Онлайн чтение книги Пятая печать
2

Столяр нагнулся к часовщику, спросил:

— Как вы изволили выразиться, господин Дюрица? Я… я не все до конца понял… кем стать?

Дюрица перевел взгляд с потолка и качнулся вперед, к столяру. Переплетя пальцы рук, посмотрел Ковачу прямо в глаза:

— Не знаю, стать мне Томоцеускакатити или Дюдю?

— Ага! — произнес Ковач и бросил неуверенный вагляд на книготорговца, но тот развел руками.

А Дюрица продолжал:

— Я буду очень рад, если вы поможете мне, господин Ковач! Охотно последую вашему совету. Откровенно говоря, я а весьма затруднительном положении…

Ковач смотрел на часовщика, недоуменно моргая, и, однако, сочувственно качал головой.

— Я к вашим услугам. Но… нет ли тут какого-нибудь подвоха? Может, вы шутите… или что-нибудь в том же роде?

— На этот счет будьте совершенно спокойны!

Он положил руну на плечо столяра:

— Признайтесь чистосердечно, господин Ковач, что бы вы выбрали, если бы и спросил у вас, кем вы хотите быть: Томоцеускакатити или Дюдю?

— А это не шутка?

— Вовсе нет! Дало в том, что если вы умрете, то имеете право воскреснуть в образе одного из двух, людей: Томоцеускакатики или Дюдю. Так кем из них вы пожелали бы воскреснуть?

— Этого я не понимаю… вы уж простите, но, по-моему, вы все-таки шутите, господин Дюрица!

— Вот и хорошо, что ни понимаете! — заметил книготорговец.

Ковач, все так же моргая, смотрел на часовщика:

— Ведь и, простите… даже не знаю, кто этот Томотики или как его там и кто этот Дюдю. Я вообще ничего во всем этом не понимаю, не говоря уже о том, что, когда мы после смерти по воле божьей предстанем пред господом, там ведь и слова не вымолвишь…

Коллеги Бела, подмигнув книготорговцу, обратился к Ковачу:

— Да поймите же, поймите наконец: если господин Дюрица решил, что вы должны сделать выбор после смерти, то это богу придется помалкивать, тихо радоваться, что цел, да стараться не прогневить нашего друга…

— В том-то и дело! — подхватил Кирай. — В конце-то концов, стоит ли считаться с богом, если за дело принялся господни Дюрица?

Дюрица не сводил с Ковача пристального взгляда.

— Слушайте меня внимательно, мастер Ковач. Давайте рассуждать по порядку. Прежде всего я обещаю не причинять богу ни малейшего ущерба…

— Похоже, вы и впрямь серьезно! — поверил столяр.

— Конечно, серьезно! Серьезнее некуда, — подтвердил, кивнув головой, Дюрица.

— Ну, тогда ладно… Но что это вы говорили про этих, не знаю, как их там? И что мне нужно выбрать?

— Стало быть, начнем по порядку! — повторил Дюрица. — Тот Томоцеускакатити, которого я упомянул первым, — очень важный господин, властитель острова Люч-Люч. Его подданные, разумеется, величают его иначе, но это, в сущности, ничего не меняет…

Кирай заметил:

— Разумеется, мистер Ковач, я должен вам сообщить, что острова, который назвал ваш друг, на земном шаре не существует, но если вас это не смущает, то считайте, что я ни слова не произнес…

— Должен вам сообщить, — невозмутимо продолжал Дюрица, — что такой остров существует! И существует куда несомненнее, чем вы или наш эйропейский друг могли бы себе представить!

— Это правда? — спросил Ковач, переводя взгляд с одного на другого.

Дюрица положил руку на стол и заговорил, подчеркивая каждое слово: — Остров существует, господни Ковач! Даю вам мое честное слово, что этот остров существует. Более того, возник он отнюдь не в новое время — это не коралловый атолл, напротив, это очень старый остров. Он существует с незапамятных времен под названием Люч-Люч, и я очень рад тому, что отныне и вам о нем известно!

— Вам, дорогой эйропейский друг, — Дюрица повернулся к книготорговцу, — покажется удивительным, как давно этот остров существует.

Он на секунду задержал взгляд на книготорговце, потом, улыбнувшись, добавил:

— Конечно, удивительно… и тем не менее это так!

Потом он обратился к столяру:

— Итак, этот самый Томоцеускакатити на этом самом острове является, если вам угодно, главным повелителем…

— А позвольте спросить… мне-то что за дело до этого Такатити? — задал вопрос Ковач.

— Это донельзя просто! Вам до этого Томоцеускакатити потому есть дело, что на том же острове живет Дюдю, о котором я уже имел удовольствие упомянуть. Если бы там не жил Дюдю, нам не было бы ровно никакого дела ни до повелителя, ни до этого острова, который, между прочим, благословенный край. Скажу только, что в ручьях там кишмя кишит форель, а реки полны щук и карпов. Я уже не говорю, о вечно переменчивых, отливающих то золотом, то серебром или синевой волнах, бегущих по морю, упомяну лишь о возносящихся к небу горах, которые поражают своими красками и в сиянии луны, и в лучах восходящего солнца! А какой чернозем в его долинах, боже мой! И такой чернозем на этой благословенной богом земле повсюду, куда ни пойди! Обильны и богаты его сады, то ласковые, то утопающие в первобытном изобилии; склоны гор услаждают взор своими нежными и тонкими очертаниями, на холмах родится нектар, а в траве, покрывающей степь, столько дичи, что и не рассказать… и так далее в том же роде! И надо всем этим властвует богом ниспосланный Томоцеускакатити, а среди своих земляков живет там и Дюдю…

— Это все хорошо… — заметил Ковач, — только мне-то какое до всего этого дело и кто такой этот Дюдю?

— Раб! — ответил часовщик. — Уж это-то вы могли бы знать — всюду там, где земля изобильна от бога, реки полны рыбы, а леса богаты дичью, там не может не быть Томоцеускакатити и Дюдю. Это, надеюсь, ясно?

