Онлайн чтение книги Под крылом - океан.
11

Старший лейтенант Мамаев

Мы ехали вместе с Виктором Дмитриевичем с аэродрома, но настроение у меня было неважное. Зачет Шишкалин поставил, но разве так можно? Что он со мной, как с каким из своей бражки, разговаривал. Я же не пацан какой, а офицер, даже званием старше. В другое время я бы его, конечно, одернул и поставил на место, но тут мне просто не хотелось подводить командира. Зачет метеоролог не поставит, а потом ходи за ним месяц. Конечно, он метеорологию знает лучше меня, засыпать всегда можно любого. Нам в училище этот предмет давали не как самый главный, и мы на него маловато внимания обращали. Решил я лучше перед Шишкалиным перетерпеть, чем ругаться, а потом еще идти к Атаманову. На того что найдет, а то как начнет спрашивать по всему курсу.

Сигареты ему ищи. Совсем обнаглел. Какую сцену устроил: разве это серьезный человек? Не зря он в лейтенантах до сих пор. А как со мной свысока держался? Зачем только такие в армии нужны? Толку от них сколько? Если по мне, так я бы этих нестойких элементов ни одного дня не потерпел. На службу не ходят, дисциплину разлагают, плохой пример подчиненным показывают. Так зачем они здесь?

Дорога сразу от аэродрома плохая, яма на яме, только и смотришь, чтобы поддоном не зацепиться. Разговаривать некогда, еле на первой скорости успеваешь выворачивать. Виктор Дмитриевич тоже о чем-то задумался, на спинку откинулся и вроде задремал. У него тоже неприятности. Недавно он летал осваивать заправку топливом в воздухе, да неудачно: запоролись под шланг. И как только сели благополучно — все удивляются. Говорят, что после этого Виктор Дмитриевич совсем расхотел летать, да я не спрашивал. Если надо будет, человек и сам скажет. Перед железнодорожным переездом я остановился, и Виктор Дмитриевич проснулся.

Шлагбаум закрыт наполовину дороги, а поезда не видно.

— Езжай, — говорит, — чего стоять! Тут часто так! Проехали нормально, хоть и жутковато было.

А вдруг ГАИ? Но с ним мне никто не страшен.

— Что нового, Серега? — интересуется он между прочим. — Завтра куда летаешь?

— В районе, — отвечаю.

Больше он ничего не спрашивает. А мне всегда с ним приятно поговорить, да и дорога пошла хорошая, на трассу вышли.

— Скажите мне, Виктор Дмитриевич, — спрашиваю я, — зачем таких, как Шишкалин, в армии держат?

Товарищ подполковник мне всегда на любой вопрос отвечает подробно:

— Как зачем? — повернул он свое загорелое лицо ко мне. — Кадры! Его учили, готовили спеца, а теперь он занимает должность. Уволишь его, он уйдет, а место останется. Замены нет. Останется один Атаманов. А работать кому? Так они хоть какую-нибудь пользу приносят. Чего тебе Шишкалин?

— Зачеты ему сдавал.

— Сроки вышли? — просто, мне кажется, для разговора спросил Виктор Дмитриевич.

— Не совсем, неделю еще мог летать. Чечевикин пошел сдавать, и меня Полынцев заодно.

Товарищ подполковник, видел я, особо меня не слушал, больше о своем думал, а потом как будто вспомнил:

— Постой, постой! С Чечевикиным, говоришь?

— С Чечевикиным!

— Как сдавали? Атаманов же на сборах? — У Виктора Дмитриевича и задумчивость как будто прошла.

— Шишкалину.

— И Чечевикин? — усомнился Виктор Дмитриевич.

— Да.

На это товарищ подполковник только головой качнул, вроде хотел сказать: «Ну и дает!» — однако вслух уточнил:

— Ты завтра с ним летаешь?

Я, конечно, подтвердил.

— Ну, пусть полетает… — сказал Виктор Дмитриевич и больше меня ни о чем не спрашивал.

Он опять стал думать о чем-то своем, а я его не стал больше отвлекать.

Капитан Чечевикин

Когда передали, что меня вызывает к себе Кукушкин, да еще с летной книжкой, я уже знал: буду вздернут! Не знаю за что, скорее всего, раскопал какую-то мелочь, но не это главное: главное, мне придется стоять перед ним, а он будет потихоньку выматывать мои нервы.

