Онлайн чтение книги Подходцев и двое других
Часть I

Глава 1.

Подходцев

Молодой широкоплечий блондин, с открытым веселым лицом и энергичными движениями, вышел из дома №7 по Новопроложенному переулку и, усевшись на извозчика, сказал:

– Вези меня на Дворянскую 5, да только, братец, поскорее.

Извозчик чмокнул губами, и лошадь затрусила.

– Ты не особенно хорошо едешь, извозчик, – иронически заметил седок.

– Еду себе и еду, – холодно возразил извозчик.

– Скажу тебе больше: ты едешь просто плохо.

– Н-о-о-о, ты, проклятая!

– Должен тебя огорчить извозчик, но ты едешь гнусно, отвратительно.

– Овес нынче дорог, барин.

– Не вижу никакой логической связи между ценой на овес и скоростью движения лошади.

– Чаво?

– Тово. Это все равно, как если бы я, доехавши до места назначения, отказался от уплаты причитающихся тебе денег под тем предлогом, что нынче калоши вздорожали на сто процентов.

– Лошадь не бежит, – угрюмым тоном промолвил извозчик.

– Тогда она не лошадь, – учтиво возразил седок.

– А что ж она?

– Не знаю. Я думаю, что тебе нужно было бы быть осмотрительнее при покупке лошади. Ты ее когда купил?

– О позапрошлом годе.

– Покупая, ты требовал именно лошадь или тебе сорт имеющего быть всунутым в оглобли животного был безразличен?

– Чаво?

– Может быть, тебе по твоей неопытности подсунули вместо лошади крокодила?

Извозчик обиделся.

– Почему это? – надменно спросил он.

– Очень просто: что такое лошадь? Это – животное, которое бежит. Твое животное не бежит. Значит, оно – не лошадь.

– Четыре ноги имеет, – усмехнулся извозчик, – значит и лошадь.

– Стул тоже имеет четыре ноги, а, однако, не бежит.

– У ей голова есть, а у стула нету, – возразил извозчик, очевидно, серьезно заинтересованный этим принципиальным спором.

– Подумаешь, важность – голова. Вон и у тебя голова есть, а что толку?

На это извозчик ничего не нашелся ответить.

– Вон видишь, все нас перегоняют.

– Что ж, и мы кой-кого перегоним, – хвастливо усмехнулся извозчик и действительно перегнал лошадь, запряженную в щегольский экипаж и мирно дремавшую у чьего-то подъезда.

Голову седока осенила какая-то мысль. Он лукаво улыбнулся и предложил:

– Хочешь, сделаем так: за каждую лошадь, которую ты перегонишь, я плачу тебе пятак. За каждую лошадь, которая перегонит тебя, я вычитаю с тебя пятак.

Это странное предложение произвело на извозчика ошеломляющее действие. Он в один момент вышел из состояния полудремоты, дико захохотал, привстал на козлах и, хлестнув по лошади, закричал:

– Идет! Считай, барин.

– Стой, стой! Только, брат, уговор: стоячие и противоположно едущие не считаются.

– Само собой! Будьте покойны. Эх, ты, милая-а-ая!..

Лошадь понеслась как стрела, а седок, откинувшись с довольным видом на спинку экипажа, принялся отсчитывать пятаки.

– Пять! Десять! Пятнадцать! Двадцать пять! Пять долой – нас экипаж один обогнал.

– Так то ж рысак!

– Это деталь! Опять двадцать пять, тридцать! Сорок…

Хитрый извозчик в один момент постиг своим светлым мужицким умом не только принципы этой азартной игры, но и ее выгоды. Поэтому он при первом удобном случае свернул с малолюдной улицы на проспект, где экипажей было в десять раз больше, и, не обращая внимания на сделанный крюк, развил такую скорость, что седок еле успевал считать:

– Рубль тридцать! Еще пять! Рубль сорок. Рубль сорок пять!

– Нет, рубль пятьдесят, – заспорил извозчик. – Сейчас обогнал пару.

– Да ведь она в одной запряжке, пара.

– Это все едино! Уговаривались за лошадь пятак, а тут на-кося двух обогнали!

– Однако и фрукт, брат, ты! Значит, за тройку ты сдерешь пятиалтынный?

– Само собой, три лошади, три пятака. Н-но!!

– Да не гони ты так, черт. Ты меня разорить можешь!

– Мой антирес! – весело заорал извозчик. – Н-но!!

– Извозчик…

– Ась?

– Имей в виду, если кого-нибудь раздавишь – по рублю с человека буду вычитывать.

– Ладно, будьте покойны. А если не раздавлю – вы мне рупь.

– Еще что выдумал! Этаким образом ты с меня и тысячу выколотишь.

– Хи-хи! Н-н-но!!

– Смотри, дурак, чуть на женщину не наехал.

– На женщину я никак не могу наехать, – солидно возразил извозчик и сейчас же подтвердил эти слова самым положительным образом: наехал на мужчину.

Раздались крики, оханья, кто-то смачно выругался, кто-то поднимал с земли испачканного в пыли и в прахе небольшого роста господина, отплевывавшегося розовой кровавой слюной.

– Черти! – орал доброволец из публики. – Прут на народ. Рази так ездют? Надо хорошо ездить, а не плохо ездить надо.

– Дать бы извозчику по морде, – посоветовал дворник.

Недовольный такой перспективой, извозчик подобрал в руки вожжи, с явным намерением ускакать от всей этой катавасии, но седок угадал это намерение, опустил могучую руку на его плечо и сказал спокойно, но твердо:

– Нет, брат, стой. Уезжать нельзя. Умели воровать, надо уметь и ответ держать! Может быть, его в больницу нужно свезти – как же мы уедем?..

Он легким юношеским прыжком соскочил с экипажа и подошел к пострадавшему, которого поддерживал под руку инициатор награждения извозчика оплеухой.

Глава 2.

Громов

Пострадавший поднял на подошедшего ясные кроткие голубые глаза и сказал:

– С какой это радости вы так расскакались?

– Простите. Моя фамилия Подходцев, и я готов вам дать всяческое удовлетворение. Конечно, вы не виноваты: переходили себе спокойно улицу, а в это время мой дурак и налетел на вас безо всякого предупреждения. Я могу так и на суде показать.

– А вы думаете, должен быть суд? – с легким беспокойством спросил пострадавший, еще раз отплюнувшись кровавой слюной.

– Это от вас зависит.

К месту происшествия спокойно, с развальцем, подходил околоточный.

– В чем дело, господа? Прошу разойтись.

– Мне бы очень хотелось разойтись, но едва ли это удастся, – проворчал Подходцев. – Мой возница, благодаря моим же подстрекательствам, ехал быстрее, чем нужно, и наехал на этого господина, который, ничего не подозревая, переходил улицу.

– Этот господин говорит неправду, – возразил пострадавший, счищая пыль с локтей. – Они ехали, как следует, а я сам виноват: мне захотелось покончить жизнь самоубийством, я и бросился под лошадь.

Околоточный немного растерялся от такого оборота дела.

– Как же вы это так, – укоризненно сказал он. – Разве можно так?

– Что?

– Да кончать жизнь самоубийством?..

– А что в ней хорошего, господин околоточный? Так, чепуха какая-то, а не жизнь. И вообще, ответьте мне на вопрос: к чему жизнь наша? Куда мы стремимся? В чем идеал?

– Вы не имеете права задавать таких вопросов при исполнении служебных обязанностей! – запальчиво сказал околоточный.

– Ну, вот видите! Если даже полиция не может ответить, в чем смысл жизни, то кто же может?

Околоточный пожал плечами, вынул книжку и сухо спросил:

– Вы имеете к седоку и извозчику какую-нибудь претензию?

– Никакой буквально.

– А вы? – обратился околоточный к Подходцеву.

– Я? К этому господину? Претензию? Да я его считаю самым очаровательным существом в мире!

– В таком случае, в чем же дело?!

– Ни в чем.

– Так расходитесь! Зачем скопляться?!

Околоточный сердито откашлялся и ушел, а Подходцев протянул пострадавшему руку и спросил с легким смущением:

– Не могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?

– Шить умеете? – улыбнулся одними голубыми глазами пострадавший.

– Не умею.

– Значит, не можете быть полезны. У меня порядочная дыра на локте.

– У такого порядочного человека даже дыра на локте должна быть порядочная, – сказал Подходцев, но, считая этот комплимент недостаточной компенсацией за все, что произошло, добавил:

– Может быть, вам трудно идти – тогда я уступлю вам своего извозчика.

– Не могу ехать.

– Почему? Вам трудно сидеть?

– Да, трудно, когда не знаешь, чем заплатить извозчику.

Это было сказано с такой благородной простотой, что Подходцев почувствовал еще большую симпатию к молодому человеку.

– Как ваша фамилия? – осведомился он.

– Моя фамилия – Громов. А вашу я слышал: Подходцев.

Снова оба пожали друг другу руки, продолжая оживленную беседу на краю панели, возле извозчика, совсем погасшего после того, как его увлечение спортом было приостановлено столь резко и неожиданно.

– В таком случае разрешите мне отвезти вас домой.

– К кому домой? – подмигнул Громов.

– К вам, конечно.

– А вы знаете адрес?

– Чей?

– Мой.

– Я думаю, вы его знаете.

Громов усмехнулся.

– Даже под пыткой я не назову его. Первое: я только вчера вечером приехал в этот город. Второе: у меня нет денег для квартиры. Третье: я, пожалуй, сам виноват в том, что попал под вашу лошадь, – не спавший всю ночь и рассеянный.

– Хотите поехать ко мне? Мы вдвоем что-нибудь сочиним.

– Мне неудобно. Будто вы обязаны сделать для меня что-нибудь только потому, что ваш возница на меня наехал…

Подходцев протянул могучие руки, взял своего нового знакомого под мышки, усадил на извозчика и сказал:

– Пошел! Обратно на Новопроложенный.

Извозчик оживился.

– С пятаками?

– Ну тебя к дьяволу! Поезжай просто.

Извозчик снова погас, на этот раз уже окончательно и бесповоротно. Не загорелся он и тогда, когда они доехали и Подходцев, вынимая деньги, сказал:

– По таксе, плюс тридцать восемь перегнанных лошадей, с меня следует два рубля тридцать. Минус рубль за раздавленного, по уговору – остается рубль тридцать. Получай и постарайся переменить свое загадочное животное на обыкновенную человеческую лошадь.

Громов, с удивлением слушавший странные математические вычисления, при последних словах засмеялся, и таким образом эти два человека со смехом вошли в дом и со смехом стали оба жить в нем.

Глава 3.

Дома

Квартира Подходцева состояла из двух комнат – одной огромной и одной микроскопической – похожая на большую жирафу, увенчанную маленькой головкой.

Обстановка была скудная, и Подходцев, обведя широким жестом комнату, поспешил объяснить гостю:

– То, что маленькое на четырех ножках, – ходит у меня под именем стульев. Большое, уже выросшее и сделавшее себе карьеру – называется у меня «стол». Впрочем, так как я иногда на столе сижу, а на стуле, лежа в кровати, обедаю, то я совершенно сбил с толку этих животных, и они ходят у меня под всякую упряжь.

– А почему у вас две кровати? – осведомился гость.

– Эта комната так велика, что мне иногда, когда я бываю по делам в южной ее стороне, трудно достигнуть северной стороны, в особенности, если хочется спать. Поэтому я поставил на каждой стороне по кровати. А в общем – черт его знает, зачем я поставил две кровати.

Хозяин опустился на одну из кроватей и погрузился в задумчивость.

– Действительно, зачем я поставил другую кровать? Недоумеваю. Вы есть хотите?

– То есть как?

– Да так: рыбу, мясо, хлеб. Вино вот тоже некоторые пьют.

– Да я, собственно, уже пообедал, – промямлил гость.

Но тут же врожденная искренность и простота его характера взяли перевес над требованиями хорошего тона. Он рассмеялся и сам перебил себя:

– С чего это мне вздумалось соврать? Ничего я не обедал и за котлету отдал бы столько собственного мяса, сколько она будет весить.

– Странные мы народы: я зачем-то поставил лишнюю кровать, вы корчите из себя великосветского денди, щелкая в то же время зубами от голода.

– Да, если откровенно сказать, то мне… действительно… неловко.

– А мне, думаете, ловко? Чуть не размазал по мостовой хорошего человека. Положим, и извозчик идиот порядочный.

– Послушайте, Подходцев… Скажите откровенно, что заставило вас не удрать от меня на своем извозчике, а остаться и расхлебывать всю эту историю до конца?

– Хотите, я вас удивлю?

– Ну?

– Я просто порядочный человек. А теперь скажите и вы: почему вам пришло в голову обелить нас с извозчиком, вместо того чтобы предать обоих в руки сбиров?

– Хотите, теперь я вас удивлю?

– Вы тоже порядочный человек?

– Нет! Я просто хитрый человек. Я просто поступаю по рецепту одного умного художника. Однажды к нему пришел судебный пристав описывать за долги его имущество. И что же! Вместо того чтобы отнестись к этому неприятному гостю с омерзением, повернуться к нему спиной, мой художник принял его по-братски, угостил завтраком, откупорил бутылочку вина и так сдружился с этим тигром в образе человека, что тот ему сделал всяческие послабления: что-то рассрочил, чего-то не тронул, о чем-то предупредил. По-моему, этот художник был не добрый, а хитрый человек.

– Мне ваш художник нравится. Действительно, если бы вы ввергли нас с извозчиком в темницу – все бы на этом проиграли, а вы ничего не выиграли. Тогда как теперь…

– Тогда как теперь я заключил такое, хи-хи, милое знакомство…

– Ах, как можно говорить такие вещи молодым девушкам, – смутился Подходцев.

И, чтобы скрыть свое смущение, засуетился: вынул из шкапика коробку сардин, блюдо с холодными котлетами, сыр, хлеб и бутылку красного вина; быстро и ловко постлал скатерть и разложил приборы.

