Онлайн чтение книги Почтовая служба Доктора Дулитла
ЧАСТЬ III

ДОКТОР зажег свою трубку, хорошенько ее раскурил и начал рассказывать:

— Я купил этот градусник много лет тому назад, когда был еще совсем молодым, полным надежд доктором и только-только начал свою практику. Я считал себя очень хорошим врачом и удивлялся, почему никто вокруг этого не замечает. На протяжении многих месяцев после того, как я открыл свой кабинет, ко мне не обратился ни единый пациент, и мне даже не на ком было опробовать мой новый градусник. Я часто мерил температуру самому себе, но я всегда был здоров, как бык, и у меня никогда не поднималась температура. Я старался подцепить хотя бы простуду — то есть я, конечно, не хотел простужаться, но надо же было мне как-то удостовериться, что мой новый градусник работает — но и это мне не удалось. И я ужасно переживал — был совершенно здоровым и ужасно переживал.

И вот в это время я встретился с другим молодым доктором, который находился в таком же положении, как и я, — у него тоже не было пациентов. И он сказал мне: «Я знаю, что нам нужно сделать — давайте откроем санаторий».

— Что такое санаторий? — спросил Габ-Габ.

— Санаторий, — ответил Доктор, — это что-то среднее между больницей и гостиницей — там живут и лечатся люди со слабым здоровьем, то есть инвалиды… Словом, я согласился с этим предложением. И тогда я и мой молодой друг — его звали Фиппс, доктор Корнелиус К. Фиппс — сняли за городом симпатичный домик, завезли туда кресла-каталки, грелки, слуховые рожки и кучу других предметов, без которых не могут обходиться инвалиды, и к нам сотнями повалили пациенты. Вскоре наш санаторий был заполнен до отказа, и мой градусник уже никогда не лежал без дела. Конечно, мы зарабатывали много денег, потому что больные платили нам очень хорошо. Фиппс был безмерно счастлив.

Но мне не все нравилось в нашей работе. Я заметил одну странную вещь: за все время ни единый из наших инвалидов не поправился и не уехал от нас. И как-то раз я заговорил об этом с Фиппсом.

— Мой дорогой Дулитл, — ответил он мне. — Вы хотите, чтобы они уезжали от нас? Но зачем? Нам как раз и нужно, чтобы они от нас не уезжали. Нам нужно, чтобы они оставались здесь и продолжали платить деньги.

— Фиппс, — сказал я, — мне кажется, что это не очень честно. Я стал врачом, чтобы лечить людей, а не чтоб выколачивать из них деньги.

Короче говоря, мы разругались вдрызг. Я ужасно рассердился и заявил ему, что отказываюсь быть его партнером и завтра же собираю свои вещи и уезжаю. Когда я в ярости вышел из его кабинета, мне по дороге встретился сэр Тимоти Квисби, один из самых богатых наших пациентов. Он сидел в кресле-качалке, и когда я проходил мимо, он попросил измерить ему температуру, поскольку полагал, что у него снова начинается лихорадка. Я никогда не мог установить, чем же был на самом деле болен сэр Тимоти, и думал, что болеть для него — это что-то вроде хобби. Поэтому, будучи очень рассерженным, я, вместо того чтобы измерить ему температуру, довольно грубо сказал: «А шли бы вы к чертовой бабушке!»

Сэр Тимоти был взбешен. Он вызвал доктора Фиппса и потребовал, чтобы я немедленно извинился, но я заявил, что и не подумаю. Тогда сэр Тимоти сказал, что если я не извинюсь, то он организует забастовку больных. Фиппс ужасно забеспокоился и стал умолять меня извиниться перед таким солидным клиентом. Но я все равно отказался.

И тут случилось невероятное. Сэр Тимоти, который всегда казался таким слабым, что даже не мог ходить, вдруг вскочил со своего кресла и, яростно размахивая слуховым рожком, побежал по всему санаторию, рассказывая о том, как возмутительно с ним обошлись и призывая всех больных сейчас же начать забастовку и отстоять свои поруганные права.

И представьте себе, наши пациенты забастовали. За ужином они категорически отказались принимать свои лекарства — и до еды, и после. Доктор Фиппс спорил с ними, умолял их, упрашивал вести себя, как подобает больным, и выполнять предписания врачей. Но они его и слушать не хотели. Они начали есть все, что им было запрещено, а после ужина те, которым была предписана прогулка, остались в помещении, а те, кому запрещалось много двигаться, наоборот — выбрались из дома и разгуливали туда-сюда по улице. Вечер они закончили тем, что перед сном устроили драку подушками, только вместо подушек у них были грелки. А на следующее утро они собрали свои вещи и разъехались по домам. Вот так наш санаторий и прекратил свое существование.

Но самое странное во всей истории это то, что все они, как я выяснил потом, совершенно выздоровели! Забастовка так благоприятно на них подействовала, что, выбравшись из своих кресел-качалок, они перестали чувствовать себя инвалидами. Так что я оказался не очень хорошим санаторным врачом. Хотя, впрочем, как сказать… Похоже, что покончив с нашим заведением, я смог вылечить гораздо больше людей, чем Фиппс, который хотел бы держать их там вечно.

НА следующий вечер, когда после ужина все опять собрались на веранде, Доктор спросил:

— Ну, кто сегодня будет рассказывать историю? Кажется, Габ-Габ говорил, что у него есть кое-что в запасе?

— Не разрешайте ему ничего рассказывать, Доктор, — сказал Джип. — Наверняка это будет какая-нибудь глупость.

— Он еще слишком молод, чтобы знать хорошие истории, — добавила Даб-Даб. — У него нет никакого жизненного опыта.

— Его ничего не интересует в жизни, кроме еды, — заявил Гу-Гу. — Пусть лучше рассказывает кто-нибудь другой.

— Постойте, — воскликнул Доктор. — Что это вы все на него так набросились? Каждый когда-то был молодым. Пусть он расскажет свою историю. Он еще, может быть, выиграет приз. Кто знает? Давай, Габ-Габ, начинай. Как называется твоя история?

Габ-Габ покраснел до ушей, поерзал на месте и наконец сказал:

— Это такая немного странная история. Но она интересная. Это… э-э-э… свинская сказка. Она называется «Волшебный Огурец».

— О, Господи! — заворчал Джип.

— Опять про еду! — пробормотал Гу-Гу. — Ну, что я вам говорил?

— Пи-пи-пи, — пропищала белая мышка.

— Продолжай, Габ-Габ, — сказал Доктор. — Не обращай на них внимания. Я тебя слушаю.

— Однажды, — начал Габ-Габ, — маленький поросенок пошел в лес со своим папой, чтобы нарыть трюфелей. Папа-хряк замечательно умел искать трюфели. Ему достаточно было просто понюхать землю, чтобы точно сказать, где они растут. В тот день он привел поросенка на одно хорошее место под большими дубами, где вскоре они выкопали огромный трюфель и сразу стали его есть. И вдруг к своему великому удивлению они услышали, как из той ямки, откуда они выкопали свой трюфель, доносятся какие-то голоса.

Папа-хряк не любил всякого волшебства и поспешил увести своего поросенка подальше от этого места. Но в ту же ночь, когда родители крепко уснули, малыш выбрался из своего загончика и отправился в лес. Ему очень хотелось узнать, что это были за подземные голоса.

И вот, отыскав ту ямку, он начал разрывать ее. Но вдруг земля стала проваливаться у него под ногами, и он почувствовал, что куда-то падает. Он летел довольно долго, пока не упал кверху ногами прямо на середину накрытого обеденного стола, причем угодил точнехонько в миску с супом. Поросенок стал осматриваться и увидел, что вокруг стола сидят маленькие человечки. Все они были вдвое меньше него ростом и вдобавок какого-то темно-зеленого цвета.

— Где я? — спросил поросенок.

— Ты в супе, — ответили человечки.

Сначала поросенок ужасно испугался. Но когда он увидел, что человечки за столом такие маленькие, его страх прошел. Он выхлебал из супницы весь суп, вылез наружу и спросил человечков, кто они такие. И они ответили:

— Мы — кухонные домовые. Мы живем под землей и занимаемся только тем, что придумываем новые блюда и едим их. Ты услышал наши голоса из-под земли, когда мы пели Гимн Еде. Мы всегда поем его, пока готовим что-нибудь особенно вкусное.

— Отлично! — сказал поросенок. — Я попал как раз туда, куда мне нужно. Давайте же скорей продолжим обед?

Только они хотели было приступить к рыбному блюду (как вы понимаете, супа к этому времени уже не осталось), как вдруг снаружи раздался громкий шум, и в зал вбежала целая толпа маленьких человечков ярко-красного цвета. Это были поганкины домовые, старинные враги кухонных домовых. Началась всеобщая драка, причем одни использовали зубочистки вместо шпаг, а другие — щипцы для орехов вместо дубинок. Поросенок, конечно, принял сторону своих новых друзей, кухонных домовых, и поскольку был вдвое больше каждого из врагов, то вскоре обратил их всех в бегство.

Кухонные домовые были очень благодарны поросенку за его военную помощь. Они назвали его героем-победителем и, увенчав венком из петрушки, посадили на почетное место. Обеденная зала была прибрана, и обед продолжался, как ни в чем не бывало.

