Онлайн чтение книги Подвиг
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «LESCOCCINELLES»

I

Если бы человѣческiя страсти и чувства, симпатiи и антипатiи, любовь и ненависть были подобны взрывчатымъ веществамъ, или положительному и отрицательному электричеству — маленькiй домикъ, стоявшiй на rue de la Gare должно было бы взорвать и разнести на мелкiя части. Такъ кипѣли въ немъ скрытыя и сдерживаемыя чувства.

Это былъ совсѣмъ маленькiй домикъ, какiе не рѣдкость подъ Парижемъ, въ его предмѣстьяхъ. И мѣстечко, гдѣ онъ стоялъ тоже было маленькое и незначительное, какъ то незамѣтно сливавшееся съ другимъ, уже значительнымъ и богатымъ городкомъ, имѣвшимъ даже за собою какое то историческое прошлое. Подобно Медону оно было заселено Русскими бѣженцами. Да оно и походило на Медонъ. Въ немъ, какъ впрочемъ и во всякомъ французскомъ мѣстечкѣ, были avenue du Marechal Joffre, rue de la Gare, place du Marche, все, какъ полагается во всякомъ мѣстечкѣ, имѣющемъ претензiи стать въ будущемъ городомъ. Въ немъ были и двѣ Русскiя церкви: — Соборная и Евлогiанская. Были и свои Русскiя знаменитости: — музыкальный критикъ изъ большой Парижской эмигрантской газеты, отставная артистка Императорскихъ театровъ, бывшiй прокуроръ Судебной палаты и шесть настоящихъ «царскихъ» генераловъ. Былъ въ немъ еще какой то казачiй квартетъ и два церковныхъ хора. Все это создавало Русскую, «нашу» жизнь мѣстечка и въ той или иной степени влiяло и на развитiе страстей въ маленькомъ домикѣ на rue de la Gare.

Въ этомъ домикѣ, если считать правильно, былъ одинъ этажъ и одна квартира. Но въ немъ считалось три этажа и три квартиры. Главную, центральную, изъ двухъ крошечныхъ комнатокъ, которымъ предшествовала совсѣмъ уже минiатюрная прихожая съ уборной, занимала семья Нордековыхъ. Она состояла изъ мужа, полковника въ прошломъ, конторщика въ настоящемъ, жены, въ прошломъ тон(м-?)ной и красивой барыни, игравшей на роялѣ и знавшей четыре европейскихъ языка, въ настоящемъ стенотипистки при одномъ учрежденiи, назначенiя котораго она никакъ не могла понять, и наконецъ, «мамочки», старушки семидесяти лѣтъ, бывшей когда то фрейлиной Двора. Надъ ними въ единственной комнатушкѣ мезонина, изъ за покатой, крутой крыши, замѣнявшей потолокъ, походившей на Русскiй гробъ, гдѣ лѣтомъ въ жары изъ за раскаленной черепицы было нестерпимо душно, а зимою въ дожди сыро и холодно, помѣщалось «чадо», сынъ Нордековыхъ, 23-хъ лѣтнiй молодой человѣкъ, носившiй имя Александра — Шура, — но называвшiйся Мишелемъ Строговымъ, — Парижскiй шофферъ.

Наконецъ, нижнюю квартиру, въ полуподвалѣ, занимала сапожная мастерская казака Агафошкина. Ее держалъ шестидесяти пяти лѣтнiй крѣпкiй старикъ Нифонтъ Ивановичъ, съ внукомъ Фирсомъ, сожительствовавшимъ съ какою то полькою.

Къ этому пестрому и различному населенiю, напоминавшему совѣтскiя, уплотненныя квартиры, слѣдуетъ еще прибавить полковникову собаку Топси, коричневаго породистаго добермана, съ рыжеватыми подпалинами и умными глазами, сiявшими изъ черныхъ вѣкъ, какъ два блестящихъ желтыхъ топаза.

II

Шесть часовъ утра. Сырой и сѣрый, мглистый, дождливый октябрьскiй день никакъ не можетъ народиться. Если выдти черезъ рыночную площадь, гдѣ почта и мэрiя, и спуститься по широкой каштановой аллеѣ къ берегу Сены, откуда открывается прекрасный видъ на Парижъ, то ни Сены, ни Парижа не увидишь. Все покрыто густой, непрозрачной мглою, клубится черными дымами и тучами, и мороситъ, мороситъ, мороситъ безъ конца надоѣдливый Парижскiй дождь.

Въ верхней комнатушкѣ, въ «гробу», надоѣдливо, заливисто, протяжно и нудно залился будильничный звонъ. Онъ точно какимъ то острымъ, ядовитымъ лезвiемъ прорѣзалъ домикъ и, казалось, съ тою же одинаковою, тоску наводящею силою, съ тою же кажущеюся безконечностью и непрерывностью раздался по всѣмъ этажамъ, сталъ слышенъ и у сосѣдей, въ другихъ такихъ же домикахъ — виллахъ.

