Онлайн чтение книги Подарок от города
1 - 1

Как большинство счастливых пар, они были выходцами из Центральных штатов. Тайны этого города сблизили их еще теснее. Когда на его конторке зазвонил телефон, он сразу догадался, что это она.

– Джим? Слушай. Произошло нечто ужасное.

– Что? – Голос у него сорвался. Перед глазами встала жуткая картина – под стройными редкими деревьями, окаймляющими 10-ю улицу, на его жену и дочку нападают подростки, бродяги, угольщики… О, если бы любовь была чем-то осязаемым, если бы на свете существовало волшебство и можно было начертить волшебной палочкой круг безопасности и надежно спрятать их туда, хотя они находились на 10-й улице недалеко от Пятой авеню, а он сорока кварталами севернее…

– Вообще-то, ничего ужасного, просто я очень расстроилась. Мы с Мартой только вернулись из Парка, и я готовила чай…

– О-о-х… Ну и?…

– …и тут снизу раздался звонок. И я не знала, кто мог к нам прийти, но все равно нажала кнопку и вышла на площадку, а там молодой негр. Странно, конечно, но он был ужасно испуганный и ниже меня ростом. И вот я стою у перил, а он стоит посреди лестницы и рассказывает, как он привез сюда всю свою семью из Северной Каролины на чужом грузовике, а потом они нашли человека, который сдает им комнату, но у них нет никакой мебели и им нечего есть. Вообще-то, я не совсем поняла, что он говорил… – Тут ее голос прервался.

– Бедняжечка Лиз. Ничего страшного. Он и не надеялся, что ты поймешь.

– Он все твердил про свою жену, но я опять ничего не поняла.

– Но теперь-то у тебя все в порядке?

– Конечно в порядке, ты только дай мне договорить.

– Ты плачешь?

– Да, все это так ужасно странно.

– Он что-нибудь сделал?

– Ничего он не сделал. Он вел себя очень прилично. Он только спрашивал, нет ли у меня для него какой-нибудь работы. Сказал, что прошел по всей 10-й улице, звонил во все двери, но никто ему не открыл.

– Но у нас нет для него никакой работы.

– Я так и сказала. Я дала ему десять долларов и извинилась, что в доме больше нет денег. У меня и правда больше не было.

– Прекрасно. Ты очень правильно поступила.

– Ты не сердишься?

– Конечно нет. Ты говоришь, бедняга приехал на грузовике? – Джеймс испытал облегчение – тень угольщика рассеялась, волшебство сработало. А то по голосу Лиз ему на мгновенье показалось, что этот молодой негр и сейчас стоит посреди квартиры и держит Марту, сидящую на диване, за горло.

– Понимаешь, теперь у нас не осталось денег на уик-енд, – продолжала Лиз, – а ведь завтра вечером придет Дженис, чтоб отпустить нас в кино, а потом еще в воскресенье Бриджесы приедут. Ты же знаешь, какой у нее аппетит. Ты в банк зашел?

– Ах ты, черт. Совсем забыл.

– Но как же так, м-и-и-и-ленький?

– Я привык, что дома всегда куча денег. – (Так и было.) – Ничего, может, мне и тут по чеку дадут.

– Думаешь, дадут? Он был такой ужасно несчастный, и я не могла понять – жулик он или нет.

– Какая разница? Даже если и жулик, ему, видно, позарез нужны были деньги. Жуликам тоже нужны деньги.

– Так думаешь, тебе по чеку дадут?

– Наверняка. Они меня любят.

– Но самое ужасное я тебе еще не рассказала. Когда я дала ему эту десятку, он заявил, что хочет поблагодарить тебя, он просто ужасно интересовался тобой, а я ему говорю: хорошо, но только по субботам мы целый день ходим туда-сюда, а он отвечает: ну ладно, тогда я вечером зайду. Он на самом деле хочет тебя поблагодарить.

– Ну да.

– Я ему сказала, что мы собираемся в кино, а он говорит, что зайдет до нашего ухода.

– Что-то он слишком уж настырный. Почему он хочет непременно поблагодарить меня сам?

– М-и-и-и-лый, я просто не знала, что ему сказать.

– Значит, деньги нужны нам для этого негра, а вовсе не для Бриджесов?

– Да нет же! Из-за тебя я забыла самое главное – он сказал, что нашел себе работу, но только с понедельника, и, значит, мебель нужна только на уикенд.

– Что, он на полу переспать не может? – Джеймс подумал, что в случае крайней необходимости он именно так бы и поступил. В армии с ним и хуже бывало.

– Но ведь у него семья, Джим. По-твоему, было бы лучше, если б я ему вообще ничего не дала, а просто вбежала обратно в квартиру и захлопнула дверь? Это, знаешь, проще всего.

– Нет, нет, ты вела себя как истинная христианка. Я тобой горжусь. Впрочем, если даже он и зайдет перед сеансом, то навряд ли проторчит тут весь вечер.

Последний довод показался ему достаточно убедительным, однако стоило Лиз положить трубку, а ее голосу умолкнуть, как вся эта история с негром опять приобрела зловещий смысл, как будто вместе со щелчком в трубке его жена погрузилась на дно океана. Его собственная вышка на двадцать втором этаже легонько раскачивалась над Парк-авеню, словно на волнах дыма от чрезмерного количества выкуренных сигарет. Последнюю он раздавил в бирюзовой пепельнице и осмотрелся, однако бежевый офис в конторе «Дюдеван и Смит. Дизайн промышленных товаров и упаковок» не слишком его утешил. Из радужных надежд его юности – он рассчитывал со временем стать художником – выкристаллизовалось несколько сугубо практичных предметов: стальная конторка; кресло, обитое мягким губчатым материалом; кульман размером с хороший обеденный стол; светильники, оснащенные множеством хитроумных поворотных механизмов; разнообразные наборы чертежных инструментов; совсем новая доска для памяток, от которой еще пахло свежей пробкой. Белыми кнопками неимоверных размеров к доске было приколото несколько лестных посланий от Дюдевана, любительская фотография, большой поясной портрет Лиз и отпечатанный в четыре краски плакат с рекламой бритвы «Рейдо». Оригинальную форму этой бритвы изобрел Джеймс, но звездочка рядом с ее изображением отсылала зрителя к правому углу плаката, где изящным, но скромным шрифтом была выведена фамилия «Дюдеван». Ничего страшного, это входило в условия контракта – анонимность Джеймса была куплена честным путем. Да и о чем могла идти речь, если фирма, казалось, из кожи вон лезла, чтобы его отблагодарить. На его конторке постоянно появлялись премии, извещения об очередной служебной льготе, выплате, страховке или просто подарок к Рождеству в одном из тех длинных голубых конвертов, которые столь же безошибочно ассоциировались у него в голове с понятием «деньги», как рисунок на зеленых банкнотах.

