Онлайн чтение книги Пятая печать
10

Комната, служившая камерой для четверых друзей, находилась в мезонине. Попадали в нее через широкий коридор, на другом конце которого, перед самым выходом, находился просторный холл. Окна в холле были заколочены, как и все окна в комнате. Комната кое-как освещалась грязной лампочкой, висевшей под самым потолком. Помещение было совершенно пустым — четыре стены и голый, грязный, весь в пятнах паркет.

Трактирщик лежал возле стены, под голову ему подложили пиджак Дюрицы. Он был весь в синяках, лицо вздулось, глаза опухли, губы потрескались. Он с трудом дышал открытым ртом, глаза были закрыты. С того момента, как его втолкнули в комнату, он не произнес ни слова, лежал молча.

Дюрица отошел от окна, где стоял, опершись спиной о доски и засунув руку в карман, и наклонился над лежащим:

— Пиджак под головой не давит?

Трактирщик не отвечал. Чуть приоткрыв глаза, взглянул на часовщика и снова опустил веки.

Дюрица вернулся к окну. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела, одежда была изодрана в клочья, лоб распух и залит кровью, кровь все еще сочилась из маленькой открытой ранки.

Кирай, книготорговец, прихрамывая, бродил по комнате.

— Никогда не поверил бы, что можно учинять такое над людьми! А где же законы? Где гражданское право? Что это вообще такое? Первобытные времена? Каменный век… звериное царство? Что это? Да ответьте же кто-нибудь, что это и как такое возможно?!

Ковач стоял, прислонившись к стене напротив трактирщика. Задрав голову, опирался затылком о стену. Губы у него вспухли, как у негра, волосы прилипли ко лбу. Иногда он поднимал руку и ощупывал рот.

— И это двадцатый век! — продолжал Кирай. — Это же не человеческое общество! И вообще не мир… Сплотив ужас и грязь, настоящий ад!

Он ковылял с трудом, приволакивая ногу. Вдруг повернулся и, спотыкаясь и подпрыгивая, подбежал к выходу. Подняв кулаки, принялся громко колотить в дверь:

— Откройте! Немедленно откройте!!! Бандиты… Звери!

— Отойдите от двери и замолчите! — Дюрица подошел к нему, схватил за плечи и оттащил от дверей: — Постарайтесь взять себя в руки. Не теряйте голову, иначе вам ничего не поможет… Успокойтесь, Лацика!

— Мы не люди! — заявил Кирай. — Не люди!.. Ужасно! Что же это, боже милосердный? Что это… да скажите же мне!

Он закрыл лицо руками и отшатнулся к стене:

— Это ужасно, чудовищно!

Дюрица постоял немного рядом, положив ему на плечо руку, потом снова отошел, прислонился к окну. Слышались негромкие, подавленные вздохи Кирая. Дюрица обвел глазами своих товарищей, остановил взгляд на Коваче и спросил:

— Мастер Ковач! Постарайтесь вспомнить… Не говорили они вам, почему нас сюда привезли?

Столяр, покачав головой, разжал губы:

— Сказали… что моя жена… потаскуха!

И он заплакал. Сначала попытался взять себя в руки, всхлипнул, как ребенок, а потом дал волю слезам:

— …что… потаскуха… моя жена… распоследняя потаскуха…

— А не говорили чего-нибудь такого, из чего можно догадаться, почему нас сюда привезли?

— Не знаю… не знаю! Моя жена… потаскуха… вот что говорили!

Плечи его сотрясались от рыданий, распухшие губы дрожали.

Кирай вдруг выпрямился, оторвался от стены, вышел на середину комнаты. Пристально посмотрел перед собой расширенными зрачками. Сделал несколько шагов и, снова, остановившись, странным, пристальным взглядом уставился на Дюрицу.

— Господин Дюрица, — произнес он изменившимся голосом. Слова срывались с его губ с безразличной монотонностью, в глазах застыло удивление и страх. — Господин Дюрица!

— Да! — отозвался часовщик.

Расширенные глаза книготорговца наводили ужас. Он еле слышно произнес:

— В этом мире нельзя жить!

Он медленно, словно непроизвольно, поднял руку и выставил перед собой указательный палец:

— В таком обществе невозможно жить!

Трактирщик на полу зашевелился и произнес!

— Ну, каково! Додумались-таки?

Кирай, по-прежнему глядя перед собой расширенными от, ужаса глазами и выставив палец, подошел к нему:

— Коллега Бела! В этом мире нельзя жить!

Он впился глазами в лицо трактирщика, потом вдруг обернулся:

— Мастер Ковач! Вы меня понимаете, мастер Ковач?! Нельзя жить!

Чуть согнувшись, он, не двигаясь, смотрел на столяра, потом выпрямился и ринулся к двери. Снова принялся барабанить в нее кулаками и выкрикивать:

— Бандиты!.. Мерзавцы!.. Откройте дверь!

Удары его становились все слабее, и наконец, уронив голову на руки, он припал к двери и больше не произнес ни слова.

