Онлайн чтение книги Пьер и Жан Pierre et Jean
VI

В течение недели или двух у Роланов не произошло ничего нового. Отец ловил рыбу, Жан с помощью матери обставлял свою квартиру. Пьер, угрюмый и злой, появлялся только за столом.

Однажды вечером отец задал ему вопрос:

— Какого черта ты ходишь с такой похоронной миной? Я замечаю это уже не первый день.

Пьер ответил:

— Это потому, что меня подавляет тяжесть бытия.

Старик ничего не понял и продолжал сокрушенно:

— Это ни на что не похоже. С тех пор как нам посчастливилось получить наследство, все почему-то приуныли. Можно подумать, будто у нас случилось несчастье, будто мы оплакиваем кого-нибудь!

— Я и оплакиваю, — сказал Пьер.

— Ты? Кого это?

— Человека, которого ты не знал и которого я очень любил.

Ролан вообразил, что дело идет о какой-нибудь интрижке, о женщине легкого поведения, за которой волочился сын, и спросил:

— Конечно, женщину?

— Да, женщину.

— Она умерла?

— Нет, хуже, — погибла.

— А!

Хотя старик и удивился этому неожиданному признанию, сделанному в присутствии его жены да еще таким странным тоном, он не стал допытываться, так как считал, что в сердечные дела нечего вмешиваться посторонним.

Госпожа Ролан как будто ничего не слышала; она была очень бледна и казалась больной. Муж с недавних пор начал замечать, что иногда она так опускается на стул, словно ее ноги не держат, и тяжело переводит дух, почти задыхается; он уже не раз говорил ей:

— Право, Луиза, ты на себя не похожа. Совсем захлопоталась с этой квартирой. Отдохни хоть немного, черт возьми! Жану спешить некуда, он теперь богатый.

Она качала головой и не отвечала ни слова.

В этот вечер Ролан заметил, что она еще бледнее обычного.

— Видно, старушка моя, — сказал он, — ты совсем расхворалась, надо полечиться.

И, повернувшись к сыну, добавил:

— Ведь ты видишь, что мать заболела. Ты хоть выслушай ее.

Пьер отвечал:

— Нет, я не замечаю в ней никакой перемены.

Ролан рассердился:

— Да ведь это же слепому видно! Что толку в том, что ты доктор, если не видишь даже, что мать нездорова? Посмотри-ка, ну посмотри же на нее! Да тут подохнешь, пока этот доктор что-нибудь заметит!

Госпожа Ролан стала задыхаться, в лице у нее не было ни кровинки.

— Ей дурно! — крикнул Ролан.

— Нет… нет… ничего… сейчас пройдет… ничего.

Пьер подошел к матери и, глядя на нее в упор, спросил:

— Что с тобой?

Она повторяла прерывистым шепотом:

— Да ничего… ничего… уверяю тебя… ничего.

Ролан побежал за уксусом и, вернувшись, протянул пузырек сыну:

— На, держи… да помоги же ей! Ты хоть пульс-то пощупал?

Пьер нагнулся к матери, чтобы пощупать пульс, но она так резко отдернула руку, что ударилась о соседний стул.

— Если ты больна, — сказал Пьер холодно, — то дай мне осмотреть тебя.

Тогда она протянула руку. Рука была горячая, пульс бился неровно и учащенно. Он пробормотал:

— Ты в самом деле больна. Надо принять что-нибудь успокаивающее. Я напишу тебе рецепт.

Он начал писать, нагнувшись над бумагой, но вдруг услышал негромкие частые вздохи, всхлипывания, звук сдерживаемых рыданий. Он обернулся: она плакала, закрыв лицо руками.

Ролан растерянно спрашивал:

— Луиза, Луиза, что с тобой? Что с тобой такое?

Она не отвечала и продолжала безутешно рыдать.

Муж пытался отнять ее руки от лица, но она противилась, повторяя:

— Нет, нет, нет!

Он повернулся к сыну:

— Да что с ней? Я никогда не видел ее такой.