Рабочий стол Кукушкина находился в так называемом классе методической подготовки. Большом, просторном классе с широким столом, вроде банкетного, и во всю длину специально для изготовления схем, которые висели теперь на всех стенах от пола до потолка.

Он встретил меня как старого приятеля: руку протянул через стол, не утруждая себя отвалиться от спинки стула:

— Здоров, Юра!

— Здравия желаю!

— Как поживаешь? — спросил с озабоченным видом.

— Ничего! — стоял я перед ним руки по швам. Все так же, по-деловому, сообщил:

— Я тебя вызвал из-за зачета по метео. Две недели назад у тебя срок вышел, а ты все летаешь. Посмотри! — показал Кукушкин, не глядя, себе за плечо большим пальцем. Там на стене висел аккуратный график сдачи зачетов всех летчиков полка — хлеб и масло товарища подполковника. Может быть, Кукушкин и не намерен был поднимать шум? Две недели я отлетал с грубейшим нарушением летных законов, и какая идиллия: сам заместитель командира по безопасности полетов по-свойски укоряет своего давнего боевого товарища? Я не верил своим ушам. Неужели на него так подействовал срыв при дозаправке: больше ему уже ничего не надо?

— Как не сдал? Все сдал строго в свое время.

— Точно? — Он смотрел на меня снизу и, казалось, готов был сейчас же взять все свои обвинения назад: он мне верил!

Я положил перед ним летную книжку с полным сознанием своей правоты. На столе, под толстым стеклом, красовалась большая фотография подполковника Кукушкина: он в полете, за штурвалом самолета — весь воля, решительность, мужество. Таким увидел его и увековечил корреспондент флотской газеты. Хорошо сделал, профессионально; сам на себя Кукушкин не может налюбоваться уже который год. Так бы он еще и летал, как фотографировался. Главные заботы всегда у него на земле, а полет — только обозначиться. Случись настоящий бой, такие простаки, как Полынцев, полезут в пекло, а этот пройдет стороной контролировать результаты удара. Но что это я? Может, переродился человек?

Кукушкин внимательно изучал оценки в моей книжке.

— Я не пойму, кто тут расписывался? Атаманов?

— Шишкалин.

— Кто? Шишкалин?

Он смотрел на меня так, словно сомневался в моем здравомыслии. Теперь и мне действительно стала очевидной вся нелепость собственного положения. Как это будет выглядеть со стороны: Чечевикин сдал зачет не кому-нибудь, а Шишкалину. Анекдот!

— Сколько ты ему налил?

Тут Кукушкин переиграл. Тут и у меня наконец открылись глаза: он же все давно знает! Как же я купился со своими объяснениями. Он же играет со мной, он же водит меня, как карася на леске, который попался, что называется, на заглот. Он считает, что держит меня крепкой хваткой и можно спокойно наблюдать, как я буду трепыхаться.

И сам Кукушкин, должно быть, заметил, что он где-то переиграл, сказал лишнее.

— Возьми свою филю и иди сдавай зачет Атаманову! — двинул он небрежно от себя мою летную книжку.

Возможно, это был жест на установление вечного мира. Он демонстрировал доброту своей души. В классе мы были одни, без свидетелей, потолковали два ветерана, прекрасно понимая друг друга, и разошлись. Конфликт исчерпан, никто ничего не знает.

Но я не нуждался в его милости. Нашел на чем показывать свое благодетельство. Кому, кроме него, интересно ковыряться, чья это подпись: Атаманова или Шишкалина?

— Хватит, отбегал! Я зачет сдал и повторно сдавать не буду!

Мне не хотелось с ним ругаться, но и расшаркиваться никогда не стану.

— Ой ли? — Впервые за весь разговор Виктор Дмитриевич улыбнулся широко и обрадованно. — Не пойдешь, а полетишь! С пером в придачу!

Вот в такой, наверное, момент и взорвался Володя Брыль. Был у нас такой здоровенный командир корабля, что одним кулаком буйвола свалить мог. А перед Кукушкиным оказался бессильным: «Что ты от меня хочешь? Чего тебе надо?» — задыхаясь от волны бешенства, пытался он оторвать от пола стол Кукушкина. А три крупные слезы расползались по стеклу над портретом Виктора Дмитриевича.

— Истеричка! Истеричка! — отступал в угол Кукушкин и словно открещивался от нечистой силы.

Через три дня Володя Брыль поехал в госпиталь и списался подчистую. Никто не мог уговорить его служить дальше. Такие бывают обиды.