Дюрица подошел к трактирщику:

— Ну как, Белушка? Как вы себя чувствуете?

— Плохо! Скажите этому книготорговцу — не видать ему больше белого света…

— Голова все еще болит?

— Все у меня болит!

Он повернул голову к Дюрице:

— Ну, а как дела… у вас, у часовых дел халтурщика? Боитесь за свою жалкую жизнь, а?

— Сами ведь знаете, Белушка, жизнь одна!.. — ответил Дюрица. — Может, вам лучше сесть? Тогда кровь не будет приливать к голове.

— А ну ее к черту!.. — сказал трактирщик. — Лучше оттащите от дверей этого книготорговца. Чего он там ждет? Мессию или трамвай? Слышите, отойдите оттуда!

Кирай обернулся и заковылял к ним. Остановился возле Дюрицы, глядя в пол. Тихо и спокойно позвал:

— Господин Дюрица?..

— Да?

— А вдруг нас так и не выпустят? Возможно такое?

Трактирщик закрыл глаза:

— Не будьте ребенком, Лацика! Здесь мы все и подохнем!

Кирай по-прежнему смотрел в пол:

— Вы уверены?

— Уверен! — ответил трактирщик. — Как и в том, что для грудинки салями не идет…

— Господин Дюрица!.. — снова позвал книготорговец.

Дюрица поднял на него глаза:

— Да?

— Вы верите, что существует возмездие?

— Нет! — сказал Дюрица. — Нет ни возмездия, ни вознаграждения. Ничего!

— Вы уверены?

— Я уверен! Ничего этого нет!

— Вы не знаете! — возразил Кирай. — Все есть! И вознаграждение, и возмездие!

— Возможно… — ответил Дюрица.

— А я знаю, что есть! — повторил Кирай.

Трактирщик приподнялся на локтях и, опустив голову, закашлялся:

— В таком… случае… — заговорил он прерывающимся голосом, — в таком случае… вас… теперь… постигло возмездие… за то, что обманывали своих клиентов…

Он откинулся навзничь:

— Значит, вы боитесь за свою жизнь, господин часовщик?

— Да, — ответил Дюрица.

— Тогда дело плохо… Послушайте, господин Кирай! Вы еще сможете вернуться домой, если очень захотите… Я не шучу, честное слово!

Опухшими глазами он посмотрел на Кирая:

— Что вы на меня уставились? Знаете ведь, что я в шутках не силен? Если уж говорю, что сможете выбраться отсюда, если очень захотите, значит, так и есть!

Вы не хотите домой, господии часовщик?

— Мы все пойдем по домам! — сказал Дюрица. — Не волнуйтесь, Лацика! Скоро выяснится, что произошло недоразумение, и нас выпустят!

— Вы серьезно так думаете? — спросил Кирай.

— Нет! — произнес трактирщик, — Господин часовщик врет! Он лучше меня с вами знает, что мы отсюда уже не выйдем!

Кирай поднял на него глаза:

— Тогда почему вы сказали, что я еще могу выйти отсюда?

— Потому что вы можете! Ступайте и попросите у них прощения. Скажите, что не знаете, почему здесь оказались, но сожалеете о своих проступках и впредь будете паинькой…

— Не ребячьтесь, Белушка!.. К чему это? — сказал Дюрица и посмотрел на Кирая.

— Вам пришла охота пошутить? — спросил Кирая.

— Я вовсе не шучу!

— Нет, шутите!

— Если сейчас войдет кто-нибудь из них, подойдите и скажите — хочу, мол, поговорить с начальником… А потом сообщите начальнику то, что я вам посоветовал!

Кирай с сомнением посмотрел на трактирщика:

— Все шутите?

— Нет! Попробуйте — и увидите, что это не шутка!

Кирай перевел взгляд на Дюрицу:

— А вы как думаете?

— Не знаю, — ответил Дюрица. — Во всяком случае, попробовать можно. А вдруг и в самом деле все выйдет, как говорит коллега Бела…

Трактирщик слегка приподнял голову. Посмотрел сначала на Кирая, потом на часовщика:

— Оставьте, мастер Дюрица! Если еще и вы подтвердите, он, чего доброго, поверит и начнет барабанить в дверь, чтоб прислали начальника… Вы еще ве начали стучать, Лацика? Постучите им.

— А может, коллега Бела и вправду дело говорит? — спросил книготорговец.

— Может!

— Просил ведь я вас оставить его в покое! — сказал трактирщик.

— Может, и дело! — повторил Дюрица. — Во всяком случае, попробовать можно, вы ничем не рискуете…

— Ничем не рискуем… — повторил Кирай слова часовщика.

— И впрямь ничем не рискуете? — спросил трактирщик. — Вы это серьезно?

Кирай погрузился в свои мысли и ничего не ответил.

Потом пересек комнату и остановился у двери. Заложил руки за спину и уставился в пол.

