Онлайн чтение книги Пощечина общественному вкусу
Николай Бурлюк

Смерть легкомысленного молодого человека

Я отравился и не было никакого сомнения, что умираю. Легкий холод отрезвлял агонию бессильного тела, и странно привлекала внимание блестящая обертка банки с морфием. Пустынный и гулкий коридор университета кое-где слабо светился желтыми пятнами лампочек, и за окном глухо шумели деревья. Я лежал раскинувшись, головой прислоненный к стене и тщетно вникал в подробности моей ночной выходки. Недвижный стал видеть самого себя скрученным, с пеной на губах откуда-то сбоку и не мог уйти от этого щемящего зрелища. Что же дальше? — сказал я, но ни одного шопота не вырвалось из косных уст. Как бы в ответ на эту мысль из темного шкафа с греческими авторами вылез очень прилично одетый человек в цилиндре и фраке, похожий на дежурного из бюро похоронных процессий и, споткнувшись о мою ногу, пробормотал какие-то извинения. После внимательного осмотра его внешности, разрешила мои недоумения лишь одна эмблематическая тросточка в руках. Посмотрев минуту на труп, он, не говоря ни слова, вынул из кармана газету и бечевку и принялся увязывать уже холодного покойника. Внимательно исполнив последнее, тронул меня за рукав и ласково сказал: «Ну, что же, пойдемте?» — Я, тоскующий, молча последовал за ним чрез вестибюль с тяжелыми колоннами, к главному выходу. Жалобно заскрипела дверь, и сильный порыв ветра обвил мою голову складками плаща спутника. Выпутавшись, я увидел перед собой, вместо гинекологического института, широкую, шумную и желтую реку, над которой ветер нес обрывки туч. Мое удивление еще более усугубилось, когда позади, вместо мрачного здания Петровских коллегий, ###ртзял сухой пустынный пейзаж. Сильный ветер гнал волны по реке и клонил прибрежный камыш. На кустах сохли сети. У берега на причаль качался ветхий челнок, а из него торчала седая борода спящего рыбака. За рекой, по холмам раскинулся дубовый лес.

Мой спутник сказал, показывая на зеленые холмы: «Попробуйте» и для примера, замахав тощими руками, взлетел на аршин-другой. Подобная возможность вечного покоя мне показалась соблазнительной и я даже запел: «Их моют дожди и засыпает их пыль, а ветер над ними волнует ковыль». Но как я ни махал руками и подпрыгивал, я снова припадал к влажной траве…

«Гм! не можете? — жаль, жаль, ну тогда вам придется водою», сказал проводник и закричал спящему: «Харон, Харон». Старик зашевелился и, зевнув, притянул лодку к берегу. Выпучив от удивления глаза, посмотрел на спутника. Наконец, как бы вспомнив, ударил себя по лбу и радостно воскликнул, «а, это Вы, давненько, давненько» — потом пояснительно, как старый еврей — Вы знаете, всем кушать хочется, ну, я и рыбачу, пока нет их — и он почтительно указал на меня. Тут вожатый заторопился и шепнул мне: — «Ну, вы с ним сойдетесь, он славный, только не забудьте двугривенный, а мне уже пора», и, махнув на прощание Харону, растаял в пыльной дали. Старик, в свою очередь, замахал сломанным веслом и печально покачал головой.

Я помог перевозчику вычерпывать воду и сел на весла, но едва отъехали мы какую-нибудь сажень, как показалась из-за поворота женская фигура. Быстро, неестественно, как сомнамбула шла она к берегу. Едва коснувшись воды, она остановилась, как раз, перед нами, с бледным лицом и развевающейся вуалью. Её широко открытые глаза, казалось, не видели нас, руки крепко сжимали стебли белых цветов. Потом, вздрогнув, стала кидать их один за другим в нашу сторону. Цветы не долетая падали в воду, и сильный ветер относил их обратно. Но едва один из них коснулся лодки, как она, круто повернувшись, ринулась обратно, а сильный ветер развевал зеленую вуаль и синее платье.

