Онлайн чтение книги Победил Александр Луговой
Глава шестая. В ТЫЛУ ВРАГА

Теперь это был один из полузабытых эпизодов Отечественной войны. Но в свое время о нем много писали в наших газетах. Да и в немецких тоже. А в начале шестидесятых годов вышла небольшая книжка «Путь «Красного спорта», рассказавшая о героической борьбе в тылу гитлеровских войск диверсионного отряда советских спортсменов, носившего название «Красный спорт».

...Железнодорожная магистраль, по которой осуществлялось снабжение немецких войск, наступавших на Москву, охранялась весьма тщательно. В частности, на участке, о котором пойдет речь, хоть и довольно открытом, через каждый километр располагался сторожевой пост, вдоль путей курсировали дрезины с патрулями. Ночью охрана усиливалась. Долгое время никаких происшествий на участке не было, и начальник охраны, капитан Рорбах, спал спокойно.

Но однажды поступили сведения, что километрах в сорока от Жуковки, где помещался штаб охраны, русские высадили десант. Совершенно случайно это обнаружил возвращавшийся с попойки поздней ночью полицай. Над лесом довольно низко пролетел самолет, сделал круг и сбросил нескольких парашютистов. Мгновенно отрезвевший полицай погнал лошадь в ближайшую комендатуру. Лес прочесали дважды, вдоль и поперек, но никого не нашли. Через день поступило сообщение о новом десанте, а через несколько дней — еще об одном. На этот раз немцы серьезно обеспокоились, всюду были разосланы приказы о повышенной бдительности, в течение недели посты выставлялись в удвоенном составе.

Постепенно страхи улеглись, и все пошло по-прежнему.

И вдруг телефонный звонок разбудил Рорбаха в два часа ночи. В десяти километрах от Жуковки был пущен под откос эшелон с артиллерийскими снарядами. Через полчаса капитан прибыл на место. Мощные прожекторы освещали печальную картину: десятки искореженных, развороченных вагонов лежали вдоль насыпи, взрывы снарядов опалили траву, лес, кустарник на сотни метров вокруг. Пока Рорбах и его солдаты суетились, вынося убитых и раненых, а ремонтная команда восстанавливала пути, небольшая группа гестаповцев внимательно изучала место происшествия.

На следующий день коменданту округа генералу Ранке лег на стол доклад. Из доклада явствовало следующее.

Партизаны (а скорее всего те самые парашютисты, которые были недавно замечены) незаметно подкрались к сторожевому посту, сняли часового и, заминировав путь возле самого поста, скрылись. Труп часового, чудом уцелевший среди огня и взрывов и лишь отброшенный на два десятка метров взрывной волной, был тщательно осмотрен. Эксперты установили, что к часовому подкрались, видимо, совершенно незаметно и мгновенно задушили искусным приемом.

Сторожевые посты были вновь усилены, через каждые полчаса вдоль полотна проходил патруль, а через каждые два-три часа проезжала дрезина. Обходы и смена часовых производились в самое неожиданное и каждый раз разное время.

Прошла неделя, и под откос полетел новый эшелон. На этот раз генерал Ранке лично прибыл на место катастрофы. Его сопровождал опытный следователь из гестапо Крамер, эксперты, целая толпа эсэсовских офицеров. Выяснилось, что все произошло так же, как и в прошлый раз, но была одна непонятная и пугающая деталь: создавалось впечатление, что диверсант, незаметно подкравшийся теперь к уже удвоенному сторожевому посту, дождался, пока оба часовых окажутся к нему спиной, и, бросившись на них, с невероятной быстротой уничтожил одного за другим. И при этом опять-таки голыми руками. На недоверчивый вопрос генерала — не было ли нападавших двое-трое — эксперты категорически заявляли: нет, действовал один человек!

Диверсии участились. Теперь не проходило двух-трех недель, чтобы на полуторастакилометровом участке не взрывались, не летели под откос поезда с техникой, живой силой, снарядами. А иногда партизаны нападали и на расположенные в окрестностях склады, бензохранилища.

Были предприняты чрезвычайные меры. Лес многократно прочесывали, вдоль путей вырубили, на деревни совершали неожиданные налеты. Чтобы запугать население и заставить его выдать партизан, десяток жителей расстреляли и повесили, несколько домов сожгли.

Но ничего не помогало.

Видимо, диверсантов было немного, они были опытны, смелы и искусны в своем деле и легко скрывались от карателей. На несколько дней все затихало, а потом следовал очередной взрыв.

