Онлайн чтение книги Под стягом победным
Глава IV

Хорнблауэр оглядел комнату, куда их с Брауном провели хозяин и сержант, и с радостью увидел, что очаг топится – от долгого сидения в карете он совсем задубел. У стены стояла низенькая складная кровать, уже застеленная бельем. В двери, ступая тяжело и неуверенно, появился жандарм – он вместе с товарищем нес носилки – огляделся, куда их опустить, повернулся слишком резко и задел ношей о косяк.

– Осторожно с носилками! – заорал Хорнблауэр, потом вспомнил, что надо говорить по-французски. – Attention! Mettez le brancard la doucement! [3]Осторожно! Ставьте носилки сюда аккуратно! ( фр .)

Браун склонился над носилками.

– Как называется это место? – спросил Хорнблауэр у хозяина.

– Сербер, трактир «Йена», мсье, – отвечал хозяин, теребя кожаный фартук.

– Этому господину запрещено вступать в разговоры, – вмешался сержант. – Будете его обслуживать, но молча. Свои пожелания он может высказать часовому у двери. Другой часовой будет стоять за окном. – Жандарм указал на треуголку и ружейное дуло, едва различимые за темным окном.

– Вы чересчур любезны, мсье, – сказал Хорнблауэр.

– Я подчиняюсь приказам. Ужин будет через полчаса.

– Полковник Кайяр чрезвычайно меня обяжет, если немедленно пошлет за врачом для лейтенанта Буша.

– Я скажу ему, сударь, – пообещал сержант, выпроваживая хозяина из комнаты.

Хорнблауэр склонился над Бушем. Тот даже посвежел с утра. На щеках проступил слабый румянец, движения немного окрепли.

– Могу ли я быть чем-нибудь полезен? – спросил Хорнблауэр.

– Да…

Буш объяснил, в чем состоят потребности больного. Хорнблауэр взглянул на Брауна несколько беспомощно.

– Боюсь, тут одному не справиться, сэр, я довольно тяжелый, – сказал Буш виновато.

Этот виноватый тон и подстегнул Хорнблауэра.

– Конечно, – объявил он с напускной бодростью. – Давай, Браун. Берись с другой стороны.

Когда с этим было покончено – Буш лишь раз чуть слышно простонал сквозь зубы, – Браун очередной раз продемонстрировал изумительную гибкость британского моряка.

– Что если я вымою вас, сэр? И вы ведь не брились сегодня, сэр?

Хорнблауэр сидел и с беспомощным восхищением наблюдал, как плечистый старшина ловко моет и бреет первого лейтенанта. Он так расстелил полотенца, что на одеяло не попало ни капли воды.

– Большое спасибо, Браун, – сказал Буш, откидываясь на подушку.

Дверь открылась, и вошел маленький бородатый человечек в полувоенном платье и с чемоданчиком.

– Добрый вечер, господа, – произнес он с несколько необычным выговором – позже Хорнблауэр узнал, что так говорят в Южной Франции. – Я, с вашего позволения, врач. Это раненый офицер? А это записки моего коллеги из Росаса? Да, именно. Как самочувствие, сударь?

Хорнблауэр сбивчиво переводил вопросы лекаря и ответы Буша. Врач попросил показать язык, пощупал пульс и, сунув руку под рубашку, определил температуру.

– Так, – сказал он, – теперь осмотрим конечность. Вы не подержите свечу, сударь?

Отвернув одеяло, лекарь обнажил корзинку, защищавшую обрубок, снял ее и начал разматывать бинты.

– Скажите ему, сэр, – попросил Буш, – что нога, которой нет, ужасно затекает, а я не знаю, как ее потереть.

Перевод потребовал от Хорнблауэра неимоверных усилий, однако лекарь выслушал сочувственно.

– Это в порядке вещей, – сказал он. – Со временем пройдет само. А вот и культя. Отличная культя. Дивная культя.

Хорнблауэр заставил себя взглянуть. Больше всего это походило на жареную баранью ногу – клочья мяса, стянутые наполовину затянувшимися рубцами. Из шва висели две черные нитки.

