Онлайн чтение книги Пляска смерти
Книга вторая

I

Речь, которую произнес Таубенхауз, представляясь гражданам в ратуше, имела несомненный успех. Выступление бургомистра было назначено на одиннадцать часов, но еще за полчаса до начала толпы приглашенных поднимались по лестнице.

Фабиан с самого раннего утра был уже на ногах. Ему понадобился целый час, чтобы привести себя в надлежащий вид. Сегодня он решил впервые облечься в коричневую военную форму… пусть все диву даются! Остро оттопыривающиеся бриджи придавали ему смелый и вызывающий вид человека, с которым шутки плохи. В мундире его плечи казались шире, мощнее. Что бы там ни говорили, но маленький седовласый Мерц был мастером своего дела. Прежде чем прикрепить ордена, Фабиан почистил их тряпочкой. Железный крест первого класса он приладил с левой стороны груди, внизу, как положено по уставу. Весь выутюженный и начищенный, он имел очень внушительный вид. Марта, принесшая ему завтрак, едва решилась поднять на него глаза. А он ведь чувствовал себя всего лишь скромным солдатом национал-социалистской партии, который и не хочет быть чем-нибудь иным, лишь бы люди видели, что он намерен честно служить идее, все остальное приложится. Он далек от честолюбивых помыслов, но кто же потребует от него, чтобы он совсем подавил в себе офицера, которым некогда был! Ордена, форма и военная выправка, несомненно, придают ему вид военного в большом чине.

Новые кавалерийские сапоги из блестящего лака, сделанные Габихтом, настоящее произведение искусства, так внушительно скрипели, когда он проходил по коридору, что Клотильда, занимавшаяся в своей комнате утренним туалетом, с любопытством выглянула из двери.

Когда он уже собрался уходить, она вышла из своей комнаты в элегантном пальто с чернобурой лисой на плечах и в шляпе. Эта шляпа была искусным сооружением из светло-коричневых бархатных лент, которые при ходьбе весело развевались на ее белокурых волосах.

– Возьми меня с собой, прошу тебя! Будет лучше, если мы появимся вместе, – сказала она, как будто их совместное появление было чем-то вполне обыденным.

– Пожалуйста, – ответил он, учтиво распахнув перед нею дверь.

Клотильда была в приподнятом настроении. Предстоящее событие волновало ее, как театральная премьера. С довольным видом шагала она рядом с мужем – ленты ее шляпы развевались на ветру, – наслаждаясь удивленными и восхищенными взглядами прохожих. Вот теперь и он член национал-социалистской партии! За много месяцев они впервые шли вместе по улице. Правда, весь город знал, что в их браке не все ладно, но ведь сегодня особенный день. Время от времени Клотильда замедляла шаг и окидывала мужа испытующим взглядом. Ничего не скажешь, вид у него безукоризненный! С таким мужчиной приятно показаться на улице.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказала она с искренним восхищением.

Это было первое доброе слово, которое он услышал от нее за долгое время.

– Да, Мерц постарался, – отвечал Фабиан.

– Весь город с огромным интересом ждет речи Таубенхауза, – продолжала Клотильда. – Всем хочется поскорее узнать, о чем он будет говорить.

«Вот тебе и на, – подумал Фабиан, – она хочет завязать со мной разговор». Но он не забыл злобного тона ее заявлений о разводе и медлил с ответом.

– Он несомненно выступит с интересной речью, – сказал, наконец, Фабиан, – Таубенхауз человек просвещенный. Конечно, он получил нужную ему информацию, ведь он здесь новичок.

Клотильда улыбнулась в душе. О, она точно знала, о чем будет говорить Таубенхауз. О Мосте героев, о фонтане на Вокзальной площади, о статуе Роланда на площади Ратуши. Последние три дня копии этого доклада с пометкой «совершенно секретно», сделанной синим карандашом, лежали на письменном столе ее мужа. Фабиан знал, что нужно сделать, чтобы по городу распространились «секретные» сведения. Даже фрейлейн Циммерман из бахвальства не стала бы молчать.

– Посмотри, сколько народу! – воскликнула Клотильда, когда они вышли на площадь Ратуши. В этот момент целые толпы людей поднимались по лестнице. Среди них и городской архитектор Криг в мундире лейтенанта, едва сходившемся на его толстом животе. В свое время он был сапером. Галстук бантом и мягкая шляпа безусловно больше шли к нему. Его сопровождали дочери, близнецы Гедвиг и Термина, до неотличимости похожие друг на друга. У обеих были одинаково полные красные щечки и очаровательно вздернутые носики. Они одинаково смущенно улыбнулись, здороваясь с Фабианом.

– Генерал! Смирно, девочки! Настоящий генерал! – засмеялся Криг, с удивлением глядя на Фабиана. – А ведь вы, правда, умеете поражать своих друзей, – добавил он, смеясь неизвестно чему.

– Прошу прощения, – обратился Фабиан к жене, вежливо распахнув перед ней широкую дверь в зал. – Мне нужно еще зайти к бургомистру, узнать, нет ли каких-нибудь поручений.

Клотильда улыбнулась одной из своих очаровательнейших улыбок и присоединилась к дочерям Крига. На девушках были одинаковые платья, и надушены они были одинаковыми духами. «Фабиан, видимо, хочет показаться Таубенхаузу в новой форме», – подумала Клотильда. Все у него основано на расчете. Она хорошо его знает.

Мундиры, толпа людей, шляпы и флаги, всюду флаги. Это зрелище привело Клотильду в восторг. Зал был декорирован лавровыми деревьями и усеян флажками. Лишь немногие были цветов города, на остальных виднелось изображение свастики. Даже на трибуне развевался флаг со свастикой. Впечатление создавалось опьяняющее, и сердце Клотильды ликовало, когда она прокладывала себе дорогу сквозь толпу. Разумеется, некоторые злопыхатели утверждают, что это праздник нацистской партии, а не города, и что Крюгеру запрещены даже частные телефонные разговоры, – ну, да это, наверно, просто болтовня.

Куда ни глянь – всюду военные, даже офицеры запаса воспользовались случаем показаться в военной форме. В толпе мелькали красные гусарские аксельбанты, которые уже, казалось, канули в вечность, и три широкие полосы на рукаве – знак различия морских офицеров. Все они были приглашены главой города и, естественно, хотели блеснуть парадным мундиром. Иные капитаны и майоры отрастили себе такой живот, словно они сидели в тылу во Франции. Но больше всего поражало обилие орденов. Казалось, на город пролился настоящий орденский дождь. Можно было подумать, что все эти военные – участники кровопролитных боев под Верденом, хотя многие из них даже и не нюхали пороха. На всех были знаки отличия, пусть самые мелкие и незначительные – какой-нибудь крест, медаль, ленточка. Даже мелкое чиновничество не отставало от других. Кто ты такой, если у тебя нет никаких знаков отличия? Не из тюрьмы же ты сюда явился? Кон маленький седой и сутулый человек с какой-то скромной медалью в петлице. Это профессор Галль из Исторического общества, а медаль у него «за спасение утопающих». Она никому не известна и не привлекает к себе внимания. Но зато как бросается в глаза эффектный турецкий полумесяц! Да, все вокруг сверкает и блестит.

Люди завистливо косятся на ордена крупного достоинства, редко мелькающие в зале, как, например, ордена полковника фон Тюнена, заслуженного фронтового офицера. Носители их пользуются особым уважением. Теперь, право же, становится ясно, что представляет собой каждый из присутствующих.

Да, еще в одном можно убедиться сегодня – почти всякий уважающий себя человек состоит членом национал-социалистской партии! Председатель суда Либориус, директор музея Грае, директор больницы Зандкуль, советник юстиции Швабах – этот даже играет видную роль в национал-социалистской партии, – директор гимназии Петт, медицинский советник Хаферлаг, профессора Копенхейде и Роде, директор художественного училища Занфтлебен – словом, почти все. Эти господа держатся с достоинством, выглядят хорошо упитанными и довольными. Многие из них успели отрастить себе брюшко, многие демонстрируют сверкающие лысины, которых в другое время никто бы не увидел под шляпами. Одним словом, это сливки общества.

В глубине зала толпятся молодые люди в коричневых мундирах. Нимало не стесняясь, они шутят и громко разговаривают. Среди коричневых солдат несколько седовласых людей, в том числе сапожник Габихт; его большие прозрачные уши то и дело вспыхивают красным огнем.

Просто поразительно, что большинство здесь присутствующих принадлежит к национал-социалистской партии. Может быть, многие горожане остались без приглашения? Фабиан составил список на семьсот человек, но ведь его контролировал Таубенхауз. К числу беспартийных относился Вольфганг Фабиан; поначалу он весело оглядывал зал, но, убедившись в сухом к себе отношении, утратил всю свою непринужденность. По соседству с ним сидел учитель Глейхен, молчаливо забившийся в угол. Всем был известен его нелюдимый нрав, а теперь многие вспомнили, что его перевели в сельскую школу в Амзельвизе в наказание за то, что он не оказал должного почтения флагу со свастикой.

II

Перья голубовато-стального отлива взволнованно трепыхались на крошечной шляпке фрау фон Тюнен. Баронесса без умолку говорила и смеялась. Ее восторженный голос и громкий смех разносились по всему залу. В эти дни она стала одной из руководительниц национал-социалистского женского союза и чувствовала себя как рыба в воде.

Полковник фон Тюнен кокетничал своей полковничьей формой, точно юный кавалерист; его усеянная орденами грудь сверкала. Он здоровался, пристукивая каблуками и выбрасывая вперед руку, шутил, смеялся. И, несмотря на свои седые, как всегда, тщательно приглаженные волосы, выглядел очень помолодевшим.

– Фрау Фабиан! – крикнул полковник, заметив Клотильду, пробиравшуюся сквозь толпу. Он поспешил ей навстречу, стал навытяжку, как перед генералом, и отвесил ей подчеркнуто низкий поклон. Клотильда покраснела, радуясь вниманию, оказанному ей на глазах у всех собравшихся.

– Идите к нам, Клотильда! – закричала баронесса. – У нас тут собрался прелестный кружок.

Молодой Вольф фон Тюнен, старший лейтенант, высокомерно улыбаясь, держался поодаль от дам, окружавших его мать; его, как он говорил, не интересовали женщины старше сорока лет. В манере, с которой он раскланялся и почтительно поцеловал руку Клотильды, было нечто старомодно учтивое.

В этот момент двери закрыли, и все стали рассаживаться по местам. Впрочем, болтовня смолкла лишь на какую-нибудь минуту, потом опять послышался восторженный голос баронессы.

Последним, стараясь остаться незамеченным, через зал прошел Фабиан, пытливым взглядом окидывая ряды присутствующих.

Ему очень хотелось увидеть здесь Кристу и фрау Беату Лерхе-Шелльхаммер. Он включил их имена в список приглашенных, хотя и знал, что как раз в эти дни они собирались поехать в Баден-Баден. Но сколько он ни смотрел, их нигде не было видно.

«Как жаль, что нет Кристы», – подумал Фабиан и направился в конец зала, где сидели рядовые нацистской партии в коричневых рубашках. Они с готовностью подвинулись; вид у них был такой, словно подошел командир.

– Он прекрасно выглядит, – шепнула баронесса на ухо Клотильде. – И как хорошо, что он наконец-то принял решение.

– Если что делаешь, то уж надо делать до конца, – отвечала Клотильда. – По-моему, он как истый солдат должен состоять в какой-нибудь военизированной организации.

– Конечно, от него именно этого и ждут, – продолжала баронесса, – а то, что он совершил этот шаг, не обусловив наперед получения какого-нибудь высокого воинского звания, несомненно будет считаться большой его заслугой.

Бургомистру пора уж было появиться.

Но он все не шел. Чего-то, видно, еще ждали. В зале оживленно обсуждали этот вопрос, указывая на три пустых места в ряду, предназначенном для членов муниципалитета. Интересно, для кого же оставлены эти три стула? Или сегодня ждут высоких гостей?

Большие двери вновь распахнулись, и на пороге появились трое в коричневых и черных мундирах нацистской партии; они поспешно направились к пустовавшим стульям. Впереди быстро шел приземистый, широкоплечий человек. У него было широкое добродушное лицо, толстые губы и медно-красные, расчесанные на пробор волосы. По его щекам сбегала узкая полоска бакенбард. Всем бросилось в глаза, что на нем не было орденов, – одна только скромная ленточка, выглядывавшая из петлицы. Двое других, молодые, с прекрасной военной выправкой, были, по-видимому, его адъютантами.

В зале началось движение, шум. Любопытные повскакали с мест, «коричневые солдаты» вскинули руки и закричали: «Хайль!»

Приземистый, широкоплечий человек слегка поднял руку в знак приветствия. И в зале сразу воцарилась тишина.

– Это гаулейтер Румпф, – взволнованно прошептала баронесса на ухо Клотильде. – Ну, что, не говорила ли я вам, что он придет на доклад?

– Гаулейтер?

Клотильда была разочарована. Гаулейтер представлялся ей величавым властелином, окруженным великолепной свитой.

Баронесса вся трепетала от волнения.

– Вы заметили ленточку в его петлице? – спросила она Клотильду, в возбуждении вонзая ей ноготь в руку. – Это «орден крови», высшая награда, которой удостаивает фюрер. Высокий белокурый офицер – адъютант Фогельсбергер, а брюнет с суровым лицом – адъютант граф Доссе. Боже мой, Клотильда, я никогда не забуду этого дня!

Но тут как раз открылась узкая дверь, и на эстраду, украшенную флагами со свастикой, весь в черном, вышел бургомистр Таубенхауз.

III

Таубенхауз медленным, размеренным шагом поднялся на кафедру. Вначале он казался несколько смущенным, но вскоре зарекомендовал себя красноречивым оратором.

В полутемном зале его длинное, худое лицо выглядело бледнее обычного. Сегодня оно было еще желтее, невыразительнее и утомленнее, чем обычно. Черная шевелюра казалась лишенной всякого блеска, так же как и темная щеточка под ноздрями. Он был при орденах, и люди, в этом разбирающиеся, отметили сразу, что никаких редких орденов у него не было, даже Железного креста первого класса. Никто не мог бы подумать, что этот человек командовал «Аистовым гнездом» в Аргоннском лесу, к тому же ордена бренчали всякий раз, как он раскланивался.

Как только он произнес первые слова, Фабиан улыбнулся. Конечно, Таубенхауз начал с гусей и коз, которые разгуливали по рыночной площади его родного города в Померании. Слушателям понравилась эта откровенность, и они были страшно изумлены, услышав, что гуси и козы бродят и у них в городе, но гуси и козы другой породы, весьма малоприятной, скорей даже позорной. Все весело смеялись и аплодировали.

Легкий румянец заиграл на безжизненном, деревянном лице бургомистра; с этой минуты Таубенхауз, казалось, вернулся к жизни.

– Я приехал сюда, – крикнул он громким голосом, и его золотые очки блеснули, – чтобы пробудить ум и сердце этого города!

Он так прокричал эти слова, что слушатели испугались.

– Да, этот город, прозванный некогда «городом золотых башен», должен снова заснять своей былой славой. Через несколько лет он станет красивейшим городом страны, красоту и богатства которого будут превозносить все, дух общественности и гостеприимства которого вызовет всеобщую зависть. (При этих словах грянули аплодисменты.) В этом городе мы построим новый театр оперы и драмы, по сравнению с которым теперешний будет казаться гусиным хлевом, постоянное помещение для художественных выставок, музыкальной академии, лучшие в мире стадионы и бассейны. – Глаза слушателей заблестели. – Весь город будет покрыт зеркально гладким асфальтом, по которому с огромной скоростью понесутся комфортабельные автобусы. Что толку горожанам в трамвае, которого нужно ожидать по пятнадцати минут. Я проверил это с часами в руках.

Город спит, спит, как спал в средние века! Я хочу грянуть громом и разбудить его! – Тут он зарычал еще громче, чем в первый раз. – Мы воздвигнем новые мосты! – И бургомистр стал пространно рассказывать о Мосте героев с Фридрихом Великим, скачущим на гордом коне в окружении знаменосцев и барабанщиков, ландскнехтов с алебардами и бердышами, за которыми следуют германцы с секирами и сучковатыми дубинками. Новые земли будут присоединены к городу, на них расселятся тысячи, многие тысячи людей, ибо через десять лет население города возрастет вдвое. Новые площади украсят город, новые улицы и магистрали. Все старое, все, что мешает, должно посторониться. Долой старое! Надо, чтобы большие грузовики беспрепятственно проносились по улицам. К черту старый хлам! Он, бургомистр, уж сумеет позаботиться, чтобы город имел вполне современный вокзал и хороший аэродром. Какой жалкий вид сейчас у Вокзальной площади! Смотреть стыдно! В скором времени приезжающих будет встречать шелест цветущих деревьев и веселый плеск двух гигантских фонтанов.

Двух? Фабиан насторожился. Таубенхауз почти слово в слово пересказывал заготовленную им речь. Вдобавок все предложения Фабиана, относящиеся к далекому будущему, он включил в программу немедленной перестройки и тем самым сделал ее неосуществимой. Фабиан говорил о перестройке театра, у Таубенхауза театр строился заново. Некоторая модернизация вокзала у Таубенхауза превратилась в новый вокзал. Это и был новый дух, стремившийся к пределам, где возможное уже граничит с невозможным…

«Кто хочет строить замок, не должен начинать с собачьей конуры», – дословно процитировал Таубенхауз фразу из черновика Фабиана.

Люди слушали и дивились – до чего же завлекательная фантазия у оратора, о педантизме и скопидомстве которого носилось столько слухов.

Теперь Таубенхауз как из рога изобилия осыпал город богатствами. Он хотел внедрить новые отрасли промышленности и промыслов, воскресшие ремесла должны были вступить в фазу процветания. Жители города сидели зачарованные. Да, этот бургомистр не чета боязливому и осторожному Крюгеру, вот уж поистине творческий ум! Ведь из богатств, сыпавшихся на город, кое-что должно было перепасть и горожанам. Есть у тебя дом или нет, фабрикант ты или нет, но если идет такое строительство, то все кругом процветает. Земельная собственность увеличивается в цене, десятники, строители, столяры, стекольщики, маляры, слесари – все имеют шансы стать богачами. Слушатели замолкли и не шевелились. Нажиться! Нажиться! Разбогатеть! В глазах всех читалась жажда наживы. Обогащаться! Сегодня, завтра! Вот смысл жизни!

Стой! Таубенхауз забыл кое о чем. Нет не забыл, такой, как он, никогда ничего не забывает, он приберег это под конец: Дом городской общины.

Дом городской общины! И это было идеей Фабиана, но он мыслил его чем-то вроде большого клуба, который будет построен не в столь уж близком будущем, а Таубенхауз говорил о здании гигантского масштаба. В нем должна была разместиться городская община, клубы, бюро партий, спортивные организации. Партий? Разве есть партии, а не только партия? В этом же здании предусматривается большой концертный зал, залы для собраний, совещаний и конгрессов; двенадцать этажей – оно будет выше собора, будет символом нашего города, всей провинции, символом нашей великой и прекрасной эпохи.

В воздух взметнулась унизанная кольцами женская рука; гаулейтер тоже поднял правую руку, и зал разразился овацией.

Но где же будет воздвигнут Дом городской общины? Он, Таубенхауз, неоднократно консультировался со своими друзьями, и, наконец, они нашли подходящее место: в Дворцовом парке наверху, где сейчас стоит Храм мира. Этот холм возвышается над всем городом, всей округой, а маленький, изящный Храм мира, сооруженный жителями города после Освободительных войн, уже свое отжил и будет теперь украшать другой уголок Дворцового парка.

Итак, вот его программа.

Да, еще! Таубенхаузу нужны деньги, деньги и деньги! Жертвы, жертвы и жертвы! Общепризнанное моральное единство горожан должно вновь выказаться во всем блеске. В приемной бургомистра лежит подписной лист, и пусть никто не стыдится вписать в него свое имя и не стесняется взглянуть, на сколько подписался другой.

– Да, и я не постесняюсь проверить это самым тщательным образом! – выкрикнул он и покинул трибуну.

Громкая и долго несмолкаемая овация и крики «Хайль!» послужили ему наградой за произнесенную речь.

Гаулейтер встал, быстрыми шагами подошел к трибуне и долго тряс руку Таубенхаузу.

IV

«Таубенхауз пробуждает ум и сердце города!»

«Таубенхауз приводит в движение духовные силы города!»

