи погибли с горя, не нашедши клада.

Слышишь? Кровь во мне бушует… Так поторопись

С казнью, чтоб палач скорее оборвал мне жизнь!»

Тут — как мне кипенье крови и безумья пыл

Повелели — на цветок я натиск совершил.

Страсть мою, что пламенела, не утолена,

Страсть мою меня молила удержать она.

И она клялась мне: «Скоро будет все твое.

Завтра ночью ты желанье утолишь свое.

Потерпи одни лишь сутки. Завтра — говорю —

Дверь к сокровищу сама я завтра отворю.

Ночь одну лишь дай мне сроку! Быстро ночь пройдет.

Ведь одна лишь ночь — подумай: только ночь, не год!»

Так она мне говорила. Я же, как слепой

Иль как бешеный, вцепился в пояс ей рукой,

И во мне от просьб желанной девы возросло

Во сто раз желаний пламя. До того дошло,

Что рванул я и ослабил пояс у нее.

А царица, нетерпенье увидав мое,

Мне сказала: «На мгновенье ты глаза закрой.

Отомкну сейчас сама я двери кладовой.

Отомкнув перед тобою дверь, скажу: «Открой…»

И тогда, что пожелаешь, делай ты со мной».

Я на сладкую уловку сразу пойман был,

Выпустил из рук царицу и глаза прикрыл.

И — доверчиво — ей сразу дал я миг, другой.

И когда услышал слово тихое: «Открой…»

Я, с надеждою на деву бросив быстрый взгляд,

Увидал: пустырь, корзину и над ней канат.

А перед моей корзиной друг мясник предстал.

Заключил меня в объятья, извиняться стал.

«Если бы сто лет твердил я, — мне мясник сказал,—

Ты б не верил, если б это сам не испытал.

Тайное ты нынче видел, — что нельзя узнать

Иначе. Кому ж об этом можно рассказать?»

И, палимый сожаленьем горьким, я вскипел,

В знак тоски и утесненья черное надел.

Пребывающим в печали черной и в молчанье —

Черное лишь подобает это одеянье.

Шелк на голову набросив черный, словно ночь,

Я из града вечной скорби ночью вышел прочь.

С черным сердцем появился я в родном дому.

Царь я — в черном. Тучей черной плачу потому!

И скорблю, что из-за грубой похоти навек

Потерял я все, чем смутно грезит человек!»

И когда мой шах мне повесть эту рассказал,

Я — его раба — избрала то, что он избрал.

В мрак ушла я с Искендером за живой водой!.. [308] В мрак ушла я с Искендером за живой водой!..  — то есть по примеру царя я облачилась в черное, ища духовного просветления.

Ярче месяц — осененный неба чернотой.

И над царским троном черный должен быть покров. [309] И над царским троном черный должен быть покров. — Черный — придворный цвет аббасидских халифов (750—1258) и их вассалов Сельджукидов, правивших во времена Низами.

Ибо цвет прекрасен черный — лучший из цветов. [310] …цвет прекрасен черный — лучший из цветов.  — Персидская поговорка гласит: «Выше черного цвета нет», то есть любой цвет можно окрасить в черный, но черное ни в какой цвет не перекрасить.

Рыбья кость бела, но скрыта. Спины рыб черны.

Кудри черные и брови юности даны.

Чернотой прекрасны очи и осветлены.

Мускус — чем черней, тем большей стоит он цены.

Коль шелка небесной ночи не были б черны,—

Их бы разве постилали в колыбель луны?

Каждый из семи престолов свой имеет цвет,

Но средь них сильнейший — черный. Выше цвета нет».

Так индийская царевна в предрассветный час

Пред царем Бахрамом дивный кончила рассказ.

Похвалил красу Кашмира шах за сказку-диво,

Обнял стан ее и рядом с ней заснул счастливый.

В час, когда нагорий ворот и пола степей

Позлатились ярким блеском солнечных лучей,

В воскресенье, словно солнце поутру, Бахрам

В золотое одеянье облачился сам.

И, подобен солнцу утра красотой лица,

Он вошел под свод высокий желтого дворца.

Сердце в радости беспечной там он утопил,

Внемля пенью, из фиала золотого пил.

А когда померк лучистый тот воскресный день

И в покое брачном шаха воцарилась тень,

Шах светильнику Китая нежному сказал,

Чтоб она с прекрасным словом свой сдружила лал.

Попросил звезду Турана повесть рассказать

Сказочную, — дню, светилу и дворцу под стать.

Просьбу высказав, он просьбы исполненья ждал,

Извинений и уверток шах не принимал.

И сказала дочь хакана Чина — Ягманаз:

«О мой шах, тебе подвластны Рум, Туран, Тараз.

Ты владык земли встречаешь пред дворцом твоим,

И цари хвалу возносят пред лицом твоим.

Кто тебе не подчинится дерзостной душой,

Под ноги слону да будет брошен головой».

И рассказ царевны Чина зазвучал пред ним;

Он струился, как кадильниц благовонный дым.

«В неком городе иракском, я слыхала, встарь

Жил и правил добрый сердцем, справедливый царь.

Словно солнце, благодатен был и ясен он,

Как весна порой новруза, был прекрасен он.

Всякой доблестью в избытке был он наделен,

Светлым разумом и знаньем был он одарен.

Хоть, казалось, от рожденья он счастливым был,

В одиночестве печальном жизнь он проводил.

В гороскопе, что составил для него мобед,

Он прочел: «Тебе от женщин угрожает вред».

Потому и не женился он, чтоб не попасть

В бедствие, чтоб не постигла жизнь его напасть.

Так вот, женщин избегая, этот властелин

Во дворце и дни и ночи проводил один.

Но владыке жизнь такая стала докучать,

По неведомой подруге начал он скучать.

Несколько красавиц юных он решил купить.

Только не могли рабыни шаху угодить.

Он одну, другую, третью удалить велел.

Ибо все переходили данный им предел.

Каждая хотела зваться — «госпожа», «хатун».

Жаждала богатств, какими лишь владел Карун.

В доме у царя горбунья старая жила,

Жадной, хитрой, словно ведьма, бабка та была.

Стоило царю рабыню новую купить,

Как старуха той рабыне начинала льстить.

Начинала «госпожою Рума» называть,

Принималась о подачке низко умолять.

И была любая лестью той обольщена,

И царю невыносимой делалась она.

А ведь в мире этом речи льстивые друзей

Многим голову кружили лживостью своей.

Лживый друг такой — в осаде, не в прямом бою,

Как баллиста, дом разрушит и семью твою.

Шах иракский, хоть и много разных он купил

Женщин, но средь них достойной все не находил.

На которую свой перстень он ни надевал,

Видя: снова недостойна, — снова продавал.

С огорченьем удаляя с глаз своих рабынь.

Шах прославился продажей молодых рабынь.

Хоть кругом не уставали шаха осуждать,

Не могли его загадки люди разгадать.

Но в покупке и продаже царь, от мук своих

Утомившись, утешенья сердцу не достиг.

Он, по воле звезд, супругу в дом ввести не мог,

И рабыню, как подругу, в дом ввести не мог.

Провинившихся, хоть в малом, прочь он отсылал,

Добродетельной рабыни, скромной он искал.

В этом городе в ту пору торг богатый был,

И один работорговец шаху сообщил:

«От кумирен древних Чина прибыл к нам купец

С тысячей прекрасных гурий, с тысячей сердец.

Перешел он через горы и пески пустынь,

Вывез тысячу китайских девственных рабынь.

Каждая из них улыбкой день затмит, смеясь,

Каждая любовь дарует, зажигает страсть.

Есть одна средь них… И если землю обойти,

Ей, пожалуй, в целом мире равных не найти.

С жемчугом в ушах; как жемчуг, не просверлена.

Продавец сказал: «Дороже мне души она!»

Губы как коралл. Но вкраплен жемчуг в тот коралл. [311] Но вкраплен жемчуг в тот коралл.  — То есть губы ее как кораллы, а зубы — как жемчуг.

На ответ горька, но сладок смех ее бывал.

Необычная дана ей небом красота.

Белый сахар рассыпают нежные уста.

Хоть ее уста и сахар сладостью дарят,

Видящие этот сахар втайне лишь скорбят.

Я рабынями торгую, к делу приучен,

Но такою красотою сам я поражен.

С веткой миндаля цветущей схожая — она

Верная тебе рабыня будет и жена!»

«Покажи мне всех, пожалуй, — шах повеселел,—

Чтобы я сегодня утром сам их посмотрел!»

Тот пошел, рабынь привел он. Быстро шах пришел,

Долгий с тем работорговцем разговор повел.

Оглядел рабынь. Любая как луна была,

Но из тысячи — прекрасней всех одна была.

Хороша. Земных красавиц солнце и венец,—

Лучше, чем ее бывалый описал купец.

Шах сказал торговцу: «Ладно! Я сойдусь с тобой!

Но скажи мне — у рабыни этой нрав какой?

Знай, купец, когда по нраву будет мне она,

И тебе двойная будет выдана цена…»

Отвечал купец китайский шаху: «Видишь сам —

Хороша она, разумна, речь ее — бальзам.

Но у ней — дурная, нет ли — есть черта одна:

Домогательств не выносит никаких она.

Видишь: китаянка эта дивно хороша,

Истинно она, скажу я, во плоти душа.

Но откроюсь я: доныне, кто б ни брал ее,

Вскоре — неприкосновенной — возвращал ее.

Кто б ее ни домогался, шах мой, до сих пор,

Непреклонная, давала всем она отпор.

Коль ее к любви хотели силою склонить,

На себя она грозила руки наложить.

Нрав несносный у рабыни, прямо я скажу,

Да и сам, о шах, придирчив ты, как я гляжу.

Если так ты непокладист нравом, то навряд

С ней дела пойдут, о шах мой, у тебя на лад.

Если ты ее и купишь и к себе возьмешь,

То, поверь, ко мне обратно завтра отошлешь.

Прямо говорю — ты эту лучше не бери,

Из моих рабынь другую лучше присмотри.

Если выберешь согласно нраву своему,

То с тебя и за покупку денег не возьму»,

Шах всю тысячу красавиц вновь пересмотрел,

Ни одной из них по сердцу выбрать не сумел.

Вновь он к первой возвратился. В сердце шаха к ней

С каждым взглядом страсть живая делалась сильней.

Полюбил ее, решил он в дом рабыню взять,

Хоть не знал еще, как в нарды будет с ней играть.

Раз увидев, не хотел он расставаться с ней.

Ласково решил он мягко обращаться с ней.

Он свою предосторожность в сердце усыпил,

В нем любовь возобладала, деву он купил.

И велел он казначею заплатить скорей

Серебром за ту, чьи ноги серебра белей.

Чтоб убить змею желанья, взял рабыню он,

Но ему разлуки с нею угрожал дракон.

Периликая, в гареме шахском поселясь,

Как цветок на новой почве в доме прижилась.

Как бутон, она раскрылась — в ярких лепестках,

Но ни в чем ее влюбленный не неволил шах.

И, в домашние заботы вся погружена,

Исполнительной хозяйкой сделалась она.

Все она в своих покоях двери заперла,

Только дверь одна — для шаха — отперта была.

Хоть вознес ее высоко шах, как кипарис,

Но она, как тень, клонилась головою вниз.

И явилась та горбунья и взялась ей льстить,

Чтоб согнуть тростник высокий и ее сгубить.

Что ж рабыня? Волю гневу тут дала она;

Разбранив в сердцах, старуху прогнала она.

«Я невольница простая, не царица я,

Быть не госпожой, служанкой доля здесь моя!»

Падишах, когда все это дело разобрал,

Понял все он и старуху из дому прогнал.

А к невольнице такая страсть горела в нем,

Что своей рабыни вскоре сам он стал рабом.

И, прекрасную тюрчанку сильно полюбя,

Он любви не домогался, сдерживал себя.

Хоть в ту пору, несомненно, и сама она

Уж была, должно быть, втайне в шаха влюблена.

С нею был в опочивальне как-то ночью шах,

Завернувшись в шелк китайский, кутаясь в мехах.

Окружил ее — как крепость, скажешь, ров с водой,

Страстью изнывал влюбленный рядом молодой.

И не менее, чем в шахе, страсть пылала в ней.

И, открыв уста, с любовью так сказал он ей:

«О трепещущая пальма в шелесте ветвей,

О живое око сердца и душа очей!

Кипарис перед тобою крив, — так ты стройна!

Как отверстие кувшина пред тобой луна!

Знаешь ты сама — тобою я одной дышу…

На вопрос мой дать правдивый я ответ прошу.

Если от тебя услышу только правду я,

То, как стан твой, распрямится и судьба моя».

Чтоб ее расположенье разбудить верней,

Розы свежие и сахар стал он сыпать ей.

И такую рассказал он притчу: «Как-то раз

О Валкие и Сулеймане слышал я рассказ.

Радостью их и печалью сын прелестный был,

Только не владел руками он и не ходил.

Молвила Валкие однажды: «О любимый мой,

Посмотри — здоровы телом оба мы с тобой.

Почему же сын наш болен? Силы рук и ног

Он лишен! За что так горько покарал нас бог?

Надо средство исцеленья для него открыть.

Ты премудр, и ты сумеешь сына исцелить.

И когда придет от бога Джабраил к тебе,

Расскажи ему о нашей бедственной судьбе.

А когда от нас на небо вновь он улетит,

Пусть в «Скрижаль запоминанья» там он поглядит: [312] Пусть в «Скрижаль запоминанья» там он поглядит.  — «Скрижаль Запоминанья» — лаух ал-махфуз — скрижаль, на которой, согласно Корану, предвечный калам начертал до сотворения все судьбы мира (ср. сноски 3–8).

Есть ли средство исцеленья сына твоего?

Пусть он скажет: что за средство? Где достать его?

Может быть, наш сын любимый будет исцелен,

Может — жар моей печали будет утолен!»

Сулейман с ней согласился и поклялся ей

Все исполнить. Джабраила ждал он много дней.

И когда к нему спустился с неба Джабраил,

Он его об исцеленье сына попросил.

Скрылся ангел и вернулся вскоре в дом его,

От кого же? Да от бога прямо самого.

Джабраил сказал: «Два средства исцеленья есть —

Редкие, но под рукою оба средства здесь,—

Это — чтобы, сидя рядом со своей женой,

Был ты с ней во всем правдивым, а она с тобой.

Коль правдивыми друг с другом сможете вы быть,

Вы сумеете мгновенно сына исцелить».

Встал тут Сулейман поспешно и Валкие позвал,

Что от ангела он слышал, ей пересказал.

Радовалась несказанно тем словам Валкие

И что средства исцеленья сыну их нашлись.

Молвила: «Душа открыта пред тобой моя!

Что ни спросишь ты, отвечу только правду я!»

Сулейман — вселенной светоч — у нее спросил:

«Образ твой желанья будит, всем очам он мил.

Но скажи мне, ты желала только ли меня

Всей душой и сердцем, полным страстного огня?»

И ответила царица: «Верь душе моей:

В мире ты источник света! Кто тебя светлей?

Но хоть молод и прекрасен ты и мной любим,

Хоть никто с тобой в подлунном мире несравним,

Хоть красив ты, добр и нежен, повелитель наш,

Хоть велик и лучезарен, словно райский страж,

Хоть над явным всем и тайным назван ты главой

И хоть властен над вселенной дивный перстень твой,

Хоть прекрасен ты, как солнце яркое в лучах,

Хоть счастливый ты владыка и вселенной шах,

Но коль юношу-красавца вижу — то не лгу:

Побороть своих желаний все ж я не могу!»

И едва лишь прозвучало слово тайны сей,

Сын ее безрукий с ложа руки поднял к ней.

«Мать! Руками я владею! — громко крикнул он.—

Исцелен я и от чуждой помощи спасен!»

Потрясенная смотрела пери на него,

Исцелившегося видя сына своего.

И сказала: «О владыка духов и людей,

Ты всех доблестней, всех выше в мудрости своей!

Ты открой мне тайну, сына нашего любя!

Ноги исцелить — зависит ныне от тебя.

На единственный вопрос мой дай ты мне ответ:

Счета нет твоим богатствам и числа им нет.

Горы золота собрал ты, перлов, серебра,

Молви: втайне ты чужого не хотел добра?»

И пророк творца вселенной так ответил ей:

«Да, богат я, всех богаче я земных царей.

И сокровища от Рыбы все и до Луны

Под моей лежат печатью в тайниках казны.

Здесь меня богатством щедро вечный одарил,

Но и все же, кто б с поклоном в дом мой ни входил,

На руки ему смотрю я: с чем, мол, он идет?

И хороший ли подарок мне, царю, несет?»

Только Сулейман великий те слова сказал,

Сын пошевелил ногами, поднялся и встал.

Он сказал: «Отец! Взгляни-ка, вот я стал ходить!

Ты меня сумел, премудрый, словом исцелить!»

«Если сам посланник бога, — деве шах сказал,—

Сухоруких и безногих дивно исцелял,

То правдивыми, конечно, нам не стыдно быть

И стрелу в добычу прямо с тетивы спустить.

О единственная в мире, о моя луна,

Я люблю тебя, но что же так ты холодна?

Я страдаю и тоскую, мукой я горю,

На тебя в томленье сердца издали смотрю.

Ты прекрасна несравненной, дивной красотой!..