Маленький поросенок еще никогда в жизни не ел с таким удовольствием. В течение обеда выяснилось, что кухонные домовые не только придумывали новые удивительно вкусные блюда, но и с большой фантазией относились к сервировке стола. Например, к рыбным блюдам они подавали специальные подушечки. В эти подушечки можно было втыкать рыбные кости вместо того, чтобы складывать их на свою тарелку. Другим их изобретением были веера для пудинга — ими полагалось обмахивать горячие пудинги, чтобы они быстрей остывали. Потом еще у них были такие плечики для пенок из какао — игрушечные маленькие вешалки, на которые можно было аккуратно развешивать пенки из вашего какао (все знают, как это неопрятно, когда пенки висят по краям чашки). А к фруктам у кухонных домовых подавались теннисные ракетки. И если с другого конца стола у вас просили яблоко, то вместо того, чтобы передавать туда всю тяжелую вазу с фруктами, вы могли взять одно яблоко и ударом ракетки отправить его просившему, а тот должен был поймать его на свою вилку.

Все эти выдумки очень оживляли атмосферу за столом, а некоторые из них представляли собой довольно полезные изобретения. Еще там была специальная говорильная труба, в которую можно было говорить о тех вещах, про которые не принято упоминать за столом.

— Говорильная труба? — перебила белая мышка. — Что-то я не пойму, зачем она нужна?

— Ну, — сказал Габ-Габ, — вы же знаете, как нас все время воспитывают: «Ты не должен говорить о таких вещах за столом!» И вот, у кухонных домовых была в обеденной комнате такая специальная труба, которая другим концом выходила на улицу. Когда им хотелось сказать что-нибудь неприличное, они вставали из-за стола, подходили к трубе и говорили в нее все, что хотели сказать, а потом возвращались на свое место. Это было великое изобретение… Словом, поросенок очень хорошо провел время, и когда обед закончился, он сказал, что ему пора возвращаться в свой загончик, пока не проснулись его родители.

Кухонные домовые ужасно огорчились, что он уходит. И на прощанье, в благодарность за то, что он помог им в битве против их заклятых врагов, они подарили ему Волшебный Огурец. Этот огурец обладал таким замечательным свойством, что, если вы отрежете от него даже самый маленький кусочек и посадите в землю, то на этом месте вырастет целое поле любого растения, какого вы захотите. Вам надо только произнести вслух название этого растения. Поросенок поблагодарил кухонных домовых, сердечно перецеловался со всеми и отправился восвояси.

Когда он вернулся домой, его родители еще спали. Поросенок надежно спрятал огурец под полом коровника, пробрался в свой загончик и тоже крепко заснул.

Случилось так, что через несколько дней соседний король затеял войну против короля той страны, где жил поросенок со своей семьей. Военное счастье было на стороне неприятеля, и видя, что враги приближаются, король повелел всем людям и домашним животным королевства перебраться под защиту стен своего замка. Семейству поросенка тоже пришлось отправиться туда. Но перед этим поросенок откусил кусочек своего Волшебного Огурца и взял его с собой.

Вскоре королевский замок был окружен войсками противника. Осада длилась много недель — враги знали, что рано или поздно король и его подданные начнут голодать, и им придется сдаться.

Пока длилась осада, королева приметила маленького поросеночка, который бегал по двору замка. Она была принцессой из ирландского дома и очень любила животных. Но к этому поросенку она почему-то сразу почувствовала особенную симпатию — она повязала ему на шею зеленую ленточку и часто играла с ним к большому неудовольствию своего мужа, короля.

Но вот, на четвертую неделю осады запасы пищи в замке подошли к концу, и король приказал резать свиней. Королева подняла ужасный плач и умоляла, чтобы ее любимца пощадили. Но король был тверд.

— Мои солдаты голодают, — сказал он. — Из вашего любимого поросенка, мадам, завтра сделают сосиски.

И тогда поросенок понял, что пришло время применить волшебный подарок домовых. Выбежав в дворцовый сад, он выкопал ямку и посадил кусочек своего огурца прямо в середину лучшей королевской клумбы с розами.

— Пастернак! — прохрюкал он, засыпая ямку. — Пусть вокруг вырастет много пастернака?

И едва он произнес эти слова, как густые всходы пастернака заполнили весь королевский сад. Даже гравиевые дорожки сплошь заросли пастернаком.

Теперь у короля и его солдат было достаточно еды, и через некоторое время, отъевшись на питательном пастернаке и набравшись сил, они предприняли вылазку, наголову разбили неприятеля и обратили его в бегство.

Королева получила разрешение оставить при себе своего любимца поросенка, который доставлял столько радости ее доброму ирландскому сердцу. Поросенок был провозглашен национальным героем, и ему отвели загон, украшенный драгоценными камнями, прямо посреди королевского сада — на том самом месте, где он посадил свой Волшебный Огурец. И они все жили долго и счастливо. Так кончается свинская сказка.

ВСЕ звери теперь с нетерпением ждали вечеров на веранде плавучей конторы. Было решено, что следующей свою историю расскажет Даб-Даб.

Когда все расселись по местам, почтенная домоправительница пригладила клювом свои перья и с большим достоинством начала:

— Неподалеку от Падлби-на-болоте живет фермер, который по сей день клянется, что его кошка понимает каждое слово. Это, конечно, не так, но и фермер, и его жена уверены в обратном. И сейчас я вам расскажу, что привело их к этому заблуждению.

Однажды, когда Доктор уезжал в Шотландию искать скелеты ископаемых животных, он оставил меня присматривать за домом. И как-то вечером старая лошадь пожаловалась мне, что крысы съедают весь ее овес. Я вышла из конюшни и, прогуливаясь по саду, стала размышлять, чем помочь старой лошади. И тут я заметила большую персидскую кошку, которая важно расхаживала вокруг. Ну, вы знаете, я сама не очень-то люблю кошек. Во-первых, они воруют утят, а во-вторых, они вообще довольно подозрительные существа. И я приказала этой особе убираться из имения Доктора. К моему удивлению, она повела себя очень вежливо — сказала, что зашла в чужие владения по ошибке и повернулась, чтобы уйти. Мне стало немного совестно, ведь я знала, что Доктор всегда такой гостеприимный, и к тому же кошка не делала ничего плохого. Я догнала ее и сказала, что если только она не собирается здесь охотиться, то она может приходить и гулять по нашей территории, когда ей вздумается.

Мы разговорились, как это водится у людей, и я узнала, что эта кошка живет у одного фермера, примерно в четверти мили вниз по дороге на Оксенторп. Мне она понравилась, и я пошла ее немного проводить. По дороге я рассказала ей про крыс на конюшне, и про то, как мне трудно заставить их вести себя прилично, потому что Доктор строго-настрого запретил кому бы то ни было убивать их. Кошка сказала, что, если я хочу, то она может провести несколько ночей в конюшне, и крысы, скорее всего, сами уберутся оттуда, как только почуют ее запах.

Так она и сделала. Результаты оказались прекрасными — крысы разбежались все до одной и никто уже не трогал кормушку с овсом нашей старой лошади. А потом кошка вдруг куда-то пропала, и несколько ночей я ее не видела. Я подумала, что хотя бы из благодарности мне бы надо сходить навестить ее на ферму.

Я отправилась туда и сразу увидела ее во дворе. Я поблагодарила ее за то, что она сделала для меня, и спросила, почему она не показывается у нас в последнее время.

— У меня родились котята, — сказала она. — Их шесть, и я не могу оставить их ни на минуту. Сейчас они в гостиной у моего хозяина. Пойдемте, я вам их покажу.

Мы зашли в дом. На полу гостиной в круглой корзинке сидели шесть самых очаровательных котят, каких я только видела. Мы долго на них любовались, но вдруг услышали, как фермер и его жена спускаются по лестнице. Подумав, что им может не понравиться, если они увидят утку в своей гостиной (среди людей порой встречаются такие ужасные снобы!), я при их появлении спряталась за дверью чулана.

Они склонились над корзинкой с котятами, погладили белую кошку и заговорили между собой. Кошка, конечно же, не понимала, о чем они говорят, но я, так долго прожив у Доктора, с которым мы не раз обсуждали, чем отличается человеческий язык от утиного, понимала каждое слово. И вот что я услышала. Фермер сказал своей жене:

— Оставим себе вон эфтого черно-белого. А энтих остальных я завтра утром утоплю. Мы, Лиза, не могем, шоб у нас здеся бегала целая орава кошек.

Его грамматика была чудовищной.

Как только они ушли, я вышла из-за двери чулана и сказала белой кошке:

— Я надеюсь, что вы воспитаете своих котят так, что они никогда не причинят никакого зла утятам. А теперь слушайте: сегодня вечером, после того, как фермер и его жена улягутся спать, возьмите всех своих котят, кроме черно-белого, и спрячьте на чердаке. Ваш хозяин собирается завтра утопить их.

Кошка сделала, как я ей сказала. И на следующее утро, когда фермер спустился вниз, чтобы забрать котят, он обнаружил в корзинке только одного черно-белого котенка — того самого, которого он собирался оставить себе. Он ничего не мог понять. А спустя несколько недель жена фермера делала весеннюю генеральную уборку на чердаке и наткнулась на остальных котят, которых белая кошка там потихоньку растила. Но теперь они уже немного подросли и смогли удрать от нее через слуховое окно.

Вот потому-то фермер и его жена с тех пор клянутся, что их кошка понимает по-английски. Они считают, что она тогда подслушала их разговор над корзинкой с котятами. И теперь каждый раз, когда они при своей кошке сплетничают про соседей, они говорят только шепотом, чтобы она ничего не могла услышать. Хотя, между нами говоря, она и так не понимает ни единого слова.

— КТО сегодня будет рассказывать свою историю? — спросил Доктор, когда на следующий вечер остатки ужина были убраны со стола.

— Мне кажется, что сегодня очередь белой мышки, — ответил Джип.