— Ничего страшного, — ответил Пьер, — просто нервный припадок.

Ему становилось легче при виде терзаний матери, и гнев его остывал, словно эти слезы смягчали ее позорную вину. Он смотрел на нее, как судья, удовлетворенный делом своих рук.

Но вдруг она вскочила и бросилась к двери так внезапно и неожиданно, что ни Ролан, ни Пьер не успели остановить ее; она убежала в спальню и заперлась.

Ролан и Пьер остались одни.

— Ты понимаешь что-нибудь? — спросил Ролан.

— Да, — ответил сын, — это просто легкое расстройство нервов, которое часто дает себя знать в мамином возрасте. Такие припадки могут повториться.

Действительно, они стали повторяться у нее почти каждый день, и Пьер умел вызывать их по своему желанию, точно владея тайной ее странного, неведомого недуга. Он подстерегал на ее лице выражение покоя и с изощренностью палача одним каким-нибудь словом пробуждал затихшую на мгновение боль.

Но и он страдал, и не меньше, чем она! Он жестоко страдал оттого, что больше не любил ее, не уважал, оттого, что мучил ее. Разбередив кровоточащую рану, нанесенную им сердцу женщины и матери, насладившись ее мукой и отчаянием, он уходил из дому и долго бродил по городу, терзаясь раскаянием, мучаясь жалостью, скорбя о том, что так унизил ее своим сыновним презрением. Уж лучше броситься в море, утопиться, чтобы положить конец всему!

С какой радостью он теперь простил бы ее! Но это было выше его сил, он не мог забыть. Если бы хоть не мучить ее больше; но и этого он не мог, — он сам мучился по-прежнему. Он приходил к семейному обеду, полный добрых намерения, но как только видел ее, как только встречал ее взгляд, прежде такой прямой и честный, а теперь виноватый, испуганный и растерянный, он помимо своей воли наносил ей новые удары, не в состоянии удержать предательских слов, просившихся на уста.

Постыдная тайна, известная только им двоим, подстрекала его. Это был яд, который он носил теперь в крови, и ему, как бешеной собаке, хотелось кусаться.

Ничто теперь не мешало ему истязать ее, потому что Жан уже почти переселился на новую квартиру и возвращался домой только по вечерам — пообедать и переночевать.

Жан нередко замечал язвительность и раздражение брата и приписывал их зависти. Уж не раз он решал, что пора осадить его и образумить, потому что жизнь в семье из-за постоянных сцен становилась крайне тягостной. Но он не жил теперь дома, ему меньше приходилось страдать от грубости Пьера, а любовь к покою поощряла его долготерпение. К тому же богатство вскружило ему голову, и он думал теперь только о том, что непосредственно касалось его самого. Он приходил домой, поглощенный мелкими заботами, занятый покроем нового костюма, фасоном шляпы, размером визитных карточек. И он не переставал толковать о предметах обстановки, о полках стенного шкафа в спальне, где будет лежать белье, о вешалке в передней и об электрических звонках, установленных для того, чтобы нельзя было тайно проникнуть в его квартиру.

В честь новоселья решено было устроить прогулку в Сен-Жуэн, а вечером отправиться к Жану пить чай. Ролану хотелось поехать на «Жемчужине», но из-за дальности расстояния и неуверенности, что можно добраться туда морем, если не будет попутного ветра, от его предложения отказались, и для прогулки был нанят открытый экипаж.

Выехали около десяти часов, чтобы поспеть к завтраку. Пыльное шоссе тянулось среди нормандских полей: окруженные деревьями фермы придавали волнистой равнине сходство с огромным парком. Две крупные лошади ленивой рысцой везли экипаж; семейство Роланов, г-жа Роземильи и капитан Босир сидели молча, оглушенные шумом колес, зажмурив от пыли глаза.

Стояла пора жатвы. Оттененные темно зеленым клевером и ярко зеленой свекловицей желтые хлеба отливали золотом и словно светились. Казалось, они впитали в себя падавшие на них лучи солнца. Кое-где уборка уже началась, и на полях, наполовину скошенных, работали крестьяне; раскачиваясь всем телом, они взмахивали у самой земли широкими косами, похожими на крылья.