– Когда мсье лейтенант снова начнет ходить, – пояснил лекарь, – он порадуется, что на конце культи осталась прокладка из мяса. Кость не будет тереться…

– Да, конечно, – сказал Хорнблауэр, перебарывая тошноту.

– Чудесно сработано, – продолжал лекарь. – Пока все быстро заживает, гангрены нет. На этой стадии при постановке диагноза врач должен прибегнуть к помощи обоняния.

Подтверждая свои слова, лекарь обнюхал бинты и культю.

– Понюхайте, мсье, – сказал он, поднося бинты Хорнблауэру под нос.

Хорнблауэр ощутил слабый запах тления.

– Ведь правда, замечательно пахнет? – спросил лекарь. – Дивная, здоровая рана, и по всем признакам лигатуры скоро отойдут.

Хорнблауэр понял, что две черные нитки – привязанные к двум главным артериям лигатуры: когда концы артерий разложатся и нитки отойдут, рана сможет затянуться. Вопрос, что произойдет быстрее – перегниют артерии или возникнет гангрена?

– Я проверю, не свободны ли еще лигатуры. Предупредите вашего друга, что сейчас ему будет больно.

Хорнблауэр взглянул Бушу в лицо, чтобы перевести, и вздрогнул, увидев, что оно перекошено страхом.

– Я знаю, – сказал Буш. – Я знаю, что он будет делать… сэр.

Он добавил «сэр» чуть запоздало – явный знак внутреннего напряжения. Руки его вцепились в одеяло, губы были сжаты, глаза – закрыты.

– Я готов, – произнес он сквозь зубы.

Лекарь сильно потянул за нить, Буш дернулся. Лекарь потянул за вторую.

– А-а-а… – выдохнул Буш. Лицо его покрылось потом.

– Почти свободны, – заключил лекарь. – Ваш друг скоро поправится. Сейчас мы его опять забинтуем. Так. Так.

Ловкими короткими пальцами он перевязал обрубок, надел на место корзинку и прикрыл одеялом.

– Спасибо, господа, – сказал он, вставая и обтирая руки одна о другую. – Я зайду утром. – И вышел.

– Может, вам лучше сесть, сэр? – Голос Брауна доносился как бы издалека. Комната плыла. Хорнблауэр сел. Туман перед глазами начал рассеиваться. Хорнблауэр увидел, что Буш, откинувшись на подушку, пытается улыбнуться, а честное лицо Брауна выражает крайнюю озабоченность.

– Ужас как вы выглядели, сэр. Небось проголодались, сэр, еще бы, не ели с самого утра.

Браун тактично приписал его обморок голоду, а не постыдной боязни ран и страданий.

– Похоже, ужин несут, – прохрипел с носилок Буш, словно тоже участвовал в заговоре.

Звеня шпорами, вошел сержант, за ним две служанки с подносами. Не поднимая глаз, женщины накрыли на стол и так же с опущенными глазами вышли. Впрочем, когда Браун многозначительно кашлянул, одна легонько улыбнулась, но сержант уже сердито замахал рукой. Обозрев напоследок комнату, он захлопнул дверь и загремел ключами в запорах.

– Суп, – сказал Хорнблауэр, заглядывая в супницу, от которой поднимался дразнящий дымок. – А тут, я полагаю, тушеное мясо.

Подтверждалась его догадка, что французы питаются исключительно супом и тушеным мясом – вульгарному мифу о лягушках и улитках он не доверял.

– Бульона поедите, Буш? – спросил он, стараясь за разговорчивостью скрыть накатившее отчаяние. – Бокал вина? Наклейки нет, но будем надеяться на лучшее.

– Небось их поносный кларет, – проворчал Буш.

За восемнадцать лет войны с Францией большинство англичан уверилось, что пить можно только портвейн, херес и мадеру, а французы употребляют исключительно кларет, от которого у человека непривычного случается несварение желудка.

– Посмотрим, – сказал Хорнблауэр бодро. – Давайте сперва немного вас приподнимем.

Он подсунул руки под плечи Бушу, потянул на себя и беспомощно огляделся. К счастью, Браун уже снял с постели подушку. Вдвоем они устроили Буша полусидя-полулежа и подвязали ему салфетку, Хорнблауэр принес тарелку супа и кусок хлеба.