Столяр нахмурил брови:

— Ну и… что я тут должен выбирать?

— В чьей коже вы хотели бы оказаться, когда воскреснете! Понимаете?

— Нет! — сказал книготорговец.

— Я вас спрашиваю, господин Ковач! Допустим, вы скоро умрете, а когда тотчас после этого воскреснете, то уже либо как Томоцеускакатити, либо как Дюдю, в зависимости от того, кого из них вы выберете теперь!

— Стало быть, это игра?

— Да еще какая! — подтвердил Дюрица. — Изо всего этого подлинно лишь то, что Люч-Люч существует и, следовательно, существует и Томоцеускакатити вместе с Дюдю, а вам нужно сделать между ними выбор. За исключением этого, все остальное игра…

— Вот теперь понял! — сказал Ковач. — И что же я должен теперь делать?

— Очень просто! Вам следует выслушать, что я скажу. Итак, слушайте внимательно: этот Томоцеускакатити… то есть нет! Возьмем сначала Дюдю! Так вот, этот Дюдю — простой раб на острове Люч-Люч, находящемся под властью Томоцеускакатити. Но что это за раб? Так вот, дорогой господин Ковач, то рабство, которое вы проходили в школе, — цветочки по сравнению с тем, в котором живет наш Дюдю… Это рабство так рабство! Про которое пишут в Библии и даже того чище! Чего уж там, бывали с Дюдю, например, такие случаи: не так давно, в тридцать два года, ему отрезали язык за то, что ненароком улыбнулся в присутствии своего господина и повелителя, когда тот проходил через одну из зал. Господин и повелитель обернулся к нему с такими словами: «Чему улыбаешься, негодяй?» Дюдю, почувствовав, что дело худо, чистосердечно ответил: «Что-то вдруг в голову пришло, господин, вот я и улыбнулся!» «Ах так! — сказал повелитель. — Ну, я уж позабочусь о том, чтобы тебе ничего больше не приходило в голову!» И велел отрезать Дюдю язык, полагая по своей глупости, что, лишив слугу языка, он тем самым разделался и с его мыслями! Истины ради стоит добавить, что Дюдю еще сравнительно легко отделался, ведь Томоцеускакатити случилось однажды лишить одного из своих подданных не только языка, но и всей головы. Чем провинился этот несчастный? Тоже улыбнулся? Нет. В кругу своей семьи Властитель объяснил наказание так: «У этого Бубу физиономия очень смышленая, а ни слова от него не услышишь!» Сказав это, он доглодал ножку райской птицы, икнул разок-другой и отдал приказ отрубить Бубу голову! Но вернемся к Дюдю: как я уже сказал, ему отрезали язык, но это было таким будничным делом, что Дюдю сам не считал случившееся большой, трагедией. Когда у него отняли дочь — прелестную девочку одиннадцати лет, которую хозяин Дюдю послал Томоцеускакатити в подарок, — лишь тогда он немного всплакнул. Узнав, что его дочь погубили в угоду прихотям Томоцеускакатити, Дюдю впал в отчаяние, но через два-три года забыл про свое горе и смирился с неизбежным. Позднее, спустя два года, отняли у него и маленького сына. Хозяин Дюдю хотел угодить придворному распорядителю Томоцеускакатити, похотливому старцу. Дюдю страшно горевал, но время шло, и ему пора уже было понять, что так будет продолжаться до самого смертного часа и неоткуда ждать избавления. Уже из этого — из тех событий, о которых я рассказал, — легко себе представить, что райской жизнь Дюдю не назовешь…

Книготорговец вздохнул:

— Н-да… мало вам девочек! Видите, к чему приводят ваши пакости, друг Дюрица? Сперва маленькие девочки, а потом — с кем тут у вас еще развлекаются? С мальчиками! Подумать только…

Ковач заметил:

— Это действительно очень страшные вещи, мастер Дюрица…

— Впоследствии, — продолжал часовщик, — Дюдю пришлось дожить до того, что его жене отрезали нос из-за оплошности, допущенной на работе. Через год ему выкололи глаз за то, что он наступил на хвост любимой обезьянке хозяина. Думаю, после этого излишне перечислять, как его изо дня в день хлестали кнутом, а хозяйские дети отрабатывали на его скулах, подбородке и прочем самые действенные боксерские приемы — как побыстрее и половчее ударить, нанести удар под ребро, побольнее попасть под ложечку и так далее. Все это Дюдю пришлось вытерпеть, и он вытерпел, ведь он видел, что кругом происходит то же самое — бесчисленное множество таких же, как он, людей терпело подобные муки. Пожалуй, лишь от одной вещи он страдал почти невыносимо. Причем не от физической боли — что его самого смущало и озадачивало. Когда приходили гости, Дюдю должен был ложиться перед дверью, чтобы посетители могли об его тело вытирать с ног пыль. И вот тогда-то — до самой смерти ему так и не удалось осознать почему — он не мог удержаться от слез, хотя по трезвом размышлении понимал, что эта обязанность мало чем отличалась от других, более того, лежа у дверей, он чуть ли не отдыхал.

— Мама родная! — вздохнул хозяин кабачка. — Хорошенькое удовольствие!..

— Я только перечисляю факты! — напомнил Дюрица. — Однако идем дальше, не тратя лишних слов. Дело в том, что Дюдю прожил так всю жизнь и за все эти годы до самой могилы — которая ждала его в желудке холеной пантеры — познал одно-единственное утешение. Он говорил себе: на мою долю выпала самая несчастная участь. Я жалкий раб, отданный на произвол хозяевам. Меня могут мучить, унижать, Могут выколоть мне глаза, отнять у меня детей, убить жену, бросить самого на растерзание диким зверям — что остается мне взамен? Только одно: сознание, что нет на мне греха! И сдается мне, это самое важное в жизни! Не я причинял страдание другим, а со мной дурно поступали другие! И это очень важно. Если существует для меня утешение, то вот оно! Если есть заслуга — вот она! Если что может принести покой моей душе — то только это! Нет на мне никакого из этих грехов, и думаю, никаких грехов вообще, ибо страдания мои не дали мне стать негодяем! До последних минут своей жизни я остался праведником. И это очень-очень важно! Всю свою жизнь я принадлежал, к великой семье обездоленных и бичуемых, и душа моя осталась чистой, какой ее создал тот, кто сотворил нас всех… И потому это воистину великое дело! Вот так утешал себя Дюдю, и что самое удивительное — в такие моменты действительно чувствовал облегчение!