Речь его была полностью напечатана в газетах и долгое время служила основной темой разговоров. Все городские пивные и винные погребки были открыты далеко за полночь, и посетители их оживленно обсуждали каждый отдельный пункт речи бургомистра. Усталость, плохое настроение, нерешительность как рукой сняло. Возникали планы, учреждались новые предприятия, люди покупали, продавали, былая предприимчивость вновь проснулась в них, на многих улицах воздвигались леса. Все шло в гору. У каменщиков и плотников работы было хоть отбавляй. Хотя Таубенхауз кормил всех только обещаниями, да еще к тому же требовал жертв, в воздухе уже запахло деньгами, все были полны предчувствием будущих богатств.

«Наступает век Перикла», – предсказывал советник юстиции Швабах, восседая за большим столом в «Глобусе». Об этом веке Перикла он твердил каждый вечер, осушая очередной бокал. А ведь советник юстиции вряд ли станет бросать слова на ветер.

– Но деньги? Откуда Таубенхауз добудет деньги?

– Что деньги? Денег у него будет столько, сколько он пожелает.

– Сколько пожелает?

– Да, сколько пожелает.

– Если Таубенхауз выполнит только десятую часть своей программы, он и то заслужит монумент.

– Таубенхауз – гений.

Двери в приемную бургомистра были открыты настежь, горожане толпились у подписного листа, и сумма пожертвования каждого опубликовывалась в газетах с указанием его имени и фамилии.

– Я доволен пожертвованиями, – заявил Таубенхауз репортеру. – Они уже перевалили за миллион. Но есть среди нас и такие, что не внесли ни единого гроша. Я жду их. Я ненасытен.

Какой-то коммерсант пожертвовал для городского музея прекрасный шкаф в стиле барокко. Этот шкаф целую неделю стоял в витрине ювелирного магазина Николаи, украшенный изящной дощечкой с надписью: «Пожертвование коммерсанта Модерзона, Флюсхафен, 18». Общество содействия процветанию города устроило заседание в «Глобусе», продолжавшееся до утра. Историческое общество организовало экскурсию в Амзельвиз, где убеленный сединами профессор Галль, тот самый, что пришел в ратушу с медалью «за спасение утопающих» на груди, прочел на поросшей сорняком мусорной куче лекцию о раскопках древнегерманских гробниц.

Весь город пришел в движение. Казалось, слова Таубенхауза, подобно урагану, раздули угасающее пламя.

Во всех кругах городского общества, в особенности среди дам, в связи с взволновавшей всех речью бургомистра стало упоминаться имя Фабиана. О нем тоже было что порассказать.

– Знаете, такой красивый мужчина, женатый на Прахт, глава адвокатской конторы. Если вам что-нибудь нужно, обратитесь к нему. Это самая светлая голова в городе.

В один прекрасный день к Фабиану зашла фрау фон Тюнен поздравить его с большим успехом.

– Бог ты мой, какой неожиданный, но заслуженный успех! Мы гордимся вами, мой друг, в особенности, конечно, Клотильда. Она вами не нахвалится.

Фабиан скромно отклонил эти славословия.

– Мы все знаем, уважаемый, – сказала баронесса, смешно мигая своими маленькими хитрыми глазками. – Конечно, это был ваш долг, ваша обязанность многое подсказать Таубенхаузу. Я понимаю. Откуда же ему знать наш город? А Дом городской общины! Уже одно это – гениальная идея.

Фабиан улыбнулся и объяснил ей, что о двенадцатиэтажном доме он впервые узнал из речи Таубенхауза.

Баронесса посмеялась над ним.

– Вы слишком скромны, мой милый! – воскликнула она. – Ах, если бы все люди были такими идеалистами! Как это было бы замечательно! Благословение для нашего отечества! Уж самая мысль о том, что ты служишь большому делу и работаешь на благо общества, – прекрасная награда. Ваше поведение делает вам честь! Пусть же успех подвигнет вас на новые дела на благо нашего возлюбленного отечества. До с задания, я спешу, моя работа среди женщин доставляет мне много хлопот и забот, но я счастлива!

Фабиан со дня на день ждал, что Таубенхауз вновь позовет его. Но Таубенхауз молчал, он был очень занят. Гаулейтер все еще находился в городе, его каждый день видели в автомобиле. На улице перед «Звездой» все еще стояли кадки с лавровыми деревцами, как на свадьбе, а в гостинице ночи напролет горел яркий свет. Гаулейтер любил торжественные обеды, ужины, банкеты, и все знали, что он умеет обходиться почти без сна.

Наконец, Фабианом овладело беспокойство. Он стал чаще заходить к себе в контору и спрашивать, что слышно нового. Но ничего нового не было слышно. Hе найдя успокоения в конторе, он объявлял, что забыл об одном важном деле, и снова убегал.

Он усердней, чем обычно, занимался текущими делами, например неоднократно совещался с братьями Шелльхаммер, добиваясь высокой ренты, которую требовала фрау Беата. Часто заходил к ней для переговоров – ведь о таких щекотливых делах трудно было говорить по телефону. На самом же деле он просто хотел видеть Кристу. Она была неизменно приветлива и часто весело, по-дружески болтала с ним и встречала его все той же нежной улыбкой, которая потом часами ему мерещилась. Теперь она обычно краснела, завидев его.

Никто из них больше ни словом не обмолвился ни о встрече в «Резиденц-кафе», ни о мессе в Пальме на Майорке, описания которой Фабиан не мог забыть до сих пор, ни о розах, которые он прислал Кристе. У него часто являлась потребность поболтать с ней часок-другой, но в эти дни он чувствовал себя слишком беспокойно.

Однажды Криста, пристально взглянув на него, покачала головой и заметила:

– По-моему, вы за последнее время стали очень нервны, друг мой.

Фабиан засмеялся.

– Я это знаю сам, – ответил он. – Последние дни потребовали от меня большого напряжения сил. Но скоро моя контора пополнится дельными людьми, которые немного освободят меня. Тогда я опять почувствую себя лучше.

– Надеюсь, что это время не за горами.

Теплые нотки в ее голосе тронули и обрадовали его.

– Ничего важного? Нет, ничего, только так, незначительные мелочи.

Он даже урвал время поехать в Амзельвиз, чтобы побеседовать часок с медицинским советником Фале.

– У меня завязываются новые связи, – сказал он, стараясь утешить старика, но тут же покраснел и оборвал разговор, боясь возбудить в старике напрасные надежды.

– С Таубенхаузом у меня тоже установились более близкие отношения, – продолжал он, – и я надеюсь продвинуть ваше дело. Терпение и мужество. Вот все, о чем я прошу вас.

Поводов для беспокойства было достаточно. Неужели он зря трудился эти две недели над созданием «города с золотыми башнями»?

И Вольфганг не подавал о себе вестей. Когда ему звонили, он отвечал по телефону нелюбезно, почти резко. «Я измучился с этим проклятым «Юношей, разрывающим цепи»! – кричал он и бросал трубку. Наконец, Фабиану удалось завлечь его в «Глобус» отведать карпов. Но он весь вечер был неразговорчив и угрюм, несмотря на то, что карпы были приготовлены превосходно.

– Ты сегодня ничего не пьешь, Вольфганг, – укоризненно заметил Фабиан.

Вольфганг бросил на него быстрый, мрачный взгляд, который словно ударил Фабиана.

– Можешь успокоиться, – буркнул он. – Сегодня уж я напьюсь. Напьюсь, хотя бы от злости на то, что мой брат стал участником этой комедии.

Слово было сказано. Кровь бросилась Фабиану в голову.

– Должен откровенно признаться тебе, Вольфганг, – начал он, – что я звонил тебе так настойчиво только для того, чтобы вызвать тебя на этот разговор, который считаю необходимым.

– А я, – закричал Вольфганг, и глаза его сверкнули, – я пришел сюда, только чтобы получить от тебя объяснение относительно перемены твоих взглядов.

– Перемены моих взглядов? – Фабиан улыбнулся. – Мои взгляды не переменились. Я остался таким же, как был… Речь идет о формальности.

– Формальности? – Вольфганг устремил сверкающий взгляд на Фабиана.

Да, и только. Вольфганг не должен забывать, что у него на руках жена и двое сыновей. Его выставили из магистрата и объявили ему бойкот как юристу. Он должен был вступить в национал-социалистскую партию, в противном случае его ждала экономическая катастрофа. А затем от него, как от офицера, потребовали, чтобы он примкнул к одной из военизированных организаций.

– Прими все это во внимание, Вольфганг, прежде чем судить меня, – закончил Фабиан. – Это был крайний срок для принятия решения. Через три недели моя контора была бы закрыта.

Скульптор скомкал салфетку и швырнул ее на стол. Он побагровел от гнева, и краска долго не сбегала с его лица.

– Конечно, они вымогатели, – проскрежетал он сквозь зубы, – но все же… В художественное училище также назначили нового директора, некоего Занфтлебена, бездарного мазилу, – продолжал он, и его голос так дрожал от волнения, что почти невозможно было разобрать слов, – и этот «новый» часто делает ему, Вольфгангу, недвусмысленные намеки. Но он просто не слушает их. Пусть его увольняют, пожалуйста! Ему это в высшей степени безразлично. Он поступит на фарфоровую фабрику, где будет получать триста марок. Род людской от этого не погибнет.

Фабиан вздохнул с облегчением. Самое неприятное осталось позади.

– Хорошо, что твоя профессия имеет применение на фарфоровых фабриках, и хорошо, что тебе не надо заботиться о жене и детях, – возразил он. – Твое положение куда лучше моего.

Слава богу, опасный румянец постепенно сходил с лица Вольфганга.

Скульптор закурил сигару.

– Франк, – сказал он примирительным тоном, попыхивая ею, – сигара плохо разгоралась, – Франк, я ни в коем случае не хочу из-за расхождения в политических взглядах лишиться своего единственного брата, пойми меня правильно! Кроме того, я тебя слишком хорошо знаю и уверен, что ты не сделаешь и не допустишь ничего дурного. Когда-то ты хотел стать священником, и тебя никакими силами нельзя было от этого отговорить. Но потом ты сам во всем разобрался и передумал. Вот и сейчас я говорю тебе: оставь его, он образумится, как в тот раз.

Фабиан протянул ему руку.

– В этом ты можешь быть уверен, – воскликнул он, – но в данном случае подождем год-другой, Вольфганг. Кто знает, возможно, что и ты многое увидишь в ином свете. Возможно, что на этот раз уверуешь ты.

Вольфганг засмеялся.

– Не спорю, многие уже посходили с ума, – отвечал он. – Хорошо, вернемся к этому через несколько лет. А сегодня давай говорить о другом. Оставим в стороне этот политический вздор, который мало-помалу всю страну превращает в сумасшедший дом. Давай-ка лучше посудачим насчет пресловутого Моста героев этого Таубенхауза. Я и сейчас умираю со смеху, вспоминая об этом мосте: Фридрих Великий с германцами, медвежьими шкурами и дубинками! Ха-ха-ха!

Он смеялся так громко и заразительно, что сидевшие за соседними столиками обернулись.

– Какой величины должен быть этот Мост героев? – сквозь слезы спрашивал Вольфганг. – Миля, две-три мили? Вообще, я вижу, этот Таубенхауз здорово вскружил всем головы своими потемкинскими деревнями.

– Значит, ты не веришь, что в первую очередь им руководило желание вдохнуть новую жизнь в наших упавших духом горожан?

Вольфганг снова рассмеялся, а Фабиан заказал еще бутылку вина.

Оба они ушли из «Глобуса» поздно ночью. И расстались как друзья, как братья.

Наутро после примирения с братом Фабиан поздно пришел в контору. Он еще не успел снять пальто, как его позвали к телефону. Услышав голос Таубенхауза, Фабиан испугался и вместе с тем обрадовался. Бургомистр просил его явиться немедленно.

Фабиана ждал весьма любезный прием. Бургомистр был уже не так бледен, легкий румянец играл на его лице, а глаза казались покрасневшими и воспаленными.

– К сожалению, я никак не мог раньше выкроить времени, – начал Таубенхауз. – И теперь только хочу сказать, что очень доволен вами. Господин гаулейтер весьма похвально отозвался о докладе и моих планах, а также выразил желание при первой возможности познакомиться с вами.

Фабиан поклонился.

– Он приказал мне сообщить вам об этом, – продолжал Таубенхауз. – И решил учредить центральное бюро, куда будут стекаться все планы по перестройке города. Там же будут рассматриваться все старые и новые предложения по этому вопросу. Между прочим, господину гаулейтеру особенно понравилась моя мысль переделать мостовую в городе. – Таубенхауз улыбнулся. – Теперешняя мостовая, сказал гаулейтер, не годится для машин, разве что для коров и прочих парнокопытных.

Тут улыбнулся и Фабиан.

Таубенхауз, видимо, спохватился, что впал в излишнюю фамильярность, и продолжал уже сухим, официальным тоном:

– Для вышеупомянутого бюро мне нужен человек, соединяющий в себе трудолюбие с талантом изобретателя. Последнее никогда не повредит. Это первое условие. Кроме того, он должен обладать кое-какими правовыми знаниями и известными дипломатическими способностями. Разумеется, и вы с этим несомненно согласитесь, такого человека сыскать нелегко, но мне кажется, что я его нашел. – На губах бургомистра снова промелькнуло некое подобие улыбки, и он продолжал: – Руководителем Бюро реконструкции я назначаю вас, господин доктор Фабиан!

Фабиан поклонился и пробормотал несколько слов благодарности.

Таубенхауз взял в руки какой-то документ, тем самым давая понять, что беседа окончена.

– С сегодняшнего дня вы принимаете на себя руководство Бюро реконструкции, – добавил он. – Я хочу, чтобы наше бюро выглядело в высшей степени представительно, в первую очередь помещения для приема посетителей. Представительность – все! Вам придется об этом позаботиться! Для начала вам хватит помещения в восемь – десять комнат. Дом должен, конечно, находиться в одном из лучших кварталов города. В ваше распоряжение будет предоставлен обслуживающий персонал в том количестве, в каком вы найдете нужным, а также служебная машина, даже две, если потребуется. Через неделю прошу явиться ко мне с докладом. Надеюсь, что мы с вами сработаемся!

Фабиан поблагодарил и удалился.

В оцепенении шел он по гулким коридорам. Это был успех, большой успех! Фабиан стоял у преддверья многообещающей карьеры, это он чувствовал всем своим существом. Размышлять он был еще не в состоянии.

На другой день в газетах появилось подробное сообщение о Бюро реконструкции, в качестве руководителя назывался Фабиан.

Конечно, недоброжелатели и завистники есть везде и всюду. И Фабиан через несколько дней обнаружил у себя на столе таинственное письмо, смысл которого он не мог разгадать. Письмо, напечатанное на пишущей машинке, состояло из одной строчки, гласившей: «И ты, Брут?», и подписи: «Неизвестный солдат».

Непонятно! Фабиан бросил загадочное письмо в корзину.

V

В тот же самый день Фабиан приступил к работе. Первым делом надо было найти внушительный дом, который удовлетворял бы требованиям Таубенхауза.

«Через неделю прошу явиться ко мне с докладом».

В свою контору Фабиан почти не заглядывал или лишь на считанные минуты. Фрейлейн Циммерман приходилось туго.

– Мне нужен доктор Фабиан.

– Его сейчас нет на месте.

– Передайте, пожалуйста, что звонила фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер.

– Хорошо, передам.

Фрау Беата звонила каждый день, но никогда не заставала Фабиана. Каждый день ему об этом докладывали, но он почему-то все не удосуживался позвонить ей.

Наконец, фрау Беата вышла из терпения.

– Нет на месте? Передайте доктору Фабиану, что если он не объявится, я приглашу другого адвоката. Он не один в городе… И еще передайте, что я скоро уезжаю за границу, через несколько дней он меня уже не застанет.

– Хорошо, передам.

Все это черным по белому записывалось в его блокноте на письменном столе.

– Все забываю, забываю! Фрейлейн Циммерман, позвоните и скажите, что завтра в пять я буду к ее услугам.

И хотя времени у него по-прежнему было в обрез, он решил пойти. Слово «заграница» его испугало.

Фабиан быстро шел по Дворцовому парку, кутаясь в пальто. Стояла осенняя пора. Липовые аллеи были желто-коричневого цвета. Временами Фабиан не слышал собственных шагов, таким толстым ковром устилали землю опавшие листья. Зеленый свод местами был весь изрешечен, местами его вообще больше не существовало. Итак, незаметно для него подкралась поздняя осень. Погруженный в деловые хлопоты, Фабиан даже о Кристе не вспоминал последние дни. Только завидев дом Шелльхаммеров, он попытался собраться с мыслями.

Переговоры с братьями фрау Беаты сейчас приостановились, и об этом ему предстояло осторожно сообщить ей. Оба брата внезапно заняли равнодушную, уклончивую позицию. В подобных переговорах терпение, пожалуй, является главным фактором. Сначала братья назвали сумму отступного, превзошедшую ожидания Фабиана. «Лишь бы не канителиться», – как они выразились. Тогда он предложил фрау Беате потребовать от них еще и ренту. Она согласилась, но ее требования возрастали день ото дня.

– Вы только не разводите с ними особых церемоний, – говорила она, – и не вздумайте уступать этим негодяям. Хватит им обряжать своих разжиревших супруг в меха и брильянты. Я ни одним грошом не поступлюсь. Когда миллионеры предлагают вам талер, с них надо требовать тонну золота. Вот и требуйте с них тонну, вы ведь только мой адвокат, вам нечего стесняться. А я учрежу сиротский приют на сто коек – пусть видят, что я не такая жадина, как их супруги.

Из-за этих требований высокой ренты собственно и приостановились переговоры. «Надо придумать что-то новое, иначе все застрянет», – размышлял Фабиан.

Он позвонил.

– Ах, как давно я вас не видела! – воскликнула Триста, и легкий румянец мгновенно окрасил ее щеки. Зато фрау Беата встретила его градом упреков.

Фабиан, смеясь, пытался оправдаться.

– Я сейчас верчусь, как белка в колесе, – заявил он со смехом. – К сожалению, в переговорах в настоящее время произошла заминка, но надеюсь, их в любое время можно будет возобновить.

– Нет, – грубо оборвала его фрау Беата. – Хватит этих переговоров, с меня довольно. Пожалуйста, войдите. – Она заперла дверь и предложила Фабиану сесть.

– Нужно скорее добиться соглашения, друг мой! – воскликнула она и затем ясно и деловито, как человек, все взвесивший и продумавший, добавила: – Вернитесь к той сумме отступного, которую мои братья назвали вам в последний раз. Попытайтесь всеми способами добиться вместо ренты повышения суммы отступного. Вы меня поняли? В случае, если вы не добьетесь этого повышения, я уполномачиваю вас без долгих разговоров согласиться на ту сумму, которую они вам предлагали. И конец.

Она выпалила все это так быстро, что у нее перехватило дыхание.

– Не нужно мне никакой ренты, – продолжала фрау Беата, помолчав, – потому что я не хочу иметь ничего общего с заводами. Поставьте об этом в известность моих братцев. Теперь я знаю, почему они хотели во что бы то ни стало выжить меня из дела. Негодяи эдакие! А сейчас я вам скажу, что руководит мною. Криста, закрой дверь на террасу, становится прохладно. И принеси сюда мою качалку, кстати на ней лежат сигареты.

Криста закрыла дверь, ведущую в сад. Терраса была усыпана мокрыми листьями. В комнате сразу стало темно.

Фрау Беата уселась в качалку, старую и обтрепанную, по-видимому, доставшуюся ей еще от матери. Она закурила и, медленно покачиваясь, начала:

– Ну, а теперь, милейший, слушайте, что заставило меня прийти к такому решению, я спокойно все изложу вам.

– Не надо волноваться, мама, – попросила Криста. Фрау Беата тряхнула головой и продолжала спокойно курить.

– Да я и не волнуюсь, – сказала она. – Все волнения уже позади.

Итак, фрау Беата перед путешествием поехала на завод, чтобы там проверили, в порядке ли ее большой автомобиль. Инженер, который обычно осматривал эту машину, был занят, и фрау Беату направили в шестой цех. В шестом цехе столпились инженеры, техники и какие-то офицеры. Они стояли вокруг какой-то машины и горячо спорили.

– Но, друг мой, вы, наверное, захотите знать, что это за машина?

Фрау Беата своим глазам не поверила. У этой машины вместо колес была гусеничная передача. Ужас! Она вся помертвела. Это был танк!