В последнее время доходы Джеймса выросли до такой степени, что он уже много месяцев подряд ожидал какого-нибудь сокрушительного удара. Будучи человеком осторожным, он не давал Провидению никакой возможности себя вразумить. Последним шансом Всевышнего – если не считать поездок на автомобиле – было деторождение. Но в один прекрасный четверг Лиз поутру с чисто звериной легкостью преодолела это испытание. Безобидные месяцы проходили один за другим, и в душу Джеймса все сильнее закрадывалось подозрение, что сам город с его круто уходящими ввысь вавилонскими плоскостями, с его черными полуденными тенями, с миллионами безбожников изготовился для удара. Отвести неотвратимую угрозу можно было одним-единственным способом – подавать нищим. Каждый день он совал один или два доллара певчим Армии спасения; деградировавшим скрипачам; запаршивевшим слепым, стоявшим посреди мостовой со своими великолепными немецкими овчарками; калекам на костылях, торгующим желтыми карандашами; косноязычным пропойцам, желающим непременно пожать ему руку, заодно продемонстрировав скрытые под шляпами зияющие раны на голове; мужчинам, бесстыдно выставляющим напоказ свои металлические протезы в подземных переходах. Ходячие попрошайки, наметанным глазом окинув толпу, неизменно обращались за подаянием именно к нему – хотя он ни одеждой, ни внешностью не выделялся из толпы других прохожих, – им казалось, что его окружает обрисованный с византийской четкостью ореол мягкосердечия.

Суббота проходила в атмосфере какой-то непонятной напряженности. Джеймс проснулся с неприятным ощущением, будто весь его желудок заполняет огромная опухоль. Накануне вечером он пытался вытянуть из жены полную информацию о молодом негре.

– Как он был одет?

– Неплохо.

– Неплохо?!

– Кажется, он был в спортивной куртке и в красной шерстяной рубашке с открытым воротом.

– Почему он так разрядился, если у него нет денег? Он одевается лучше, чем я.

– Ну и что такого? Должен же у него быть хоть один приличный костюм.

– И при этом он привез сюда жену и семерых детей в кабине грузовика?

– Разве я сказала семерых? Мне просто показалось, что их семеро.

– Ну да. Семеро гномов, семь изящных искусств, семь кругов ада…

– Навряд ли они ехали в кабине. Скорее в кузове. Он говорил, что у них нет никакой мебели и вообще ничего – только то, что на них надето.

– Ясно, одно сплошное рубище. Ну и сукин сын!

– Это совсем не похоже на тебя, милый. Ты же всегда посылаешь чек отцу Флэнагану[1] Отец Флэнаган – католический священник. В 1950-х гг. организовал на средства спонсоров ранчо, где мальчики-сироты изучали различные ремесла..

– Он просит денег только раз в год и по крайней мере не крадется вверх по лестнице за моей женой.

Джеймс был взбешен. Вся эта банда попрошаек, к которым он так благоволил, его предала. В субботу утром, покупая книгу на 8-й улице, он нарочно сошел с тротуара в канаву для стока дождевой воды, лишь бы обойти какого-то бездельника, который выжидающе уставился на отвороты его плаща. Обед казался ему совершенно безвкусным, расстояние между тарелкой и собственной физиономией приводило его в неистовство, и он поглощал еду с жадной поспешностью. После обеда всю дорогу в Парк на лице его сохранялась отталкивающая гримаса. Заметив, что Лиз замешкалась, он стал толкать коляску сам. Молодой человек в джинсах «ливайс», спускаясь с крыльца четырехэтажного кирпичного дома, нерешительно озирался по сторонам. У Джеймса замерло сердце.

– Вот он.

– Где?

– Там, впереди. На тебя смотрит.

– Да ты что? Это вовсе не он. Мой был коротышка.

В Парке его дочь играла в сыром песке в полном одиночестве. Казалось, никто ее не любит, другие дети эгоистично предавались своим шумным забавам. Когда солнце стало спускаться к верхушкам зданий Нью-Йоркского университета, полосатая тень ограды удлинилась. Под умиравшим оранжевым шаром заходящего солнца какой-то визгливый белый играл в теннис с высоким негром на заасфальтированном корте под разнообразными обоями, оставшимися на стене разрушенного дома. Марта была в своей стихии. Она бесстрашно проковыляла от песочницы к качелям. Как странно, что плод его семени, Марта – уроженка Нью-Йорка. Она родилась в больнице на 29-й улице. Джеймс подхватил ее на руки, посадил на качели и подтолкнул спереди. Ее лицо то сплющивалось, то снова расширялось, она весело хохотала, но другие родители и их дети притворялись, будто ничего не слышат. Металлические столбики качелей от холода казались ледяными – на дворе стоял сентябрь. Студеный осенний ветерок беспокойно ложился на тыльную поверхность его рук.

Когда в четыре часа пополудни они благополучно вернулись домой и никакого негра там не застали, а Лиз принялась готовить чай, как в любой другой день, страхи Джеймса улетучились, и он без всяких на то оснований перестал ожидать каких-либо неприятностей. Разумеется, они выкупали малышку и мирно поужинали, и все это время он усилием воли глушил ненавистный звонок. А когда тот все же зазвонил, оказалось, что по лестнице со своей обычной черепашьей скоростью поднимается всего лишь их приходящая няня Дженис.

– Нас может спросить один молодой негр, – предупредил ее Джеймс и вкратце пересказал ей всю историю.

– Не беспокойтесь, он сюда не войдет, – отозвалась Дженис тоном человека, повторяющего какую-нибудь особенно жуткую сплетню. – Я скажу, что вы ушли, а когда вернетесь, я не знаю.

Дженис была несчастной добродушной девицей с тускло-оранжевой шевелюрой. Ее мать, живущую на Род-Айленде, пропускали сквозь фильтр безнадежных операций. Большую часть выходных Дженис проводила у матери, помогая ей умирать. Жалованье, заработанное Дженис в должности стенографистки на Эн-Би-Си, съедали билеты на электрички и междугородные телефонные разговоры. Принимая плату за часы вечернего бдения, она всякий раз улыбалась кривой улыбкой, бесхитростно отражающей вековые особенности ирландского ума: «Мне так неприятно брать у вас деньги, но они мне очень нужны».

– Нет, нет, не допускайте никаких грубостей. Скажите ему – хотя он навряд ли придет, но чем черт не шутит, – скажите, что мы будем дома в воскресенье.

