Онлайн чтение книги Плащ и шпага
14. Маски и лица

Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д`Авранш принять решение, так оскорбившее гордого графа де Шиврю. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна всем вообще женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал её, но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, проявилось желание показать свою власть. Самолюбию её льстило двойное поклонение, столь явно высказанное. Но, быть может, вникнув поглубже в сердце блестящей и гордой герцогини, можно было бы открыть в нем волнение, симпатию, какое то неопределенное чувство, в котором играла роль и неожиданность, побуждавшая её склоняться в сторону Монтестрюка. Он сумел удивить её, тогда как Цезарь де Шиврю имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем и наказанием другому.

А что может выйти из этого, Орфиза и не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет зависеть от неё одной.

Пока обстоятельства должны были решить, на чью сторону склонится окончательно предпочтение Орфизы, время в замке весело проходило между играми в мяч и в кольцо, охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая обетованная земля. Он заметно толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады — единственные приключения, которые позволительно искать порядочному человеку.

Когда шел дождь общество занималось фехтованием. Был даже особый зал, где собирались и дамы и усердно аплодировали победителям.

Граф де Шиврю, следуя советам Лудеака, ожидал случая убедиться самому, насколько Югэ де Монтестрюк приобрел искусства и силы у себя в Арманьяке. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивая перед ним. У Югэ душа была добрая и доверчивая и он легко поддался обману, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы, подновляемые и теперь время от времени словами Коклико. Почти можно было подумать, что между обоими графами начинается дружба.

Как-то раз в дождливый день, граф де Шиврю вошел в фехтовальный зал в ту самую минуту, когда начинался бой между самыми искусными бойцами. Он увидел герцогиню д`Авранш и, подойдя прямо к Югэ, спросил его:

— А что, вас это не соблазняет? Я, признаться, рад бы размять немного руки… такая сырость во дворе… при том же мне бы хотелось узнать, как фехтуют в Лангедоке. И, черт возьми, мне кажется, что в вас я встречу сильного противника!

— О! — отвечал Югэ, — я научился только кое-как отбиваться.

— Гм! — подумал Лудеак, — какая скромность! Скверный знак для Цезаря!

Принцесса Мамьяни подошла к ним с улыбкой и сказала:

— Теперь моя очередь увенчать победителя. Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой.

И, проходя мимо Югэ, тихо прибавила:

— Вспомните Сен-Сави!

Через минуту Югэ и Цезарь стояли друг против друга с отточенными шпагами.

Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Югэ должен был завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей тонкое искусство. Югэ — прямо и отчетливо. Оба показали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем следовало бы при простой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу. Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.

Ничто ещё пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Точно бился Ожье-датчанин против Гвидо Дикого. Железо встречалось с железом. Однако, опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке, но это были почти неуловимые оттенки.

Дело шло без всякого результата. Наконец граф де Шиврю сделал несколько новых усилий и видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний иногда ставит его в затруднение силой своей защиты и неожиданностью нападений, решил, что граф Де Монтестрюк стоит его и что серьезный бой между ними остался бы нерешенным. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступил и, склонив перед Югэ шпагу, прежде, чем тот напал на него, сказал:

— Партия совершенно ровна и потому продолжать бой бесполезно.

Орфиза улыбнулась. Ее глаза взглянули ещё ласковее на молодого человека, который так ловко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь устоял с честью против одного из лучших бойцов при дворе.

Маркиза д`Юрсель тоже принялась аплодировать и сказала:

— Совершенно, как двое рыцарей Круглого стола! И сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму.

— А я так знаю, — произнесла принцесса, и подойдя к Югэ, сказала ему:

— Вы заслужили розу и я сберегу её для вас.

Между тем Лудеак, не пропустивший ни одного движения Югэ, подошел к нему и сказал:

— На вашем месте, граф, я бы просто боялся.

— Боялся бы? Чего же?

— Да того, что столько преимуществ и успехов при вашей молодости непременно восстановит против вас множество врагов.

— Милостивый государь, — отвечал Югэ гордо, — один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу: спаси меня от друзей, а от врагов я сам сберегу себя. Так точно и я скажу и сделаю.

Между тем граф де Шиврю подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из зала. Приняв эту руку, как будто он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, не без оттенка, впрочем, иронии.

— Ваш поступок, — прибавила она, — тем прекраснее и тем достойнее, что вы имели, кажется, дело с Рене де Монтобаном.

— Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинная.

— Согласна.

— И вот, с первого же шага, вы ставите на ряду со мной… кого же? Незнакомца, занесенного галопом своего коня в лес, где вы охотились!

— Признайтесь, по крайней мере, что этот галоп был мне очень полезен. Не случись этого господина, о котором вы говорите, очень может быть, что вы не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уж не по поводу ли высказанного мною решения о вас и графе де Монтестрюке вы говорите мне это?

— Разумеется.

— Но вы должны бы обожать этого графа, который дал вам случай высказаться о вашей страсти публично!

— Что это, насмешка, Орфиза?

— Немножко, сознаюсь. Но вот еще, например: вы, может быть, обязаны были благодарить меня за предоставленный вам мною прекрасный случай показать ваше превосходство во всем. Неужели вы, считающийся справедливо одним из первых придворных сомневаетесь в успехе? Ах, кузен! Такая скромность и в таком человеке, как вы, просто удивляет меня!

— Как! в самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?

— Разве это не самая простая и самая натуральная мысль?

— Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь, но самому мне было довольно трудно уверить себя в этом. Итак, я принужден жить с графом де Монтестрюком, несмотря на странность его объяснения в любви к вам, на сердечно вежливой ноге?

— О! Но ведь он так издалека приехал, как вы остроумно заметили! прервала Орфиза.

— И даже, — продолжал де Шиврю, крутя усы, — вы потребуете, быть может, чтобы за этой вежливостью появилось искреннее желание оказать ему услугу при случае?

— Так и следует порядочному человеку. Да впрочем, не это ли самое вы уже делаете?

— Не нужно ли еще, чтобы я, в благодарность за вашу столь лестную для меня любезность, дошел до прямой и открытой дружбы?

— Я хотела просить вас именно об этом.

— Разве одно ваше желание не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты граф де Шарполь не будет иметь друга преданнее меня, клянусь вам.

Орфиза и Цезарь поговорили ещё в том же шутливом тоне, он — стараясь подделаться под любимый тон кузины, она — радуясь, что может поздравить его с таким веселым расположением духа. Проводив её во внутренние комнаты, он сошел в сад, где заметил кавалера де Лудеака. Никогда еще, быть может, он не чувствовал такой бешенной злобы. Он был оскорблен в своем честолюбии так же как и в своем тщеславии.

— Ах, — воскликнул он, — герцогиня может похвастать, что подвергла мое терпение чертовски тяжелому испытанию! Но я сдержал себя, как будто желая испытать, насколько послушны у меня нервы. И был прав! Целый день она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! И с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она все устроила, только, чтобы угодить мне, и я должен бы благодарить её с первой же минуты, говорила она… Сам дьявол принес сюда этого господина и бросил его на мою дорогу! Но он ещё не так далеко ушел, как думает! Она хочет, чтобы я стал его другом… я… его другом!

Он сильно ударил ногой по земле.

— А страннее всего то, — продолжил он, бросая мрачный взгляд на Лудеака, — что я ведь обещал, я послушался твоего совета!

— И отлично сделал!

— Стань неразлучным другом его и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся под видом услуги ему затянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уж никак не выпутается. Его смерть будет тогда просто случаем, который все должны будут приписать его собственной неловкости или роковой судьбе.

— Но, чтобы добиться такого славного результата, надо не скупиться на ласковую внимательность, милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином. А насколько я изучил графа де Монтестрюка, именно он способен быть благодарным.

Решившись действовать именно так, Цезарь приступил к делу тотчас же. За несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал ловко предупредителен, постоянно стремясь овладеть доверием соперника, вложил весь свой ум и всю свою живость в ежедневные отношения, обусловленные житьем в одном доме и общими удовольствиями.

Югэ, совсем не знавший игры в мяч, нашел в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.

— Еще два урока, — сказал Цезарь как то раз Орфизе, — и ученик одолеет учителя.