Почему же так сурова и жестка со мной?»

И красавица владыке своему вняла,

И ответа лучше правды чистой не нашла.

«Это все, — она сказала, — не моя вина!

А у нас в роду, к несчастью, есть черта одна:

Мать, и бабка, и прабабка у меня, о шах,

Все, едва лишь выйдя замуж, умерли в родах.

Знать, на нас на всех проклятье — в браке умирать,

Потому — мужчине сердце я боюсь отдать.

Не хочу я, мой владыка, — я не утаю,—

Ради радостей мгновенных жизнь губить свою.

Жизнь дороже мне. И лучше мне безмужней жить,

Чем испить отраву страсти и себя сгубить.

Не любви, о шах, я жажду — жизни жажду я!

Вот тебе и явной стала тайна вся моя.

Крышку с тайны сняв, как хочешь, так и поступай,

У себя оставь, коль хочешь, а не то продай.

Вот, о царь, я все сказала, правду возлюбя,

Я не спрятала, не скрыла тайны от тебя.

Я надеюсь, шах вселенной, что и ты теперь

Предо мной своей загадки приоткроешь дверь:

Почему рабынь прекрасных падишах берет

В дом к себе — и их меняет чуть не сотню в год?

И недели не живет он ни с одной из них,

И души не отдает он ни одной из них?

Приголубит и приблизит к своему лучу,

А потом ее поспешно гасит, как свечу?

До небес сперва возносит, холит и дарит,

И с презрением отбросит, и не поглядит?»

Шах ответил: «Путь возвратный открывал я им,

Так как не был ни одною искренне любим.

Поначалу все бывали очень хороши;

А потом — куда девалась доброта души?..

В царском доме, как царицы, привыкали жить.

Мне они переставали преданно служить.

Ведать меру должен каждый, кто душой не слеп,

Не для всякого желудка годен чистый хлеб.

Нет, железный лишь желудок может совладать

И с несвойственною пищей, чтоб не пострадать.

Если к женщине мужчина страстью ослеплен,

Много ей недостающих свойств припишет он.

Но ведь женщина — былинка, ветер мчит ее,—

Как же сердцем положиться можно на нее?

Если золото увидит, то — в конце концов —

Голову она склоняет чашею весов.

Скажем: жемчугом незрелый полон был гранат,

А когда созрел он — зерна ладами горят.

Женщина, что виноградник, — нежно зелена,

Недозрев; когда ж созрела, то лицом черна.

Наполняет ночь сияньем яркий блеск луны,

И в достоинстве мужчины чистота жены.

Все рабыни, что бывали здесь перед тобой,

Были заняты всецело только лишь собой.

Мне из всех из них служила только ты одна,

Вижу — истинным усердьем ты ко мне полна.

Хоть любви твоей лишен я, все же я не лгу,—

Без тебя теперь спокойно жить я не могу».

Много шах своей рабыне слов таких сказал,

Но к желаемому ближе ни на пядь не стал.

От него она, как прежде, далека была.

Как и прежде, не попала в цель его стрела.

И под бременем печали этот властелин

Шел по каменистым скалам день за днем один.

Рядом был родник желанный, жаждой он горел

Нестерпимой. Проходило время, он терпел.

Та горбунья, что когда-то во дворце жила

И которую рабыня в гневе прогнала,

Услыхала, что несчастье дома терпит шах,

Что пред собственной рабыней он склонен во прах,

Что лишился, околдован, сил могучий муж,

И сказала: «Ну, старуха! Мудрость обнаружь!

Не пора ли на гордячку чары навести

И заставить эту пери в дивий пляс пойти?

Я-то в паланкине солнца живо брешь пробью!

Не гордись, луна! Разрушу крепость я твою,

Чтобы мною не гнушались, чтоб ничья стрела

Угодить в мою кривую спину не могла!»

Весь свой ум пустила бабка в ход и наконец

Умудрилась и проникла к шаху во дворец.

Чтобы пал и посрамился гордый тот кумир,

К хитрости она прибегла древней, словно мир.

Шаху молвила: «Неужто с молодым конем

Ты не сладишь, чтоб ходил он под твоим седлом?

Ты послушайся старуху: два-три дня пред ней

Ты оседлывай бывалых под седлом коней.

Иль тебе не приходилось самому, видать,

Норовистого трехлетка в табуне хватать?»

И попался шах на хитрость, и подумал: «Что ж,

Из такой колодки будет и кирпич хорош!..»

Вскоре новая явилась дева во дворце —

Огнеокая, с улыбкой милой на лице.

Хороша она, учтива и ловка была,

Нравом добрая, живая, всем она взяла.

В доме живо осмелела, осмотрясь, она,

И игрой азартной с шахом занялась она.

Сам хозяин ставить нарды стал проворно ей

И проигрывать все игры стал притворно ей.

С первой девою, как прежде, дни он проводил,

Со второй — в опочивальню на ночь уходил.

Целый день бывал с одною, ночь бывал с другой.

Нежен был с одной, желанья утолял с другой.

Оттого, что со второю уходил он спать,

Стала первая пожаром ревности пылать.

И хоть шаха ревновала все сильней она

Омрачилась, как за тучей ясная луна,

Но она ему, как прежде, преданной была,

И ни на волос от службы шаху не ушла.

Думала: «Судьба, как видно, чудеса творит!

Не из печки ли старушки мне потоп грозит?» [313] Не из печки ли старушки мне потоп грозит? — Согласно мусульманской легенде, всемирный потоп начался из печи старухи, жившей в Куфе.

И терпела и таила жар она в крови,

Но — ты знаешь — от терпенья пользы нет в любви.

Улучивши время, к шаху раз она пришла

И такую речь смущенно с шахом повела:

«О хосров благословенный! [314] О хосров благословенный!..  — В данном случае хосров — в значении «царь», «владыка». — начала она.—

Ведь тобой живут законы, вера и страна!

Ты со мной однажды начал правду говорить,

Так со мной и дальше должен ты правдивым быть.

Если радостны и ясны дни весны с утра,

Так зачем же так ненастны, мглисты вечера?.

Я хочу, мой шах, чтоб вечно дни твои цвели,

Чтоб тебе любовь и счастье вечера несли.

Поутру ты мне напиток сладкий дал… Так что ж

Ты мне этот едкий уксус вечером даешь?

Не вкусив, ты мной пресыщен и меня отверг.

В жертву льву меня ты отдал, в пасть дракона вверг.

Был так нежен ты, но что же стал ты так жесток?

Иль не видишь, что от муки дух мой изнемог?

Ты змею завел, — ты хочешь гибели моей?

Коль убить меня задумал, так мечом убей!

В дом к себе меня привел ты, сильно полюбя?..

Кто такой игре жестокой научил тебя?

Так открой же мне всю правду! Я изнемогла! —

Коль не хочешь, чтобы здесь я тут же умерла!

Заклинаю, шах мой, жизнью и душой твоей —

Если правду скажешь — снимешь ты замок с дверей,—

Я и свой замок открою, небом я клянусь,

Что во всем тебе, о шах мой, нынче ж покорюсь!»

Шах, ее в своих оковах крепких увидав,

Эти речи, эти клятвы девы услыхав,

Ничего от милой сердцу укрывать не стал,

Все, что нужно и не нужно, он ей рассказал:

«Страсть к тебе — давно, как пламя, обняла меня,

Довела до исступленья и сожгла меня.

Я терпел, но все сильнее сердцем тосковал,

Я от муки нестерпимой полумертвым стал.

И горбатая старуха мне помочь пришла

И, как зелье колдовское, мне совет дала.

И велела мне похлебку бабка та сварить,

Той похлебкою сумел я душу исцелить.

Но была тебе, как видно, ревность тяжела.

Ты ее душой и сердцем, видно, не снесла.

А ведь воду нагревают только над огнем,

И железо размягчают только над огнем.

С горечью на это средство все ж решился я.

И прости — твоею болью исцелился я.

Охватил от малой искры жизнь мою пожар,

А старуха, как колдунья, раздувала жар.

Но теперь, когда со мною ты чиста, как свет,

Больше в старой той колдунье надобности нет.

Надо мной сегодня солнце подошло к Тельцу, [315] …солнце подошло к Тельцу…  — то есть наступила весна.

И, как видно, зимний холод не грозит дворцу».

Так он много слов прекрасных деве говорил

И вниманием тюрчанки очарован был.

Звезды счастья над главою шахскою сошлись,

Он с любовью тонкостанный обнял кипарис.

Соловей на цвет, росою окропленный, сел,

И расцвел бутон, певец же сладко опьянел.

Попугай взлетел из клетки, как крылатый дух,

И поднос сластей увидел без докучных мух.

Рыба вольная из сети в водоем ушла,

Сладость фиников созревших в молоко легла.

Сладостна была тюрчанка, прелести полна,

Отвечала страстью шаху своему она.

Шах завесу с изваянья золотого снял,

Под замком рудник, сокровищ полный, отыскал.

Драгоценностей нашел он много золотых,

Золотом своим богато он украсил их.

Золото нам наслажденья чистые дарит.

И халва с шафраном, словно золото, горит.

Не гляди на то, что желтый он такой — шафран!

Видишь смех, что вызывает золотой шафран? [316] Видишь смех, что вызывает золотой шафран? — Согласно медицине времен Низами, шафран прогоняет грусть, веселит.

Золото зари рассветной по душе творцу.

Поклонялись золотому некогда тельцу.

И в румийских и багдадских банях — только та

Глина ценится, что, словно золото, желта». [317] Глина ценится, что, словно золото, желта.  — Речь идет о глине, которой в те времена мылись в бане. Особенно ценилась мягкая желтая глина.

Так кумир прекрасный Чина сказку завершил,

Шах Бахрам ее с любовью обнял и почил.

Только свет свой понедельник над землей простер,

Шах Бахрам разбил зеленый поутру шатер.

И зеленую зажег он для себя звезду,

Как зеленый дух в зеленом ангельском саду.

Утром во дворец зеленый шах Бахрам вступил,

Наслажденью и веселью день свой посвятил.

А когда погас над миром дня того закат

И на небе изумрудном вспыхнул звездный сад,

Стал хорезмскую царевну шах Бахрам просить

Сладкого повествованья тюк пред ним раскрыть.

И в шелку зеленом пери просьбе той вняла

И пред Сулейманом двери тайны отперла.

Начала она: «Ты душу в жизнь вдохнул мою,

Пусть все души мира будут жертвой за твою.

Твой престол — опора счастья милостью творца,

Слава прошлого — преддверье твоего дворца.

Высоко венец Бахрама в мире вознесен.

Солнце счастья озарило твой высокий трон.

Света, мира и величья дух — в твоей судьбе,

Солнце вечное опору обрело в тебе!..»

Кипарис Хорезма славу шаху завершил

И средь яхонтов источник сахарный открыл.

Начала царевна: «В Руме жил когда-то муж,

Был хорош собой, и весел, и умен к тому ж.

Всем, что может человека в мире украшать,

Обладал он, — и душою телу был под стать.

Перлом был он, украшеньем всей его страны;

И желал он чистой, доброй для себя жены.

У людей других примером почитался он

И «Душою чистым Бишром» — назывался он.

Беззаботно Бишр, — а был он издавна таков,—

Шел однажды меж тенистых городских садов.

Но нежданной встречей разум Бишра был смущен.

Был внезапно он любовью в сердце поражен.

Пред собою он увидел женщину одну,

Как завернутую в облак полную луну.

Кто была она, откуда? Бишр не знал ее…

Ветер кисею откинул покрывал ее,

Из-за облака взглянула светлая луна,

Взглядом Бишра поразила, как стрелой, она.

Подкосились ноги Бишра; был он потрясен,

Будто выстрелом на месте был он пригвожден.

Лик увидел, пред которым ни один аскет

Не задумался б нарушить данный им обет.

Стан стройнее кипариса, а в глазах — любовь,

На щеках румянец свежий, как фазанья кровь.

Словом, кто б ее увидел, был бы уязвлен

И утратил бы навеки свой покой и сон.

И, как будто на колючку наступил ногой,

Бишр невольно вскрикнул громко, словно сам не свой.

Подхватила покрывало быстро та луна,

И, напуганная Бишром, скрылась вмиг она.

Так, когда кровопролитье втайне совершит,

Полн смятения — убийца от людей бежит.

Бишр, как ото сна очнулся, вдаль вперил свой взор:

Улица пуста; ограблен дом, а вор ушел.

Он сказал: «Ее теперь я вовсе упустил!

Где искать? А для терпенья мне не хватит сил…

Но терпеть мне и терзаться молча надлежит.

По следам за нею гнаться — нестерпимый стыд.

Муж я — не умру от горя. Должен все снести.

Страсть к жене меня не может совратить с пути.

Мощь духовная в уменье — страсти побеждать…

Это главное условье можно ль забывать?

На осла шатер навьючив, не пора ли с ним

Двинуться к святому дому мне — в Иерусалим? [318] Двинуться к святому дому мне — в Иерусалим? — Мусульмане совершают паломничество в Иерусалим к мечети, построенной на скале, на которой останавливался, по преданию, пророк Мухаммед во время вознесения на небо.

Та десница, что небесный утвердила свод,

Я надеюсь, облегченье мукам принесет!»

Воротясь домой, он сборы быстро завершил

И к святым местам, гонимый горем, поспешил.

Он бежал в безумном страхе пред самим собой.

Свой смятенный дух он воле поручил святой.

В древнем храме умолял он, плача, божество

Защищать от дивов страсти скорбный дух его.

Так он долго там молился богу и святым,—

И домой решил вернуться, к берегам родным.

Спутник на пути обратном увязался с ним,

Внешне добрый, а в душе он низким был и злым.

Страшный спорщик и придира тот попутчик был,

В каждом благе он изъяны мигом находил.

Начинал ли Бишр о добром мысли излагать,

Принимался этот спутник доброе ругать.

«Нет, не так!» и «Нет, не эдак!», «Не болтай-ка зря!» —

Обрывал его попутчик, злобою горя.

Хоть в пути добросердечный Бишр молчать решил,

Спутника он и молчаньем в ярость приводил.

Он спросил: «Как ты зовешься? Я желаю знать,

Как по имени тебя мне, о попутчик, звать?»

Тот ответил: «Божий раб я. Имя же мое

Бишр. Теперь ты, друг, мне имя назови твое».

«А, ты — Бишр презренный? Слава у тебя плоха!

Ну — а я, я вождь духовный смертных — Малиха!

Все творение — небесный мир и мир земной —

Это все объял могучий, дерзкий разум Мой.

Я в познанье всеобъемлющ, как никто — велик!

И добро, и зло, и тайны мира я постиг.

Выше дюжины мудрейших — мудрости я друг.

Знай, невежда! Я двенадцать изучил наук!

Для меня нигде сокрытой тайны в мире нет.

Я — о чем меня ни спросишь — дам на все ответ.

Если капища науки все ты обойдешь,

Равного среди ученых мне ты не найдешь!»

Так дорогою надменно похвалялся он,

Хвастовством его бесстыдным Бишр был поражен.

Тут от гор вдали большая туча отошла,—

Этой тучи дымно-черен цвет был, как смола.

Малиха спросил: «Вон — туча! Почему черна,

Как смола, она? Ведь свойство облак — белизна!»

Бишр ответил: «То — Яздана воля. Он творит

Непостижное. Явленьям свойства он дарит».

Малиха сказал: «Увертки про себя оставь!

Если можешь, отвечая, в цель стрелу направь!

Тучи черные рождает пережженный дым,—

Это признано бесспорно разумом самим».

Вдруг повеял им в ланиты ветер невзначай,

И промолвил тот зазнайка: «Ну-ка, отвечай,—

Знаешь ли, что движет ветром? Надо размышлять!

А во мраке, как скотине, стыдно пребывать!»

Бишр ответил: «Это — воля бога самого.

Не свершается без воли божьей ничего».

Тот сказал: «Пора бы в руки повод знаний взять,

А не бабушкины сказки вечно повторять!

Сущность ветра — это воздух; он течет рекой

И земные испаренья гонит пред собой».

Тут гора большая встала пред глазами их.

«Почему, — спросил он, — эта выше всех других?»

Бишр ответил: «Так Язданом решено самим,

Что одним горам быть ниже, выше быть другим».

Тот ответил: «Доказательств не приводишь ты,—

Все от божьего калама производишь ты!

Знай: рождаясь от потоков бурных дождевых,

Сели размывают горы, разрушают их.

Та вершина, что всех выше над лицом земли

Поднялась, стоит от силей дождевых вдали».

Бишр не выдержал и в гневе спутнику вскричал:

«Не противься воле неба! Лучше б ты молчал!

Ведь пути к завесе древней здесь не знаем мы,

Что ж о тайнах за завесой рассуждаем мы?

Я боюсь, когда завеса эта упадет,

Дерзких и высокоумных гибель злая ждет.

В листьях шепчущих на вечном древе бытия

Тайны веют! Да не тронет их рука твоя!»

И хоть Бишр заклятьем этим дал отпор греху,

Див зазнайства не покинул все же Малиху.

Долго шли они. В пустыне путь им предстоял.

Малиха не унимался, спорил и болтал.

А в пустыне раскаленной, средь песков нагих,

От бессонницы и зноя мозг испекся их.