После двух часов езды экипаж свернул налево, миновал ветряную мельницу — серую, полусгнившую развалину, обреченный последыш старых мельниц, — и, въехав на чистенький двор, остановился перед нарядным домом — известным во всей округе трактиром.

Хозяйка, по прозвищу Красавица Альфонсина, вышла, улыбаясь, на порог и протянула дамам руку, чтобы помочь им сойти с высокой подножки.

Под парусиновым навесом, на краю лужайки, в тени яблонь, уже завтракали гости — парижане, приехавшие из Этрета, и в доме слышались голоса, смех и звон посуды.

Пришлось завтракать в номере, так как все залы были переполнены. Ролан заметил прислоненные к стене сачки.

— Ага! — воскликнул он. — Уж не ловят ли здесь креветок?

— Как же, — отвечал Босир, — здесь самый лучший улов на всем побережье.

— Ах, черт, не заняться ли нам этим после завтрака?

Оказалось, что отлив бывает в три часа. Поэтому было решено после завтрака отправиться всей компанией на берег ловить креветок.

Ели мало, чтобы кровь не бросилась в голову, когда придется шлепать босиком по воде. Кроме того, надо было сберечь аппетит для роскошного обеда, заказанного на шесть часов, ко времени возвращения с ловли.

Ролану не сиделось на месте от нетерпения. Он решил купить особые сачки, употребляемые для ловли креветок, — небольшие сетчатые мешочки, прикрепленные к деревянному обручу на длинной палке, очень похожие на те, которыми ловят бабочек. Альфонсина, все так же улыбаясь, одолжила им свои собственные сачки. Потом она помогла дамам переодеться, чтобы они не замочили платья. Она дала им юбки, толстые шерстяные чулки и плетеные башмаки. Мужчины разулись и надели купленные у местного сапожника деревянные сабо и туфли без задков.

Наконец двинулись в путь с сачками на плечах и корзинками за спиной. Г-жа Роземильи была прелестна в этом наряде бесхитростной и задорной прелестью крестьяночки. Юбка Альфонсины, кокетливо подоткнутая и подхваченная несколькими стежками, чтобы можно было свободно бегать и прыгать по скалам, открывала щиколотки и начало икр, упругих и гибких. Талия не была затянута, чтобы не стеснять движений, и на голову г-жа Роземильи надела соломенную шляпу садовника с широченными полями; ветка тамариска, придерживавшая загнутый край шляпы, придавала ей лихой мушкетерский вид.

Жан, с тех пор как получил наследство, каждый день задавал себе вопрос, жениться ли ему на г-же Роземильи или нет. Стоило ему увидеть ее, и он принимал решение предложить ей руку и сердце, но, оставшись один, начинал раздумывать и приходил к выводу, что можно подождать. Теперь он был богаче ее, она получала всего двенадцать тысяч франков дохода, но зато деньги ее были вложены в недвижимое имущество: ей принадлежали фермы и земельные участки в Гавре, расположенные у гавани, а они впоследствии могли сильно возрасти в цене. Состояния их были, значит, более или менее равны, а молодая вдова чрезвычайно ему нравилась.

Госпожа Роземильи шла впереди Жана, и, глядя на нее, он думал: «Да, надо решиться. Лучшей жены мне не найти».

Они шли по склону неширокой ложбины, спускавшейся от селения к прибрежным скалам; скалы в конце ложбины возвышались над морем на восемьдесят метров. Вдали, в рамке зеленых берегов, раскинувшихся справа и слева, сверкал на солнце серебристо-голубой треугольник воды и чуть заметный далекий парус, крохотный, как насекомое. Лучезарное небо почти сливалось с морем, и трудно было различить, где кончалось одно и начиналось другое; на этом светлом фоне вырисовывались обтянутые корсажем фигуры обеих женщин, шедших впереди мужчин.