– М-м, – сказал Буш, пробуя. – Могло быть хуже. Прошу вас, сэр, ешьте, пока не остыло.

Браун придвинул к столу стул и вытянулся за спинкой по стойке «смирно»: хотя прибора было два, сразу стало ясно, как далек он от мысли сесть с капитаном.

– Еще супа, Браун, – сказал Буш. – И вина, пожалуйста.

Тушеная говядина оказалась превосходной даже на вкус человека, привыкшего, что мясо надо жевать.

– Лопни моя селезенка, – объявил Буш. – А тушеного мяса мне можно, сэр? Что-то я с дороги проголодался.

Хорнблауэр задумался. Когда человека лихорадит, ему лучше есть поменьше, но признаков лихорадки он не видел. К тому же Бушу надо оправляться после потери крови. Все решило голодное выражение на лице лейтенанта.

– Немного вам не повредит, – сказал Хорнблауэр. – Браун, передай мистеру Бушу тарелку.

На «Сатерленде» кормили однообразно, в Росасе – скудно. Теперь они вкусно поели, выпили хорошего вина, обогрелись и даже немного разговорились. Однако ни один не мог преодолеть некую невидимую преграду. Аура могущества, окружающая капитана на линейном корабле, сохранялась и после гибели корабля, мало того, беседе препятствовала та дистанция, которую всегда сохранял Хорнблауэр. А для Брауна первый лейтенант был почти так же недосягаемо высок, как и капитан. В присутствии офицеров он испытывал благоговейный ужас, хотя личина старого слуги помогала преодолеть неловкость. Хорнблауэр доедал сыр. Наступил момент, которого Браун страшился.

– Ну, Браун, – сказал Хорнблауэр, вставая. – Сядь и поешь, пока не остыло.

Семнадцать из своих двадцати восьми лет Браун служил его британскому величеству на флоте его величества и за эти годы пользовался за едой исключительно ножом и пальцами, ни разу не ел с фарфоровой тарелки, никогда не пил из бокала. Он запаниковал – ему казалось, что офицеры вылупили на него огромные, как плошки, глаза. Он нервно схватил ложку и приступил к незнакомой задаче. Хорнблауэр внезапно увидел его смущение так, словно заглянул внутрь. У Брауна железные мускулы и нервы, которым Хорнблауэр нередко завидовал, в бою он храбр той храбростью, какая Хорнблауэру и не снилась. Он умеет вязать узлы и сплесни, брать рифы, убирать паруса, править, бросать лот и грести – все это много лучше, чем его капитан. Он, не задумываясь, полез бы на мачту ночью, в ревущий шторм, однако при виде ножа и вилки руки его задрожали. Хорнблауэр подумал, что Гиббон смог бы афористично вывести мораль в двух ярких антитезах.

Унижение никому не идет на пользу – Хорнблауэр отлично знал это по себе. Он взял стул, поставил возле носилок, сел лицом к Бушу и постарался вовлечь его в разговор. За спиной ложка скребла по фарфору.

– Переберетесь в постель? – спросил он первое, что пришло в голову.

– Нет, сэр, спасибо, – ответил Буш. – Я уже две недели сплю на носилках. Мне тут удобно сэр, да и больно было бы перебираться, даже если бы… если…

Бушу не хватало слов выразить безусловную решимость не ложиться вместо капитана в единственную постель.

– Зачем мы едем в Париж, сэр? – спросил он.

– Бог его знает, – отвечал Хорнблауэр. – Думаю, Бони хочет о чем-то нас порасспросить.

Вопроса он ждал и ответ приготовил несколько часов назад: Бушу в его состоянии лучше не знать о предстоящем расстреле.

– Много ему будет проку от наших ответов, – сказал Буш мрачно. – Может, пригласит нас в Тюильри выпить чайку с Марией-Луизой.

– Может, – согласился Хорнблауэр. – А может, решил поучиться у вас навигации. Я слышал, он в математике слабоват.

Буш улыбнулся. Считал он туго, и простейшая задачка из сферической тригонометрии оборачивалась для него пыткой. Чутким слухом Хорнблауэр уловил, как скрипнул под Брауном стул – видимо, трапеза продвигалась успешно.