Трактирщик кивнул в его сторону:

— Ведь просил я вас помолчать! — обратился он к Дюрице. — Стоит вам подтвердить, как он начнет над этим раздумывать…

Он окинул часовщика долгим взглядом, потом взялся рукой за его пиджак:

— Небось не думали, старина, а?..

— Что? — очнулся от своих мыслей Дюрица.

— Да что так кончите?..

— Я еще не уверен, что мы так кончим…

— Ну, не будьте ребенком…

Он снова долгим взглядом посмотрел на часовщика:

— Я не хотел напоминать об этом… Ваша супруга за несколько дней до смерти — не сердитесь, что я об этом говорю, — заходила ко мне в заведение посоветоваться с моей женой насчет какого-то рецепта пирожного. Вошла — живот огромный, до родов дня два оставалось, — а я ей и говорю: «Ну, Пирошка, будет мальчик, вот увидите». «Хорошо бы!» — отвечает. «А как назовете?» — спрашиваю. Она говорит: «Я бы хотела Миклошем назвать!» «По отцу, значит?» «Да», — отвечает. «Так ведь один Миклош уже есть», — говорю ей со смешком. А она мне: «Я бы всех их с радостью его именем назвала!» И покраснела, как девочка…

Дюрица молчал. Трактирщик снова приподнялся на локте и закашлялся.

— Кончен бал! — натужным от кашля голосом выговорил он. — Кранты, как у нас говорится.

Дюрица смотрел прямо перед собой.

— Я вас кое о чем спросить хотел, — заговорил трактирщик, снова откинувшись на изголовье. — Захотите — ответьте, не захотите — простите, что спросил… Вы слушаете?

— Да, — ответил часовщик.

Трактирщик повернул к нему голову:

— Вы не знаете, почему нас сюда привезли?

Дюрица посмотрел на него:

— Нет!

— В самом деле не знаете?

— В самом деле не знаю…

Потом прибавил:

— Откуда мне знать?

— А мне всегда казалось, — продолжал трактирщик, — только не обижайтесь на мои слова, — что вы из тех людей, на ком шапка горит. Только не из-за воровства горит, а так думаю — из-за хорошего дела.

— Ошибаетесь! — ответил Дюрица.

— Не уверен…

— Тогда не знаю уж, что и сказать. А зачем вы дразните Швунга?

— Хотелось бы думать, что все именно так, как я ему сказал…

— Вот и напрасно, Белушка!

— В том-то и беда! Я хоть и мелкий, да коммерсант. Мир, по моему мнению, устроен так, что люди всегда что—то отдают и что-то получают! В этом суть! Отдал — получил — вокруг этого все и вертится!

— Это ошибка!

— Едва ли! Я пробовал размышлять об этих скотах, что нас сюда привезли. Будь у них хоть капля ума, они тоже пришли бы к таким мыслям. Ну, отделали нас — так выпустите! Если бы мне потом довелось кого из них увидеть — на брюхе к стойке поползу его ублажать, а расплатиться пожелает — в задницу поцелую, не обижай, мол, своими деньгами! Таким бы правильным придурком заделался — что твой мышонок Микки! А раз так, то какой им смысл нас похерить? Где тут процент с вложенного капитала? Что за прок — избить, а потом кокнуть? Где тут деловой подход?

Кирай, ковыляя, отошел от дверей и остановился у ног трактирщика.

— Может, вы и правы, коллега Бела. В общем, есть вероятность, что нас выпустят!

— Я говорил, надо попробовать! — вставил слово Дюрица. — Что вы теряете?

— Никогда вам уже отсюда не выйти, Лацика! — ответил трактирщик, — Нечего и тешить себя! Не стоит и надеяться!

— Попробовать все нужно! — сказал Дюрица. — Вы ничем не рискуете, если используете любую возможность вернуться домой.

Ковач, не подымая век, заговорил:

— Я пробовал… сказать, что ничего… не сделал! Хотел сказать, чтоб не сердились; если я что и сделал… из-за чего следовало сюда везти, то… это помимо моей воли вышло… Но мне не дали говорить! Слова… сказать не дали… только били да повторяли, что жена моя… потаскуха!

Из-за дверей послышался вопль, разнесшийся по всему зданию. Это был искаженный до ужаса мужской голос, который затем заглох, сменившись стенаниями.

Кирай вздрогнул и привалился к стене.

— Что потаскуха… моя жена… только и повторяли! — продолжал Ковач.

Трактирщик кивнул в сторону дверей:

— Этот наш коллега, слышите… прощения не просил! Он произнес это тихо, чтоб мог слышать один Дюрица.

— Эх, если бы так — попросил прощения, и…

— Даже слова сказать не дали… — повторял Ковач, — только били да обзывали мою жену потаскухой!..