Жан смотрел горящим взглядом на мелькавшие перед ним тонкие щиколотки, стройные ноги, гибкие бедра и большую, кокетливо заломленную шляпу г-жи Роземильи. И это обостряло в нем желание, толкало его на внезапное решение, как это нередко случается с слабовольными и застенчивыми людьми. Теплый воздух, в котором к запахам дрока, клевера и трав примешивался морской запах обнаженных отливом скал, бодрил его, опьянял, и решение его крепло с каждым шагом, с каждой секундой, с каждым взглядом, брошенным на изящный силуэт молодой женщины; он решился откинуть все сомнения и сказать ей, что любит ее, что просит ее быть его женой. Ловля креветок поможет ему, позволит остаться наедине с ней; и это будет так мило — объясниться в любви в живописном уголке, бродя в прозрачной воде и любуясь, как движутся под водорослями длинные усики креветок.

Дойдя до конца ложбины, до края пропасти, они заметили узенькую тропинку, вьющуюся по утесам; под ними, между морем и подножьем горы, почти на половине спуска виднелось хаотическое нагромождение гигантских опрокинутых, перевернутых камней — они грудой лежали на каком-то подобии плато, образованном прежними обвалами, поросшем волнистой травой и убегавшем к югу насколько хватал глаз. На этой длинной, как будто изборожденной судорогами вулкана, полосе кустарника и травы рухнувшие скалы казались развалинами исчезнувшего большого города, некогда глядевшего отсюда на океан, под защитой бесконечной белой гряды береговых утесов.

— Как красиво! — сказала, остановившись, г-жа Роземильи.

Жан догнал ее и с забившимся сердцем взял ее за руку, чтобы спуститься по узкой лестнице, высеченной в скалe.

Они ушли вперед, а капитан Босир, крепко упираясь короткими ногами в землю, повел под руку г-жу Ролан, у которой от крутизны потемнело в глазах.

Ролан и Пьер шли позади всех, и доктору пришлось тащить отца, у которого так сильно кружилась голова, что он сел и стал съезжать со ступеньки на ступеньку.

Молодые люди, спускавшиеся первыми, шли быстро и вдруг увидели рядом с деревянной скамьей — местом отдыха на середине спуска — прозрачный родник, выбивающийся из узкой расщелины. Струйка воды стекала сначала в выбоину величиной с лохань, которую она сама себе проточила, потом низвергалась водопадом высотой не больше двух футов, пересекала тропинку, заросшую крессом, и, наконец, исчезала в траве и кустарнике на берегу, взрытом обвалами и загроможденном обломками.

— Ах, как хочется пить! — воскликнула г-жа Роземильи.

Но как напиться? Она попыталась зачерпнуть воду горстью, но вода стекала между пальцев. Жан догадался положить поперек тропинки камень; она встала на него коленями и принялась пить прямо из источника, который был теперь на уровне ее губ.

Напившись, она подняла голову; тысячи блестящих брызг усеяли ее щеки, волосы, ресницы, корсаж. Жан, склонясь к ней, прошептал:

— Как вы хороши!

Она ответила тоном, каким обычно бранят детей:

— Извольте молчать!

Это были первые слова, хоть сколько-нибудь напоминающие разговор влюбленных, которыми они обменялись.

— Давайте уйдем отсюда, пока нас не догнали, — сказал Жан в сильном смущении.

И в самом деле, совсем близко от них показались спина капитана Босира, который спускался пятясь, поддерживая обеими руками г-жу Ролан, а повыше — старик Ролан, который черепашьим шагом по-прежнему сползал сидя, упираясь ногами и локтями; Пьер шел позади, следя за его движениями.

Спуск становился все менее крутым, и они вышли на тропинку, огибавшую огромные каменные глыбы, которые некогда низверглись с вершины горы. Г-жа Роземильи и Жан пустились бегом и скоро достигли берега, покрытого галькой. Они пересекли его и добрались до прибрежных скал, тянувшихся длинной и плоской, поросшей водорослями грядой, на которой поблескивали бесчисленные лужицы; море было еще далеко-далеко — за этой полосой темно-зеленой, липкой, лоснящейся морской травы.