– Налей себе вина, Браун, – сказал Хорнблауэр, не оборачиваясь.

На столе оставалась непочатая бутылка и еще немного в другой. Сейчас можно проверить, как у Брауна с тягой к спиртному. Хорнблауэр упорно не поворачивался к нему лицом и кое-как поддерживал затухающий разговор. Пятью минутами позже стул под Брауном скрипнул более определенно, и Хорнблауэр обернулся.

– Поел, Браун?

– Так точно, сэр. Отличный ужин.

Супница и судок опустели, от хлеба осталась одна горбушка, от сыра – последний ломтик. Однако в бутылке убыло всего на треть – Браун удовольствовался от силы полбутылкой. По тому, что он выпил не больше и не меньше, можно заключить, что он не пьяница.

– Тогда дерни звонок.

Вдалеке зазвенело, потом в двери повернулся ключ, вошел сержант с двумя служанками: женщины принялись убирать со стола, сержант присматривал.

– Надо раздобыть тебе какую-нибудь постель, Браун, – сказал Хорнблауэр.

– Я могу спать на полу, сэр.

– Нет, не можешь.

Молодым офицером Хорнблауэру случалось спать на голых палубных досках, и он помнил, как это неудобно.

– Моему слуге нужна постель, – обратился он к сержанту.

– На полу поспит, – отозвался тот.

– Ничего подобного. Найдите ему постель.

Хорнблауэр, к собственному удивлению, обнаружил, что бойко объясняется по-французски. Сообразительность помогала максимально использовать небольшой набор выражений, цепкая память хранила все когда-либо слышанные слова – при необходимости они сами оказывались на языке.

Сержант пожал плечами и грубо повернулся спиной.

– Завтра утром я доложу полковнику Кайяру о вашей наглости, – сказал Хорнблауэр в сердцах. – Немедленно принесите матрац.

На сержанта подействовала не столько угроза, сколько вошедшая в плоть и кровь привычка к повиновению. Даже сержант французской жандармерии был научен уважать золотой позумент, эполеты и властный голос. Может быть, его смягчило и явное недовольство служанок, возмущенных тем, что такой красавчик будет спать на полу. Он позвал часового и велел принести с конюшни матрац. Это оказался всего-навсего соломенный тюфяк, однако несравненно более удобный, чем голые доски. Браун взглянул на Хорнблауэра с благодарностью.

– Время отбоя, – объявил Хорнблауэр, оставляя без внимания этот взгляд. – Сперва, Буш, устроим поудобнее вас.

Из какой-то непонятной гордости Хорнблауэр отыскал в саквояже вышитую ночную рубашку, над которой любовно потрудились заботливые Мариины пальцы. Он взял ее из Англии на случай, если придется ночевать у губернатора или у адмирала. За всю бытность свою капитаном он ни с кем, кроме Марии, комнаты не делил, и теперь стыдился готовиться ко сну на глазах у Брауна и Буша. Он до смешного стеснялся их, хотя Буш уже откинулся на подушку и закрыл глаза, а Браун, скромно потупившись, скинул штаны, завернулся в плащ, который Хорнблауэр всучил ему чуть не насильно, и свернулся на тюфяке, ни разу на капитана не взглянув.

Хорнблауэр залез в постель.

– Все? – спросил он и задул свечу; дрова в камине прогорели, красные уголья слабо озаряли комнату. Начиналась бессонная ночь, чье приближение Хорнблауэр научился угадывать заранее. Задув свечу и опустив голову на подушку, он уже знал, что не заснет почти до зари. Будь это на корабле, он вышел бы на палубу или на кормовую галерею, здесь ему оставалось только лежать неподвижно. Иногда по шороху соломы он догадывался, что Браун повернулся на своем тюфяке, раз или два простонал в нездоровом забытьи Буш.