Если Югэ забывал взять свой кошелек, Цезарь открывал ему свой и не позволял ему обращаться к кому-нибудь другому. Раз как то вечером был назначен маскарад, а портной не прислал графу Югэ нужного платья, а без этого ему нельзя было появиться с герцогиней. Югэ нашел что было нужно в своей комнате при записке от графа де Шиврю с извинениями, что не может предложить ему чего-нибудь получше. И когда Югэ стал было благодарить его, Цезарь остановил его и сказал:

— Вы обидели бы меня, если бы удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы должны быть непременно и врагами? И что же доказывает это само соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих прекрасный вкус? Что касается меня, то уверяю вас честью, что с тех пор, как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите стать моим Орестом. Черт с ними, с этой смешной ненавистью и и дикой ревностью! Это так и пахнет мещанством и только могло бы придать нам вид варваров, что и вам, вероятно, так же противно, как и мне. Станем же лучше подражать рыцарям, которые делились оружием и конями перед боем. Все что есть у меня принадлежит вам, и вы огорчили бы меня, если бы забыли об этом.

За этими словами последовали объятия и Югэ был тронут: он ещё не привык к языку придворных с счел себя обязанным отвечать от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.

Коклико высказал ему свое удивление по этому поводу.

— Как странно! — сказал он. — Я готов головой поручиться, что вы терпеть не можете один другого, а делаете вид, что обожаете друг друга.

— Как же я могу не любить графа де Шиврю, который так любезен со мной?

— Он же вначале внушал вам совсем другие чувства!

— Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему, потом я сдался в ответ на его бесконечные уверения в дружбе. Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти не зная меня, через какие-нибудь две недели после первой встречи?

— Вот поэтому-то, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж такой болван, что не могу не вспомнить о силках, которые расставляют на птичек…

— Э! Я-то, кажется, не птичка! — ответил Югэ.

Два дня спустя Шиврю отвел в сторону Лудеака.

— Место мне не нравится, — сказал он, — я всегда думал, что Париж именно такой уголок мира, где проще всего отделаться от лишнего человека, вот поэтому-то мы скоро и уедем отсюда.

— Одни?

— Э, нет! герцогиня д'Авранш нам первая подает сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе и один из них — верней, впрочем, одна — говорила королю по моей просьбе, что крестница его величества уж слишком зажилась у себя в замке. Она и подсказала ему мысль вызвать её отсюда.

— Граф де Монтестрюк, разумеется, захочет тоже за ней ехать.

— Этого-то я от него и жду. Во-первых, я выиграю уже то, что расстрою этот порядок, при котором он пользуется теми же преимуществами, что и я.

— Не говоря уже о том, что Париж — классическое место для всяких случайностей… Вот недавно вытащили из Сены тело дворянина, брошенного туда грабителями…

— Как это однако странно! — сказал Шиврю, обмахиваясь шляпой.

— И письмо, которое должно разрушить очарование нашего острова Калипсо?..

— Придет на-днях, и, как мне пишут, в таких выражениях, что нечего будет долго раздумывать.

— Бедный Монтестрюк! Провинциал в Париже будет точно, как загнанный волк. Я обязательно буду в конце охоты!

Вскоре в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д'Авранш, что её требуют ко двору.

— Желание его величества видеть вас близ себя так лестно, — сказала маркиза д'Юрсель, что вам необходимо поспешить с отъездом.

— Я так и намерена сделать, — отвечала Орфиза, — но вы согласитесь, тетушка, что я не могу не сожалеть о родном доме, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий… Я знаю, что покидаю здесь, и неизвестно, что меня там ожидает…

— Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми, кто составлял ваше общество здесь? Граф де Монтестрюк, правда, там ещё не был, но он из такого рода, что ему не трудно будет найти случай представиться.

— Да разве меня там не будет? — воскликнул граф де Шиврю, — я требую себе во всяком случае чести представлять повсюду графа де Шарполя.

— Я знаю, — сказала Орфиза, — что вы не уступите никому в вежливости и любезности.

— Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина: великодушие — теперь моя слабость. Я хочу доказать вам, что бы ни случилось, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.

Орфиза наградила его за послушание и за мадригал такой улыбкой, какой он не видел со дня охоты, на которой чуть не убилась Пенелопа.

Близкий отъезд привел Югэ в отчаяние: ему предстояло расстаться с этими местами, где он каждый день видел Орфизу, где их соединяли одни и те же удовольствия, где он дышал одним с ней воздухом, где он мог всегда отгадывать её мысли. Сколько преград будет разлучать их в Париже, и как редко будет он с ней видеться!