– Вместе с Бриджесами, – напомнила ему Лиз.

– Да ладно, я вообще не думаю, что он придет. Если он, как ты говоришь, и вправду только вчера приехал в город, он просто не найдет сюда дороги.

– Вы чересчур добросердечны, – сказала Дженис, обращаясь к Лиз. – Я, конечно, вами восхищаюсь, я и сама сочувствую таким людям, но поверьте мне – в этом городе нельзя доверять никому, буквально никому. Одна моя сослуживица знает совершенно здорового субъекта, здоров как бык, но ходит на костылях и кладет себе в карман сто двадцать долларов в неделю – больше, чем любой из нас может заработать честным трудом.

Джеймс сухо улыбнулся, чувствуя себя дважды уязвленным, – он зарабатывал больше ста двадцати долларов в неделю и не любил слушать, что на улице его надули несчастные попрошайки – несомненно настоящие калеки, слабоумные или алкоголики.

Помолчав, Лиз деликатно спросила Дженис:

– Как чувствует себя ваша мама?

У Дженис посветлело лицо, которое, казалось, не так уж сильно уродовала оранжевая шевелюра.

– Знаете, вчера вечером она говорила со мной по телефону очень бодрым и уверенным голосом. «Ассоциация родителей и педагогов» поручила ей собирать пожертвования по телефону. Для этого ей не нужно вставать с постели, достаточно только держать в руках карандаш и бумагу. Я ведь рассказывала вам, какая она была энергичная. Она уверена, что непременно встанет на ноги. Говорит, будто чувствует, что болезнь из нее вышла. Но в прошлое воскресенье я разговаривала с доктором, и он сказал, что особенно надеяться нам не стоит. Но он очень гордится своей операцией.

– Ну что ж, желаю вам удачи, – сказал Джеймс, побрякивая мелочью в кармане.

– А вы спокойно развлекайтесь, слышите? – Дженис погрозила пальцем. – Положитесь на меня – пока я тут, его ноги в квартире не будет, – сказала Дженис, поняв то, о чем шла речь, неправильно, а может быть, напротив, гораздо правильней, чем следовало.

Фильм был замечательный, но как раз в ту минуту, когда Джон Уэйн[2] Уэйн Джон (1907–1979) – популярный американский киноактер., вытеснив команчей из утонувших в снегу лесов Монтаны в раскаленные дюны приграничных штатов, смирился с тем, что его племянница сожительствует с индейцем, Джеймс вспомнил подозрительного типа, который хотел пристать к нему на 8-й улице, – косые глаза, куртка, которая на нем не сходилась, отвислые губы и тщетные попытки произнести хоть что-нибудь членераздельное. Эта картина заставила его съежиться и вырвать руку из руки Лиз. На второй фильм они решили не оставаться. Лиз сказала, что от широкоформатного экрана у нее разболелись глаза. Идти домой так рано им не хотелось – Дженис рассчитывала, что они досмотрят второй фильм до конца. Но в кафе их обслужили очень быстро; содовая – слабая, почти без пены, просто какая-то коричневая жидкость в бумажных стаканчиках – была мгновенна выпита, а улицы Гринвич-Виллидж, кишмя кишевшие гангстерами и гермафродитами, Джеймс счел неподходящим местом для прогулки с законной женой. Лиз привлекала внимание всех встреченных головорезов и подростков.

– Перестань, – сказал ей Джеймс. – Кончится тем, что меня пырнут ножом.

– Ну что ты, милый. Нет такого закона, который запрещает людям смотреть на кого они хотят.

– Значит, надо такой закон принять. Они думают, что ты шлюха, а я твой сутенер. Зачем ты пялишь глаза на каждого встречного и поперечного?

– Я люблю рассматривать лица. Почему ты совсем не интересуешься людьми?

– Потому что ты вечно звонишь мне в офис и просишь приехать спасать тебя от очередного подонка, которому ты строила глазки на лестнице. Неудивительно, что Дюдеван хочет меня уволить.

– Если ты намерен ссориться, пойдем лучше домой.

– Еще рано. Кровопийце Дженис нужны деньги.

– Скоро десять. В конце концов, мы платим ей доллар в час.

Когда они шли по 10-й улице от Пятой авеню, Джеймс заметил у ворот их дома какое-то смутное пятнышко. Сколько он ни щурился, пятно не стиралось. Он не ожидал, что встретит Лизиного негра, – ведь у него была прекрасная возможность зайти во время ужина. Однако, когда стало ясно, что у дверей и в самом деле стоит человек в шляпе, Джеймс ускорил шаг, радуясь, что наконец-то перед ним враг в натуральную величину. Со стороны могло даже показаться, будто они хорошо знакомы.

– Хелло! – воскликнул Джеймс и схватил поспешно протянутую руку с мягкой, прохладной, как синтетическая ткань, ладонью.

– Я только хотел… поблагодарить… такого прекрасного джентльмена… – пропищал негр. Немыслимо тонкая ниточка его речи поминутно прерывалась.

– Вы нас давно ждете? – спросила Лиз.

– Да нет… леди наверху сказала, что вы скоро вернетесь… Когда тот парень в такси отпустил меня из участка… я вернулся… хотел поблагодарить таких прекрасных людей…

– Мне очень жаль, – сказал Джеймс. – Я думал, вы знаете, что мы пошли в кино.

Его собственный голос – великолепный инструмент – звучал в полную силу. Надо во что бы то ни стало удержаться от изысканной учтивости – Лиз страшно болезненно воспринимает малейшие проявления тщеславия и снисходительности. Она несправедлива – в эту минуту именно изысканная учтивость была его внутренним побуждением.

– Вы попали в полицейский участок? – спросила Лиз. Их первая встреча, казалось, помогла ей приспособиться к речевым особенностям этого человека.

– …я так ценю… – Негр все еще обращался к Джеймсу, начисто игнорируя Лиз.

Предположение, будто Джеймс, глава семьи, заменяет собою всех остальных ее членов и что, найдя его, негр открыл источник своего благополучия, повергло Джеймса в ужас. С детства ему внушали убежденность в равноправии супругов. К тому же коротышка негр очевидно нуждался в специфически материнской заботе. Джеймса пробрала легкая дрожь, хотя на улице вовсе не было холодно, а к вечеру даже потеплело.

В сумерках одежда негра отнюдь не казалась такой потрепанной, какой Джеймсу хотелось ее видеть. Что до его молодости, то никаких указаний на то, молод он или стар, Джеймс тоже не усмотрел.

– Ну что ж, заходите, – сказал он.

– Д-а-а-а?..

– Пожалуйста, – подтвердила Лиз.