Еле шли они, стеная, охая в пути,

И казалось, что жару им не перенести.

Наконец они к большому дереву пришли

И в тени ветвей могучих отдыхать легли.

К небу подымалась древа шумная глава,

У подножья зеленела мягкая трава.

У корней кувшин огромный в землю был зарыт,

Кем-то доверху водою чистою налит.

Малиха в кувшине этом воду увидал,

Повернулся живо к Бишру и ему сказал:

«Погляди-ка, друг любезный! Молви наконец,—

Что, кувшин с водою тоже здесь зарыл творец?

Здесь кувшин с водою в землю до краев зарыт,

Но скажи мне — почему он крышкой не покрыт?

И скажи — откуда взяться чистой здесь воде?

Видишь сам, вокруг пустыня, нет воды нигде».

Бишр ответил: «Некто — добрый — здесь кувшин зарыл,

Чтоб идущий по пустыне жажду утолил.

А чтоб как-нибудь случайно не был он разбит,

Потому кувшин и в землю до краев зарыт».

Малиха, смеясь, ответил: «Ох ты, голова!

Недомыслие пустое все твои слова.

Никому, поверь, до нашей дела нет беды!

Здесь за тысячу фарсангов не найдешь воды,

Знай, охотники зарыли в землю здесь кувшин.

Это же — капкан для дичи средь нагих равнин!»

Бишр ответил: «О проникший в тайну бытия,

Люди все различны; розно мыслим ты и я.

Знать, подозревают люди в помыслах других

Доброе или дурное — го, что в них самих».

Сели, скатерть расстелили в лиственной тени,

Ели, воду из кувшина черпали они.

Им обоим показалась та вода вкусна,

Как хрусталь чиста, прозрачна, дивно холодна.

Малиха тут крикнул Бишру: «Ну-ка, отойди

От воды и там в сторонке малость посиди.

В воду чистую я тело погрузить хочу,

Освежиться, пыль пустыни с тела смыть хочу.

Обжигающим, соленым потом я покрыт,

Покрывающая тело грязь меня томит.

Я очищусь и отмоюсь. А потом с тобой

Двинусь дальше, освеженный, с легкою душой.

Но кувшин перед уходом должен я разбить,

Чтоб животных от ловушки этой защитить.

Бишр сказал: «О благонравный, не злоумышляй!

Ты дурного понапрасну здесь не совершай!

Нам кувшин был дан судьбою — жажду утолить,

Как же можно эту божью воду загрязнить?

Кто живительную воду из колодца пьет,

Если он не злой безбожник, в воду не плюет.

Сам подумай, ведь другие путники придут,

Здесь же вместо чистой влаги грязь они найдут».

Но, злокозненный, упорен муж в нечестье был,

Подлую свою натуру вновь он проявил.

Снял с себя тюрбан и сумку, в плащ их завернул,

И, согнувшись, как в источник, он в кувшин нырнул.

Не кувшин в земле, колодец то глубокий был,

И до дна того колодца путь далекий был.

В «мудрости» своей спасенья мудрый не нашел,

Он на дне того колодца смерть свою обрел.

Наглотался он, нырнувши храбро в глубину,

Изнемог и опустился наконец ко дну.

Бишр приблизился, тревогой тайною смутясь,

Стал товарища искать он — к влаге наклонясь.

И увидел, что бедняга утонул давно,

Как кувшин, сложив покорно голову на дно.

Бишр утопленника вынул. В скорби, хоть без слез,

Из воды в колодец праха тело перенес;

И, засыпав и камнями тело заложив,

Над могилою бедняги сел он, молчалив.

«Где же был твой ум и разум, — скорбно думал он,—

Ты хвалился, что в раскрытье тайн ты изощрен.

Хвастал, что небес высоких тайну ты прочтешь,

Что арканом ты вселенной тайну захлестнешь.

Говорил, что ты не знаешь, что такое страх…

Где же мужество? Величье? Ты теперь лишь прах.

Ты считал: взамен капкана тут поставлен жбан,

Что же? — сам, как дичь стеная, ты попал в капкан.

За глоток воды я небу благодарен был…

Не за это ли всевышний жизнь мне сохранил?..»

Так сказал добросердечный Бишр. И встал с земли,

И погибшего пожитки подобрал с земли.

И египетского шелка плащ его цветной,

И тюрбан его, и пояс поднял дорогой.

А когда с его одежды он печать совлек,

То увесистый оттуда выпал кошелек.

Жаром в кошельке блеснуло, увидавши свет,

Больше тысячи магрибских золотых монет.

Бишр сказал: «Его пожитки мне нельзя бросать,

Это все связать я должен и с собою взять.

Сохранить, не растерявши ничего в пути,

И на родине бедняги родичей найти».

Так пустыней, невредимый, шел он много дней

И в знакомый прибыл город на краю степей.

Ночь он в караван-сарае отдохнуть решил.

Выспался, потом едою силы укрепил.

На люди потом с тюрбаном вышел он с утра,—

Мол, не знают ли владельца этого добра?

Некий честный муж одежду Малихи признал:

«Как же, знаю! Здесь живет он!» — Бишру он сказал.

Как пойдешь ты по такой-то улице в конец,

Там увидишь ты богатый царственный дворец.

Это дом его. О странник, ты иди смелей —

И стучись, не сомневайся, у его дверей!»

И немедля Бишр с тюрбаном, с золотом, с узлом

В путь направился. И вскоре отыскал тот дом.

Постучался в двери. Вышла некая жена,

Как задернутая белым облаком луна.

«Что за надобность, — спросила, — у тебя ко мне?»

И ответил Бишр с поклоном важной той жене:

«Я, о госпожа, с хозяйкой должен говорить,

Я тюрбан и узел этот должен ей вручить.

Если только это можно, в дом меня пусти,

Я, увы, рассказ печальный должен повести.

Малиха несчастный вместе был в пути со мной —

И погиб, убит коварно грозною судьбой».

Женщина его с собою привела в покой,

На краю ковра велела сесть перед собой.

Села женщина, покровом белым лик свой скрыв,

Молвив: «Слушаю. Да будет твой рассказ правдив».

По порядку Бишр подробно молвил обо всем,

Как с беднягой повстречался он в краю чужом,

И добавил: «Утонул он. Вечный мир ему! —

Он в земле. А ты хозяйкой будь в его дому.

Я собрал его пожитки. Думал: разыщу

Где-нибудь его жилище и родне вручу».

Тут он узел принесенный развязал, простер

Золото, одежды, пояс пестрый на ковер.

Женщина была, как видно, опытна, умна,—

Слово за словом тот свиток весь прочла она.

Молча слезы изронила из очей своих,

Слез она лила немного и отерла их.

И ответила: «О добрый сердцем, чистый муж,

Благомысленный и честный, в вере истый муж!

Как приятен, откровенен, благороден ты.

Сердцем редкостный, для доли лучшей годен ты.

Кто бы так же благородно в мире поступил

В отношенье к негодяю, что весь мир сквернил?

Благородство в том, чтоб в чести бреши не пробить,

Блеском чуждого богатства душу не прельстить.

Малиха живых покинул, превратился в прах,

А душе его укажет место сам Аллах.

Он, к несчастью, хоть недолго, мужем был моим,

Но из всех, кого я знала, самым был дурным.

Вижу — бог меня избавил, я вольна теперь,

Я от злобы и насилья спасена теперь.

Но тому, что было, видно — надлежало быть…

И не следует о мертвых плохо говорить.

Он ушел, его далеко увела судьба.

Брак мой с ним сама отныне прервала судьба.

Ты же мужествен и верен — это вижу я,

И с любовью избираю я тебя в мужья».

И она с лица густую кисею сняла,

Будто бы печать сухую с лала сорвала.

Он узнал ее мгновенно, был он потрясен,

То была она, что прежде как-то встретил он.

Вскрикнул он и без сознанья рухнул на ковер,

Он у ног ее, как мертвый, голову простер.

Поняла она, что страстно Бишр любил ее,

И возрос десятикратно страстный пыл ее.

Нежно Бишра обласкала женщина… А там

Вышел из дому он в город по своим делам.

Он по вере и закону с нею в брак вступил,

За сокровище Яздана возблагодарил.

С пери той вкушал он счастье у нее в дому,—

И завидовали втайне многие ему.

Царственную он от злого наважденья спас,

Ясную луну младую от затменья спас.

Разницы меж ной и пери он не находил

И зеленые ей платья, как у гурий, сшил.

Зелень одеяний лучше желтой полосы.

Стройный кипарис в зеленом — образец красы.

Скорбь сердечную зеленый утешает цвет.

Светлых ангелов зеленый украшает цвет.

И душа другим зеленый предпочла наряд.

Рощам и лугам зеленым радуется взгляд.

Любит цвет листвы зеленой свежая весна,—

Потому — всегда и всюду — свежесть зелена».

А когда луна Хорезма кончила рассказ,

Обнял шах отраду сердца, утешенье глаз.

В некий Дея месяца день, что был короче

Ночи Тира месяца, самой краткой ночи,—

Хоть все дни недели он красотой затмил,

Это пуп недели был — красный вторник был,

День Бахрама — рдел он, блеском равен был огню, [319] День Бахрама — рдел он, блеском равен был огню…  — Бахрам — имя собственное и старое иранское название планеты Марс, покровителя вторника (ср. французское Mardi — Martis dies; на Востоке эта традиция не сохранилась). Вторнику соответствует красный цвет.

Ну, а шах Бахрам был тезка и звезде и дню…

В этот день все красное шах Бахрам надел,

К башне с красным куполом утром полетел,

Там розовощекая славянская княжна [320] Там розовощекая славянская княжна…  — В подлиннике даже «краснолицая», что, однако, имеет по-персидски и значение «радостная, счастливая». Славяне и русы у Низами всегда упоминаются в сочетании с красным цветом. Трудно, однако, решить, случайно это или у Низами были сведения об одной этимологии слова «рус» («красный») и роли красного цвета в славянском фольклоре. Возможно, он почерпнул такие сведения в трудах арабских географов X века. —

Цветом сходна с пламенем, как вода — нежна —

Перед ним предстала, красоты полна,

Словно заблистала полная луна.

Только ночь высоко знамя подняла

И на своде солнца шелк разорвала,

Шах у девы-яблони, сладостной, как мед,

Попросил рассказа, что отраду льет

Слушателю в сердце. И вняла она

Просьбе, и рассказывать начала она:

«Ясный небосвод — порог перед дворцом твоим,

Солнце — только лунный рог над шатром твоим.

Кто стоять дерзнет перед лучом твоим?

Пусть ослепнет тот под лучом твоим!»

И, свершив молитвы, яхонты раскрыла

И слова, как лалы, к лалам приобщила.

Начала: «В земле славянской был когда-то град,

Разукрашен, как невеста, сказочно богат.

Падишах, дворцы и башни воздвигавший в нем,

Был единой, росшей в неге, дочери отцом,

Околдовывавшей сердце, чародейноокой,

Розощекой, стройной, словно кипарис высокий.

А вздохнет — и кипарисом всколыхнется стан,

Лик прекрасный разгорится, как заря румян.

Не улыбкой сладкой только и красой она,—

Нет, — она в любой науке столь была сильна,

Столь искушена, что в мире книги ни одной

Не осталось, не прочтенной девой молодой.

Тайным знаньям обучалась; птиц и тварей крик

Разумела, понимала, как родной язык.

Но жила, лицо скрывая кольцами кудрей,

Всем отказом отвечая сватавшимся к ней.

Та, которой в мире целом равной не сыскать,

Разве станет о безвестном женихе гадать?

Но когда молва по свету вести разнесла,

Что с высот Ризвана к людям гурия сошла,

Что ее луна и солнце в небе породили,

А созвездья и планеты молоком вскормили,—

Каждый был великой страстью к ней воспламенен,

И мольбы любви помчались к ней со всех сторон,

Взять один пытался силой, золотом другой,

Ничего не выходило. Падишах седой,

Видя дочки непреклонность, выбился из сил,

Но спастись от домогательств средств не находил.

А красавица, которой был на свете мил

Только мир уединенья, чьей душе претил

Пыл влюбленных, отыскала гору в тех краях —

Крутобокую, с вершиной, скрытой в облаках.

Замок на горе воздвигла, где клубится мгла…

Скажешь ты: на круче горной выросла скала.

И она отца просила — отпустить ее.

Тот, хоть не желал разлуки, детище свое

Отпустил: как соты меда, спрятал в замке том,

Чтоб назойливые осы не влетали в дом.

Этот замок над обрывом каменным стоял,

В небо бронзовые башни грозно он вздымал.

В высоте над облаками он витал, как сон,

Опоясан пропастями, крепко защищен.

И оттоль княжна разбою тропы заперла,

Глотки алчные заткнула, хищных изгнала.

Но когда в том замке стихли все тревоги в ней,

Диво-дева отвратила душу от людей.

И поставила у входа в горное нутро

Много грозных талисманов, созданных хитро.

Из гранита и железа — замка сторожа

Высились, мечи в ладонях кованых держа.

Смельчака, который входа в замок тот искал,

Талисман — меча ударом — тут же рассекал.

А врата твердыни, к небу высившей отвес,

Для людей незримы были, как врата небес.

И была хозяйка замка — пери красотой —

Рисовальщицей китайской царской мастерской.

Челке гурии подобный — был калам ее

Полем раковин, дающим перлам бытие.

И княжна однажды краски и калам взяла,

В рост на белый шелк свой образ светлый нанесла.

На шелку, как бы из света, тело соткала,

И в стихах прекрасных надпись, как узор, сплела:

«Если в мире кто желает мною обладать

И твердынею, которой силою не взять,

Пусть, как бабочка, бесстрашно он летит на свет,

Пусть он будет храбрым. Места здесь для труса нет.

Пусть вся жизнь на трудный будет путь устремлена,

И четыре ты условья соблюди сполна:

Имя доброе, во-первых, доброту имей.

Во-вторых, умом раскинув, победить сумей

Чары грозных талисманов, ставших на пути.

В-третьих, — коль, разрушив чары, сможешь ты пройти,

То найди ворота. Мужем станет мне лишь тот,

Кто ко мне не через крышу, через дверь войдет.

И четвертое: направься в город. Буду там

Ждать тебя я и загадки трудные задам.

Только тот, кто все условья выполнит вполне,

Только тот отважный витязь мужем будет мне.

Но погибнет тот, кто, взявшись, дела не свершит.

Пусть он был велик, — унижен будет и убит».

К городским воротам лунный образ прикреплен,

Кто его хоть раз увидел — навсегда влюблен.

И молва о нем все страны мира обошла,

Вновь князей и падишахов с места подняла.

Бросив трон, презрев величье, из любой страны

Скачут, притчей необычной воспламенены.

Этих нрав сгубил горячий, молодость — других.

Всякий жизнь бросал на ветер. И не стало их.

Всюду строится из камня городов стена,—

Этот город окружила черепов стена.

Некий юноша в то время благородный жил,

Хитроумный и прекрасный, смелый, полный сил.

Для его стрелы добыча — что онагр, что лев,

Как-то, жаждою охоты в сердце возгорев,

Он поехал в поле — сходен с юною весной,

Увидал волшебный облик девы над стеной,

Но, прекрасный женский облик с головы до пят

Окружая, угрожая — головы висят.

«Как бегу? Куда укроюсь, — юноша вздохнул,—

От жемчужины, хранимой стаею акул?

Если страсть моя от сердца прочь не отойдет,

Голова на плахе жертвой страсти упадет.

И хоть облик тот прекрасный душу мне томит,

Но змея лежит у клада, пальму шип хранит.

Коль не унесешь из плена голову свою,

Оцени не выше тлена голову свою!

Нет! Навстречу мощным чарам грозной красоты

Не ходи без чар сильнейших, иль безумен ты.

Нет! Сперва такое средство должен я найти,

Чтобы мог свою отару от волков спасти.

Что ни день пройдет, то с плахи голова падет,

А палач ее насадит на кол у ворот.

К двери тайны подбирал он тысячи ключей.

Нить в руках держа, искал он кончика у ней.

Находил концов у нити сразу тысяч сто,

Где ж один и настоящий, не сказал никто.

Он наперсников повсюду мудрых стал искать,

Кто помог бы этот узел хитрый развязать.

Он искал, забыв про гордость, друга… Наконец

Услыхал — есть заклинатель дивов и мудрец,

И старик его заветным знаньем подарил.

И всезнающего витязь возблагодарил.

В путь он выступил, одежды красные надев —

Крови знак и гневных жалоб на небесный гнев.

Ты сказал бы: в море крови плащ он обагрил,

И глаза его горели, как в ночи берилл.

Объявил: «Не для себя я путь пробить хочу,

Я за кровь ста тысяч храбрых отомстить хочу!»

Вот за городской чертою, под пятою гор,

Пред железным замком девы он разбил шатер.

И едва о том в народе протекла молва,

Что явился юный мститель мужественней льва,—

Всяк ему в великом деле помогать хотел,

Чтоб скорее он чудесным замком овладел.

Так заботами народа и умом своим

Он облекся, как надежным панцирем стальным.

И затем идти на подвиг разрешенья он

Испросил у падишаха, как велел закон.

Вот в ущелье талисманов удалец шагнул,

Брешь пробил и заклинанье первое шепнул.

Разом чары талисмана первого разбил,

Связи прочих талисманов он разъединил.