— Неужели вы разделяете это мнение, коллега Бела! — воскликнул Кирай.

Хозяин кабачка поднял голову:

— А что? Разве Дюдю не был прав? Разве не он — порядочный человек, а остальные — негодяи?

Дюрица поднял палец:

— Не спорьте! Теперь перейдем к Томоцеускакатити… А потом уж и высказывайтесь!

— Да что тут говорить! — продолжал настаивать хозяин кабачка. — По сравнению с этими канальями он просто ангел! Как это он может быть неправ?

— Уж и пошутить нельзя, мил человек?! — покачал головой книготорговец. — Вам-то в этом что за радость?

— Переходим к Томоцеускакатити! — повысил голос Дюрица. — Слушайте, господин Ковач! — посмотрел он на столяра. — Этот Томоцеускакатити вел жизнь, во всем противоположную жизни несчастного Дюдю! Он был правителем, князем, ему повиновался весь Люч-Люч. То, что он был на острове главным правителем, означало, что если на совести хозяина Дюдю было, допустим, семьдесят выколотых глаз и восемьдесят отрезанных языков, то на совести Томоцеускакатити их было, несравненно больше! Еще бы! Ведь во столько же раз он был более могущественным и во столько же раз имел больше рабов; ему принадлежал весь Люч-Люч, принадлежал душой и телом, вместе с кожей и потрохами! Невероятно, сколько всего натворил этот человек! Вы уже можете себе это представить хотя бы по тому, как он отрубил голову тому несчастному. Был, например, случай, когда один из рабов не так поставил на стол тарелку, как от него требовалось, скажем, задел за столовый прибор. Томоцеускакатити только кивнул — и один из телохранителей тотчас увел несчастного и отсек ему голову. Хрясь — и конец! Его наложница как-то чихнула — она уже черт знает сколько времени провалялась голой у ног своего повелителя, — этого оказалось предостаточно, чтобы и ей отрубили голову. В другой раз один из его флейтистов не так исполнил какой-то пассаж, как привык Томоцеускакатити, взмах руки — и конец песне, несчастного флейтиста тут же колесовали. Думаю, из этого уже ясно, каким повелителем был Томоцеускакатити! Достаточно сказать: никого не проклинали так, как этого парня! Оно бы и ладно, если бы в этой истории не было одной детали. Но детали весьма примечательной. Томоцеускакатити был убежден, что он самый порядочный человек на свете! Таким считала его и мать — пока он ее не обезглавил, — таким считали его и дети. Всякий раз, когда он повелевал отрубить кому-нибудь голову или вырвать язык, его мать — пока была жива — так поучала своих внуков, то есть детей Томоцеускакатити: смотрите и берите пример с вашего папы, тогда и вы научитесь себя правильно вести и никто не посмеет сказать, что вас плохо воспитали! Один летописец, которого впоследствии Томоцеускакатити отдал на съедение крысам, записал, что за первые десять лет правления владыка убил или повелел убить девять тысяч шестьсот двадцать четыре человека, среди них четыре тысячи женщин, около шестисот детей, которые состояли при нем для более мелких услуг — массировать ему спину, растирать темя, а остальные — мужчины, старые и молодые вперемешку. Разлучил три тысячи супружеских пар, отобрал у родителей семьсот дочерей и сыновей моложе тринадцати лет. Две тысячи человек ослепил полностью или на один глаз, повелел вырвать тысячу пятьсот языков, в том числе у шестидесяти малолетних. Сжег живьем сто тридцать, посадил на кол семьдесят и распял на кресте тридцать девять…

— Остальное, пожалуй, оставьте себе! — не удержался книготорговец. — Я всегда знал, что у вас извращенный вкус, но никогда не думал, что до такой степени. По-вашему, это случайность — суметь экспромтом наговорить столько гадостей?..

Ковач запротестовал:

— Да ведь это все дело рук Томостики или как его там, господин Дюрица про это только рассказывает!

— Как бы не так! Вы что, не видите, как он смакует?

— Дайте кончить! — взмолился хозяин кабачка. — Так что потом?.. — обратился он к Дюрице. — Какое заключение вы хотите отсюда вывести?

— А такое, — ответил Дюрица, — что, несмотря на все это, Томоцеускакатити не испытывал ни малейших угрызений совести, ибо следовал моральным заповедям своего времени!

— Следовал… чему? — переспросил столяр.

— Морали своего времени! То есть он вырос в такой обстановке и видел вокруг как раз то, что позднее стал делать и сам, а потому все это считал естественным, да ему и в голову не приходило задуматься, правильно ли он поступает. Для него было самым естественным делом считать, что он вправе так поступать, и раз уж он так поступает, то ничего более правильного и быть не может!

— Ну, это уж вы слишком, господин Дюрица! — заявил протест Ковач.

— Но ведь это на самом деле так! В точности так, мастер Ковач…

— Так или не так, — произнес хозяин кабачка, — все равно он был отъявленный подлец и последняя скотина!

Ковач был вне себя от возмущения:

Всякий, кто совершает столько мерзостей и жестокостей, если он только не идиот и не сумасшедший, прекрасно понимает, что делает подлость…

— Ну уж простите, — приложив руку к сердцу, заявил Дюрица, — в наше время у одних на еду не хватает, а у других — собственные автомобили! Придет время, и наши потомки будут говорить: как они могли разъезжать на машинах, когда у других даже приличной обуви и одежды не было! Как им было не стыдно истратить на машину столько денег, сколько другие за месяц получают и то еле-еле концы с концами сводят? Томоцеускакатити и в самом деле чувствовал себя прекрасно, ему и в голову не приходило испытывать какие-то там угрызения совести!