Накануне отъезда Орфизы в Блуа и оттуда в Париж, Югэ, проведя с ней последний вечер грустно бродил под её окнами, надеясь увидеть ещё хотя бы её тень на стекле. Его била лихорадка. Безумная мысль пришла ему в голову и овладела им с такой силой, что через минуту он уже мерил расстояние до балкона, на котором показывался изредка легкий силуэт Орфизы: он желал чего-нибудь от нее, какой-нибудь вещи, которой касалась её рука и которая напоминала бы её повсюду.

Перенесенный на другое место огонь показывал, что герцогиня перешла во внутренние комнаты. Не прошло и пяти минут, как он уже был на балконе, не зная сам каким путем он туда взобрался, но с твердой решимостью не сходить вниз, пока не найдет свое сокровище. Окно было полуотворено, он толкнул его и вошел в маленькую комнату, которая отделялась только одной приподнятой портьерой от той, куда ушла Орфиза. Его мгновенно охватил тот самый дух, очарование которого он уже не раз испытывал: это было как-будто её собственное дыхание.

Повсюду были разбросаны её вещи: бывшее на ней в этот день платье из блестящей материи, облекавшее её легкий стан, тонкое кружево, защищавшее её плечи от вечерней сырости, венгерские перчатки, ещё сохранявшие форму её милых ручек, маленькие атласные башмачки, обтягивавшие её детские ножки, веер, которым она играла так грациозно, как истинная кастильянка — все говорило ему о ней. Югэ стоял в восхищении, упиваясь ароматом всех этих вещей. Но среди этого восторга начинало вкрадываться в него беспокойство: что, если вдруг Орфиза выйдет в эту комнату, что подумает она, увидев его здесь, как и чем объяснить ей свое присутствие? Можно ли надеяться, что ему удастся уйти так же неслышно, как он вошел? Он и не подозревал, что Орфиза уже следила за всеми его движениями.

Как ни легко взошел он на балкон, но в ночной тишине все было так безмолвно, что как только Югэ ступил ногой на пол, она стала прислушиваться. Скоро ей показалось, что окно открывается невидимой рукой, легкий треск паркета предупредил её, что кто-то ходит по соседней комнате. Она была слишком храбра, чтобы звать кого-нибудь на помощь: дочь одной из героинь Фронды, она, как и мать, вовсе не знала страха. Она подумала, не Шиврю ли это, известный своей наглой смелостью, и уже схватила кинжал, готовая твердой рукой поразить его за такую дерзость. Молча приподняв портьеру, она посмотрела.

Она задрожала, узнав Югэ де Монтестрюка. Как! Он в её комнатах, в такой час! Что ему нужно? Удерживая дыхание и спрятавшись за толстую портьеру, из-за которой могла все видеть, будучи невидимой сама, она следила за каждым его шагом. Первое её чувство было — гнев и огорчение: Югэ падал в её мнении и сердце её сжималось от сожаления. Второе чувство было удивление и нежное умиление.

После минутной нерешительности, Югэ осторожно подошел к креслу, на котором висел венок из роз, бывший сегодня на корсаже у Орфизы. Оглянувшись по сторонам, он в волнении оторвал один цветок, страстно поцеловал его и спрятал у себя на груди. Он уже хотел уходить и осторожно повесил венок на спинку кресла, Когда внимание его привлекло что-то, чего Орфиза не могла рассмотреть из-за своей портьеры. Югэ нагнулся и нежно снял с белого атласного корсажа какую-то ниточку золотого цвета: то был длинный волос Орфизы. Она улыбнулась, увидев с каким восхищением он рассматривает свою находку, как будто она дороже для него любого жемчужного ожерелья, и тихонько выпустила кинжал из рук. К чему ей нужно было оружие против такого почтительного обожания?

Долго Югэ рассматривал при свете стоявшей на столике свечи тонкие изгибы этого белокурого волоса. он то вытягивал его, то обвивал золотым кольцом на пальце. Вдруг он достал спрятанную на груди розу и, обмотав вокруг стебелька найденный волос, завязал оба конца и спрятал опять на груди, как вор, схвативший какую-нибудь драгоценность.

Он уходил тих и уже дошел было до окна, как вдруг тяжелые складки портьеры раскрылись и перед ним появилась Орфиза. Он отступил на шаг, вскрикнув от ужаса.