Я хватать стол не стал, но сказал, забирая летную книжку:

— Ты бы в своих филях разобрался.

Может быть, и я тут был хорош гусь, но не стерпел: уж как Кукушкин с лейтенантских годов подделывал подписи начальников, так никто не мог!

Больше мне с ним разговаривать было не о чем.

Подполковник Кукушкин

На мой взгляд, мы переоцениваем в человеке человеческое и недооцениваем в нем природу. Если бы все думали об общем благе, если бы все понимали, что в общем — залог благополучия каждого, и, главное, поступали бы сообразно со своим пониманием — конечно же лучшего и желать не надо. Но вот ведь какой фокус природы: десять думают об общем в вдруг один среди них начинает думать о себе. Все, десятка рассыпается, потому что каждый начинает морщить лоб: как бы не объегорили!

А все потому, что жизнь человека не вечна! Были бы мы бессмертны, завели бы раз и навсегда один порядок — и знай только соблюдай правила. Как в дорожном движении: держись правой стороны и никаких столкновений. Вы когда-нибудь задумывались над движением в больших городах? Лавина машин, бешеные скорости, разнокалиберные марки, а ведь никогда такого не бывало, чтобы поток пошел на поток. Зеленый — мчись, красный — стой и не рыпайся.

Ну а если говорить применительно к жизни человека, кто из нас не рисковал на красный? Если вы боитесь признаться, то я скажу: каждый из нас хоть в чем-то, хоть когда-то, но переступал запретное. И я не буду строить из себя святошу, тоже бывало. А почему? Потому что каждый из нас рождается и начинает самостоятельное движение на четырех конечностях, потом на двух, но с опорой, и так далее. У каждого своя жизнь, свои ошибки, свой цвет глаз, своя быстрота и сила ума. И каждый хочет добиться чего-то в жизни. А как же? Пока живем, надо жить! Одному для того, чтобы иметь всего достаточно, тем более что природа одарила соответствующим строем голосовых связок и, пожалуйста, вам — выдающийся тенор. А другим ради куска хлеба приходится гнуть спину от темна до темна. Вот из этих вторых я и выгребал. Кто бы знал, чего это мне стоило! Не было у меня ни наследственных титулов, ни влиятельных знакомств. А все время хотелось жить хорошо. Расчет — только на свои силы. Жизнь меня не баловала, но и я ее из рук не выпускал. Так мы и барахтались: то она меня придушит — не вздохнуть, то я ее за холку ухвачу. Случалось, выносило иногда и на красный свет! Нет, не срывался очертя голову. Команда «Стоп» прежде всего. Осмотрюсь, изучу обстановку, нет ли поперечного движения, никто не впишется с налету — и только тогда вперед. Главное, никому не составить помехи, все по-доброму, по-порядочному. Так я жил, живу и, надеюсь, еще долго буду жить.

Вы думаете, я замышлял какие-нибудь неприятности Чечевикину? На кой ляд он мне сдался! Кто знает мою работу, тот поймет! У меня одних журналов полный стол, и все их вести надо, у меня этих входящих я всходящих бумаг без счету, а каждую надо хотя бы; прочитать, не говоря уже о том, что отработать. Да и сам же я летчик, участвую в полетах, готовлюсь, руковожу. Чечевикин в моих заботах один только чирк. Я единственное хотел: указать ему, что вот ты, милый мой, всю жизнь плюешь мне вслед, а посмотри на себя, каков? Если ты такой чистенький да безгрешный, что же ты сам мизер ловишь? Послушал, уважил, склонил голову? Куда там! Ты ему слово, а он десять в ответ. Вот так и всегда. Ну раз не понимаешь доброго слова, на себя и пеняй. Может, я перетерпел бы его выпад, но, когда дело доходит до личных оскорблений, такого никому не прощаю. Ну, а как его вернее уложить, меня учить не надо. Пойди я сразу к Глушко — и, считай, на корню дело погублено. Начнет морщиться, уговаривать, разводить философию. Нет, я прямиком к другому заму. С тем у меня общий язык, с тем давно понимаем друг друга. И уже вдвоем вернулись к командиру Глушко — теперь ему деваться. Некуда.

Но и тот, услышав фамилию Чечевикина, на глазах поскучнел: как же, бывший отрядный штурман…

Выслушал он нас не перебивая, но глаз от стола не поднял. Напоследок спросил только:

— Ваши предложения?

Наше предложение простое: партийное взыскание Чечевикину — и в госпиталь на списание.