Жан, подвернув брюки до колен, засучив рукава до локтя, чтобы не промочить одежду, крикнул: «Вперед!» — и решительно прыгнул в первую попавшуюся лужу.

Госпожа Роземильи, более осторожная, все еще медлила входить в воду и, боязливо ступая, чтобы не поскользнуться на слизистых водорослях, обходила кругом узкую лужицу.

— Вы что-нибудь видите? — спрашивала она.

— Да, вижу, как ваше лицо отражается в воде.

— Если вы видите только это, ваш улов будет не из блестящих.

Он проговорил с нежностью:

— Из всех видов ловли я предпочел бы именно эту.

Она засмеялась.

— Попробуйте, и вы увидите, как рыбка проскользнет сквозь ваши сети.

— А все-таки… если бы вы захотели…

— Я хочу видеть, как вы ловите креветок… и больше ничего, покамест больше ничего.

— Какая вы злая! Пойдемте дальше, здесь ничего нет.

И он протянул ей руку, чтобы пройти по скользким камням. Она оперлась на него, и он вдруг почувствовал, что весь охвачен нежной страстью, что томится желанием, что жить без нее не может, — как будто гнездившийся в нем любовный недуг ждал только этого дня, чтобы прорваться наружу.

Вскоре они подошли к более глубокой расселине. Под водой, журча убегавшей в далекое море через невидимую трещину, колыхались и, казалось, уплывали розовые и зеленые травы, похожие на пряди длинных, тонких, причудливо окрашенных волос.

Госпожа Роземильи воскликнула:

— Смотрите, смотрите, вот креветка, толстая-претолстая!

Жан тоже увидел ее и смело прыгнул в расселину, хоть и промок до пояса.

Шевеля длинными усиками, маленькое животное медленно пятилось от сетки. Жан оттеснял его к водорослям, надеясь захватить его там. Но креветка, увидев себя в ловушке, молниеносно скользнула над сачком, мелькнула в воде и исчезла.

У г-жи Роземильи, с волнением следившей за ловлей, вырвался возглас:

— Ах, какой неловкий!

Ему стало обидно, и он с досады сунул сачок в самую гущу водорослей. Вытащив его на поверхность, он увидел в нем трех крупных прозрачных креветок, нечаянно извлеченных из их тайного убежища.

Он с торжеством поднес их г-же Роземильи, но она не посмела к ним прикоснуться, боясь острых зубчатых шипов, которыми вооружены их узкие головки.

Наконец, пересилив страх, она захватила их двумя пальцами за кончики длинных усов и переложила одну за другой в свою плетушку вместе с пучком водорослей, чтобы сохранить их живыми. Потом, найдя лужу помельче, она нерешительно вошла в воду; у нее слегка захватило дух от холода, леденящего ноги, но она храбро принялась за ловлю. Она обладала нужной ловкостью, хитростью, быстротой хватки и чутьем охотника; то и дело она вытаскивала сачком застигнутых врасплох креветок, обманутых рассчитанной медлительностью ее движений.

Жану больше не попадалось ничего, но он следовал за ней по пятам, прикасался к ней, склонялся над нею, притворяясь, что в отчаянии от своей неловкости и хочет поучиться у нее.

— Ну, покажите же мне, — говорил он, — покажите, как ловить.

Их головы отражались рядом в прозрачной воде, которую черные водоросли, росшие на самом дне, превращали в зеркало, и Жан улыбался ее лицу, смотревшему на него снизу, и иногда кончиками пальцев посылал поцелуй, падавший, казалось, на отражение его спутницы.

— Ах, как вы мне надоели! — говорила молодая женщина. — Дорогой мой, никогда не нужно делать два дела зараз.

Он ответил:

— Я только одно и делаю. Я люблю вас.

Она выпрямилась и сказала серьезным тоном.

— Послушайте, что с вами вдруг случилось? У вас что, помрачение рассудка?