И искать в стене ворота начал он, ремянной

Колотушкой ударяя в шкуру барабана.

Вслушался, как отдается звук вокруг стены.

И по отзвуку ворота были найдены.

Откликаясь барабану, пел подземный ход.

Он подвел подкоп и выше к створам тех ворот.

Лишь о том хозяйка замка мудрая узнала,

Тут же человека с вестью к витязю послала:

«Я тебя в дому отцовском повстречать хочу,—

Я загадками твой разум испытать хочу.

У тебя четыре тайны стану я пытать;

Коль ответы на вопросы ты сумеешь дать,—

О, навек тогда ты другом будешь для меня.

И желанным и супругом будешь для меня».

И когда свою удачу витязь увидал,

Повернул коня и в город быстро поскакал.

Шелк сорвал с ворот высоких и рабу вручил,

Оживил в сердцах веселье, горе умертвил.

Головы со стен на землю опустить велел,

И оплакать, и с почетом схоронить велел.

И, благословляем всеми, воротясь домой,

Горожан велел к себе он звать на пир большой.

И рассказывала дева все, что было с ней,

Что судьба за это время совершила с ней.

Вспоминала тех, что в битве сбиты ею были,

Яму рыли ей и сами в яму угодили.

О влюбленных, что отважно, словно львы, рвались

И вотще теряли силы и теряли жизнь.

Вот жених перед невестой сел лицом к лицу,—

Мол, в какой игре лукавый спор придет к концу?

Вот за витязем царевна стала наблюдать,

Им, как куклою таразской, начала играть.

Из ушей своих два перла вынула сперва

И такие казначею молвила слова:

«Гостю нашему два перла эти отнеси —

И ответа на вопрос мой у него проси».

И посланец не замедлил выполнить приказ.

Гость объем жемчужин смерил, взвесил их тотчас.

И из драгоценных перлов, что с собой носил,

Три других, подобных первым, сверху положил,

Дева-камень, вместо первых двух увидев пять,

Взявши гирьку, также стала вес их измерять.

Взвесив и узнав, что равен вес у пятерых,

Той же гирькой раздавила, в пыль растерла их.

Пыли сахарной щепотку бросила туда,

Все смешала и послала гостю вновь тогда.

Но ему была загадка трудная легка,

У прислужника спросил он чашу молока,

Сахар с жемчугом в ту чашу всыпал, размешал.

Принял все гонец и чашу к госпоже помчал.

Этот дар пред ней поставил. Выпила невеста

Молоко, а из осадка замесила тесто.

И на пять частей, по весу равных, разделила.

И сняла свой перстень с пальца и гонцу вручила.

То кольцо надел на палец витязь и в ответ

Отослал пославшей перстень — дивный самоцвет,

Яркий, чистый и блестящий, как полдневный свет,

Изнутри лучил он пламень, блеском был одет.

Этот камень положила дева на ладонь,

Ожерелье распустила. Яркий, как огонь,

Самоцвет в нем отыскала, первому во всем

Равный, блещущий во мраке солнечным лучом:

Третьего не подобрать к ним, их не подменить:

На одну их нанизала золотую нить.

И когда на них разумный взоры обратил,—

Самоцвет от самоцвета он не отличил.

Дать себе он голубую бусину велел,

С самоцветами на нитку бусину надел.

Воротил их той, что с пери спорит красотой.

Та же — бусину на нитке видя золотой —

Сладко рассмеялась, губок распечатав лалы,—

Бусину на ожерелье тут же навязала,

Самоцветы в уши вдела и отцу сказала:

«Встань, отец, и делай дело, — спор я проиграла!

Две жемчужины послала я ему сначала:

«Жизнь — два дня лишь! Понимаешь?» — я ему сказала.

К двум моим он три прибавил. Это говорит:

«Если даже пять — так тоже быстро пролетит».

Я растерла и смешала сахар с жемчугом

И в ответ ему послала сахар с жемчугом.

Пыль жемчужная, что с пылью сахарной смесилась,

Означает жизнь, что сильной страстью омрачилась,

Оторвать их друг от друга, разлучить нельзя,

Ни заклятьем, ни наукой отделить нельзя.

В чашу молока тогда он всыпал эту смесь,

И на дно тяжелый жемчуг опустился весь,

И растаял легкий сахар в чаше молока.

И была ему загадка трудная легка.

А как молоко из чаши этой испила,

Я себя пред ним дитятей малым назвала.

А когда ему я перстень свой отослала,

Тем на брак со мной согласье витязю дала.

Самоцвет мне дав бесценный, он хотел сказать,

Что ему во всей вселенной пары не сыскать.

Я вернула вместе с первым равный самоцвет.

«Видишь, мы с тобою пара», — мой гласил ответ.

К самоцветам этим третий подбирать он стал,

Третьего ж на белом свете он не отыскал,

Бирюзой меня решил он чистой одарить,

Чтобы счастье от дурного глаза защитить.

И украсилась я тою светлой бирюзой,

Пред его склонилась волей, словно пред судьбой».

Шах, увидев, что объезжен конь и укрощен,

Что под плеткой сыромятной выровнялся он,

По обрядам брачных празднеств, тут же поутру

Приготовил все, рассыпал сахар на пиру.

Как звезду Зухру Сухейлю, отдал дочь свою.

Пир устроил несказанный, как пиры в раю.

Благовоньями в чертоге пол осыпан был.

Там он кипарис и розу рядом посадил.

Вот последний гость покинул падишахский дом.

Витязь наконец остался с милою вдвоем.

И когда искавший лалы россыпей достиг,

Умирал и воскресал он в свой предсмертный миг,

Целовал в ланиты, в губы он стократ ее,

Он покусывал то финик, то гранат ее.

Жил он в радости с любимой, лучших не просил.

Цвета щек ее — он платья красные носил,

Ибо в первый день успеха, в белый день надежды,

Предзнаменованьем выбрал красные одежды,

Ибо тою красотою он рассеял мрак.

Он всегда имел убранство красное, что мак.

«Шах в багряных бармах» — был он прозван потому,

Что в багряном цвете радость выпала ему.

Красный цвет красою блещет, коей в прочих нет,

Этим лал ценней алмаза — алый самоцвет.

Если красоты телесной в мире ищешь ты,

Помни: розы щек — основа всякой красоты.

Роза лучшая не будет ханшею садов,

Если нет у ней горящих кровью лепестков!»

А когда рассказ царевна кончила чудесный,

Словно россыпь роз, зарею вспыхнул мрак небесный.

И лицо Бахрама в этом блеске алых роз

Стало красным, с ароматным сходно соком роз.

Он к славянской красной розе руку протянул,

Обнял стан ее и в неге близ нее уснул.

В среду, только озарилась солнцем высота

И блеснула бирюзою неба чернота,—

В бирюзовом одеянье к башням голубым

Шах направился — призывом сладостным томим.

День был короток, да долог про него рассказ.

Только в черном покрывале полночь поднялась,—

Попросил Бахрам царевну сказку рассказать.

И сняла луна Магриба с повести печать,—

Молвила: «У шаха стремя держит небосвод,

Круг созвездий славословье перед ним поет.

Я и сотни дев прекрасных — пери красотой —

Рады целовать, о шах мой, прах перед тобой.

Пред тобою, перед чистым родником живым,

Торговать не подобает уксусом простым.

Коль мою ты благосклонно выслушаешь речь,

Я могла б тебя одною повестью развлечь».

«Жил один купец в Египте — именем Махан,

Золотой луне подобен, строен и румян.

Красотой, умом, богатством, как Юсуф, блистал.

Тысячу отважных тюрков стражей он держал.

Так Махана все любили, что в саду своем

Каждый рад бывал устроить в честь его прием.

Некий знатный горожанин раз к нему пришел,

В загородный сад свой гостем юношу увел.

В свежем том саду, друзьями тесно окружен,

Целый день вином, беседой утешался он.

Пир их был великолепен и прекрасен сад,

А друзья его прекрасней были во сто крат.

Вслед забаве их забава новая ждала,

Что ни час, то лучше прежней смена блюд была.

Вот и полночь мускусное знамя подняла,

Серебро смолой покрыла и луну зажгла.

Но в стемневшей чаще сада продолжался пир,

Сладким звуком флейт и песен оглашался пир.

Будто гости саду сердце отдали в залог,

Обновлял сердец веселье пенных вин поток.

Ярко озаряла небо полная луна,

Лучезарностью — полудню ночь была равна.

И Махан, разгоряченный чарами вина,

Увидал: луну качает быстрая волна.

Он побрел, шатаясь, в чащу — от вина тяжел.

Заплутался. К незнакомой роще пальм пришел.

И увидел человека он вдали сквозь тьму.

Этот человек с приветом подошел к нему.

Внешность же его знакома юноше была,—

Вел он за морем с Маханом общие дела.

Сразу друга по торговле в нем Махан узнал

И воскликнул: «Как! Откуда ты сюда попал?»

Молвил тот: «По завершенье дальнего пути —

Не терпелось мне, — тебя я захотел найти,

Рассказать, что свыше меры наши барыши.

Ты мне будешь благодарен — знаю — от души!

Я не рано с караваном к городской стене

Подошел. Ворота были заперты, и мне

Перенесть пришлось богатства позднею порой

В караван-сарай, лежащий за градской стеной,

В темном поле. И, оставив стражу при тюках,

Я к тебе пришел, проведав, что ты здесь в гостях.

Вовремя тебя нашел я: о, пойдем со мной,

Не замедлив! Мы, возможно, в темноте ночной

Грузы в город переправим, пошлин избежим!»

И Махан был рад богатству и пошел за ним.

Тайно отперли калитку. И — как вихри взвились —

Понеслись… Пока две стражи ночи не сменились,

Быстро, быстро — друг Махана впереди шагал,

А Махан, как пыль от пяток, позади бежал.

Уж последние остались за спиной дома.

И пустыня перед ними, и ночная тьма.

«Что я — сплю? — Махан подумал. — Близится рассвет,

И сейчас от нас до Нила сотни гязов нет!

Пройдена дорога нами пятичасовая,

А до сей поры не видно караван-сарая;

Лишь пустыня перед нами, и над ней — туман».

И еще Махан подумал: «Может быть, я пьян…»

Мчались так они, покамест первый не пропел

Вдалеке петух. Последний призрак улетел

По следам дремучей ночи, снов растаял дым.

И внезапно стал Махану друг его незрим.

Увидал Махан смущенный: сбился он с пути.

Сразу отказались ноги вдаль его нести.

Догорающей свечою юноша упал,

Плача, наземь и до полдня жаркого проспал.

А от солнечного зноя голова его

Раскалилась жарче муки той, что жгла его.

Сел, пустыню воспаленным взором он обвел,

Сада роз искал глазами, сада не нашел.

Будто собственное сердце в ранах видит он —

Тысячей пещер изрытый видит горный склон,

И змея в пещере каждой — больше, чем дракон,

Он бежать хотел, но страхом силы был лишен.

Ногу ставит на дорогу, а нога тяжка,

Как свинец; в пути безвестном нет проводника.

Брел он и пугался тени собственной своей.

Вот расставил свой треножник властелин ночей.

Снова тьма деяний черных образы сплела,—

Дню-белильщику до света отдохнуть дала.

У пещерного упал он черного жерла,

И в глазах его былинка каждая ползла,

Как змея. Лежал он долго, памяти лишен.

Звуки голоса живого вдруг услышал он,

И, открыв глаза, увидел двух людей вдали.

Женщина с мужчиной ношу на плечах несли.

И, лежащего увидя на своем пути,

Сразу поспешил к Махану путник подойти.

Он купца окликнул: «Кто ты и откуда есть?»

Тот сказал: «Я иноземец, погибаю здесь,

Хоть меня Маханом мудрым прежде всякий звал».

Путник вновь спросил: «А как же ты сюда попал?

Людям здесь бывать опасно. Дивы здесь живут.

Даже львы, встречаясь с ними, в ужасе ревут».

И тогда Махан воскликнул: «Кто ты — я не знаю:

Добрый человек иль демон! Богом заклинаю,

Дело человеколюбья ныне соверши,

Выведи меня отсюда! Скорбь моей души

Утиши! Вчерашней ночью в сладостных садах

На ковре в садах Ирема я сидел в гостях.

И когда свой ум затмил я чашей пировой,

Мне явился некто, молвив: «Я товарищ твой»,

Он привел меня из рая в ад. А только день

Наступил — мой друг растаял, как ночная тень.

То ли — в дружбе нерадивый — промах совершил,

То ли в злобе против нашей дружбы погрешил…

Дело доброе, прохожий, соверши — молю!

В город верную дорогу укажи — молю!»

Молвил путник: «Ты от верной гибели ушел.

Дива, страшного для смертных, человеком счел.

Этот див — «Хаиль пустынный». Он с пути сбивал

Сотни путников. В пустыне каждый погибал.

Но твои друзья мы оба. Мы спасем тебя,

Сбережем в пути и в город приведем тебя.

Так мужайся! Встань меж нами, веселей шагай

По дороге шаг за шагом! Лишь не отставай!»

И поплелся шаг за шагом им вослед Махан.

А когда петух рассвета грянул в барабан

И ударило в литавры утро на верблюде,—

Без ключа темницей темной стали эти люди

И растаяли, как тени… А Махан упал,

Изнуренный, и до полдня на песке проспал.

Встал Махан, побрел по склону, ужасом томим.

Видит: скалы, — львов и тигров логово пред ним.

Шел, теряя силы, ибо не имел еды,

Кроме воплей и страданий, кроме слез — воды.

Истомленный, не решался он прервать пути.

По пустыне без дороги продолжал брести.

И когда небесный белый купол черным стал,

В яму вполз и до полночи в яме он проспал.

И далекий конский топот в полночь услыхал.

На коне горячем всадник по степи скакал,

В поводу держал другого доброго коня,

С буйной гривой и закосом глаз, как два огня.

Подскакал, к Махану всадник взоры обратил.

«Эй, хитрец, сидящий в яме, кто ты? — он спросил.—

Что ты ждешь? Коль скажешь правду — пощажу тебя,

А солжешь — мечом вот этим поражу тебя!»

И затрепетал от страха перед ним Махан.

Быстро горсти слов рассыпал, как мешок семян.

Молвил он: «О гордый всадник, выслушай раба!»

Все поведал, что с ним злая сделала судьба,

Как в пустыне беспредельной заблудился он.

Всадник был его рассказом сильно изумлен,

Молвил: «За тебя молитву, друг, я произнес!

Знай, что ты от двух чудовищ голову унес.

Это гули-людоеды, самка и самец,

По степи тебя кружили, чтобы наконец

Съесть тебя живьем в ужасном логове своем,

Но промедлили. Спасен ты первым петухом!

Знай: Хала прозванье самки, а самца — Гила.

Поблагодари светила, что избегнул зла.

А пока ты жив, отсюда убегай со мной.

Вынесет тебя из ада конь мой заводной.

Но в пути храни молчанье. Повод подтяни,

От меня не отставая, скакуна гони».

Всадником могучей птицы злополучный стал:

Так скакал, что за собою ветер оставлял.

Путь они в ущельях грозных миновали длинный,

Наконец с горы открылась их глазам долина.

Как ладонь гладка, просторна. И со всех сторон

Раздавались песни, руда и барбата звон.

«К нам иди, прекрасный!» — справа голоса слышны.

Слева крики: «К нам! За чашу — гость чужой страны!»

Не цветы и не деревья, — нет! В долине той

Гуль на гуле громоздились черною горой,

Дивов тысячи на дивах, копошась, сидели,

Подымая вой. Другие лезли из ущелий.

Словно смерчи, головами к тучам взметены,

Как огромные пиявки, длинны и черны.

Так плясал их сонм ужасный, так рукоплескал,

Так вопил, что мозг от шума в черепе вскипал.

Что ни миг, то шум сильнее, вой и плеск страшней,

Через час вдали блеснули тысячи огней.

И толпа громадных, страшных чудищ подошла.

Губы как у негров. Платья, шапки как смола.

Каждый с хоботом, с рогами, — сразу — бык и слон.

Каждым чудищем горящий факел принесен.

Каждый безобразен, словно адский страж. Клубясь,

Вылетало пламя — только див разинет пасть.

Пели все они, в трещотки черные треща,

И вокруг плясали скалы, в лад рукоплеща.

Громче взвыла, заплясала дивов черных рать.

Под Маханом злополучным начал конь плясать.

В страхе он на пляшущего скакуна взглянул.

Увидал, что конь кривые крылья развернул.

Увидал беду и горе под собою он:

Семиглавый и двукрылый был под ним дракон.

Словно осенивший землю свод семи небес,

Сделался семиголовым этот див иль бес.

Заплясал дракон крылатый, разыгрался — лют.

Топал он и извивался, словно длинный кнут.

А Махан был как валежник, что потоком вод

Бурный силь в весенней балке с крутизны несет.

Сокрушенным и бессильным злополучный стал,—

Так его дракон свирепый вниз и вверх швырял.

Вверх подбрасывал, — и снова на лету сажал

Юношу себе на шею, и трубил, и ржал.

Издевался над Маханом — на сто сот ладов.

А когда раздался голос дальних петухов

И раскрылся львиным зевом алый край небес,

Этот змей семиголовый, словно тень, исчез.