Теперь уже сторожевые посты располагались не дальше двухсот-трехсот метров друг от друга, в окопах с круговой обороной. Подвижные патрули насчитывали по пять-шесть человек. Но наступили холода, часовые мерзли в своих холодных тесных окопчиках, вылезали размяться, погреться, и тут-то их и настигала «тихая смерть». Это выражение, заимствованное из словаря еще первой мировой войны, подходило здесь как нельзя точно. Гестаповцы уже твердо знали: на часовых каждый раз нападал один и тот же человек — они хорошо изучили его «почерк», — человек, в совершенстве владевший приемами самбо, этой русской борьбы без оружия, схожей с японской джиу-джитсу, но, как утверждали знавшие свое дело эксперты, значительно эффективнее и страшнее.

Человек действовал с ошеломляющей быстротой. Однажды после осмотра трупов и места происшествия было бесспорно установлено, что он успел уничтожить часового, разминавшегося около окопчика, а затем,совершив чуть не трехметровый прыжок, вырвать автомат у другого раньше, чем тот успел выстрелить. Завязалась борьба. Часовой сумел выхватить нож. Но, даже не потрудившись выбить у него из руки этот нож, партизан им же заколол часового.

Судя по всему, человек был не только асом в знании этой страшной борьбы, не только быстрым, как тигр, и бесшумным, как кошка. Он обладал, наверное, и колоссальной физической силой, потому что легко справлялся с такими часовыми, чей вес превосходил сотню килограммов, а мускульная сила позволяла валить быка.

Чего только не предпринимала охрана, чтобы выловить проклятых диверсантов. Но диверсанты оставались неуловимыми.

Рорбах похудел. По ночам ему снилась передовая, куда грозил его послать Ранке. Он не знал, что и перед Ранке кошмаром стоит фронт, куда его, в свою очередь, грозится загнать начальство повыше.

Только к середине зимы благодаря чрезвычайным мерам удалось, наконец, настичь одного из диверсантов. То ли мина взорвалась раньше времени, то ли осколки тяжелых авиабомб, которые вез эшелон, поразили на этот раз неожиданно большое расстояние, но двое партизан (а судя по всему, их всего двое и было), закладывавших мину, оказались ранеными: один — тяжело, другой — полегче. Тот, что полегче, два километра ползком, с перебитой ногой, тащил товарища на спине. Здесь тяжелораненый умер, а другой партизан прополз еще километр. Там его и настигла погоня. Он отстреливался недолго: не хватало патронов. Но, когда эсэсовцы подбежали к нему, он взорвал гранату, убив себя и троих врагов.

Трупы партизан были тщательно осмотрены. Осмотр подтвердил сведения, которые к тому времени уже собрало гестапо: в районе Жуковки действовал специальный диверсионный отряд, состоявший из русских спортсменов высокого класса, и притом разных спортивных специальностей. У одного из погибших диверсантов уши были расплющены: он явно много лет занимался борьбой, о чем свидетельствовала и могучая мускулатура. Во втором по шрамам на бровях, по фигуре эксперты без труда определили боксера.

В течение зимы еще трижды удавалось «ловить» партизан. Но «ловить» именно в кавычках. Каждый раз они отчаянно отстреливались, а последней пулей убивали себя (подходить к ним и пытаться брать их живыми немцы уже не решались). И только весной Рорбаху, наконец, повезло; один из диверсантов попал в плен! Когда, настигнутый карателями, он отстреливался, кто-то бросил в его сторону противотанковую гранату. Такой прием придумал следователь гестапо Крамер. Он посоветовал бросать в направлении настигнутых диверсантов мощные противотанковые гранаты — в расчете на то, что они оглушат (но не убьют) русского и его можно будет захватить живым. Дважды такая попытка терпела провал, но на этот раз удалась. В бессознательном состоянии партизана схватили и доставили в штаб.

Пожалуй, будь ранен сам генерал Ранке, он не удостоился бы такого внимания и забот военных врачей. Пленного немедленно перевезли в специальную палату. Ему делали инъекции всевозможных препаратов, кормили на убой. Начальник госпиталя, видный хирург, с дюжиной ассистентов несколько раз в день наведывался в палату.