– Танк! – выкрикнула фрау Беата, в волнении вскочила, вынула из шкафчика хрустальный графин и налила себе изрядную рюмку коньяку.

Наконец, ей удалось подозвать к себе знакового инженера, продолжала фрау Беата, шагая взад и вперед по комнате, чтобы скрыть свое волнение.

– Это что – танк? – спросила она его. – Уж не затеваете ли войну?

Этот болван расхохотался ей в лицо. Нет, просто это новый военный заказ. Их завод должен выпустить двести таких танков.

– Но, значит, вы все-таки затеваете войну, – настаивала фрау Беата.

– Если армия вооружается, то это еще не значит, что она собирается воевать, – отвечал этот дуралей.

Фрау Беата засмеялась.

– Вы так полагаете? А я лучше знаю жизнь. Все это мне известно еще со времени мировой войны. Вам втирают очки, а вы, дураки, верите. Что это за офицеры?

Инженер ничего не ответил ей.

Фрау Беата остановилась. Пепел с ее сигареты упал на пол. Да, теперь она знала достаточно. И она ни за что не согласится получать ренту с завода, который работает на вооружение. Ни за что, и дело с концом!

Криста вышла распорядиться насчет чая, и фрау Беата объяснила, что в мировой войне она потеряла мужа, который был тяжело ранен в танковом бою под Суассоном. Уж кто-кто, а она-то знает, что за штука танк. От волнения фрау Беата налила себе еще рюмку коньяку, выпила ее и налила снова.

Затем закурила сигару и уселась в кресло.

– А теперь я попрошу вас только об одном, – обратилась она к Фабиану, когда Криста опять появилась в комнате: – постарайтесь как можно скорее прийти к соглашению. Кланяйтесь моим братьям и передайте, что я прошу поторопиться. Мы намерены в самом ближайшем будущем отправиться в Италию, чтобы провести зиму во Флоренции и в Риме.

Фабиан почувствовал укол в сердце.

– Вы уже опять собираетесь уезжать? – спросил он.

– Да, – отвечала Криста вместо матери с какой-то невеселой улыбкой.

– И как можно скорее! – воскликнула фрау Беата.

– Не будет ли автомобильное путешествие в это время года слишком утомительным? – осведомился Фабиан.

– Утомительным? – Фрау Беата рассмеялась.

– А может быть, нам послать машину вперед, мама?

– Нет, я сяду в нее у самого подъезда и буду ехать до тех пор, пока мы не застрянем где-нибудь в сугробах. Ты увидишь, девочка моя, как быстро мы окажемся во Флоренции.

Тут горничная внесла чай.

VI

Фабиан изо дня в день разъезжал с маклерами на машине в поисках подходящего помещения для своего Бюро реконструкции. Переговоры с братьями Шелльхаммер он вел очень вяло. В конце концов нельзя его осуждать, если он хотел несколько отсрочить путешествие дам Шелльхаммер. Уже сейчас он страшился этой зимы без Кристы.

Однажды вечером, когда Фабиан один как перст сидел в «Звезде», в погребок вошел советник юстиции Швабах со своими друзьями. Немного позднее Швабах подсел к Фабиану.

– Превосходные новости! – объявил он. – Поверенный вашей жены был у меня сегодня утром. Радуйтесь, Клотильда хочет идти на мировую.

– Клотильда… на мировую? – недоверчиво переспросил Фабиан.

– Да, во всяком случае я сделал именно такой вывод из длинной речи моего коллеги. Но вы, кажется, совсем не рады?

Фабиан, улыбаясь, покачал головой.

– Я вам очень признателен, господин советник юстиции, – ответил он. – Но это известие так неожиданно, что я не могу сразу собраться с мыслями. Завтра утром я зайду к вам в контору.

Первое чувство, вызванное в нем сообщением Швабаха, было торжество. Клотильда хочет примирения! Прекрасно, но теперь он не хочет. Клотильда проиграла! Другая, более достойная, вошла в его жизнь, и он начнет жизнь сначала. Прощай, Клотильда! Он больше не любил ее. Теперь он ее ненавидел. Конечно, он всегда будет помнить, что она подарила ему двух способных, здоровых сыновей, но не забудет и обид, которые она ему нанесла. Однажды они поссорились, Клотильда схватила свою подушку и положила ее в ногах постели. Другой раз она среди ночи забрала свою постель и ушла в другую комнату. Таких обид мужчина не забывает! Он и по сей день чувствует себя оскорбленным.

– Ваше здоровье, господин советник! – воскликнул Фабиан, поднимая свой бокал.

Швабах, сидевший за соседним столиком, ответил ему тем же.

Назавтра он зашел к Швабаху и наотрез отказался от примирения, заявив, впрочем, что ничего не имеет против того, чтобы разойтись полюбовно.

И уже на следующий день почувствовал результаты своего отказа: Клотильда больше не выходила к столу.

– Барыня обедает сегодня в будуаре, – смущенно сообщила Марта.

Клотильду часто стали навещать дамы высшего общества, еще в передней заводившие разговор о политике. Иногда Клотильда приглашала их к обеду.

– У барыни гости в столовой, – сообщала Марта. – Не прикажете ли, господин доктор, подать в кабинет?

– Спасибо, не надо, – отвечал Фабиан. – Я не буду больше обедать дома.

«Клотильда уязвлена, – думал он со злорадством, – теперь она видит, что проиграла».

Клотильда передала Фабиану через адвоката Швабаха, что и она предпочитает мирно разъехаться и не доводить дело до бракоразводного процесса, главным образом из нежелания повредить карьере Фабиана. Но в свою очередь выставляет два условия.

Первое: чтобы сыновья были всецело предоставлены ее попечениям, второе: чтобы их теперешняя квартира отошла к ней.

Клотильда знала его слабые места и била по ним без сожаления.

Фабиан нежно любил своих мальчиков. Робби было десять лет, Гарри двенадцать. Он тысячи раз говорил себе, что «как отец и христианин» не может допустить, чтобы они росли в той атмосфере, которая окружала их мать. Еще недавно он решил настоять, чтобы они года три-четыре пробыли в пансионе – пусть подрастут вдали от дома. Сердце его обливалось кровью при мысли отказаться от своих мальчиков, с которыми он связывал столько честолюбивых помыслов, но он смирился. Ради Кристы. Удивленному Швабаху он объяснил, что всегда считал жестокостью разлучать мать и детей. Такая жестокость претила ему. Кроме того, он пришел к убеждению, что мужчине легче, чем женщине, устроить себе новую жизнь.

Второе условие было значительно легче.

С того дня, как он понял, что действительно любит Кристу и сам, по-видимому, ей не безразличен, он стал стремиться внести ясность и единство в свою жизнь. Тогда же у него возникло намерение разъехаться с Клотильдой. О том, что фактически их брак больше не существовал, знали все в городе, и Криста, вероятно, тоже.

Фабиан заранее принял меры. Он был в хороших отношениях с Росмейером, владельцем «Звезды», дела которого вел, и тот за сходную цену предоставил в его распоряжение две недурные комнаты.

В день, когда мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер собирались выехать на машине по маршруту Флоренция – Рим, Фабиан обедал у них. Когда же Криста пообещала время от времени присылать ему весточку, он дал ей адрес «Звезды».

– Разве вы теперь живете в «Звезде»? – удивленно спросила она.

– Да, – с удовлетворением ответил он, – через несколько дней я буду жить в «Звезде». Когда придет ваша первая весточка, я уже совсем обоснуюсь там.

Криста покраснела, и по ее блуждающему взгляду Фабиан понял, что она сразу же все сопоставила и уяснила себе.

– От всей души желаю вам счастья, – сказала Криста, протягивая ему руку.

«Мое счастье в ваших руках», – хотел он ответить, но вместо этого произнес нечто туманное:

– Большое спасибо. Я еще льщу себя надеждами.

Клотильда удивилась, вдруг обнаружив в своей квартире десять ящиков. Пять из них стояли в прихожей, другие пять – в кабинете Фабиана. Они условились, что он возьмет с собой свои книги, письменный стол и несколько домашних вещей.

На следующий день он переехал. Вскоре две комнаты в гостинице, заполненные «обломками его семейной жизни», приобрели довольно уютный вид. Хотя он привык к комфорту и просторной, хорошо обставленной квартире, он все же внушил себе, что чувствует себя здесь как дома.

Итак, для него началась новая жизнь, волнения его улеглись, и мысли текли спокойно, не стесненные больше тысячами будничных мелочей, которые, как мухи, облепляли его, и вечной претенциозностью Клотильды, деспотизм которой в последнее время проявлялся даже в самых несущественных житейских мелочах.

В первые вечера он наслаждался тишиной своих комнат. Он усаживался в кресле, удобно вытягивал ноги, курил сигару и ничего больше не делал. Потом он набросился на чтение, а когда ему и это надоело, пригласил на ужин своего брата Вольфганга, чтобы открыть ему тайну своего нового местопребывания.

Они прекрасно поужинали, а когда кельнер принес еще бутылку шабли, Вольфганг спросил:

– Скажи, что у тебя за праздник сегодня?

– Ах, да, – смеясь, ответил Фабиан, – ты ведь не знаешь, что я уже две недели, как живу в «Звезде». Я окончательно расстался с Клотильдой.

Вольфганг пригубил шабли и кивнул головой. Помолчав, он проговорил:

– Это, конечно, достаточная причина для празднования. У тебя великий талант исправлять совершенные ошибки. Поразительный талант. В последнюю минуту ты умудрился отделаться от священнического сана, теперь ты разрываешь брак с Клотильдой, от которого тебя отговаривали друзья. Итак, можно надеяться что твое последнее увлечение политикой тоже кончится когда-нибудь.

– Увлечение? – переспросил Фабиан.

– Не обижайся, но я считаю это не более как увлечением. Теперь давай поговорим о бедняжке Клотильде. Ты знаешь мое мнение о ней. Клотильда – охотничья собака, ей подавай дичь! По-моему, она очень неумна.

Фабиан улыбнулся.

– Иными словами, у нее нет души.

«Может быть, Вольфганг и прав, – подумал Фабиан, – хотя обычно душу не называют разумом». Ему вдруг вспомнились те два оскорбления, которые он не мог забыть.

Фабиан был полон новых жизненных сил. Медлительности и лени как не бывало! Началась новая жизнь, со старой покончено. Итак, вперед!

Фабиан с увлечением окунулся в дела. Он снял нижний этаж виллы на Гётештрассе, очень подходивший для его Бюро реконструкции. Вилла эта была расположена в нескольких минутах ходьбы от ратуши, на улице, обсаженной молодыми каштанами. Несколько недель он провозился с перестройкой дома, еще несколько недель с внутренней отделкой, но, наконец, все было готово. Пора приступать к работе!

Ежедневно ровно в девять к «Звезде» подавалась служебная машина, а днем его часто видели разъезжающим по городу.

VII

Как только Фабиан ушел из дома и переселился в «Звезду», Клотильда взялась за осуществление планов, с которыми она уже давно носилась. Марте велено было подмести кабинет, имевший довольно жалкий вид без письменного стола, рабочего кресла и многотомной библиотеки. В тот же день Клотильда отправилась в обойный магазин Маркварда и занялась выбором обоев.

– Цена не имеет значения, – сказала она молодому продавцу, – но вы должны запастись терпением, молодой человек, мне нелегко угодить, а обои я собираюсь менять в восьми комнатах.

Наконец-то, наконец-то она может выбирать по своему вкусу, не выслушивая замечаний педантичного супруга, который дрожит над каждой копейкой и к тому же не отличается хорошим вкусом.

– Отложите вот эти обои благородного серебристо-серого цвета. Они подойдут для прихожей. И вот эти бирюзовые с темно-золотистыми полосами, они просто очаровательны.

– Один из самых благородных рисунков, которые у нас имеются, – осмелился заметить продавец.

Клотильда засмеялась.

– Вот увидите, что я выберу все самые благородные рисунки.

Продавец терпеливо развертывал рулон за рулоном, очарованный небесно-голубыми глазами белокурой дамы, для которой цена не имела значения.

После того как Клотильда, проведя в магазине несколько часов, отобрала, наконец, обои, она сказала:

– Отложите их для меня, завтра я приду со своей приятельницей, баронессой фон Тюнен, и тогда решу окончательно. Сегодня у меня уже устали глаза.

Потом она направилась в мебельный магазин Штолля, где пожелала говорить с самим владельцем. У него на витрине выставлено очень удобное низкое кресло, ей нужно таких полдюжины, и к тому же безотлагательно. Штолль вызвался немедленно позвонить на фабрику и узнать, в какой срок могут быть изготовлены кресла. Вот такой низкий стол ей тоже необходим, но только в два раза больше. Штолль пообещал заказать и стол.

Из мебельного магазина Клотильда поспешила в магазин Кемницера за гардинами. Тем временем наступил вечер.

Боже мой, сколько ей всего нужно! Несколько дней она провела в сплошной беготне по городу. Чайный сервиз на двадцать персон и рюмки для ликера, ведь мужчины не переступят порога ее дома, если им не подать ликер. Необходимо иметь постоянный запас ликеров и крепких напитков, чтобы каждый раз не бегать в магазин. Она купила целый ящик вин.

Часто ее сопровождала баронесса фон Тюнен.

– Я поселила своего мужа в «Звезду», пока не будет окончен ремонт в квартире, – сказала Клотильда.

– А потом вы, наверное, возьмете домой и ваших мальчиков, дорогая?

– Вы точно читаете мои мысли. К сожалению, только придется с этим немного повременить, мне еще предстоит уйма хлопот с квартирой.

Обе дамы целую неделю ходили по городу в поисках большого ковра. Они даже дали объявление в газету. Наконец, им предложили ковер такой величины, что он закрыл весь пол в новом салоне Клотильды. Ковер этот принадлежал одной знакомой баронессы – генеральше, которая мечтала от него отделаться.

По дороге к этой генеральше баронесса с Клотильдой прошли мимо ювелирного магазина Николаи; перед его витриной толпилось множество народу, в особенности молодых девушек. Интересно, что же там такое выставлено? Посреди витрины лежала черная бархатная подушка, к которой наподобие ордена была прикреплена брильянтовая свастика. Возле этой подушки виднелась карточка с надписью: «Собственность фрау Цецилии Ш.».

– Цецилия Ш.? Кто эта счастливица? – спросила обуреваемая завистью баронесса.

– Цецилия Шелльхаммер? Есть только одна женщина в городе, которой может принадлежать такая вещь, – не задумываясь, ответила Клотильда.

Баронесса не могла оторвать глаз от сверкающей свастики.

– Вот счастливица, ей можно позавидовать, – повторяла она. – Но нам надо идти, дорогая, я обещала генеральше не опаздывать.

Ковер оказался прекрасным и достаточно большим. Цена его – шесть тысяч марок – нимало не смутила Клотильду, ведь пока они официально не разведены, платить будет Фабиан.

Наконец, все было закончено. Новый салон Клотильды выглядел поистине великолепно. Стены были оклеены бирюзовыми обоями в золотую полоску, бирюзовыми же кистями были подхвачены занавеси цвета слоновой кости. Роскошный ковер и новомодный приглушенный свет дополняли картину. Клотильда, надо отдать ей должное, обладала изысканным вкусом. Она пригласила баронессу на чашку чая, чтобы похвалиться салопом и, наконец, посвятить ее в свою сокровенную тайну.

– Чтобы служить Германии и ее гениальному фюреру, – начала она дрожащим от волнения голосом, – я решила открыть политический салон!

Баронесса вскрикнула.

– Политический салон! – Она обняла Клотильду. – Моя дорогая, это замечательно. Гениальная, положительно гениальная идея! Это просто гениально! – без устали повторяла она.

Обеим дамам понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя.

Первая овладела собой баронесса.

– Ну и удивится же наш доктор, когда увидит все это! «Как моя женушка все замечательно устроила!» – скажет он.

Но у Клотильды наготове был еще один сюрприз. Она открыла шкафчик, битком набитый ликерами всех сортов и дюжинами ликерных рюмок.

– Чудесно! Чудесно! – в восторге восклицала баронесса. – Вы уловили дух нашего великого времени. Эта эпоха создает великое, но не лишает людей и маленьких радостей жизни. – Она поздравила Клотильду. – Я не ошибусь, предсказывая, что ваш салон вскоре прогремит на весь город.

Обе дамы выпили по рюмочке бенедиктина.

VIII

В «Звезде» всё выколачивали и чистили, даже плевательницы в углах коридора наполнили свежим песком. В полдень кельнеры вынесли и поставили перед входом кадки с лавровыми деревьями, а посредине мостовой вдруг так ярко засияла лысина Росмейера, что Фабиан заметил ее со своего балкона на втором этаже. Росмейер властными движениями толстого указательного пальца дирижировал кельнерами, пока кадки не были установлены как следует. Затем у подъезда расстелили красную дорожку, как на богатых свадьбах, и Росмейер, перешедший на противоположный тротуар, чтобы еще раз все проверить, последним властным движением указательного пальца загнал своих людей обратно в дом. Ну, теперь пусть приезжает хоть сам кайзер.

Несколько часов спустя четыре элегантных совершенно одинаковых серебристо-серых автомобиля резко затормозили у подъезда. По их цвету и скорости можно было догадаться, кому они принадлежат. В ту же минуту между лавровыми деревцами вновь мелькнула шишковатая лысина Росмейера и торжественно склонилась перед вторым автомобилем. Росмейер, содержавший когда-то гостиницу в Ницце и встречавший на своем веку немало князей, миллионеров, знаменитостей, знал, как это следует делать.

Гаулейтер Ганс Румпф и его долговязый адъютант Фогельсбергер в черных мундирах вышли из машины. Гаулейтер, сияющий, пышущий здоровьем, приветливо протянув руку Росмейеру, почтил его несколькими шутливыми словами. Золотые зубы гаулейтера блеснули на солнце. Шишковатая лысина Росмейера несколько раз подпрыгнула, адъютант весело рассмеялся. Потом они быстро вошли в гостиницу, не обратив ни малейшего внимания на лавровые деревья и красную дорожку. Росмейер почтительно склонил свою лысину перед другими автомобилями и немедленно отошел в сторону, пропуская целую свиту адъютантов и офицеров.

Когда несколько дней спустя Фабиан спросил Росмейера, что ему сказал гаулейтер, тот ответил:

– Он, знаете ли, постоянно отпускает одни и те же остроты по поводу моей лысины. На этот раз он сказал: «Рога все еще не вылезли наружу».

Когда начало смеркаться, к гостинице стали подъезжать вереницы автомобилей. То и дело слышался визг тормозов, хлопанье дверок; в вестибюле стоял гул голосов, ибо весь первый этаж был отведен для гаулейтера. Садовники еще накануне начали украшать зал. Стол, настоящий цветник из белых роз, очень любимых гаулейтером, ломился от серебра и сверкающего хрусталя. В вестибюль проникали волшебные запахи ракового супа и жареных кур, рыбы и других яств, которые вот уже несколько дней подряд в поте лица заготовлял шеф-повар.

С восьми часов из комнат доносились звуки рояля. Играл знаменитый берлинский пианист. Гаулейтер страстно любил музыку.

Фабиан взял отпуск и остался в гостинице, так как Таубенхауз обещал в этот раз представить его гаулейтеру. Фабиан был наготове и обедал у себя в комнате. По временам он отворял дверь в коридор и вдыхал ароматы, заполнявшие всю «Звезду» от нижнего этажа до самой крыши. Иногда он подходил к перилам поглядеть, что делается внизу. Видел он, впрочем, немного, – снизу до него доносился только звон бокалов. Кельнеры с бутылками в руках стремительно пробегали мимо, где-то вдали промелькнула шишковатая пламенеющая лысина Росмейера. Росмейер проверял марку каждой проносимой мимо бутылки с вином; дело шло о его чести. А как прекрасно играл Моцарта берлинский пианист! Одного только Моцарта – «Фигаро», «Дон Жуана»! Музыка опьяняла Фабиана. В его сердце пробуждались желания и честолюбивые мечты. Moжет быть, завтра, если Таубенхауз не соврал?

После одиннадцати Фабиан уже собирался лечь спать и наполовину разделся. Вдруг послышались торопливые шаги на лестнице и в коридоре. Фабиан даже испугался, услышав стук в свою дверь. К вящему его изумлению, в комнату вошел долговязый адъютант, за ним ворвались звуки Моцарта.

– Гаулейтер ждет к себе господина доктора Фабиана!