— Значит, он был негодяй! — сказал книготорговец.

— Кто он был? Вы что-то сказали? 

— Он был отъявленный мерзавец, — повторил Кирай.

Ковач поскреб подбородок:

— Прошу прощения… но у меня все-таки несколько другое мнение. Тот несчастный был прав, говоря, что его совесть спокойна, нет на ней грехов, не запятнана она чудовищными жестокостями. А что касается второго, этого вашего властителя, так он был просто скот, а не человек!

— Грязным негодяем, вот кем он был, — сказал хозяин кабачка.

— Пусть так! — согласился Дюрица. — Я, во всяком случае, хочу лишь уточнить, что жизнь свою он прожил спокойно, так как все, что он содеял, в его время считалось правильным, относилось к числу неотъемлемых прав Томоцеускакатити. Насколько сам он считал это право для себя естественным — мы уже говорили… Так он и прожил свою жизнь с чувством полного удовлетворения, душевного покоя, окруженный любовью близких и уважением друзей…

— Хорошенький покой! — воскликнул Ковач. — И хорошенькая беззаботность, если из-за него мучилось столько людей, которым отрезали носы, выкалывали глаза и не давали отдыха, заставляя работать от зари до зари… Ничего себе!

Дюрица извлек из нагрудного кармашка часы и поглядел на циферблат:

— Итак, слушайте! Вам, господин Ковач, дается пять минут, чтобы решить, кем вы желали бы стать — Томоцеускакатити или Дюдю!

— Как так — пять минут? — воззрился на часовщика столяр.

— А вот так, как я сказал! По прошествии пяти минут вы умрете, а еще через десять секунд воскреснете, воплотившись либо в Томоцеускакатити, либо в Дюдю! Теперь вы поняли? Прошу выбирать, как вам подсказывает совесть!

— А может, не будем дурака валять, мастер Дюрица?..

— Вы что, не поняли?

— Нет…

— Ну так слушайте внимательно! Я — боженька и сижу тут вместе с вами. Хорошо, будь по-вашему! Я не боженька, а всемогущий Чуруба и говорю: в моей власти через пять минут лишить тебя жизни и тотчас затем воскресить. Но воскресая, ты станешь тем, кого выберешь сейчас, еще при жизни. Вам понятно? Так что взвесь все — в полном согласии с твоей честью, совестью, человечностью, сделанными по разному поводу высказываниями и со всем прочим! Теперь отвечай: кем ты хочешь воскреснуть — тираном или рабом? Tertia non datur!

— Что-что? — переспросил коллега Бела.

— Третьего не дано! — объяснил книготорговец и бросил взгляд на Дюрицу, ожидая одобрения.

— Но ведь ничего такого нет! — возразил столяр.

— Чего «такого»?

— Того, что вы сказали…

— Этого самого! — вмешался книготорговец. — Того, что вы Чирибири-Чуруба! Нет этого! Вам понятно?

Дюрица улыбнулся и, обращаясь к книготорговцу, сказал:

— Возможно! Но то, о чем я спросил, есть!

И тут он неожиданно взглянул на фотографа:

— Ведь так, милостивый государь?

Кесеи сидел на своем месте, опустив голову, он был бледен и водил пальцем по узорам скатерти. При словах Дюрицы он встрепенулся. Смущенно посмотрел на окружающих, снова опустил голову и, искоса взглянув на часовщика, пробормотал:

— Конечно, конечно…

На время наступила тишина.

— А дело-то, — нарушил тишину Ковач, — дело-то, как бы это сказать, серьезнее, чем я думал!

Он в свою очередь обвел взглядом окружающих:

— Вы не согласны?..

И продолжал:

— Видите ли, речь тут идет о том…

— О чем? — раздраженно перебил книготорговец. — Да просто нашему другу захотелось поразвлечься, только и всего! Разве не видите?

Фотограф поднял голову:

— Вы так полагаете?

— Да, я так полагаю!

— А я считаю, что господин Ковач прав, говоря, что дело это очень серьезное. Я бы добавил — серьезнее, чем можно себе представить!

Он бросил взгляд на Дюрицу:

— Что касается меня, я вас полностью понимаю! И еще раз повторю — я очень рад, что вы подняли здесь этот вопрос…

— Собственно говоря, это меня господин Дюрица спрашивал! — напомнил столяр. — А я как раз не знаю — вроде понял, а вроде и нет…

— По правде сказать, — произнес, морща лоб, хозяин кабачка, — я все еще не понял, почему вам нужно делать выбор и какой…

— Ага! — сказал Ковач. — Значит, вы, коллега Бела, не помните, о чем здесь шел разговор до этого? О том, что мы, простые люди, хоть и задавлены нуждой и заботами, все равно не хотели бы оказаться в шкуре какого-нибудь главного советника, генерала или распределителя пайков.

— Ну, а теперь вы захотели бы? — спросил книготорговец.

— Да ведь… в конце-то концов, как раз об этом и речь! Ведь так, господин Дюрица?

Фотограф выпрямился и придвинул свой стул поближе к столу:

— Прошу прощения… Дело было не совсем так, дорогой господин Ковач! Насколько я помню, господин Дюрица начал с того, что его глубоко занимает один вопрос, над которым он сам много размышляет. Я вас очень хорошо понимаю, — посмотрел он на часовщика, — если бы такой вот Чириба задал вопрос человеку, считающему себя порядочным и умеющему, если можно так выразиться, не только болтать о великих делах, то теперь этому человеку пришлось бы доказать, что он не просто бросается громкими словами, но действительно так и думает, как говорит…

— Истинно так, — подхватил столяр, — так, мне казалось, я все и понимал, только не мог слов подобрать. Вы очень хорошо сказали, господин Кесеи…

Фотограф повернулся к коллеге Беле:

— Вы поняли, сударь, в чем суть дела?