Они вошли в маленький, слишком жарко натопленный холл, и замок, повинуясь зуммеру, тотчас же щелкнул в доказательство того, что Дженис наблюдала за ними из окна. Подбежав к перилам, она громким шепотом спросила:

– Он вошел? Он говорил вам про таксиста?

Джеймс, шествуя во главе процессии, поднялся на лестничную площадку.

– Как Марта? – спросил он, демонстративно расставляя приоритеты.

– Она – сущий ангел. Фильм вам понравился?

– Очень. Он действительно очень хороший.

– Я все время боялась, что он ее убьет.

Подталкивая друг друга, все трое протиснулись в комнату.

– Я вижу, вы уже познакомились, – сказал Джеймс, обращаясь к Дженис и негру. Дженис добродушно оскалилась, отчего стала казаться лет на пять старше, а негр – он уже держал шляпу в руках и потому не мог приветственно ее коснуться – быстро повернул голову. При этом в поле его зрения попал полосатый холст работы Лиз под названием «Тени и лебеди».

И тут, когда эти двое ясно продемонстрировали зловещие признаки взаимопонимания, Лиз его бросила, ускользнув в спальню. Она боялась, как бы Марта не перестала дышать под одеялом.

– Еще до того, как зазвонил звонок, – продолжала Дженис, – я услышала на улице крики. Ой, просто ужас какой-то. Он говорил жуткие вещи. А потом зазвонил звонок, и я ответила, как вы велели, а он… – Тут Дженис показала рукой на негра, который все еще стоял в своей клетчатой спортивной куртке какого-то нейтрального цвета.

– Садитесь, – сказал ему Джеймс.

– …а он говорит, что таксист требует денег. А я ему отвечаю: «У меня их нет. Честное слово, ни единого цента…» Вы же знаете, я никогда не беру с собой кошелек.

Джеймс вспомнил, что Дженис никогда не могла дать сдачи. Обычно она получала больше, чем ей причиталось, а рассчитаться обещала «в следующий раз».

– Я ему говорю, – вмешался негр, – тут в этом доме такие добрые люди… Эта леди мне сказала, что вы скоро вернетесь.

– В каком месте вы взяли такси? – спросил Джеймс. Негр в поисках спасения погрузился в созерцание своей шляпы, которая свисала с его дрожащей руки.

– Пожалуйста, мистер… эта леди… она знает… – Он глянул на дверь спальни.

Дженис незамедлительно пришла ему на помощь:

– Он сказал, что шофер требует два тридцать, а я ему говорю: «У меня нет ни цента». Потом я зашла в комнату и стала смотреть, может, вы оставили дома немного денег, вы же знаете, иногда под серебряной вазой лежит несколько десятицентовиков…

– Да, да, конечно, – подтвердил Джеймс.

– Потом я подошла к окну, чтобы дать ему знать… я до смерти боюсь, что когда-нибудь спущусь вниз, а дверь сама захлопнется… и увидела, что на улице собралась толпа – там, напротив, возле «Алекса». Наверное, когда он вернулся, чтоб сказать шоферу, тот его схватил, люди стали кричать, а одна женщина все твердила: «В полицию! В полицию!»

Лиз вернулась в комнату.

– Он меня схватил… вот так… – робко пояснил негр, прикоснувшись маленькой свободной рукой к открытому вороту своей красной шерстяной рубашки.

– И потом они, наверное, поехали в участок, – неуверенно закончила свой рассказ Дженис, явно разочарованная тем, что ее информация оказалась неполной.

Лиз, предположив, что часть истории, относящаяся к полицейскому участку, была уже изложена в ее отсутствие, решила, что на этом рассказ закончен, и спросила:

– Кто хочет кофе?

– Нет, спасибо, Бетти, – отозвалась Дженис. – Я от него теряю сон.

– От него все теряют сон, – заметил Джеймс. – На то он и кофе.

– Нет, нет, мэм, – проговорил негр. – Как можно! – И, неловко повернув лицо в сторону Джеймса, хотя глаза его были обращены к лампе, освещавшей голову Дженис, продолжал: – В участке я им говорю: тут живут такие люди! У меня был ваш адрес, потому что леди написала мне на бумажке.

– Угу. – Джеймс заключил, что это еще не все. Почему негра не оставили в участке? Кто заплатил таксисту? Пауза затягивалась. Джеймсу начало казаться, будто он находится где-то очень далеко, и он усомнился, принадлежит ли ему вообще эта комната с затесавшимся в нее странным гостем. Он качнулся назад вместе со стулом, и очертания фигуры негра, словно в перевернутом телескопе, обозначились более четко, а голова приобрела сходство с новым дизайном бритвы «Рейдо». Суть этого, по словам Дюдевана, «гениального прозрения» Джеймса заключалась в том, что он решительно отсек часть корпуса, освободившуюся за счет усовершенствованного заводом-изготовителем более компактного моторчика. Вместо симметричной коробочки вроде конусообразного кулька с сахарным песком получилась сплюснутая асимметричная штучка, приятно отягощающая ладонь пользователя, в которую она уютно укладывалась, подобно ритуальному камню – вместилищу маны [3] Мана – согласно полинезийскому поверью, некая сверхъестественная потусторонняя сила.. Аналогичным образом отсекалась и часть черепной коробки негра. Неглубоко посаженные глаза торчали выше, чем предписывается учителями рисования, смещались к самому краю скошенных плоскостей его физиономии. И тут у Джеймса внезапно перехватило дыхание. Он понял, что и Дженис, и Лиз, прислонившаяся к косяку кухонной двери, да и сам негр – все ожидают от него, хозяина положения, благодетеля, приличествующей случаю речи. – Ну так в чем же, собственно, дело? – грубо спросил он.

В кофейнике закипела вода, и Лиз, неодобрительно нахмурив высокий лоб, повернулась к плите.

Негр вяло почесал свой скошенный затылок:

– А-а-а-а?.. Ценю вашу доброту… джентльмен и леди… вашу щедрость… к несчастному… вроде меня… никто не хотел помочь…

– Итак, вы и ваша жена, – подсказывал ему Джеймс, – и ваши дети – сколько их у вас?…

– Семеро, мистер. Старшему десять лет.

– …Нашли себе жилье. Где?

– Да, сэр, хозяин дает нам комнату, но говорит, кроватей у него нет… Но я нашел другого человека, он хоть сейчас даст нам мебель в долг и будет ждать, пока я найду работу… но жена и дети… негде голову приклонить… ни корки хлеба… дети устали…

Джеймс сдвинул сигарету на середину рта и процедил сквозь зубы:

– Вы же сказали, что у вас уже есть работа.