Вихрь радости и страха, буря самых различных ощущений пронеслись в сердце Фабиана. Он побледнел и вскочил.

– Сию минуту, – пробормотал он, – вы видите, я уже хотел ложиться.

Фогельсбергер, улыбаясь, смотрел на растерянного Фабиана.

– Надо полагать, через две – три минуты вы будете готовы, – сказал он, закрывая за собой дверь.

«Прихоть властелина, – подумал Фабиан, надевая мундир. – Почему нельзя было немного раньше известить меня, что он хочет говорить со мной после обеда?» Он пытался спешно придумать возможные вопросы и находчивые ответы на них, но в тот момент, когда он засмотрелся в зеркало на свои великолепные коричневые бриджи и для репетиции несколько раз Щелкнул каблуками, на лестнице вновь раздались те же торопливые шаги, и адъютант влетел в комнату, даже не постучавшись.

– Идемте, господин Фабиан! – запыхавшись, крикнул Фогельсбергер. – Гаулейтер сказал, чтобы я привел вас в том виде, в каком застану. – Он помог Фабиану надеть мундир и за руку потащил его к двери, которая так и осталась открытой настежь.

Жемчужная россыпь финала, одного из очаровательных финалов Моцарта, сопровождаемая бурными аплодисментами, донеслась до них из вестибюля.

– Вы можете по дороге привести себя в порядок. Скорей, он рассвирепел, что я не сразу привел вас. У нас всегда так.

Фабиан, на ходу застегивавший мундир, едва успел бросить на себя взгляд в зеркало, как Фогельсбергер уже протащил его через зал, где множество народу толпилось вокруг пианиста в черном фраке. На них никто не обратил внимания. Фогельсбергер открыл дверь в комнату, где за несколькими столами играли в карты. В клубах табачного дыма Фабиан заметил неподвижное, бледное лицо Таубенхауза. Элегантный, небольшого роста адъютант, одетый во все черное, сидевший возле стола, указал на какую-то дверь, и в ту же минуту Фогельсбергер, выпустив руку Фабиана, поспешил к двери и осторожно постучал. Потом он распахнул дверь, кивнул и, пропуская Фабиана вперед, возгласил:

– Доктор Фабиан!

Фабиан глубоко вдохнул в себя воздух и вошел. Уже с порога он отвесил глубокий поклон.

IX

Фабиан был очень удивлен, очутившись в бильярдной «Звезды». Гаулейтер без пиджака, с сигарой в зубах, стоял, облокотившись на бильярд, и с заботливостью опытного игрока намеливал свой кий. Не изменяя положения, он уставился темно-голубыми глазами на Фабиана и ответил на его поклон легким кивком головы.

– Директор Занфтлебен – сейчас он белен, – громко заговорил он, – рассказывал мне, что вы превосходный игрок. Поэтому я и пригласил вас сюда.

– Большая честь для меня, – отвечал Фабиан, смутившись от взгляда этих голубых глаз, ч пристукнул каблуками. Его честолюбие было уязвлено. Он ждал, что гаулейтер заговорит с ним о важных политических вопросах и это даст ему возможность блеснуть своим умом. Тем не менее он скрыл свое разочарование, более того, он почувствовал даже известный внутренний подъем оттого, что знакомство со столь великой персоной уже состоялось.

– Приготовьтесь, – продолжал гаулейтер. – Я привык отдыхать после рабочего дня за игрой на бильярде. Мы сыграем на пятьдесят par le rouge.[8]Красными (франц.). Вид игры на бильярде. Понятно?

– Разумеется. – И они начали игру.

Только сейчас Фабиан заметил, что бильярд новый и превосходный. Месяц назад он играл с этим самым Занфтлебеном на старом, обтрепанном бильярде; теперь, видимо, тот уже не удовлетворял Росмейера. Директор Занфтлебен, которого он сегодня имел честь заменять, был молодой живописец, недавно назначенный директором художественного училища. Прежний директор, старый, весьма уважаемый художник, был просто-напросто уволен, и Занфтлебен, едва достигший тридцатилетнего возраста, занял его место. Все это пронеслось в уме Фабиана, едва только он начал играть, и, кстати сказать, от волнения, весьма неудачно. Вспомнился ему и нелестный отзыв Вольфганга об этом Занфтлебене.

«Жаль, – подумал он, – что он рисует не так хорошо, как играет на бильярде. Им следовало произвести его в директора бильярдной, а не художественного училища». Пока весь этот вздор проносился в его голове, он прозевал до смешного легкий шар. Гаулейтер расхохотался, и Фабиан решил сосредоточиться на игре. И правда, ему тотчас же удалось положить четыре шара кряду, что при их условиях игры было очень нелегко.

К нему подошел долговязый Фогельсбергер и вполголоса спросил, что он желает: красное вино, белое или шампанское?

– Вы ведь знаете, официанты не имеют доступа в эту комнату.

Фогельсбергер был молодой человек со смазливым и заурядным лицом. На редкость светлые волосы блестели на его узком черепе, подобно стальному шлему.

После того как Фабиан высказал свои пожелания, Фогельсбергер неслышно вышел и через минуту явился с двумя бутылками мозельского вина. Затем снова уселся в кресло. Белокурый и ничем не примечательный, он курил сигарету за сигаретой, следил за каждым движением гаулейтера, и стоило тому осушить бокал, как он немедленно наполнял его. В этом как будто и состояли все обязанности адъютанта.

Они играли с полчаса, не обменявшись ни единым словом. В бильярдной царила полная тишина.

В соседнем помещении, где шла картежная игра, тоже было сравнительно тихо, но зато из ресторана доносился все возрастающий шум и крики. Потом вдруг посыпалось разбитое стекло, и раздался оглушительный взрыв смеха. Румпф, налегший на бильярд, отнял кий от шара и, нахмурив низкий лоб, взглянул на Фогельсбергера. Тот вскочил и выбежал из комнаты. В ресторане на несколько минут стало тихо.

Весь красный, Румпф пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство и досадливо глотнул вина. Затем снова подошел к бильярду. Он покачал головой.

– Пробить можно только копфштосом, – пробормотал он. Он был не только превосходный' игрок, но и блестящий комбинатор.

Фабиан предупредительно отошел в сторону, чтобы не мешать партнеру во время трудного удара. Теперь он мог спокойно разглядывать гаулейтера.

Румпф почти лежал на бильярде, вскинув кий, и пристально всматривался в шар темно-голубыми глазами.

Это был приземистый, мускулистый человек с толстым затылком и резкими чертами лица. Прежде всего бросались в глаза его волосы цвета ржавчины, довольно длинные и аккуратно разделенные пробором на голове; по щекам они сбегали в виде узких бакенбард, курчавившихся возле ушей, как красная шерсть. Темно-голубые глаза, суровые и неподвижные, временами казались почти стеклянными. Ноги y него были (удивительно маленькие, а руки – нежные. На мизинце его левой руки, которой он опирался о бильярд, переливался всеми цветами радуги брильянт величиной с горошину. Запястья казались затканными шелком ржаво-красного цвета, так густо росли на них волосы. Сорочка на нем была шелковая, заграничного покроя.

Сложная комбинация удалась, и Румпф упруго разогнулся. Он улыбался счастливой улыбкой, как мальчик, радующийся своей удаче, и отпил большой глоток вина.

Фогельсбергер зааплодировал, впрочем неслышно, а Фабиан почтительно поклонился.

Успех, казалось, привел гаулейтера в превосходное настроение.

– Да, такой удар не часто удается, – самодовольно заметил он и обратился к адъютанту: – Фогельсбергер! Теперь я тоже полагаю, что жеребец принесет мне счастье. Позовите графа Доссе.

В комнату тотчас же вошел черный адъютант. Это был кадровый офицер с мечтательным и тонким лицом.

– Граф Доссе, – крикнул ему Румпф, – немедленно дайте телеграмму в Эльзас! Я покупаю племенного жеребца. Пусть назовут крайнюю цену. У меня предчувствие, что жеребец принесет мне счастье!

Граф Доссе поспешно удалился.

Все знали, что Румпф – владелец лучших беговых конюшен в стране. Он создавал их в течение нескольких лет путем ликвидации большинства других, и в первую очередь тех, что принадлежали евреям. Таким образом, все лучшие лошади доставались ему. Кроме того, в Восточной Пруссии у него был завод чистокровных лошадей.

После удачного удара гаулейтер, казалось, почувствовал потребность в отдыхе. Он прислонил кий к стене и присел у стола со стаканом вина в руке.

– Часто ли вам доводилось бывать за границей, доктор? – спросил он Фабиана.

– Я жил некоторое время в Италии и в Лондоне, – услужливо отвечал Фабиан.

– Жаль, – продолжал Румпф, – за границей надо жить подолгу, чтобы знать, что делается на свете. Я служил на флоте и подолгу жил в Америке и в Мексике. Я могу порассказать вам такого, что вы только диву дадитесь. Вы, наверно, слышали о чикагских бойнях? Так вот на этих бойнях я целый год проработал мясником.

Он внезапно переменил разговор.

– Кстати, вы подготовили для Таубенхауза прямо-таки замечательную речь, черт возьми!

– Я старался следовать указаниям господина бургомистра, – не моргнув глазом, ответил Фабиан.

– Мост героев, Вокзальная площадь, Дом городской общины, – смеясь, перечислял Румпф.

– Все это мне подсказал господин бургомистр, – улыбаясь, ответил Фабиан. Он почувствовал удовлетворение при мысли, что гаулейтер наконец-то видит в нем не только партнера по бильярду.

Румпф расхохотался.

– Я вижу, на вас можно положиться, друг мой, – одобрительно проговорил он. – Слышите, Фогельсбергер, он хочет уверить нас, что все это придумал сам Таубенхауз, ха-ха-ха! Нет, мой милый, Таубенхауз – прекрасный администратор, которого мы все ценим, но фантазия не его сильная сторона. Ну, да это в конечном счете неважно! Во всяком случае, я намерен всеми силами поддерживать его планы и помогать ему чем возможно.

Когда Фабиан поздно ночью поднимался наверх, ему встретился Росмейер, вышедший из своей комнаты. На лице Росмейера были следы утомления, шишки на его лысине пылали.

– Вы так долго пробыли у него? – спросил он вполголоса, чтобы не разбудить постояльцев, хотя из нижних помещений все равно доносился неописуемый шум. – Поздравляю вас, ваша карьера обеспечена, если вы только сумеете к нему подойти. Ведь произвел же он этого художника Занфтлебена в директора художественного училища только за то, что тот хорошо играл на бильярде!

И Росмейер рассказал о художнике Занфтлебене, который прежде влачил полуголодное существование, не имея за душой ничего, кроме долгов. Долги, одни долги, а теперь он разъезжает в мерседесе. Кстати, гаулейтер вскоре переедет в наш город и поселится в епископском дворце. Ему проболтался об этом один офицер. А тогда можно надеяться, что он вспомнит, наконец, о своем неоплаченном счете. Ведь он, Росмейер, всего-навсего хозяин гостиницы. Счет гаулейтера достиг уже ста шестидесяти тысяч марок; шутка сказать: сто шестьдесят тысяч марок!

– Не унывайте, Росмейер! – Фабиан попробовал утешить хозяина. – Эти расходы окупятся.

– Будем надеяться, будем надеяться, – пробормотал Росмейер. – Я ведь охотно кредитую своих клиентов, это для меня удовольствие и честь, – добавил он, уже спускаясь вниз по лестнице. – А тут я знаю, для кого я это делаю и какому великому делу служу. Такое не забудешь. Еще раз желаю всех благ.

Шум голосов поглотил его слова.

Фабиан лег спать довольный, что познакомился с гаулейтером, который показался ему человеком простым, добродушным и любезным.

Он просидел несколько вечеров в гостинице, ожидая вызова, так как гаулейтер отпустил его, пообещав вновь вызвать в ближайшие дни.

Но однажды утром – было еще совсем рано – горничная сообщила ему, что гаулейтер уезжает. Фабиан быстро вышел на балкон и поразился, увидев на улице огромную толпу.

Только что подъехавшие серебристо-серые автомобили были окружены любопытными. Из дверей вышла свита гаулейтера, а следом и он сам в сопровождении Фогельсбергера. Позади всех шел Росмейер, его шишковатая лысина блестела в лучах утреннего солнца.

Люди махали руками и восторженно выкрикивали: «Хайль! Хайль!» Гаулейтер сел в машину. В эту минуту сквозь толпу протиснулась бедно одетая женщина в желтом платке на голове. Она оживленно жестикулировала, пытаясь пробить себе дорогу к машине гаулейтера, тогда как толпа оттирала ее. Женщина не переставая пронзительно кричала: «Аликс! Аликс!»

Офицеры в черных мундирах выскочили из последней машины и, оттеснив ее, стали спиной к машине гаулейтера, как бы прикрывая его собой.

Сирены взревели, и машины тронулись. Офицеры последними вскочили в свою машину.

Улица быстро пустела. Только бедно одетая женщина в ярко-желтом платке на голове осталась на месте и все кричала: «Аликс! Аликс!» Она упала на колени, простирая руки вслед машинам, исчезнувшим за углом.

X

Несколько часов спустя Фабиан, к своему удивлению, снова встретил женщину в ярко-желтом платке. Она сидела в приемной его конторы, куда он, как обычно, пришел между одиннадцатью и двенадцатью. Фабиан сразу узнал ее по платку, хотя сейчас он лежал у нее на коленях. В приемной сидели еще два клиента, пожилые коммерсанты, которые встали при его появлении и поздоровались с ним за руку, как старые знакомые.

Он немедленно осведомился, кто эта крестьянка с желтым платком.

– Некая Кэтхен Аликс, – отвечала фрейлейн Циммерман, – бывшая владелица трактира «Золотистый карп» в Эйнштеттене близ Амзельвиза.

– Где раньше подавались такие чудесные карпы? – сказал Фабиан веселым тоном и велел просить фрау Аликс. Эта женщина заинтересовала его. Все знали, что Эйнштеттен несколько лет назад перешел во владение гаулейтера Румпфа.

Фрау Аликс медленно вошла в комнату. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу и глядя в пол, пока Фабиан не предложил ей сесть. Желтый платок она держала в руках. Лицо у нее было осунувшееся, но еще молодое. Жидкие поседевшие волосы были стянуты на затылке в маленький, жалкий пучок.

– Я ищу правосудия и справедливости, – тихо начала она, по-прежнему не поднимая глаз. – Я пришла к вам с просьбой взять на себя мое дело. У меня есть деньги, – добавила она. – Я могу сейчас же внести задаток, если это нужно. Вы только назовите сумму. – Голос ее звучал несколько хрипло.

Это дало повод Фабиану сделать несколько шутливых замечаний. Он даже весело рассмеялся, чтобы успокоить взволнованную женщину. Пусть она расскажет ему все, что у нее на сердце, спокойно и не торопясь.

– Можно мне начать с самого начала, – спросила фрау Аликс, – то есть рассказать, как все это случилось? – Она впервые взглянула на него. Глаза у нее были красивые, ясные, молодые.

– Именно об этом я и прошу вас, – ободрил ее Фабиан.

И молодая женщина с седыми волосами и молодыми глазами начала свой рассказ. Фабиан прерывал ее очень редко, чтобы задать тот или иной вопрос.

– Когда, значит, Ганнес стал большим человеком… – начала она, но Фабиан тут же прервал ее:

– Какой Ганнес?

Молодая женщина с седыми волосами вся съежилась и испуганно огляделась вокруг, хотя знала, что они вдвоем в комнате.

– Имени я ни за что не назову, – проговорила она глухим голосом, – вы сами потом поймете, о ком идет речь.

Фабиан кивнул головой и просил продолжать.

– Ганнес вдруг стал большим человеком, – снова начала она, – этому уже три года. Да, три года назад я впервые снова увидела Ганнеса. Как-то летом, день был очень жаркий, к нашему дому подъехала машина с тремя господами в военной форме.

– Поди-ка встреть их, Аликс, – сказала я мужу, – это, видно, важные господа.

Тут я увидела, что один из них прошел в сад, но я не знала, что это Ганнес, такой у него был важный вид, настоящий вельможа! Он прохаживался по саду, словно Эйнштеттен был его поместьем, и останавливался перед фигурными деревьями. Надо вам знать, что некоторым деревьям была придана причудливая форма. Лесничий, прежний хозяин трактира, очень искусно их вырезал и подстриг. Раньше их было очень много, но теперь остались только три – петух, еж и шар. А то был еще кабан, гном и ведьма с корзинкой на горбу и всякое другое. Но Аликс почти все срубил, потому что они занимали слишком много места в нашем саду.

– Куда девался кабан? – спросил важный господин таким тоном, словно он был здесь хозяином.

– Я его срубил, – ответил Аликс. – От него уж остались только иглы.

– Срубил? А где ведьма и все прочее?

– Я срубил весь этот хлам.

– И ты даже не удивляешься, откуда я все это знаю?

– Верно, бывали раньше в этих местах?

Господин засмеялся.

– Да, – сказал он, – я действительно бывал здесь когда-то, и ты должен знать меня, Конрад, вглядись в меня хорошенько…

– Это было, наверно, очень давно, я вас сроду не видывал.

Господин снова засмеялся.

– Ты даже как-то укусил меня за нос. Шрам еще остался, вот посмотри. Мы тогда учились в сельской школе и подрались из-за того, что я на пасху украл у тебя красное яйцо. Я – Ганнес, ну, теперь ты узнал меня наконец?

И правда это был Ганнес. Его отец, прежний хозяин трактира, разорился и вынужден был продать свое заведение. Он пил с утра до ночи. О Ганнесе мы знали только, что он лентяй, который ничему не выучился и пошел бродяжничать. Говорили, что он потом уехал в Америку и служил поваром в пароходной компании.

И вот Ганнес заходит в дом и осматривает все в комнате и в кухне. Другие господа в военной форме тоже входят с ним.

Ганнес садится за стол возле печки и подпирает голову рукой:

– На этом месте сидела, бывало, моя мать, вот так же подпершись рукой, всегда озабоченная, потому что в доме обычно не было ли копейки. Отец же мой жил, ни с чем не считаясь.

Потом Ганнес вдруг спросил о Терезе.

– А Тереза уже не работает у вас, Конрад? Эта Тереза, – обратился Ганнес к своим спутникам, – жарила карпов, как никто на свете. Они плавали в масле, такие румяные и поджаристые, что даже смотреть на них было наслаждением и хрящики можно было есть, они так и похрустывали на зубах. Послушай, Конрад, Тереза должна приехать и поджарить нам карпов на свой манер. Пообещай ей бесплатный проезд в первом классе, сто марок на чай и напиши сейчас же.

Потом он заказал на десять человек по две порции карпов и приказал подать самого лучшего вина. Он швырнул сто марок на стол и сказал:

– Сдачу возьми себе, Конрад, хоть ты и укусил меня за нос!

Тереза действительно приехала жарить карпов, и Ганнес прибыл вместе с гостями – все важные господа – на трех автомобилях. Он даже ящик вина привез с собой.

– У тебя плохое вино, 'Конрад, – заметил он, – но чтобы не остаться в убытке, запиши на наш счет десять бутылок.

Перед отъездом он сказал:

– Сегодня твой участок понравился мне еще больше, чем в первый раз. Ведь это дом моего отца, здесь я вырос. Продай его мне, Конрад, ты на этом деле не пострадаешь.

– Нет, – сказал Аликс. Он терпеть не мог Ганнеса, потому что тот вечно задавался. – Я десять лет работал как вол, чтобы восстановить запущенное хозяйство. – Этот Ганнес, – обратился он ко мне, – два раза живьем приколачивал к дверям сарая трех маленьких ежей.

– Подумай хорошенько, Конрад, я заплачу тебе двойную цену, хоть ты и срубил кабана и ведьму. Поразмысли на досуге. Ведь это участок моего отца, а кто, как не сын, может почтить память отца? Купи себе трактир в городе, там ты будешь поближе к твоим друзьям коммунистам. Эта местность и рыбная ловля прямо как будто созданы для меня. Я хочу здесь обосноваться.

Через три месяца он явился опять.

– Ну, как, надумал, Конрад? Я принес деньги. Вот, смотри, я выкладываю их на стол, хоть ты и укусил меня за нос, но я не помню зла. А эти золотые часы с браслетом – подарок твоей жене.

Но Аликс сказал:

– Нет!

Глаза у Ганнеса стали злыми.

– С людьми, которые кусаются, следовало бы, собственно, обходиться иначе. Ну же, решай!

Аликс стал белым, как стена.