— Речь идет о том, — переведя дух, отвечал хозяин кабачка, — чем я предпочитаю стать? Таким мерзавцем, как этот Тикитаки, или этим рабом, Дюдю. Ведь об этом речь?

— Верно! — подтвердил фотограф. — То есть о том, искренне мы перед тем говорили или нет? Ведь мы тут прежде много чего наговорили, вот господин Дюрица теперь у нас и спрашивает, кем мы хотим стать — таким вот Томоцеустакатити, если я правильно выговорил, или честным и порядочным Дюдю, у которого на совести никаких грехов.

— Что значит «у нас»? — спросил, нахмурившись, Кирай. — Разве он не у господина Ковача спрашивал?

— Да, у меня, — задумчиво подтвердил столяр.

— Но позвольте… — поднял руку фотограф. — Разве можно, услышав такой вопрос, со спокойной совестью сидеть и молчать?

— Можно! — с вызовом заявил Кирай. — Можно! Вы знаете, что такое праздный ум? Это как раз то, что вы здесь сейчас видели! Этот ваш Чириби и есть такой праздный ум, который в настоящую минуту высматривает что-то на потолке, словно и не сидит здесь за столом! Скажите откровенно, мастер Ковач, вам когда-нибудь приходило в голову нечто подобное? Или мне? Или коллеге Беле? А почему это не приходило нам в голову? Да потому что у нас есть свое мнение о мире и нет никакой необходимости ни в Томотики, ни в Дюдю, мы и без того знаем, как обстоят у нас дела. Кроме того, нам и помимо этого хватает каждодневных трудов ради насущного хлеба и поддержания собственного существования. А если и остается малая толика свободного времени, то мы предпочитаем развлекаться, а не созерцать собственный пуп или вызывать духов…

Он кивнул в сторону Дюрицы, который, откинувшись на стуле, как раз смотрел в потолок.

— Знаете, чем тут занят теперь этот Чирибити или как его там? Он гогочет над вами, дорогие друзья! Что сами себе запустили в ухо блоху. Ну, думает, и ловко я их поддел, теперь уж они у меня наизнанку вывернутся, лишь бы продемонстрировать перед моей рожей, что у них под кожей!..

— Послушайте! — заговорил Кесеи. — Я не берусь судить, правы вы или нет, гогочет ли — извините за выражение, — гогочет ли над нами господин Дюрица или нет. Я допускаю, что он не гогочет, а просто знает, какой трудный вопрос нам задал. Повторяю, я не берусь судить! Но то, что он задал вопрос, над которым нельзя не задуматься, в этом я уверен…

Его перебил хозяин кабачка:

— Вы, наверное, уже и знаете, кого выбрать?

Фотограф развел руками:

— К этому мы пока что не подошли. Речь пока о том…

— А вы, — владелец кабачка повернулся к Кираю, — вы небось уже знаете?

— Что значит «небось»? Что значит «небось уже знаете»?

— Прежде вы сказали, что если у человека есть свое мнение о мире и всем остальном, то ему уже нет нужды об этом размышлять. Ну, а если человек знает, в чем состоит его мнение, то тем самым он должен знать, какой сделать выбор? Разве не так? — Он взглянул на Ковача, — Или я не прав?

Столяр в мрачной задумчивости глядел на скатерть. Видимо, он был совершенно поглощен своими мыслями.

— Ну… конечно… само собой, — пробормотал он. — Конечно, должен знать…

— Вы-то уж наверняка знаете? — спросил его книготорговец.

— Я? — поднял глаза Ковач.

— Вы, вы, милейший! Вы-то уж должны знать, раз выражали полное одобрение?

Дюрица качнулся со стулом вперед:

— Не финтите, мой эйропейский друг. Вас первого спросили, знаете вы или нет? Потом у господина Кесеи! С какой стати вы насели теперь на господина Ковача?

— А может, вы знаете?

— Опять вы о другом!.. — поморщился часовщик. — До этого вы рассказывали здесь о писателе по имени Золя, о тех, кто живет на чужой счет, и прочее…

— Нет, вовсе нет… — покачал головой столяр. — Господин Дюрица сначала спросил как раз у меня, и господин Кирай прав — отвечать должен я…

— Погодите минутку, прошу вас, — подняв палец, попросил фотограф.

Он заговорил с необычным жаром, покраснев сильнее обычного:

— То есть… с вашего позволения, я хочу сказать, что совершенно безразлично, кого спросили первым, господина Ковача, а не… меня, например, или господина Кирая! К этому вопросу надо относиться так…

Он оглядел сидевших за столом, и лицо его приняло почти торжественное выражение, а слова зазвучали серьезно и весомо:

— К этому вопросу надо относиться так: кто бы вы ни были, каким бы образом это ни произошло, где бы это ни случилось, в какое бы время ни прозвучал этот вопрос и кто бы ни был человек, задавший его, услышавший вопрос должен на него ответить. И не будет ему спасения, как не будет и покоя, до тех пор, пока он не даст ответа или не сделает подобающих выводов!

— Правильно! — воскликнул коллега Бела. — Или же пускай молчит и не читает проповедей! Ну и голова у вас! — посмотрел он на Дюрицу. — Сидели бы лучше дома да занимались пакостями!..

Не поднимая глаз на Дюрицу, Ковач сказал:

— Скажите, мастер Дюрица… Этот Мумотаки, он… вообще не отдает себе отчета в том, какие гнусности… одним словом, в том, что за поступки он совершает?..

Дюрица поднял стакан:

— Нет! Он в такой среде родился и потому все это считает совершенно естественным!

— Тогда, — сказал Ковач, — он. возможно, и невиновен! А?

Дюрица пристально посмотрел на него:

— Это уж вы решайте сами!