Хор чудовищ стих, умолкли руд и барабан,

И отклокотал в долине черных гулей чан.

И Махан, упав на землю, память потерял.

Словно ранен был смертельно, словно умирал.

И без чувств, не помня — где он, что творится с ним,

Он лежал в пустыне, солнцем яростным палим.

А когда от зноя полдня голова вскипела,

Воротилась жизнь в больное, страждущее тело.

Поднялся Махан, стеная, и глаза протер.

Огляделся он, увидел лишь степной простор,

Слева — даль пустынь, а справа — скал бесплодный скат.

Все кругом, как кровь, багрово-знойно, словно ад.

Как ковер пред казнью стелют кожаный у ног

И палач угрюмый сыплет на него песок,

Так же, только знак для казни подал полдня взор,

Был песок насыпан, постлан кожаный ковер.

На усталой шее чудом разорвав аркан,

Выход с площади погибших отыскал Махан.

Зелень свежую скиталец, воду увидал.

Сердцем был от горя стар он, снова юным стал.

Напился воды, умылся и, хвалу судьбе

Вознеся, для сна пещеру стал искать себе.

Тысячеступенный кладезь в глубине пещерной

Отыскал. Лишь тень спускалась в кладезь тот, наверно.

Как Юсуф, в глубокий кладезь опустился он

И, дойдя до дна, мгновенно погрузился в сон.

Ты б сказал: достигла птица своего гнезда.

В безопасности улегся там он. А когда

Выспался, во мрак пещеры вглядываться стал,

Будто образы на черном шелке увидал.

Разглядел, что раскололся той пещеры свод,

А луна с ночного неба в щель сиянье льет.

Начал расширять отверстье, и сквозь потолок

Вскоре голову наружу высунуть он смог.

Голову в дыру просунул и увидел сад,

Свежих цветников учуял сладкий аромат.

Свод разрыл еще, на волю выбрался совсем

И увидел сад цветущий — словно сад Ирем.

Сад мерцал, сиял, лучился — в лунный свет одет.

Думалось: деревьям свежим в нем и счета нет.

И к плодам он потянулся, рдеющим в листве,

Эти ел, а те рассыпал по сырой траве.

Вдруг: «Держите вора!» — слышит он громовый крик.

Гневный, яростью кипящий, выбежал старик,

На плече держа дубину. «Кто ты? — заорал.—

Как ты, див, плоды крадущий, в сад ко мне попал?

Как посмел ты? Здесь немало прожил я годов,

Но не ведал беспокойства от ночных воров!

Кто такой? Что ты такое? Как тебя зовут,—

Говори по правде. Помни: я во гневе лют».

Обмирал Махан от страха. Он сказал: «Беда

Надо мной стряслась. Невольно я попал сюда.

Заблудившегося призри! Не гони в беде,

Чтоб тебя за гостелюбье славили везде!»

Оправданиям Махана гневный внял старик.

Подобрел его суровый бородатый лик.

В сторону свою дубину старец отложил

И, усевшись перед гостем, ласково спросил:

«Расскажи, что ты изведал в странствиях твоих,

Сколько ты обид увидел от глупцов и злых?»

Увидал Махан, что старец гнев сменил на милость.

Рассказал он по порядку все, что с ним случилось;

Как, блуждая, попадал он из беды в беду:

Ночь — горел в огне, другую — замерзал во льду.

Как на верном очутился наконец следу,

Как от бед укрылся в этом сладостном саду.

Молвил старец изумленный: «Мы должны судьбу

Возблагодарить и небу принести мольбу,

Что от чудищ, подлых нравом, ты освобожден

И от горя этим добрым кровом огражден!

Ты с себя, злосчастный, сбросил цепи наважденья,

Заповедного достиг ты места избавленья.

А лежит за этим садом дикая страна,

Зелени, воды и жизни лишена она.

Ты, счастливец, чудом спасся от великих бед!

Джинны здесь живут и дивы; каждый — людоед.

В лжи — бессилье. Только в правде — божья благодать.

Чудеса от наважденья должно отличать.

Вижу я — простосердечен по природе ты.

Жертвой лжи бывают люди, что душой просты.

Злобный дух в ночной пустыне на тебя напал

И, твоим воображеньем овладев, играл.

Но коль позади осталась призраков страна,

Не глотай осадок, выпей чистого вина!

Этой ночью ты как будто заново рожден,

Из иного мира наземь снова приведен.

Вот богатый сад — награда за твои мученья.

Я же — сам хозяин сада, в этом нет сомненья.

Каждый кустик тут я знаю. Эти все плоды

Мною взращены с любовью. Лучшие сады

Поясов земных мне дали саженцы дерев,

Самых щедрых в пору сбора сладостных плодов.

Прокормился б целый город их осенним даром.

У меня в саду обширный есть дворец с амбаром.

Словно обмолоченные зерна на току,

Горы золота хранит он и — мешок к мешку —

Жемчуга и самоцветы пламенней огня…

Я богат, и только нету сына у меня.

Но, на счастие, с тобою повстречался я,

И к тебе, как к сыну, сердцем привязался я.

Если ты захочешь сыном стать мне — о, тогда

Полноправным властелином ты войдешь сюда!

Завтра ж на твое я имя все переведу,

Чтобы ты, вкушая негу, жил в моем саду.

А захочешь, и невесту я тебе найду;

Отведу от милых сердцу всякую беду,

И служить я буду вашим прихотям любым.

Коль согласен, дай мне руку, — договор скрепим!»

И Махан сказал: «Как можешь это говорить?

Может ли терновник сыном кипариса быть?

Но когда меня ты верно примешь в сыновья,

То — поверь — тебе примерным сыном буду я!»

Радостно поцеловал он руку старика.

Радостно ему сказал он: «Вот моя рука!»

И старик Махана руку быстро ухватил,

Дал обет ему и клятвой договор скрепил.

Молвил: «Встань». Махан поднялся. И повел его

Старец в глубину густого сада своего.

Ввел его в чертог высокий: стены в нем и пол —

Мрамор, а суфа коврами крыта, как престол.

Галерея в нем просторна; и, как свод, над ней

Переплет ветвей платанов, ив и тополей.

Водоем блестит под сводом. И звездой своей

Небосвод целует кольца медные дверей.

Широковетвящееся — над суфой стояло

Дерево сандаловое. До земли свисало

Благовонное убранство листьев, как пола

Занавеса. На развилье мощного ствола,

Там, где ветвь от ветви толстой в сторону ушла,—

В высоте тахта из досок сделана была.

На тахте — ковры, подушки, словно ложе хана,

Как листва сандала мягки и благоуханны.

И старик сказал: «На это дерево залезь;

Отдохни пока с дороги. Если пить иль есть

Пожелаешь ты, — там скатерть с белым хлебом есть,

И кувшин с водой лазурной. Оставайся здесь,

И — покуда не вернусь я — терпеливо жди,

Из опочивальни этой наземь не сходи.

Кто б ни говорил с тобою — ухо уклоняй,

Кто б ни соблазнял — соблазны молча отгоняй.

Ни на чей вопрос лукавый — слова не роняй.

А не стерпишь — сам тогда ты на себя пеняй.

Лишь когда назад приду я, — зорче ты вглядись

И уверься — я ли это. И тогда спустись.

Я пойду, тебе покои во дворце устрою.

Клятва крепкая — навеки — меж тобой и мною;

Молока и меда наши обещанья чище,

И теперь мое жилище — и твое жилище.

Берегись дурного глаза нынешнюю ночь…

Утром отойдут навеки все несчастья прочь».

Так старик его наставил, слово с гостя взял,

И исполнить наставленья гость пообещал.

Там ременная свисала лестница с ветвей.

«Подойди, — сказал хозяин, — и взберись по ней!

Будь сегодня ремненогом, [321] Будь сегодня ремненогом…  — Ремненог — нечистый дух, обитающий в пустынных местах. Это по виду слабый старик, ноги у него тонкие и гибкие, как ремень или плеть, стоять на них и ходить он не может. Завидев путника, он начинает жаловаться на жажду и просит взять его на спину и донести до воды. Стоит путнику согласиться, как он крепко обвивает его своими ремнями-ногами и начинает гонять по пустыне до тех пор, пока, выбившись из сил, путник не погибает. а потом ремни

Эти длинные с собою кверху подтяни.

Опоясайся сегодня кожаной змеей,

Чтоб никто шутить не вздумал снова над тобой.

Утром ты доволен будешь! Хоть халва у нас

С вечера была готова, — есть нельзя сейчас».

Разговор старик закончил и пошел домой,

Чтобы гостю приготовить во дворце покой.

Гость на дерево взобрался, лестницу убрал.

Там сандал листвою свежей так благоухал,

Что, когда Махан из легких воздух выдыхал,

Он, как ветер, ароматы миру посылал.

Сверток хлебцев золотистых и лепешек белых

Развернул, почуяв голод, путник и поел их.

Из прохладного кувшина, что студил ночной

Ветер, жажду утолил он чистою водой.

И на той тахте румийской, под густой листвой,

На ковре китайском, мягком он нашел покой.

На руку облокотился; озираться стал.

И вдали семнадцать ярких свеч он увидал.

Шли красавицы по саду, светочи несли.

Преклонился бы пред ними каждый до земли.

Светочи в руках у каждой, платья их богаты.

Полотно скрывает розу, кисея — гранаты.

Шли — стройны, светлы, как свечи, озирая мир.

На суфе они уселись за веселый пир.

Столько блюд, напитков столько — знает только

Ледяной шербет с шафраном и гранатный сок.

Там барашек был, поенный только молоком,

И откормленная птица, и форель, и сом;

Хлебы — камфоры белее и светлей луны,

Как спина и груди гурий, мягки и нежны.

О пирожных не умолкла до сих пор молва.

Сахарная напоследок подана халва.

И когда на стол такие блюда принесли,—

Словно мир, где все явленья чудо, принесли,—

Госпожа невест сказала девушке одной:

«Чувствую я: скоро четом станет нечет мой.

На меня алоэ дышит, от сандала вея.

К дереву сандаловому подойди скорее.

Так иди и к нам пришельца ласково зови.

Молви: «Ждет тебя подруга, полная любви;

Стол накрыт, поставлен кубок чистого вина;

Но без гостя не коснется вин и яств она.

Поспеши, вкуси блаженство от союза с ней.

Не держи ее в оковах, приходи скорей!»

К дереву сандаловому дева подошла.

Узок рот ее, а просьба широка была.

Отворив уста, запела, словно соловей.

Как цветок с куста, Махана сорвала с ветвей.

Речь посредницы услышав, он пошел за ней.

Сам посредника искал он для любви своей.

Но как только пред соблазном душу он открыл,

Тут же предостереженья старца позабыл.

И любовь метлой с дороги стыд и долг смела.

И Махан к луне спустился, что его ждала.

Груди мягче молодого творога у ней,

Слаще сахара и меда, молока нежней.

Яблоки ланит — услада для живых сердец,

Где под кожей — сок багряных роз и леденец.

Вся она как ртуть живая или как ручей,

А глаза светлей и ярче пламенных свечей.

Средь подруг своих сияет, как свеча, она,

Взглядом насмерть поражает без меча она,

Полною луной блистает, горяча, она,

Двери сердца отмыкает без ключа она.

Во сто тысяч раз в Махане страсть к ней возросла.

Розу уст ее сосал он, как сосет пчела.

И когда рука Махана стан ей обвила,

Диво-дева застыдилась, взоры отвела.

Но как розу прижимает к сердцу соловей,

Он прижал Китая чудо ко груди своей.

А когда взглянул на этот сладостный поток,—

Он от ужаса дыханье перевесть не мог.

Перед ним — от пят до пасти скаляся — сидит

Порожденный божьим гневом адский дух ифрит.

По рогам — свирепый буйвол, по клыкам — кабан.

Не дракон — страшней дракона, это — Ахриман!

От надира до зенита пасть его разъята;

А спина — спаси нас боже! — как гора горбата.

Словно лук, хребет зубчатый выгнут; рачья морда.

На сто верст кругом зловонье от него простерто.

Нос — как печь, где обжигают кирпичи огнем.

Пасть — как чан, где известь гасят, чтобы красить дом.

Губищи ифрит разинул, словно крокодил;

Гостя ухватил, колючей грудью придавил,

Целовал в лицо смердящей пастью, и душил

Смертным дыхом, и, целуя, гостю говорил:

«А-а! Ты в лапы мне попался! Грудь твою сейчас

Разорву! Гулял сегодня ты в последний раз.

Ты меня хватал руками, зубы в ход пускал,

Ты мне нежный подбородок, губы целовал!

Видишь: когти — словно копья, зубы — как ножи!

Где еще такие зубы ты видал — скажи?

Ах, как горячо сначала страсть твоя пылала,

А теперь куда девалась? Почему пропала?

Эти губы — те же губы, полные огня,

Личико мое — все то же, так целуй меня!

Не пируй в кругу коварных, где царит позор!

Дома не снимай, в котором управитель вор!»

Так шутил и издевался злобный див над ним,

Хохотал, пускал из пасти то зловонный дым,

То огонь в лицо Махану. И увидел он:

Что красавицею было, то теперь — дракон.

Среброногая внезапно стала вепреногой

Гадиной — с хвостом воловьим, черной и двурогой.

И, упав, под тем драконом он лежал, крича,

Как дитя. Текла от страха из него моча.

Но едва забрезжил смутно темный край небес

И пропел петух далекий, сгинул черный бес.

Ночь ушла, влача с собою черный шелк завес.

Дымом унеслись виденья, пышный сад исчез.

Ниц поверженный, лежал он у дверей дворца.

Сокрушался, предавался горю без конца.

И от зноя дня в сознанье он пришел. И вот

Осмотрелся: горе! Видит свалку нечистот.

Видит он на месте рая — раскаленный ад.

Нет свирелей, лишь стенанья ужаса звучат.

Ну, а то, что прошлой ночью он дворцом считал,

Стало грудой безобразно взгроможденных скал.

Стал кустарником колючим благовонный сад,

А взамен суфы лишь камни голые лежат.

Грудки птиц, плоды и спины жареных козлят

Стали падалью зловонной, гнусною на взгляд.

Стали руды и свирели тех ночных певцов

Грудою костей верблюдов и степных ослов.

Сделался гнилою лужей чистый водоем.

Все, что с блюда золотого ел он за столом,

И вино, что пил вчера он, это, — бог с тобой! —

Это было только мерзость, и навоз, и гной.

Вонью стал благоухавший на столе рейхан.

Вновь запутался в невзгодах мученик Махан;

Стал молиться. В путь пуститься сил он не имел,

Но и оставаться в месте страшном не хотел.

«Удивительное дело, — он себе сказал,—

Это что за круг, в который я теперь попал?

Прошлой ночью пировал я в сказочном саду,

А сегодня вижу снова ужас и беду.

Чем в руках пышнее роза, тем острей шипы.

Вот так урожай приносят нам сады судьбы!»

И Махан несчастный думал: «Лишь уйду от зла,

Изберу я целью жизни добрые дела!»

Брел он, горькими слезами щеки обливал,

Каялся, что не всечасно справедлив бывал.

Чистых вод достигши, слезы смыл и пот с лица.

Униженно пал на землю и молил творца:

«Вяжешь ты и разрешаешь! Боже, развяжи

Узел бед моих, — дорогу к дому укажи!

Указующий правдивым верные пути,

Мне — идущему стезею темной — посвети!»

Так, в молениях простертый, долго он лежал.

Наконец, лицо поднявши, путник увидал

Пред собою человека, — был он, как Нисан,

Весь в зеленом, словно утро свежее, румян.

И Махан спросил: «О, кто ты, в этот горький час

Мне явившийся? О, кто ты, ясный, как алмаз?»

Тот сказал: «Я — Хызр, скорбящий о твоей судьбе.

Я пришел, благочестивый, чтоб помочь тебе.

Донеслись твои обеты к сердцу моему,

И они тебя доставят к дому твоему;

Будь им верен! Крепче руку мне сожми рукой

И закрой глаза — и снова через миг открой».

В руку Хызра, не замедля, руку он вложил;

И глаза свои зажмурил, и тотчас открыл.

Там, откуда был впервые дивом уведен,—

В том саду благословенном очутился он.

Он открыл калитку сада, в свой дворец пришел,

И друзей в молчанье, в скорби у себя нашел.

Каждый в синей был одежде [322] Каждый в синей был одежде…  — У Низами синий цвет — всегда цвет траура. — скорби знак по нем.

Он о горестном поведал им пути своем.

Люди, что его любили, с ним душой сжились,

Милого оплакивая, синим облеклись.

А Махан во всем согласным с ними быть хотел:

Он лазурные одежды на себя надел.

Цветом бирюзы до смерти был он облачен;

Цветом времени покрылся, словно небосклон.

Высота небес одежды лучшей не нашла.

И лазурный шелк одеждой вечной избрала.

У людей, что избирают цвет лазурный неба,

Солнце на столе сияет, как лепешка хлеба.

Голубой цветок, [323] Голубой цветок…  — Согласно комментарию, речь идет о голубом лотосе. что платье носит голубое,

Сердцевиною имеет солнце золотое.

И куда свой огнезарный лик ни устремит

Солнце, — все цветок лазурный на него глядит,

И любой цветок, что цветом голубым цветет,—

«Поклоняющимся солнцу» Индия зовет».