— Ну, что ж, — сказала белая мышка. — Я расскажу вам одну историю, которая случилась в дни моей молодости. Доктор знает ее, но все остальные, по-моему, никогда ее не слышали.

Она разгладила свои белые усы, обернула розовый хвостик вокруг маленького изящного тельца и, дважды моргнув, начала:

— Когда я родилась, нас было семеро близнецов. Но все мои братья и сестры были обычного серого мышиного цвета, и только я одна из всей семьи оказалась белой. Мои родители очень из-за этого огорчались. Они говорили, что, как только я высунусь из норы, меня тут же сцапает первая попавшаяся сова или кошка.

А мы жили в городе, не где-нибудь еще — и моя семья гордилась этим. Наш дом был под полом шляпного магазина. Через дорогу от нас находился мясной магазин, а по соседству располагалась красильная лавка, где красили ткани в разные цвета, прежде чем отдать их раскраивать на костюмы.

Пока мы росли, родители всячески готовили нас к самостоятельной жизни и особенно тщательно учили, как уберечься от кошек, собак, хорьков и прочих хищников. Но они только грустно качали головами, глядя на меня, бедняжку. Они и вправду не верили, что меня может ждать благополучная жизнь с этим моим белым мехом, который видно за версту.

В общем-то, они не так уж и ошиблись. В первую же неделю, после того как я покинула родительский дом, со мной случилась большая неприятность. Впрочем, это было не совсем то, чего опасались мои родители. Как-то утром сын владельца нашей лавки случайно увидел меня в ящике с овсом.

— Ага! — закричал он. — Белая мышь! Как раз то, что мне и надо!

Он поймал меня рыбацкой сетью и посадил в клетку. Он хотел, чтобы я стала его домашним зверьком.

Сначала я очень тосковала. Но через некоторое время я привыкла быть пленницей. Мальчик — ему было всего восемь лет — хорошо ко мне относился и каждый день вкусно кормил. Я уже почти полюбила этого смешного, курносого паренька и стала такая ручная, что, когда он изредка выпускал меня из клетки, бегала вверх и вниз по его рукаву.

Однако, через несколько месяцев я поняла, что устала от такой жизни. И потом, все мыши, живущие на воле, так ужасно ко мне относились! Они приходили по ночам и говорили, указывая на меня сквозь прутья решетки:

— Посмотрите-ка на эту ручную белую мышь! Ха-ха-ха! Игрушка для детей! Миленькая белая мышка! Пойди и умой свое личико!

Несчастные тупицы! Как будто они не могли понять!

В конце концов я придумала хитрый план, как мне выбраться на свободу. Я прогрызла дырку в полу моей клетки и до поры до времени прикрывала ее соломой, чтобы мальчик ничего не заметил. И вот однажды ночью, когда он тихо посапывал в своей кровати (он всегда ставил мою клетку у изголовья), — я пролезла в эту дырку и убежала.

Это все случилось зимой, и снег толстым слоем покрывал землю. Я стала исследовать большой мир, радуясь своей свободе. Сколько же неприятностей у меня было с кошками!

Однажды ночью, пробираясь по задворкам, я перешла из двора шляпника во двор красильщика, нашего соседа. Там стоял большой сарай, в котором помещалась красильная мастерская, и в лунном свете я заметила, что на ее крыше сидят две совы.

Войдя в сараи, я увидела крысу, очень старую и ужасно худую. Она сказала мне:

— Я самая, старая крыса в городе и знаю все на свете. Но скажи мне, что тебе надо в этом красильном сарае?

— Я искала, чего бы поесть, — ответила я.

Старая крыса рассмеялась трескучим, дрожащим смехом, но в этом смехе не было веселья.

— Здесь нет никакой еды, — сказала она, — только одни разноцветные краски.

И она указала на ряды огромных красильных чанов, которые возвышались в темноте над нашими головами.

— Я уже давно съела всю еду, которая здесь была, — печально продолжала крыса, и я не могу выйти отсюда, потому что на крыше меня караулят две совы. Они увидят мой темный мех на снегу, и тогда я пропала. Я уже почти умираю от голода.

Она покачнулась на своих старых ногах.

— Но теперь появилась ты. Наверно, какая-то добрая фея послала тебя мне. Я неделями не высовывала отсюда носа и ждала, что ко мне забредет белая мышь. Ведь совы не могут заметить твой белый мех на снегу, потому-то они и не сцапали тебя, когда ты шла сюда. Это называется «защитной окраской». Я хорошо знаю естественные науки — не удивляйся, ведь я очень старая. Ради всего святого, выйди отсюда и принеси мне хотя бы что-нибудь поесть? У меня крошки не было во рту, с тех пор как выпал снег. Днем меня подстерегают кошки, а по ночам — совы. Только ты можешь теперь спасти мою жизнь?

Я вышла из сарая и по залитому лунным светом снегу пошла через двор, а совы сидевшие на крыше, даже не обратили на меня внимания. Я была почти совсем невидима на белом снегу. Я была очень горда собой — наконец-то мой белый цвет оказался кстати.

Я нашла мусорный ящик и, отыскав в нем кожуру от ветчины, принесла ее оголодавшей крысе. Как она меня благодарила? Она ела, и ела, и не могла наесться — клянусь моими усами? Наконец она сказала:

— Вот теперь я чувствую себя получше.

— Вы знаете, — стала жаловаться я, — я ведь только что вырвалась на свободу. Я была домашним зверьком у одного мальчика, и он держал меня в клетке. До сих пор белый цвет моего меха приносил мне одни неприятности. Кошкам так хорошо видно меня, что жизнь превращается в сплошное мученье.

— Я знаю, что мы теперь сделаем, — сказала старая крыса, — переселяйся ко мне в красильную мастерскую. Здесь не так плохо — под полом довольно тепло и уютно, а в подвале полным-полно всяких щелей, проходов и других мест, где можно спрятаться. Пока лежит снег, ты будешь выбираться отсюда и приносить еду нам обеим, а когда зиме придет конец и земля опять станет темной, добывать еду буду я. В жизни здесь есть и еще один плюс — тут не хранится ничего, что крысы или мыши могли бы попортить, и поэтому люди нас не будут трогать. В других местах — в жилых домах, продуктовых магазинах или на мельницах — они расставляют мышеловки или натравливают на нас кошек и хорьков. Но никто не станет беспокоиться, если крысы живут в красильном сарае, понимаешь? Глупые молодые крысы и мыши ищут жилье там, где много еды. Но умная и опытная крыса поступает совсем по-другому!

Целый год я прожила в красильном сарае вместе со старой мудрой крысой. И, без сомнения, это было славное время! Ни одна живая душа нас не беспокоила. В зимнее время я раздобывала провизию, а когда наступило лето, то приходила очередь моей престарелой компаньонки, которая знала, где в городе можно найти самую лучшую еду, и наш буфет всегда был полон отборными деликатесами. Ах, сколько прекрасных минут провели мы под полом красильного сарая, наслаждаясь вкусной едой и слушая, как красильщики, которые разводили краски в огромных чанах, болтали о городских новостях!

Но все мы так глупо устроены и никогда не бываем довольны тем, что имеем. К началу второго лета я уже мечтала о другой жизни, хотела быть свободной мышью, бродить по белу свету и все в таком роде. И, кроме того, мне еще ужасно хотелось выйти замуж. Возможно, на меня так подействовала весна. И вот однажды вечером я сказала старой крысе:

— Послушайте, уважаемая крыса, — сказала я ей, — я влюбилась. Всю зиму, когда я выходила за провизией, я каждый день встречалась с молодым мышонком из хорошей семьи и с прекрасными манерами. Мы с ним решили пожениться и обзавестись собственным домом. А сейчас настает лето, и мне опять придется все время сидеть взаперти в этом несчастном сарае, только потому, что у меня такой отвратительный цвет.

Старая крыса с минуту задумчиво смотрела на меня, и я поняла, что она собиралась произнести что-то особенно мудрое.

— Милочка, — сказала она наконец, — если ты решила уйти, то я, конечно, не смогу тебя остановить, хотя я и считаю, что ты задумала ужасную глупость. Вдобавок, одному только Богу известно, как я тут буду обходиться без тебя зимой. Но за то, что ты тогда спасла меня от голода, я тоже помогу тебе.

Сказав так, она повела меня наверх, туда, где стояли красильные чаны. Уже наступили сумерки, и все рабочие разошлись по домам. Мы едва могли различить силуэты этих огромных чанов, которые возвышались над нашими головами. Старая крыса подняла с пола кусочек веревки и, взобравшись на средний чан, опустила ее внутрь.

— Зачем вы это делаете? — спросила я.

— Это для того, чтобы ты смогла выбраться наружу, после того, как примешь ванну. Ты погибнешь, если среди лета выберешься наружу в своей белой шубке. И поэтому я собираюсь покрасить тебя в черный цвет.

— Сырные угодники! — вскричала я. — Покрасить меня в черный цвет?

— Вот именно, — ответила крыса. — Это довольно просто. Забирайся на средний чан, встань на самый краешек и ныряй! Не бойся, это не так страшно. А по этой веревочке ты выберешься обратно.

Я всегда была немного авантюристкой в душе. И вот, набравшись смелости, я залезла на чан и встала на самый его край. Было ужасно темно, и я едва могла разглядеть краску, которая маслянисто и мрачно поблескивала где-то далеко внизу.

— Ну, смелей, — сказала старая крыса. — Не бойся, разок окунешься и можно вылезать.

Не так-то просто было решиться на этот прыжок. Если б не любовь, я бы никогда не отважилась на такое. Но я собралась с духом и прыгнула.