– Нет, – сказал он.

Ганнес разозлился. Он покраснел, жилы на его лбу вздулись.

– Ну, смотри, чтобы тебе не пришлось жалеть об этих словах. Я снова приеду через неделю.

И правда, он явился через неделю, на этот раз с каким-то штатским. Штатский вынул из кармана рулетку и начал измерять трактирную залу.

– Вот, смотри, здесь в конверте лежит чек! Я не хочу, чтобы пошли разговоры, будто мне даром достался трактир «Золотистый карп». Надеюсь, ты одумался? Даю тебе еще одну неделю сроку!

Аликс только покачал головой. От злости на штатского, который измерял комнату, он слова не мог выговорить.

– Ровнехонько через неделю, – закончила свой рассказ крестьянка, – этот штатский явился снова. С ним на машине приехали еще двое. Они забрали Лликса, и с тех пор он как в воду канул.

Женщина тяжело вздохнула и умолкла. Она взяла желтый платок, лежавший у нее на коленях, и теперь старалась сложить его как следует.

– С тех пор он исчез? – спросил Фабиан.

– Да, с тех пор исчез, – подтвердила она. – Тому уже три года.

Она писала, писала, подавала прошение за прошением, но ни разу не получала ответа. Долгое время она не знала, где Аликс, не знала даже, жив ли он. Но вот уже месяц, как она знает, что он в лагере Биркхольц, его там видел один рабочий; теперь она хочет подать в суд и, если надо будет, дойдет до высших инстанций.

Фабиан встал.

– Милая фрау Аликс, – сказал он в раздумье, покачивая головой. – Это, конечно, случай из ряда вон выходящий, многие пункты тут еще подлежат уточнению, но не будем об этом говорить, я за такое дело взяться не могу. Не могу, поймите меня правильно. У нас, адвокатов, так же, как у врачей, имеются узкие специальности. Один врач специалист по уху, горлу, носу, другой по глазам, третий по легочным болезням, так ведь? Ваше дело вне моей компетенции. Вот вам адрес моего коллеги, он очень хороший адвокат, выступающий по таким делам. Обратитесь к нему, я сейчас позвоню и предупрежу его.

XI

Фабиан имел все основания быть довольным. Его неожиданно сделали правительственным советником. Он был глубоко обрадован. Не потому, что придавал большое значение титулам, нет, но новое звание, конечно, увеличивало его престиж. Правительственный советник – это звучало громко. В городе уже стало известно, как любезно он был принят гаулейтером. А то, что гаулейтер в течение нескольких часов беседовал с ним на политические темы, окружило его личность каким-то ореолом.

В последние недели его адвокатская практика так возросла, что он должен был взять к себе в контору опытного юриста, который снял с его плеч часть повседневных хлопот. Он опять много зарабатывал, и никто не ставил ему в упрек то, что он радовался этим заработкам.

Счастье благоприятствовало Фабиану, но редко кто видел его веселым. Погруженный в свои мысли, сумрачный, проезжал он по городу. С тех пор как дела его наладились, у него стало больше времени думать о Кристе. Она была далеко, где-то там. К большому сожалению Фабиана, из его памяти изгладилась улыбка Кристы, неописуемо нежная улыбка, постоянно витавшая на ее устах. И как он ни напрягал свою память, улыбка не возвращалась.

Однажды вечером он нашел у себя открытку с итальянской маркой, и на лице его снова появилось выражение счастья и радости. Он даже тихонько засмеялся. Криста опять вошла в его жизнь!

Криста писала ему из Флоренции очень сердечным тоном. «Вот, значит, как все хорошо», – облегченно подумал он. Мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер благополучно прибыли в Италию. Задержаться им пришлось только в Бреннере. Они действительно завязли в сугробах, и машину пришлось отправить поездом.

Сердечные слова Кристы осчастливили Фабиана, и на мгновение перед его глазами вновь мелькнула ее чарующая улыбка. Он потратил целый вечер на то, чтобы написать ей подробное письмо. Это не было в точном смысле слова любовное письмо, отнюдь нет, еще менее было это объяснением, но женщина, умеющая читать между строк, могла вычитать из него все, что ей хотелось.

Он писал, что со времени их разговора в «Резиденц-кафе» она каким-то чудесным образом стала ему ближе. Он не может забыть ее описание рождественской мессы в соборе Пальма на Майорке, не проходит дня, чтобы он не вспоминал о нем. При этом ему слышится, как гремит великолепный орган.

Он хотел еще написать, что перед ним стоит ее просветленное лицо таким, каким он видел его в тот вечер в кафе, но не решился, ибо, по правде говоря, лицо это стерлось из его памяти, что он сам с болью сознавал. И он написал только, что, как это ни странно, при одной мысли о ней он чувствует себя чище и восприимчивее ко всему хорошему. Даже стихи, казавшиеся ранее плоскими и банальными, он теперь воспринимает по-новому. Короче говоря, чувствует себя другим, лучшим человеком. Конечно, это эгоизм, но он хотел бы, чтобы она поскорей возвратилась, он открыто ей в этом признается и мечтает часто быть возле нее, когда она вернется. Как уже говорилось, это было длинное письмо, своего рода исповедь, которая многое могла ей раскрыть.

XII

Бюро реконструкции начало свою деятельность. Стучали пишущие машинки, и сотрудники сидели, склонившись над чертежными досками. Фабиану нравилось его новое занятие. Оно не носило чисто бюрократического характера и давало ему возможность встречаться с самыми различными людьми. Несмотря на то, что работы было очень много, у него ежедневно оставалось несколько часов для себя.

На некоторых улицах мостовую уже сорвали, и там теперь работали черные, перемазанные дегтем машины, наполнявшие смоляной вонью весь город. Работы по асфальтированию были поручены заграничным фирмам.

Фабиан горячо взялся за дело, и число безработных в городе с каждым днем уменьшалось.

Одним из первых посетителей нового бюро был городской архитектор Криг.

Растрепанный, с развязавшимся галстуком, он ворвался в кабинет Фабиана, простирая к ному руки так, словно они не виделись целые годы.

– Скажите мне только одно, друг мой, – взволнованно крикнул он, – только одно! Как мог напасть Таубенхауз на мою идею о новой Рыночной площади? Ведь это моя идея, с которой я ношусь уже пять лет, а Таубенхауз в городе всего несколько месяцев.

Фабиан засмеялся и предложил Кригу коньяку.

– Успокойтесь, друг мой, – сказал он, – я внес в программу Таубенхауза несколько предложений и в том числе упомянул о вашей идее создания новой Рыночной площади. Я считаю эту мысль превосходной и хотел немедленно обратить на нее внимание Таубенхауза.

У Крига точно камень с души свалился. Он вскочил и стал жать руки Фабиану.

– Так это вы! Значит, это я вам обязан тем, что Рыночной площади было уделено так много места в речи бургомистра! – громко закричал он и от радости даже пустился в пляс. – Ведь люди могли подумать, что я украл эту идею у Таубенхауза. Вы уж, наверно, знаете, что теперь и я получил пресловутое письмо в коричневом конверте. Перестройка квартиры бургомистра уже закончена. Если магистрат меня уволит, то я с двумя дочками останусь на улице. Но вы своими словами снова вдохнули в меня надежду.

Он вынул из кармана скатанный в трубочку чертеж и развернул его на столе.

– Смотрите, эти планы нельзя набросать в несколько дней. Разрешите еще рюмочку?

– Сделайте одолжение.

Фабиан углубился в изучение планов, вычерченных добросовестно и в высшей степени аккуратно.

– Площадь будет выглядеть очень красиво, – проговорил он, – не беспокойтесь, вас не уволят. Нам, милый друг, придется еще немало поработать вместе. Вы специалист во многих отраслях. В следующий мой визит к Таубенхаузу я ознакомлю его с вашим проектом.

Криг захлопал в ладоши.

– Как? Вы правда хотите это сделать? – радостно воскликнул он. – И вы ему скажете, что я вынашивал эту идею пять лет? Даже Крюгер зажегся моей идеей, несмотря на всю свою скаредность. Если я получу этот заказ – я спасен. Между нами говоря, эти дни я не знал ни минуты покоя. Ведь мне надо содержать двух дочерей, Гедвиг и Термину, у которых уже есть известные требования к жизни. Намекните, кстати, Таубенхаузу, что, если это необходимо, я готов вступить в национал-социалистскую партию.

– Не думаю, чтобы в этом была необходимость. Криг засмеялся.

– Ведь вам не хуже, чем мне, известно, что заказы получают только члены этой партии! – воскликнул он.

Фабиан с холодным достоинством сказал:

– Нет, – и, покачивая головой, добавил: – Это мне неизвестно. А если бы и было известно, то я вряд ли стал бы открыто об этом говорить. Не следует верить любым россказням.

Криг посмотрел на него как-то сбоку.

– Вы правы, друг мой, – ответил он уже другим тоном, стараясь быть сдержанным. – Люди болтают сейчас много всякой ерунды. Я буду вам очень обязан, если вы походатайствуете за меня перед Таубенхаузом. Вы же знаете, что частные заказы сейчас редкость. Ремонт квартиры Таубенхауза занял у меня много времени, но ведь платы за него я требовать не мог. Словом, постарайтесь, если вам нетрудно. Завтра я пойду к Габихту. Сообщите это Таубенхаузу.

На беду Таубенхауз был не в духе, когда Фабиан разложил перед ним проекты Крига.

– Этот Криг, – заявил он, – трус и педант. Мне очень хотелось сделать красивую лестницу в моем доме, но он все не решался приступить к ее перестройке. Это должно стоить тридцать тысяч марок. А мне какое дело, спрашивается? Неужели бургомистр не стоит тридцати тысяч марок? Да, проекты очень милы, милы и аккуратны. Но что можно усмотреть из всех этих чертежей? Из всех этих скучных линий? Я спрашиваю вас, господин правительственный советник, неужто этот Криг никогда не слыхал о перспективе?

– Да ведь это рабочий чертеж, – осмелился вставить Фабиан.

– Но мы-то не техники, не строители. Нам нужно видеть! Скажите Кригу, пусть представит перспективные рисунки, чтобы даже дилетант мог себе что-то представить по ним. До этого мы никакого решения принять не можем.

Перспективные рисунки! «Ведь это делается разве что на миллионных объектах», – сказал ему Криг. У Фабиана работал молодой одаренный художник, искусный во всякого рода зарисовках, о которых Криг пренебрежительно' отзывался: «Реклама и плакат». В конце концов старик поддался на уговоры и стал работать вместе с художником.

– Чего не сделаешь ради двух девочек, которых уж скоро пора и замуж выдавать! – вздыхал он.

Молодой художник, к большому удовольствию Фабиана, прекрасно справился со своей задачей. Как же выглядела теперь пустынная площадь за Школой верховой езды? Можно было подумать, что это рынок в итальянском городе. Живописная толпа теснилась в сводчатых галереях, над прилавками с грудами овощей и апельсинов колыхались цветные зонтики, поодаль фланировали дамы и сновали автобусы, а над крышами простиралось великолепное лазоревое небо.

– Подтасовка фактов, – смеялся Криг, – никогда вы не увидите такого неба в этом городе.

Криг при всех обстоятельствах оставался верен себе.

Фабиан вызвал молодого художника для разговора.

– Вы кое о чем позабыли, – сказал он ему. – И знаете, о чем именно? На всей площади не видно ни одного человека в коричневой форме, а без этого картина современного немецкого города неубедительна. Но ведь это дело поправимое, правда? Кроме того, мы должны окрестить новую Рыночную площадь? Подпишите название: «Площадь Таубенхауза».

Таубенхауз пришел в восторг от творения молодого художника.

– Так вот и должно это выглядеть; теперь можно браться за переустройство. Ведь надо же что-то показать людям. Отлично! Отлично! Криг, как я вижу, уже дал площади и название.

– С вашего позволения, это была моя мысль, – скромно заметил Фабиан.

Таубенхауз снял очки и подышал на них. Он улыбался.

– Весьма польщен, благодарю вас. Но мы окрестим ее иначе. Мы назовем ее площадью Ганса Румпфа, в противном случае нас упрекнут в тщеславии. Через месяц пусть Криг представит мне смету. А как, кстати, обстоит дело с асфальтированием?

Фабиан ежедневно утром и вечером заезжал в свою адвокатскую контору для проверки дел и подписания деловых писем.

Во время одной из этих поездок он вдруг снова увидел крестьянку с желтым платком на голове. Фабиан слышал, что фрау Аликс обошла уже все адвокатские конторы, но никто не решался взять на себя ведение ее дела. Теперь она стояла перед витриной магазина Николаи и, как зачарованная, смотрела на брильянтовую свастику, собственность фрау Цецилии Ш. От восторга она раскрыла рот и уперлась ладонями в стекло витрины. Машина Фабиана в это время остановилась, и он отлично видел ее.

Но в ту же минуту к витрине подкатила другая невзрачная машина, из которой вышли два человека. Один дотронулся до плеча женщины. Увидев этих людей, она испугалась, отпрянула и, пронзительно вскрикнув, бросилась бежать. Но они схватили женщину и втолкнули в машину, несмотря на ее вопли и отчаянное сопротивление. Машина тронулась. Фабиан увидел руки, простертые из окна. И автомобиль скрылся из виду.

XIII

Прошло немало времени, прежде чем Криг приступил к выполнению полученного им заказа. Наконец, все было скалькулировано и рассчитано. На новой площади предполагалось соорудить сорок новых магазинов и складов. Словом, целый торговый квартал. Но Таубенхауза, который, не задумываясь, приказал построить в своей квартире лестницу стоимостью в тридцать тысяч марок, все еще одолевали сомнения. Наконец, Шиллинг, преемник Фабиана, получил приказ купить дом Школы верховой езды.

Но тут возникло новое затруднение, поставившее под угрозу весь план. Школа верховой езды за это время перешла к другому владельцу. Многие годы она принадлежала мельнице и служила складом пустых мешков из-под муки. А месяц назад была продана одному иностранцу, причем купчую оформлял советник юстиции Швабах. Упомянутый иностранец намеревался перестроить школу и открыть в ней кино.

Криг был вне себя.

– Это какой-то рок, – вопил он, воздевая руки к небу. – Подумайте только, месяц назад! Пока мы тут считали и пересчитывали! Да, трудно жить на этом свете!

– Еще рано падать духом, друг мой! – успокаивал его Фабиан.

– Да я готов волосы на себе рвать! – кричал Криг.

Но Таубенхауз неожиданно проявил широту, которой никто от него не ожидал. Он уже свыкся с этим проектом и не пожелал от него отступиться. Швабаху было поручено откупить Школу верховой езды, что ему и удалось после долгих переговоров и уговоров. Иностранец заработал на этой сделке тридцать тысяч марок.

Криг, наконец, вздохнул с облегчением.

– Злая судьба все-таки сыграла нам на руку! – воскликнул он в восторге и пригласил Фабиана к себе на ужин.

Фабиан вдруг задумался.

– Не будем ломать себе головы над шутками судьбы, – сказал он, – а лучше порадуемся, что все трудности, наконец, устранены.

Кроме него, Крига и Таубенхауза, никто ничего не знал о проекте. Фабиан вспомнил, что Таубенхауз, заключая договоры на асфальтировочные работы, упорно отдавал предпочтение одной берлинской фирме, невзирая на то, что та требовала на десять процентов больше, чем ее конкуренты. И многое ему уяснилось.

В газетах появились интересные снимки асфальтировочных работ и вид будущей площади, прелестью не уступавшей площадям южноитальянских городов.

Таубенхауз был в восторге.

– Народ должен что-то видеть!

Это было его излюбленное выражение.

– Пропаганда – самое важное на свете. Помещайте в газете как можно больше фотографий.

Несмотря на то, что новая площадь должна была быть закончена только к весне, уже сейчас нашлось много желающих вступить во владение магазинами, которые распределялись городским управлением. Разнеслись слухи, что самый большой склад арендован правлением заводов Шелльхаммер, далее называли обувную фабрику Габихта и портного Мерца, который будто бы собирался открыть на новой площади магазин для военных.

Криг был вне себя от радости.

– Я рад за моих дорогих девочек, – говорил он.

Таубенхауз отдал распоряжение – не стесняться в расходах и строить магазины, не уступающие столичным.

Бургомистр был одержим неистовым честолюбием. Он стремился во что бы то ни стало снискать благоволение горожан. Пусть говорят о нем, пусть воздают ему хвалу, пусть не угасает интерес к его особе. Его жажда славы не имела границ. Тому, кто это понимал и шел навстречу его желаниям, работать с ним было очень легко, а Фабиан разгадал его с первой минуты.

Сбор средств, начало которому Таубенхауз положил еще в день своей нашумевшей речи, против ожидания оказался весьма эффективным. Он принес два миллиона чистоганом, одни только владельцы заводов Шелльхаммер подписались на сорок тысяч марок. Позднее Таубенхаузу удалось добиться согласия городских советников на заем в двенадцать миллионов «для начала», как он выражался. Надо было иметь немало смелости, чтобы обратиться с таким призывом к городским советникам, которые во времена Крюгера кричали «караул» из-за ста тысяч марок. В большинстве своем члены национал-социалистской партии, они были воспитаны на мысли, что деньги для того и существуют, чтобы находиться в обращении.

С такой суммой уже можно было приступать к делу, и Фабиан целыми днями совещался с архитекторами, строителями, градостроителями, инженерами и садоводами, так что даже в отсутствие Кристы ему некогда было скучать.

Честолюбие не давало покоя Таубенхаузу. Он почти каждый день предлагал какие-то дополнения.

Зима надвигалась, и он понимал, что в этом году речь может идти только о подготовительных работах. Зато весной, весной он развернется! Но одна мысль прочно засела в его голове: если зимой нельзя строить, то ведь можно взрывать. Запланированная магистраль Норд-Зюд не переставала занимать его.

– Дорогой господин Фабиан, гаулейтер требует немедленного сооружения магистрали, – заявил Таубенхауз. – Он считает, что в ближайшем будущем мы должны без задержки пересекать город во всех направлениях. Предположим, что разразится война? Что тогда? Конечно, ни вы, ни я не хотим новой войны, но, с другой стороны, эта мысль и не страшит нас. Одним словом, мы должны вплотную заняться этим делом.

И Фабиан вплотную занялся магистралью. Начались бесконечные совещания со специалистами. Проект Норд-Зюд нуждался в подробном обсуждении. Прессе было разрешено высказаться, и она стала единодушно ратовать за сооружение магистрали. «Промышленный расцвет города! Возможность войны!». Таубенхауз ничем не рисковал, предоставляя печати высказывать свое мнение: стоило ему только моргнуть – и газеты замолкли бы.

Полковник фон Тюнен, личность весьма почтенная, освещал вопрос со стратегических позиций. Разумеется, такая магистраль нужна, более того – необходима. «Не будем закрывать глаза на возможность войны, – писал он. – Давайте представим себе, что нам стратегически необходимо напасть на неприятеля с севера. Давайте представим себе, что стратегическая обстановка потребует от нас заманить врага в ловушку и спешно отвести войска обратно на юг. Поэтому я высказываюсь за магистраль, и каждый истинный патриот поддержит меня».

Поразительно, в какой короткий срок было завоевано общественное мнение.

Вопрос о прокладке магистрали оживленно дебатировался еще десять лет назад. Кто только тогда не высказывался: Историческое общество, общество содействия процветанию города, художественное училище, художники и архитекторы, журналисты всех направлений, Союз домовладельцев, даже «капуцины», как тогда называли обитателей Капуцинергассе. Архитектор Криг тоже немало пошумел в то время. Но где же теперь все эти люди? Они не открывают рта, молчат, словно вообще больше не существуют на свете.

Криг сетовал у Фабиана на то, что исчезнут прекрасные фронтоны в стиле барокко на Капуцинергассе, но в печати словом об этом не обмолвился.

– Сердце разрывается, так жаль этих фронтонов! – скорбно восклицал он.

– Если старое стоит нам поперек дороги, – отвечал Фабиан, – то надо его убрать, как бы оно ни было прекрасно. Город должен разорвать оковы, которые на него наложили в старину. Попробуйте себе представить, что началась война. Разве могут танки и военные машины пройти по Капуцинергассе? Современному городу нужен простор и воздух.

Криг кивнул головой.

– Да, я, видно, не подхожу для нашего времени, – задумчиво сказал он. – Но вы мне скажите, куда денутся все люди с Капуцинергассе? Куда? – Он заломил руки.

Фабиан рассмеялся.