– Да, мистер, я ходил туда, где новую дорогу к туннелю строят, и он сказал: отработай день, и я дам тебе в счет зарплаты. Он еще спросил: ты сможешь тут работать? А я говорю, да, сэр, я буду делать, что вы скажете. Он говорит, плата два семьдесят в час.

– Два семьдесят! Ого! Двадцать долларов в день за неквалифицированный труд?

– Ну да, тачку толкать… он говорит, два семьдесят, а я ему: буду делать, что вы скажете. Я хороший работник.

Джеймсу он показался довольно тщедушным, но счастливая мысль о существовании широкоплечего бригадира, который вознамерился сделать из него трудящегося гражданина, смела все сомнения. Он улыбнулся и настойчиво повторил:

– Значит, вам надо продержаться только до понедельника.

– Точно. С понедельника буду зарабатывать по два семьдесят в час. Жена… она так счастлива…

Портрет жены каким-то образом в мгновение ока изменился, но Джеймс пропустил это мимо ушей – конец уже просматривался. Он собрался с силами, готовясь к переходу в область денежных отношений. Но тут в разговор вмешалась эта дурища Дженис, которой вообще следовало уйти, как только хозяева вернулись домой.

– А вы не пытались обратиться в какие-нибудь организации – ну хотя бы в Армию спасения?

– А как же, мисс. Да только им плевать на таких, как я. Говорят, что дадут нам денег на обратный путь, а чтобы мы тут остались – палец о палец не ударят. Ничего себе – ты приехал сюда на грузовике, а дальше живи как знаешь. Никто мне не помогает, только эти люди.

Теперь потихоньку становилось видно, каков этот человек в своей семье, среди своих друзей.

Джеймса клонило в сон. На жестком стуле было больно сидеть; негр, расположившийся в мягком кресле, начинал его раздражать. Но изменить ничего невозможно – теперь за дело взялись женщины.

– Как это ужасно, – сказала Дженис. – И зачем только все эти организации существуют.

– Ты им говоришь, что тебе нужна помощь, что жене негде голову приклонить, а они суют тебе деньги на обратный путь!

Вошла Лиз с двумя чашками кофе. Джеймс заметил, что себе она налила полчашки. Значит, нести бремя бессонницы предстоит ему. Чашка была такая горячая, что он не мог держать ее в руках и потому поставил на коврик, чувствуя себя слишком мягкотелым и женоподобным в глазах этого землекопа, цена которому двадцать долларов в день.

– Почему вы решили уехать из Северной Каролины? – спросила Лиз.

– Миссис, таким как я там ничего не светит. Я работал на хлопке за тридцать пять центов в час.

– Тридцать пять центов в час? – удивился Джеймс. – Но ведь это же незаконно!

Негр саркастически улыбнулся. На лице впервые за весь вечер появилось осмысленное выражение.

– Им там не скажешь, что законно, а что нет. Жена, мэм, она смелая женщина, – добавил он, обращаясь к Лиз. – Когда я ей сказал: «Давай уедем», она мне сразу: «Правильно, дадим себе шанс». Ну а тут человек с грузовиком, обещал посадить нас к себе в кабину.

– Вас, жену и семерых детей? – удивился Джеймс.

На этот раз негр посмотрел на него недрогнувшим взором:

– Нам не у кого было их оставить.

– У вас там нет ни друзей, ни родных? – спросила Лиз.

– У нас нет друзей… вот вы нам помогли… а я думал, мы уж никогда не найдем себе друзей.

Друзей! От возмущения Джеймс вскочил и приступил к давно задуманному действию, а именно: положил на стол возле негра две десятидолларовые купюры. Негр наклонил голову, сделав вид, будто их не замечает. Джеймс произнес заготовленную речь:

– Я не знаю цен на мебель. Жена сказала, что вам хватит десяти долларов. Вот вам двадцать. Больше у нас нет. На эти деньги вы сможете продержаться до понедельника, когда, по вашим словам, вы получите часть своей зарплаты на строительстве туннеля Линкольна. По-моему, было очень смело с вашей стороны привезти сюда семью, и мы желаем вам всяческих успехов. Я уверен, что вы и ваша жена со всем справитесь.

Покраснев от стыда, он вновь занял свой пост на жестком стуле. Дженис, прикусив губу, чтобы скрыть улыбку, глянула на Лиз, которая хранила молчание.

– А-а-а… э-э-э… мистер… не знаю, как сказать… таких прекрасных людей… – пробормотал негр и, пока остальные трое, словно угодив в капкан, неподвижно застыли, попытался выжать из себя слезу. Он тер себе переносицу, тряс головой и тонко скулил, однако когда он поднял голову, стало видно, что зернистые белки его глаз совершенно сухи. В полном несоответствии с неудачной попыткой прослезиться губы его сокрушенно скривились. Он все время потирал висок, словно в голове у него что-то гудело.

– Ух… Жена… велела… сходи… скажи спасибо этому джентльмену, – выговорил он.

Умения вовремя покинуть сцену он был лишен столь же безнадежно, сколь и всех прочих театральных навыков. Он просто сидел, мотал головой и потирал нос. Лежавшие на столе банкноты он просто игнорировал, – возможно, до тех пор, пока не будет полностью исчерпан ритуал благодарности, они для него были табу. Джеймс, которому грубость была несвойственна, качался на стуле, избегая взглядов присутствующих. По его мнению, в основе спектакля, разыгрываемого негром, лежали либо невзгоды, о которых тот рассказывал, либо невзгоды, заставившие его солгать. В обоих случаях этого человека следует терпеть. Однако самая мысль о нем была нестерпима – вся жизнь этого жалкого кретина, цеплявшегося то за один тонкий прутик благотворительности, то за другой – в лице шофера грузовика, хозяина квартиры, Лиз, торговца мебелью, бригадира на стройке, а теперь еще и Джеймса – вызывала у него тошноту и головокружение.

– Может, вам лучше вернуться к жене? – вежливо заметил он.

– И-и-и… – вздохнул негр совершенно не соответствующим случаю дискантом, словно извлекая звук из дудочки.

Джеймс с ужасом ожидал, что Лиз сейчас начнет предлагать негру одеяла и продукты – стоит лишь ему задержаться. Что тот и сделал, хныкая и перебирая пальцами поля шляпы, словно какую-то бесконечную веревку. Пока Лиз оставалась на кухне, складывая ему продукты в бумажный пакет, негр собрался с духом и поведал Джеймсу, что хочет завтра привести жену со всем семейством познакомиться с ним и с миссис и сказать им спасибо.

– Может, у вас найдется какая-нибудь работа… полы помыть… или еще что… она так счастлива… пока мы сможем отдать деньги… двадцать долларов… хе-хе-хе… – бормотал он, поднимая руку к глазам.