Очутившись в густой краске я сперва подумала, что не смогу вынырнуть, а когда все-таки вынырнула, то чуть было снова не утонула, пока не нашла в темноте веревочку и, задыхаясь, выкарабкалась из проклятого чана.

— Замечательно! — сказала старая крыса. — Теперь побегай немного, чтобы не простудиться, а потом ложись в постель и хорошенько укройся. Утром ты встанешь уже совсем другой мышью!

И вот — я до сих пор не могу без слез об этом вспоминать — на следующий день, когда я проснулась и оглядела себя, то увидела, что вместо элегантного и модного черного цвета моя шкурка покрашена в вульгарный ярко-голубой! Эта проклятая старая дура перепутала чаны!

На минуту белая мышка замолкла — чувства переполняли ее. Но вскоре она продолжала:

— За всю свою жизнь я ни на кого так не злилась, как на эту старую крысу.

— Посмотри! — закричала я ей. — Посмотри, что ты со мной сделала! Это даже не темно-синий цвет. Я теперь просто страшилище!

— Я не понимаю, что произошло, — пробормотала она. — В среднем чане всегда была черная краска, уж я-то знаю. Они, наверное, переставили их. Голубая раньше была в левом чане.

— Молчи уж, глупая старуха! — ответила я ей и в ярости выбежала из красильного сарая, чтобы больше уже никогда туда не возвращаться.

Но теперь я стала еще в сто раз заметней, чем до сих пор. Мою яркую, небесно-голубую шкурку было прекрасно видно и на черной земле, и на зеленой траве, и на белом снегу, и на коричневом полу. Не успела я выскочить из сарая, как на меня прыгнула огромная кошка. Я увернулась от нее и выбежала на улицу. Там меня сразу заметили несносные ребятишки и, крича во всю глотку, что они видели голубую мышь, стали гоняться за мной по сточной канаве. На углу улицы дрались две собаки. Увидев меня, они прекратили драку и присоединились к погоне. Вскоре за мной гнался уже весь этот проклятый город. Это было ужасно. Меня не оставляли в покое, пока не настала темнота, и к этому времени я была так вымотана беготней, что буквально валилась с ног.

Около полуночи я встретилась под фонарным столбом с тем молодым мышонком, в которого была влюблена. И что вы думаете? — он даже не захотел со мной разговаривать? Он просто-напросто отшил меня?

— Это ради тебя я оказалась в таком кошмарном положении, — сказала я ему, в то время как он вышагивал возле меня, задрав кверху нос. — Ты — неблагодарный тип, вот кто ты такой?

— О-ла-ла-ла? — самодовольно заухмылялся он. — Неужели ты думаешь, что уважающий себя мышонок будет водиться с какой-то голубой мышью?

Целую ночь я пыталась найти пристанище, но все мыши, которые попадались мне навстречу, только показывали на меня пальцами, смеялись и издевались надо мной. Я чуть не плакала от обиды. Я отправилась к реке в надежде, что смогу смыть с себя краску и снова стать белой. Во всяком случае, это было бы лучше, чем то, какой я была сейчас. Я долго мылась, плавала и полоскала в воде свой мех, но краска никак не смывалась — разве смоешь краску простой водой?

В глубоком отчаянье я сидела на берегу и дрожала от холода. Небо на востоке стало бледнеть… Дневной свет! Скоро наступит утро, и все опять увидят мой отвратительный цвет. Значит, мне снова целый день терпеть насмешки и скрываться от погони.

И тогда я приняла очень тяжелое решение — возможно, это самое тяжелое решение, которое может принять свободная мышь. Я решила, что лучше опять стану домашним зверьком и буду сидеть в клетке, чем сносить такие издевательства и преследования. Тот курносый сын шляпника, по крайней мере, кормил меня и заботился обо мне. Я вернусь к нему и буду жить в неволе. Не нужна мне такая свободная жизнь, где друг способен отвернуться, а возлюбленный — предать только потому, что у тебя изменился цвет шкурки! Пускай я стану пленницей — может быть, когда-нибудь все они еще пожалеют обо мне — но будет уже слишком поздно!

Устало поднявшись, я медленно направилась к магазину шляпника. На самом пороге я остановилась. Ужасен и бесповоротен был шаг, который мне предстояло сделать! «Как печальна жизнь!» — думала я, пустыми глазами глядя перед собой, и вдруг увидела, что через улицу прямо ко мне идет мой родной брат!

Его хвост был туго перевязан белоснежным бинтом. Мы с братом уселись на ступеньки, и я, рыдая, рассказала ему все, что со мной произошло, с тех пор как мы покинули родительский кров.

— Бедняжка, как тебе не повезло! — сказал он, когда я закончила свой рассказ. — Хорошо хоть я успел перехватить тебя, прежде чем ты опять попала в неволю. Мне кажется, я знаю, как найти выход.

— Какой может быть выход? — с горечью сказала я. — Жизнь для меня потеряла смысл?

— Тебе надо пойти к Доктору, — заявил мой брат.

— К какому еще доктору? — спросила я.

— Тебе нужен только один Доктор, — ответил он. — Неужели ты никогда о нем не слышала?

И тогда брат рассказал мне про Доктора Дулитла. Это было как раз в ту пору, когда Доктор еще только начинал становиться знаменитостью среди зверей, но я, живя в сарае со старой крысой, конечно, ничего о нем не знала.

— Я как раз возвращаюсь от него, — сказал мой брат. — Мне прищемило мышеловкой хвост, и Доктор сделал мне перевязку. Он замечательный человек — добрый и честный. Он даже умеет говорить на зверином языке. Отправляйся к нему — я уверен, что он придумает, как смыть с тебя голубую краску. Он знает все на свете.

Вот так я и попала в дом Джона Дулитла в Падлби-на-болоте. Когда я рассказала доктору про свои несчастья, он первым делом взял маленькие ножницы и состриг весь мой мех, так что я стала совершенно лысая и розовая, как поросенок. Потом он натер меня специальным составом для ращения шерсти на мышах — его собственное патентованное изобретение. И очень скоро у меня отросла замечательная новая меховая шубка, белая, как снег!

А после, наслышавшись от меня о том, как трудно белым мышам прятаться от кошек, Доктор разрешил мне поселиться в его старом пианино. Ни одна мышь не могла бы мечтать о большем! Доктор даже предлагал послать за моим вероломным возлюбленным, который теперь, несомненно, переменил бы свое отношение ко мне. Но я сказала:

— Нет, Доктор. Пусть себе живет, как хочет, а я не желаю больше иметь никаких отношений с мужчинами.

НА следующий вечер наступила очередь Джипа рассказывать свою историю. Он на минуту задумался и сказал:

— Пожалуй, я расскажу вам историю про собаку нищего.

Джип и раньше рассказывал животным доктора всякие интересные истории, и поэтому они приготовились слушать его особенно внимательно.

— Когда-то, — начал Джип, — знал я одного пса, который принадлежал нищему. Мы случайно познакомились с ним, когда на улице перевернулась тележка мясника. Тележку вез посыльный мясника, противный мальчишка, которого терпеть не могли все собаки в городе. Так что, едва его тележка налетела на фонарный столб и перевернулась, рассыпав свиные отбивные и бараньи ноги по мостовой, как все мы оказались на месте и, пока он вылезал из канавы, растащили его мясо.

Вот тогда-то, как я уже говорил, мы и познакомились с этим псом. Он что было духу весело улепетывал бок о бок со мной, держа в зубах прекрасный кусок вырезки. Я и сам стянул целую связку сосисок, но эти проклятые сосиски все время путались у меня под ногами — до тех пор пока тот пес не показал мне, как надо их свернуть, чтобы бежать и не спотыкаться.

После этого случая мы с ним стали большими приятелями. Я узнал, что его хозяин был очень старым и у него была всего одна нога.

— Он ужасно беден, — рассказывал мой друг, — и слишком стар. Даже если бы у него было две ноги, он все равно уже не смог бы работать. Поэтому он стал уличным художником. Это очень просто — берешь цветные мелки, рисуешь всякие картины прямо на мостовой и подписываешь под ними: «Это мои работы». А потом сидишь рядом и ждешь, пока тебе в кепку кто-нибудь бросит несколько пенсов.

— Да, — сказал я, — я знаю. Я видал таких уличных художников и раньше.

— Так вот, — грустно сказал мой друг, — моему нищему никогда ничего не подают. И я знаю почему: дело в том, что его картины слишком плохи даже для уличного художника. Я сам не слишком разбираюсь в изящных искусствах, но его картины действительно никуда не годятся — они просто ужасны. Недавно одна добрая старушка остановилась возле нашей выставки — она, наверно, пожалела моего хозяина и хотела сделать ему что-нибудь приятное — и, показывая на одну из картин, сказала: «Какое прелестное деревце!» А на этой картине был изображен маяк посреди бушующего океана. Такой вот художник мой хозяин. Ума не приложу, что мне с ним делать!

— Послушай, — сказал я, — у меня есть идея. Раз твой хозяин не может сам заработать на хлеб, давай мы с тобой займемся прокатом костей.

— А это еще что такое? — спросил он.

— Ну, — ответил я, — люди ведь берут напрокат велосипеды и пианино, правда? А почему бы нам не сдавать в прокат кости, чтобы другие собаки могли их погрызть? Конечно, они не смогут платить нам деньгами, но вместо этого пусть приносят вещи. Тогда твой нищий сможет продавать эти вещи и зарабатывать себе на жизнь.

— Отличная мысль! — сказал он. — Давай начнем прямо завтра.