А когда луной Магриба сказ окончен был,

Шах в объятия с любовью пери заключил.

День четверг ничем от века злым не омрачен,

Муштари — планете светлой — древле посвящен. [324] День четверг… Муштари… древле посвящен.  — Муштари — планета Юпитер, она — покровитель четверга (ср. французское jeudi из Jovis dies — день Юпитера).

Лишь сандаловый с зарею заклубился прах,

В цвет сандаловый оделся утром славный шах.

Из чертогов бирюзовых золотом тропы

Он к сандаловым чертогам устремил стопы.

И царевною румийской чистое вино,

Словно гурией, Бахраму там поднесено.

И пока не омрачился ясный небосклон,

В том сандаловом чертоге веселился он.

Только раковина ночи, встав из океана,

Перлами наполнила пасть Левиафана, [325] Только раковина ночи, встав из океана, // Перлами наполнила пасть Левиафана…  — то есть наступила звездная ночь. Ночь сравнивается с раскрытой пастью чудовища, в которой сверкнули зубы-жемчуга.—

Ту, которая в прекрасном Руме расцвела,

Попросил Бахрам, чтоб с сердца пыль она смела.

Юная княжна морщинку согнала с чела

И из финика источник сладкий извлекла. [326] И из финика источник сладкий извлекла.  — То есть из ротика, сладостного, как финик, повела сладостные речи.

Так сказала: «Дух вселенной жив душой твоей,

Первый ты из падишахов, славный царь царей.

Больше, чем песка в пустыне и воды в морях,

Дней счастливых в этой жизни да получит шах!

Ты, как солнце, свет даруешь, троны раздаешь.

Я боюсь, что для рассказа слог мой нехорош.

Все же, если сердцу шаха надобна утеха

И шафрана съесть сегодня хочет он для смеха, [327] И шафрана съесть сегодня хочет он для смеха.  — По представлениям тогдашней медицины, шафран прогоняет печаль, радует.

Я раскрою свиток — пусть он писан вкривь и вкось, [328] Я раскрою свиток — пусть он писан вкривь и вкось…  — то есть красавица не умеет хорошо говорить на том языке, на котором говорит Бахрам, и просит прощения за ошибки.

Может быть, развеселится мой прекрасный гость.

Может быть, ему по вкусу быль моя придется,

И запомнится, и в сердце долго не сотрется».

Завершила славословье юная луна,

И поцеловала руку шахскую она.

«Двое юношей, покинув как-то город свой,

По делам торговым в город двинулись иной.

Первый звался — Хейр, что значит — Правда. А другой? —

Шерр, что значит — Кривда. Каждый в жизни шел стезей,

С именем своим согласной. Путь их был далек.

Хейр в пути свои припасы ел, а Шерр берег.

Так, идя, они вступили через два-три дня

В знойную пустыню, словно в полную огня

Печь огромную, где бронза плавилась, как воск,

В голове вскипал от зноя пышущего мозг.

Ветерок степной ланиты обжигал огнем,

Не было воды в пустыне, — ведал Шерр о том,

И в дорогу мех немалый он воды припас

И берег его, как жемчуг, не спуская глаз.

Хейр пустыней шел беспечно и не ждал беды,

И не знал он, что в пустыне вовсе нет воды.

Он в ловушку, как в колодец высохший, попал.

День седьмой уже дороги трудной наступал.

Кончилась вода у Хейра. А у Шерра был

Мех воды, что он от взглядов друга утаил.

Видел Хейр, что Шерр коварный, полный водоем

У себя воды скрывая, пьет ее тайком,

Как благоухающее светлое вино.

Он, хотя сгорал, палимый жаждою давно,—

Губы до крови зубами начинал кусать,

Чтоб язык от недостойной просьбы удержать.

Так терзался Хейр, когда он на воду глядел,

И, как трут, от лютой жажды иссыхал и тлел.

Два прекрасных чистых лала он имел с собой,

Их вода ласкала зренье блеском и игрой,—

Так сияла ярко влага — в лал заключена.

Но была усладой взгляда, а не уст она.

Вынул Хейр свои рубины, Шерру предложил,—

На песок, впитавший воды, камни положил.

«Друг! Спаси меня, — сказал он, — от лихой беды!

Я от жажды умираю… Дай глоток воды!

Естество мое водою чистой освежи,

А взамен — мои рубины в пояс положи!»

А жестокий Шерр, — да грянет божий гром над ним,—

Развернул пред Хейром свиток с именем своим. [329] Развернул пред Хейром свиток с именем своим — то есть проявил таившееся в нем зло (его имя «Шерр» — значит «зло»).

Он сказал: «Из камня воду выжать не трудись,

И, как я, от обольщений ты освободись.

Без свидетелей рубины ты мне хочешь дать,

Чтобы в городе на людях взять себе опять?

Я не глуп! Я на приманку эту не пойду.

Я, как див, кого угодно сам в обман введу.

Сотни хитростей, хитрее, тоньше, чем твоя,

Над хитрейшими когда-то сам проделал я.

Мне такие самоцветы не накладно взять,

Коих ты не сможешь позже у меня отнять!»

«Молви, что за самоцветы? — Хейр его спросил.—

Чтоб я за воду скорее их тебе вручил!»

«Это пара самоцветов зренья твоего! —

Шерр сказал. — И нет ценнее в мире ничего.

Дай глаза мне и водою жар свой охлади.

Если ж нет, — от сладкой влаги взгляды отведи

И не жди! Не дам ни капли!» Хейр сказал: «Земляк!

Неужель меня на муки и на вечный мрак

За глоток воды осудишь? Сладостна вода

Жаждущим! Зачем же очи вырывать тогда?

Ты счастливее не станешь, я же, свет очей

Потеряв, несчастным буду до скончанья дней.

О, продай за деньги воду! Всю казну мою,—

В том расписку дам, — тебе я здесь передаю

И такою сделкой счастлив буду весь свой век.

Дай воды, глаза оставь мне, добрый человек!»

Шерр ответил: «Эти басни слышал я не раз.

У тебя, видать, немалый выдуман запас.

Мне глаза нужны! Что толку мне в твоей казне?

Для меня глаза живые выше по цене!»

Растерялся Хейр и понял, что он здесь умрет,

Что из огненной пустыни ног не унесет.

Он взглянул на мех с водою, сердца не сдержал

И, вздохнув, промолвил Шерру: «Встань, возьми кинжал,

Огнецветные зеницы сталью проколи!

И за них огонь мой влагой сладкой утоли!»

Молвив так, имел надежду Хейр в душе своей,

Что не выколет угрюмый Шерр его очей.

Но клинок в руке у Шерра мигом заблестел.

Он к измученному жаждой вихрем подлетел,

В светочи очей стальное жало он вонзил

И не сжалился — и светоч зренья погасил.

Сталью дал он двум нарциссам — розы цвет кровавый.

Словно вор выламывает лалы из оправы,—

Яблоки глазные ранил он своим клинком,

Но потом не поделился влагой со слепцом.

Платье, ценности, пожитки отнял у него

И безглазого беднягу бросил одного.

Понял Хейр, что вероломным Шерром брошен он.

Жженьем ран палим и жаждой, наг, окровавлен,—

Он упал на раскаленный огненный песок.

Хорошо еще, что видеть он себя не мог.

Некий из старейшин курдских, знатный муж, тогда

От него неподалеку гнал свои стада.

Без числа у курда было доброго скота.

Кони — вихрь, верблюды — чудо, овцы — красота!

Курд, как ветер, — друг равнины, легкий странник гор, —

По степям своим кочует, любит их простор.

Место, где трава и воды, он облюбовал

И на месте том недолгий делает привал.

А съедят траву и воду выпьют наконец,—

Дальше гонит он верблюдов и стада овец.

Этот курд случайно, за два дня до злодеянья,

Там, как лев, расправить когти возымел желанье.

Дивной красоты имел он молодую дочь.

Родинка у ней — индиец, очи — словно ночь.

У отца родного в неге дева возросла,

Под палящим небом степи розой расцвела.

Как тяжелые канаты, за собой влекла

Косы цвета воронова черного крыла.

Кудри тенью осеняют золото ланит.

Лик у выросшей на воле свету дня открыт.

Взгляд ее чудесным блеском души обжигал,

Силу обольщений рока, дивов побеждал.

Тот, кто в сети вавилонских чар ее попал,

Счастлив был и лучшей доли в мире не желал.

Черноту в кудрях у девы — полночь обрела.

А луна у лика девы свет взаймы брала.

Вот она кувшин с высоким горлышком взяла,

К потаенному колодцу за водой пошла.

Доверху кувшин холодной налила водой,

На плечо его поставив, понесла домой

И внезапно услыхала стоны вдалеке.

И пошла и увидала Хейра на песке,—

Весь в крови, в пыли лежал он, раной истомлен,

И стонал от жгучей боли, и метался он,

Бил руками и ногами оземь, умолял

Бога, чтоб от мук избавил, смерть скорей послал.

И, беспечная, беспечность мигом позабыв,

Подошла к нему с участьем, ласково спросив:

«Молви — как сюда попал ты? Кто ты — объяви,

Здесь без помощи лежащий, весь в пыли, в крови?

Кто насилие такое над тобой свершил?

Молви, кто тебя коварством адским сокрушил?»

Хейр сказал: «Земная, с неба ль ты — не знаю я;

Повесть необыкновенна и длинна моя.

Умираю я от жажды; зноем я спален:

Коль не дашь воды — я умер; напоишь — спасен».

И ключом спасенья стала дева для него.

Чистой влагой оживила Хейра естество.

Он, внезапно ободренный, как живую воду,

Воскрешающую мертвых, пил простую воду,

И воспрянул понемногу в нем увядший дух.

Тем был счастлив и случайный мученика друг.

А когда водою чистой дева смыла кровь,

То на раны глаз взглянула; хоть покрыла кровь

Их белки и туз их белый рделся, как порфир, [330] Их белки и туз их белый рделся, как порфир…  — Туз — очень прочная кора белого тополя, применявшаяся для обмотки луков. Низам» хочет сказать, что белки Хейра были, на его счастье, крепки, как туз, и оказались лишь рассеченными по поверхности, глазные яблоки же сохранились, глаза не вытекли.

Цел был яблоки глазные облекавший жир.

Склеив ранки глаз поспешно, дева наложила

Чистую на них повязку. Сил еще хватило

У него подняться с места с помощью своей

Избавительницы милой и пойти за ней.

Жалостливая — страдальца за руку взяла

И, поводырем слепому ставши, повела

К месту, где шатер отцовский на холме стоял

Среди пастбища и голых раскаленных скал.

Нянюшке, которой было все доверить можно,

Поручив слепца, сказала: «Няня! Осторожно —

Чтоб ему не стало хуже — гостя доведи

До шатра!» И побежала быстро впереди.

И, войдя в шатер прохладный — к матери своей,

Все, что видела в пустыне, рассказала ей.

Мать воскликнула: «Зачем же ты с собой его

Не взяла? Ведь там загубит зной дневной его!

Здесь же для него нашлось бы средство, может быть,

Мы б несчастному сумели муки облегчить!»

Девушка сказала: «Мама, если не умрет

У порога он, то скоро он сюда придет.

Я его и напоила, и с собой взяла».

Тут в шатер просторный нянька юношу ввела.

Хейр усажен на подушки и обласкан был,

Отдохнул и отдышался, голод утолил.

Жаждой, ранами и зноем изнуренный, он,

Голову склонив, невольно погрузился в сон.

Из степей хозяин прибыл вечером домой,

Необычную увидел вещь перед собой.

Он устал, проголодался долгим жарким днем,

Но при виде раненого желчь вскипела в нем.

Словно мертвый, незнакомец перед ним лежал.

Курд спросил: «Отколь несчастный этот к нам попал?

Где, зачем и кем изранен он так тяжело?»

Хоть никто не знал, что с гостем их произошло,

Но поспешно рассказали, что его нашли

Ослепленного злодейски, одного, вдали

От жилья в пустыне знойной. И сказал тогда

Сострадательный хозяин: «Может быть, беда

Поправима, если целы оболочки глаз.

Дерево одно я видел невдали от нас.

Надо лишь немного листьев с дерева сорвать,

Растереть те листья в ступке, сок из них отжать.

Надо место свежей раны смазать этим соком,

И слепое око снова станет зрячим оком.

Там, где воду нам дающий ключ холодный бьет,—

Чудодейственное это дерево растет.

Освежает мысли сладкий дух его ветвей.

Ствол могучий раздвоился у его корней;

Врозь расходятся широко два ствола его,

Свежие, как платья гурий, листья одного

Возвращают зренье людям, горькой слепотой

Пораженным. А соседний ствол покрыт листвой

Светлой, как вода живая. Он смиряет корчи

У страдающих падучей и хранит от порчи».

Только эту весть от курда дочка услыхала,—

Со слезами на колени пред отцом упала,

Умоляя, чтоб лекарство сделал он скорей.

Тронут был отец мольбами дочери своей;

К дереву пошел и вскоре листьев горсть принес,

Чтоб от глаз любимой дочки воду горьких слез

Отвести, а воду мрака вечного — от глаз

Юноши. И молодая дева в тот же час

Листья сочные со тщаньем в ступке измельчила,

Осторожно, без осадка, сок их отцедила.

Юноше в глаза пустила чудодейный сок.

Крепко чистый повязала на глаза платок.

Тот бальзам страдальцу раны, словно пламя, жег.

Лишь под утро боль утихла, и больной прилег.

Так пять дней бальзам держали на его глазах

И повязку не меняли на его глазах.

И настал снимать повязку час на пятый день.

А когда лекарство смыли с глаз на пятый день,

Видят: чудо! Очи Хейра вновь живыми стали.

Стал безглазый снова зрячим, зорким, как вначале.

С ликованием зеницы юноши раскрылись,

Словно утром два нарцисса свежих распустились.

А давно ль с волом, вертящим жернов, схож он был! [331] А давно ль с волом, вертящим жернов, схож он был! — Волам, вертящим на старинных примитивных мельницах жернова, завязывают глаза.

Горячо хозяев милых он благодарил.

И с мгновенья, как открыл он зрячие зеницы,—

Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица. [332] Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица.  — То есть они его полюбили, но закрыли лица покрывалами, ибо он теперь прозрел, мог их видеть, а, по мусульманскому религиозному закону, посторонний мужчина не должен видеть лицо женщины.

Дочка курда полюбила гостя своего

От забот о нем, от страхов многих за него.

Кипарис раскрыл нарциссы вновь рожденных глаз,—

И сокровищница сердца в деве отперлась.

Сострадая, возлюбила юношу она,

А прозрел — и вовсе стала сердцем не вольна.

Гость же для благодарений слов не находил

И за многие заботы деву полюбил.

И хоть никогда не видел он лица ее,

Но пришельцу раскрывалась вся краса ее

В легком шаге, стройном стане и в очах ее,

Блещущих сквозь покрывало, и в речах ее

Сладких — к гостю обращенных… Ласки рук ее

Часто гостю доставались. Новый друг ее

Был прикован к ней могучей властью первой страсти.

Дева — к гостю приковалась, — это ли не счастье?

Что ни утро — Хейр хозяйский покидал порог.

Он заботливо и мудро курда скот берег.

Зверя хищного от стада отгонять умел.

Ввечеру овец несчетных в гурт собрать умел.

Курд, почуяв облегченье от забот, его

Управителем поставил дома своего

И добра. И стал он курдам тем родней родни,

И взялись допытываться в некий день они,

Что с ним было, кем в пустыне был он ослеплен.

И от них не скрыл он правды. Им поведал он

Все — и доброе и злое, с самого начала:

Как у друга покупал он воду за два лала

И о том, как ранил сталью Шерр зеницы глаз,

И, коварно ослепивши, бросил в страшный час

Одного его в пустыне, и, воды не дав,

Скрылся, платье и рубины у него украв.

Честный курд, лишь только повесть эту услыхал,—

Вознеся молитву небу, в прах лицом упал,

Возблагодарив Яздана, что не погубил

Юношу, что цвет весенний в бурю сохранил.

Женщины, узнав, что этот ангелоподобный

Юноша исчадьем ада мучим был так злобно,—

Всей душою привязались к гостю своему.

Слугам дочь не позволяла услужить ему,

А сама у них и яства и кувшин брала,

Воду Хейру подавала, а огонь пила.

И пришлец без колебаний отдал сердце ей,

Ей — которой был обязан жизнью он своей.

И когда он утром в степи стадо угонял,

Вспоминал о ней с любовью, с грустью вспоминал.

Думал он: «Не дружит счастье, вижу я, со мной.

Нет, не станет мне такая девушка женой.

Беден я, она — богата, совершенств полна.

Ей немалая на выкуп надобна казна.

Я — бедняк, из состраданья принят ими в дом…

Как же можно о союзе думать мне таком?

От того, чего я жажду и чему не быть,—

Без чего мне жизнь не радость, — надо уходить».

В размышлениях подобных он провел семь дней.

Как-то вечером пригнал он стадо из степей.

Перед курдом и любимой он своею сел.

Словно нищий перед кладом, перед нею сел,

Словно жаждущий над влагой, жаждущий сильней,

Чем когда лежал, томимый раною своей.