– Заботясь об общественном благе, мы не можем считаться с такими мелочами. Этим людям придется покориться необходимости и разместиться в гостиницах или еще где-нибудь. Подумайте о Берлине, Мюнхене, Гамбурге. Таубенхауз делает то же, что делают там. Не воображаете ли вы, что там очень церемонятся? Обер-бургомистр Берлина, который стал протестовать против таких мероприятий, вынужден был уйти только потому, что его мнение шло вразрез с мнением вышестоящих лиц. А мы между тем уже подумали о ваших бедных «капуцинах». Вы удивлены? На шоссе, ведущем в Амзельвиз, будет воздвигнут новый пригород. Это будет лучший город-сад в Германии, город с десятью тысячами жителей. Планы в основном уже готовы. В ближайшем будущем «капуцины» смогут выбрать себе новые квартиры.

Криг поднялся. «Этого тоже подхватило течением», – с грустью подумал он и простился.

На Капуцинергассе день и ночь стучали мотыги. Машины, наполненные щебнем, проносились по городу, старая Капуцинергассе превращалась в кучу развалин. А люди, ее населявшие, все эти «капуцины» – врачи, адвокаты, торговцы, чиновники, рантье, куда они девались? Они исчезли, и никто не знал, куда. Зато городской музей приобрел несколько старинных засовов и дверных ручек.

За короткое время Фабиан сделался важной персоной в городе. Впрочем, надо отдать ему справедливость: свое влияние, там, где это требовалось, он употреблял и на пользу друзей. Так, он не забыл медицинского советника Фале из Амзельвиза.

В последнее время ему часто приходилось беседовать с профессором Зандкулем, директором городской больницы, так как по плану предполагалось перенесение больницы за черту города. При случае он неизменно сводил разговор на заслуженного создателя рентгеновского института и излагал просьбу Фале. Ведь речь, насколько он понимает, идет об открытии, которое будет иметь мировое значение.

Но профессор Зандкуль нелегко поддавался на его уговоры.

– Фале уничтожит ценнейшие мои аппараты, – возражал Зандкуль. – Как еврей, он исполнен наследственного чувства ненависти. Прочитайте мою книгу. В библии приводятся сотни примеров вероломства и обмана. Разве характер Юдифи не лучшее тому доказательство?

Зандкуль недавно выпустил в свет книгу «Психология евреев», продиктованную ему слепой ненавистью.

Фабиан употребил весь свой ораторский талант на эти уговоры, и Зандкуль, наконец, согласился сделать исключение.

– Но, – заявил он, – только при условии, что вы ручаетесь за него и представите мне это поручительство в письменном виде, я согласен дать Фале возможность работать в институте по воскресеньям с десяти до восьми часов.

Фабиан написал поручительство. Потом по телефону вызвал Марион к себе в контору, чтобы сообщить ей радостную весть.

– Боже милостивый! – смеясь, воскликнула Марион, и слезы блеснули в ее черных глазах. – Папа будет счастлив и признателен вам по гроб жизни.

– Передайте отцу сердечный привет, – сказал Фабиан, – я бы сам с удовольствием приехал в Амзельниз, но вы знаете, как я занят.

– Папа и мы все, – отвечала Марион, – очень огорчены тем, что обстоятельства не позволяют вам больше посещать нас.

– Обстоятельства?

Марион засмеялась.

– Почему вы притворяетесь удивленным? Ведь мы же евреи, если говорить начистоту.

Фабиан поднялся со стула.

– Зачем вы оскорбляете меня, фрейлейн Марион? – проговорил он. – Меня этот вздор ни в какой степени не затронул. В ближайшее воскресенье я буду у вас к пяти часам. Я не помешаю?

Марион захлопала в ладоши.

– Замечательно, – смеясь, воскликнула она, – вас встретят счастливые люди!

Ну, а теперь ей пора домой, порадовать своих хорошими вестями. Но Фабиан все не отпускал ее; они проговорили еще около получаса, хотя приемная была полна посетителей. Веселый смех Марион слышался в конторе.

Когда они стали прощаться, Марион, улыбаясь и краснея, попросила разрешения поцеловать руку Фабиана в благодарность за его доброту. При этом на ее черные глаза вновь набежали слезы.

– Этого только недоставало! – со смехом воскликнул он. – А вот я действительно попрошу вас об одолжении, прекрасная Марион. – И он поцеловал ее в лоб. Она не сопротивлялась, только вдруг притихла.

– Это моя благодарность, Марион.

Марион громко рассмеялась.

– Что это на вас вдруг нашло? – воскликнула она, все еще пунцовая, и, улыбаясь, протянула ему руку.

– До воскресенья!

Когда она проходила через контору, фрейлейн Циммерман подумала: «Да, с такой красотой и таким умением смеяться можно и еврейкой быть».

XIV

На лестнице слышался топот ног, звон шпор, оживленные голоса. Клотильда открыла свой «салон» и принимала гостей. Среди них было много молодых офицеров, друзей обер-лейтенанта фон Тюнена. Сегодня должен был состояться первый доклад учителя гимназии доктора Деблера. Он выбрал тему «Священная Римская империя германской нации».

В течение по крайней мере месяца Клотильда и баронесса фон Тюнен ездили с визитами ко всем видным семействам в городе; такое начинание требовало тщательной подготовки. Баронесса сопровождала Клотильду, чтобы оказать ей поддержку в ее высокой миссии. В одиночку Клотильда чувствовала себя несколько смущенной, у баронессы же всегда было наготове нужное словцо. «Главное – всегда быть наготове, – так обычно начинала она разговор, – а посему необходимо морально подготовить закладку фундамента нового рейха».

Обеих дам любезно принимали почти во всех бюргерских домах, как только выяснялось, что они не занимаются сбором пожертвований и не пытаются навязать людям какую-нибудь должность. На визитной карточке Клотильды черным по белому стояло: «урожденная Прахт», иными словами – из семьи богачей Прахтов, замужем за правительственным советником Фабианом, правой рукой бургомистра Таубенхауза.

В этот вечер Клотильда выглядела прелестно; длинное ожерелье из светло-красных кораллов на темном платье искупало излишнюю пышность ее туалета. Все восхищались новым салоном. Марта, красная от волнения, разносила чай.

Доктор Деблер действительно говорил очень интересно, хотя несколько длинно. Обилие исторических подробностей многим показалось утомительным. Учитель был молод, строен, белокур и очень понравился дамам. Клотильда знала, что делает. Не исключено, что ее гости, сами того не подозревая, присутствовали сегодня при рождении новой Римской империи германской нации.

Настроение поначалу было, пожалуй, слишком серьезным, все оживились, только когда Марта стала подавать напитки. Теперь раздавался даже громкий смех, особенно в углу, где собрались офицеры.

– Австрия? Да, Австрия. Наконец-то Австрия снова соединилась со своими братьями в рейхе.

– Удивительно, до чего мало мы знаем, – сказала баронесса Клотильде, – никто из нас никогда и не думал обо всех этих исторических связях. Вы, моя милая, своей просветительной работой выполняете святую и высокую миссию. Чего только не пережила наша многострадальная родина за последние тысячелетия, сколько было войн, потрясений, заблуждений! Какое счастье, что теперь ею управляет сильная, решительная рука, которая уверенно поведет ее к благополучию и процветанию! Принеси мне рюмочку вон того зеленого ликера, Вольф. Марта знает, какой я люблю.

На лестнице опять раздается топот, звон шпор, несколько голосов громко и весело перекликаются в вестибюле. Газеты напечатали подробный отчет о вечере у Клотильды, предсказывая доктору Деблеру блестящую будущность.

Во всяком случае это был выдающийся успех!

– Поздравляю вас, дорогая, – сказала баронесса Клотильде на другой день, приехав к ней на чашку чая.

Клотильда, утомленная треволнениями своего дебюта, еще нежилась в постели.

– Вот увидите, ваш салон станет духовным центром города, как я вам и предсказывала. Но наше здешнее общество еще должно привыкнуть к нему.

Молодой белокурый доктор Деблер первым сломал лед, но только профессору Галлю из Исторического общества удалось создать в салоне Клотильды приятную и непринужденную атмосферу. На этот раз люди смеялись даже во время лекции, неизбежной натянутости первого вечера как не бывало.

Свою лекцию профессор Галль читал в начале нового года, тема его была: «Культура древних германцев и раскопки в Амзельвизе».

Профессор Галль, маленький, хилый, сутулый, держался с большим достоинством; пряди белых волос, как шелковые флажки, реяли над его лысой головой, и хотя он говорил тоненьким голоском, но слушатели даже час спустя после его лекции пребывали в убеждении, что только старый ученый может так живо рассказывать о том, что отделено от нас тысячелетиями. Им начинало казаться, что он долгие годы прожил бок о бок с древними германцами. Вначале они, правда, были несколько озадачены его заявлением, что германцы – смешанный народ. Смешанный? Баронесса сморщила носик. Но это неблагоприятное впечатление вскоре стерлось благодаря красноречию профессора. Ну кто бы мог подумать, что древние германцы ходили бритыми! Бритыми, вы только подумайте! А между тем в гробницах сплошь и рядом находят искусно сделанные бритвы.

Ведь все были почему-то уверены, что древние германцы, косматые, длиннобородые, только и делали, что валялись на медвежьих шкурах и пили мед.

А оказывается, что некоторые из них были римскими офицерами, брат знаменитого Арминия даже говорил по-латыни. Когда слушаешь профессора Галля, то кажется, что видишь, как они хозяйничают в своих домах, полных мастерски сработанной утвари, с искусной резьбой на заборах и коньках крыш. Седовласый ученый даже Продемонстрировал несколько черепков, найденных во время раскопок в Амзельвизе. На них еще сохранились следы тонкого орнамента, правда, уже едва заметные, но красноречиво свидетельствовавшие о легендарных временах, о которых никто из присутствующих не имел ни малейшего представления.

– Таковы были праотцы могучего народа, народа-творца, которого бог избрал для господства над миром, – вдохновенно воскликнул своим тонким голоском профессор Галль, и белые локоны взметнулись над его пергаментным черепом. Громкие аплодисменты послужили ему наградой.

У Клотильды были все основания гордиться своими успехами. Ее уже заметил Таубенхауз. Более того, он однажды обмолвился, что не понимает, как можно желать развода со столь духовно значительной женщиной.

Клотильда и баронесса торжествовали. Они пили чай в изящном, со вкусом обставленном салоне Клотильды и без умолку болтали. Баронесса, упиваясь собственным красноречием, выставляла напоказ свои узкие руки, унизанные сверкающими кольцами.

– Порадуемся же, моя дорогая, – сказала она, – что и мы с вами принадлежим к первым строителям нового рейха.

Клотильда обзавелась книгой, где были расписаны темы и названия будущих лекций. Список был огромный. Песнь о Нибелунгах, империя Карла Великого, значение Фридриха Великого, бессмертные немецкие полководцы и так далее и тому подобное.

Сложней было найти подходящих ораторов. Для того чтобы выступать в салоне Клотильды, требовалась безупречная репутация и ярко выраженное национальное самосознание.

Имя полковника фон Тюнена уже давно стояло в списке ораторов. Он собирался говорить о сражении под Верденом, в котором был тяжело ранен. «Герои форта Дуомон» – должна была называться его лекция.

XV

Росмейер, хозяин «Звезды», оказывается, был прав. Таубенхауз рассказал Фабиану, что гаулейтер решил переселиться в город. Его служебные помещения предполагалось устроить в епископском дворце, жить он намеревался в замке Эйнштеттен.

И снова подъезжают к подъезду «Звезды» автомобили, и целую неделю в гостинице стоит шум и гам. Гаулейтер привез с собой из Мюнхена двух архитекторов, которым поручено наблюдение за перестройкой и отделкой епископского дворца.

Замок Эйнштеттен тоже приспосабливался для жительства гаулейтера.

После того как Румпф купил трактир «Золотистый карп», в Эйнштеттене несколько месяцев все было тихо. Заброшенный домишко с высокой старинной крышей одиноко стоял близ дороги; окна без занавесок, с побитыми кое-где стеклами зияли черными дырами. Вид поистине жалкий! И вдруг явились садовники, превратившие сад перед домом в красивый цветник. Петух остался на месте, его только подправили, аккуратно подстригли, ежа сломали, но зато растрепанный шар превратили в ежа. Затем из города прибыли каменщики и мастеровые, старую вывеску над трактиром заново покрасили; высокая железная ограда отделяла теперь участок от проезжей дороги, и в газетах писали: «Сын, заработавший деньги за границей, чтя память отца, приобретает трактир, некогда ему принадлежавший, и восстанавливает его в том виде, в каком он памятен ему с детства».

Следующей весной налетела целая стая каменщиков и плотников, которые еще до наступления лета успели воздвигнуть стены солидного жилого дома, обширные хозяйственные постройки и еще три небольшие виллы, предназначенные для каких-то особых целей.

Затея с охотничьим домиком, в который гаулейтер хотел превратить трактир «Золотистый карп», потерпела неудачу. С романтикой и идиллией было раз и навсегда покопчено. Гаулейтер позабыл, что прежде всего он слуга отечества, которому секретари, адъютанты, слуги и охрана не дадут возможности готовить «у дымящегося очага охотничий завтрак».

Теперь не до чепухи!

Следующей весной Румпф прибыл собственной персоной с толпой гостей, в сопровождении целой колонны автомобилей, слуг и отряда охраны. Веселая жизнь началась.

Старый трактирчик, расположенный вдали от дороги, обслуживал кучеров и шоферов. Румпф же со своими гостями только однажды посетил старый дом, чтобы осмотреть его, полюбоваться искусно сделанным петухом, которому приделали пышный хвост, и посмеяться над маленьким ежом с острой мордочкой.

Сам же он со своей свитой поселился в большом доме, который получил название «замка».

Как же выглядел этот «замок»?

Здешние жители много чего насмотрелись, но такого еще не видывали. Две величественные башни украшали это прочнейшее строение. Стены его были толстые, как в крепости, а окна сидели в глубоких нишах. Мюнхенский архитектор, строивший этот дом, сделал его таким удобным и роскошным, что каждый сразу хорошо чувствовал себя в нем. Приемные комнаты были расположены в первом этаже; две широкие, как во дворце, лестницы с массивными железными перилами вели в бельэтаж, одна – на половину хозяина дома, вторая – в так называемый «адъютантский флигель». В доме была еще одна особенность – подвал, отделанный не хуже других этажей. Там помещались кухня, кладовые и большие винные погреба, которых никто не видел, хотя они и могли считаться достопримечательностью. Потолки в доме были сводчатые, как в средневековых замках, и по толщине не уступали стенам. Стягивались они железными многотонными скобами.

«Умный человек строит прочно», – говорил Румпф, хитро посмеиваясь.

Однажды прибыл целый железнодорожный состав с лошадьми, и конюшни заполнились великолепными чистокровными конями. Охота, прогулки верхом, пикники, концерты, празднества, парады и торжественные шествия сменяли друг друга, но не прошло и трех недель, как все это кончилось.

Машины укатили, охрана, адъютанты, секретари исчезли. Великолепные кони были снова размещены по вагонам, «двор» гаулейтера отбыл в Восточную Пруссию.

Эйнштеттен и «замок» опять погрузились в тишину.

Каждый год гаулейтер приезжал на несколько недель в Эйнштеттен; однажды он даже пробыл там два месяца, но исчезал он так же неожиданно, как и появлялся. На сей раз его пребывание, по-видимому, было рассчитано на более долгий срок, – может быть, на годы. Гаулейтер устроил себе служебное помещение в епископском дворце, обедал он либо в «Звезде», либо в «замке». Дворец, так же как и Эйнштеттен, охранялся солдатами. В один прекрасный день, с целым табуном чистокровных коней, прибыл ротмистр Мен, до того управлявший конским заводом в Восточной Пруссии; вокруг все кишело офицерами и чиновниками; в одной из маленьких вилл было устроено «специальное» почтовое отделение. Приемы, пикники, обеды, ужины сменялись пирами, кутежами, оргиями. И так неделя за неделей, иногда Румпф устраивал большие приемы в «Звезде». На один из этих приемов был приглашен и Фабиан.

Он чувствовал себя польщенным и воспринял это приглашение как знак того, что отныне он принадлежит к обществу, задающему тон в городе. Но Румпф почти не взглянул на него, и Фабиан был доволен уже и тем, что он крепко пожал ему руку. После обеда Фабиан распил бутылку вина с долговязым Фогельсбергером и низеньким чернявым графом Доссе, с которым они премило побеседовали о французской живописи. Фабиан никогда не предполагал, что у маленького графа такие познания в этой области.

На следующий день он просмотрел газеты, не забыли ли упомянуть о присутствии на приеме правительственного советника Фабиана. Нет, не забыли.

Но вдруг в Эйнштеттене все изменилось. Гаулейтер молчал, он больше не шутил за столом, молча, нахмурившись, пил красное вино, и его темно-голубые глаза походили на стеклянные шарики. Он ежедневно вел телефонные переговоры с Мюнхеном и иногда даже скрежетал зубами. Вблизи него всем делалось как-то не по себе, и адъютанты старались не попадаться ему на глаза.

Внезапно гаулейтер среди ночи уехал в Мюнхен. Целую неделю он отсутствовал, не подавая о себе никаких вестей. Через три дня должен был праздноваться день его рождения, а от него не было ни слуху ни духу. Румпф явился ночью, когда его никто не ждал, и его камердинер, бывший раньше слугой у саксонского короля, наутро вышел из спальни гаулейтера с сияющей физиономией. За завтраком Румпф был в прекрасном настроении.

– Мы здесь пробудем еще несколько месяцев, – сказал он. – А день моего рождения отпразднуем в «замке» в тесном кругу. – И благодушно добавил, что в этом году не собирается выписывать балет из Берлина или вообще затевать что-нибудь подобное, нет, на обратном пути его осенила блестящая, поистине блестящая идея.

Адъютанты выжидательно смотрели на него.

– Да, да, блестящая, – улыбаясь, повторил гаулейтер. – Ведь у вас, господа, у всех есть красивые невесты, не так ли? Кое-кого из них я уже знаю. Мне говорили, что вы, граф Доссе, помолвлены с премированной красавицей?

Граф Доссе, невидный, тщедушный, почти уродливый, покраснел до корней волос.

– Она действительно красавица и получила первый приз на конкурсе красоты в Вене, – отвечал он.

Гаулейтер оглядел всех присутствующих.

– Так вот, – сказал он, – всех этих невест мы пригласим на день моего рождения, и вашу красавицу тоже, граф Доссе.

Граф Доссе смущенно заметил, что его невеста – актриса в Вене и вряд ли сможет приехать на праздник. Гаулейтер, смеясь, прервал его, заявив:

– Ротмистр Мен все уладит.

Никогда еще гаулейтер не бывал в таком замечательном расположении духа.

XVI

В штабе гаулейтера царило большое волнение. Все шесть адъютантов были холостяками, кроме одного, который женился полгода назад, потому что его невеста родила ему ребенка.

Всегда веселый, ротмистр Мен, шатен с заносчивым лицом, прославленный наездник, сразу же разбил свою «штаб-квартиру», как он выразился, в курительной комнате. Он велел принести себе бутылку коньяку и принялся звонить по телефону, составлять телеграммы, выписывать всевозможные удостоверения. Две дамы должны были приехать с Запада, две из Берлина и одна из Вены.

– Вы слышали, граф Доссе, – обратился он к чернявому адъютанту, который взволнованно ходил по комнате. – Больше всего он интересуется вашей премированной красавицей, «мадам Австрией»; значит, мы Должны доставить ее сюда живой или мертвой.

Граф Доссе, который никогда не пил, налил себе двойную порцию коньяку.

– Ну, разумеется, – отвечал он, краснея. Когда он поднял рюмку, рука его дрожала. – Шарлотта будет счастлива, очень счастлива.

Слова эти он невольно произнес на венском диалекте.

– Но, понимаете, мой дорогой, она ведь работает в театре и сейчас гастролирует в Будапеште. А времени у нас всего два дня! Я буду в отчаянии, если нам не удастся вызвать ее.

– А «Люфтганза»?[9]Компания воздушных сообщений. Для чего же существует воздушное сообщение? – засмеялся Мен. – Одну телеграмму отправим ей на дом, другую в адрес театра в Вене, третью в адрес театра в Будапеште. Я не я буду, если нам не удастся доставить сюда божественную Шарлотту.