Мы долго плыли по мутным волнам. Берега реки делались скалистее, а течение мчало лодку. Харон молча правил, а я гадал по лепесткам цветов — любить, не любит. Темный гранит перегораживал наш путь. С ревом низвергаясь, река уходила куда-то под низкий свод. Заржавевшие решетки закрывали огромный сток. Перевозчик привязал лодку к кольцу, вделанному у самого входа и сказал сурово — «Мы приехали. Вам придется здесь нырнуть», потом, смягчившись: «Впрочем, в одежде это неудобно, я открою шлюз». Вода спадала, обнаруживая темную галерею и вереницу ступеней. Всюду лежали водоросли и зеленела плесень. «Прощайте, Харон, простите, что так мало», сказал, давая гривенник. Сперва было темно и сыро, потом начало впереди слабо светиться. Меня поражала тишина и пустота Аида. Не слышно было лая Цербера, и не витали тени грешников. Пройдя еще сотню шагов, я за поворотом встретил сутулого старика. Я вежливо поклонился и спросил — «Скажите, пожалуйста, где судилище и могу ли я увидеть господина Плутона?» Последний (это был он) приветливо улыбнулся и молвил: «Господи! Да разве Вы не знаете, что Аид упразднен, а все души уже давно получили прощение от всемилостивого Зевса, Меркурий пошел по коммерции, а Цербер более тысячи лет, тому назад, издох от старости». Увидев, что я опечалился, он погладил меня по голове и добавил: «Вы не думайте, что кроме меня здесь никого нет — Ева из жалости к моему одиночеству у меня хозяйничает. Пойдемте, я Вас представлю». И он отворил дверь в дворницкую. Пахло смазными сапогами, на столе кипел самовар и лежала связка бубликов. У стола, окутанная клубами пара, сидела старушка и чинила поддевку. «Неужели Вам не скучно?», спросил я. «Да, но он меня учит садоводству», и она указала на чахлую гвоздику у низкого окна, за которым раздавались шаги мокрых прохожих.

Тишина Эллады

Нас, юношей юга, не влечет к тебе, Эллада, торопливой весной в убегающем взгляде зеленых равнин и вдохновенного ветра недалекого моря…

Не призывает нас твой голос летом, не знающим кем быть, — бесплодной женой или матерью непокорных хлебов и трав…

Но если в конце августа выйду в усталое поле слушать треск высыхающей отерни и целовать ясные ланиты неба, я, из притвора осени, слышу пораженный дальний голос твоей тишины, О страна богов!

Мы твои на рубеже гиперборейских стран и черных волн неугомонного моря…

Перекликаются ли в осеннем воздухе покинутые менады на лесистом кифероне, доносится ли голос пережившего свою смерть Лиея от скалистых вершин Гимета?..

Мы твои, — страна покинутых храмов и жертвенников, под сенью распятой красоты…

Мы твои когда звезды дрожат в водах Кастальского источника и наши пугливые музы прилетают робко пить его поющую воду.

Мы твои — в жестокой согбенности наших городов…

И не есть ли над ними твой зодиакальный свет нам вино вечно прекрасной смерти.

Солнечный дом

Я хорошо помню то время. Многие черты прошлого и теперь невидимо лежат и на увядающей степной зелени и на стенах серых земляных построек хутора, а по вечерам, иногда, по белой извести штукатурки моей комнаты ложатся знакомые тени…

И тогда с непонятным Вам волнением я тушу свою зеленую намну. Так дети, читая письма предков, в ужасе рвут их: — былое приводит застывшую статую.

Мы жили тогда в белом доме. Круглый, с тонкими колоннами и куполообразной крышей, он стоял на пологом холме — стройный и высокий.

Возвращаясь из далеких путешествий по голубым, травянистым лугам, мы еще издалека высматривали его купол, четко белеющий на фоне соседних холмов рыжих и бурых от вызревших хлебов, как шкура лисицы. Подходя ближе мы уже различали за частыми колоннами насквозь светящиеся окна и темные цепи буксуса на его песчаном окружии. Еще ближе… и к нам доносится вялый запах чайных роз балкона верхнего этажа дома, внизу же камелии точат капли крови.

Приют солнечных лучей и милых ларов и пенатов.

Нас было много и дев и юношей. Но лишь я один был жилец этого мира. Палец у губ при встрече охранял тишину дома.

И на верху и внизу комнаты рассекали круг дома секторами. Двери из комнаты в комнату. Верхние комнаты без мебели и солнечные пятна тепло ложились на покоробившийся паркет и голубой выцветший атлас стен. Внизу синие обои охраняли покой и тайну. Книги и музыкальные инструменты разместились, как сухие насекомые на полках.

Однажды, к вечеру, как обломки скал мы лежали на западном скате холма. Солнце, близясь к горизонту, покрывало красным туманом далекие леса запада. На севере глухо шумел поток и ветер качал темные ели. Юг — желтый блестел рукавами устьев и дрожал яркой зеленью островов и камышей.