У постели пленного круглосуточно дежурили два здоровенных эсэсовца, а все острые предметы и веревки, шнуры, тесемки были убраны. Крамер опасался, как бы пленный не покончил с собой. Когда специалист-хирург поставил своего необычного пациента на ноги, за него взялись другие специалисты: Крамер и его помощник, опытнейший заплечных дел мастер, Вольф. Ростом около двух метров, весь из мышц, бывший чемпион Баварии по борьбе, фельдфебель Вольф пользовался в гестапо особой репутацией. Его «обработки» не выдерживал ни один допрашиваемый.

Но этот выдержал.

Три недели потребовалось врачам, чтобы тщательным лечением и уходом поставить на ноги раненого партизана. И три недели — Вольфу, чтобы, проделав с ним то, от чего обыкновенный человек умер бы через день, убедиться, что на этот раз он, Вольф, бессилен.

Пленного часами пороли, ввинчивали в пятки шурупы, забивали раскаленные гвозди, медленно выкручивали, а потом по фалангам ломали пальцы на руках. Отрезали уши, нос. Он молчал. И не просто молчал — не давал показаний, а молчал вообще — не кричал от боли.

Под конец Вольф применил свою самую страшную пытку, которую не в состоянии, как он считал, выдержать ни один человек: он постепенно дробил пленному коленные чашечки, забивая в них молотком пустую патронную гильзу. Партизан, с лицом белее снега, с прокушенными почти насквозь губами, молчал. Несколько раз он терял сознание, но продолжал молчать.

И тогда случилось неожиданное. Не выдержал Вольф. Воя от бессильного бешенства, он набросился на партизана и задушил его.

Вольф был послан на передовую. Крамер получил выговор, но тайна страшного диверсионного отряда русских так и не была раскрыта. Он стал легендарным. Часовые боялись выходить на пост меньше чем втроем. При малейшем шорохе они открывали отчаянную стрельбу. В панике подавали сигналы тревоги по любому поводу.

Целый отряд гестаповцев, множество полицаев, полк солдат без конца прочесывали округу, задерживали, а то и расстреливали каждого подозрительного. Причем для смертного приговора достаточно было мелочи: офицер приказывал задержанному раздеться по пояс, и, если у того была мускулистая фигура, если можно было предполагать, что это спортсмен, его тут же на месте расстреливали без всякой дальнейшей проверки. Однако поймать партизан не удавалось.

Но однажды диверсантам не повезло. Дело произошло так (во всяком случае, так воспроизвели его гестаповские эксперты).

Была глухая ночь. Часовой одного из наиболее спокойных располагавшихся на открытой местности постов отошел оправиться шагов на десять от окопчика, в котором стоял, покуривая, второй солдат. Казалось бы, откуда взяться врагу? И все же тот самый, неуловимый, «тайная смерть», сумел подползти, выждать удобный момент и уничтожить отошедшего часового.

Накинув его шинель, он стал подходить к окопчику. Трудно сказать, что произошло дальше. То ли солдат разглядел врага и, ошалев от ужаса, выскочил из окопчика, чтобы бежать, то ли был он на редкость смелый и уверенный в себе (как потом выяснилось, солдат отличался феноменальной силой), так или иначе, но он вступил в единоборство с русским. По-видимому, ему удалось поразить нападавшего ножом и дальнейшую борьбу вести уже с раненым. И все же в этой схватке он нашел свою смерть. Русский партизан, несмотря на то, что потерял много крови (а кровь это была несомненно его, так как на часовом ни одной раны не обнаружили), сумел все же поймать противника на прием и задушить его. Как всегда, голыми руками.

Затем он, наверное, подал сигнал товарищам. Те приблизились, заминировали путь и начали отходить. Раненый шел сам, его, наверное, поддерживали. Но километрах в пяти от железной дороги они наткнулись на отряд полицаев, прочесывавших лес. Завязалась перестрелка. Подоспел эсэсовский патруль на мотоцикле. Верные инструкциям Крамера, эсэсовцы бросили в сторону окруженных партизан несколько противотанковых гранат. Один из партизан был убит на месте. Неподвижно лежали и два других. Но, когда немцы осторожно приблизились к распростертым телам, второй партизан с молниеносной быстротой перевернулся и выпустил очередь из автомата. Трое эсэсовцев и трое полицаев были убиты, остальные в беспорядке ретировались.

Партизан не растерялся. Продолжая стрелять одной рукой, а другой волоча за собой раненого товарища — того самого, которого прозвали «тихая смерть» (оставшийся на месте убитый партизан ножевых ранений не имел), он добрался до брошенного эсэсовцами мотоцикла и был таков.