Гость сверкающими глазами следил за всем, что появлялось на столе. В ответ на пригласительный жест хозяина пододвинул к столу стул и сказал:

– Завтра же опять пойду на ту самую улицу…

– Зачем?

– Может быть, опять какое-нибудь животное наедет. Если всякая такая катастрофа несет за собой пир Валтасара…

– О, – засмеялся Подходцев, – мы постараемся найти для вас другую профессию, менее головоломную…

Громов поддел на вилку сардинку, понес ее ко рту и вдруг на полдороге застыл, выпучив глаза…

– Что с вами?..

– Ах я, идиотина!

– А, знаете, ей-Богу, не заметно!

– Ах, бревно я! Ведь вы очень спешили, когда на меня наехали?

– Очень. Я, видите ли, обещал извозчику по пятаку за каждую лошадь, которую мы обго…

– В том-то и дело!! Ведь вы спешили?

– Ну?

– И не доехали!

– Не доехал, – машинально повторил Подходцев.

– А если спешили, значит, по очень важному делу, а я вас запутал, а благодаря мне вы не попали в это место…

– А ведь в самом деле, я и забыл…

– Что ж теперь будет?! Может быть, вы еще успеете?

– Кой черт! Эта собака уже ушла из дому.

– Никогда не прощу себе этого… Дело спешное?

– Очень. Нужно было перехватить у Харченки пятьдесят рублей для квартиры и прочего. Ну, да черт с ним, выкручусь!

– Как же вы выкрутитесь?

– У меня светлая голова на этот счет. Да вот слышите? Кто-то бежит по лестнице… В этом этаже больше никого нет, значит – ко мне; спешит – значит, я ему нужен. А раз я ему нужен, он должен ссудить меня пятьюдесятью рублями. Я так прямо и скажу ему…

Дверь с треском распахнулась, и странный гость влетел в комнату, до того странный, что оба – и Подходцев, и Громов – инстинктивно поднялись со своих мест и придвинулись ближе друг к другу…

Это был молодой человек довольно грузного вида, с черными, коротко остриженными волосами и лицом в обыкновенное время смуглым, но теперь таким бледным, что черные блестящие глаза казались на фоне этого лица двумя маслинами в куске сливочного масла.

Но не это поразило двух новых приятелей. Поразил их костюм незнакомца… На ногах его, лишенных брюк, красовалось голубенькое щегольское трико, жилет отсутствовал совсем, а пиджак чудесным образом переместился с плеч владельца на одну из его рук, которая ходила ходуном от ужаса.

Отсутствие воротничка и галстука даже в слабой степени не могла заменить большая японская ваза, которую незнакомец держал в другой руке с явно выраженной целью самозащиты…

Увидев двух молодых людей, окаменевших от удивления, новоприбывший, задыхаясь, опустился на кровать и прохрипел:

– Затворите дверь! На ключ.

Подходцев поспешил исполнить его желание, потом уселся верхом на стул, вперил свой спокойный взор в нового гостя и любезно сказал:

– Не хотите ли чего-нибудь закусить?

– Спасибо… Я уже тово… ел. Нельзя ли полстакана вина?

– Пожалуйста… Эта ваза вас, кажется, стесняет? Поставьте ее сюда. Ну, как вам нравится моя квартирка?

– Ничего, – пробормотал незнакомец, колотясь зубами о край стакана. – Нич… чего себе… У… уд… добна.

– Да, знаете. Теперь хорошую квартиру так трудно найти, – любезно заметил Подходцев, изнемогавший от приступа деликатности и упорно не замечавший более чем легкого костюма нового гостя.

– Вам не дует из окна? – участливо спросил Громов.

– Н… ничего. Я немного посижу и пойду себе… домой.

– Ну, куда вам спешить, – радушно воскликнул Подходцев. – Только что пришли и сейчас же уходить. Посидите!

– Я к вам зашел совершенно случайно…

– Помилуйте! Мы очень польщены… Позвольте, я вам помогу надеть пиджак на руки.

И едва новоприбывший надел с помощью Подходцева пиджак, как половина самообладания (вероятно верхняя, если расчленить самообладание по частям костюма) вернулась к нему.

– А мы ведь не знакомы, – сказал он.

Встал и расшаркался.

Глава 4.

Легкомысленный Клинков

– Позвольте представиться: Клинков.

– Ага! А мы – Подходцев и Громов.

Гость снова опустился на кровать и тоскливо прошептал:

– Вас, вероятно, очень удивляет мой костюм.

– Ничего подобного! – горячо воскликнул мягкосердечный Громов. – Это даже красиво. Голубой цвет вам удивительно к лицу.

Клинков вдруг вскочил и с ужасом в глазах стал прислушиваться.

– Он, кажется, идет?!

– Кто, кто?

– Муж. Вы понимаете, он меня застал… Хотел, кажется, стрелять, я насилу убежал…

– Если что меня и удивляет, – заметил Подходцев с самым проницаемым видом, – так это японская ваза.

– О! Я схватил первое, что попало под руку. Я разбил бы ее об его голову, если бы он напал на меня. Я пробежал так три этажа, а он, кажется, гнался за мной… И если бы не подвернулась ваша квартира…

– Кстати! – хлопнул себя по лбу Подходцев. – У вас есть пятьдесят рублей?

– Нет… Двадцать есть. И еще мелочь.

– Мало, – призадумался Подходцев. – Не обернусь. Мне пятьдесят нужно.

– А вы продайте эту вазу, – подмигнул Клинков, очевидно совсем успокоившийся. – Ваза, кажется, не дешевая.

– Удобно ли? Ваза принадлежит любимой женщине…

– Пустяки! Ведь не буду же я возвращать им эту вазу: «Нате, мол, не ваша ли? По ошибке, вместо шляпы захватил…» Да кроме того, я у них оставил своих вещей рублей на пятьдесят.

– Может быть, сходить за ними?

– Боже вас сохрани! Вы его наведете только на след. Это животное размахивает револьвером, будто это простая лайковая перчатка…

– Однако послушайте… Вы покинули на произвол судьбы женщину, оставили ее во власти этого зверя…

– Женщину?! – воскликнул Клинков тоном превосходства. – Вы, очевидно, не знаете женщин вообще, а ее в особенности. Женщина, предоставленная сама себе, от десяти мужей отвертится безо всякого ущерба.

И закончил тоном записного профессионала:

– Нет, нашему брату куда труднее.

– А все-таки вазу лучше вернуть, – нерешительно промямлил Подходцев.

– Боже вас сохрани! Произошла страшная, но красивая в своем трагизме драма. И вдруг вы ее будете опошлять возвратом какой-то вазы. Ну до вазы ли человеку, у которого сейчас сердце разбито, который разочаровался в женщинах. Продайте ее антиквару, и конец. А пока что – вот вам мои двадцать рублей.

– Позвольте! Они вам самим понадобятся. Вы можете послать на квартиру за другим костюмом и сегодня выйти на улицу. Вы где живете?

– Ах, не спрашивайте, – простонал Клинков.

– Почему?

– Я снимал комнату у сестры того человека, который хотел в меня стрелять…

– Ну?

– И я не могу теперь к ней показаться…

– Вот глупости! Какое ей, в сущности, дело. Муж живет здесь, сестра его в другом месте… Вы просто ее жилец…

– Да, «просто жилец»! Если она узнает от брата, что я ей изменил, она…

Раздался такой взрыв смеха, что даже мрачный Клинков повеселел.

– Вам смешно, а мне, ей-Богу, пока некуда деваться…

В его тоне было столько добродушной беспомощности, что подходцевское сердце растаяло.

– Э, чего там, право. Не вешайте носа. Есть у меня две кровати и диван. Ум хорошо, два лучше, три совсем великолепно, а так как вазой оплачивается целый будущий месяц, то… не будем омрачать наших горизонтов! Вот вам. Клинков, одеяло, подсаживайтесь к столу, вы, Громов, выньте из-за окна две новых бутылочки, а я, господа, поднимаю этот стакан за людей, которые не вешают носа!

– За что же его вешать, – сказал Клинков, закутываясь в одеяло. – Это было бы жестоко. Мой нос, во всяком случае, этого не заслуживает.

Три стакана наполнились красной влагой, и эта влага была первым цементом, который так крепко спаял трех столь не похожих друг на друга людей.

Разные пути их вдруг причудливо скрестились, и эти три реки – одна тихая, меланхолическая (Громов), другая быстрая, прямая (Подходцев), а третья капризная, непостоянная (Клинков) – слились воедино и потекли отныне по одному руслу…

После третьего стакана было много хохота и возни (Подходцев в лицах представлял первое появление Клинкова), а после четвертого стакана Громов довольно искусно изобразил, как точильщик точит ножи, что навело Клинкова на мысль рассказать не совсем приличный анекдот.

И только ложась спать, все трое с некоторым удивлением отметили, что они как будто созданы друг для друга.

Вот так они и встретились – причудливо, неожиданно и не совсем обычно, с общепринятой точки зрения. Но такова и жизнь – причудливая, полная необычайностей и неожиданностей…

Глава 5.

Издательское предприятие

Большая пустынная комната, только по окраинам обставленная кое-какой мебелью, дремлет в сумерках. На одной из кроватей еле виден силуэт крепко спящего человека. То, что он крепко спит, чувствуется по его ровному дыханию и неподвижной позе.

И если бы к нему наклониться ближе, можно было бы увидеть, что во сне он улыбается. Так спать может только человек с чистой совестью.

Это Подходцев.

Его неразлучные товарищи по комнате в совместной жизни – Клинков и Громов – должны быть недалеко, потому что эта троица почти никогда не расстается…

Действительно, не успели еще сумерки сгуститься в темный весенний вечер, как на лестнице раздались два голоса – бархатный баритон Клинкова и звенящий тенор Громова:

– А я тебе говорю, что эта девушка все время смотрела на меня!

– Это ничего не доказывает! В паноптикумах публика больше всего рассматривает не красавицу Клеопатру со змеей, а душительницу детей Марианну Скублинскую!

Не найдя на это ответа, грузный Клинков сердито запыхтел и первым вошел в общую комнату, захлопнув дверь перед самым носом Громова.

– Пусти! – прозвенел Громов, налетая плечом на дверь.

– Проси прощенья, – прогудел голос Клинкова изнутри.

– Ну ладно. Прости, что я тебя назвал идиотом.

– Постой, да ведь ты меня не называл идиотом?

– Я подумал, но это все равно. Пусти! Если не пустишь, встану завтра пораньше и зашью рукава в твоем пиджаке.

– Ну, иди, черт… С тебя станется.

Громов вошел, и тут же оба издали удивленное восклицание:

– Чего это он тут набросал на полу?

– Какие-то бумажки. Может быть, старые письма его возлюбленных…

– Или счета от несчастного портного…

– Или повестки от мирового…

Клинков поднял одну скомканную бумажку, расправил ее и вскрикнул:

– Господи Иисусе! Да ведь это деньги. Пятирублевая бумажка.

– И вот!

– И вот! Я слепну! Я задыхаюсь!

– Да тут их десятки!

– Сотни!

– Зачем он их разбросал тут?

– Я догадываюсь: он хочет нас поразить.

– Знаешь, давай сделаем вид, что мы ничего не замечаем.

– Идет. Эй, Подходцев! Не стыдно ль спать, когда цвет русской интеллигенции бодрствует?! Вставай!

Подходцев проснулся, спустил ноги с кровати, поглядел на бумажки, на спокойные лица товарищей и до глубины души удивился их равнодушию.

– Вы только сейчас вошли?

– Уже минут пять. А что?

– Вы ничего не замечаете?

– Нет. А что?

– На полу-то…

– Что ж на полу… Бумажки какие-то набросаны. Зачем ты соришь, ей-Богу? Что за неряшливость?

– Да вы поглядите, что это за бумажки!! – прогремел Подходцев.

Клинков поднял одну бумажку и в ужасе бросил ее.

– Ой! Деньги! И на них кровь.

– Подходцев… Он умер сразу, или агония у него была мучительная?

– У кого?

– Кого ты убил и ограбил.

– Животное ты! Эти денежки чисты, как декабрьский снег!.. Оказывается, что три дня подряд я снился одной из моих теток… И снился «нехорошо», как она пишет. Думая, что я болен или заточен в тюрьму, она и прислала мне ни с того ни с сего четыреста рублей.

– Что за достойная женщина!

– Завтра же, – сказал Клинков, – я приснюсь своей тетке.

– Да уж… Если бы это от тебя зависело, ты извел бы бедную старуху своими появлениями.

– Что ж ты думаешь делать с этими деньгами?

– Не я, а мы. Деньги общие.

– Нет! – твердо сказал Клинков. – Для общих денег это слишком большая сумма!..

– Но ведь я получил их благодаря вам.

– Каким образом?

– Тетке снилось, что я нехорошо живу. Результат – деньги. Теперь: если я действительно нехорошо живу, то благодаря кому? Благодаря вам. Значит, мы заработали эти деньги все вместе.

– Убийственная логика.

– Верно, за нее убить мало.

Три друга собрали деньги, разгладили их, положили на середину стола и, усевшись вокруг, принялись их рассматривать чрезвычайно пристально.

– Большие деньги, – покачал головой Громов. – Если начать на них пить – можно получить белую горячку, если есть – ожирение сердца и подагру, если тратить на красавиц – общее расстройство организма.

– Следовательно, нужно сделать на них что-нибудь полезное.

– Можно открыть кроличий завод. Выгодное дело!

– Или купить имение с образцовым питомником.

– Или нанять целиком доходный дом и отдавать его под квартиры.

– А почему ты молчишь, Громов?

– Мне пришла в голову мысль, – застенчиво произнес Громов.

– И как же она себя чувствует в этом пустом помещении?

– Мысль такая: давайте, господа, издавать сатирический журнал.

– Я могу только издать удивленный крик, – признался Подходцев, действительно ошеломленный.