И во всем он им признался. Через брешь его

Сердца — скорбное открылось Хейра существо

Перед курдом. Хейр промолвил: «О гостелюбивый

Друг несчастных и гонимых! Ты рукой счастливой

Оживил мои зеницы, горькой слепотой

Пораженные! Мне снова жизнь дана тобой!

Ел и жажду утолял я с твоего стола,

Жизни чистый хлеб вкушал я с твоего стола.

Осмотри внутри, снаружи осмотри меня:

Кровью всей моей, всей жизнью благодарен я!

Отдарить же я не в силах, — в том моя вина.

Голову мою в подарок хочешь? Вот она!

Мне в беспечности отныне стыдно пребывать

И твоею добротою злоупотреблять.

Ведь за то добро, что здесь я получил от вас,

Неимущий — я не в силах отплатить сейчас.

Может, смилуется вечный надо мною бог:

Даст мне все, чтоб я пред вами долг исполнить мог.

Затоскую, лишь от милых сердце удалю…

Но уволь меня от службы, отпусти, молю!

Много дней, как я оторван от краев родных,

От возможностей немалых и трудов своих.

Завтра поутру собраться я хочу домой…

Хоть от вас и удаляюсь, но всегда душой

Буду с вами я, о ясный свет моих очей!

Я душой прикован к праху у твоих дверей.

Я уйду, но ты из сердца Хейра не гони.

Хоть и буду я далеко, Хейра не вини

За уход! Великодушья разверни крыла,

Чтобы память сожаленьем душу мне не жгла».

Лишь на этом речь окончил юноша свою,—

Будто бы огонь метнул он в курдскую семью.

Все сошлись к нему. Рыданья, стоны поднялись.

Вздохи слышались, и слезы по щекам лились.

Плачет старый курд. Рыдает дочка вслед за ним.

Стали мокрыми глаза их, мозг же стал сухим.

Кончили рыдать, в унынье головы склонив,—

Старый курд сидел в раздумье долгом, молчалив…

Поднял голову с улыбкой. Он, казалось, был

Озарен счастливой мыслью. Он освободил

Свой шатер от посторонних — пастухов и слуг,

И сказал: «О мой разумный, благонравный друг!

Может, прежде чем достигнешь города родного,

Встречными в пустыне будешь ты обижен снова!

Жил ты — окружен заботой, как родной, у нас.

Был, как приведенный небом и судьбой у нас.

Добрый же своих поводьев злу не отдает

И друзей от всяких бедствий зорко бережет.

Дочь одна лишь — дар бесценный бога у меня.

Сам ты знаешь. А богатства много у меня.

Дочь услужлива, любезна, и умна она.

Я солгал бы, коль сказал бы, что дурна она.

Спрятан мускус, но дыханьем внятен для людей,

И чадрой красы не скроешь дочери моей.

Если, друг, ты расположен к нам душой своей,

Сыном стань моим и мужем дочери моей.

Избираю нашей дочке я тебя в мужья.

Чтобы жили вы безбедно, дам богатство я,

И в покое, в ласке, в счастье буду я средь вас

Жить, покамест не наступит мой последний час!»

Только Хейр такое слово курда услыхал,

Радостный, лицом на землю он пред ним упал.

Весело они беседу в полночь завершили.

Разошлись и в благодушье, в мире опочили.

Лишь проснулось утро, словно шахский часовой,

И в степи запела птица, словно золотой

Колокольчик часового, и на трон высокий,

Со счастливым гороскопом, сел султан востока, [333] …сел султан востока… — то есть солнце. Сложное описание его восхода.—

Встал отец добросердечный первым с ложа сна

И устроил все, чем свадьба у людей красна.

Дочь свою с любовью Хейру отдал поутру,

Пир устроил — с Утаридом повенчал Зухру.

Ожил вялый цвет, от жажды умиравший дважды,

И в живой воде нашел он утоленье жажды.

Жаждущему сладкоустый кравчий дал во благо

Влагу слаще и целебней, чем Ковсара влага.

И они в довольстве жили — дружною четой.

И обычай древних чтили — простоты святой.

И устроилось счастливо все, как Хейр хотел.

И народ благодеянья от него узрел,

Ибо в той стране, где правду властелин хранит,

Делается терн плодами, золотом — гранит

И железо обретает свойства серебра.

Свет зениц живой у Хейра ожил для добра.

Справедливость — нерушимый был закон его,

И стоял неколебимо в мире трон его.

Листья с дерева целенья, что с собой он взял,

Людям страждущим на благо он употреблял.

А порой, коль не хватало вдруг листа ему,

К дивному он отправлялся дереву тому.

Под густой его листвою спешивался он

И степям, его взрастившим, отдавал поклон.

Он сандаловому древу благодарен был,

Одеянье соком древа ярко расцветил.

Все, чем окружал себя он, украшал сандал,

Запахом сандала шахский дом благоухал.

Скорбь любую дух сандала исцелит в тиши.

Есть в дыхании сандала признаки души.

Ты вдохнешь его — и боли головной конец,

Он смиряет лихорадку и огонь сердец».

Так на ломаном персидском языке рассказ

Кончила тюрчанка Чина [334] …тюрчанка Чина… — то есть румийская царевна была прекрасна, как тюрчанка. в полуночный час.

Шах Бахрам ее с любовью обнял, поместил

Внутрь души и от дурного глаза защитил.

В пятницу, когда светило, вставши из-за гор,

Белым светом озарило ивовый шатер,

Шах — в одежде белой, в блеске белого венца —

Устремил шаги к воротам белого дворца.

В пятом знаке зодиака белая Зухра

Пять поклонов пред Бахрамом отдала с утра.

И покамест не напали Зинджи на Хотан,

Шах счастливый не покинул радостей майдан.

А когда сурьмой небесной сумрак обострил [335] А когда сурьмой небесной сумрак обострил…  — Во времена Низами считалось, что сурьма не только украшает глаза, но и обостряет зрение. Здесь сгущающаяся ночная тьма сравнена с черной сурьмой, от которой «глаза неба» — светила, оттененные, стали светить ярче, «свет их глаз усилился», зрение их обострилось.

Взгляд луны прекрасноликой и глаза светил,

Стал Бахрам подругу ночи нежную просить —

Сладостный рубин речений перед ним открыть,

Чтобы эхом, отраженным от дворцовых стен,

Пела повесть, забирая слух и сердце в плен.

И царевна, славословье трону вознеся

И о шахском долголетье небосвод прося,

Прочитав сперва молитву вечному творцу,

Чтобы дал сиянье счастья трону и венцу,

Молвила: «Коль шаху сказка надобна моя,

То — поведать все, что знаю, рада буду я».

«Мать моя была душевной доброты полна,

Средь старух была ягненком истинным она.

Чтобы мне не скучно было, помню, как-то днем

Мать моих веселых сверстниц пригласила в дом.

К трапезе она радушно всех их позвала,

Кушаньям — как говорится — не было числа.

Дичь, баранина и с тмином всяческая снедь,—

Перечислить угощений мне и не суметь.

Не припомню я названий лакомств дорогих,

Розовой халвы, миндальной — и сластей других.

Все там было, чем осенний урожай богат —

Яблоки из Исфахана, рейский виноград.

Но о гроздьях и гранатах речь я отложу,

Лучше о гранатогрудых девах расскажу.

Сыты лакомой едою были все давно

И пригубливать устали сладкое вино.

Смех, веселье, разговоры тут пошли у нас.

За смешным рассказом новый следовал рассказ.

Та — про чет, а та про не́чет, — все наперебой…

Каждой рассказать хотелось о себе самой.

Очередь до среброгрудой девушки дошла,

Хороша она, как сахар с молоком, была.

Лишь она заговорила — птичий хор в саду

Смолк и рыбки золотые замерли в пруду.

Упоительный открыла слов она родник,

А язык ее рассказа — был любви язык.

Нас она повеселила повестью такой:

«Жил-был юноша — любезен и хорош собой.

Юному Исе в науках был подобен он,

Как Юсуф, был светел сердцем и беззлобен он.

Люди знанья за ученость славили его,

Верующие примером ставили его.

Сад был у него — прекрасный, как Ирема сад,

Амброю благоухавший, радовавший взгляд.

В нем рождались, раскрывались райский плод и цвет,

Шла молва, что им подобных в целом мире нет.

Все сердца тянуло в этот лучший из садов,

Где росли и расцветали розы без шипов.

Если поискать, — конечно — шип один нашли б,

Но защитою от сглаза вырос этот шип.

Под тенистыми ветвями там ручьи текли.

Там нарциссы над ручьями, лилии цвели.

Этот сад благоуханный с четырех сторон

Был высокою стеною крепко огражден.

Окружил свой сад хозяин глиняной стеной,

Чтобы в тень его проникнуть глаз не мог дурной.

Не один богач о саде сказочном вздыхал

И завистливые взгляды издали бросал.

Юноша хозяин часто заходил в свой сад —

Отдохнуть от шума, зноя городского рад.

Подрезал он кипарисы и сажал жасмин,

Мускус смешивал и амбру сада властелин.

На лужайках сам фиалки сеял он весной,

Новые сажал нарциссы там он над водой.

Проводил в саду хозяин целый день порой

И лишь поздно возвращался вечером домой.

Вот однажды ранним утром в сад он свой пошел,

Изнутри калитку сада запертой нашел.

Но в саду своем он звуки чанга услыхал,

Хоть вчера к себе он в гости никого не звал.

Песни радости услышал он в саду своем,—

Веселились, и смеялись, и играли в нем.

Множество в саду звучало женских голосов,

Изнутри закрыты были двери на засов.

Горожанки молодые, видно, здесь сошлись;

Знать, они в его владенья с ночи забрались.

Наконец не стало силы у него терпеть.

Ключ забыл, как видно, дома, — нечем отпереть.

В двери, стража вызвать силясь, он стучал и звал.

Гости — слышно, веселились, а садовник спал.

Вкруг стены своей высокой юноша пошел,

Трещину в углу дувала ветхого нашел.

И, увидев, что не может он войти в свой дом,

В собственной своей ограде выломал пролом.

Так забрался потихоньку в сад и, осмотрясь,

Словно вор, в своих владеньях он пошел таясь.

Чтоб увидеть, что за гости у него гостят,

И проведать, что за повод был для входа в сад,

Чтоб разведать потихоньку, что за шум в саду,—

Не попал ли уж садовник-старичок в беду?

Среди этих — озарявших сад его — цветов,

Наполнявших свод зеленый звоном голосов,

Были две жасминогрудых, привлекавших взгляд,

Вдоль стены они ходили, охраняя сад.

Чтоб не перелез ограду дерзкий кто-нибудь

И не мог луноподобных гурий тех спугнуть.

Только он вошел в пределы сада своего

Эти девушки за вора приняли его.

Палками его избили; на землю потом

Повалив, его связали крепким кушаком.

По незнанью — в преступленье ими обвинен,—

Был избит, и исцарапан, и унижен он.

Девушки, связав беднягу, перестали бить,—

Но зато его словами начали казнить:

«Был бы всяк твоим поступком дерзким возмущен!

Нет хозяина на месте! Жаль — в отлучке он!

Если дерзкий вор посмеет брешь пробить в стене,

То садовник властен вора наказать вдвойне!

Ты немного поцарапан. В цепи заковать

Надо бы тебя, негодный, и властям предать.

Ах ты, вор, сломавший стену! — не уйдешь теперь!

Если бы ты вором не был, ты вошел бы в дверь!»

А хозяин им ответил: «Этот сад — мой сад.

Я захлебываюсь дымом — от своих лампад.

Как лиса, в дыру пролез я… И к чему слова,—

Вход сюда открыт всегда мне шире пасти льва.

Если кто в свои владенья входит воровски —

Упустить их быстро может из своей руки».

Сильно девушки смутились. Все же — им пришлось

О приметах разных сада повести расспрос.

Верно он на все ответил. Повиниться им

Приходилось. И осталось помириться им.

Девушки владельца сада впрямь признали в нем,

Он красив был, юн, любезен и блистал умом.

Если женщина такого видит, ты ее

Не удержишь, откажись ты лучше от нее.

И по духу был им близок и приятен он,

Был от плена тут же ими он освобожден,

Живо крепкий развязали шелковый кушак,

Всхлипывая — извини, мол, если что не так…

Умоляя, чтоб хозяин юный их простил,

Расторопность проявили и великий пыл.

Чтобы гнев он свой на милость к ним сменил вполне,

Принялись пролом поспешно затыкать в стене.

В щель терновник набивали, камни и тростник,

Чтобы вор и впрямь в ограду сада не проник.

И, в смущении краснея, к юноше пришли,

В оправдание — рассказы длинно завели:

«Так хорош твой сад, что в мире все затмит сады,—

Пусть обильны будут сада этого плоды!

Молодые горожанки — ото всех тайком —

Полюбили собираться тут — в саду твоем.

Все красавицы, чья прелесть славится у нас,

Луноликие — утеха и отрада глаз,

Как светильник, полный ярких недымящих свеч,—

Очень любят это место наших тайных встреч.

Ты простишь ли нас, что были мы с тобой дерзки

И что воды возмутили чистые реки?

Но сейчас ты на красавиц наших поглядишь

И с любой желанье сердца нынче утолишь.

В этот час они все вместе, верно, собрались.

Так — скорее к ним, смелее с нами устремись!

И которая из гурий взгляд твой привлечет,

Укажи нам, чтобы нёчет превратился в чет;

Только скажем мы два слова — и придет она,

И к ногам твоим покорно упадет она!»

Услыхал хозяин речи эти, и огнем,

Пробудившись, вожделенье запылало в нем.

Страсть его природе чистой не чужда была,

Целомудрия преграду вмиг она смела.

Набожность его кипящий затопил поток,

Близость женщин он спокойно вынести не мог.

И путем надежды страстной, как на яркий свет,

Он пошел жасминогрудым девушкам вослед.

Склонностью к красавцу были полны их сердца,

Довести они решили дело до конца.

Там в тени ветвей беседка старая была,

И тропинка их — к беседке прямо привела.

Девушки ему шепнули: «Малость посиди,

Притаись в беседке этой, в щелку погляди!..»

И ушли они. В беседку юноша вошел

И в стене ее отверстье малое нашел.

Живо к этому отверстью глазом он приник

И красавиц юных в сборе увидал цветник.

Шумное у них веселье вскоре началось,

Осыпать пошли друг друга лепестками роз.

Пред беседкою лужайка свежая была.

Ту зеленую лужайку роща стерегла.

Мраморный там красовался полный водоем,

Райский водоем Ковсара был его рабом.

Наполняем был он чистым, звонким ручейком,

Рыбки стаями играли и плескались в нем.

А вокруг того бассейна лилии росли,

И нарциссы и жасмины белые цвели.

Девушки, к воде склоняясь, в зеркале ее

Отраженье увидали среди рыб свое.

Их, как солнце, отражала чистая вода,

Их купаться привлекала чистая вода.

Весело они одежды начали снимать,

Пояса свои на бедрах стали распускать.

И разделись все, и в блеске наготы своей,

Словно жемчуг, погрузились в воду до грудей.

Сребротелые плескались радостной толпой,

Тела серебро скрывая темною водой.

Будто луны к Рыбе, в волны шумные вошли.

От Луны до Рыбы волны шумные пошли.

От бросающей дирхемы на воду луны,

Убегая, рыба темной ищет глубины.

Ну, а к светлым лунам этим, что играли всласть,

Рыба юноши, как в сети, и сама рвалась.

Целый день они плескались, за руки схватясь,

Над жасмином белоснежным белизной смеясь.

Шло вовсю у них веселье. Ты уж сам взгляни,

Как ладейки из гранатов делают они.

Та — Змея! Змея! — кричала, косы распустя,

И подруг своих пугала этим, не шутя.

Из беседки на купальщиц юноша смотрел,

Трепетал от нетерпенья он и весь горел,

Был как жаждущий, что воду видит пред собой,

Да не может дотянуться до нее рукой;

Трепетал он весь, не в силах дрожи превозмочь,

Как страдающий падучей в новолунья ночь.

Накупавшись, вышли девы, словно из шелков

Темно-пурпурных жасмины — на ковер цветов.

И в сияющий воздушный шелк облачены —

Шум затеяли и хохот, слышный до луны.

Видел он: средь них задорней всех одна была —

Весела, лицом румийским розово-смугла,

Всякому, кто в эти чары попадал, как в сеть,

Овладеть хотелось ею или умереть.

И таким гореть лукавством взгляд ее умел,

Что терял свой ум разумный, трезвенник пьянел.

Был пленен хозяин юной красотой луны —

Больше, чем огнем индийцы в храмах пленены [336] …огнем индийцы в храмах пленены.  — См. сноску 300..

От души его преграды веры отошли…

Праведник, кляни неверье! Верных восхвали!

Через час те девы-стражи вновь пришли вдвоем,

Быстрые, любовным сами полные огнем.

Не сошел еще хозяин с места своего,

Девы стали, как хаджибы, спрашивать его:

«О хаджа! Из тех красавиц, что ты видел здесь,

Опиши скорей — какую нам к тебе привесть?»

Юноша словами живо им нарисовал

Ту, чей облик так в нем сильно сердце взволновал.

Только молвил, те вскочили и расстались с ним,

Уподобясь не газелям, а тигрицам злым.

И в саду неподалеку вмиг нашли ее,

Лаской, хитростью, угрозой привели ее.