– Нет, нет, о нас не беспокойтесь. Считайте, что эта тридцатка (деньги счет любят) подарок от города.

– Да, да, да, иначе я бы и не взял. Вы только позвольте – пусть моя жена завтра все тут у вас приберет.

– Вам самим надо устраиваться на новом месте. А о нас не думайте.

В комнату вошла Лиз с неумело собранным бумажным пакетом в руках. Из чего Джеймс заключил, что одеял им не перепадет. Поза его жены ничего хорошего не сулила.

Как всегда провожая уходящего гостя оживленной болтовней, Джеймс между прочим спросил:

– А вы знаете, куда вам ехать? Только уж, пожалуйста, не берите такси. Садитесь на автобус, а потом на подземку. Где вы поселились?

– А-а-а… где-то там, недалеко от этой… как ее… Лексингтон-авеню…

– Где именно на Лексингтон-авеню? Какая там перпендикулярная улица?

– Простите, мистер… я не совсем понимаю… я в таком трансе…

– На углу какой улицы? Лексингтон-авеню очень длинная.

– А-а-а… кажется, сто двадцать девятой…

Когда Джеймс с наивной гордостью провинциала подробно объяснял, где лучше сесть на автобус, идущий по 14-й улице, сколько остановок до нужной ему станции метро, как вставить жетон в турникет, слова, казалось, возвращались к нему обратно, словно отскакивая от аналогичной информации, уже отложившейся в мозгу у негра.

– Только не поддавайтесь искушению поймать такси, – напоследок сказал Джеймс. – Если б вы днем застали нас дома, это обошлось бы нам в два тридцать. Знаете что, я вам дам еще денег на автобусный билет и на жетон. – Выудив из кармана пальто пригоршню серебра, он сунул в податливую ладошку десятицентовик, пятицентовик и жетон, но рука негра не шевельнулась, и тогда он сунул в нее еще два пятицентовика, подумал: «Просто чертовщина какая-то!» – и наконец высыпал все содержимое кармана – доллар с чем-то. – Ну вот, теперь я сам остался без гроша, – сказал он чернокожему.

– Спасибо вам, и миссис тоже, большое спасибо и вам, мисс.

Они пожелали ему счастливого пути. Он пожал всем руки, с трудом поднял пакет и, бормоча что-то невнятное, вышел за дверь, которую открыл перед ним Джеймс.

– Четыре квартала на север до 14-й улицы, – прокричал ему вдогонку Джеймс и нормальным голосом добавил: – Будь я проклят, если он не станет ловить такси.

– Ужасно мило с вашей стороны, – заметила Дженис, – но отдать ему все деньги – это уж слишком.

– Подумаешь, – пританцовывая, заявил Джеймс. – Деньги – прах.

Лиз сказала:

– Миленький, я удивлена, что ты дал ему две десятки.

– Удивлена? В стране сейчас инфляция. На семь надувных матрасов «Бьютирест» десяти долларов не хватит. Он проявил завидную способность транжирить деньги. Ты оглянуться не успела, как твоей десятки и след простыл. Мы до сих пор не знаем, на что он ее потратил.

По-ирландски дотошную Дженис все еще занимали моральные аспекты проблемы. Обращаясь скорее к Лиз, нежели к Джеймсу, она сказала:

– Конечно, ему нужны деньги. Вы бы послушали, что тот таксист говорил. А впрочем, даже лучше, что вы этого не слышали. Хотела бы я посмотреть на того, кому не нужны деньги. Нам с вами они тоже нужны.

– Кстати, – заметил Джеймс, глянув на электрические часы на кухне: 11.20. – По-моему, мы вернулись где-то около десяти. От семи тридцати до десяти – два с половиной часа, то есть два с половиной доллара. Вы не могли бы разменять десятку?

У Дженис вытянулась физиономия.

– Честно говоря, я вечно забываю взять с собой кошелек. Но вы можете одолжить мне до следующего раза.

– Ни за что. Вам же нужны деньги. – У Джеймса просто в голове не укладывалось, что она может взять с него лишних семь пятьдесят.

– Да, что верно, то верно, – весело подтвердила Дженис, надела пальто и взяла растрепанную книгу с крестом на черной обложке.

«Ах да, ее мамаша», – подумал Джеймс, и ему показалось, будто он слышит звуки молитвы.

– Обождите, – вмешалась Лиз. – Кажется, у меня в кошельке еще что-то осталось. Я соврала, что в доме нет ничего, кроме той десятки, что я ему дала.

Они нашли кошелек и, подсчитав монеты и бумажки, наскребли необходимую сумму.

– Надеюсь, больше он вам досаждать не будет, – в сердцах проговорила Дженис. – Нам с вами и во сне не снилось, сколько тут на нашем островке всяких артистов развелось. Некоторые самого Ларри Оливье за пояс заткнут.[4]Имеется в виду Лоуренс Оливье (1907–1980), известный английский актер.

– Я просто не представляю, как он справится с такой тяжелой работой, – сказала Лиз, тактично изобразив согласие. – Даже мой маленький пакетик и то чуть с ног его не свалил. – А когда Дженис ушла, спросила Джеймса: – Ты думаешь, она надеялась получить от нас за те лишние полтора часа, что торчала здесь, не спуская глаз с этого негра?

– А бог ее знает. У меня такое ощущение, словно я с головы до ног вывалялся в грязи.

– Почему? Ты вел себя ужасно, ужасно благородно.

Лиз торопливо чмокнула мужа в щеку, из чего он не без удовольствия заключил, что она и в самом деле так думает.

Воскресенье – плевел среди дней – было исполнено страхов. Даже в лучшие времена Джеймс по воскресеньям чувствовал себя безымянной статуей посреди пустынной площади. А сейчас он даже не смел выйти из дома, чтобы сходить в церковь или дойти до газетного киоска. От вчерашнего происшествия попахивало публичным позором. Негр был везде и всюду. Джеймс укрылся в своей ненадежной пещере. Стены казались прозрачными, полы гудели, как резонатор органа. Угроза возможного возвращения негра выбила стекла и вскрыла гарантирующие от взлома хитроумные замки. По утрам его никогда еще не обуревало такое сильное желание вернуться в родной Онток, что в штате Миннесота. Городишко с его нынешним семитысячным населением был такой маленький, что даже мэра в нем не было – только городской управляющий. После войны ручей, который протекал по центру города, принимая в себя сточные воды немногочисленных предприятий, был переименован в реку Дугласа Макартура[5] Макартур Дуглас (1880–1964) – американский генерал, командовавший войсками США на Дальнем Востоке в период Второй мировой войны., но автомобили по-прежнему как попало припарковывались на тенистых кривых улочках. Зато Джеймсу, сыну своего отца, там всегда нашлось бы место.