Граф Доссе дал домашний адрес Шарлотты. Шарлотта действительно была премированная красавица, получившая первый приз на конкурсе красоты в Вене и с тех пор носившая имя «мадам Австрия». Теперь она была танцовщицей в Вене. Никто из этих господ не видел ее, только белокурому Фогельсбергеру попался однажды ее портрет в иллюстрированном журнале, и он нашел ее «божественной».

Мен вынул из кармана пригоршню папирос и бросил их на стол.

– Имейте в виду, граф, – воскликнул он, – что прошли те времена, когда вы могли держать вашу красавицу под стеклянным колпаком. Мой список скоро будет заполнен. Прошу вас, найдите мне Фогельсбергера.

Он позвонил секретарше.

Граф Доссе удалился к себе в комнату, чтобы часок поупражняться на скрипке – занятие, которым он почти никогда не пренебрегал. Покуда он играл, его собака, великолепная овчарка, лежала на кровати и хмуро рассматривала своего хозяина. Внезапно посреди этюда Доссе прекратил игру и вышел из дому. Он не мог больше усидеть в комнате.

Надежда вдруг, нежданно-негаданно, словно по мановению волшебного жезла, увидеть свою возлюбленную буквально опьянила его. Чтобы убить время, он пешком отправился в город.

– Как, по-твоему, Паша, – обратился он к собаке – когда мы получим ответ от нашей Шарлотты?

Собака, которой передалось радостное возбуждение хозяина, тявкала и прыгала вокруг него. Граф Доссе пообедал в городе и, несмотря на усталость, пешком вернулся обратно. Ответа все еще не было.

Телеграмма пришла лишь поздно вечером из Будапешта.

Мен непрерывно держал связь с «Люфтганзой». Он был в веселом настроении и слегка под хмельком. Список приглашенных был уже закончен. Молодые адъютанты находились в приподнятом состоянии духа, лишь один из них злился и огорчался: его невеста наотрез отказалась от приглашения.

Официальная часть праздника началась в семь часов утра и продолжалась до часу дня. Прибыл курьер из Мюнхена, прибыли депутации от разных учреждений и от жителей города; гаулейтеру преподнесли много цветов и вин. В час дня в «Звезде» начался обед, продолжавшийся до пяти часов. Фабиан снова был в числе приглашенных, и на этот раз гаулейтер удостоил его более продолжительного разговора и пообещал посетить Бюро реконструкции, планы которого были одобрены в высших сферах.

Вскоре после того как подали ликеры, Мен исчез. Ему надо было на вокзал – встречать первую из приглашенных дам. Это была майорша Зильбершмидт – разводка, избранница долговязого Фогельсбергера. Он отвез ее в Эйнштеттен и снова отправился на вокзал встречать свою невесту Клару.

– Самолет из Вены будет через двадцать минут в Дрездене. – Этими словами встретил его граф Доссе. Граф был страшно взволнован, услышав, что это единственный самолет на линии. Ему казалось невероятным, чтобы Шарлотта могла прибыть к десяти часам, к началу праздника. Вид у графа был совершенно растерянный, хотя он и улыбался.

– Сейчас мы их там всех расшевелим, – засмеялся Мен и велел соединить себя с «Люфтганзой». В какие-нибудь четверть часа он все уладил. Прекрасная Шарлотта имеет возможность часа два отдохнуть в гостинице. За ней будет послан специальный самолет из Берлина.

Граф Доссе, совсем было упавший духом, облегченно вздохнул. Вскоре он уже разговаривал по телефону с Шарлоттой, прибывшей в Дрезденский аэропорт. В самолете она страдала морской болезнью, но тем не менее хотела продолжать путь.

В эти мгновения не было на свете человека счастливее графа Доссе. Паша прыгал через вытянутую руку своего хозяина, пока не обессилел. Потом, в сумерках, граф, в сопровождении все еще тяжело дышавшей овчарки, стал расхаживать вокруг «замка», чтобы быть на месте, если его позовут к телефону. Легкий ветерок гнал по полям редкие снежинки. Наконец, пришло сообщение, что берлинский самолет сделал посадку в Дрездене, и еще через несколько минут, что он вылетел в дальнейший рейс.

Граф Доссе надел зимнее пальто, – ему все время было холодно, – и направился с Пашой к аэродрому. Через час Шарлотта будет здесь!

В темном небе уже слышался звук мотора, когда автомобиль Мена подкатил к аэропорту, и в ту же минуту граф Доссе заметил в ночном небе красный, стремительно снижающийся огонек. Когда самолет сел, в снопе света, падающего из кабины, закружились снежные хлопья, невидимые до этого мгновения. Граф Доссе узнал Шарлотту по тому, как она ставила ногу на ступеньку, и сердце его замерло. Можно позабыть, как уродлив человек, но что можно позабыть и то, как человек красив, это он понял только сейчас.

Шарлотта выглядела элегантной дамой в своем норковом манто и шапочке с драгоценными аграфами. Но что собственно удивительного, если премированная красавица имеет норковое манто и шапочку с аграфами? Да, да, и премированная не каким-нибудь гимнастическим обществом или яхт-клубом, а жюри, состоящим из двенадцати лучших художников Вены.

– Меховой мешок и одеяла в машине, сударыня, – услужливо ввернул Мен и бросил на счастливого графа многозначительный взгляд, как бы говоря: «Теперь я понимаю, почему вы ее от всех прятали».

Дамы были размещены вблизи «замка» в виллах, предназначенных для гостей. К ним были приставлены горничные и парикмахерши. В момент, когда вошли Доссе и Мен с Шарлоттой, Фогельсбергер пил вермут в холле. Все были в приподнятом настроении. Пробило половина десятого.

XVII

Выносливость гаулейтера была поистине фантастической. С шести часов утра он был уже на ногах, беседовал с сотней людей, битых четыре часа просидел на званом обеде, где выпил две бутылки старого бордо, не говоря уж о различных наливках, потом принял во дворце с десяток посетителей, но, возвратившись к девяти часам в «замок», был так же свеж, как утром. Даже его ржаво-красный пробор имел все тот же безупречный вид. Вернувшись, наконец, домой, он улегся на диван и стал читать приключенческий роман.

После утомительной поездки прекрасная Шарлотта прилегла на часок отдохнуть. Она давно уже поняла, что красота – это профессия и к ней надо относиться с полной серьезностью. Ротмистр Мен любезно назначил ужин на час позже, и граф Доссе обещал вовремя привести Шарлотту. Ведь все равно гаулейтер вряд ли появится раньше двенадцати.

В одиннадцать часов где-то в соседней комнате заиграл квартет, и ужин начался. Мужчины, еще под хмельком после обеда в «Звезде», пребывали в самом веселом настроении, а дамы сразу же перестали стесняться и непринужденно шутили и смеялись. Все они старались разыгрывать из себя дам общества, но очень уж часто выходили из роли. Пожалуй, лучше всего это удавалось майорше Зильбершмидт, происходившей из хорошей семьи. Фогельсбергер уже целый год собирался жениться на ней. Клара, возлюбленная Мена, дочь очень богатого фабриканта, юная хорошенькая девушка, соблазненная Меном, вела себя вначале очень манерно, но вскоре все ее жеманство исчезло; она начала неудержимо и звонко смеяться и уже не могла остановиться. Кроме этих двух дам, за столом сидела еще стройная, элегантная женщина, хозяйка салона мод на Курфюрстендамме в Берлине. Вначале она почти ни с кем не разговаривала и не сводила глаз со своего дружка, молчаливого адъютанта Фрея, в то время как Мен подчеркнуто ухаживал за ней.

Граф Доссе сидел, низко склонившись над тарелкой, и сиял от радости. Сегодня его лицо казалось почти красивым. Как только кто-либо взглядывал на него, он легкомысленным жестом поднимал свой бокал, а когда смеющаяся Клара уронила салфетку, первым ринулся ее поднимать.

Он ежеминутно взглядывал на часы и, наконец, по знаку Мена покинул зал. Через несколько минут он снова появился вместе с прекрасной Шарлоттой.

Все мужчины повскакали с мест, женщины обернулись, как по команде, и звонкий смех слегка захмелевшей Клары оборвался журчащим каскадом. На минуту стало очень тихо, слышались только буйные выкрики «хайль». Это охрана внизу, в погребе, праздновала день рождения гаулейтера.

Шарлотта и в самом деле была удивительно хороша. Ее фигура, фигура Юноны, отличалась редкой пропорциональностью, отчего и казалась стройной. Прекраснее всего была ее кожа – матовая, немного слишком бледная, гладкая, как слоновая кость. С белоснежных висков Шарлотты ниспадали нежные золотистые локоны, а ресницы она поднимала медленно и величаво – так павлин распускает свой хвост. За ее руки, казавшиеся мастерскими слепками с рук ботичеллиевских женщин, двенадцати венским художникам следовало бы выдать ей особую премию.

На «мадам Австрии» было голубое, стального отлива, платье фантази, золотые туфельки, а говорила она на мягком, вкрадчивом венском диалекте. Когда она вышла к столу, все заметили, что губы ее накрашены чуть-чуть ярче, чем принято, и охмелевшая Клара тут же вынула зеркало из сумочки, чтобы поглядеть, не слишком ли накрашен и ее рот.

Не успела прекрасная Шарлотта сесть за стол, как вошел гаулейтер; весь светясь благодушием, он небрежно пожал руки знакомым дамам. Заметив Шарлотту, он остолбенел и с нескрываемым любопытством стал смотреть на нее. Потом приветливо кивнул, пожал ей руку и попросил гостей не обращать на него внимания.

– Ведите себя так, как будто меня здесь нет, – громко сказал он. – Я простой человек из народа.

Дамы были очарованы этой простотой обращения, ведь как-никак это один из могущественных людей Германии; все помнили, что он принадлежал к числу тех, кто участвовал в шествии к Фельдхеррнхалле.[10]Гитлеровский, так называемый «пивной путч», имевший место 8–9 ноября 1923 года в Мюнхене, начался с шествия фашистов к Фельдхеррнхалле – зданию, воздвигнутому в честь германских полководцев.

Румпф сел на свое место, и официант в черном фраке наполнил его бокал вином.

– Разве не блестящая идея пришла мне в голову – пригласить сюда дам? – крикнул он через весь стол, внимательно разглядывая то одну, то другую женщину. – Ну, а теперь, господа, будьте как дома.

Он молча ел свой суп, не спуская пристального взгляда с Шарлотты. Наконец, он подозвал ее к себе.

– Я вижу, вы тоже только что начали кушать. – сказал он. – Составьте мне компанию, «мадам Австрия». Граф Доссе еще успеет наглядеться на вас.

Фогельсбергер вскочил, и Шарлотта заняла место рядом с гаулейтером. Она раскраснелась, в глазах у нее появился возбужденный блеск. Разумеется, Шарлотта торжествовала: этот важный вельможа изо всех женщин отличил именно ее.

Прерванная застольная беседа возобновилась; снова раздался звонкий смех Клары.

– Как я слышал, путешествие было не из приятных, «мадам Австрия»? Вы разрешите мне так называть вас?

– Как вам будет угодно, – ответила она не без смущения. – Поездка, и правда, оказалась очень нелегкой, особенно трудно пришлось перед Дрезденом. Я чувствовала себя совсем плохо.

Румпф громко рассмеялся.

– Морская болезнь?

Шарлотта тоже засмеялась и покачала головой.

– Нет, – сказала она, – но еще немного и…

И она принялась рассказывать различные подробности о своем путешествии. Она чувствовала, что гаулейтер охотно слушает ее, и не смущалась тем, что он не сводит с нее глаз. Пусть смотрит, она к этому привыкла. Она играла глазами, кокетничая своими обольстительными ресницами. Чем больше она ему понравится, тем это будет полезнее для Доссе, который часто бывал недоволен своим начальником.

– Неприятно, очень неприятно, – смеясь, сказал Румпф и знаком приказал слуге подлить вина Шарлотте. – Неприятно, в особенности для женщины. А ведь красивые женщины всегда бывают предметом особого внимания.

Шарлотта, улыбаясь, кивнула головой, как бы показывая, что она сумела оценить меткое замечание гаулейтера.

– Я удивляюсь только одному: почему же вы не открыли стоп-кран, – шутил Румпф, серьезно вглядываясь в лицо Шарлотты.

– Разве это можно? – не подумав, спросила Шарлотта.

Румпф громко рассмеялся.

– Разумеется, – отвечал он, и его голубые глаза блеснули от удовольствия. – Это значит, что вы протестуете против такой транспортировки и требуете назад деньги.

Красавица Шарлотта неуверенно взглянула на него.

– А если протест ни к чему не приводит, то надо попросту выйти из самолета, – продолжал Румпф, одержимый каким-то буйным весельем.

Граф Доссе сжал губы. Он находил безвкусными эти пошлые шутки по адресу Шарлотты. Фогельсбергер и Мен, напротив, громко расхохотались: они уже не раз слышали эту шутку гаулейтера. Майорша Зильбершмидт тоже разразилась громким смехом. Она не пропустила ни слова из этого разговора и теперь откровенно торжествовала над несообразительной красавицей, которой только что завидовала. Наконец, засмеялась и сама Шарлотта, но в ее смехе послышались стыд и обида.

– Как это нехорошо! – воскликнула она и погрозила гаулейтеру своим изящным пальчиком. – Вы потешаетесь надо мной, господин гаулейтер.

Граф Доссе сидел совершенно подавленный.

– Шарлотта! – умоляюще крикнул он через стол, но никто не обратил на него внимания.

Румпф надрывался со смеху.

– Вы неподражаемы, «мадам Австрия»! – воскликнул он.

Даже лакеи в черных фраках, накрывавшие на стол, и те смеялись. По такому поводу и они были вправе проявить человеческие чувства. Впрочем, очарованные столь необычной красотой, они обслуживали Шарлотту с особым вниманием.

Румпф, наконец, угомонился. Он наполнил бокалы, выпил за здоровье Шарлотты и продолжал:

– Я недавно читал, что две молодые дамы, англичанки, просто вылезли из самолета как раз в тот момент, когда он пролетал над Лондоном.

– Они, наверно, хотели покончить с собой, – заметила прекрасная Шарлотта, не подозревая того, что ее замечание вновь вызовет приступ бурного веселья.

– Надо думать! Надо думать! – давясь от смеха, вскричал Румпф, и все общество присоединилось к его хохоту. – Надо думать, прекраснейшая «мадам Австрия»!

Но прекрасная Шарлотта обиделась. Она высоко подняла брови, больше никого не удостаивала взглядом и вдруг, как по мановению волшебного жезла, стала неприступной. Но примечательно, что волнение сделало ее еще красивее. Точь-в-точь разгневанная богиня. Даже на Румпфа это произвело впечатление. Поняв, что зашел в своих шутках слишком далеко, он перестал смеяться. В то же мгновение в зале воцарилась полная тишина.

– Я хотел только сказать, – примирительным тоном обратился он к обиженной Шарлотте, – что пассажиры воздушного транспорта напрасно стесняются. Надо привыкнуть к морской болезни в самолете. Недавно мы летели в Кельн; погода была прескверная. Мы, конечно, старые ландскнехты, но признаюсь вам, прелестная Шарлотта, что блевали, как собаки, – ничуть не стесняясь. – Румпф раскатисто засмеялся.

Шарлотта скривила свой накрашенный ротик в улыбку. То, что гаулейтер назвал ее просто по имени, немедленно ее с ним примирило.

Румпф заговорил о путешествиях по морю; на пароходах пассажиры опытнее, чем в самолетах.

Шарлотта с радостью ухватилась за новую тему и спросила, много ли ему приходилось ездить по морю.

– По морю? – вскричал Румпф. И стал на своих толстых пальцах перечислять моря, которые он переплывал.

– Атлантический, Тихий, Индийский океан, – начал он и так без конца. Когда он достиг Желтого моря, ротмистр Мен встал, чтобы произнести тост в честь гаулейтера.

XVIII

Радостно сиявшее лицо графа Доссе омрачилось, снова сделалось серым и усталым. Налет красоты исчез. Осталась лишь легкая улыбка, настолько деланная, что, казалось, он забыл ее на лице. Граф не слышал, что говорил ротмистр Мен, он машинально взял в руки свой бокал, когда все встали, машинально открыл рот, когда все закричали «хайль», но с губ его не сорвалось ни единого звука.

С того момента, как Шарлотта обрела благоволение гаулейтера, ей ни разу даже не пришло в голову посмотреть в сторону графа, хотя бы улыбнуться ему. Словно его больше не существовало.

Куря папиросу за папиросой, он украдкой наблюдал за ней. Улыбка ее стала живее, искристее, глаза блестели лихорадочно и ярко. Она выпила полный бокал шампанского, а ведь она его не выносила! Он хорошо знал ее! Она стремилась покорить Румпфа, влюбить его в себя, надо было видеть, как она выставляла напоказ свою грудь, изваянную богом. Берегись, Шарлотта! Она любила простых, сильных, здоровых мужчин. Почему бы ей и не любить их? Даже таких невежественных и примитивных, как этот Румпф, бывший кок на грузовом пароходе.

Когда она шутливо погрозила гаулейтеру пальцем, сердце замерло в груди у Доссе. Какая непостижимая наивность! Она ведь не знала этого человека, не знала его безграничного тщеславия, его причуд, которые в одну десятую долю секунды могли обернуться гибельной ненавистью.

Официанты рядами ставили на стол бутылки с шампанским и ликерами. Все было готово для кутежа. Румпф закурил сигарету и громко рассмеялся. Он чувствовал себя в своей стихии. Когда гости, мертвецки пьяные, валились на пол, он бывал доволен. Хорошенькая Клара, уже подвыпившая, разбила бокал и начала смеяться, как звонкий колокольчик, который никак не может замолкнуть. Участь Клары была на совести у ротмистра Мена, как и участь многих других до нее. Он прокутит ее деньги, а когда у нее ничего не останется, сбежит от нее. Сбежит немедленно!

За столом уже царило шумное веселье. Следующей стадией будут разнузданность, громкие крики.

– Людовик Четырнадцатый, – кричал Румпф голосом, заглушавшим шум, – или это был Людовик Шестнадцатый? Apres nous… Да подскажите же мне, Мен.

– Après nous le deluge,[11]После нас хоть потоп (франц.). – сказал Мен, единственный из всех хоть немного говоривший по-французски.

– Это неправильно! Он нас не знал, и к нам это не относится! – кричал Румпф. – Мы переделаем это изречение, Мен: после нас хоть рай!

Мен поднялся и умильным голосом произнес:

– Après nous le paradis.[12]После нас хоть рай (франц.).

Вокруг восторженно зааплодировали.

– Заморозьте две дюжины бутылок божественной влаги вдовы Клико! – крикнул Румпф официантам в черных фраках и чокнулся с Шарлоттой. – Людовик Четырнадцатый или Людовик Шестнадцатый – это в конце концов безразлично, – сказал он. – А все-таки сегодня я жалею, что я не король-солнце.

Шарлотта покраснела. Она не знала, как ей истолковать его слова, но решила принять их за комплимент.

Тут гаулейтер поднялся, и все общество направилось вслед за ним в соседнюю гостиную, посреди которой стоял большой стол красного дерева. Гостиная была настоящим цветником. Шарлотта, проходя мимо графа Доссе, собралась что-то сказать ему, но в этот момент ее позвал гаулейтер, и она быстро прошла вперед. Граф последовал за ней в гостиную и уселся в углу у самой двери, под лавровым деревцем. Подали кофе и ликеры.

Граф Доссе чувствовал себя здесь хорошо, никто не мешал ему, зато он мог свободно наблюдать за всеми сквозь цветы в высоких вазах. Программой было предусмотрено, что после ужина он сыграет соло на скрипке, но никто не напомнил ему об этом; Мен был настолько поглощен своим флиртом с владелицей салона мод в Берлине, что позабыл обо всем.

Доссе радовался, что сегодня вечером Шарлотта услышит его. Он хотел играть для нее, для нее одной, но теперь был доволен, что Мен позабыл о программе.

«Не буду я играть, – злобно думал он. – Пусть Румпф ей играет на телячьем хвосте». В эту минуту он был зол и твердо убежден, что лишает общество первейшего удовольствия, но общество нисколько не тревожилось по этому поводу. Гости вели себя теперь еще более развязно и разговаривали громче, чем в столовой; временами стоял такой шум, что нельзя было разобрать ни единого слова. Пробки от шампанского стреляли в потолок.

– Молодым людям следует приучаться к пороху, – смеялся Румпф и все настойчивее ухаживал за Шарлоттой.