Он отошел от стены, направляясь к Дюрице:

— Вы только что сказали, — начал, он и погладил ладонью лоб, — сказали, не убудет, мол… от человека, если прощения у них попросит? Это вы господину Кираю говорили… А коллега Бела сказал, что тот человек много чего потеряет, то есть такой смысл был у его слов. Вы ошибаетесь, коллега Бела! Человек ради своей жизни на все имеет право! Тут вы ошиблись: когда жизнь в опасности, он обо всем забывает, в нем только инстинкт говорит, приказывает, что делать. Вы… наверное, думали, что… за жизнь честью приходится расплачиваться и тому подобным. Но ведь в таких безвыходных обстоятельствах все это не в счет! Желание человека жить — превыше всего! Вы это серьезно, что если перед ними унизиться, то выпустят? Вы и впрямь серьезно?

— Конечно, он всерьез! — ответил Дюрица.

— Ведь это не грех, — продолжал Ковач, заслоняя губы ладонью, — ведь и бог велел, чтоб человек жил!

— Еще бы, — сказал трактирщик. — Вспомните, Кирай целую речь держал — и асфальт, дескать, вылижешь, если прикажут те, кто может приказывать.

— Это не грех! — повторил Ковач. — Грех, когда человек не все сделал, чтобы спасти свою жизнь. И потому еще не грех, что его к этому принудили…

— Да тут и вообще ничего унизительного нет! — заговорил Кирай. — Человек хочет жить… а тогда все остальное не считается.

— Кабы так… — произнес трактирщик.

— Когда они придут, — сказал Кирай, — я скажу, чтоб не сердились… Не знаю, что я такого сделал, но если это, по их мнению, плохо, то, конечно, они правы, и я не буду больше ничего такого делать, раз им не нравится!

Все молчали. Кирай посмотрел на них:

— Подлец я после этого?

— Нет! — сказал Ковач.

Кирай опустил голову:

— И все-таки я буду подлецом, коли так сделаю! И любой, кто так поступит, — подлец! После этого я себе в глаза взглянуть не смогу. Ведь не что-нибудь теряешь — уважение к самому себе, а это кое-чего стоит!

— А чего вы хотите? — спросил трактирщик. — Уважать себя или жить?

— Я все потеряю… — сказал Кирай.

— Однако… жизнь-то, хотя бы жалкую, сохраните?

— Они про мою жену говорили… что она потаскуха! — сказал Ковач.

Дюрица еще раньше отошел в сторону. Вернулся к окну и прислонился к доскам. Стоял с закрытыми глазами, сжав губы; лоб собрался морщинами, из раны все еще сочилась кровь. Было очевидно, что про остальных он забыл.

— Ну, как вы там, господин часовщик? — спросил трактирщик. — Опять, как всегда? Рта не раскроете, разве что в полгода раз?

Дюрица не отвечал.

— Который теперь может быть час? — поинтересовался Кирай.

— Не знаю, — ответил трактирщик. — Обращайтесь с таким вопросом к специалисту.

За дверью послышалась шаги, потом скрежет открываемого замка. В прямоугольнике открывшейся двери стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Револьвер висел у него на боку.

Нилашист с засученными рукавами окинул их взглядом:

— Ну, как дела, ворье? Не пере… еще друг друга?

Он переступил порог и остановился возле дверей.

— Живо все отсюда, снова дядя Микулаш пришел!

Трактирщик с трудом поднялся с полу. Дюрица, оставив окно, поспешил к нему на помощь. Ковач отнял ото рта руку и с ужасом смотрел на нилашиста. Кирай побледнел и неуверенными шагами направился к двери. Проходя мимо Мацака, начал было:

— Простите… я хотел…

— Цыц! — оборвал его нилашист.

Трактирщик вышел последним, опираясь на руку Дюрицы.

— Как дела, герой? — поглядел на него Мацак. — Никак присмирел чуток? Тебе даже не Микулаш, а сам Иисус кое-что принес!

Их провели по коридору. Холл освещался с потолка очень яркой лампой. В центре, вблизи лампы, на канате, спускавшемся с прикрепленного к потолку блока, за выкрученные назад руки был подвешен человек, так что лишь пальцы его ног достигали земли. Он был раздет до пояса и весь в крови, грудь изрыта ранами, окровавленное лицо чудовищно распухло, по темени, лишенному волос, из бесчисленных ссадин влажно сочилась кровь, полопавшаяся кожа головы походила на шкуру свиньи, после того как ее опалят. Он молча, размеренно мотал головой, изо рта текла кровавая слюна, и через одинаковые промежутки времени, следуя движениям головы, из горла вырывался клокочущий хрип.

— А вот и дядюшка Микулаш! — объявил Мацак, кивая в сторону подвешенного.

Он подошел и, поддев кулаком за подбородок, приподнял! опущенную голову.

— Все еще сопишь, детка?

Потом кивнул на четверых друзей.

— Погляди-ка, кого дядя к тебе привел!..

Он опустил кулак, и голова висящего снова упала на грудь. И снова начала мерно раскачиваться вправо — влево, вправо — влево… и снова из горла вырывалось ритмичное клокотание, хрип, который уже не складывался в слова.