И вот, на следующий день мы нашли хорошее местечко на свалке и вырыли большую яму для нашего ателье проката. Потом мы с утра пораньше обошли все задние дворы богатых домов и набрали самых лучших костей из мусорных баков. Некоторые кости нам пришлось буквально выхватить из-под носа у собак, сидевших там на цепи, и они даже не могли за нами погнаться. Конечно, порядочный пес не станет так поступать, но у нас была благородная цель и не приходилось быть слишком щепетильными. Потом мы отнесли эти кости в нашу яму и закопали их. Во-первых, чтобы нашу добычу не украли, а, во-вторых, потому что некоторые собаки предпочитают грызть кости, которые какое-то время полежали в земле. Это как бы придает костям особую пикантность.

А утром следующего дня мы разложили наши богатства и стали зазывать всех собак, которые пробегали мимо:

— Кости напрокат! Говяжьи кости, ветчинные кости, бараньи кости, куриные кости! Самые сочные! Самые свежие! Подходите, джентльмены, и выбирайте! Кости напрокат! На любой вкус!

С самого начала наши дела пошли прекрасно. Слух о нас облетел всю округу, и все окрестные собаки валом валили к нам за костями. Плату за прокат костей мы брали в зависимости от срока проката. Например, если вы берете хорошую ветчинную косточку на один день, вы приносите, скажем, свечку или щетку для волос; на три дня — скрипку или зонтик. А если вы хотите грызть ее целую неделю, то вам надо принести что-нибудь посущественнее, допустим, мужской костюм.

Первое время все шло по нашему плану. Нищий продавал те вещи, которые мы получали, и ему вполне хватало денег на житье.

Честно говоря, мы даже не задумывались, откуда собаки берут все эти вещи. Нас это попросту не интересовало. Однако спустя неделю после открытия нашего предприятия мы заметили, что много людей стало ходить по улицам, озираясь по сторонам, как будто они что-то потеряли. И вскоре эти люди обнаружили наш магазин на пустыре и собрались вокруг, переговариваясь между собой. А в это время к нам как раз подошел один ретривер. В зубах он держал золотые часы с цепочкой, которые принес в обмен на ветчинную косточку.

Вы бы видели, как заволновались эти люди? Владелец часов с цепочкой, к несчастью, оказался среди них и поднял невообразимый скандал. Вот тут-то и выяснилось, что, оказывается, все наши клиенты как один приносили нам вещи из домов своих хозяев! Люди были ужасно возмущены. Они немедленно прикрыли нашу торговлю, и этому прибыльному бизнесу пришел конец. Хорошо хоть они не узнали, что вся выручка доставалась одноногому нищему, а то его могли бы, чего доброго, отдать под суд.

К сожалению, денег, которые мы заработали, хватило ему ненадолго, вскоре он опять впал в нищету и снова начал рисовать картинки на мостовой, причем теперь они были еще хуже, чем прежде.

И вот однажды, гуляя за городом, я встретил одного чрезвычайно нахального спаниеля. Он прошел мимо меня такой гордой походкой и так высоко задрав нос, что я не выдержал и спросил его:

— Эй, ты, задавака, что это тебя так распирает?

— Моему хозяину заказали написать портрет принца, — ответил он, изо всех сил стараясь казаться элегантным.

— А я уж было подумал, что это тебе заказали написать портрет принца, — сказал я. — А кто твой хозяин?

— Мой хозяин — знаменитый художник! — ответил он.

— И как же его фамилия? — спросил я.

— Джордж Морланд, — надменно ответил спаниель.

— Джордж Морланд! — воскликнул я. — А он что, сейчас в наших местах?

— Да, — ответил спаниель. — Мы остановились в «Роял Джордж». Мой хозяин пишет здесь пейзажи, а на следующей неделе мы уезжаем обратно в Лондон, где он начнет рисовать портрет принца.

Дело в том, что мне уже приходилось встречаться с Джорджем Морландом, который был и, возможно, остается самым знаменитым художником среди тех, кто рисует картины из сельской жизни. Особенно хорошо у него получалось изображать лошадей на конюшне, свиней в загонах, петухов и собак, которые сшиваются возле дверей кухни, и тому подобные вещи. И я всегда был чрезвычайно горд этим знакомством.

И вот, тайком от спаниеля я проследил, куда он направляется. Он привел меня на старую заброшенную ферму среди холмов. Там, спрятавшись в кустах, я имел счастье наблюдать, как великий Морланд писал один из своих знаменитых сельских пейзажей.

Вскоре он отложил кисть и пробормотал себе под нос:

— Вот здесь, около корыта, хорошо бы вписать какую-нибудь собаку или кошку. Интересно, сможет ли этот бестолковый спаниель полежать спокойно пять минут… Сюда, Спот! Спот, ко мне!

Его спаниель подошел к нему. Джордж подвел его к корыту с водой, приказал лечь и лежать смирно. Я знал, что Джордж Морланд просто обожал рисовать животных, спящих на солнце, и ему, конечно, хотелось, чтобы Спот тоже притворился спящим.

Но этот тупоголовый спаниель не мог ни минуты усидеть на месте. Сначала он стал ловить мух, которые кусали его за хвост, потом принялся с ожесточением чесать себя за ухом, потом он увидел кошку… Естественно, Джорджу было совершенно невозможно его рисовать, и в конце концов он так рассердился, что даже швырнул в Спота своей кистью.

И тут мне в голову пришла замечательная идея — одна из лучших идей за всю мою жизнь. Я вышел из кустов и, помахивая хвостом, неторопливо подбежал к Джорджу. И, представьте себе, великий Морланд сразу же узнал меня! А ведь мы с ним встречались только однажды — аж в августе 1802 года. Я был невероятно польщен.

— Ба, да это же Джип! — закричал он. — Хорошая собачка. Иди ко мне. Тебя-то мне и нужно.

Ища в траве свою кисть, которую он швырнул в спаниеля, художник разговаривал со мной — ну, как люди обычно разговаривают с собаками. Конечно, он не думал, что я его понимаю, но я-то все понимал — каждое словечко.

— Я хочу, чтобы ты прилег вот здесь, у корыта, Джип, — сказал он. — Тебе ничего не надо делать, только лежи смирно. Можешь поспать, если хочешь. Но, главное, постарайся не двигаться минут десять. Можешь это сделать?

Он подвел меня к корыту, где я улегся и застыл совершенно неподвижно, пока он вписывал меня в свою картину. Эта картина теперь висит в Национальной Галерее. Она называется «Вечер на ферме». Сотни людей видят ее каждый год. Но никто из них не знает, что та симпатичная собачка, которая спит около корыта, не кто иной, как Джип собственной персоной — никто, кроме Доктора, которому я однажды показал ее, когда мы ездили в Лондон за покупками.

Но во всем этом у меня была своя корысть. Я надеялся, что Джордж Морланд сможет, в свою очередь, оказать мне одну услугу. Правда, он не понимал собачьего языка, и мне было довольно трудно с ним объясниться. И вот, пока он укладывал свои краски и холсты, я на секунду скрылся из виду, как будто собирался уйти. Потом я со всех ног прибежал обратно, взволнованно лая и пытаясь дать ему понять, что он должен пойти со мной.

— Что случилось, Джип? — спросил он. — Надеюсь, не пожар или еще что-нибудь в этом роде?

Я снова залаял и, оглядываясь на него, пробежал немного в направлении города, чтобы он понял, куда нужно идти.

— Что делается с этой собакой? — недоумевал он. — Реки здесь рядом нет, тонуть, вроде бы, негде… Ну, хорошо, Джип, я сейчас пойду с тобой. Подожди только, пока я отмою свои кисти.

И мы пошли в город. По пути Джордж время от времени бормотал себе под нос:

— В чем же там может быть дело? Но что-то случилось, это ясно, иначе собака так бы себя не вела.

Я провел его по центральной улице города к тому месту, где нищий обычно сидел со своей собакой и выставлял картинки. Как только Джордж их увидел, ему пришло в голову, что он знает, в чем дело.

— Силы небесные! — воскликнул он. — Что за отвратительная выставка! Неудивительно, что собака чуть не взбесилась!

Как раз в это время одноногий нищий работал над своим новым произведением. Он сидел на тротуаре, и рисовал мелком кошку, лакающую молоко. Это вполне соответствовало моему плану. Я рассчитывал, что великий Морланд, который был очень добросердечным человеком, что бы там про него ни говорили, увидев эту ужасную мазню, нарисует для нищего несколько по-настоящему хороших картин. И мой план сработал.

— Только посмотрите, — закричал Джордж, указывая на рисунок нищего, — разве у кошки спина может так выгибаться? Дайте-ка мне мелок, я вам сейчас покажу, как надо.

Стерев каракули нищего, Джордж Морланд нарисовал все заново. Кошка получилась как живая, казалось, было даже слышно, как она лакает молоко.

— Вот это да! — восхищенно проговорил нищий. — Хотел бы я уметь так рисовать. И рисуете-то вы так быстро, как будто это вам ничего не стоит.

— Ну, мне это действительно не так трудно, — сказал Джордж. — Впрочем, быстрота еще не признак мастерства. Но скажите, много ли вы зарабатываете вашим ремеслом?

— Очень мало, — грустно ответил нищий. — Сегодня за весь день я выручил только два пенса. Вся беда в том, что я не умею так хорошо рисовать, как вы.

Я наблюдал за лицом Морланда во время всего разговора, и выражение его лица сказало мне, что я не зря привел сюда этого великого человека.

— Послушайте, — сказал он нищему. — Вы не будете возражать, если я сейчас перерисую заново все ваши картины? Конечно, то, что нарисовано на тротуаре, нельзя продать, но у меня с собой есть несколько лишних холстов, и вы сможете за них что-нибудь выручить. Я продал много своих картин в Лондоне, но еще никогда не пробовал ремесло уличного художника. Забавно посмотреть, что из этого получится!