Сегодня среда. Шестнадцать дней назад Хорнблауэр командовал семидесятичетырехпушечным кораблем и неограниченно распоряжался судьбами пяти сотен моряков. Малейшее его слово приводило в движение исполинскую боевую машину, от ударов, которые он наносил, содрогались троны. Он с тоской вспоминал ночь на корабле, скрип древесины и пение такелажа, бесстрастного рулевого в свете нактоуза, мерную походку вахтенного офицера на шканцах…

Теперь он никто. Человек, который расписывал по минутам жизнь пяти сотен подчиненных, выпрашивает один-единственный матрац для единственного своего старшины. Жандармский сержант безнаказанно его оскорбляет, он должен покоряться презренному временщику. Хуже того – при одном воспоминании к щекам прихлынула горячая кровь – его везут в Париж как преступника. Очень скоро холодным утром его выведут в ров Венсенского замка, чтобы поставить к стенке. А потом смерть. Живое воображение ясно рисовало касание пули. Интересно, долго ли длится боль до того, как наступает забытье? Он убеждал себя, что страшится не забытья – оно будет избавлением от тоски, почти желанным, – но окончательности, необратимости смерти.

Нет, даже не это. Скорее он инстинктивно боялся перемены, переходу к чему-то совершенно неведомому. Он вспомнил, как мальчиком ночевал в гостинице в Эндовере – на следующий день ему предстояло взойти на корабль и окунуться в совершенно незнакомую флотскую жизнь. Наверное, точнее сравнения не подберешь – он был тогда напуган, так напуган, что не мог спать, и все же «напуган» – слишком сильное слово, чтобы описать состояние человека, полностью смирившегося с будущим, который не виноват, что сердце колотится и по всему телу выступает пот!

В ночной тишине громко застонал Буш. Хорнблауэр отвлекся от анализа своих страхов. Они расстреляют и Буша. Наверное, привяжут к столбу – удивительно, как легко приказать солдатам стрелять в стоящего, даже совершенно беспомощного человека, и как трудно – в простертого на носилках. Это будет чудовищным преступлением. Пусть даже капитан виноват, Буш только исполнял приказы. Но Бонапарт пойдет и на это. Необходимость сплотить Европу в борьбе против Англии подстегивает его все сильнее. Блокада душит французскую Империю, как душил Антея Геракл. Вынужденные союзники Бонапарта, то есть вся Европа, исключая Португалию и Сицилию, беспокоится и подумывает о переходе в другой стан. Сами французы, догадывался Хорнблауэр, подобно лафонтеновским лягушкам, не в восторге от короля-аиста, которого сами же выпросили себе на голову. Бонапарту мало сказать, что британский флот – преступное орудие вероломной тирании, он говорил это десятки раз. Объявить, что британский флотский офицер нарушил воинские соглашения, тоже будет пустым сотрясением воздуха. А вот судить и расстрелять парочку офицеров – куда убедительнее. Франция, даже Европа, вполне могут поверить превратно изложенным фактам – еще год-два враждебности к англичанам Бонапарту обеспечены.

Только жаль, что жертвами будут он и Буш. За последние несколько лет в руки Бонапарту попали десятки британских капитанов, против половины из них он мог бы сфабриковать обвинения. Вероятно, на Хорнблауэра и Буша пал выбор судьбы. Хорнблауэр убеждал себя, что двадцать лет ходил под угрозой внезапной насильственной смерти. И вот она перед ним, неминуемая, неотвратимая. Он надеялся, что встретит ее смело, пойдет на дно под развевающимися флагами, однако он не доверял слабому телу. Он боялся, что лицо побелеет и зубы будут стучать, хуже того, что подведет сердце, и он упадет в обморок. «Монитор Юниверсель» не преминет напечатать пару язвительных строк – отличное чтение для леди Барбары и Марии.

Будь он в комнате один, он бы громко стонал и ворочался с боку на бок. А так он лежал неподвижно, молча. Если его подчиненные проснутся, они не догадаются, что капитан бодрствует. Он стал думать, как бы отвлечься от будущего расстрела, и мысли не замедлили нахлынуть. Жив ли адмирал Лейтон или убит, а если убит, чаще ли леди Барбара Лейтон будет вспоминать Хорнблауэра, своего воздыхателя, как развивается беременность Марии, как английская публика расценивает капитуляцию «Сатерленда» и в особенности как расценивает ее леди Барбара – сомнения и тревоги сменялись, как плавучий мусор в водовороте его сознания. На конюшне били копытами лошади, каждые два часа сменялись часовые за дверью и за окном.