– Но ведь это идея, – вдруг расцвел Клинков. – Вы знаете, а может быть, и не знаете, что я довольно недурно рисую карикатуры. Громов пишет прозу и стихи.

– А что же я буду делать? – ревниво спросил Подходцев.

– Ты? Издательская и хозяйственная часть.

– Это будет чрезвычайно приятный журнал.

– И полезный в хозяйстве, – добавил Подходцев, кусая ус.

– Почему?

– Как средство от мух.

– Не понимаю.

– Мухи будут дохнуть от ваших рисунков и стихов.

– Берегись, Подходцев! Мы назовем свой журнал «Апельсин», и тогда ты действительно ничего в нем не поймешь.

– Постойте, постойте, – вскричал Громов, сжимая голову руками. – «Апельсин»… А, ей-Богу, это недурно. Звучно, запоминается и непретенциозно!

– По-моему, тоже, – хлопнул тяжелой рукой по столу Клинков. – Это хорошо: «Газетчик, дайте мне „Апельсин“!

Громов вскочил, схватил с дивана подушку, приложил ее, как сумку, к своему боку и, приняв позу газетчика, ответил густым басом:

– «Апельсинов» уже нет – все распроданы.

– Что ж ты, дубина, не берешь их больше?

– Да я взял много, но сейчас же все расхватали. Поверите – с руками рвут.

– А ты мне не можешь где-нибудь достать старый номер?

– Трудновато. За рубль – пожалуй.

– Три дам, только достань.

– Слушаю-с, ваше сиятельство.

Эта наглядная интермедия произвела на колебавшегося Подходцева глубокое впечатление.

– Действительно, издавать журнал прелюбопытно. А книжные магазины тоже будут продавать?

– Конечно! – вскричал Клинков. И обратился к Громову: – Скажите, приказчик книжного магазина, у вас имеется «Апельсин»?

Громов зашел за стол, изображавший собою прилавок, и, изогнувшись, ответил:

– «Апельсин»? Сколько номеров прикажете?

– Десять. Хочу послать своей племяннице, брату, еще кое-кому.

– У нас осталось всего три штуки…

– О, добрый приказчик! Дайте мне десять номеров.

– Не могу, – сухо ответил Громов, – на вас не напасешься.

– О, многомилостивый торговец! Сжальтесь надо мной… Жена запретила мне являться домой без десяти номеров «Апельсина».

– Или берите три, или проваливайте.

Клинков упал на колени и, протягивая молитвенно руки, завопил:

– Я утоплюсь, если вы не дадите мне десяти номеров. О, спасите меня!..

И, встав с колен, отряхнул пыль с брюк, обернулся к Подходцеву и сказал другим, более спокойным тоном:

– Так будет в книжных магазинах.

– Значит, публика, по-вашему, заинтересуется им?

– Публика? – подхватил Клинков. – Я себе рисую такую картину…

Он снова упал перед Громовым на колени и, протягивая к нему руки, простонал:

– Марья Петровна! Я люблю вас, будьте моей.

– Хорошо, – пропищал Громов, кокетливо обмахиваясь подушкой.

– Мы будем так счастливы… Будем по вечерам читать «Апельсин».

– А что такое «Апельсин»? – снова пропищал Громов, скорчив бессмысленную физиономию.

– А-а! – свирепо зарычал Клинков. – Вы, Марья Петровна, не знаете что такое «Апельсин»?! В таком случае – черт с вами! Отказываюсь от вас! Навсегда!

– Ах, – вскрикнула «Марья Петровна» и в обмороке упала Подходцеву на руки.

Такая блестящая иллюстрация успеха и значения журнала рассеяла последние колебания Подходцева.

– А денег у нас хватит? – спросил этот деловой малый.

– Конечно! Полтораста – за бумагу, столько же – типографии, пятьдесят – на клише и остальное на мелкие расходы. Первый же номер даст рублей двести прибыли.

– Evviva, «Apelsino»! – вскричал Клинков. – Господин издатель! Дайте сотруднику десять рублей аванса.

Подходцев развалился на стуле и снисходительно поглядел на Клинкова:

– Ох, уж эти мне сотрудники. Все бы им только авансы да авансы. Ну, нате, возьмите. Только чтобы это было последний раз. И, пожалуйста, не запоздайте с материалом.

Клинков сунул деньги в карман и шаркнул ногой:

– Заведующий художественной частью журнала «Апельсин» приглашает редактора и издателя в ближайший ресторан откушать хлеба-соли, заложив этим, как говорится, фундамент.

Поднимаясь в три часа ночи по лестнице, редакция журнала «Апельсин» делала не совсем уверенные шаги и хором пела следующую, не совсем складную песню:

А Громов добавлял соло:

Глава 6.

Деловые люди

Подходцев с утра до вечера носился по типографиям, продавцам бумаги и цинкографиям…

А ночью ему не было покоя.

Будил его заработавшийся за столом Громов:

– Слушай, Подходцев… Ты извини, что я тебя разбудил… Ничего?

– Да уж черт с тобой… Все равно проснулся. Что надо?

– Скажи, хорошая рифма – «водосточная» и «уполномоченная».

– Нет, – призадумавшись, отвечал Подходцев. – Поставь что угодно, но другое: восточная, неурочная, молочная, сочная, потолочная…

– Спасибо, милый. Теперь спи.

Будил и Клинков.

– Подходцев, проснись.

– Что тебе надо?!

– Сними на минутку рубашку.

– Что ты – сечь меня хочешь? – стонал уставший за день Подходцев.

– Нет, мне нужно зарисовать двуглавый мускул. У меня тут в карикатуре борец участвует.

– Попроси Громова.

– Ну, нашел тоже руку… У него кочерга, а не рука…

– О, чтоб вас черти… Ну, на, рисуй скорей.

– Согни руку так… Спасибо, дружище. А может, ты бы встал и надел ботинки?.. У тебя такие красивые. Я рисую светскую сценку, и одна нога у меня какая-то вымученная.

– О, чтоб вы…

А с другой стороны доносился заискивающий голос Громова:

– Подходушка, можно выразиться: «ее розовые губки усмехнулись»?

– Можно! Выражайся. Если вы меня еще раз разбудите – я тоже выражусь!..

Работа кипела.

В одной из комнат типографии лежал правильными пачками свежий, только что вышедший номер «Апельсина».

Это был великий день для трех товарищей. Десятки раз они хватались за номер, перелистывали его, даже внюхивались в запах типографской краски:

– А, ей-Богу, хорошо пахнет. По-моему, прекрасный номер. И рисунки хлесткие, и текст. Хе-хе…

Первый газетчик, который явился за десятком номеров, вызвал самые бурные овации трех друзей.

– Газетчик. Здравствуйте, дружище! У вас давно такое симпатичное лицо?

– А глаза! Прекрасные серые глаза.

– А голос! Если таким голосом сказать покупателю: «Вот, купите этот прекрасный журнал под названием „Апельсин“, – то всякий разорится, а купит!

– Вы, газетчик, держите его на виду. Он оранжевый, и этот цвет даст такие чудесные рефлексы на вашем лице, что вы покажетесь вдвое красивее…

Распропагандировав таким образом несколько газетчиков, вся редакция высыпала на улицу и отправилась бродить по самым людным местам.

У всех трех в руках красовались номера «Апельсина»… Подходцев шел впереди, делал вид, что читает журнал, и время от времени разражался громким демонстративным смехом.

– Ну и чудаки же! Господи, до чего это смешно.

А Клинков и Громов, шагая сзади и стараясь запутаться в толпу гуляющих, беседовали громче, пожалуй, чем нужно:

– Это новый номер «Апельсина»?

– Да.

– Скажите, это хороший журнал?

– О, прекрасный! Его так расхватывают, что к вечеру, пожалуй, ни одного номера не будет…

– Что вы говорите! Это безумие! Сейчас же побегу, куплю.

– О-ой, – надрывался впереди Подходцев. – Ой, уморили! Ну и юмористы же!

На него поглядывали с некоторым удивлением.

– Читали? – интимно подмигнул он какому-то солидному господину в золотых очках.

– Нет, не читал.

– Напрасно. Такое тупое лицо от чтения хоть немного бы прояснилось.

– Виноват…

– Бог подаст! Я на улице не занимаюсь благотворительностью.

– Как вы смеете?!.

Но Подходцев был уже далеко, догоняя ушедших вперед Громова и Клинкова и крича им во все горло:

– Читали новый журнал? Замечательный!

– Как же, как же! Говорят, на Казачьей улице одного газетчика убили и ограбили у него все номера «Апельсина». В некоторых местах уже по рублю продают! В книжных магазинах уже нет!

– Да, – тихо прошептал Подходцев… – Еще бы! В книжных магазинах нет, потому что эти свиньи не берут. Нам, говорят, журналы не интересны.

– Не берут, – еще тише прошептал Клинков. – А мы их заставим!

И скоро стройная организация пошла в обход по всем магазинам.

Первым входил Клинков.

– Есть у вас журнал «Апельсин»?

– Нет, не держим.

– А селедки у вас есть?

– Что-о?

– Да ясно: раз в книжном и журнальном магазине нет журналов – этот магазин, по логике, должен торговать селедками.

Постепенно он разгорячался.

– Как не стыдно, право! Весь город только и говорит, что о журнале, а они, изволите видеть, не держат! А мыло, свечи, гвозди – есть у вас?! Тьфу!

И уходил, хлопнув дверью и вызвав великий восторг и сенсацию среди скучающих покупателей…

Через пять минут входил Громов:

– Есть… «Апельсин»? – спрашивал он умирающим голосом. – С утра хожу, ищу.

– Нет, извините…

Пошатнувшись, он издавал глухой стон и падал на стойку в глубоком обмороке… Его отпаивали водой, утешали, как могли, обещали, что завтра журнал у них будет, и Громов уходил, предварительно взяв клятву, что его не обманут – усталого доверчивого бедняка…

Через пять минут после него являлся Подходцев.

– Имею честь представиться: управляющий главной конторой журнала «Апельсин»… Хотя вы и отвергли наше телефонное предложение…

– Собственно, мы… гм! Не знали журнала… Теперь, ознакомившись… Вы нам пока десяточка три-четыре пришлите…

Около последнего из намеченных магазинов собрались все трое. Решили устроить самую внушительную демонстрацию, потому что магазин был большой и публики в нем всегда толклось много.

Все трое вошли плечо к плечу, все трое хором спросили: «Есть ли у вас “Апельсин”?», и все трое, услышав отрицательный ответ, в беспамятстве повалились на прилавок.

Впечатление было потрясающее.

Глава 7.

Конец предприятия

На следующее утро приступили к составлению второго номера.

Подходцев позировал Клинкову для спины Зевса-громовержца, а Громов тщетно подбирал рифму к слову «барышня».

– Поставь вместо барышни – девушку, – участливо посоветовал Подходцев.

– А на девушку, думаешь, есть рифма, – пробормотал Громов и вдруг задрожал: в открытых по случаю духоты дверях стоял околоточный.

– Вы не туда попали, – нерешительно заметил Громов.

– Здесь живет Громов?

– В таком случае вы туда попали. Подходцев! Ведь мы вчера не были пьяны? И не скандалили?

– Нет!

– Так чем же объяснить появление этого вестника горя и слез?

Все трое встали, сдвинулись ближе.

– Вот вам тут бумага из управления. По распоряжению г. управляющего губернией издание сатирического журнала «Апельсин» за его вредное антиправительственное направление – прекращается.

Трое пошатнулись и, не сговариваясь, как по команде упали на пол в глубоком обморочном состоянии.

Это была наглядная аллегория падения всего предприятия, так хорошо налаженного.

Околоточный пожал плечами, положил роковую бумагу на пол и, ступая на носках, вышел из комнаты.

– Почему ты, Клинков, – переворачиваясь на живот, с упреком сказал Подходцев, – не предупредил меня, что мы живем в России?

– Совсем у меня это из головы вон.

– Ну, что ж… Теперь, если приснюсь тетке – буду умнее.

Громов несмело сказал:

– Что ж, господа… Если праздновали рождение – отпразднуем и смерть «Апельсина»…

В этот день пили больше, чем обыкновенно.

Глава 8.

Первый праздник, встреченный по-христиански

Все проснулись на своих узких постелях по очереди… Сначала толстый Клинков, на нос которого упал горячий луч солнца, раскрыл рот и чихнул так громко, что гитара на стене загудела в тон и гудела до тех пор, пока спавший под ней Подходцев не раскрыл заспанных глаз.

– Кой черт играете по утрам на гитаре? – спросил он недовольно.

Его голос разбудил спавшего на диване третьего сонливца – Громова.

– Что это за разговоры, черт возьми, – закричал он. – Дадите вы мне спать или нет?

– Это Подходцев, – сказал Клинков. – Все время тут разговаривает.

– Да что ему надо?

– Он уверяет, что ты недалекий человек.

– Верно, – пробурчал Громов, – настолько я недалек, что могу запустить в него ботинком.

Так он и поступил.

– А ты и поверил? – вскричал Подходцев, прячась под одеяло. – Это Клинков о тебе такого мнения, а не я.

– Для Клинкова есть другой ботинок, – возразил Громов. – Получай, Клинище!

– А теперь, когда ты уже расшвырял ботинки, я скажу тебе правду: ты не недалекий человек, а просто кретин.

– Нет, это не я кретин, а ты, – сказал Громов, не подкрепляя, однако, своего мнения никакими доказательствами…

– Однако вы тонко изучили друг друга, – хрипло рассмеялся толстяк Клинков, который всегда стремился стравить двух друзей и потом любовался издали на их препирательства. – Оба кретины. У людей знакомые бывают на крестинах, а у нас на кретинах. Хо-хо! Подходцев, если у тебя есть карандаш, – запиши этот каламбур. За него в том журнале, где я сотрудничаю, кое-что дадут.

– По тумаку за строчку – самый приличный гонорар. Чего это колокола так раззвонились? Пожар, что ли?