Ни одна душа их тайны не могла узнать;

А узнала бы, так, верно б, ей несдобровать.

Привели луну в беседку — и смотри теперь —

Чудо: заперли снаружи на щеколду дверь…

А настроили сначала, словно чанг, на лад

Эту пери, что хозяйский так пленила взгляд.

Рассказали по дороге девы обо всем —

О хозяине прекрасном, добром, молодом.

И, не видевши ни разу юношу, она

Уж была в него — заочно — страстно влюблена.

А взглянула — видит: лучше, чем в рассказе, он;

Видит — золото. В рассказе был он посребрен.

Юношу лишил терпенья, жег любовный пыл.

Он со стройным кипарисом в разговор вступил.

«Как зовут тебя?» — спросил он. «Счастье», — та в ответ.

«Молви, пери, чем полна ты?» — «Страстью!» — та в ответ.

«Кто красу твою взлелеял?» Отвечала: «Свет!»

«Глаз дурной да не-коснется нас с тобою!» — «Нет!»

«Чем ты скрыта?» — «Ладом саза», — девушка сказала.

«В чем твое очарованье?» — «В неге», — отвечала.

«Поцелуемся?» — спросил он. «Шесть десятков раз!»

«Не пора ли уж?» — спросил он. «Да, пора сейчас!»

«Будешь ли моей?» — «Конечно!» — молвила она.

«Скоро ль?» — «Скоро», — отвечала юная луна.

Дальше сдерживать желанье не имел он сил.

Скромность он свою утратил, стыд свой погасил.

Как она свой чанг, за кудри гурию он взял.

Обнял стан ее и к сердцу горячо прижал.

Целовать он начал страстно сладкие уста —

Раз, и десять раз, и двадцать, и еще до ста.

Поцелуи распалили вожделенье в нем,

Запылала пуще жажда наслажденья в нем.

Он целебного напитка захотел испить,

Он живой воды в потоке захотел добыть.

Скажешь ты, что на онагра черный лев напал,

Всеми лапами онагра мощными подмял.

Но беседка эта ветхой, дряхлою была

И под тяжестью двойною трещину дала.

И обрушилась внезапно, с треском развалясь.

Так не кончилось их дело дурно в этот раз.

Он раскаянья избегнул, хоть и был смущен.

Прянула она направо, а налево — он.

Чтобы люди их увидеть вместе не могли,

Вмиг они разъединились, в стороны ушли.

Скрылся юноша в чащобе лиственных купин;

Тосковал он и томился горько там один.

И к подругам воротилась тюркская луна,

Хмуря брови, сожалений искренних полна.

Музыкантшей и певицей девушка была;

Села грустная — и в руки чанг она взяла.

И из струн исторгла звуки. И у ней сама

Песнь сложилась, что влюбленных свесть могла б с ума:

«Пусть поет, рыдает чанга моего струна

Всем, кто болен тем недугом, чем и я больна.

Кто влюблен, тот в сердце носит тягостный недуг,

Я полна неразделенных сокровенных мук.

О, доколь скрывать я стану жгучую любовь?

«Горе!» — я взываю. «Горе!» — повторяю вновь,

Разума меня лишает, мучит страсть меня.

Плачу от сжигающего грудь мою огня.

Хоть влюбленных презирает гневный небосвод,

Но и мысль о покаянье в сердце не придет.

Грех раскаиваться в сильной, искренней любви!

Не вольна я больше в сердце, не вольна в крови.

Любящий своей душою здесь не дорожит.

И влюбленных в этом мире гибель не страшит!»

Так она в печальной песне, сетуя судьбе,

Всю невольно разболтала правду о себе.

Те два перла, что держали нить в своих руках,

Смысл сокрытый понимали в песнях и стихах.

Поняли они, что грустен юноши удел,

Что меж ними там разлуки ветер пролетел.

И они нашли Юсуфа бедного того,—

Словно Зулейха, вцепились вновь они в него.

Повели они расспросы, — что произошло?..

Рассказал он все, как было. Горе их взяло,

Что расставленные ими сети порвались.

И налаживать все дело вновь они взялись.

«Ночевать в саду придется нам сегодня всем.

Мы займемся лишь тобою, более — ничем.

А придумать уж сумеем повод мы любой,—

Никого мы не отпустим ночевать домой.

И наедине ты будешь вновь с луной своей.

И бери в свои объятья ты ее смелей!

Обнаруживает белый день дела людей,—

Все скрывает ночь завесой темною своей».

Так сказали и расстались эти девы с ним.

И скорей пошли к подругам молодым своим.

Только ночь куницей черной скрыла наконец

Вечер — красный, как буртасский шелковый багрец,

Только солнца гвоздь укрылся за чертой степей

И зажглась кольчуга ночи тысячей гвоздей,

Исполняя обещанье, девы те пришли

И хозяину тюрчанку-пери привели.

Тополь жаждущие корни окунул в волну,

Солнце знойное настигло робкую луну.

Рядом — гурия, и больше никого кругом,—

Тут пещерный бы отшельник согрешил тайком!

Юношу любовь палящим вихрем обвила,

От желания в кипенье кровь его пришла.

То, о чем не подобает разговор вести,

Говорю тебе, читатель; бог меня прости.

С нею он свое желанье утолить хотел,

Он жемчужину рубином просверлить хотел.

Кошка дикая по ветке кралась той порой,

Наблюдая за мышиной земляной норой.

Кошка прыгнула и с шумом вниз оборвалась,

А влюбленным показалось, что беда стряслась,

Что неведомым несчастьем угрожает ночь…

И, вскочив, они в смятенье убежали прочь.

Бросили они друг друга, шума устрашась.

Посмотри: опять лепешка их недопеклась.

Грустная — к своим подругам девушка пришла,

Полная тоски сердечной, чанг она взяла

И запела песню, струны трогая рукой:

«Снег растаял. Аргаваны расцвели весной.

Горделиво стан свой поднял стройный кипарис,

И со смехом вкруг ограды розы обвились.

Соловей запел. Веселья вспыхнули огни,

И базара наслаждений наступили дни.

И садовник сад украсил, радующий взгляд.

И державный шах явился, осмотрел свой сад.

Чашу взяв, вина из чаши он испить решил.

Но упал внезапно камень, чашу ту разбил.

О, ограбивший мне сердце! Множишь только ты

Муки сердца. Дать мне радость можешь только ты.

Я стыжусь тебе признаться, как терзаюсь я.

Сердце без тебя уныло, жизнь темна моя!»

Знающие тайну лада этих грустных слов

Тайну пери вновь узнали из ее стихов.

И печалясь и вздыхая, двинулись опять

Эти девы в чащу сада — юношу искать.

Словно вор, укравший масло [337] Словно вор, укравший масло… — Очевидно, намек на какой-то широко известный во времена Низами анекдот. В оригинале: «Как рабы, которые украли масло и по дороге наняли за деньги комнату». Смысл бейта: юноша спрятался, уединился., горем удручен,

Возле брошенной сторожки притаился он.

Там, где ивы нависали низко над ручьем,

Он лежал в глубокой муке, наземь пав лицом.

Еле-еле отозвался он на голос их,

Пораженный этим градом неудач своих.

Две наперсницы в тревоге повели расспрос,

И в досаде были обе чуть ли не до слез.

Но подумали: «Не поздно! Еще длится ночь…»

И пошли, чтобы влюбленным в деле их помочь.

Успокоили подругу, что, мол, нет беды…

И цветку послали кубок розовой воды.

Вот к возлюбленному пери та явилась вновь,

В ней еще сильней горела к юноше любовь.

За руку ее хозяин, крепко взяв, повел

В чащу сада и глухое место там нашел,

Где был густо крепких сучьев свод переплетен,

Будто на ветвях деревьев был поставлен трон.

Он красавицу в укромный этот уголок,

Нетерпением пылая, как в шатер, увлек.

Пышную траву, как ложе, для нее примял,

И, горя восторгом, к сердцу милую прижал.

Как жасмин — на саманидских шелковых коврах —

Наконец была тюрчанка у него в руках.

Вновь он вместе был с прекрасной девой молодой.

Млея, роза истекала розовой водой.

Наконец была в объятьях у него луна.

Он ласкал ее. В обоих страсть была сильна.

Быстро кости продвигал он, клетки захватил,

Он соперницу, казалось, в нардах победил.

Миг один ему остался — крепость сокрушить

И бушующее пламя влагой потушить.

Полевая мышь на ветке, возле ложа их,

Подбиралась осторожно к связке тыкв сухих,

Что на дереве подвесил садовод-старик.

Мышь веревку этой связки перегрызла вмиг.

На землю упала связка; раскатясь кругом,

Загремели тыквы, словно барабанный гром,

Будто грянул отступленья грозный барабан.

На ноги вскочил хозяин, страхом обуян.

С грохотом вторая связка наземь сорвалась —

И опять газель от барса вихрем унеслась.

А хозяин думал: «Стража в барабаны бьет,

Мухтасиб, стуча в литавры, с гирями идет…»

Бросив туфли, он в смятенье — тоже наутек.

Где бы спрятаться, искал он в чаще уголок.

Задыхаясь от испуга, трепеща, бледна,

К двум подругам прибежала бедная луна.

Время некое молчала; дух перевела,

В руки чанг взяла, завесу тайны подняла.

Так запела: «Я слыхала, смущена душой,

Что влюбленный повстречался с девой молодой.

Он желанного добиться от нее хотел,

Знойною объят любовью, жаром изомлел.

К сердцу юную турчанку он хотел прижать,—

Жаждет кипарис весною лилию лобзать.

К сладостным гранатам устремился он,

И под лиственною сенью с ней укрылся он;

Чтоб жемчужницей, хранящей жемчуг, овладеть,

Чтоб сокровищницы тайной дверцу отпереть.

Иву красную прозрачной кровью оросить,

И халву на чистом блюде с сахаром смесить,

Вдруг внезапная тревога, грохот, стук и гром…

Облетел цветник в осеннем ветре ледяном.

По цветку в тоске остался робкий мотылек,

Снова — жаждой истомленный от воды далек.

Почему в неверном ладе песню ты ведешь,

И когда же строй для чанга правильный найдешь?

Только я бы строй с тобою правильный нашла,

Как струна с другой струною, петь ты начала!»

Только свой напев пропела пери, в тот же миг

Быстрый ум ее наперсниц правду всю постиг.

Снова обе побежали юношу искать.

Чтоб исправить и наладить их дела опять.

Пристыжен и перепуган, — где-то под кустом,—

С вытянутыми ногами он лежал ничком.

Девы ласково беднягу подняли с земли

И расспросы осторожно, мягко повели.

Он ответил, что ни в чем он тут не виноват,

Что холодный адский ветер вторгся, видно, в сад…

А наперсницы, воскликнув: «Это ничего!» —

Все рассеяли сомненья в сердце у него.

Развязали этот узел живо. И — гляди —

Ожила опять надежда у него в груди.

В поучение сказали: «Опыт свой яви!

И настойчивее надо быть в делах любви!

Выбери побезопасней место для гнезда,

Чтоб напасть не прилетела новая туда.

Зорко вас теперь мы сами будем охранять.

Тут на подступах, как стражи, будем мы стоять».

И к подруге воротились, и опять взялись

Уговаривать прекрасный, стройный кипарис.

Чтоб она набег свой тюркский совершила вновь,

Чтоб пошла и подарила юноше любовь.

И пошла она, всем сердцем юношу любя.

Увидав ее, хозяин позабыл себя.

Он за локоны, как пьяный, ухватил ее.

В угол сада потаенный потащил ее.

Там укромная пещера вырыта была,—

Куполом над ней сплетаясь, жимолость росла.

И жасмины поднимали знамя над стеной.

Сверху — заросль, а под нею — вход пещеры той.

Места лучшего хозяин больше не искал;

Местом действия пещеру эту он избрал.

Разорвав густую заросль, путь он проложил

И красавицу проворно за собой втащил.

Расстегнул на ней он платье, позабыв про стыд.

Расстегнул и то — о чем мой скромный стих молчит,

Обнял эту роз охапку, все преграды смел…

И уверенной рукою приступ свой повел.

Палочка не окунулась в баночку с сурьмой,

А уж свод горбатый новой занялся игрой;

Несколько лисиц в пещере пряталось на дне,

Чтобы, позже на охоту выйти при луне.

Выследил их волк свирепый: голоден он был.

А на этих лис давненько зубы зверь точил.

В этот миг, прокравшись к лисам, начал он их рвать.

Лисы в ужасе от волка бросились бежать,

Выскочили из пещеры. Волк за ними вслед,

Прямо по чете счастливой, здесь не ждавшей бед.

Рухнул столп любви хозяйской. Рать увидел он,

На ноги вскочил, рычаньем, лаем оглушен.

Весь в земле, в пыли, метался он по сторонам.

Что в его саду случилось — то не ведал сам;

В ужасе не понимая, что ему начать,

Где спастись теперь, не зная — и куда бежать.

Девы, что взялись усердно помогать ему,

Что от всей души хотели счастье дать ему,

Что стояли, словно стражи, на его пути,

Милую его схватили, не дали уйти.

«Что за подлые уловки? — ей они кричат.—

Ах ты этакая! Бесы, что ль, в тебе сидят?

Долго ли еще ты будешь этак с ним шутить?

Иль по злобе хочешь вовсе в нем любовь убить?

Да ведь даже с незнакомым так шутить нельзя!

А тебе, злодейка, это извинить нельзя.

На какие ты уловки хитрые пошла,

Сколько раз его ты за ночь нынче прогнала?»

Та клялась, что невиновна, начала рыдать.

Но подруги не хотели клятвам тем внимать.

Услыхал хозяин звуки гневных голосов,

Подоспел — свечу увидел между двух щипцов.

Их упреки и угрозы услыхал хаджа,

На лице любимой слезы увидал хаджа.

«Стойте! — крикнул он. — Не смейте больше обижать

Ту, что нужно, как ребенка, нежно утешать.

Берегитесь вы и знайте — нет на ней вины,

Но дела судьбы и в малом кознями полны.

Как ни ловок муж проворный на пути земном,

Но всегда пребудет неба вечного рабом.

И сегодня нам не дьявол, а пречистый бог

Помешал и удержаться от греха помог.

Нам препятствия решило небо возвести,

И несчастью преградило все оно пути.

Тот, кого с дороги правды див не совратит,

Сердцем чист. А чистый сердцем зла не совершит.

Кто к греховному привязан от рожденья, тот

Стороною от дороги праведных идет.

Эту пери был бы каждый в жены взять счастлив.

Поступать нечестно с нею мог бы только див.

И неужто эту деву может оскорбить

Тот, кто мужествен, способен искренне любить!

По пути греха не может верный муж пойти,

Если встанет добродетель на его пути.

Если яблоню весною сглазит глаз дурной,

То никто плодов не вкусит с яблони такой.

Твари здесь на нас смотрели сотней тысяч глаз,

И поэтому не вышло ничего у нас.

Что прошло, — пускай. Не будем плохо поминать.

В том же, что осталось, должен честь я сохранять.

Клятвой тайною и явной здесь поклялся я,

Перед небом и землею обещался я:

Если ночь благополучно наконец пройдет

И охотницу добычей дичь сама возьмет,—

То отныне я пред богом обручаюсь с ней

И по всем законам брака сочетаюсь с ней».

Девушки его речами были смущены,

Набожностью столь примерной были сражены.

Две сообщницы склонились перед ним главой,

Восклицая: «Слава чистой совести такой,

Что посеяла благие в сердце семена,

Что дурному совершиться не дала она!

О, как много мнимых тягот видим мы кругом,

Что нежданно озаряют счастьем и добром!

О, как часто от несчастий человек храним

Тем, что горько называл он бедствием своим!»

А когда светильник мира над горами встал

И сияньем с горизонта глаз дурной прогнал,—

Астролябии рассвета стрелка замерла

И столпы небес паучьей сетью оплела,—

С ярким факелом в деснице ветер прискакал,

И хозяина из сада в город он умчал.

От непрошеных помощниц тех освобожден,

Вновь султана знамя поднял по-хозяйски он.

Но вчерашней ночи пламя тлеющим костром

Вспыхивало — и сильнее пламенело в нем.

В городской свой дом вернувшись, слово он сдержал.

Цели он своей немедля добиваться стал.

С той ночной луною браком сочетался он,

Уплатил калым достойный, как велит закон.

Он счастливцем был, что воду чистую открыл,

И в дозволенное время сам ее испил.

Он нашел родник, как солнце чистый, — в нем — добро,—

Как жасмин чистейший, белый, словно серебро.

Происходит свет прекрасный дня — от белизны.

И от белизны небесной светел блеск луны.

Чистых нет цветов. С изъяном каждый в мире цвет,

Кроме белого, — в одном лишь в нем изъянов нет.

Все, что чистотой блистает, все, что запятнать

Невозможно, мы привыкли «белым» называть.

И в часы служений богу, перед алтарем

Вечного, мы в одеянье белом предстаем».

А когда жасминогрудой пери смолкла речь,

Шах Бахрам ее в объятья поспешил привлечь.

И таких ночей счастливых много славный шах,

Веселясь, провел в прекрасных тех семи дворцах.

И его высокий этот свод благословил,

И семи небес ворота перед ним раскрыл.