— Можете полюбоваться! — сказал Мацак. — Только не так, детки! Прошу вас стать в линеечку, как полагается хорошим мальчикам! Вот так, богатыри, оказывается, вы умеете себя хорошо вести!

По задней стене помещения шла наверх, на второй этаж, резная лестница с колоннами. Раздались шаги, лестница заскрипела. Сначала показался блондин-нилашист, а следом за ним человек в штатском костюме, свежевыбритый и причесанный; с легкой непринужденностью шагая по ступенькам, он сходил вниз. Уже дойдя до низу, обратился к блондину:

— Останьтесь здесь, напротив них!

И сошел с лестницы. Прошел совсем близко от висевшего человека. Оба нилашиста вытянулись и замерли.

Штатский остановился в четырех-пяти шагах от четверки, чуть в стороне, чтобы не заслонять висевшего человека.

Нилашист с засученными рукавами выкрикнул:

— Всем смотреть!

Штатский строго взглянул на него:

— Почему вы кричите? В этом нет никакой необходимости. Ведите себя прилично, вы не в кабаке.

Бросил беглый взгляд на четверых людей:

— Перед нами вполне понятливые люди, они поймут вас и тогда, когда вы будете говорить тихо…

Немного помедлив, он кивнул головой:

— Доброе утро!

Дюрица стоял безмолвно, черты лица его были напряжены, глаза закрыты. Остальные не шевельнулись, только Кирай прокашлялся и хриплым голосом, подслеповато моргая, ответил:

— Доброе… утро…

Штатский улыбнулся и кивнул книготорговцу. Потом взглянул на часы:

— Я думаю, вам пора по домам, к вашим семьям! К сожалению, вам пришлось задержаться здесь, вдали от семей, дольше, чем нужно. Насколько правомерным было ваше задержание, этого мне, к сожалению, с полной достоверностью установить не удалось. А тем самым не удалось установить и того, насколько обоснованно то расхождение во взглядах, которое обнаружилось вчера в вечерние часы между вами и некоторыми из моих сотрудников.

Он перевел взгляд на Ковача:

— Во всяком случае, утверждение, будто ваша жена потаскуха, на мой взгляд, не имеет оснований. Никто не может утверждать того, в чем не убежден. Это не допустимо ни с позиций ответственной мысли, ни с точки зрения корректности. А вы, со своей стороны, задумайтесь над тем, что человеку вообще свойственно заблуждаться и делать ошибки, так что никто из нас от этого не застрахован. Пожалуйста, постарайтесь забыть этот эпизод. И вообще — я не хотел бы, чтобы у вас остался неприятный осадок от всего, что произошло здесь с вами вчера вечером. Я понимаю, что об этом нелегко забыть, ведь в конце концов человек рождается свободным, с чувством собственного достоинства. И нет ничего более тяжкого, чем терпеть нанесенное ему оскорбление! Но что делать? Все мы зависим от обстоятельств, которые складываются не по нашей воле и влиять на которые мы не в состоянии. Мы подобны утлым ладьям в бушующем море. Что мы можем? Молчать и мириться с тем, чего нельзя изменить. Хотя, наверное, кто-то мог бы дать и лучший совет простому человеку, чьи желания сводятся к тому, чтобы содержать семью, выпивать свой стакан вина или шипучки, ходить иногда в кино и жить в мире и спокойствии! Только часто ли встретишь того, кто дал бы лучший совет? Да и вообще, нужен ли такой совет? Разве вы все не взрослые мужчины, не свободные и ответственные люди, способные думать собственной головой? С одной стороны, вы с вашими ответственными мыслями касательно жизни, с другой — законы, обеспечивающие всем гражданам свободу, дабы каждый сам решал, как желает устроить свою жизнь, какой этике и каким нормам собирается следовать изо дня в день. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что вы все без исключения действительно хотите только того, чтобы просто жить в мире и спокойствии?..

Он обвел их взглядом. Трактирщик, заложив руки за спину, смотрел в пол. Карай стоял, уронив голову набок и часто моргая, лицо его было бледно. Ковач, прикрыв ладонью губы, смотрел на говорившего. Дюрица не сводил глаз с подвешенного.

Человек в штатском кивнул в сторону блондина:

— Откровенно признаюсь, у меня с коллегой возникли разногласия относительно вашего освобождения. Он считал, что вас выпускать нельзя, а надо убить. Не помню, каким способом — повесить или расстрелять, но теперь все это, слава богу, совершенно безразлично. Мне удалось разубедить его. Со своей стороны я предложил, коли уж представился случай, дать вам возможность доказать вашу порядочность и лояльность. Вы заявляли, что попали сюда по недоразумению, и это, на мой взгляд, не исключено! Поэтому я употребил все свое влияние, чтобы предоставить вам возможность убедить нас в вашем полном к нам доверии и не в последнюю очередь в готовности помогать, короче говоря — в единстве наших взглядов. Поэтому я велел доставить сюда этого гомункулуса, что болтается теперь на канате и которому, как вы можете видеть, осталось жить считанные минуты, в лучшем случае часы. Между прочим, этот жалкий ублюдок, когда еще был здоров, работал литейщиком; недавно он взорвал один из наших оружейных складов, так как, по его словам, считает нас последними негодяями, душителями свободы, бестиями, лишенными всякой гуманности и чести, последователями Калигулы и Нерона, предателями родины, одним словом — негодяями! Мы не смогли убедить его, что он заблуждается! Тут, несомненно, сыграло свою роль и его происхождение — он из совершенно аморальной семьи, достаточно сказать, что жена его, к примеру, потаскуха, а дочь, хоть и совсем еще ребенок, распутница почище матери! Так вот, я предложил не убивать вас — это делается здесь внизу, в погребе, — дать вам шанс вернуться домой, в круг своей семьи, а также предоставить возможность выразить свое презрение к этому гомункулусу…

Он отступил на несколько шагов и махнул рукой в сторону висевшего.

— Чтобы вы могли на практике продемонстрировать это презрение, я предлагаю вот что: перед тем как удалиться — то есть прежде, чем вернуться к вашим семьям, — вы по очереди подойдете к этой хрипящей скотине и дважды ударите его по лицу — слева и справа. При этом вам неизбежно придется выпачкать руки, но их легко отмыть дома горячей водой, так что на коже и следа но останется. В каком порядке подходить — решайте сами, начинает первый желающий… Пожалуйста, прошу…

Он еще раз коротким, быстрым взмахом руки указал на подвешенного человека и, открывая подход, отступил еще немного назад.

Грудь трактирщика вздымалась и опускалась с ужасающей силой. Он поднял взгляд на человека в штатском. Губы ого разжались. Он провел по ним распухшим языком. Голова его затряслась.

— Сатана! — произнес он. Слово прозвучало ясно и отчетливо.

Человек в штатском, взглянул на часы.

— Скоро пойдут трамваи! — сказал он.

Ковач поднял на висевшего взгляд. Опухшие глаза его буквально полезли из орбит, он шумно и тяжело задышал — совсем как трактирщик. Судорожно заходил вверх-вниз кадык.

— Боже правый… — прошептал он.

Подвешенный по-прежнему раскачивал головой. Она моталась из стороны в сторону с правильными промежутками, и каждый раз слышался стон. При возгласе Ковача качанье приостановилось. На один миг голова упала на грудь, потом висевший, хрипло и трудно задышав, мучительным, натужным движением поднял лицо. Веки его раскрылись, и он медленно, с тяжким усилием обвел глазами стоявших перед ним людей. Со лба его, заливая лицо, вместе с кровью стекал ручьями пот. Человек поочередно останавливал взгляд на каждом, потом вдруг, словно сраженный ударом, со стоном уронил голову на грудь, и она снова закачалась: вправо — влево, вправо — влево…

У Кирая голова тоже упала на грудь. Дыханья его не было слышно. Он стиснул зубы, вспухшие губы под мускульным усилием сплюснулись. Сжатые в кулаки руки судорожно прижались к бокам. Сощуренные глаза напряженно впились в носки ботинок. Услышав вздох Ковача, он поднял взгляд. Едва шевельнув головой, искоса взглянул на столяра, потом медленно повернул голову в другую сторону и исподлобья посмотрел на штатского. Заметил, как у стоящего рядом трактирщика натужно вздымается грудь. Еще выше приподняв голову, взглянул на человека, висевшего на канате.

— Боже праведный, — снова прозвучал вздох Ковача, — Не остави нас, господи…

Взгляд Дюрицы застыл на лице подвешенного. Зрачки его сузились, он побледнел и закусил губы. То и дело судорожно сглатывал слюну, и кадык у него, как и у Ковача, безостановочно дергался вверх и вниз.

— Ну, а как быть, — спросил, подходя, блондин, — если они не пожелают доказать свою порядочность?

— Они постараются, это же совершенно естественно! — ответил штатский. — Вам, мой друг, не так просто будет их убить!

Ковач зашевелился и вышел из ряда. Сделав шаг, покачнулся и остановился. Потом направился к висящему человеку. Рот его раскрылся. Влажная кожа на вспухших губах лоснилась, с висков, из-под густых волос бежал пот и двумя широкими ручьями заливал лицо. Сделав еще шаг, он снова зашатался и вновь попытался сохранить равновесие. Словно зачарованный, он не мог оторвать глаз от лица умирающего. И сделал следующий шаг.

— Можно отворять дверь! — повысив голос, объявил штатский.