— Хорошо, я обговорю с командиром отряда.

Это у него называлось диалектическим подходом — выслушать и другую сторону. Или как там еще? Необходимым условием развития является единство и борьба противоположностей. А по мне — слишком много мы рассуждаем. По своей природе человек начинает шевелиться, когда его поджимает жесткая необходимость. А у нас слишком легкая и свободная жизнь пошла. Меня тоже беспокоит наше будущее. Посмотрите, какая молодежь растет? У самого амбал вымахал, в институт его устроил. И что же, учеба у него на уме? При какой такой учебе ему каждую неделю по тридцатке гони? А я в его годы уже матери помогал. Не только я, а так жило целое мое поколение. Через испытания, лишения, невзгоды. Нас никто не пожалел! Готова ли к испытаниям наша молодая смена? Золотые слова я где-то вычитал: самый верный способ погубить человека — это позволить ему все!

Майор Полынцев

Пришел Юра от Кукушкина и только пыхтит. Ни слова, ни полслова. Руки перед ним на столе сведены в замок и сидит успокаивается.

— Ну что?

— Объяснились.

— Я ждал худшего. Него он раскопал?

— Зачет по метео. Не Атаманов, а Шишкалин.

— О-о-о! Я и не подумал. Это он заловил. Как ты его?

— Сказал, чтобы в своих филях лучше разобрался.

— И все?

— Все.

— Переживем. Но зря ты столько чести ему уделил: до выяснений.

А уже в дверях класса посыльный:

— Майора Полынцева к командиру полка!

Прошло, должно быть, ровно столько, сколько потребовалось Кукушкину ввести в курс дела Ивана Антоновича Глушко.

— Иду!

Жизнь выстраивает судьбы людей по своим законам. Когда-то Иван Антонович Глушко, подполковник, был в моем отряде правым ведомым. Жизнь может тасовать судьбы людей, как игральные карты, но прошлое не забывается, через него не переступишь.

Подполковник Глушко разговаривал с кем-то по телефону: «Понял!», «Так точно!», «Есть!».

Положил трубку, смахнул платком испарину:

— Садись, Борис Андреевич! Задергали! — Глушко командовал полком первый год. Ему еще все ново, в том числе и сознание большой власти. — Уходит старый командир полка, а молодому оставляет три конверта…

Научная организация труда: пару минут разрядки для установления непосредственности с подчиненным.

— Наказывает: станет плохо — вскрывай первый конверт; поработаешь, будет хуже — вскрывай второй. А когда совсем невмоготу и нет сил терпеть — берись за третий. Начал новый командир полка работать. Посыпались на него шишки со всех сторон! Крутился он, вертелся, а начальство на него все давит и давит.

— Ночами ему уже спать не дают.

Открывает он первый конверт, там только одна строчка: «Вали все на меня!»

Смеется Глушко. Парень он хоть куда: и лицом бел, и чубом кудряв, и фигурой статен.

— Работает молодой дальше по этому совету. Вроде легче стало, но не надолго: опять начали его ругать да наказывать. И сам видит, неважные дела в полку. Открывает второй конверт: «Бей себя кулаком в грудь, что порядок будет!» Послушался. Опять полегчало ему, а он знает — обещает. Наобещался до того, что собрались его с командиров снимать. Тут он и схватился за третий конверт. Там тоже много не написано: «Сдай полк и людей не мучь!» Хо-хо-хо…

Расхаживал перед своим столом Глушко, посматривая на меня с улыбкой. Так же с улыбкой он и спросил о Чечевикине:

— Что будем делать с твоим штурманом, Борис Андреевич?

Знал бы Глушко, сколько раз задавали мне этот вопрос.

— Чего с ним делать? Летает человек, пусть летает.

Кто как, а я не испытывал перед Глушко особого страха. Другой от одних только слов «командир полка» приходит в благоговейный трепет, а волю начальника схватывали молодые люди с одного намека. Я так никогда не умел.

— Ясное дело, пусть летает. Но без наказания не обойтись. Правда факта такова: штурман летал, не имея допуска к полетам.

— Чистая ж формальность, Иван Антонович.

И тут, кажется, у нас начался настоящий разговор. Глушко сел за свой стол, принялся крутить в пальцах четырехцветную шариковую ручку.

— Да, Борис Андреевич, действительно формальность. Для нас с тобой, потому что мы видим за фактом Чечевикина. А для тех, кто не знает его? А для того, кто писал наши законы?