— Но тогда… — задумчиво продолжал Ковач, — как же тогда бог? Тот бог, что внутри него?

— Об этом вам лучше спросить у него и у его коллег!

— А, черт! — выругался коллега Бела, крутя головой; наконец, вытянув шею, он застегнул воротник рубашки.

— Правильно я понимаю, — снова заговорил Ковач, — может такое быть, что бог не заговорил в нем?

— Понятия не имею! — отвечал часовщик.

— Во всяком случае — молчит! — сказал хозяин кабачка.

— М-да… — вновь опустил взгляд на скатерть столяр.

— Ну и чего вы достигнете… — спросил книготорговец, — чего вы достигнете тем, не подумайте, у меня вовсе нет настроения вникать во всю эту чепуху, но все же, чего вы добьетесь, если, предположим, кто-то объявит, что он… не желает стать таким мерзавцем, как ваш правитель? Объявит, а про себя подумает: шалишь, нашел дурака — так я и дал отрезать себе нос и выколоть глаза… Коллега Бела рассмеялся:

— Божье око все узрит, красть детишкам не велит! Ха-ха…

— Неужели в этом подонке есть бог, пусть он даже молчит? Вы про такого бога толкуете?

— А в вас он, случаем, говорит? — спросил фотограф.

— Во мне?

Да, в вас! В Томоцеусе бог молчит, это факт. А в вас он тоже не подает голоса, как вы считаете?

— Конечно… конечно! — закивал столяр.

— Что «конечно-конечно»? Тут вообще не о боге речь!

— А о чем? — спросил фотограф. Кирай передернул плечами и промолчал.

Ежели вам больше нравится, называйте это порядочностью! Подходит? — предложил хозяин кабачка.

— Дело в том, — пояснил Кесеи, — что если еще можно спорить, есть бог или нет, то порядочность уж точно должна быть! Или нет?

— А если есть, — в свою очередь перехватил слово хозяин кабачка, — то что это за порядочность? Какая-никакая или настоящая?

— Так… истинно так, — кивал головой Ковач. — Или какая-никакая, или настоящая… Конечно, так!

В этот момент отворилась дверь, и под тихий звон колокольчика в помещение вошел человек в форме нилашиста, его сопровождал еще один нилашист. Первый был высокого роста, лет тридцати, с умным, можно сказать, тонким, почти изящным лицом, спокойным и самоуверенным взглядом.

Другой был широкоплеч, но неуклюж, нескладен, неотесан и походил на грузчика или вообще на человека, занимающегося тяжелым физическим трудом.

Хозяин кабачка встал и одернул на себе передник. Задвинул свой стул под стол и направился к стойке.

— Смирно! Да здравствует Салаши! — выкрикнул грузчик и выбросил вверх руку.

Его спутник чуть вскинул руку коротким и небрежным жестом, едва кивнул головой и тут же, стягивая на ходу перчатки, направился к стойке. По очереди высвободив каждый палец, снял перчатки, фуражку, слегка пригладил волосы и с улыбкой повернулся к хозяину:

— Добрый вечер!

Потом бросил взгляд в сторону стола:

— Где в наше время сыщешь счастье?.. И, улыбаясь, закончил: — Среди друзей, вдали ненастья…

— Я вас слушаю, — сказал хозяин кабачка. — Что угодно?

И, привычным движением принимаясь вытирать жестяную поверхность стойки, повторил:

— Чем могу служить?

Нилашист непринужденно кивнул своему нескладному спутнику:

— Прошу! Что будете пить?

— Палинка есть? — спросил тот.

— Палинка… — не договорив, хозяин бросил взгляд поверх стойки, в угол комнаты.

— Не беспокойтесь… — с улыбкой кивнул нилашист, — наш друг закроет глаза — выпьет не глядя!

— Видите ли… — начал хозяин, собираясь сказать, что палинку продавать запрещено. Но нилашист не дал ему договорить.

— Налейте ему сто грамм! Этого хватит? — спросил он у грузчика.

Тот вытер рукой губы:

— Что ж, попробуем!.. — И расхохотался. Но, тотчас спохватившись, вытянулся по стойке смирно: — Покорно благодарю! — Потом, глядя на хозяина кабачка, бросил: — Давай!

Хозяин кабачка, отмеряя порцию палинки, спросил:

— А вам? Вам тоже можно чего-нибудь предложить?..

Улыбка сползла с лица нилашиста, он холодно посмотрел на хозяина. Потом вдруг рассмеялся:

— Нет… Вы очень любезны, но я не хочу…

Второй поднял стопку:

— За победу!

Нилашист кивнул и переложил перчатки в другую руку.

— Ах, в бога душу… — крякнул грузчик. — Где достал?..

— Еще стопку? — спросил второй.

— Чистый огонь!.. — продолжал восхищаться грузчик.

— Налейте ему еще стопку!

Хозяин кабачка, передавая палинку, спросил:

— Не угодно вина?

— Нет… благодарю! Вы очень и очень любезны… — Он оглядел комнату: — Уютное у вас помещеньице… — потом повернулся к стойке: — Вы владелец?

— Да, — подтвердил трактирщик.

— Славно! Это — славно! — одобрил нилашист и посмотрел на часы. — Все очень славно…

— Вот это палинка так палинка! — объявил грузчик, ставя стопку обратно. — Ты, однако, ловкач, коли умеешь достать такую!

Нилашист оторвал взгляд от часовщика и взглянул на своего спутника. Лицо его было холодно. Спросил:

— Простите, что вы сказали?..

— Я говорил, что… — начал было грузчик, но осекся и, крякнув, снова вытянулся, смущенно моргая.

Нилашист повернулся к хозяину:

— Прошу извинить! Сколько Я вам должен?

— Одиннадцать! — ответил тот.

Грузчик полез в карман. Вытащил большой коричневого цвета бумажник. Бумажник был набит сотенными, обе половинки раздувались от толстых пачек банкнот.