Через две недели после неудавшейся попытки захватить «тихую смерть» советские войска начали приближаться к Жуковке, и дальнейшие диверсионные налеты на этом участке потеряли смысл.

Так многомесячная борьба между целой армией эсэсовцев, полицаев, солдат, гестаповцев и маленьким диверсионным отрядом «Красный спорт» окончилась его победой.

...Когда Ростовский вышел из госпиталя, дела его были неважны. Ножевая рана, которую нанес ему в ту памятную ночь немецкий часовой, повредила руку. Плохо было с головой. Взрыв противотанковой гранаты серьезно контузил его. Он надолго потерял сознание. Ростовский не помнил, как Гриша Пылин (до войны чемпион страны по борьбе) дотащил его до мотоцикла, как уходили они от преследования, как добрались к своим, как перевезли его самолетом на Большую землю.

Почти две недели Ростовский не приходил в сознание, а потом год провалялся на госпитальной койке.

Домой вернулся совсем инвалидом. Рука иногда болела, а главное, голова чуть не ежедневно раскалывалась от боли, кружилась. Порой он забывал самые простые вещи: имена друзей, свой номер телефона, день недели. Не то что о самбо или другом спорте, а вообще о какой-либо деятельности не приходилось и думать.

Так прошло несколько месяцев.

Но однажды Ростовский надел свой лучший довоенный костюм и отправился в военкомат. Он предложил преподавать самбо. Военком внимательно оглядел невысокого, сухощавого человека, стоявшего перед ним, и задумался. Мастер спорта, чемпион страны... Мало ли что ранен, контужен, он же не в соревнованиях собирается выступать — учить. Инструкторов нет, а самбо, это военком хорошо знал, — великая вещь на войне.

И вот ежедневно Ростовский стал ходить преподавать самбо. Это утром.

А вечером он шел в институт физкультуры. Там друзья лечили его. Лечебная гимнастика, массаж, легкие тренировки, а главное... главное — привычная, хорошо знакомая да просто необходимая ему атмосфера спортивных занятий, тренировок — всего этого светлого, шумного, радостного мира красоты, здоровья и силы. Он ходил здесь со своей раненой рукой, со своей несчастной, порой просто невыносимо болевшей головой, бледный от боли и улыбался, стараясь скрыть слабость и тошноту.

Но чем дальше, тем дела шли лучше.

Рука почти выздоровела. Голова перестала болеть, пропали головокружения.

Ростовский стал тренером.

Тренерской работой он увлекся до самозабвения. Шли годы. Его ученики становились чемпионами страны, мастерами. Он и сам теперь носил высокие звания: заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер СССР. К ордену Ленина, полученному за военные подвиги в тылу врага, прибавился орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его за высокие спортивные достижения, за то, что вырастил он десятки замечательных учеников.

Теперь Иван Васильевич Ростовский был лучшим тренером страны по борьбе самбо, его перу принадлежали многие статьи, учебник, несколько книг, посвященных этому виду спорта. Он работал над кандидатской диссертацией.

...Обо всем этом, о прекрасной и трудной жизни этого человека знали многие тысячи людей, те, кто прочли небольшую книжку «Путь «Красного спорта» и другую — «В бою и труде», в которой рассказывалось о жизненном и спортивном пути Ростовского. Книгу написал известный спортивный журналист, два года с величайшим трудом собиравший для нее материал, так как сам Иван Васильевич никакой помощи ему в этом не оказывал и ни слова о себе рассказывать не хотел.

Но читатели книг не знали, что Иван Васильевич обречен.

Ему оставалось жить считанные годы. Последствия тяжелой контузии головы, словно исчезнувшие на время, снова давали себя чувствовать. То ли сказывался возраст — как-никак Ростовскому было за пятьдесят, — то ли подкосила напряженная, без отдыха и перерыва, умственная работа — подготовка диссертации, — но головные боли вновь усилились, снова появлялась тошнота, слабость, терялась память. Уже дважды Иван Васильевич ложился в больницу. Первый раз на месяц, второй — на три.

Врачи были единодушны: при таком режиме можно протянуть год-два; если бросить всякую работу — вдвое дольше. Предложить Ростовскому расстаться с работой было невозможно — тогда ему пришлось бы сказать и о диагнозе, а кто бы решился на это... От него требовали беречь нервы, не волноваться, отдыхать — словом, все то, что так необходимо и так трудно выполнять в жизни.

Ростовский улыбался, обещал — и врачам, и жене. А сам еще напряженней трудился, еще меньше спал, урывая для работы часы от ночного, и без того короткого, отдыха.