Лиз с Джеймсом жили за четыре дома от епископальной церкви. Между всеми этими кирпичными стенами не было ни глотка свежего воздуха. Когда звонили церковные колокола, вся их квартира гулко вибрировала. Окутанный этим мощным безжизненным гулом Джеймс силился вытеснить из головы застрявшую в ней картину: семеро курчавых ребятишек втиснуты в кабину грузовика; на их лицах мелькают отблески дорожных фонарей; темные поля Каролины исчезают вдали; развратные большие города долго щетинятся, но и их тоже постепенно поглощает тьма; дети дремлют; один только старший десятилетний мальчонка не спит, немигающим взглядом провожая склоненные шеи фонарей, чьи синие огни освещают въезд на платную автостраду Нью-Джерси. Реактивный ковер-самолет уносит их всех в волшебное царство, где улицы Гарлема запружены «кадиллаками», а в вагонах метро белые уступают место чернокожим леди. Джеймс возненавидел негра главным образом за его бестактность. Мать Дженис, болячки уличных попрошаек – все это тоже была нищета, но нищета, которая знает свое место, не переходит пределы дозволенного и не забывает о хороших манерах. Но негр в своем безграничном невежестве был как младенец, родившийся с сердцем вне грудной клетки – никакой защиты. Стоит к нему прикоснуться, и он тут же испустит дух. А теперь приехал на север, в эту землю обетованную, и нашел там человека, который так щедро сорит деньгами, он вернется и сегодня, и завтра и снова начнет бормотать о своих долгах. Почему бы и нет? Тридцать долларов – сущая безделица для Джеймса. Он мог с ходу выложить три тысячи, а потом еще каждую неделю по тридцатке, да что там тридцатка, хоть и все полсотни, и они с Лиз все равно будут богаче этого негра. Между ним и негром простиралось пустое пространство, и только грех мог служить в нем барьером.

К середине дня очаг беспокойства переместился. Если раньше Джеймс допускал, что негр сказал правду, то теперь его обуревали сомнения. Еще раз пережить свои поступки под этим углом зрения было невыносимо. Он содрогнулся при мысли о глубине слабоумия, которую негр наверняка усмотрел в его, Джеймса, неуклюжей доброте. Если вся эта история – наглое вранье, то оправдать его может только желание поскорее расщедриться, чтобы отделаться от просителя. Обрывистая речь негра, история с таксистом сверкали в его памяти, как алмазы в мусорной куче. Чем больше Джеймс обо всем этом думал, тем больше он негодовал – и вслух, и про себя. И чем большую досаду вызывал в нем негр, тем меньше он хотел его видеть, тем больше страшился этого противника, непобедимого хотя бы потому, что Джеймс предстал перед ним в роли идиота. А тут еще эти семеро ребятишек и эта жена, угрожающая спокойствию Лиз.

Он мечтал только об одном – поскорее укрыться в спасительной гавани предстоящего визита Бриджесов. Они смотрели на него, как все остальные, и знали, чего он стоит. Он будет греться в лучах их невинно-равнодушных взглядов. Наконец спустились милосердные сумерки, и друзья приехали.

Руди Бриджес, тоже уроженец Онтока, штат Миннесота, был на два класса старше Джеймса и считался вундеркиндом, тем более что его отец был полным ничтожеством (он умер от туберкулеза в том самом году, когда Руди получал аттестат об окончании средней школы). За девять лет, прошедших с той поры, рыжеватая шевелюра Руди изрядно поредела, но сферическая голова и толстые губы педанта остались прежними. Его радужные надежды свелись к преподаванию американской истории в трех классах женского Барнард-колледжа. Жена Руди, Августина, уроженка штата Мэриленд, благообразная бледная курносая особа, вызывающе демонстрировала миру свои ноздри и расчесывала густые каштановые волосы на прямой пробор – ни дать ни взять мадонна века автомобилей. Детей у них не было и благодаря умелому ведению хозяйства денег на жизнь хватало. Джеймс с удовольствием приглашал их в гости: у себя дома Руди слишком многословно распространялся о своей узкой специальности – внутренней налоговой политике в период между правлением президента Гранта[6] Грант Улисс Симпсон (1822–1885) – американский военный и политический деятель. Президент США от республиканской партии с 1869 по 1877 г. и президента Вильсона[7] Вильсон Томас Вудро (1856–1924) – государственный деятель США, реформатор экономической политики. Президент США от демократической партии (1912–1920)., – унылой пустыне, где самый незадачливый начетчик мог прослыть королем. Августина, озабоченная семейным бюджетом, мало того что сама ничего не пила и не ела, так еще и гостей держала впроголодь. Зато вне дома она демонстрировала завидный аппетит.

Джеймс на цыпочках прошел в спальню, чтобы отнести туда их пальто. Марта лежала, вставленная в свою кроватку подобно детали некоего аппарата, производящего сон. Он услышал голос Лиз и, вернувшись в гостиную, спросил:

– Она рассказывает вам о нашем вкладе в работу Подземной железной дороги[8] Подземная железная дорога – система организации побегов негров и рабов из южных штатов США на север в 1830–1860 гг.?

– Да нет, Джеймс, – медленно произнесла Августина.

– Я рассказываю о том, что случилось с Мартой в Парке, – сказала Лиз.

– Да, бедняжка ударилась о качели, – сказал он, по всей вероятности повторяя уже прозвучавшую историю.

– Послушай, Джеймс, что это за чушь насчет Подземной железной дороги? – поинтересовался Руди. Долгие годы преподавания довели до совершенства его привычку произносить все слова – независимо от их места и роли в предложении – с нарочитой четкостью. Пока Джеймс воспроизводил историю с негром, он то и дело вставлял: «Вот как», а когда Джеймс добрался до ее незавершенного финала, Руди счел необходимым прояснить проблему: – Итак, есть шанс, что эти семеро детишек появятся здесь в разгар ужина.

– О господи! – с притворным ужасом воскликнула Августина. – А еды на всех хватит?

Сидевший с нею рядом на диване Руди педантично продолжал:

– Итак, ты сказал, что он был хорошо одет?

– Да, вроде того. Но ведь была суббота, – заметил Джеймс. Против его ожидания, никто не улыбнулся.

– А на его ботинки ты обратил внимание?

– Пожалуй, нет.

– А какой у него акцент – южный или нейтральный?

– Понятия не имею. Твоя жена – единственная южанка, которую я знаю. Выговор у него такой необычный, а голос такой писклявый, что я судить не берусь. Но, конечно, он говорит не так, как ты. Или я.