— Боже праведный… — прошептал Ковач. Он уже стоял напротив человека. Прямо перед его глазами на груди висевшего багровела и чернела окровавленная, лопнувшая от ударов кожа. Совсем близко слышалось непрерывное стенание, которое сопровождалось раскачиванием головы, выдававшим смертную муку. В нос ударило теплом испарины и приторным запахом крови. Ковач оказался ниже висевшего, который едва касался пола пальцами ног. Столяр поднял взгляд на его лицо. Размеренное раскачивание и жалобный стон постепенно затихали, пока наконец голова не застыла в неподвижности, снова упав на костлявую грудь. Медленно раскрылись глаза и уставились на Ковача. Их взгляды встретились. У человека шевельнулись губы, язык мучительно напрягался, пытаясь изобразить звук, из горла вырвалось прерывистое клокотание, наконец измученный язык бессильно вывалился из распухших губ, и длинной паутиной изо рта излилась кровавая слюна. А глаза по-прежнему спокойно смотрели в глаза Ковачу.

— Раз-два — и дело с концом! — раздался голос штатского.

— Боже милосердный… — прошептал Ковач.

Он медленно, на всю длину, занес было руку, но тут веки его смежились, и он рухнул на пол. Вытянутая для удара рука его раскрытой ладонью шлепнулась на паркет.

— Дурак! — выругался штатский. Потом крикнул одному из нилашистов:

— Унесите его отсюда и приведите в чувство!

Ковач заплакал:

— Нет!.. Нет… Боже… прости мне… мой грех!

Он разрыдался и, когда нилашист, наклонившись, схватил его за руку, завопил, как могут вопить лишь сошедшие с ума:

— Нет!.. Нет!!! Боже… Не надо!!!

— Уберите же его отсюда, скотина! — заорал на нилашиста штатский, — Заткните ему рот, осел вы этакий!

Потом он повернулся к остальным:

— Ну! Хватит раздумывать! Хотите наконец домой или нет?

Трактирщик смотрел на него, выставив вперед большею грузную голову.

— Ну! Кто следующий?

— Очень хорошо! — сказал блондин. — Можно отправляться в подвал.

Он сошел с лестницы:

— Очень хорошо!

Кирай, разинув рот, тяжело дыша, смотрел, как нилашист волочит Ковача по полу. Смотрел, как столяр, пытаясь подняться, вырывается из рук нилашиста и с зажатым ладонью ртом продолжает кричать:

— Нет!!! Боже милосердный… Нет!!!

Нилашист, вывернув ему руки за спину и толкая перед собой, направился в сторону коридора.

— Господи! — произнес Кирай. Лицо его исказилось, в глазах застыл смертельный ужас.

Из коридора послышались удары, звук падающего тела и подавленные рыдания столяра:

— Нет!.. Не могу!..

Кирай пошевелился и сделал шаг вперед. Глядя перед собой остановившимся взглядом, двинулся к подвешенному человеку. Сделал уже и второй шаг, когда почувствовал на плече тяжелую руку трактирщика. Вздрогнул и, пошатываясь, вернулся на свое место.

— Никуда вы не пойдете, господин Кирай! — услышал он рядом с собой хриплый, искаженный голос трактирщика. Закрыв глаза, Кирай покачнулся и уцепился за его руку.

— Отпустите меня, Христом-богом молю… — прошептал он.

— Вы останетесь здесь! — повторил трактирщик. Он уже не отрывал взгляда от человека в штатском. Отпустив Кирая, на подкашивающихся ногах двинулся на штатского:

— Подлые убийцы…

— Внимание! — крикнул блондин. — Мацак!

Трактирщик продолжал надвигаться на штатского, по-прежнему не сводя с него глаз, мучительно волоча подкашивающиеся ноги.

— Подлые… грязные убийцы!!

Мацак был уже за его спиной и, занеся револьвер, с силой обрушил его на голову трактирщика.

— Коллега Бела!.. — неистово закричал книготорговец. И потерянным взглядом уставился на неподвижное тело.

Прижав ладонь ко лбу, начал раскачиваться взад-вперед, как разыгравшийся ребенок:

— Боже всемогущий…

Все это время Дюрица, не шевелясь, смотрел на висящее тело.

Взгляд его был тверд, хотя в глазах стояли слезы. Словно закоченев, смотрел он перед собой на висевшего человека.

— Пора кончать! — сказал штатский.

Блондин убрал револьвер. Улыбнулся:

— Будто нельзя было кончить раньше?

Взглянув на штатского, добавил:

— Вы не находите?

Штатский повернулся к Мацаку:

— Кончайте с ними!

— Слушаюсь!

— И безо всякой педагогики! — сказал блондин.

Дюрица подал голос:

— Подождите… пожалуйста!

Штатский посмотрел на него:

— Неужели?

— Подождите немного! — сказал Дюрица.

Он по-прежнему не сводил глаз с подвешенного человека. Умирающий больше не стонал. Сделав неимоверное усилие, повернул голову набок. Приподняв веки, посмотрел на штатского, потом на распростертое тело трактирщика. Губы его раскрылись, окровавленный, вспухший язык его снова попытался вымучить какие-то слова, потом вяло вывалился изо рта. Услышав голос Дюрицы, человек медленно приподнял голову, потом уронил на грудь и, тяжело дыша, остановил взгляд на часовщике.