— Позвольте мне…

Высокий нилашист вынул из кармана мелочь и положил на стойку:

— Благодарю!

Грузчик подержал бумажник в руках, потом сунул обратно в карман.

Нилашист принялся натягивать вторую перчатку. И как бы между делом спросил:

— Отсюда налево следующий дом — семнадцать «Б», правильно?

— Да, — ответил хозяин кабачка. — Мой дом семнадцать…

Перчатки были надеты. Грузчик стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу. Потом, спохватившись, сдвинул револьвер на живот.

— С вашей стороны, — сказал нилашист, — было большой любезностью угостить нас отличной палинкой!

— Пожалуйста! — ответил хозяин кабачка.

— Доброй ночи!

Грузчик вскинул руку:

— Смирно! Да здравствует Салаши!

— Доброй ночи! — ответил хозяин кабачка.

Нилашист кивнул головой в сторону компании. Потом сделал знак своему спутнику:

— Прошу! — И показал на дверь.

Когда они ушли, трактирщик еще раз вытер стойку, потом вернулся к столу. Сел, закурил сигарету. Посмотрел поверх спички на Дюрицу, потом На книготорговца. Бросив спичку, повернулся к фотографу:

— Угодно чего-нибудь еще?

— Мерзавцы! — произнес Дюрица.

Коллега Бела повторил вопрос:

— Выпьете еще чего-нибудь?

— Нет, нет… спасибо! — ответил Кесеи.

Ковач тихо осведомился:

— Он спрашивал про дом семнадцать «Б»?

— Да, — подтвердил хозяин кабачка.

Ковач посмотрел на книготорговца, потом перевел взгляд на фотографа:

— Ну, в таком случае… пора бы и нам по домам!

— Будем здоровы! — сказал хозяин.

— До завтра! — сказал Кирай, поднимая стакан.

Фотограф обратился к Дюрице:

— Если позволите… мы ведь еще не кончили начатый разговор…

— Трали-вали… — отозвался книготорговец. — Вы все про то же?

— Я, видите ли, хотел бы ответить на его вопрос, — сказал фотограф.

— В самом деле?! — удивился часовщик, тяжело поднявшись со стула и ища на вешалке пальто.

— Да! К тому же, как вы могли заметить по сегодняшнему разговору, у меня имеется вполне определенное мнение о том, что творится в мире.

— Неужели? — спросил часовщик. — Это замечательное приобретение!

— Да! И поэтому, я думаю, не будет неожиданностью, если я отвечу «да»!

— Что «да»? — переспросил Дюрица, сняв наконец с вешалки пальто и шляпу.

— Да, я выбрал Дюдю! То есть раба! — отвечал фотограф и вспыхнул так, как еще не краснел ни разу. Он сидел за столом один. Остальные уже поднялись и одевались у вешалки.

— Дюдю! — повторил фотограф.

Часовщик посмотрел на него. Лотом, сняв с вешалки пальто книготорговца, сказал:

— Вот ваше пальто, господин Кирай!

— Спасибо, сударь, — поблагодарил Кирай.

Ковач стоял, засунув руки в карманы, и молча смотрел на фотографа.

— Да ну ее к чертям, эту чушь! — вскипел хозяин кабачка.

Ковач заговорил:

— Вы действительно решились сделать такой выбор?

Кесеи, не сводя глаз с Дюрицы, ответил:

— Это мое мнение.

Дюрица повесил зонтик на руку.

— Врете! — сказал он.

Лицо Кесеи покрылось бледностью.

— Что? Простите, как вы сказали?..

— Врете! — повторил Дюрица и тут же отвернулся к хозяину кабачка.

— Так, значит, мы разбегаемся, коллега Бела!

И, прижимая пальто к животу, протиснулся между столом и стенкой.

Фотограф поднялся со стула.

— Как же вы так, мастер Дюрица… — пробормотал Кирай.

— Это я-то вру?! — побледнев, охрипшим голосом проговорил фотограф.

— Да! — еще раз повторил Дюрица.

— Чтоб я — и соврал? — дрожащими от возмущения руками цепляясь за край стола, повторял фотограф.

— Не обращайте на него внимания!.. — сказал книготорговец и, поспешно пройдя к вешалке, отнес фотографу его пальто. — Вечно вы ляпнете не подумав, господи прости! — бросил он взгляд в сторону часовщика и неодобрительно покачал головой.

Дюрица не обратил на него никакого внимания. Поправил на шее кашне, надел шляпу.

— Выходим, господа?

Коллега Бела уже собрал стаканы и направлялся с ними к стойке. По-видимому, он ничего не слышал из того, что происходило у стола. Остановившись в двух шагах от стойки, он посмотрел на дверь:

— Ну и тертый был калач, — пробормотал он, качая головой. — Ну и мерзавец!

Кесеи вышел из-за стола:

— Такого мне еще никто не говорил!

— А я говорю! — произнес Дюрица. — Только не раздувайте из этого истории. Со всяким может случиться!

— Вот что… — заговорил Ковач. — Господин Дюрица, возможно, хватил через край, но на это нельзя сердиться. Он неплохой человек, хотя и с причудами. Можете нам поверить, уж мы-то его знаем! А все же, как бы это выразиться? Откровенно говоря, вы сделали очень смелое заявление, господин Кесеи…

Он посмотрел на остальных.

— Но это правда! — топнул деревянной ногой фотограф. — Это голос моей совести, веленье сердца, вывод из моих размышлений!

— Разумеется, мы вам верим… — успокоил его Кирай. — Отчего бы нам сомневаться в правдивости ваших слов? Вы, несомненно, так и думаете… это вполне естественно!

Он собирался подать фотографу его пальто, но тот, вдруг повернувшись, обратился к Дюрице:

— Возьмите ваши слова назад!

Дюрица перевесил свой зонтик на другую руку:

— Вы идете, мастер Ковач?..

Кесеи перевел взгляд на Ковача:

— Вы тоже сомневаетесь в правдивости моих слов?