Но у Шарлотты появилась соперница – невеста Фогельсбергера, белокурая майорша Зильбершмидт. Она сидела в более чем непринужденной позе на ручке кресла, предоставляя обществу любоваться ее красивыми ногами. Граф Доссе иронически смеялся, сидя в своем углу. «Вы просто смешны, моя милая, – думал он, – извозчичья кляча не может соревноваться с рысаком». Лицо белокурой майорши от выпитого вина разрумянилось, глаза помутнели, искусная прическа растрепалась на затылке, но что это она говорит? Доссе прислушался. Она говорила с гаулейтером по-английски.

Гаулейтер, казалось, слушал с интересом и живо отвечал ей. Он тоже говорил по-английски, и так громко, что все могли его слышать; он очень гордился своим знанием английского.

В гостиной раздался взрыв смеха, и граф Доссе перестал слышать то, что говорилось, а когда шум замолк, Румпф уже говорил по-немецки и рассказывал что-то, видимо, очень занимательное. В комнате на минуту стало тише.

– Двести свиней в день! – кричал гаулейтер.

– Двести свиней? – спросило несколько голосов.

– В те времена в Чикаго закалывали по тысяче свиней ежедневно, – продолжал Румпф. – Я зашибал тогда немалую деньгу!

«Ах, это опять все та же история о чикагских бойнях! – подумал Доссе. – И как ему не надоест!»

Румпф подробно описывал, как они забивали по двести свиней в день. Так вот, стояло большое колесо, и свиньи висели головой вниз; удар ножом по шее – и уже льется кровь.

Женщины вскрикнули.

– Но, сударыни, свиней, согласно предписанию, оглушали по всем правилам науки и техники.

Кровь, само собой разумеется, аккуратно сливалась, и вот уже звонит звонок, свинья исчезает в люке и поступает в цех, где ее обваривают кипятком. А сверху уже ползет другая свинья, визжит и бьется на крюке, удар ножом по горлу – и снова кровь брызжет струей. К концу дня наши белые халаты были насквозь мокры от крови. Опять звонок – и новая свинья ползет сверху вниз. Да, тогда он, Румпф, был молод и хотел зарабатывать много денег!

Женщины притихли и с ужасом смотрели на него.

– Нервы, конечно, нужны были крепкие, стальные! – воскликнул он. – У американцев, если они не умирают молодыми, именно стальные нервы. Это крепкая порода, такую мы должны выращивать здесь в Германии, люди с проволочными канатами вместо нервов. Долго ли, спрашиваете вы? Полгода я выдержал на чикагских бойнях, а больше – нет! Но вы ничего не пьете, господа? Надо уметь пить и слушать одновременно.

Вновь зазвенели бокалы и забегали официанты. Гаулейтер пил только красное вино, изредка перемежая его рюмкой ликера. Он даже не раскраснелся, лишь сквозь коротко остриженные волосы просвечивала теперь очень розовая кожа на голове. Его ржаво-красный пробор был так же безукоризнен, как и утром.

Едва закончив первую историю, он принялся рассказывать вторую, тоже из своей жизни в Америке.

– Я тогда зарабатывал пятьдесят долларов в день, – начал он. – Неплохо, а? Но это была очень опасная job.[13]Работа, занятие (англ.). Дело происходило на нефтяных промыслах в Мексике, и работа моя состояла в том, чтобы перевозить динамит с участка на участок. Автомобили были снабжены первоклассными рессорами, но, несмотря на это, каждый год несколько машин взлетало на воздух.

Эту job он тоже бросил через четыре месяца.

Гаулейтер мог часами рассказывать о своих путешествиях, особенно когда бывал, как сегодня, в хорошем настроении.

Граф Доссе знал почти все эти истории, и чем чаще он их слышал, тем больше сомневался в их достоверности. Но тут случилось маленькое происшествие: не в меру разрезвившаяся Клара опять разбила бокал; на этот раз это было не легкое опьянение, а какая-то одержимость. Вне себя она хватала со стола бокалы с шампанским и бросала их об стену.

После третьего бокала ее стали держать за руки, и она, пытаясь вырваться, упала на пол. Клара сидела на полу и смеялась так звонко и неудержимо, что все стали вторить ей. Веселее всех смеялся Румпф. Мен поднял ее и поставил на ноги. Она покачнулась, но все же сделала попытку пройти по комнате. Стараясь обойти лавровое деревце, она пошатнулась и рухнула прямо на горку с посудой. Раздался звон, и осколки чашек и вазочек покатились по полу. Гости кричали, смеялись, а гаулейтер захлопал в ладоши. Это была ценнейшая коллекция редкостного китайского фарфора белого цвета, которую Румпф, по его словам, привез с Востока.

Мен вывел Клару из комнаты, но за дверью тотчас же послышался ее веселый и звонкий смех, снова заразительно подействовавший на остальных. Это, разумеется, послужило предлогом выпить за здоровье веселой Клары.

Фогельсбергер решил, что пора провозгласить тост в честь гаулейтера. Нельзя было не признать, что он говорил очень хорошо и красиво, чего никто от него не ожидал. Белокурая Зильбершмидт глядела ему прямо в рот изумленными глазами и первая громко зааплодировала своими маленькими ручками.

Довольный гаулейтер сразу же выступил с ответным тостом. Короткая речь его была великолепна.

– Благодарю вас, дорогой мой Фогельсбергер, – начал он, и все насторожились: гаулейтер редко произносил тосты. – Вы правы, я, так же как и вы, верю в то, что мы обретем нашу былую мощь! Будем надеяться, что вскоре мы снова, как и прежде, будем плавать по морям на наших быстрых челнах! – И он указал на фриз в гостиной, на который до сих пор никто не обращал внимания. Узкие челны с высокими носами неслись по волнам, а на корме, подняв щиты, толпились воинственные викинги. – И мы, – вдохновенно вскричал гаулейтер, – как эти там, наверху, будем бряцать мечами о щиты. Наконец, придет и наш черед; мы получим то, на что имеем право уже в течение столетий, а этим бакалейщикам, на острове, придется потесниться. Дорогу – мы идем!

Мен воспользовался тем, что в комнате после ответной речи Румпфа наступило шумное ликование, и приказал распахнуть двери в зал. Квартет на эстраде заиграл танцевальную музыку, женщины радостно взвизгнули.

Мен первым ввел свою даму в мягко освещенный зал, за ними последовали другие пары. Шарлотта танцевать отказалась под предлогом, что еще не оправилась от путешествия. Она предпочитала общество гаулейтера, который не танцевал. Он любовался ее руками и даже просил разрешения прочитать линии на ее ладони.

– Мне сейчас откроется ваша судьба, – предупредил он Шарлотту.

Лакеи опять внесли кофе и ликеры, а также вино, содовую воду и огромные подносы со сладостями и фруктами, на случай, если кто-нибудь еще недостаточно насытился. Когда они открывали двери, из кухни доносились смех и песни, а из погреба – крики и пение охраны, которая тоже шумно праздновала день рождения гаулейтера.

– Прекрасные руки! – воскликнул гаулейтер И внимательно, точно хиромант, стал всматриваться в линии на ладони Шарлотты. Он сгибал ее послушные пальцы. – Но что это? – Гаулейтер отпрянул в испуге и с удивлением заглянул в лицо Шарлотты.

Шарлотта непринужденно засмеялась.

– Вы опасная женщина, «мадам Австрия», – заключил Румпф. – Вам это известно? Вы принесете несчастье многим мужчинам.

Шарлотта фыркнула, и это не понравилось графу Доссе. Сердце у него сжалось.

– Но, надеюсь, и счастье тоже, – ответила Шарлотта, сопровождая свой находчивый ответ торжествующим взглядом.

Гаулейтер так сжал ей руку, что ее лицо искривилось от боли.

– Вам лучше знать, – отвечал он, – прав я или нет.

Но тут квартет заиграл вальс, который, как электрический ток, пронизал Шарлотту. Она вскочила с места. Да, теперь она хочет танцевать!

– Покажите нам свое искусство, «мадам Австрия», – смеясь, подбодрил ее гаулейтер.

Шарлотта кивнула головой и приняла очаровательную позу. Глаза ее загорелись.

– Сейчас я буду танцевать! – воскликнула она. – Но только не в зале, а вот на этом столе. На этом столе, – как одержимая, повторяла она и танцевальным шагом стала приближаться к столу.

Гаулейтер велел убрать бокалы, но Шарлотта воспротивилась.

– Я буду танцевать между бокалов и не уроню ни одного, ни одного! – кричала она.

Граф Доссе встал с места.

– Шарлотта, – вполголоса произнес он. Он хорошо ее знал. От шампанского она становилась невменяемой.

Но Шарлотта его не видела. Неукротимое желание блистать во что бы то ни стало овладело ею. Она сделала несколько на, но когда повернула свою прекрасную голову, то пошатнулась и расхохоталась.

Все гости пришли в гостиную полюбоваться на танцы прекрасной Шарлотты и столпились у большого стола красного дерева. Шарлотта встала на кресло, и множество рук услужливо поднялось, чтобы помочь ей взобраться на стол. Но она отклонила всякую помощь.

– Я и одна сумею, – воскликнула она и засмеялась так громко и весело, что не смогла уже двинуться с места.

– Прошу тебя, Шарлотта, – молил подбежавший к ней граф Доссе, – не забывай, что ты устала с дороги.

– Он ревнует, – сказала Шарлотта с презрительным смехом, и взгляд ее красивых, лихорадочно блестевших глаз скользнул по его лицу.

– Настоящий мужчина постыдился бы выказывать свою ревность во время такого торжества! – крикнул Румпф и зловеще засмеялся.

– Ревность – вздор, – пояснила Шарлотта и топнула ножкой, обутой в золотую туфельку. – Я все равно буду танцевать, черт возьми! Да, да, я буду танцевать на столе, – упрямо твердила Шарлотта, – на накрытом столе, между всеми этими бокалами, и не опрокину ни единого, даже вот того, посередке.

Наконец, она решилась поднять ножку в золотой туфельке и влезла на стол.

Все зашумели и захлопали в ладоши. Шарлотта озиралась вокруг с ребяческим торжеством. Божественно красивая и победоносная, стояла она на столе. Никогда еще граф Доссе не видел ее столь прекрасной. Сердце его было полно печали, которая, казалось, пригибала его к земле. Он не выдержал и отвернулся.

Но вот Шарлотта протянула руки, как бы стараясь ухватиться за воздух.

– Как здесь все-таки высоко наверху, – боязливо проговорила она.

– Разрешите мне удалиться, – с поклоном обратился граф Доссе к гаулейтеру.

– Пожалуйста. Мы рады избавиться от тех, кто портит нам праздник.

– Он рассердился! – хихикнула Шарлотта, стоя на столе.

– Не обращайте внимания, прекрасная Шарлотта, – сказал гаулейтер. – Он не сердится и скоро вернется.

XIX

Шарлотта перевела дыхание и улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок.

– Из-за чего я разнервничалась? – сказала она и засмеялась. – Теперь я чувствую себя свободнее. Ах, как глупы мужчины! Ну, играйте! – обратилась она к музыкантам. – Неторопливо, торжественно. Прошу!

Квартет заиграл вальс в медленном темпе, приглушенно. Шарлотта закинула руки, чтобы принять обольстительную позу, но вновь уронила их.

– Нет, слишком много бокалов, ничего не. получится, – сказала она не без робости.

Бокалы мгновенно исчезли.

Шарлотта сделала несколько грациозных шажков, дело как будто пошло на лад. Но только она взмахнула руками, откинув широкие рукава, как опять испугалась.

– Не выходит, – сказала она огорченно и покачала головой. – Меня стесняет этот непривычный костюм.

– Устраивайтесь, чтобы вам было удобно, и танцуйте в чем мать родила! – крикнул Румпф и грубо засмеялся.

– Как? – Шарлотта сделала вид, что не расслышала.

– Почему бы и нет? Ведь мы не мещане, – подбодрил ее Румпф.

Все с напряженным интересом смотрели на стоявшую на столе Шарлотту и разжигали ее громкими выкриками.

Шарлотта испытующе взглянула на Румпфа сквозь узкую щелочку между ресниц.

– Как? – снова спросила она. – Впрочем, без одежды и правда куда лучше танцевать.

– Смелей, смелей! – воскликнул Румпф. – Плачу двадцать тысяч марок за пять минут танцев!

– Двадцать тысяч марок? – недоверчиво переспросила Шарлотта. – Вы это серьезно говорите?

– Даю слово.

Шарлотта раскраснелась от волнения, потом неожиданно побледнела, уши ее стали совсем белыми. В венском театре она получала триста крон жалованья. Потом опять покраснела. Быстрым взглядом измерила ширину и длину стола и снова сделала несколько очаровательных на. Но, подняв руки, она сильно покачнулась, еще сильнее, чем раньше, и безнадежно понурила голову.

– Сегодня у меня вряд ли получится, – удрученно сказала она. – Я слишком много выпила. Но завтра я смогу танцевать. Вы и завтра предложите мне двадцать тысяч марок?

– Да, и завтра. Вам же известны мои условия.

– Хорошо, тогда я буду танцевать завтра, – обрадованно воскликнула Шарлотта и попыталась сделать пируэт, впрочем, неудачно. – Помогите мне сойти, – попросила она. – Завтра я буду хорошо танцевать! На этом столе. И пусть все смотрят! Сегодня я уже устала и не хочу ничего, кроме шампанского.

– Смелая девушка! – засмеялся Румпф. Он снял Шарлотту со стола и отнес в кресло.

– Благодарю! – сказала Шарлотта. И с удивлением, с восторгом крикнула гостям: – Боже мой, какой он сильный!

– А теперь нальем прекрасной Шарлотте шампанского, чтобы она завтра была такой же смелой! – сказал Румпф и хлопнул в ладоши.

Официанты ринулись к нему.

– Я сдержу свое слово! – уверяла Шарлотта. – Еще бокал шампанского, и я почувствую себя как в Вене. Там они прозвали меня «Цветущая жизнь».

– Шампанского, вина, музыки! – распорядился гаулейтер. – Теперь мы повеселимся вовсю. – Он велел принести сигары, папиросы и бутылку своего любимого красного вина. Квартету было приказано играть только самые веселые мелодии.

Но в самый разгар приятной болтовни открылась дверь – и кто же вошел? Звонко смеющаяся резвушка Клара. Вот она снова здесь! Она переоделась, причесалась и, освежившись, была готова к новым приключениям. Ее встретили шумным ликованием.

– Вот это смелость! – воскликнул Румпф. – Такие смелые женщины нужны нам в Германии, таких не одолеешь. Подсаживайтесь ко мне, дитя мое.

Праздник продолжался. Подали икру, дорогие закуски, водку.

Гости становились все шумливее и развязнее. Воскресшая Клара беспрерывно смеялась и, танцуя, громко пела бойкие французские песенки. Гаулейтер развалился в кресле, лицо его лоснилось от удовольствия. На одном колене у него сидела прекрасная Шарлотта, на другом – белокурая Зильбершмидт, совсем уже опьяневшая. Румпф щупал рукой то шею майорши, то шею прекрасной Шарлотты. Крупный брильянт на его мизинце переливался всеми цветами радуги, на запястьях кустились густые рыжие волосы. Обе дамы наперебой что-то говорили ему, хотя он едва слушал их и только изредка смеялся и кивал головой.

– Смотрите, смотрите! Вот! – воскликнула вдруг прекрасная Шарлотта и указала на двери. В дверях стоял граф Доссе, подтянутый и трезвый, как всегда, только необычно бледный.

– Входите, юнкер! – грубо крикнул Румпф, раздраженный тем, что его потревожили.

– Разрешите мне… – начал бледный граф Доссе спокойным, но холодным и враждебным тоном. Он запнулся и умолк. Сквозь дым, поднимавшийся от множества сигар и папирос, его фигура казалась очень далекой, но слова его, несмотря на смех и крики, были слышны отчетливо.

– Что вам разрешить? – угрожающе спросил Румпф и подобрал ноги, так как обе дамы соскочили с его колен. Голос его звучал сердито. Только теперь все заметили, что лоб графа Доссе прорезан двумя вертикальными складками. Его близко посаженные глаза, казалось, еще больше сдвинулись, придавая бледному лицу выражение нескрываемой горечи и сдерживаемой ярости. – Что вам разрешить? – повторил Румпф странно глухим голосом.

Официанты отпрянули к стене.

– Разрешите мне… – начал граф Доссе тем же враждебным тоном. – Разрешите мне спросить?…

Румпф вскочил. Жилы на его висках вздулись, затылок побагровел, и кожа на голове, просвечивавшая сквозь ярко-рыжие волосы, стала пурпурно-красной.

– Здесь вам ничего не разрешат! – крикнул он. – И вам не о чем спрашивать! – Он сделал шаг вперед и заорал: – Смирно!

Граф Доссе много лет был кадровым офицером. Приказ подействовал на него как удар электрического тока. В мгновение ока он вытянулся и, казалось, врос в землю. В комнате воцарилась мертвая тишина. Бокал с шампанским опрокинулся, не разбившись, слышен был только звук льющейся жидкости. Официанты бесшумно скрылись. Когда у гаулейтера начинался приступ гнева, все разбегались. Дамы также не осмеливались нарушить тишину, они трепетали от страха и жались друг к дружке.

– Я ваш начальник, – продолжал Румпф низким, сильным голосом, раздававшимся на весь дом. – Если я говорю: умереть – вы умираете. Если я говорю: окаменеть – вы превращаетесь в камень. Понятно? Вы воображаете, что графский титул позволяет вам задавать вопросы? – Гаулейтер замолчал, злобно расхохотался и направился к своему месту, красный, с налившимися на висках жилами, задыхаясь. Он попытался заговорить спокойным тоном, но голос его звучал хрипло. – Садитесь, – обратился он к дамам, как будто ничего не случилось, – и не обращайте внимания!

Он вынул сигару из ящичка и, не торопясь, стал закуривать. Затем снова сел на свое место. Граф Доссе все еще неподвижно стоял у двери, адъютанты не шевелились, никто не решался открыть рта, только белокурая майорша Зильбершмидт что-то произнесла вполголоса. Граф Доссе вызывающе посмотрел на гаулейтера и снова начал:

– Разрешите мне…

– Смирно! – загремел Румпф.

Гаулейтер опять удобно устроился в кресле и пригласил обеих дам подойти поближе, так как прекрасная Шарлотта и белокурая Зильбершмидт старались держаться от него на расстоянии, как держатся на расстоянии от огнедышащего вулкана. Но он тут же снова вскочил и уставился своими пронзительными темно-голубыми глазами на графа Доссе.

– С ума вы, видно, сошли? – заорал он. – Смирно! Направо кругом! Лицом к стене! И стоять так, пока я не скомандую «вольно»! Повиноваться – и точка! Если я приказываю: «идите ко всем чертям», то вам надлежит немедленно идти ко всем чертям! Не сметь задавать вопросы, даже если я пожелаю убить вас! Поняли вы меня наконец? – Румпф отошел к креслу. – Не угодно ли дамам еще кофе? Прошу! Не станем расстраиваться из-за тех, кому хочется испортить наш праздник.

Граф Доссе все еще неподвижно стоял у двери, обратив лицо к стене. Это было жалкое зрелище.

– Прошу вас сюда поближе, прекрасная Шарлотта, – снова начал Румпф. – Ведь вы же не боитесь меня? И вы, моя дорогая Зильбершмидт. Я вижу, Кларе хочется чего-нибудь освежающего. Где официанты? Уснули они, что ли, Мен?

У двери шевельнулся граф Доссе, скрипнул паркет. Все увидели, что он повернул голову и с трудом зашевелил губами, словно они у него одеревенели. С искаженным лицом он снова заговорил:

– Позволю себе заметить, что вы вовсе мне не начальник, – явственно произнес он ко всеобщему ужасу, – Я старший лейтенант армии, тогда как вы были в армии всего лишь старшим поваром.

– Что? – Румпф снова вскочил. Он указал пальцем на графа Доссе. – Смирно! – закричал он. – Это бунт! Господин капитан Фрей, арестовать этого человека! Отвести его в его комнату! Вы не обменяетесь с ним ни единым словом и ответите головой, если он сбежит.

Капитан Фрей поднялся, чтобы выполнить приказ.

Праздник продолжался. До самого рассвета длилось чествование гаулейтера по случаю дня его рождения.

Когда забрезжил день, в доме раздался выстрел, но никто не слышал его, так как во всех комнатах стоял невообразимый шум. Граф Доссе застрелился.