– Грязное невежество: не пожар, а Страстная суббота. Завтра, милые мои, Светлое Христово Воскресенье. Конечно, вам все равно, потому что души ваши давно запроданы дьяволу, а моей душеньке тоскливо и грустно, ибо я принужден проводить эти светлые дни с отбросами каторги. О, мама, мама! Далеко ты сейчас со своими куличами, крашеными яйцами и жареным барашком. Бедная женщина!

– Действительно, бедная, – вздохнул Подходцев. – Ей не повезло в детях.

– А что, миленькие: хорошая вещь – детство. Помню я, как меня наряжали в голубую рубашечку, бархатные панталоны и вели к Плащанице. Постился, говел… Потом ходили святить куличи. Удивительное чувство, когда священник впервые скажет: «Христос Воскресе!»

– Не расстраивай меня, – простонал Громов, – а то я заплачу.

– Разве вы люди? Вы свиньи. Живем мы, как черт знает что, а вам и горюшка мало. В вас нет стремления к лучшей жизни, к чистой, уютной обстановке, – нет в вас этого. Когда я жил у мамы, помню чистые скатерти, серебро на столе.

– Ну, если ты там вертелся близко, то на другой день суп и жаркое ели ломбардными квитанциями.

– Врете, я чистый, порядочный юноша. А что, господа, давайте устроим Пасху, как у людей. С куличами, с накрытым столом и со всей вообще празднично-буржуазной, уютной обстановкой.

– У нас из буржуазной обстановки есть всего одна вилка. Много ли в ней уюта?

– Ничего, главное – стол. Покрасим яйца, испечем куличи…

– А ты умеешь?

– По книжке можно. У нас две ножки шкафа подперты толстой поваренной книгой.

– Здорово удумано, – крякнул Подходцев. – В конце концов, что мы не такие люди, как все, что ли?

– Даже гораздо лучше.

Луч солнца освещал следующую картину: Подходцев и Громов сидели на полу у небольшой кадочки, в которую было насыпано муки чуть не доверху, и ожесточенно спорили.

Сбоку стояла корзина с яйцами, лежал кусок масла, ваниль и какие-то таинственные пакетики.

– Как твоя бедная голова выдерживает такие мозги, – кричал Громов, потрясая поваренной книгой. – Откуда ты взял, что ваниль распустится в воде, когда она – растение.

– Сам ты растение дубовой породы. Ваниль не растение, а препарат.

– Препарат чего?

– Препарат ванили.

– Так… Ваниль – препарат ванили. Подходцев – препарат Подходцева. Голова твоя препарат телячьей головы…

– Нет, ты не кричи, а объясни мне вот что: почему я должен сначала «взять лучше крупитчатой муки 3 фунта, развести 4-мя стаканами кипяченого молока», проделать с этими 3-мя фунтами тысячу разных вещей, а потом, по словам самоучителя, «когда тесто поднимется, добавить еще полтора фунта муки»? Почему не сразу 4 1/2 фунта?

– Раз сказано, значит, так надо.

– Извини, пожалуйста, если ты так глуп, что принимаешь всякую печатную болтовню на веру, то я не таков! Я оставляю за собой право критики.

– Да что ты, кухарка, что ли?

– Я не кухарка, но логически мыслить могу. Затем – что значит: «30 желтков, растертых добела»? Желток есть желток, и его, в крайнем случае, можно растереть дожелта.

Громов подумал и потом высказал робкое, нерешительное предположение:

– Может, тут ошибка? Не «растертые» добела, а «раскаленные» добела?

– Знаешь, ты, по-моему, выше Юлия Цезаря по своему положению. Того убил Брут, а тебя сам Бог убил. Ты должен отойти куда-нибудь в уголок и там гордиться. Раскаленные желтки! А почему тут сказано о «растопленном, но остывшем сливочном масле»? Где смысл, где логика? Понимать ли это в том смысле, что оно жидкое, нехолодное, или что оно должно затвердеть? Тогда зачем его растапливать? Боже, Боже, как это все странно!

Дверь скрипнула в тот самый момент, когда Громов, раздраженный туманностью поваренной книги, вырвал из нее лист «о куличах» и бросил его в кадочку с мукой.

– На! Теперь это все перемешай!

…Дверь скрипнула, и на пороге появился смущенный Клинков. Не входя в комнату и пытаясь заслонить своей широкой фигурой что-то, прятавшееся сзади него и увенчанное красными перьями, – он разочарованно пролепетал:

– Как… вы уже вернулись? А я думал, что вы еще часок прошатаетесь по рынку.

– А что? Да входи… Чего ты боишься?

– Да уж лучше я не войду…

– Да почему же?

За спиной Клинкова раздался смех, и красные перья закачались.

– Вот видишь, – сказал женский голос. – Я тебе говорила – не надо. Такой день нынче, а ты пристал – пойдем да пойдем!.. Ей-Богу, бесстыдник.

– Клинков, Клинков, – укоризненно воскликнул Подходцев. – Когда же ты наконец перестанешь распутничать? Сам же затеял это пасхальное торжество и сам же среди бела дня приводишь жрицу свободной любви…

– Нашли жрицу, – сказала женщина, входя в комнату и осматриваясь. – Со вчерашнего дня жрать было нечего.

– Браво! – закричал Клинков, желая рассеять общее недовольство. – Она тоже каламбурит!! Подходцев, запиши – продадим.

– У человека нет ничего святого, – сурово сказал Громов. – Сударыня, нечего делать, присядьте, отдохните, если вы никуда не спешите.

– Господи! Куда же мне спешить, – улыбнулась эта легкомысленная девица. – Куда, спрашивается, спешить, если меня хозяйка вчера совсем из квартиры выставила?

– Весна – сезон выставок, – сострил Клинков, снимая пальто. – Подходцев, запиши. Я разорю этим лучшую редакцию столицы. Ах, как мне жаль, Маруся, что я не могу оказать вам того гостеприимства, на которое вы рассчитывали.

– Уйдите вы, – сердито сказала Маруся, нерешительно присаживаясь на кровать. – Ни на что я не рассчитывала. Отдохну и пойду.

Взгляд ее упал на кадочку с мукой, и она широко раскрыла глаза.

– Ой! Это что вы, господа, делаете?

– Куличи, – серьезно ответил Громов, поднимая измазанное мукой лицо. – Только у нас, знаете ли, не ладится…

– Видишь ли, Маруся, – важно заявил Клинков. – Мы решили отпраздновать праздник святой Пасхи по-настоящему. Мы – буржуи!

Маруся встала, осмотрела кадочку и сказала чрезвычайно озабоченно:

– Эх, вы! Кто ж так куличи делает. Высыпайте обратно муку. Хотите, я вам замешу?

Громов удивился.

– Да разве вы умеете?

– Вот тебе раз! Да как же не уметь!

– Уважаемая, достойная Маруся, – обрадовался совершенно измученный загадочностью поварской книги Подходцев. – Вы нас чрезвычайно обяжете…

Увидев такой оборот дела, сконфуженный сначала Клинков принял теперь очень нахальный вид. Заложил руки в карманы и процедил сквозь зубы:

– Теперь вы, господа, понимаете, для чего я ее привел?

– Лучше молчи, пока я тебя не ударил по голове этой лопаткой. По распущенности ты превзошел Гелиога-бала!

– Да, пожалуй… – подтвердил самодовольно Клинков. – Во мне сидит римлянин времен упадка.

– Нечего сказать, хорошенькое помещение он себе выбрал. Разведи-ка в этой баночке краску для яиц.

Римлянин времен упадка покорно взял пакетики с краской и отошел в угол, а Подходцев и Громов, предоставив гостье все куличные припасы, стали суетиться около стола.

– Накроем пока стол. Скатерть чистая есть?

– Вот есть… Какая-то черная. Только на ней, к сожалению, маленькое белое пятно.

– Милый мой, ты смотришь на эту вещь негативно. Это белая скатерть, но сплошь залитая чернилами, кроме этого белого места. И, конечно, залил ее Клинков. Он всюду постарается.

– Да уж, – отозвался из угла Клинков, поймавший только последнюю фразу. – Я всегда стараюсь. Я старательный. А вы всегда на меня кричите. Вон Марусю привел. Маруся, поцелуй меня.

– Уйди, уйди, не лезь. Заберите его от меня, или я его вымажу тестом.

Вдруг Подходцев застонал.

– Эх, черррт! Сломался!

– Что?

– Ключ от сардинок. Я попробовал открыть.

– Значит, пропала коробка, – ахнул Громов. – Теперь уж ничего не сделаешь. Помнишь, у нас тоже этак сломался ключ… Мы пробовали открыть ногтями, потом стучали по коробке каблуками, бросали на пол, думая, что она разобьется. Исковеркали – так и пропала коробка…

– И глупо, – отозвался Клинков. – Я тогда же предлагал подложить ее на рельсы, под колесо трамвая. В этих случаях самое верное – трамвай.

– Давайте, я открою, – сказала озабоченная Маруся, отрываясь от места.

– Видите, какая она у меня умница, – вскричал Клинков. – Я знал, что с сардинами что-нибудь случится, и привел ее.

– Отстань! Подходцев, режь колбасу. Знаешь, можно ее этакой зведочкой разложить. Красиво!

– Ножа нет, – сказал Подходцев.

– Можно без ножа, – посоветовал Клинков. – Взять просто откусить кусок и выплюнуть, откусить и выплюнуть, откусить и выплюнуть. Так и нарежем.

– Ничего другого не остается. Кто же этим займется?

Клинков категорически заявил:

– Конечно, я.

– Почему же ты, – поморщился Подходцев. – Уж лучше я.

– Или я!

– Неужели у вас нет ножа? – удивилась Маруся.

Подходцев задумчиво покачал головой.

– Был прекрасный нож. Но пришел этот мошенник Харченко и взял его якобы для того, чтобы убить свою любовницу, которая ему изменила. Любовницы не убил, а просто замошенничал ножик.

– И штопор был; и штопора нет.

– Где же он?

– Неужели ты не знаешь? Клинков погубил штопор; ему, после обильных возлияний, пришла на улице в голову мысль: откупорить земной шар.

– Вот свинья-то. Как же он это сделал?

– Вынул штопор и стал ввинчивать в деревянную тротуарную тумбу. Это, говорит, пробка, и я, говорит, откупорю земной шар.

– Неужели я это сделал? – с сомнением спросил Клинков.

– Конечно. На прошлой неделе. Уж я не говорю о рюмках – все перебиты. И перебил Клинков.

– Все я да я… Впрочем, братцы, обо мне не думайте: я буду пить из чернильницы.

– Нет, чернильница моя, – ты можешь взять себе пепельницу. Или сделай из бумаги трубочку.

Маруся с изумлением слушала эти странные разговоры; потом вытерла руки о фартук, сооруженный из наволочки, и, взяв карандаш и бумагу, молча стала писать…

– Каламбур записываешь? – спросил Клинков.

– Я записала тут, что купить надо. Вилок, ножей, штопор, рюмки и тарелки. Покупайте посуду, где брак, – там дешевле… Всего рубля на четыре выйдет.

– Дай денег, – обратился Клинков к Подходцеву.

– Что ты, милый? Я последние за муку отдал.

– Ну, ты дай.

– Я тоже все истратил. Да ведь у тебя должны быть?

Клинков смущенно приблизил бумагу к глазам и сказал:

– Едва ли по этой записке отпустят.

– Почему?

– Тарелка через «ять» написана. Потом «периц» через «и». Такого перца ни в одной лавке не найдешь.

– Клинков! – сурово сказал Подходцев. – Ты что-то подозрительно завертелся! Куда ты дел деньги, а?

– Никуда. Вон они. Видишь – пять рублей.

– Так за чем же остановка?

– Видите ли, – смутился Клинков, – я думаю, что эти деньги… я… должен… отдать… Марусе…

– Мне? – искренно удивилась Маруся. – За что?

– Ну… ты понимаешь… по справедливости… я же тебя привел… оторвал от дела…

– И верно! – сухо сказал Подходцев. – Отдай ей.

Маруся вдруг засуетилась, сняла с себя фартук, одернула засученные рукава, схватила шляпу и стала надевать ее дрожащими руками.

– До свиданья… я пойду… я не думала, что вы так… А вы… Скверно! Стыдно вам.

– Подходцев дурак и Клинков дурак, – решительно заявил Громов. – Маруся! Мы вас просим остаться. Деньги эти, конечно, пойдут на покупку ножей и прочих тарелок, и я надеюсь, что мы вместе разговеемся, мы с вами куличом, а эти два осла – сеном.

– Ура! – вскричал Клинков. – Дай я тебя поцелую.

– Отстаньте… – улыбнулась сквозь слезы огорченная гостья. – Вы лучше мне покажите, где печь куличи-то.

– О, моя путеводная звезда! Конечно, у хозяйки! У нее этакая печь есть, в которой даже нас, трех отроков, можно изжарить. Мэджи! Вашу руку, достойнейшая, – я вас провожу к хозяйке.

Когда они вышли, Громов сказал задумчиво:

– В сущности, очень порядочная девушка.

– Да… А Клинков осел.

– Конечно. Это не мешает ему быть ослом. Как ты думаешь, она не нарушит ансамбля, если мы ее попросим освятить в церкви кулич и потом разговеться с нами?

– Почему же… Ведь ты сам же говорил, что она порядочная девушка.

– А Клинков осел. Верно?

– Клинков, конечно, осел. Смотреть на него противно.

А поздно ночью, когда все трое, язвя, по обыкновению, друг друга, валялись одетые в кроватях в ожидании свяченого кулича, – кулич пришел под бодрый звон колоколов – кулич, увенчанный розаном и несомый разрумянившейся Марусей, «вторым розаном», как ее галантно назвал Клинков.

Друзья радостно вскочили и бросились к Марусе. Она степенно похристосовалась с торжественно настроенным Подходцевым и Громовым, а с Клинковым отказалась, – на том основании, что он не умеет целоваться как следует.