— Нет. Просто я люблю вас и решил наконец вам в этом признаться.

Они стояли по колено в соленой воде и, опираясь на сачки мокрыми руками, смотрели друг другу в глаза.

Она заговорила шутливо и не без досады:

— Неудачно вы выбрали время для таких признаний. Разве нельзя было подождать другого дня и не портить мне ловлю?

Он прошептал:

— Простите, но я не мог больше молчать. Я давно люблю вас. А сегодня вы так обворожительны, что я потерял голову.

Тогда она вдруг сдалась, как бы нехотя покоряясь необходимости и отказываясь от приятного развлечения ради делового разговора.

— Сядем вон на тот выступ, — сказала она, — там можно побеседовать спокойно.

Они вскарабкались на гору и уселись рядом на самом солнце, свесив ноги.

— Дорогой мой, вы уже не мальчик и я не девочка, — начала она. — Мы оба прекрасно понимаем, о чем идет речь, и можем взвесить все последствия наших поступков. Раз вы решились сегодня объясниться мне в любви, я, естественно, предполагаю, что вы хотите жениться на мне?

Он никак не ожидал такого ясного и четкого изложения всех обстоятельств дела и отвечал простодушно:

— Конечно.

— Вы уже говорили об этом с отцом и матерью?

— Нет, я хотел сначала знать, примете ли вы мое предложение.

Она протянула ему еще влажную руку и, когда он порывисто сжал ее в своей, сказала:

— Я согласна. Мне кажется, вы человек добрый и честный. Но помните, что я не пойду за вас против воли ваших родителей.

— Неужели вы думаете, моя мать ничего не подозревает? Она не любила бы вас так, если бы не желала этого брака.

— Вы правы, я просто немного растерялась.

Жан ничего не ответил. Он, напротив, в душе удивлялся, что она так мало смущена и столь рассудительна. Он ожидал милого кокетства, отказов, подразумевающих согласие, трогательной любовной комедии с ловлей креветок и плесканьем в воде! И вот все уже кончено, он уже связан, женат, в одну минуту, после какого-нибудь десятка слов. Им больше нечего было сказать друг другу, раз они уже объяснились; они испытывали замешательство от того, что все произошло так быстро, и были даже несколько сконфужены, поэтому они сидели молча, не решаясь заговорить, не решаясь вернуться к ловле, не зная, что им делать.

Голос Ролана выручил их:

— Сюда, сюда, дети! Посмотрите-ка на Босира. Вот молодец! Он прямо-таки опустошает море.

У капитана и в самом деле был чудесный улов. По пояс мокрый, он ходил от лужи к луже, с одного взгляда угадывая лучшие места, и медленными, точными движениями своего сачка обшаривал скрытые под водорослями углубления.

Красивые, прозрачные, серовато-палевые креветки трепетали на его ладони, когда он уверенным жестом вынимал их, чтобы бросить в плетушку.

Госпожа Роземильи, в полном восхищении, не отставала от капитана ни на шаг и всячески старалась подражать ему; почти забыв о своей помолвке, о Жане, в задумчивости сопровождавшем их, она всей душой отдавалась ловле и с детской радостью вытаскивала креветок из-под плавающих трав.

Вдруг Ролан воскликнул:

— Вот и госпожа Ролан идет к нам.

Сначала она вместе с Пьером осталась на пляже, так как ни ему, ни ей не хотелось лазать по скалам и мокнуть в лужах; но они не без колебаний решились на это. Она боялась сына, а он боялся за нее и за себя, боялся своей жестокости, преодолеть которой не мог.

Они сели друг подле друга на гальку. И, греясь на солнце, зной которого умерялся морской прохладой, любуясь широким, безмятежным простором и голубой, отливающей серебром гладью вод, оба они одновременно думали: «Как хорошо нам было бы здесь в прежние времена».

Она не осмеливалась заговорить с Пьером, зная наперед, что он ответит резкостью, а он не решался заговорить с матерью, также зная, что будет груб против своей воли.