Кроме врачей, никто не знал, что неотвратимо и стремительно приближается для Ростовского конец пути. Врачи берегли его, обманывали добрым и бесполезным обманом. Бесполезным, потому что Ростовский знал.

Он улыбался, обещал беречь себя, но работал все ожесточенней: надо было закончить диссертацию, написать еще одну книжку, еще одну статью, подготовить еще одного ученика. Для него не могло быть выбора между несколькими годами спокойной, но бесполезной жизни и пусть всего лишь годом жизни, отданной людям.

Раз в год, по весне, он приходил на одно из московских кладбищ. Здесь, в глухом, заросшем черемухой уголке, за простой деревянной оградой, на земляном холмике лежала мраморная плита. «Григорий Пылин, мастер спорта, солдат, партизан. Погиб в боях с фашистами» — было высечено на ней.

Иван Васильевич клал к подножью холмика букет мимоз и подолгу сидел на стоявшей рядом, вросшей в землю скамеечке.

Гриша, Гриша Пылин... Товарищ по институту, соратник по борьбе в тылу врага. Они вместе пришли тогда на стадион «Динамо», вместе учились в партизанской школе, сидели рядом в самолете, уносившем их темной, ненастной ночью в глухой тыл врага...

И там были всегда вместе. Когда Ростовский неслышно и незаметно, порой часами, полз к немецкому сторожевому посту, он знал, что поблизости с автоматом наготове залег Гриша. И случись что не так, он скорее пожертвует собой, чем оставит друга в беде.

Но все «случалось» как надо. Словно стальная распрямляющаяся пружина, он взлетал в воздух, обрушиваясь на врага. Он никогда не ошибался, приемы его были точны и неотвратимы, как сама судьба. Ростовский тихо опускал бездыханное тело врага на землю и подносил руки ко рту. Тишину ночи прорезал глухой, тоскливый крик ночной птицы, а через минуту Гриша и еще кто-нибудь из ребят, сгибаясь под тяжестью взрывчатки, подбегали к полотну железной дороги и быстро, но расчетливо начинали закладывать мины. Они всегда держались друг друга, как привыкли это делать на поле, в зале, на беговой дорожке. Они были одной командой, одним коллективом. Просто поле и дорожка стали другими. Теперь это были поля сражений и трудные дороги войны. Но они-то остались прежними — советскими спортсменами.

В ту ночь Гриша Пылин, рискуя собой, спас ему жизнь. Что ж, настало время и для него, Ивана Ростовского, отдать свою жизнь народу. Жаль, что суждено ей быть короткой. Ну, а у Гриши она ведь была еще короче.

Разве это важно? Разве цена жизни измеряется ее продолжительностью, числом прожитых лет? Нет! Она измеряется свершенным за эти годы, пользой, принесенной другим. Вот и надо спешить, успеть побольше за оставшиеся немногие годы...

Ростовский прощался с могилой друга. Каждый раз. Он ведь не знал, доведется ли ему прийти сюда снова. И уходил домой, к письменному столу, на стадион, в спортивный зал, туда, где ждала его работа.

Чем трудней ему было, чем больней, тем ровней, приветливей и добрей был он со своими учениками, с этими веселыми, юными, цветущими парнями, перед которыми раскрывалась долгая, интересная, увлекательная и прекрасная жизнь. Они привыкли во всем верить ему, они приходили к нему со своими большими радостями и такими маленькими (но казавшимися им очень большими) огорчениями, со своими надеждами и планами. И он радовался их радостям, утешал в беде, бодрил, если надо, вдыхал в них веру в себя. Они любили его за его постоянно хорошее настроение, за неистребимую веру в удачу, в будущее, в успех.

Он был для них не только тренером, учителем, другом. Он был для них примером в жизни.

А это куда труднее.

Куда труднее жить так, чтобы не краснеть ни за один прожитый день, чтобы, когда настает час последнего расчета, сожалеть лишь о том, чего не совершил, а не об ином, совершенном. Люди не ангелы. Они не парят над землей. Они идут по ней, изрытой и неровной, а потому порой спотыкаются.

Мудрость не в том, чтоб не споткнуться, а в том, чтоб делать это пореже, побыстрей возвращать равновесие и продолжать свой путь всегда вперед, не сворачивая на болотистые тропки, не поворачивая назад.

И отмерен ли тебе длинный путь или короткий, по равнинам или по ухабам, пройти его надо так, чтоб протоптать дорогу другим.