Ковач, смущенно глядя на него, проговорил:

— Ну… в общем… как я уже сказал, это трудно… трудно так скоро прийти к определенному мнению. Возможно, вы поторопились с ответом. Ведь сами посудите — дело нешуточное!

— Короче говоря, вы сомневаетесь в том, что я сказал правду?

— Ну, нет… этого я не говорил…

— Так, — сказал фотограф. — Понятно, все понятно…

У стола снова появился коллега Бела.

— И вы тоже сомневаетесь в моих словах? — обратился к нему Кесеи. — И вы тоже не верите тому, что я выбрал порядочность?

— А вы уже выбрали?

— Да! И выбрал порядочность! Хочу стать Дюдю!

Хозяин кабачка поскреб в затылке:

— М-да! Трудное это дело, сударь, и очень громкие слова!

— Вы верите или не верите?

Хозяин окинул говорившего взглядом:

— Не все ли вам равно, верю я или нет? Вам это важно или то, что вы выбрали? Чего вы еще хотите?

— Верите или не верите? — топнул ногой Кесеи. Он был бледен, кровь отхлынула от его лица.

— Послушайте, — сказал, помедлив, хозяин кабачка. — Во-первых, успокойтесь и не мельтешите! Во-вторых, я не берусь никого судить, я трактирщик, а не епископ!

— Одним словом, не хотите отвечать без обиняков, как положено мужчине?!

Хозяин кабачка склонил голову набок. И тихо сказал:

— Я вас не обижал, уважаемый гость! Так что и вы меня не задевайте! А в-третьих, ежели человек прав, он не кричит! Заодно уж и вот что скажу: такому настырному и нервному, как вы теперь, трудно стать настоящим Дюдю! Для этого надо быть таким, как…

Не зная, чем кончить, хозяин кабачка замолк. Подошел к фотографу, взял из рук Кирая пальто:

— Не стоит, сударь, спорить из-за такой глупой игры, уж поверьте моему слову! — сказал он и, расправив пальто, протянул его фотографу.

Кесеи стоял не двигаясь. Потом закрыл глаза.

— Я понял… я все до конца понял!

— Прошу одеваться! — вежливо напомнил коллега Бела. — Уж и не знаю, господин Дюрица, какого черта вы вечно носитесь с такими глупостями?

Кесеи надел пальто:

— Спасибо, — произнес он еле слышно. И, не открывая глаз, добавил: — И простите меня!

— Да что вы! Это я прошу извинения… — сказал хозяин кабачка и убрал стул, освобождая фотографу дорогу.

— Выпито вино до дна, доброй ночи, господа! — продекламировал Кирай, подкинув вверх портфель. — Вот где истина, господа! То, что внутри, — это самая великая из истин!

— Только не забудьте нашпиговать ее чесноком! — подхватил хозяин кабачка.

— Хотите, скажу, сколько вы смыслите в приготовлении грудинки, коллега Бела? Вот, смотрите!.. — И Кирай показал кончик пальца. — Ни на столько!

— Правда ваша, — отвечал хозяин кабачка. — Где уж нам вас переговорить…

Фотограф надел шляпу:

— Спасибо за доброе вино, господин хозяин!

— Да полно… Не стоит, мне было очень приятно!

Кесеи обвел взглядом всю компанию. Под его черными глазами на бледном лице проступала синева.

— Я бы только вот что хотел вам сказать… — Кесеи поднял вверх палец. — Значит, мы действительно такие, что не верим в добро?

— Стало быть, так, — отозвался, топоча вокруг стола, хозяин, — уж мы такие…

— Который час, мастер Дюрица? — спросил Кирай.

Дюрица посмотрел на часы:

— Через шесть минут будет без четверти десять!

Некоторое время Кесеи молча смотрел на них. Затем направился к двери.

Странной походкой, прихрамывая и глухо стуча протезом, он прошел по комнате, потом ступил на лестницу, что вела к выходу. Уже взявшись за ручку двери, обернулся:

— Вот что я думаю, — он поочередно обвел глазами всех членов компании. — Я думаю, что мы не достойны самих себя, потому что не в силах принять самих себя такими, какие мы на самом деле!

Он и не заметил, как распахнул дверь.

— Дверь!.. — Вскрикнув, хозяин подбежал к лестнице. — Ради бога, закройте дверь, только пэвэошника нам не хватало!

— Спокойной ночи! — сказал фотограф и, выходя, притворил за собой дверь.

Хозяин еще раз захлопнул дверь за ушедшим. Затем обернулся и, подбоченившись, объявил:

— Между нами говоря, господин Дюрица, вы — выдающаяся скотина!

— Присоединяюсь! — сказал Кирай, злорадно глядя на часовщика.

Дюрица пожал плечами:

— Пусть так! Ну, а теперь с богом и спокойной всем ночи! Завтра я принесу вам ваши часы, коллега Бела!

— Вот это вы хорошо сделаете, — сказал хозяин кабачка. — Значит, до завтрашнего видерзенья, господа!

Ковач вышел последним и, уже оказавшись за дверьми на улице, обратился к Дюрице:

— Я бы еще хотел спросить у вас кое-что… если позволите?

— Да?

— Если я воскресну… в общем, если бы случилось так, как мы говорили, и если бы я воскрес в том или другом обличье, мог бы я вспомнить, что мы здесь говорили и что это я сам выбрал, кем из двоих мне стать?

— Нет! — ответил Дюрица. — Вы уже ни о чем не будете помнить!

— Гм… — пробормотал Ковач. Потом протянул руку: — Что ж… спокойной ночи!

— Целую ручки вашим дамам… — сказал книготорговец.

— Я тоже! — отозвался Дюрица.

— До завтра? — спросил у них столяр.

— В обычное время… — ответил Кирай. — Не так ли, господин часовщик?

— Как же. Приду… — сказал Дюрица.

Кирай и Дюрица пошли налево, Ковач — направо.