Концом трости он ворошил круглые гальки, разбрасывал их, колотил по ним. Она, рассеянно глядя перед собой, взяла пригоршню мелких камешков и медленно, машинально пересыпала их с ладони на ладонь. Потом ее блуждающий без цели взгляд заметил Жана, ловившего среди водорослей креветок с г-жой Роземильи. Тогда она стала наблюдать за ними, следить за их движениями, смутно угадывая материнским чутьем, что они сейчас разговаривают между собою совсем не так, как обычно. Она видела, как они наклонялись и глядели в воду, как стояли друг против друга, когда вопрошали свои сердца, как они взобрались и сели на камень, чтобы там объясниться в любви.

Силуэты их были ясно видны; казалось, на всем горизонте нет никого, кроме них; и эти две фигуры на фоне неба, моря и прибрежных скал словно являли собой новый великий символ.

Пьер тоже смотрел на них; внезапно у него вырвался короткий смешок.

Не оборачиваясь к нему, г-жа Ролан спросила:

— Что с тобой?

Он продолжал смеяться.

— Я просвещаюсь. Изучаю, как готовятся носить рога.

Оскорбленная грубым выражением, она вздрогнула от гнева и возмущения, понимая скрытый смысл его слов.

— О ком ты это?

— О Жане, черт возьми! Разве не смешно смотреть на них?

Она прошептала глухим, дрожащим от волнения голосом:

— Как ты жесток, Пьер! Эта женщина — сама честность. Лучшего выбора твой брат не мог бы сделать.

Он громко рассмеялся, но смех его был деланный и отрывистый.

— Ха! ха! ха! Сама честность! Всякая женщина — сама честность… и все-таки все мужья рогаты. Ха! ха! ха!

Она молча встала, быстро спустилась по склону, усеянному галькой, и, рискуя поскользнуться, упасть в ямы, скрытые под водорослями, рискуя сломать ногу или руку, ушла от него почти бегом, ступая по лужам, ничего не видя вокруг, ушла туда, к другому сыну.

Увидев ее, Жан крикнул:

— И ты, мама, наконец решилась?

Не отвечая, она схватила его за руку, как бы говоря: «Спаси меня, защити меня!»

Он заметил ее волнение и удивился:

— Как ты бледна! Что с тобой?

Она пролепетала:

— Я чуть не упала, мне страшно среди этих скал.

Тогда Жан повел ее, поддерживая, объясняя, как надо ловить креветок, стараясь заинтересовать ее. Но так как она не слушала, а его мучило желание поделиться с кем-нибудь своей тайной, то он увлек ее подальше и тихо проговорил:

— Угадай, что я сделал?

— Не знаю… не знаю.

— Угадай.

— Я не… я не знаю.

— Так вот, я просил госпожу Роземильи быть моей женой.

Она не ответила; мысли у нее путались, она была в таком отчаянии, что едва понимала, что Жан говорит. Она переспросила:

— Твоей женой?

— Да. Я хорошо сделал? Она очаровательна, верно?

— Да… очаровательна… ты хорошо сделал.

— Значит, ты одобряешь?

— Да… одобряю.

— Как ты это странно говоришь Можно подумать, что… что… ты недовольна.

— Да нет же… я… довольна.

— Правда?

— Правда.

Как бы в подтверждение своих слов она порывисто обняла сына и стала осыпать его лицо горячими материнскими поцелуями.

Когда она вытерла полные слез глаза, она увидела, что вдали, на пляже, кто-то лежит ничком, неподвижно, как труп, уткнувшись лицом в гальку; то был другой ее сын, Пьер, осаждаемый горькими мыслями.

Тогда она увела своего маленького Жана еще дальше, к самой воде, и они долго еще говорили о его женитьбе, в которой ее истерзанное сердце искало утешения.

Начавшийся прилив заставил их отступить и присоединиться к остальным; все вместе поднялись на берег, по дороге разбудив Пьера, притворившегося спящим. Потом долго сидели за обедом, обильно поливая каждое блюдо вином.