И вот Джордж Морланд с энтузиазмом и энергией школьника взялся перерисовывать картины нищего. Он так этим увлекся, что не заметил, как вокруг него собралась целая толпа зевак. Его рисунки были так хороши, что люди не могли оторвать глаз от кошек, собак, коров и лошадей, которых он рисовал. Все начали шепотом спрашивать друг у друга, кто же этот незнакомец, рисующий картины для уличного попрошайки.

Людей становилось все больше и больше. Наконец, среди них нашелся человек, видевший работы Морланда раньше, и в толпе пронесся шепот: «Это Морланд — сам великий Морланд!» Кто-то сбегал за торговцем картинами, который держал магазин на Хайстрит, и рассказал, что Джордж Морланд в городе и рисует картины прямо на улице возле рынка.

Торговец картинами, конечно, поспешил туда. Там собрался уже весь город во главе с мэром. Нашлось очень много желающих сейчас же купить картины великого художника, и люди стали спрашивать у нищего, почем он хочет их продать. Бестолковый старик сдуру хотел было запросить за них по шесть пенсов за штуку, но Морланд успел шепнуть ему на ухо:

— Двадцать гиней! Двадцать гиней — и не пенса меньше! Они заплатят!

Конечно же, торговец картинами и другие богатые горожане с радостью скупили все картины по двадцать гиней за штуку. И когда в этот вечер, я шел домой, я чувствовал, что мои дневные труды не пропали даром. Хозяин моего друга, несчастный одноногий нищий, теперь имел достаточно денег, чтобы безбедно жить до конца своих дней.

ВСЕ звери уже рассказали свои истории — остались только филин Гу-Гу и Тяни-Толкай. И на следующий вечер, в пятницу, было решено бросить монетку (то самое пенни Доктора, в котором была дырка) и определить, кто же из них будет рассказывать сегодня. Если выпадет «решка», то — Тяни-Толкай, а если «орел», то — Гу-Гу. Доктор подбросил пенни и выпал «орел».

— Что ж, — сказал Гу-Гу. — Значит, сегодня моя очередь. Я расскажу вам о том случае — единственном случае в моей жизни, — когда меня приняли за добрую фею. Только представьте себе меня в роли феи! — захихикал маленький кругленький филин. — И вот как это произошло: в один октябрьский день, ближе к вечеру, я летал по лесу. В воздухе уже чувствовалось приближение зимы, и все пушные зверьки были заняты тем, что копошились в сухой, шуршащей листве, запасая на зиму орехи и семена. А я тем временем спокойно охотился за землеройками. Мне очень нравился их вкус, и пока они занимались поисками еды, их было нетрудно поймать.

И вдруг, летя над лесом, я услышал детские голоса и лай собаки. Теперь, услыхав такие звуки, я бы улетел подальше в чащу, но в молодые годы я был очень любопытной птицей и из-за своего любопытства часто попадал в различные истории. И вот, вместо того, чтобы спрятаться подальше, я полетел прямо на эти голоса, осторожно пробираясь от дерева к дереву. Я хотел все увидеть, но сам при этом остаться незамеченным.

Вскоре я увидел небольшую полянку, где дети устроились на пикник — несколько мальчиков и девочек уплетали ужин посреди дубовой рощи. Один мальчик, который был постарше остальных, дразнил собаку. А двое других — маленькие мальчик и девочка — жалели собаку и просили его перестать. Но сорванец и ухом не вел. Тогда эти маленькие мальчик и девочка накинулись на него с кулаками и, к его удивленью, весьма прилично его отделали. Собака тем временем убежала домой, а мальчик и девочка — позже я узнал, что это были брат и сестра, — отделились от всей компании и пошли собирать грибы.

Мне очень пришлась по душе их храбрость — ведь они не побоялись вступить в драку с мальчишкой, который был гораздо старше и сильнее их. И когда они ушли в лес одни, я (опять-таки из любопытства) отправился за ними. Дети забрели довольно далеко. Между тем, солнце село, и в лесу стало темнеть.

Дети решили возвратиться к своим друзьям и повернули назад, но они плохо ориентировались в лесу и пошли совсем в другую сторону. С каждой минутой становилось темнее, а мальчик и девочка все шли и шли, спотыкаясь в темноте о корни деревьев, пока совершенно не выбились из сил.

Все это время я незаметно и бесшумно кружил у них над головами. Наконец дети сели на землю, и девочка сказала:

— Вилли, мы заблудились! Что же нам теперь делать? Наступает ночь, а я так боюсь темноты.

— Я тоже, — ответил мальчик. — С тех пор, как тетя Эмилия рассказала нам ту жуткую историю про привидение в комоде, я до смерти боюсь темноты.

Я был просто потрясен. До этого случая мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-то боялся темноты. Ведь я всю жизнь предпочитал грубому и слепящему дневному свету прохладу и покой ночи и просто не мог поверить, что кто-то может так испугаться только из-за того, что солнце на несколько часов перестало светить.

Некоторые люди считают, что летучие мыши и совы могут видеть в темноте, потому что у них по-особому устроены глаза. Это не так. У нас по-особому устроены уши, а совсем не глаза. А в темноте мы хорошо видим, потому что регулярно упражняемся в этом. Здесь все зависит от тренировки — так же как в игре на фортепьяно или в чем-нибудь другом в этом роде. Мы встаем, когда все остальные ложатся спать, мы ложимся, когда все остальные встают. Вы не поверите, насколько такой распорядок приятнее, если к нему привыкнешь. Конечно, нам, филинам, немного легче, потому что в детстве наши родители специально учат нас ориентироваться в темноте. Но до определенной степени любой может добиться того же самого — дело, повторяю, только в тренировке.

Но вернемся к нашим детям. Они сидели на земле, не зная, что им теперь делать, и плакали от страха и волнения. Тогда я, вспомнив историю с собакой, за которую они так смело заступились, решил, что мне, пожалуй, следует помочь им. Я перелетел на дерево, под которым они сидели и самым добрым и мягким голосом сказал:

— Гу-уит! Гу-ху! — что, как вы знаете, означает на совином языке: «Добрый вечер! Как вы поживаете?

Вы бы видели, как эти бедняжки подпрыгнули от страха!

— Ох! — сказала девочка, обхватив своего брата за шею. — Что это было, привидение?

— Я не знаю, — ответил мальчик. — Господи, как страшно! Какая жуткая темнотища!

Я сделал еще пару попыток успокоить их, ласково разговаривая с ними на совином языке. Но они только еще больше пугались. Сначала они предположили, что я привидение, потом — что я людоед, потом — что я лесной великан. Это я-то, которого они могли запросто засунуть себе в карман! Право же, эти человеческие существа воспитывают своих детей в ужасном невежестве! Может быть, конечно, в лесу или где-нибудь еще и существуют какие-то привидения, людоеды или великаны, но я, во всяком случае, еще никогда с ними не встречался.

Увидев, что дети только сильней пугаются, когда я пытаюсь с ними заговорить, я подумал, что если я полечу через лес и буду все время подавать голос, то они пойдут за мной и я смогу вывести их из леса и показать дорогу домой. Я попробовал, но эти маленькие несмышленыши, конечно, не пошли за мной — они ведь считали меня лешим или какой-то еще нечистью. Все, что мне удалось добиться своим непрерывным уханьем, это разбудить где-то неподалеку еще одного филина, который подумал, что я зачем-то его зову.

Словом, ничего у меня с ними не получалось, и я решил поговорить с этим филином — может, он сумеет что-нибудь придумать. Я нашел его на пеньке трухлявой березы. Он только что вылез из постели и недовольно протирал заспанные глаза.

— Добрый вечер, — говорю ему я. — Прекрасная нынче ночка!

— Это точно, — ответил он, — только недостаточно темная. Чего это ты там раскричался в такое время? Взял и разбудил меня, когда еще толком не стемнело!

— Мне очень жаль, — сказал я, — но там в лощинке двое маленьких детей, они заблудились. Эти маленькие глупыши сидят и плачут, потому что уже совсем темно и они не знают, что им делать.

— О, Господи! — ответил филин. — Ничего себе история! Что ж ты их не вывел из леса? Они, наверно, живут на одной из тех ферм, что возле дороги.

— Я пробовал, — сказал я. — Но они так напуганы, что ни в какую не хотят идти за мной. Они принимают меня за людоеда или еще за какую-то дрянь. Может, им голос мой не нравится?..

— Ну, — говорит он, — тогда тебе придется притвориться каким-нибудь другим животным, которого бы они не боялись. Ты умеешь подражать чужим голосам? Скажем, лаять, как собака?

— Нет, — ответил я. — Зато я могу мяукать, как кошка. Я научился этому у американского дрозда, который жил в клетке на конюшне, где я иногда бывал прошлым летом.

— Отлично, — сказал он. — Вот и попробуй. Может, что и получится!

Я вернулся к детям. Они сидели на том же месте и плакали еще горше, чем прежде. Тогда, хорошенько спрятавшись среди кустов у самой земли, я начал мяукать, как самая настоящая кошка: «Мяу! Мяу?»

— Ой, Вилли, — сказала девочка своему брату, — мы спасены! (Заметьте, она сказала «спасены», хотя ни одному из этих несмышленышей не грозила ни малейшая опасность!) Мы спасены! — говорит она. — Это Таффи, наша кошка, она пришла за нами. Она покажет нам дорогу домой. Кошки всегда могут найти дорогу домой, ведь правда, Вилли? Пойдем за ней!

Какое-то время пухленькие бока Гу-Гу сотрясались от беззвучного смеха, пока он снова представлял себе эту сцену.