— Все правильно, — соглашался я.

— Моя власть, Борис Андреевич, — не свободный произвол: хочу помилую, хочу казню. Принято решение привлечь Чечевикина к партийной ответственности, а дальше видно будет.

Я там, наверное, чуть со стула не свалился.

— Да вы что, Иван Антонович?

Любое строжайшее служебное взыскание для Юры легче ничтожнейшего разбирательства.

— Этого нельзя допустить!

— Понимаю. А ты меня поймешь? Я ратую за принципиальность в оценке малейших нарушений правил безопасности полетов, а сейчас пойду выгораживать Чечевикина? Что мне люди скажут?

Скверно у меня стало на душе, как бывает, когда теряешь что-то невозвратно дорогое. Вот же как иной раз складывается: все видят, что нелепость творится, и вместе с тем поступают, руководствуясь принципом справедливости. И ничего невозможно изменить.

— Если я пройду мимо нарушения, то узаконю его в масштабе полка.

Действительно, командир прав. Прости Чечевикину — и на других тогда управы не найдешь. Не каждый скажет, но каждый подумает, а этим живет душа человека.

— В моих правах диапазон наказаний от выговора до отстранения от летной работы. Я объявлю ему выговор.

— Значит, ничего нельзя изменить! — встал я, прерывая неловкость этого разговора.

— Не в моей компетенции, — встал и Иван Антонович, переходя на официальный тон.

Я шел от Глушко и думал о Кукушкино. Черт бы его побрал, гений же, понимаете — гений! Кто еще ловчее мог расставлять так петли, кто мог еще так повязать всех одним арканом? Ну неужели в жизни не нашлось бы применения его таланту? Ну, пошел бы он, к примеру, в Шерлоки Холмсы или в институт семьи и брака… Все наши внутренние распри, мне кажется, только из-за одного: из-за неумения или невозможности заранее определиться в жизни по призванию…

Чем я мог обрадовать Юру? Нет, не стал я его расстраивать, пока не кончилась предварительная подготовка. Но когда мы шли домой, я не мог держать в неведении своего друга. Казалось, заботы дня остались позади, хотя всегда эти заботы с нами. Солнце уже зашло, но заря еще переливалась желтовато-лимонным шелком. Мы шли рядом.

— В классе тебе не стал говорить, на тебя готовят персональное дело.

Я ожидал, что сейчас Юра опешит, что для него это известие будет громом среди ясного неба, но он ответил спокойно:

— Знаю.

— Откуда.

— Меня Василий Иванович уже предупредил. Велел писать объяснительную.

— А ты?

— Я сказал, что поеду в госпиталь.

Теперь пришла очередь тормозить шаг мне.

— Ты это брось!

— Нет! Все! Хватит!

Если у Юры какое-то намерение становилось на защелку, я знал, что это такое. Говорить с ним дальше — только безуспешно накалять страсти. Но на этот раз я не мог не сказать ему со всей четкостью:

— Ты в госпиталь не поедешь! — сам, однако, сомневаясь, что так оно действительно и будет.

Мне выпали на остальную дорогу только тягостные размышления. Как это ни парадоксально, а нет ничего проще разделаться с честным человеком. Проходимец сразу ориентируется в направлении наименьшего сопротивления и вырабатывает бесконфликтное поведение. Честный человек переживает все по-иному: он не гнется, а ломается. Для него несправедливость — крушение всех жизненных опор. Он же думает не об одном случае, а в целом о своей жизни. О жизни, в которой не выкраивал себе выгод, не хитрил, а знал свое дело и относился к нему со всей душой. И вдруг за все доброе удар наотмашь? Да, честный человек никогда не умеет защищаться, он не натренирован ни в защите, ни в нападении. Он сразу теряется и начинает бросаться на всех подряд, не разбирая ни друзей, ни врагов. Для него все идут одной мастью.

Кто только не сдавал зачеты этому Шишкалину! И сходило отлично, пока не нашелся начальник поставить факт, что называется, торчком. Подсидка? Чистейшая. Непорядочно? В высшей степени. Но не это обидно, что Юра честно сдал зачет, а его обвинили в шулерстве. Это еще полбеды. Главное другое: в интересах мышиной возни приторачивается не что-нибудь, а мнение целого коллектива. Да какого — коммунистов! Вот это размах! И в этой ситуации не стоит обольщаться абстрактными идеями справедливости. Все делают люди!