– Из твоего рассказа я понял, что он употребил слово «транс».

– Да, меня это поразило. Но когда человек попадает в такую переделку…

Тут в их беседу вмешалась Августина.

– Неужто Джеймс и в самом деле дал ему тридцать долларов? – спросила она, обращаясь к Лиз.

– Тридцать один, да еще жетон в придачу, – поправил ее Джеймс.

Руди расхохотался – как человек лишенный чувства юмора, раз начав смеяться, он уже не мог остановиться – и поднял свой золотой бокал. Чтобы поддержать его тост, Августина схватила свой, который был уже пуст.

– Джеймс, – сказала Руди, – ты воплощение благотворительности!

Безусловно, это было лестно, но совсем не такой реакции Джеймс от них ожидал. В сущности, дело было вовсе не в тридцати долларах. Трудность состояла в том, как им объяснить – и при этом постараться, чтобы они не усмотрели в его словах насмешку над жалованьем Руди, – что тридцать долларов ровным счетом ничего не стоят.

– Мне кажется, что такую неправдоподобную историю с такой массой достоверных деталей и оттенков он просто не мог выдумать, – сказал он. – Он совсем не похож на гарлемского негра, о нем никак не скажешь, что он себе на уме. И к тому же он неплохо осведомлен о Северной Каролине и о благотворительных организациях…

– Ерунда, Джеймс. Существуют сотни, да что там, тысячи способов раздобыть такую информацию. Например, свою прежнюю зарплату он обозначил цифрой тридцать пять центов в час. Это легко поддается проверке. Разве такова стандартной почасовая оплата в хлопковом поясе? Откровенно говоря, эта цифра кажется мне заниженной.

– Вот-вот, – подтвердила Лиз. – Тогда-то и я начала сомневаться.

Джеймс обернулся к ней, удивленный и уязвленный:

– Черт возьми, беда в том, что люди, которые, подобно тебе, переходят от одного щедрого кормильца к другому, не пропуская ни единого завтрака, обеда или ужина, отказываются признавать, что за пределами их замкнутого мирка кто-то может страдать. Разумеется, люди голодают. Разумеется, дети умирают. Разумеется, человек будет платить четверть доллара в час, если никто не заставит его платить больше. Господи боже мой!

– Однако, – продолжал Руди, – сама по себе сумма в долларах и центах мало что значит. Важна относительная стоимость, покупательная способность денег, иными словами, сколько и чего можно реально купить за какую-либо сумму, скажем, за десять центов… как говорится, «за грош».

Тирада Джеймса взволновала Августину – ее ноздри стали стремительно перескакивать с одного предмета на другой, а когда до нее донеслось монотонное гудение мужа, она обратила эти великолепные зрительные отверстия прямо на него. Отнюдь не лишенный восприимчивости к внешнему миру, он медленно вылез из своей интеллектуальной скорлупы, почувствовал, что в комнате жарко, и, что хуже всего, замолчал.

Молчание затягивалось. Лиз покраснела. Джеймс – как бы в виде извинения перед нею – придержал язык. Хрупкие рычаги Руди переключились, он раскрыл рот и тактично заметил:

– Шутки шутками, но проблема денежного обращения может весьма чувствительно задеть реальных людей. Возьмем, к примеру, штаты Конфедерации в десятилетие, последовавшее за капитуляцией в Аппоматоксе,[9]Имеются в виду 1865–1875 гг., т. е. десятилетие после окончания в США Гражданской войны. 9 апреля 1865 г. в здании суда Аппоматокса (небольшой город в штате Вирджиния) командующий армией Севера генерал Улисс С. Грант принял капитуляцию от командующего силами Конфедерации Роберта Ф.Ли. то есть в период с одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого по одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый год…

В понедельник утром Джеймса ожидал его офис. Кнопки с белыми шляпками изображали его персональное созвездие на пробковой доске. Мусорная корзина была опорожнена. На стальной конторке лежал голубой конверт. Все – вплоть до авторучки – лежало на своих местах. Даже чертеж, над которым он работал, когда позвонила Лиз, все еще лежал возле телефона – его случайное местоположение осталось неприкосновенным, словно он был творением некоей гениальной личности.

Весь день он работал с особой аккуратностью – отвечал на письма, приводил все в порядок. Его офис рождал иллюзию, будто каждый период жизни запечатлен на отдельном листе и кто-то может ночью выбросить этот лист в мусорную корзину и уничтожить. Все его усилия сосредоточились на одном – не дать телефону звонить. Придет негр или не придет, явится он со своими оборванными отпрысками или без оных – с десяти до пяти пусть это будет проблемой Лиз. В жизни каждого мужчины должны быть часы, когда кажется, что он вообще никогда не был женат, а его жена не выходит за пределы магических кругов, которые она сама же и вычерчивает. Он вправе претендовать на такую мелочь – ради Лиз он продал свою жизнь и все свои возможности. Никаких звонков, кроме одного, когда очередной многословной тирадой разразился Дюдеван.

Когда Джеймс возвращался домой, пробираясь сквозь равнодушные толпы, в нем росла уверенность, что Лиз хотела позвонить, но ей помешало его холодное давление на другом конце провода. Ее наверняка забили насмерть дубинкой, а дочку разрезали надвое. Он не был уверен, что сумеет достаточно подробно описать внешность негра полицейским. Он представил себе, как стоит в полицейском участке, заикается, краснеет, полицейские смотрят на него с презрением – случись такое с их женами, они тотчас очутились бы на месте, сжимая кулаки и скрежеща зубами. Сквозь этот сон наяву брезжила трусливая надежда, что убийцы там уже нет – не станет же он тупо медлить – и Джеймсу не придется вступить с ним в борьбу и самому стать жертвой избиения.

Лиз дождалась, пока он войдет в квартиру, снимет пальто, и лишь после этого зловещим тоном сообщила:

– Когда Марта уснула, он явился опять. Я вышла на площадку – я была страшно занята уборкой. Он сказал, что человек, который обещал продать ему мебель, не дает ему кровати, пока он не заплатит еще десять долларов, а я спросила, почему он не на работе, а он пробормотал что-то насчет среды – я не совсем поняла что. Я сказала, что мы дали ему сколько могли и у меня больше нет ни единого доллара – между прочим, это чистая правда, – ты же взял с собой все деньги, и у нас даже на ужин ничего нет. По-моему, он этого и ожидал. Он вел себя мило и вежливо, и теперь я уверена, что он жулик.

– Слава богу, – сказал Джеймс.

Негра они больше никогда не видели, и счастья их с тех пор ничто не омрачало.