Окутанная белым кисейным пеньюаром, с распущенными волосами, с обнаженными по локоть руками в длинных широких рукавах, в полусвете, оставлявшим в тени её неясную фигуру, — она казалась призраком. Она сама не понимала, зачем вдруг решила показаться, и какое-то новое, неиспытанное ещё ощущение удивило её, но, притворяясь раздраженной, она спросила Югэ:

— По какому это случаю, граф, вы вошли сюда в такой час? Неужели вы обычно так поступаете и неужели вы думаете, что такой поступок — честный способ отблагодарить за мое гостеприимство и мою прямую, открытую признательность вам?

Югэ хотел отвечать, она прервала его:

— Каким путем вы попали в мои комнаты? Как? Зачем?

— Я был там внизу, под вашими окнами… Увидел свет… Сердце мое забилось, мной овладело безумие… У шпалеры растет дерево… я залез… меня все тянул свет, в котором мелькала ваша тень… Я прыгнул с дерева на балкон…

— Но вы могли упасть в такой темноте! Разбиться насмерть!

— Вы вот об этом думаете, герцогиня, а я не подумал!

— Но ещё раз, зачем? С какой целью?

— Сам не знаю… Не сердитесь, ради Бога! Я вам все, все скажу. Я искал что-нибудь из ваших вещей, что вы носили. Я хотел сделать из этого талисман себе. Мне попалась под руку роза… она была вот тут, в этом венке… я взял её.

— Но если уж вам так хотелось этого цветка, почему вы прямо у меня не попросили его?

— Как, попросить у вас! А какое я имел право на такую огромную милость? Нет! Нет! Я бы ни за что не посмел! Но вы уезжаете и я не знаю, когда опять вас увижу! Моя голова помутилась. Я не хотел всего лишиться от вас. Ах, герцогиня, я так люблю вас!

Этот крик, вырвавшийся из глубины его души, заставил её вздрогнуть.

— Так вы и в самом деле меня любите? — спросила она глухим голосом. И вы не в шутку сказали мне тогда, что хотите посвятить мне свою жизнь?

— В шутку! Но во мне говорило все, что только есть самого лучшего, самого искреннего! Эта любовь овладела всем моим существом с первого же взгляда, который я осмелился поднять на вас. Каждый день, проведенный у вас на глазах, делал эту любовь сильнее и глубже. Я живу только вами и хотел бы жить только для вас. Неужели вы не поняли, не догадались, не почувствовали, что меня одушевляет не мимолетное безумие, не каприз молодого сердца, но чувство неизменное, необъятное, неведомое? Но ведь сама смелость моего поступка служит вам доказательством моей искренности. Моя надежда, моя мечта — это вы. Мечта такая высокая, что даже теперь, когда вы мне позволили стремиться к этому блаженству, я не знаю, каким чудом могу его достигнуть. Я вижу вас среди звезд. Но мысль, что сам Бог привел меня на ваш путь, укрепляет меня и поддерживает. Ах! Если бы достаточно было храбрости, преданности, всевозможных жертв, беспредельной любви, безграничного уважения, ежеминутного обожания, я, может быть, заслужил бы вас и вся жизнь моя ушла бы на любовь к вам! Взгляните на меня, герцогиня, и скажите сами, разве я говорю неправду?

Эта пламенная речь, столь непохожая на придворные мадригалы будуарных поэтов, какие привыкла слышать до сих пор герцогиня д'Авранш, увлекла её, как порыв бури.

— Я верю вам, граф, — отвечала она, — и я уже тогда поверила вашей искренности, когда сказала вам, что буду ждать три года. Но одних слов мне мало! Мне кажется, что если бы я любила, как вы любите, я ни перед чем не остановилась бы, чтобы добиться успеха. Мой девиз: "Per fas et nefas!" "Во что бы то ни стало!". Если вашу душу, как вы говорите, наполняет любовь, то вы будете помнить эти слова, не будете оглядываться назад, а будете смотреть только вперед!

Он готов был кинуться к её ногам, но она удержала его и продолжала:

— Вы у меня взяли, кажется, розу? Верните мне её.

Югэ достал розу, подал ей и попытался поцеловать ей руку, но она высвободила её и, подойдя к столу, взяла с него книгу и, проведя ногтем черту на раскрытой странице, сказала:

— Можете прочесть, граф, и да сохранит вас Бог!

Орфиза вышла из комнаты бледная. Югэ схватил книгу. с первых же строк он узнал песнь о Сиде, славном кастильском рыцаре.

— Орфиза! — вскричал он.

Но его руки встретили колебавшиеся ещё складки портьеры за вышедшей графиней. Югэ не осмелился за ней последовать.