– Да, – хвастливо подмигнул распутный Клинков. – Мои поцелуи не для этого случая. Не для Пасхи-с! Хе-хе! Позвольте хоть ручку.

Желание его было исполнено не только Марусей, но и двумя товарищами, сунувшими ему под нос свои руки.

Этой шуткой торжественность минуты была немного нарушена, но когда уселись за стол и чокнулись вином из настоящих стаканов, заедая настоящим свяченым куличом, – снова праздничное настроение воцарилось в комнате, освещенной лучами рассвета.

– Какой шик! – воскликнул Клинков, ощупывая новенькую, накрахмаленную скатерть. – У нас совсем как в приличных буржуазных домах.

– Да… настоящая приличная чопорная семья на четыре персоны!

И все четверо серьезно кивнули головами, упустив из виду, что никогда приличная чопорная семья не допустит посадить за одним столом с собою безработную проститутку.

Глава 9.

Нехороший Харченко

Это была очень печальная осень: мокрая, грязная и безденежная…

Сидя верхом на стуле, Подходцев говорил:

– Безобразие, которому имени нет. Свет изменился к худшему. Все проваливается в пропасть, народ нищает, все капиталы скопляются в руках нескольких лиц, а мы не имеем даже пяти рублей, чтобы принять и угостить как следует нашего дорогого гостя.

«Дорогой гость» Громов лежал тут же, на кровати.

Сейчас же после Пасхи – «первой буржуазной Пасхи» – как называл ее Клинков, Громов уехал на завод летним практикантом. Все лето Подходцев и Клинков вели жизнь сиротливую, унылую, забрасывали «практиканта» письмами, наполненными самыми чудовищными советами, наставлениями и указаниями по поводу ведения дел на заводе, заклинали Громова возвратиться поскорей, а в последнем письме написали, что доктора приговорили Клинкова к смерти и что приговоренный хотел бы испустить последний вздох на груди друга («Если грудь у тебя еще не стерлась от работы», – добавлял Подходцев…). Этого Громов не мог больше выдержать: ликвидировал свои заводские дела и вихрем прилетел в теплое гнездо. Случилось так, что к моменту его приезда все средства друзей пришли в упадок, и только этим можно было объяснить ту мрачную окраску, которую принял разговор. Выслушав Подходцева, Громов сделал рукой умиротворяющий жест и добродушно сказал:

– О, стоит ли обо мне так заботиться… Пара бутылок шампанского, котлетка из дичи да скромная прогулка на автомобиле – и я совершенно буду удовлетворен.

Подходцев, не слушая его, продолжал плакаться.

– Что делать? Где выход? Впереди зияющая бездна нищеты, сзади – разгул, пороки и кутежи, расстроившие мое здоровье…

– Чего ты, собственно, хочешь? – спросил его, кусая ногти, толстый Клинков.

– Я хотел бы и дальше расстраивать свое здоровье кутежами.

– Что-то теперь делает этот болван Харченко? – вспомнил Клинков.

– Ты говоришь об этом жирном пошляке Харченко?

После этого Клинков и Подходцев принялись ругать Харченко. Стоило им только вспомнить о Харченко, как они принимались его ругать. Ругать Харченко – был хороший тон компании, это был клапан, с помощью которого облегчалось всеобщее раздражение и негодование на жизнь.

– Жирная, скупая свинья!

– Богатый, толстокожий хам.

– Конечно, это ясно. Он пользуется нашим обществом бесплатно.

– Давай брать с него по пяти рублей за встречу, – предложил Клинков.

– Или лучше – полтора рубля в час. По таксе, как у посыльных.

– Это баснословно дешево. Подумать – такое общество.

– Кто Харченко? – спросил гость Громов.

– Харченко? О-о, это штука. Мы с ним за лето успели познакомиться как следует и уже хорошо изучили… Папенькин сынок, недалекий парень. Ему отец присылает триста рублей в месяц, и он проживает все это один, тайком, прячась от друзей, попивая в одиночестве дорогие ликеры, покуривая сигары и закатывая себе блестящие пиры. Он любит нас, потому что мы веселые, умные, щедрые, когда есть деньги, люди… Он частенько вползает в нашу компанию, но как только у компании деньги исчерпаны – он выползает из компании.

– Так он, значит, нехороший человек?

– Да, Громов. Нехороший.

– Так… Нехороших людей надо наказывать. Сведите меня к нему, познакомьте. Устроим ему какую-нибудь неприятность.

– Следует. Ты обратил внимание, Клинков, что в компанию к нам он всегда лезет, наше изящное, остроумное общество забавляет его, а как только дело коснется того, чтобы выпить с нами бутылочку винца и погулять в тот период, когда мы «в упадке», – он сейчас же назад.

– Давай надуем его. Скажем, что ты англичанин и ни слова не понимаешь по-русски. Пусть помучается.

– Слабо, – возразил Громов. – Постойте.

Он встал и сжал руками голову так крепко, что в ней родилась мысль… Он сказал:

– Вот что ему нужно сделать…

Глава 10.

Первое наказание Харченки

Харченко занимал маленький особняк из трех комнат, с парадным входом на Голый переулок. Переулок этот кончался каким-то оврагом, заросшим сорной травой, и «вообще», как говорил Подходцев, «это место пользовалось дурной славой, потому что здесь жил Харченко…»

Шли шумно, весело, в ногу, громко, на удивление прохожих, напевая какой-то солдатский марш.

Харченко был дома.

– Здравствуй, Витечка, – ласково приветствовал его Подходцев. – Как твое здоровье?

– А-а, веселые ребята! Здравствуйте. Чайку хотите?

– Ты нас извини, Витя, но мы к тебе с одним человечком. Вот, познакомьтесь.

Харченко протянул Громову руку; тот схватил ее, крепко сжал и неожиданно залепетал:

– А-бб-а… Мму…

– Что это он? – испугался Харченко.

– Глухонемой. Ты его не бойся, Витя. Он из Новочеркасска приехал.

– Да зачем вы его привели ко мне?

– А куда его девать? Второй день как пристал к нам – вот возимся.

– Вот несчастный, – сказал сострадательно Харченко, осматривая Громова. – Неужели ничего не понимает?

– Ни крошечки.

– Гм… И глаза у него мутные-мутные. Совершенно бессмысленные. И ему тоже дать чаю?

– И ему дай. Только ты с ним, Витя, не особенно церемонься… Налей ему чаю в какую-нибудь коробочку и поставь в уголку. Он ведь как животное – ничего не соображает.

– А он… не кусается? – спросил, морщась, Харченко.

– Ну, Витенька… Ты форменный глупец… Где же это видано, чтобы глухонемые кусались? Ты только не дразни его.

– Черт знает! Очень нужно было приводить его. Эй, ты!.. А-бб-а! Иди сюда. Куш тут.

Харченко был действительно человеком без стыда и совести… Он налил чаю в большую чашку с отбитым краем, бросил в нее кусок сахара и поставил в уголку на стуле, указал на нее Громову.

– А-вввв-в… Хххх… – залепетал беспомощно Громов и замахал руками перед лицом Харченки.

– Что он?! – закричал испуганно Харченко.

– Сахару ему мало положил. Не скупись, Витя. Разве ты не знаешь, что глухонемые страшно любят сахар?

Как будто в подтверждение этих слов, Громов подскочил к столу, запустил руку в сахарницу и, вытащив несколько кусков, набил ими рот и карманы.

– Видишь? – прищурился Подходцев.

– Да что это вы, братцы, – возмутился Харченко, – привели черт знает кого!.. Скажи ему, Подходцев, чтобы он сидел смирно и пил свой чай.

– А-бб-а! – закричал Подходцев, давая Громову пинок. – Ты! Сиди там! Куш! Пей это… чай… понимаешь? Дубье новочеркасское!

Громов покорно отошел в уголок, сел на пол и, склонив голову, стал тянуть из своей громадной чашки чай. Нерастаявшие куски сахара вылавливал руками и, причмокивая, ел с громким хрустеньем.

– Форменная обезьяна, – покачал головой Харченко и обратился к Подходцеву: – Что поделываете, ребята?

– Ничего, Витечка. Занимаемся, книжечки читаем, по бульварчикам гуляем, котлетки в ресторанчиках кушаем.

Замолчали. Наступила многозначительная пауза. Подходцев вдруг крякнул и спросил с места в карьер, безо всяких приготовлений:

– Скажи, Витечка, ты никогда не травил мышей?

– Не травил, – отвечал Харченко. – А что?

– Да, понимаешь, завелись у нас в квартире мыши. Купил я сейчас отравы, а как им ее давать – не знаю.

– А какая отрава?

– Да вот, взгляни.

Подходцев вынул из кармана маленький сверток с белым порошком и, развернув его, положил на стол.

– Как же это называется?

– Это, Витенька, вещь вредная, ядовитая. Мышьяковистое соединение.

Глухонемой Громов стал на ноги, поставил пустую чашку в уголок, приблизился к столу и, увидав белый порошок, с радостным, бессмысленным криком бросился на него.

– Что он делает?! – вскочил Харченко.

Было поздно… Громов схватил горсть «мышьяковистого соединения» и с довольным визгом, кривляясь, отправил его в широко открытую пасть.

– Сахар!!! – в ужасе вскричал Подходцев. – Он думает, что это сахар!!! Остановите его…

Харченко бросился к Громову, но на пути ему попался Клинков; он обхватил руками шею Харченки и заголосил:

– Витенька, миленький, что же мы наделали?!.

– Пусти! – бешено крикнул Харченко и, оттолкнув прилипшего к нему Клинкова, нагнулся к Громову.

Громов лежал на ковре, пуская изо рта пузыри, и смотрел на Витю закатившимся белым глазом. Грудь и живот его с хрипом поднялись несколько раз и опали… По всему телу прошла судорога, ноги забились о ковер и – Громов затих.

Картина смерти была тяжелая, потрясающая…

Подходцев встал на колени, прислонил ухо к груди усопшего, перекрестился и, обратив на Витю полные ужаса глаза, шепнул:

– Готов.

Затем, сняв со стены зеркало и приложив его ко рту усопшего обратной деревянной стороной, благоговейно повторил:

– Готов.

Харченко захныкал.

– Что вы наделали!.. Зачем вы его привели?.. Это вы его отравили! Яд был ваш!

– Молчи, дурак. Никто его не травил. Сам он отравился. Клинков, положим его на диван. Дай-ка, Витя, простыню… Надо закрыть его. Гм… Действительно! В пренеприятную историю влопались.

– Что же теперь будет? – в ужасе прошептал Харченко, стараясь не глядеть на покойника.

– Особенного, конечно, ничего, – успокоительно сказал Подходцев. – Ну, полежит у тебя до утра, а утром пойди, заяви в участок. Ты не бойся, Витя. Все равно улик против тебя нет. Продержат несколько месяцев в тюрьме, да и выпустят.

– За… что? В… тюрьму?

– Как за что? Подумай сам: у тебя в квартире находят отравленного человека. Кто? Что? Неизвестно. Что ты скажешь? Что мы его привели? Мы заявим, что и не видели тебя, и никого к тебе не приводили. Не правда ли, Клинков?

– Конечно. Что нам за расчет… Своя рубашка к телу ближе.

– А ты, Витя, уж выпутывайся, как знаешь, – жестко засмеялся Подходцев. – Можешь, впрочем, разрезать его на куски и закопать в овраге. Пойдем, Клинков.

– Братцы! Господа! Товарищи! Куда же вы?! Как же?..

– Какие мы тебе товарищи, – сурово сказал Подходцев. – Пусти! Идем, Клинков.

– Нет, я не пущу вас, – закричал Харченко, наваливаясь на дверь. – Я боюсь. Вы его привели, вы и забирайте.

– Вот дурак… Чего тебе бояться? Ты привилегированный и получишь отдельную камеру; обед будешь покупать на свои деньги. Да, пожалуй, и отец возьмет тебя на поруки.

– Я покойника боюсь, – рыдая, завопил Харченко.

– По-кой-ни-ка? Не надо был травить его, и не боялся бы.

– Товарищи!!! Миленькие! Заберите его… что хотите – отдам.

– Вот чудак-человек… Куда же мы его возьмем? Можно было бы на извозчика его взвалить да вывезти куда-нибудь за город и бросить… Но ведь извозчик-то даром не поедет!

– Конечно! – поддержал Клинков. – А у нас денег нет.

– Ну, сколько вам нужно?.. – обрадовался Витя. – Я дам. Три рубля довольно?

– Слышишь, Подходцев, – горько усмехнулся Клинков. – Три рубля. Пойдем, Подходцев… Три рубля! Ты бы еще по таксе предложил заплатить…

Стали торговаться. Несмотря на трагизм момента, Харченко обнаружил неимоверную скупость, и когда друзья заломили цену сто рублей – он едва не упал мертвый рядом с покойником…

Сошлись на сорока рублях и трех бутылках вина. Вино, по объяснению Подходцева, было необходимо для того, чтобы залить воспоминание о страшном приключении и заглушить укоры совести.

Подходцев взвалил покойника Клинкову на спину, подошел к Харченко, получил плату и, пожимая ему руку, внушительно сказал:

– Только чтобы все – между нами! Чтобы ни одна душа не знала! А то: гнить нам всем в тюрьме.

– Ладно, – нервно содрогаясь, простонал Харченко. – Только уходите!

Вышли в пустынный переулок… Впереди шел Клинков с глухонемым на спине, сзади Подходцев с выторгованным вином.

Отошли шагов двадцать…

– Опусти меня, – попросил покойник. – Меня после сахара мучает страшная жажда. У кого вино?

– Есть! – звякнул бутылками Подходцев. – В овраг, панове!

Возвращались в город поздним вечером.

– Меня мучает голод, который не тетка, – заявил Громов.

– К «Золотому Якорю»? – лаконически спросил Клинков Подходцева.