— Неужели? — повторил человек в штатском. — Оказывается, иногда попадаются среди вас и порядочные люди!

И сделал знак рукой:

— Прошу!

Дюрица шагнул вперед. Губы его были плотно сжаты, лицо окаменело. Кожа блестела от пота.

— Смелее, приятель, смелее! — подбадривал штатский. — Раз-два, и дело с концом! Зачем заставлять вашу жену мучиться сомнениями и тревогой? Теперь, я думаю, можно открыть дверь, — обратился он к блондину.

Дюрица сделал уже и второй шаг, когда книготорговец обернулся и в оцепенении уставился на часовщика. Ладони его, когда он отнял их ото лба, так раскрытыми и застыли в воздухе, губы разжались:

— Дюрица… Мастер Дюрица…

Всего несколько шагов отделяло Дюрицу от человека, тот дышал теперь уже тише и напряженно следил за подходившим. Изо рта его все еще сочились кровь и слюна, на беззубых, разбитых деснах чернела спекшаяся кровь.

— Мастер Дюрица… — шептал Кирай. — Мастер Дюрица… бога ради… что вы делаете?

Он посмотрел на распростертое тело трактирщика, цепляясь за него испуганным взглядом, словно пытаясь окликнуть и его.

Дюрица дошел до человека. Поднял глаза на его лицо и, как прежде Ковач, встретился взглядом с умирающим. Дюрица посмотрел сначала на окровавленный рот, на вспухшие, разбитые губы, беззубые десны, рваные ноздри, из которых капала кровь, потом глянул выше — в самые глаза. И впился в них остановившимся взглядом. В нос ему ударило зловонием из хрипящего рта, запахом крови и пота, острыми испарениями подмышек, вонью паленой кожи и мяса.

Кирай, шатаясь, сделал шаг в его сторону:

— Ради господа бога… Мастер Дюрица!.. Нет… нет… не делайте этого!..

Лицо его исказилось, губы дрожали:

— Нет… вы не хотите этого… нет, конечно же, не хотите!..

С испуганным, бессмысленным выраженьем Кирай поглядел вокруг. Взгляд его упал на человека в штатском:

— Нельзя!.. Не позволяйте ему этого!..

Потом, повернувшись обратно, закричал:

— Нельзя!.. Не позволяйте ему!.. Коллега Бела, не позволяйте ему этого!.. Ради бога… коллега Бела!!!

Он бросился к Дюрице и вцепился в его руку:

— Нельзя! Отойдите отсюда!! Отойдите отсюда! Немедленно отойдите!..

Дюрица не глянул в его сторону. Взгляд его был по-прежнему прикован к глазам висевшего.

— Ну же, смелее, врежьте этой скотине! — сказал штатский.

— Нет! — выкрикнул Кирай и, продолжая одной рукой удерживать часовщика, повернулся в ту сторону, где лежал трактирщик. — Нельзя!.. Правда, нельзя… Ведь нельзя! Белушка!..

Под ударами револьверной рукоятки он выставил вверх руку, сделал несколько неверных шагов в ту сторону, где лежал труп трактирщика. Потом качнулся назад и от следующего удара рухнул под ноги мастеру Дюрице.

Умирающий оторвал взгляд от Дюрицы. Перевел глаза на упавшего. Несколько мгновений глядел на него, затем веки его смежились, голова упала на грудь. Дюрица видел перед собой только его лоб, который заслонял склонившееся набок лицо. Подняв руку, он ударил человека по щеке. Голова качнулась.

— Один ноль! — объявил штатский. — Теперь еще разок — и конец представлению.

Дюрица зашатался. Сначала качнулся назад, потом, пытаясь сохранить равновесие, с занесенной рукой повалился вперед. Рука, хватая воздух, наткнулась на тело висевшего, и часовщик, шатаясь, повис на его груди. Так и застыл, судорожно вцепившись в голое тело и закрыв глаза.

— А ну живей! — заорал Мацак. — Нечего тут время тянуть!

— Теперь уже детские игрушки! — сказал штатский. — Кончайте, и все в порядке.

Мацак схватил Дюрицу за руку и поставил на прежнее место.

— Живо!

Дюрица поднял голову, замахнулся и снова ударил человека по лицу, по той же щеке. Голова покачнулась, сначала мотнулась к плечу, потом снова упала на грудь. Глаза на мгновение приоткрылись, взглянули на часовщика и опять закрылись. С усилием потянули на себя веки, все ближе и ближе, плотнее и плотнее, с мучительным напряжением, пока наконец их совсем не стало видно.

Дюрица стоял зажмурившись; так, не опуская раскрытых ладоней, он повернулся и, не поднимая глаз, вслепую шагнул к выходу. Локти его все дальше отстранялись от тела, чуравшегося собственных рук, пальцы судорожно дергались, словно их отторгали от ладоней, и, когда он добрел до дверей, разметанные в стороны кисти были вскинуты до самых плеч и из задравшихся рукавов пиджака рвались прочь растопыренные пальцы.