Было очень тихо. Неслышный ветер доносил изредка ровное и нужное мурлыканье, уже сонных, ларов. Еще минута… другая и дымный диск солнца огромный потонул в густой смоле заката.

Небо облегченно пожелтело и мы, уверовавшие в запад, ждали дуновенья вечернего ветра. Стало еще тише и даже, наш пресыщенный слух внял ровное дыханье девушки на огороде под холмом.

Где-то далеко, как лопнувшая струна прозвучал голос быть может, нам это послышалось, но опять жалоба и испуг где то далеко не в нашем мире … и, вдруг, прорвав пелену заката дальнего горизонта, взлетала тень… облако… птица? — да, конечно, птица! С тревожным и протяжным криком она пронеслась на необычайной высоте, над нашим домом, оглядываясь на пробитый запад. Еще мгновение — и она утонула в мгле востока. И снова птица, другая, третья — стройные вереницы, треугольники, потом, сбившиеся смятенные стада. Как спугнутые с ночлега в устьях Дуная, Нила, летели белые стаи фламинго, пеликанов, аистов, лебедей, дико крича — и падали торопливо в тьму востока.

И опять все замерло… притаилось, лишь темная рана запада медленно покрывалась остывшими тучами.

А там за скатом небес шорох, легкий треск, свист, скрежет, царапанье и далеко, далеко ползет медленно упорный враг, закрывая ноль неба. Тогда мы в необычайном ужасе, тихонько на цыпочках в угрожающей тьме крадемся в сонливый дом. Заметаны следы, медленно и внимательно запираем окна, двери, затворяем ставни, опускаем занавеси и, зажегши лампы с зеленым абажуром, садимся в остром углу комнаты спиной к окнам — соберитесь вокруг меня и спите.

Ровно наступает безмолвие и гаснуть последние шорохи. В тихих теплых комнатах сухой запах старой мебели и стен. И только с чуть слышным шелестом горят домашние лампы.

На двор сперва тише чем у нас потом сквозь тишину стекла окон и ставни слышится волнообразный шум бесчисленных голосов. Скребут стены и крыша трещит под тяжкими шагами. Лампы ровно горят. Обернувшись к окну вижу — между подоконником и рамой протискалась кольчатая лапа с когтем и забегала по стене Со странным любопытством подхожу и, открыв ставни смотрю — сперва цветные круги, потом огромный зрачок в целую шибку темной воронкой тянет. С усилием вырвавшись из магнитного поля, захлопываю ставню и иду в глубь комнаты. И опять тишина в доме. Ровно шуршит светильня лампы и зачарованные смотрим мы на пылкий огонь. Острия языков ровно оббегают круг светильни. Лепестки охраняют аромат света. Но нас слишком много, сонные, мы боимся спать и свет сохнет и трещит сухая светильня.

Лепестки опадают и тени сгущаются, — лепестки опадают и когда последний уже красный забегал по кругу, хлопая под темным ветром, снаружи с новой силой завыли и застонали и зазвенели хрупкие стекла окна. В паническом ужасе, толкая друг друга и давя мягких и сонных ларов бежим в соседнюю комнату. Едва закрыв двери, слышим как в покинутой комнате с треском выламывают двери и окна.

А мы снова у лампы изнеможенные и оцепенелые смотрим на верный огонь. Но нас слишком много и опять истощенное пламя медленно тускнет и трещит сухая светильня. Белый сигнал потухания снова кружится перед нашими пристальными взорами и снова мы, покинув измученных и обессилевших, безжалостно захлопывая дверь, устремляемся в соседнюю комнату к круглому столу с зеленой лампой. А там выдавив двери и окна шуршат и повизгивая делят добычу. И снова вянет огонь и снова нас меньше перед взорами быстрых языков. Еще потуxaние, бегство, истощенный огонь, гибель спутников и опять, опять…

Наконец последняя лампа, лампа моей комнаты, комнаты светоносца. Ровно шипит светильня и геральдический дракон герба кидает косую язвительную тень. Я остался один и только верный лар жмется к онемевшим коленам. Усталый и бездумный приник взором к домовитому огню, внимая его заботливый голос и вздрагивая при жестоком взвизгивании снаружи.

Огонь шепчет древние заклятия и дремучие речи, усыпляя волнение. Тонкие сырые нити незримо растут из пламени и своей паутиной заплетают мою неподвижную фигуру и верного лара. Изнемогая и потрескивая плетет умирающий паук серый кокон тихого света. Трясет сладкими лапками легкую колыбель, застывая под дикою тьмою.

Серым дождливым утром я нашел его обожженным у догоравшей свечи на ночном столике.