– Туда.

Ресторанчик «Золотой Якорь» помещался в подвальном этаже большого дома. Был он мал, дешев, изобиловал винами, славился своими специальными блюдами и категорической прямизной мрачного, неразговорчивого хозяина.

Три друга вошли в боковую комнатку и велели вызвать неразговорчивого хозяина.

– Здравствуйте, хозяин, – небрежно кивнул головой Подходцев. – Мы были должны вам десять рублей, на которые вы, по вашему же выражению, «махнули рукой». Пусть же эта ваша рука, вместо таких беспочвенных жестов, проделает жест, более соответствующий ее назначению. Хозяин! Протяните руку.

На протянутую руку хозяина легло восемь золотых монет.

– Хозяин! Две штучки в расчет, шесть штучек – по нашим указаниям! Хозяин! Я и мои друзья – народ все упрямый, непоколебимый, с твердым, настойчивым характером. Если эти деньги будут у нас – мы их сегодня же прикончим. А вы человек слабохарактерный, мягкий, безвольный, и сам черт не выдерет у вас этих монет, когда они к вам попадут. Поэтому забирайте их и кормите нас, покуда хватит. Я думаю, дней пять мы здесь протянем… А когда деньги кончатся – заявите нам об этом в мягкой, деликатной форме.

Каменное лицо хозяина не пошевелилось. Он сунул деньги в карман и, волоча ноги, ушел.

Маленькая, темная комната освещалась тусклой лампой. На столе вместо скатерти лежала клеенка, над головами навис тяжелый каменный свод… И, тем не менее Подходцев, развалившись на диване, заявил:

– Какая чудесная погода!

Глава 11.

Случай с Клинковым. Закат пышного солнца

Несколько дней прокатились над отуманенными успехом и вином головами трех друзей.

…Они сидели в мрачной комнатке ресторана «Золотой Якорь» и вели веселую непринужденную беседу обо всем, что приходило на ум.

– Наша беда в том, – заявил Подходцев, – что мы мало времени вращаемся в светском изысканном обществе. Мы дичаем, и нравы наши грубеют.

Громов рассмеялся.

– Это верно! Недавно я попал случайно в большое, чрезвычайно приличное общество, где было много дам. Я чувствовал себя отвратительным, угрюмым кабацким гулякой, а дамы казались мне такими чистыми, светлыми… ангелами из другого мира. Когда одна из них спросила меня – жива ли моя матушка? – я был так растроган, что чуть не заплакал…

– Более странная история случилась со мной, – перебил Клинков. – Надо вам сказать, братцы, что я пользуюсь у женщин чрезвычайным успехом… Правда, женщины эти – горничные, хорошенькие прачки, приносившие мне белье, а в лучшем случае – какие-нибудь девицы из «Эльдорадо», которым нравится мой внушительный вид и благородство жестов. Но я человек нетребовательный и довольствуюсь малым – прачка так прачка, девица так девица… Ей-Богу. И вот, вращаясь все время в этом обществе, попал я однажды на именины к одному видному человеку. Вам все равно, кто он такой… Важный такой старик, имеет единственную дочь барышню. Выпил я за столом несколько стаканов разных напитков, а потом пошел в маленькую комнатку рядом с гостиной, сел на диван, да и давай рассматривать книжку с картинками. Смотрю, эта девица, дочка-то, вошла, смотрит на меня, потом села около, «Как вам, – говорит, – нравится этот рисунок?» – «Забавный», – отвечаю я и в то же самое время машинально (такая уж у меня выработалась привычка с женщинами) кладу свою руку на ее талию… Она вздрогнула, изумленно смотрит на меня: «Что вы это? Что такое?!» Я ничего не понимаю, спрашиваю рассеянно, с легким недоумением: «А что? Что случилось?» Тут только я сообразил… Отдернул руку, будто оса ее ужалила, стал извиняться. «Извините, – говорю, – машинально!» Она сначала рассердилась, потом стала расспрашивать: «что за странная машинальность?» Я и объяснил ей откровенно: «видите ли, мне, собственно, не особенно и хотелось обнять вас – устал я от всего этого, – но как-то все-таки странным и невежливым казалось – сидеть рядом и не обнять. Войдите в мое положение: ведь с приличными, порядочными женщинами мне не приходилось сидеть…»

– Что ж она? – спросил Подходцев.

– Ничего. Пожалела… «Бедный вы, – говорит. – Вас спасти бы надо…» Выпьем за ее здоровье, братцы.

– Эй, кравчий, – крикнул Подходцев, властно хлопнув в ладоши. – Две бутылки вина и три порции фаршированных помидоров.

Слуга кивнул головой и убежал. Через пять минут он явился с громадным подносом, на котором стоял крошечный стакан вина и одна фаршированная помидорка.

– Это… что… такое?.. – с грозным изумлением вскочил Подходцев.

– Не знаю-с. Хозяин дали.

Все трое переглянулись.

– Баста, – засмеялся Громов. – Хозяин – машина хорошая и действует автоматически. Очевидно, наш капитал кончился на этой помидоре. Нельзя было более деликатно намекнуть об этом. Из тридцати рублей осталось копеек двенадцать. Щелк – и машинка захлопнулась!

– Позови хозяина, кравчий! Посмотрим в глаза опасности. А, хозяин! Здравствуйте, хозяин! Здоровы, хозяин? Ну, дорогой хозяин… Говорите прямо, мы приготовились к самому худшему. Ну что – уже?

– Уже, – заявил хозяин, бесчувственно и равнодушно осматривая потолок.

– Ладно. Будем же мужественны, панове! Берите ваши шапки и пойдем. Место богатым! Место миллионерам, черт возьми!!

…Через пять минут друзья очутились уже на свежем воздухе, искоса с лукавыми улыбками поглядывая друг на друга…

Глава 12.

Второе наказание Харченки

Так как в душе у всех чувствовалась некоторая пустота, то все первым долгом принялись, по своему обыкновению, ругать Харченку.

– Экий подлец этот Харченко…

– А! Ты говоришь об этой порочной свинье? Стоит ли говорить о нем?!

– Скуп и глуп.

– Вот уж – что верно, то верно. Подумайте, если бы он дал за глухонемого не сорок, а семьдесят или восемьдесят рублей – мы бы жили-поживали еще недельку.

– Да уж… от этого человека дождаться чего-нибудь! Как же! Подумать только – вынесли покойника, рисковали будущностью, прятали концы в воду – и все-то за какие-то сорок рублей. Сорок рублей за сокрытие трупа!

Труп неодобрительно заявил:

– Конечно, он обошел вас – ясно, как день. Вы продешевили. Я еще тогда же собирался сказать вам это, когда лежал на диване под простыней, да только не хотелось обесценивать предприятия.

– Да… продешевили. Надо сознаться. Ты не знаешь, Громов, сколько вообще берут за сокрытие мертвых тел?

– Разно… Смотря по телу… Конечно, глухонемые дешевле, но ведь не сорок же рублей?! Я должен стоить до ста.

– Гм… Жалко… Может, подбросить тебя к нему снова?

– Нет. Я могу быть глухонемым, могу сделаться на короткое время трупом, но разложившимся трупом сделаться невозможно. Это удается только раз в жизни и – безвозвратно.

– Что же делать?

– Нужно вернуть свои деньги, – сказал Громов серьезно. – Идите сейчас к Харченке и ждите меня… не смущайтесь и не ахайте, когда я войду – не в усах счастье.

Он сделал друзьям приветственный жест и исчез за углом.

– Пойдем к этому мошеннику, – сказал Подходцев. – Интересно, как он себя чувствует.

Мошенник Харченко чувствовал себя неважно. Он лежал на кровати и читал какую-то книгу. Не особенно обрадовался неожиданным гостям.

– Куда вы пропали? Я ждал, беспокоился… А он где?

– Здравствуй, Витечка. Ну, как твое здоровьице?

– Убирайтесь к черту! Я из-за вас ночей не сплю…

– Является? – таинственно прищурился Подходцев. – Ну, ничего… Это до сорока дней будет. А потом исчезнет.

– Куда вы его дели?..

– Ах, Витечка… Ты нам слишком мало дал денежек!.. Мы его возили, возили, извозчику дали пятьдесят рублей, чтоб молчал, а мертвенького у тебя в овражке закопали. Десять рубликов своих приплатили. Может, вернешь?

Харченко побледнел.

– Как, в овраге?! Здесь, около меня?

Зазвенел звонок.

Харченко пошел отворять парадную дверь и впустил невысокого, бритого, коротко остриженного человека, который мрачно оглядел всю компанию и, нимало не медля, опустился на стул.

Жаль ли было ему своих элегантных усов и прекрасных мягких волос – или его мучил голод, но Громов был чрезвычайно мрачен.

Харченко со страхом и изумлением оглядывал его, а потом нервно спросил:

– Кто вы такой? Что вам угодно?

– Что мне угодно? Справочку. У вас не было моего брата?

– Какого брата? – закричал Харченко. – Что нужно? Никакого брата мы не знаем!

– Какого брата? Моего. Глухонемого. Он несколько дней как исчез… Сначала я думал, что он уехал в Новочеркасск, а потом, по справкам, выяснилось, что он был у вас.

– Я… сейчас… – пролепетал Харченко и выскочил в столовую.

Там он сел за стол, положил голову на руки и, сотрясаясь тяжелым телом, заплакал.

Подходцев вышел вслед за ним, положил руку на его плечо и спросил сурово:

– Чего ревешь, дурак? Надо бы следы замести, а он разливается, как дождик. Замолчи.

– Да… чт… что вы наде… лали? За-зачем вы меня втянули в это? Вон, теперь брат появился.

– Ничего. Выкрутимся. Пойдем туда – вытри слезы; как не стыдно, право! Как преступления совершать, так ты мастер, а как тянуть Варвару на расправу – так ты в слезы! Экий дурак… Боже ты мой…

– Я совершил преступление? Да какое?..

– Как какое? А сорок рублей за что дал? Лучше бы молчал, миленький! Пойдем.

Подходцев втолкнул Харченко в дверь, вошел вслед за ним и, приблизившись к бритому незнакомцу, сказал:

– Вы спрашиваете о глухонемом? Да, он был здесь, но в тот же день уехал.

– Что-то мне не верится, – с сомнением сказал бритый. – Боюсь – не случилось ли с ним чего?.. Тут места глухие, а он человек больной, без языка и ушей. Говорят, здесь какой-то овраг близко… Я думаю – не пошарить ли мне в овраге?

Подходцев бросил мимолетный взгляд на бледного, близкого к обмороку Харченку и всплеснул руками, фальшиво смеясь:

– Что вы! Да чего же ему быть в овраге?.. Вот новости… Уехал просто человек в Новочеркасск… Гм… А оттуда он собирался в Пятигорск и Тифлис… еще куда-то. Где-нибудь в этих городах вы его и найдете.

Бритый человек закрыл лицо руками и заплакал…

– Я верю вам! Но что-то подсказывает моему сердцу, что с несчастным братом стряслось неладное. О, как бы я хотел выяснить это… Нет! Так или иначе – я разыщу его.

– Поезжайте в Новочеркасск… или в Пятигорск!

– Я поехал бы… Я сегодня бы и выехал, но – увы! У меня нет денег.

– Вот оно что, – задумчиво протянул Подходцев. – Действительно… А уехать вам надо! Обождите… Одну минутку.

Подходцев взял Харченку за руку и вышел с ним в столовую.

– Слушай… во что бы то ни стало – нужно его сплавить!..

Харченко захныкал.

– Все – я! Опять я… Опять денег давай… Что у меня, завод денежный, что ли?.. Откуда я возьму?..

– Да пойми, чудак, ежели он здесь останется – ведь мы ночей спать не будем. Вдруг он полезет в овраг…

– Ну?

– Ты понимаешь? Труп в двухстах шагах от твоего дома… Труп человека, который, как уже осведомлен брат, был у тебя… А? Как на тебя посмотрят?

– Будьте вы прокляты! – заплакал Харченко. – Злой дух принес вас тогда ко мне. Сколько ему дать на отъезд?

– Чем больше, тем лучше, Витечка. Пойми, что тогда он будет себе колесить по Кавказу и забудет о нас совершенно.

– Пятнадцать рублей довольно?

– Что?!! Шестьдесят! И то – за одну только дорогу… Харч свой. Ничего, Витечка… На такое дело жалеть не надо. После дороже может стоить… Чего там! Зато теперь уж можем начать новую жизнь.

Харченко заскрежетал зубами и, ударив кулаком по стене, выхватил из кармана новенький щегольский бумажник коричневой кожи.

– На! Пусть лопает! Я не выйду к нему. Очень уж он напоминает лицом покойника… Бррр!..

Когда все трое шли в «Золотой Якорь», Громов сказал, потирая непривычно гладкую верхнюю губу:

– Если бы Харченко не был такой скотиной, то вся история… Гм!.. Мне бы не особенно была по сердцу…

– Конечно, – поддакнул Подходцев. – Но раз он скотина, то – кто же ему виноват?

И все согласились:

– Никто.

Глава 13.

Жестокий поединок

Подходцев лежал на диване, Громов на кровати, оба, повернув изумленные лица, смотрели на Клинкова, а он шагал по комнате и, криво улыбаясь, говорил:

– Да-с. Дуэль. Раз он считает себя оскорбленным, вы понимаете, я как честный человек не мог отказать. Хорошо, говорю я ему, хорошо… Только если ты, говорю, убьешь меня, то позаботься о моих стариках, живущих в Лебедине.

– Ну, что же он?

– Говорит, хорошо. Позабочусь, говорит. Я ему, впрочем, о родителях так вставил – для красоты слова. Отец-то у меня, правду сказать, богат, как черт!..

– И все это из-за того, что ты разругал его картину?

– Да как я ее там ругал? Просто сказал: глупая мазня. Бессмысленное нагромождение грязных красок! Только и всего.