— Тогда, — продолжал он, — я немного отлетел в сторону, стараясь, чтобы меня нельзя было заметить, и замяукал опять.

— Она вот там! — воскликнула девочка. — Она зовет нас. Пойдем, Вилли.

И вот таким манером, двигаясь впереди них и непрерывно мяукая, я в конце концов вывел детей из леса. По пути они часто спотыкались и падали, а длинные волосы девочки все время цеплялись за колючие кусты. Но я всегда поджидал их, если они отставали. Наконец, когда мы вышли на открытое место, мы увидели силуэты трех домов. Средний из них был весь залит огнями, и вокруг него, как сумасшедшие, бегали люди с фонарями, обшаривая все вокруг.

Когда родители увидели своих ребятишек, они подняли такой ужасный крик и плач, как будто мальчик и девочка спаслись от какой-то страшной опасности. Глядя на то, как радовались мать и отец, можно было подумать, что их дети потерпели кораблекрушение и прожили несколько лет на необитаемом острове, а не провели пару часов в тихом и приятном ночном лесу. Вообще я заметил, что взрослые люди, как правило, еще более глупы, чем их дети.

— Как же вы смогли найти обратную дорогу? — спросила мать, вытирая слезы и смеясь от счастья.

— Таффи привела нас домой, — ответила девочка. — Она пришла за нами и своим мяуканьем указывала нам дорогу.

— Таффи? — удивилась мать, совершенно сбитая с толку. — Но ведь она спит в гостиной у камина — и спала там весь вечер с самого обеда.

— Ну, значит это была какая-то другая кошка, — сказал мальчик. — Она должна быть где-то здесь, ведь она довела нас почти до самых ворот.

Их отец стал светить вокруг фонарем в поисках этой кошки, а я не успел отскочить в сторону с низкого куста шалфея — и свет упал прямо на меня.

— Ой, это же сова? — закричала девочка.

— Мяу! — сказал я, чтобы немного пофорсить. — Гу-уит! Гу-ху! Мяу! Мяу!

И махнув на прощанье крылом, я скрылся в темноте над крышей конюшни. Но в последний момент я услышал, как девочка взволнованно пролепетала:

— Ой, мама, это же добрая фея! Это фея привела нас из леса. Она только притворилась совой! Наконец-то я увидела настоящую фею!

Да, это был первый и последний случай в моей жизни, когда я смог сойти за добрую фею. Впрочем, со временем я познакомился с этими детишками поближе. Они были и впрямь очень милой парочкой, хотя девочка упорно продолжала настаивать, что я — это не я, а фея, превратившаяся в сову. Я часто по ночам охотился за мышами и крысами возле их амбара. Но если эти малыши случайно замечали меня, они не отходили от меня ни на шаг. После того, как я в ту ночь вывел их из леса, они пошли бы за мной хоть через пустыню Сахару, ни минуты не сомневаясь, что будут в совершенной безопасности. Они взяли в привычку приносить мне бараньи отбивные, креветок и всякие другие лакомства со взрослого стола. С такой пищи я так растолстел и обленился, что уже не смог бы поймать даже хромую мышь.

Они больше уже никогда не боялись темноты. Потому что, как я однажды сказал Доктору, когда мы с ним беседовали о философии, таблице умножения и других отвлеченных предметах, страх обычно порождается невежеством. Стоит хоть раз познакомиться с явлением, и вы больше уже никогда не будете его бояться. Те двое малышей познакомились с темнотой и поняли, что она точно так же безопасна, как и светлое время.

Я стал водить их с собой ночью в лес, через холмы и овраги, и им это очень понравилось — ведь все дети любят приключения. Я подумал, что было бы неплохо, если бы люди — хотя бы некоторые из них — умели передвигаться без дневного света, и я научил этих ребят видеть в темноте. Они быстро поняли, в чем тут штука, особенно, когда заметили, как я всегда щурюсь при ярком свете, чтобы глаза не привыкали к нему. И скоро эти малыши стали настоящими специалистами в этом деле. Конечно, не такими хорошими, как филин или летучая мышь, но они уже вполне прилично могли видеть в темноте, хотя родители и не учили их этому с младенчества.

И однажды им это очень и очень пригодилось. Как-то весной в этой части Англии ночью началось сильное наводнение, и во всей округе невозможно было найти ни единой сухой спички и зажечь огонь. Но эти дети пришли на помощь, так как только они из всех людей, знали, как в темноте использовать свои глаза.

Гу-Гу зевнул и сонно прищурился на лампу, висящую у них над головами.

— Умение видеть в темноте, — закончил он, — целиком зависит от тренировки — это все равно что игра на фортепьяно или что-нибудь еще в этом роде.

И вот наконец наступил вечер, когда свою историю должен был рассказывать Тяни-Толкай. Он был ужасно застенчивым, и когда животные принялись его упрашивать, очень скромно и вежливо сказал:

— Мне так жаль вас разочаровывать, но я боюсь, что не знаю никаких историй — по крайней мере, ничего такого, что было бы интересно для вас.

— Давай-давай, Тяни-Толкай, — подбодрил его Джип. — Не будь таким стеснительным. Мы ведь все уже рассказали свои истории, так что не ломайся. Ты ведь не хочешь сказать, что прожил всю жизнь в африканских джунглях и не видел ничего интересного? Да ты, наверно, знаешь сотни всяких историй!

— Видите ли, в моей жизни не было никаких крупных событий, — сказал Тяни-Толкай. — Животные моей породы всегда держатся очень замкнуто и уединенно. Нам хватает своих забот, и мы не любим вмешиваться в разные скандалы, ссоры и чужие дела.

— Ну, ты подумай еще минутку, — попросила Даб-Даб. — Что-нибудь обязательно придет тебе в голову… Не приставайте к нему! — прошептала она остальным. — Дайте ему собраться с мыслями. У него же две головы — ив одну из них что-нибудь обязательно придет. А вы его только смущаете!

В течение минуты или двух Тяни-Толкай постукивал по палубе своими изящными копытцами, погруженный в глубокое раздумье. Затем одна голова поднялась и тихим голосом начала рассказ, в то время как другая смущенно покашливала под чайным столиком.

— Э-э… эта история ничего особенного из себя не представляет, честное слово. Но, может быть, она и сгодится, чтобы провести время. Я расскажу вам про бадамошских охотников на страусов. Вы должны знать, что у чернокожих есть много различных способов охоты на диких животных. И способ охоты зависит от того, на какое животное они собираются охотиться. Например, если это жираф, то они вырывают глубокую яму и прикрывают ее сверху тонкими ветками и пучками травы. Потом они ждут, пока какой-нибудь жираф не провалится в эту яму, и тогда они подбегают и ловят его. Чтобы охотиться на один вид довольно глупых антилоп, они делают из веток нечто похожее на щит, высотой примерно в рост человека. И охотник, держа этот щит перед собой, осторожно подбирается к доверчивой антилопе, которая принимает его за обычное дерево, и выпускает свое копье или стрелу.

У них есть еще множество других охотничьих уловок, в большей или меньшей степени хитрых и нечестных. Но прием, который придумали бадамошские охотники на страусов, наверное, самый подлый из всех. Вкратце, вот в чем он состоял: насколько вам известно, страусы, как и копытные животные, обычно ходят небольшими стадами. И, кроме того, они не слишком умны. Вы все слышали о том, что при приближении человека, страусы зарывают голову в песок, думая, что, если они не видят человека, то и он не может их увидеть. Это, согласитесь, не с лучшей стороны характеризует их умственные способности. Правильно? Ну, так вот. А в стране Бадамоши песок встречался довольно редко, и страусам некуда было зарывать свои головы, что, в общем-то, оказалось для них совсем не так плохо. Потому что при появлении людей, они стремглав убегали — очевидно, на поиски песка — и это спасало их жизни. Бадамошским охотникам необходимо было придумать какую-нибудь уловку, чтобы подобраться к страусам на такое расстояние, с которого они могли бы убить их. И то, что они придумали, было довольно остроумным. Однажды я случайно набрел в лесу на группу охотников, которые отрабатывали свой новый трюк. У них было чучело страуса, и они по очереди надевали его на себя, стараясь ходить и вести себя, как настоящие страусы, причем длинную и тонкую страусиную шею они поддерживали на весу палкой. Спрятавшись, я наблюдал за ними и вскоре понял, что они затеяли. Один из них должен был притвориться страусом, пробраться в середину стада и наброситься на страусов с топором, который был спрятан внутри чучела.

А страусы из тех краев были моими большими друзьями — с тех самых пор, как они вывели из строя бадамошский теннисный корт. За несколько лет до этого, вождь тамошнего племени, найдя прекрасный луг с высокой и сочной травой, который, между прочим, был моим любимым пастбищем, приказал всю эту замечательную траву выжечь и превратил луг в теннисный корт. Он когда-то видел, как белые люди играют в теннис, и решил, что ему тоже следует поиграть в эту игру. Но страусы принимали теннисные мячики за яблоки и постоянно поедали их — они ведь ужасно неразборчивы в еде. Они прятались в джунглях поблизости от корта, и когда мячик вылетал из игры, они тут же подхватывали его и немедленно съедали. В очень короткое время они съели весь запас мячиков у вождя племени, положив таким образом конец и существованию корта. Вскоре на моем любимом пастбище снова отросла высокая трава, и я смог вернуться туда. Вот так получилось, что страусы стали моими большими друзьями.

Поэтому, узнав, какая ужасная опасность нависла над ними, я отправился к вожаку стада и все ему рассказал. Вожак страусов отнюдь не отличался сообразительностью, и мне пришлось битый час разъяснять и втолковывать ему, что и как.

— А теперь запомните главное, — сказал я на прощанье. — Вы всегда легко сумеете отличить охотника по цвету и форме ног. У страусов, как вы можете убедиться на собственном примере, ноги серые и тонкие, а у охотников — черные и толстые.

Дело было в том, что чучело страуса, которое собирались использовать бадамошские охотники, не прикрывало их ног.

— А сейчас, — сказал я, — вам надо пойти и сказать всем своим птицам, что, если какой-нибудь страус с черными и толстыми ногами попытается затесаться в стадо, то ему нужно задать хорошую взбучку. Это будет славный урок для бадамошских охотников!

Казалось бы, после таких подробных инструкций, можно было надеяться, что все сойдет благополучно… Но, к сожалению, я не учел необычайную глупость страусов вообще и их вожака, в особенности. Кто же мог предположить, что этот, с позволения сказать, вожак, пробираясь ночью домой, провалится в болото и облепит все свои дурацкие длинные ноги черной грязью, которая толстым слоем засохнет на них. И вот он возвращается в свое стадо и перед тем, как лечь спать, добросовестно передает страусам все мои указания, а затем засыпает спокойным сном.

На следующее утро он просыпается позже всех и видит, что стадо уже ушло пастись на свое обычное место на склоне холма. И тогда этот идиот, не потрудившись даже счистить со своих ног засохшую черную грязь, гордо направляется к своему стаду, словно король в ожидании торжественного приема. И он получил торжественный прием, болван эдакий? Как только страусы увидели его черные ноги, они быстро сговорились и по сигналу все вместе накинулись на несчастного вожака. Беднягу чуть не забили до смерти! А в это время как раз подоспели бадамошцы. Бестолковые страусы так увлеклись избиением своего вожака, что чернокожие охотники сумели подобраться к ним совсем близко и перебили бы их всех до одного, если б я вовремя не закричал и не предупредил страусов об опасности.

После этого случая, я понял, что если я хочу спасти моих добрых, но очень глупых друзей от полного истребления, то на их помощь мне рассчитывать не приходится и надо что-то предпринимать самому.

И вот что я придумал: когда бадамошские охотники будут спать, я пойду и унесу у них это чучело страуса — ведь оно у них было только одно, — и тогда они ничего не смогут поделать.

Глубокой ночью я прокрался из джунглей к тому месту, где стояли хижины охотников. Мне пришлось пробираться с подветренной стороны, чтобы меня не учуяли собаки. Между нами говоря, я гораздо больше опасался собак, чем самих охотников. От людей я бы мог легко убежать, потому что бегаю во много раз быстрее них, но от собак, с их прекрасным чутьем, даже в джунглях не так-то просто скрыться.

И вот, зайдя с подветренной стороны, я стал искать между хижинами чучело страуса. Сначала я никак не мог его найти и даже подумал, что оно спрятано где-нибудь в другом месте. А надо вам сказать, что бадамошцы, как и многие другие племена, всегда оставляют часового, когда ложатся спать. Я видел этого часового и, конечно, постарался не попасться ему на глаза. Но, пока я искал чучело страуса, часовой, который сгорбившись сидел на табуретке, ни разу не пошевелился. Подойдя поближе, я с ужасом увидел, что он спит, укрывшись чучелом, как одеялом, — ночь была довольно прохладной.

Теперь все дело было в том, как взять это чучело и не разбудить при этом спящего часового. На цыпочках, едва дыша, я подобрался вплотную и начал потихоньку стягивать чучело с его плеч. Но проклятый часовой умудрился подоткнуть его под себя, и не было никакой возможности это чучело из-под него вытащить, пока он не встанет.

Я просто не знал, что делать, и уже хотел отказаться от своей затеи, но, вспомнив об ужасной и неотвратимой участи, ожидающей моих несчастных глупых друзей, решился на отчаянный поступок. Сильным неожиданным толчком я поддел часового рогами под мягкое место. С ужасным криком, который, наверное, был слышен за милю, часовой подскочил в воздух. И едва я успел скрыться в джунглях со своей добычей, как бадамошцы, их жены, собаки — словом, вся деревня — бросились преследовать меня, словно стая голодных волков.

Хотелось бы надеяться, — вздохнул Тяни-Толкай, покачиваясь своим изящным телом в такт движениям плавучего домика, — что мне больше никогда не придется бегать так быстро, как в ту ночь. Меня до сих пор бросает в дрожь, когда я вспоминаю об этом — лай собак, крики мужчин, визг женщин, треск кустов, которые ломали мои преследователи, продираясь сквозь джунгли…

Меня спасла река. Стояло время дождей, и в реках было много воды. Задыхаясь от страха и усталости, я выбежал на берег бурлящего потока. Он был шириной добрых двадцать пять футов, и вода с бешеным ревом неслась по его руслу. Было бы безумием пытаться переплыть его. А сзади уже доносились крики моих преследователей, и тогда, отступив немного для разбега и зажав во рту это проклятое чучело, я разбежался и прыгнул — никогда в жизни я не совершал таких безрассудных прыжков — прыгнул прямо через реку на другой ее берег! Неловко приземлившись на том берегу, я увидел, что мои враги уже подбегали к реке. В лунном свете мне было хорошо видно, как, грозя кулаками, они пытались найти способ перебраться через бурлящий поток. Самые отчаянные из собак, которые буквально захлебывались яростным лаем, бросились было в реку, но быстрая и бурная вода снесла их, как щепки, вниз по течению, и другие испугались последовать их примеру.

Тогда, почувствовав себя в относительной безопасности, я торжественно поднял это драгоценное страусиное чучело и прямо на глазах у своих беснующихся врагов швырнул его в воду, где оно мгновенно исчезло в стремительном водовороте. Вопль ярости вырвался у бадамошцев.

И тут я сделал то, о чем потом сожалел всю мою жизнь. Вы же знаете, как щепетильны животные моей породы в вопросах учтивости и хороших манер — ну, а я (я до сих пор краснею при этом воспоминании)… я, поддавшись минутному возбуждению, показал своим поверженным противникам оба моих языка одновременно. Этому нет оправдания — никогда нельзя извинить намеренную грубость. Мне лишь остается надеяться, что, поскольку дело было ночью, бадамошцы могли не заметить этого.

Итак, на этот раз все завершилось удачно, но мои настоящие злоключения еще только начинались. Бадамошцы на некоторое время забыли про страусов и сосредоточили все свои усилия на охоте за мной. Они буквально затравили меня и превратили мою жизнь в сущий ад. Они придумывали хитрые ловушки, ставили на меня капканы, рыли западни, натравливали на меня собак. Если я перебирался в другую часть страны, чтобы избавиться от их утомительных приставаний, они быстро находили мое новое местопребывание и продолжали преследовать меня. Целый год мне удавалось избегать опасностей, подстерегающих меня на каждом шагу, но я понимал, что рано или поздно…

А надо вам сказать, что бадамошцы, подобно большинству диких народов, ужасно суеверны. И, как вчера нам очень хорошо объяснил Гу-Гу, больше всего они боятся того, чего не могут понять. Причем, все явления, которых они не понимают, они приписывают нечистой силе.

И вот, понимая, что в конце концов они доберутся до меня, я решил, образно говоря, поймать их на их же удочку и сыграть с ними такую же шутку, какую они хотели сыграть со страусами. И однажды я набрел на шкуру дикого быка, которую какие-то охотники распялили на дереве для просушки. Я сейчас же понял, что это как раз то, что мне нужно, стащил ее вниз и натянул на себя, так чтобы одна из моих голов оказалась под ней.

Это до неузнаваемости изменило мою внешность, и среди высокой травы я выглядел, как обычная антилопа. Замаскированный таким образом, я выбрался на открытое место и стал мирно пощипывать травку, ожидая, когда появятся мои друзья бадамошцы. Они не заставили себя долго ждать.

Я заметил, как они — хотя они и не знали, что это был я — прячутся между деревьями на краю поляны, стараясь подобраться ко мне поближе. А их способ охоты на небольших антилоп таков: они залезают на дерево и, вытянувшись вдоль нижней ветви, очень тихо лежат, пока антилопа не окажется под этим деревом. Тогда они сверху прыгают ей на круп и валят на землю.

Я выбрал то дерево, на котором, как я заметил, затаился сам вождь, и остановился прямо под ним, делая вид, что ничего не подозреваю. И когда вождь прыгнул на то, что по его представлению было спиной обычной антилопы, я так поддел его второй парой своих рогов, спрятанных под бычьей шкурой, что он не забудет этого удара до конца своих дней.

С воплем суеверного ужаса, он кинулся прочь, крича своим людям, что его боднул дьявол. И все они тут же бросились врассыпную, как будто земля загорелась у них под ногами. С тех пор бадамошцы уже никогда больше не пытались охотиться на меня.

Все истории были завершены, и конкурс рассказов на приз Арктического Ежемесячника был объявлен закрытым. Вскоре после этого вышел в свет и первый номер первого в мире журнала для животных. Он был распространен почтовой службой Доктора Дулитла среди обитателей заполярного Севера. Успех журнала превзошел все ожидания. От тюленей, морских львов, канадских оленей и всех остальных полярных зверей приходило множество писем с благодарностью и с оценками за конкурсные рассказы. Математик Гу-Гу стал главным редактором журнала, Даб-Даб вела страничку матери и ребенка, Габ-Габ писал заметки для садоводов и публиковал рецепты диетических блюд. И на протяжении всего времени существования почтовой службы Доктора Дулитла Арктический Ежемесячник приносил радость в берлоги и на айсберги.