– Может, помирились бы?

– Да… так он и согласится! Эх! Убьет, братцы, этот зверь вашего Костю. А?

– Урываев? Конечно, убьет, – подтвердил Подходцев, безмятежно лежа на постели и значительно поглядывая на Громова. – Или попадет пуля в живот тебе. Дня три будешь мучиться… кишки вынут, перемоют их, а там, смотришь, заражение крови и – капут. Да ты не бойся: мы изредка будем на твою могилку заглядывать.

– Спасибо, братцы. А секундантами не откажетесь быть?

– Можно и секундантами, – серьезно согласился Подходцев. – Тебе теперь отказывать ни в чем нельзя: ты уже человек, можно сказать, конченый.

– Да ты, может быть, смеешься?

– Ну, вот… Там, где пахнет кровью, улыбка делается бессмысленной гримасой, как сказал один известный мыслитель.

– Какой? – спросил Громов.

– Я.

Дверь приотворилась, и в комнату просунулась смущенная голова художника Урываева.

Это был здоровенный широкоплечий детина с огромными ручищами, кудлатой головой и трубным голосом.

Впрочем, несмотря на такой грозный вид, был он человеком добрым, а иногда даже и сентиментальным.

– А-а! Виновник торжества! – приветствовал его Громов. – Входи, сделай милость, скорее, а то здесь сквозит.

Урываев бросил угрюмый взгляд на Клинкова, пожал Громову и Подходцеву руки и строго сказал:

– Я знаю, что не принято являться к противнику перед дуэлью, но не виноват же я, черт возьми, что он живет вместе с вами… Вы же мне, братцы, понадобитесь… В качестве свидетелей, а? Согласны? А то у меня здесь ни одного человека нет подходящего.

– Стреляться хотите? – вежливо спросил Подходцев.

– Стреляться.

– Так-с. Дело хорошее! Только мы уже дали Косте слово, что идем в секунданты к нему. Правда, Костя?

– Правда… – уныло подтвердил Костя.

– Может, ты бы, Костя, – спросил Подходцев, – уступил одного из нас Урываеву? На кой черт тебе такая роскошь – два секунданта?!

– Да, пожалуй, пусть берет, – согласился Костя.

– Господа! – серьезно сказал Урываев. – Я вас очень прошу не делать из этого фарса. Может быть, это вам кажется смешным, но я иначе поступить не могу. Во мне оскорблено самое дорогое, что не может быть урегулировано иным способом… На мне лежит ответственность перед моими предками, которые, будучи дворянами, решали споры только таким образом.

– Царство им небесное! – вздохнул Подходцев.

– Пожалуйста, не смотрите на это, как на шутку!

– Какая уж там шутка! – вскричал Громов. – Дельце завязалось серьезное. Правда, Саша?

– Конечно, – подтвердил Подходцев. – Вещь кровавого характера. Стреляться решили до результата?

– Да. Я не признаю этих комедий с пустыми выстрелами.

– И ты совершенно прав, – подтвердил Подходцев. – В кои-то веки соберешься ухлопать человека – и терять такой случай… Правда, товарищ?

– Изумительная правда.

Дверь скрипнула. Все обернулись и увидели квартирную хозяйку, с двусмысленной улыбкой кивавшую им головой.

– Ах, черт возьми! – прошептал Клинков, бледнея.

Хозяйка подошла к нему и сделала веселое лицо.

– Ну-с? Обещали сегодня, Константин Петрович.

– В чем дело? – спросил, хмурясь, Громов.

– Да видишь ли… В этом месяце за квартиру плачу я. Моя очередь.

– Ну?

– Ну, вот и больше ничего.

– То есть как же ничего? Это, по-вашему, ничего? Вы на сегодня обещали.

– Неужели сегодня? Непростительный, легкомысленный поступок… Гм… Что это у вас, новая кофточка? Прехорошенькая.

– Новая. Позвольте получить, Константин Петрович.

– Что получить?

– Да деньги же! Пожалуйста, не задерживайте, мне на кухню нужно.

– Хозяйничаете все? Хлопочете? – ласково спросил Клинков. – Хе-хе.

– Может, вам разменять нужно? Я пошлю.

– Сколько там с меня?

– 20 рублей.

– Деньги, деньги… – задумчиво прошептал Клинков. – Шесть букв… а какая громадная сила в этом коротеньком словце! Вы читали, Анна Марковна, роман Золя «Деньги»?

– А вы читали когда-нибудь повестку о выселении? – полюбопытствовала хозяйка.

– К сожалению, я до сих пор не мог расширить своего кругозора чтением этих любопытных произведений. Но на досуге, даю вам слово, прочту.

– Хорошо-с! Если вы еще позволяете себе смеяться, я сяду здесь и не сдвинусь с места, пока не получу денег.

Подходцев засмеялся.

– Просто признайтесь, хитрая женщина, что вы соскучились по изысканному обществу. Костя! Стул Анне Марковне.

С мрачным лицом хозяйка уселась у дверей… Тягостная пауза нависла над обществом.

Урываев побарабанил пальцами по столу и смущенно обвел взглядом комнату. Потом в качестве воспитанного человека начал разговор:

– Сами белили?

– Что такое?

Урываев смутился.

– Комнату, говорю, сами белили?

– Да-с! Я все сама… День-деньской на ногах, а за это вместо благодарности вот, изволите видеть!

Помолчали опять.

– Погодка сегодня разгулялась, – сказал Урываев, смотря в окно.

– Это ее дело. А когда человек разгуливается и тратит деньги на пьянство, это, извините-с! Извините-с!

Клинков нервно вскочил и подошел к Подходцеву.

– У тебя нет денег?

Подходцев улыбнулся краешком рта.

– У меня? Нет. Громов!

– Ну?

– У тебя нет денег?

– У меня? Нет. Урываев!

– Что?

– У тебя нет денег?

– Есть. Сколько нужно? Двадцать? Вот, пожалуйста.

– Господа! – возмутился Клинков. – Это черт знает что! Я с Урываевым в… таких… отношениях… а он – мне же… деньги дает взаймы!! Вы не имели права делать этого!

Молча Громов взял у Урываева деньги и передал их Подходцеву. Подходцев молча взял и сунул обе бумажки в руку Клинкова.

Клинков застонал, положил деньги на ладонь хозяйки и сказал, указывая ей на дверь:

– Прямо, потом налево.

Громов растянулся на кровати и принялся что-то насвистывать.

Противники, избегая встречаться взглядами, смущенно смотрели в окна, а потом Урываев неуверенно сказал:

– Подходцев! Ты позаботишься о том, что нужно? Вот тебе записка к моему знакомому офицеру, у которого есть отличные пистолеты.

– Браво! – сказал Подходцев, торопливо одеваясь. – Дело начинает налаживаться! По дороге я забегу также в погребальную контору… Костя, ты какие больше предпочитаешь – глазетовые?

– Все равно.

– С кистями?

– Все равно.

Подходцев вздохнул, нахлобучил шапку самым решительным образом и вышел…

Глава 14.

Черты из жизни Клинкова.

Результат поединка

«Знакомый офицер» оказался очень симпатичным человеком. Узнав, что Подходцеву нужны пистолеты, он засуетился, достал ящик и, подавая его, сказал:

– Для Урываева я это сделаю с удовольствием! Вот пистолеты. Прекрасные – за пару плачено полтораста рублей!

– А ведь их после дуэли могут конфисковать, – возразил Подходцев с искусственным сожалением. Офицер омрачился.

– Неужели?

– А что вы думаете! «А, – скажут, – стреляться! Убиваете друг друга!» И отымут.

Офицер, вздохнув, посмотрел на ящик.

– Знаете что? – сказал Подходцев. – Положитесь на меня. Пистолеты не пропадут. Я эти самые дуэли умею преотлично устраивать. Есть у вас десять рублей?

– Как… десять рублей?

– Очень просто, взаймы. Первого числа возвращу.

Офицер, вынув кошелек, засуетился снова.

– Вот… У меня все трехрублевки. Ничего, что здесь 12 рублей?

– Что уж с вами делать, – снисходительно сказал Подходцев. – Давайте! Вы водку пьете?

– Пью. Иногда.

– Вот видите! Командный состав нашей армии всегда приводил меня в восхищение. Одевайтесь, поедем к нам.

– А… пистолеты?

– Мы их забудем здесь. На меня иногда находят припадки непонятной рассеянности. Едем!

Офицер рассмеялся.

– А вы, видно, рубаха-парень?!

– Совершенно верно. Многие до вас тоже находили у меня поразительное сходство с этой частью туалета.

Оба среди оживленного разговора заехали по дороге в гастрономический магазин и купили вина, водки и закусок.

У Клинкова был трагический характер. Каждый час, каждую минуту он был кому-нибудь должен, и каждый час, каждую минуту ему приходилось выпутываться из самых тяжелых, критических обстоятельств.

Но занимал он деньги единолично, а ликвидировал свои запутанные дела, прибегая к живейшему участию Подходцева и Громова.

Отношений это не портило, тем более что Громов признавал Костю лучшим специалистом по съестному.

Это значило вот что:

Когда все трое сидели без копейки денег, не имея ни напитков, ни пропитания, ленивый Клинков долго крепился, а потом, махнув рукой, вставал с кровати, ворчал загадочное:

– Обождите!

Натягивал пальто и выходил из комнаты.

Последующие операции Клинкова усложнялись тем, что водка в бакалейных лавках не продавалась, а в казенных ее отпускали за наличный расчет.

Клинков по дороге заходил к соседу по номерам, какому-нибудь обдерганному студенту, и говорил ему крайне обязательно:

– Петров! Я, кстати, иду в лавку. Не купить ли вам четверку табаку.

– Да у меня есть еще немного.

– Тем лучше! Новый табак немного подсохнет. А? Право, куплю.

Студент долго, задумчиво глядел в окно, ворочая отяжелевшими от римского права мозгами, и отвечал:

– Пожалуй! Буду вам очень благодарен.

Клинков получал 45 копеек и, выйдя на улицу, непосредственно затем смело входил в дверь бакалейной лавочки на, углу.

– Здравствуйте, хозяйка! Позвольте-ка мне фунт колбасы и нарежьте ветчины!

Потом беззаботно опускался на какой-нибудь ящик и, оглядев лавку, сочувственно говорил:

– Магазинчик-то сырой, кажется!

– Какое там сырой! – подхватывала хозяйка. – Прямо со стен вода течет!

Клинков омрачался.

– Экие мерзавцы! Им бы только деньги за помещение брать! Небось три шкуры с вас дерет?

– И не говорите! 600 рублей в год.

– 600 рублей? Да ведь он разбойник. Ах, негодяй… 600 рублей… Каково?! Коробочку сардин, сударыня, и десяток яиц.

Рассеянный взгляд Клинкова падал на ребенка, хныкавшего на руках у хозяйки, и с Клинковым внезапно приключался истерический припадок любви к измызганному пищавшему малышу.

– Прехорошенький мальчишка! Ваш?

Хозяйка расплывалась в улыбке.

– Девочка. Моя.

– Учится?

– Помилуйте. Ей три года.

– Что вы говорите! Три года – а как двенадцать. Она, кажется, на вас похожа?

– Носик мой. А глазки папины.

– Совершенно верно. Ах ты, маленький поросеночек! Ну, иди ко мне на руки, а мама пока отрежет три фунта хлеба и даст четверку табаку. Она уже говорит?

– Да, уже почти все.

– Неслыханно! Это гениальный ребенок. Вырастешь, я тебя за генерала замуж отдам. Хочешь?

Тронутая хозяйка брала счеты и высчитывала, что с Клинкова приходится 3 рубля 30 копеек.

– Только-то? Детская сумма! Вот что, уважаемая… Вы отметьте сумму в книжечке, – я знаю, у вас есть такая, – а первого числа я уж, как следует, чистоганом! Мы тут же живем, у Щемилина.

Взор хозяйки омрачался, так как Клинков был ей лицом совершенно чуждым, но он строил такие забавные гримасы ее дочке и с таким простодушием просил, забирая покупки, «непременно передать поклон мужу», что она молча вздыхала и разворачивала книгу на конторке.

Купив затем на студентовы деньги водки, Клинков, торжествующий, возвращался в номера, вручал студенту табак и, получив от него теплую благодарность, насыщал принесенным вечно пустые желудки своих друзей.

Когда Подходцев и офицер вернулись обратно, то в квартире нашли четырех человек: Громова, Клинкова, Урываева и клинковского портного, всех – в очень удрученных, скорбных позах.

– Меня интересует, – говорил опечаленный Клинков, – почему я обещал вам именно сегодня и почему именно 8 рублей?

Громов заявил, что его это тоже интересует, портной сказал, что это его не интересует, а Урываев молча глядел на своего врага с тайным сочувствием.

Пришедшие стояли в дверях, когда Клинков машинально спросил:

– Громов! У тебя нет 8 рублей?

– Нет, – ответил Громов. – Урываев! У тебя нет 8 рублей?

– Да я все отдал, что были… А! Полководец! У тебя нет 8 рублей?

Офицер по-давешнему засуетился и, вынимая кошелек, сказал, будто бы в этом было неразрешимое затруднение:

– Да у меня все трехрублевки. Ничего?

– Очень печально! – строго сказал Урываев. – Нужно быть осмотрительнее в выборе средств к существованию. Впрочем, давай три штуки!

– Урываев! Не смей этого… то есть… не делайте этого, господин Урываев! – закричал смущенный Клинков.

– Идите, портной, – величественно сказал Урываев, вручая портному деньги. – На лишний рубль я обязую вас сшить одному из нас шелковую перевязку на руку или на голову.

– А как же с дуэлью? – лениво спросил Громов. – Я уже по телефону успел знакомого доктора пригласить.

– Да и у меня все сделано, – подхватил энергичный Подходцев, похлопывая рукой по сверткам.

– Пистолеты?

– Они самые.

– Странно, что они имеют бутылочную форму.

– Новая система. Казенного образца!

В дверь постучали, и перед обществом предстал доктор – сияющий дебютант на трудном медицинском поприще, – приятель Громова.

– Здравствуйте, господа. Ты меня серьезно приглашал, Громов?

– Совершенно серьезно.

– А где же больная?

Все онемели от изумления.

– Какая больная?

– Да ведь я специалист по женским болезням.

Взрыв хохота поколебал драпировки окон и вырвался на тихую улицу.

– Здесь есть двое больных. И оба они больны хроническою женскою болезнью – глупостью, – сказал Подходцев. – Бросьте, ребята, дурака валять. Надоело!

– Смотреть тошно! – поддержал Громов.

– Нелепо! – подхватил офицер.

На Урываева и Клинкова набросились всей компанией, повалили на кровать, накрыли одеялом, подушками и держали до тех пор, пока они не взвыли от ужаса.

– Миритесь?

– Черт с ним! – взревел Урываев. – Только пусть он возьмет назад свои слова о моей живописи.

– Беру! При условии, если ты напишешь мой портрет и он будет гениален.

– Иным он и не может быть!

Офицер раскладывал закуски и откупоривал бутылки.

Лохматый, растрепанный Урываев сидел на коленях доктора, пил с ним из одного стакана вино и, опустив бессильно голову на его грудь, говорил:

– Жаль все-таки… Ушла, Петя, поэзия из жизни. Нет больше красивых жестов, беззаветно смелых поступков, героизма… Ушла из нашего прозаического мира храбрость, поединки по поводу неудачно сказанного слова, рыцарское обожание женщины, щедрость, кошельки золота, разбрасываемые на проезжей дороге льстивому трактирщику… Удар ножом какого-нибудь зловещего бродяги на опушке леса…

– Это верно. Обидно, дурачок ты этакий, – поддакивал улыбающийся доктор, гладя художника по кудлатой, ослабевшей голове…

Глава 15.

Электричество в воздухе

Пишущий эти строки заметил странную вещь: как только он начинает новую главу своей повести, так обязательно глава начинается тем, что «Клинков, Громов и Подходцев лежали в большой комнате на трех кроватях»…

А объясняется это просто: все трое были люди такого сорта, что если не сидели в каком-нибудь кабачке или не работали, добывали себе пропитание – они обязательно и безусловно лежали на кроватях.

Так и в данном случае: было уже половина двенадцатого дня, а все трое и не думали о вставаньи… Лежа на кроватях под спустившимися всклоченными одеялами и с плохо скрытым омерзением поглядывали друг на друга.

– Удивительное дело, – прошипел вдруг Громов, отворачиваясь к стене и показывая всем своим видом, что дальнейшее созерцание Клинкова и Подходцева для него невыносимо. – Как много на свете паразитов…

На это Подходцев возразил:

– Ты не настолько знаменит, чтобы отнимать у нас время своей автобиографией.

«Как с ними тяжело, – подумал толстый Клинков, у которого, несмотря на его добродушие и незлобивость, уже с раннего утра что-то накипало… что-то поднималось отвратительное, неприятное. – Все эти их остроты, взаимные шпильки… Никогда они не поговорят, как люди, а все с вывертом. И завтра это же будет… и послезавтра. Вот тоска-то!»

– Ничего не отвечу тебе, – сказал Громов, поворачиваясь от стены и со злостью глядя на голые мускулистые руки Подходцева, которые тот разминал, вздергивая их к потолку и с треском опуская на одеяло. – Ничего не отвечу на это, потому что плоско острить – это твоя специальность. И потом, пожалуйста, не ввязывайся, когда я говорю не о тебе!!

Как стрела, выпрямился, натянулся под одеялом грузный Клинков и, быстро повернувшись к Громову, вперил в него горящий бешеной злобой взгляд.

– Ах, ты не о нем говоришь?! Нас тут трое… Значит, ты говоришь обо мне?!! Я, по-твоему, паразит?!

– Прошу тебя – без громких фраз, – холодно процедил Громов. – Я знаю, почему ты не встаешь так долго… Потому что сегодня твоя очередь заваривать чай. Ты нас хочешь перележать. Думаешь: «потеряют же они когда-нибудь терпение, вскочут же они и заварят же они когда-нибудь чай. А я тут как тут – встану и напьюсь горячего чайку».

– Господа-а-а, – искусственно удивился Клинков, – Громов постиг человеческую психологию!! Ты слышишь, Подходцев?! Он разбирается в человеческой психологии – этот человек, для которого загадочна психология даже кухонной мясорубки…

– Не вижу большой разницы, – пробурчал Подходцев.

– Значит… ты меня сравниваешь с мясорубкой? – растерялся Клинков. – Свинья, ах свинья! А еще вчера признавался, что встретил во мне человека исключительно тонкой организации.

– Говорил… – цинично согласился Подходцев, – но почему говорил? Просто хотел подмазаться к тебе. Вспомни, что сейчас же после этих слов я попросил тебя сочинить мне заявление в университет, а ты, как дурак, растаял, поверил и сочинил.

– Ну, знаете, – дрожащим от возмущения и обиды голосом проговорил беспомощный Клинков. – Чем дальше, тем я больше убеждаюсь, что я здесь, среди вас, лишний. Наглость человеческая – кушанье не для меня. Я вижу, нам просто нужно расстаться.

Подходцев ехидно прищурился.

– К дяде думаешь поехать?

– К дяде, к черту, к дьяволу, только бы не быть в этом хлеве.

Он со злобой оглядел комнату и вдруг истерически закричал:

– Тысячу раз я вам говорил, чтобы вы не бросали на стол грязные воротнички?! Это вы мне назло делаете?! И я заметил, что как только мы усаживаемся за стол – вы сейчас же подвигаете пепельницу мне под нос. Знаете прекрасно, что я не курю, что мне противен запах раздавленных папирос, – и нарочно ставите пепельницу мне под самый нос.

– Один человек с таким пронзительным голосом сделал блестящую карьеру, – потянулся Подходцев. – Капитан океанского парохода нанял его в пароходные гудки.

– О, как бы мне хотелось вырваться от вас!!

– К дяде? – ехидно засмеялся Громов. – Подходцев, который это уже раз он собирается к дяде?

– Он не каждый день может поехать к дяде, – объяснил Подходцев. – Родственникам тюремная администрация разрешает свидание только раз в неделю – по пятницам. Сегодня он не уйдет. Среда.

Закусив губу, встал с кровати Клинков; натянул на массивные ноги брюки, умылся и, причесавшись, подошел к Громову с самым официальным видом.

– Вы извините, господин Громов, – сказал он с присущей ему благородной простотой, – извините, что обеспокою вас просьбой, но у меня нет на дорогу денег. Будьте добры одолжить мне 25 рублей, а я по приезде на место тотчас же вам их вышлю. Пожалуйста, выручите меня в последний раз.

– Пожалуйста, – холодно отвечал Громов. – Только зачем же высылать: вы ведь знаете прекрасно, что я вам должен больше.

– О, нет! Это были дружеские одолжения, которые не в счет. Мы перепутывались, как могли, не считаясь с этим. При существующем же положении многое из того, что было раньше – неудобно.

– Как хотите, как хотите, – расшаркался Громов.

– Очень вам благодарен за одолжение, – с достоинством поклонился Клинков и, выдвинув из угла свой чемодан, принялся укладываться.

Полуодетые Громов и Подходцев сидели на кроватях и мрачно наблюдали за пыхтящим Клинковым.

– Виноват, – деликатно сказал Клинков, роясь в белье. – Это, кажется, ваши платки. А этот галстук – ваш. Будьте добры получить их. Мне бы не хотелось огорчить вас отсутствием ваших любимых вещей.

– Говорит, как какой-нибудь дохлый маркиз средних веков, – проворчал Подходцев. – Терпеть не могу этих штук.

– Ну, что делать, – ласково кивнул головой Клинков. – Последний раз… потерпите.

После долгого молчания Громов спросил:

– Когда ж ты вернешься?

– О, я, право, не знаю. Дядя уже давно зовет меня за границу. Вероятно, поживем годик в Швейцарии, а потом переедем еще куда-нибудь… Ну, вот и готово! Прощайте, господа! Желаю вам жить весело и чтобы жизнь вас не трепала особенно больно.

– Ключи на комоде, пишите, – сострил Подходцев с таким, однако, видом, будто выполнил тяжелую, весьма кислого вкуса обязанность. – До свиданья, Клинище. Не поминай лихом.

– О, нет, зачем же. Пусть все дурное постепенно выветривается и останутся только хорошие, как старое крепкое вино, дружеские воспоминания об наших утехах и забавах.

– Завтра, кажется, есть лучший поезд, – осторожно заметил Громов.

– Нет, все равно. Спасибо. Я уж пойду.

Вышли на улицу гуськом: впереди Клинков, пыхтя под тяжестью чемодана, за ним Подходцев, с двумя картонками в руках, а сзади Громов, несший как последнюю дань дружбы крохотную клинковскую коробочку из-под духов, наполненную запонками…

Клинков уселся на извозчика.

– Ну, всего вам хорошего, друзья!

– Прощай, прощай, – неуверенно бормотал Подходцев, похлопывая рукой по крылу пролетки. – Ну, кланяйся там дяде, как вообще… полагается.

А когда пролетка тронулась, он пошутил в последний раз: схватил могучей рукой колесо и придержал экипаж.

Почуяв толчок, Клинков обернулся последний раз, погрозил с печальной шутливостью пальцем и – уехал.

Глава 16.

Атмосфера очистилась

Вернулись в комнату. Снова улеглись на кроватях. Долго поглядывали в потолок, будто ища нужных слов.

– Вот и уехал наш Клинков.

– Да… Как-то неожиданно. Я совсем не думал. Положим, в последнее время он сделался совершенно невыносимым, правда?

– Ну, мы тоже фрукты хорошие! – с внезапным приливом самообличения рявкнул Подходцев. – Тоже и с нами жить не мед.

– Любил покойничек чистоту, – уныло улыбнулся Громов. – Гляди: даже то место, где стоял его чемодан, выделяется этаким аппетитным свежевыкрашенным квадратом!

– Да… А как он любил покушать. Бывало, когда ни спросишь: «Клиночек, хочешь пожевать чего-нибудь?» Всегда приходил в восторг.

– А помнишь эту девицу, с которой мы Пасху встречали. Такую штуку только и мог выкинуть Клинков.

– А как он ловко себя вел, когда мы у Харченки под покойничка субсидию брали.

– Свинья этот Харченко, – вставил Громов. – Не сравнить его с Клинковым.

– Еще бы! У Клинкова была какая-то благородная простота в обращении. Ты заметил?

– Мало, что простота. Он был всегда ровен и покладист, чего нам с тобой недостает.

– Потому-то ты его и выжил, – ехидно вставил Подходцев.

– Я? Я его выжил? Ну, это знаешь ли – свинство! Сам же обидел его дядю, ругал Клинкова, провел параллель между ним и мясорубкой…

– Врешь ты все, – возразил Подходцев. – Вот Клинков бы не врал. Он был такой правдивый.

– Поди-ка поймай его, правдивого Клинкова. Катит он теперь в вагоне и думает о нас очень плохо.

– Ну, он еще не уехал, вероятно. До поезда сорок минут.

– Едва ли теперь уж вернешь его.

– А почему? Я думаю, успеть можно.

– Попробуй-ка. Я ему, признаться, все деньги отдал. Нет даже на извозчика.

– Пустяки! У нас есть запечатанная бутылка водки и перочинный ножик. Я думаю, извозчик возьмет это вместо денег.

– Так ты бы еще больше возился!! Сидит – размазывает… Заворачивай водку в бумагу – едем.

– Шляпа!! Где моя шляпа?! Вечно ты ее куда-нибудь засунешь!

Извозчик согласился на странную комбинацию с водкой и ножом только тогда, когда попробовал – не вода ли в бутылке.

Извозчик, подгоняемый воплями и стонами двух друзей, летел как вихрь…

Оба друга, как камни, свалились с пролетки и помчались на перрон.

– Что, поезд на Киев еще не ушел? – подлетел Подходцев к начальнику станции.

– Две минуты тому назад ушел.

Подходцев вспылил:

– И черт вас знает, куда вы так всегда торопитесь?! Вам бы только крушения устраивать.

Разочарованные, опечаленные, оба друга с опущенными головами побрели в буфет.

– Выжили человека… Добились…

– Да уж… Скотами были, скотами и останемся. Не могли уберечь эту кристальную душу.

– Слушай! – закричал вдруг Подходцев. – Вот она!!

– Кто?

– Кристальная душа-то! Пожарскую котлету лопает.

Действительно, за буфетным столиком сидел путешественник Клинков и с аппетитом ел вторую порцию котлет.

Подходцев подошел к нему сзади, нежно поцеловал его в крохотную лысину и сказал:

– Хочешь чего-нибудь покушать, Клиночек?

– Хочу! – восторженно сказал Клинков. – Только как же с поездом?

– Уже ушел, брат.

– И куда они торопятся, черт их дери? – пожал плечами Клинков.

– То же самое и я сказал начальнику станции. Тут около вокзала есть ресторан с садиком.

– Знаю, – снисходительно кивнул головой, подтвердил Клинков. – Прекрасное пиво.

Когда все чокнулись, Громов не удержался:

– Серьезно, Клинков, у тебя есть дядя?

– Доподлинно я не уверен, – наморщил брови Клинков. – Может быть, с ним действительно, по словам Подходцева, дают свидание только по пятницам. Чего не знаю – того не знаю… Но дело в том, что у нас в комнате слишком много скопилось электричества. Я и разрядил его, по своему разумению.

– Отныне назначаю вас своим придворным электротехником, – величественно заявил Подходцев.

– А я не прочь тебя поцеловать, – добавил Громов.

Верный себе Клинков подмигнул и цинично захохотал:

– В этом ты сходишься с большинством девушек и дам…