Мишель Строговъ, спавшiй на широкой постели, занимавшей почти всю его комнату, сдернулъ съ себя старое суконное одѣяло, и еще мутными глазами осмотрѣлъ облѣзлыя, ничѣмъ неукрашенныя стѣны. Онъ не остановилъ звона будильника, хотя и зналъ, что этотъ звонъ будитъ раньше времени его родителей и бабушку. «Вотъ еще! Чего ихъ нѣжить — буржуевъ» — всякiй разъ утромъ думалъ онъ, вспоминая мольбы матери и выговоры отца.

Мишель поднялся съ постели и, скинувъ рубашку, голый подошелъ къ окну. За окномъ, доходившимъ до полу, былъ крошечный балкончикъ. Онъ былъ такой маленькiй, что выйти на него было нельзя, и устроенъ онъ былъ по прихоти архитектора, а, можетъ быть, для болѣе яркой рекламы домику: — «квартира съ балкономъ». Мишель открылъ дверь. Посерединѣ двери былъ подвѣшенъ довольно большой мѣшокъ съ пескомъ. Онъ долженъ былъ, по мысли Мишеля, изображать вооруженную боксерской перчаткой руку противника. Мишель толкалъ мѣшокъ, онъ отлеталъ въ сторону и съ силою стремился обратно на Мишеля и тотъ, увертываясь отъ него, толкалъ его снова. Узко поставленные глаза Мишеля сверкали, злобная улыбка кривила худыя плоскiя щеки, тонкiя губы сжимались и становились еще тоньше. Все его тѣло изгибалось, выпрямлялось, онъ то отскакивалъ отъ мѣшка, то наступалъ, нанося ударъ за ударомъ. Онъ походилъ въ эти минуты на дикаря, танцующаго воинственный танецъ. Онъ топалъ съ силою босыми ногами, нисколько не безпокоясь, что подъ нимъ спала его бабушка. Онъ былъ занятъ «дѣломъ», интересовавшимъ его болѣе всего. У него была одна, все поглощавшая страсть — стать знаменитымъ боксеромъ, такимъ, какъ Карпантье, побѣдить всѣхъ, стать чемпiономъ «легкаго вѣса», заработать миллiоны, видѣть поклоненiе толпы, и тогда… дальше его голова отказывалась думать. He хватало воображенiя. Дальше въ мечтахъ была своя машина «Люксъ», какая нибудь Эспано-Сьюза, а еще лучше гоночная машина съ необычайной силы моторомъ, и установленiе мiровыхъ рекордовъ. Хорошо было бы еще и летать. Но летать непремѣнно такъ, какъ еще никто не леталъ. Напримѣръ долетѣть до луны, или до какой нибудь тамъ звѣзды. А для этого было нужно быть сильнымъ, ловкимъ и здоровымъ. Для этого «физ-культура», для этого утренняя гимнастика и боксъ по своей собственной системѣ.

Когда то, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, Мишель Строговъ былъ славнымъ десятилѣтнимъ мальчикомъ, съ русыми мягкими волосиками, онъ готовился поступить въ корпусъ и продолжить славное служенiе Отечеству рода Нордековыхъ. Но, налетѣла революцiя. Отецъ, бывшiй на фронтѣ, очутился въ Добровольческой Армiи, мать, послѣ долгихъ мытарствъ, арестовъ, издѣвательствъ, послѣ многолѣтней разлуки, по объявленiю отъискала мужа уже въ Парижѣ, и помчалась, преодолѣвая тысячи опасностей и лишенiй, къ нему.

Шура оставался сначала на попеченiи бабушки. Началась для него новая, необычная, полная впечатлѣнiй жизнь. Пролетарская школа второй ступени… Холодъ и голодъ. Новый языкъ, хулиганскiй жаргонъ какой то, раннее развитiе и познанiе жизни. Грязныя, развратныя дѣвчонки. Дома — чопорная бабушка, не понимавшая своего внука и боявшаяся его. И мало по малу славный мальчикъ Шура преобразился въ гражданина Нордекова. Онъ пересталъ креститься на храмы Божiи, пересталъ ходить въ церковь, проникся уваженiемъ къ физической силѣ, записался въ комсомолъ…. Потомъ вдругъ какъ то прозрѣлъ, испугался, что его возьмутъ въ красную армiю и при самыхъ невѣроятныхъ обстоятельствахъ, забравшись на шведскiй пароходъ въ Ленинградѣ, бѣжалъ заграницу. Безъ паспорта, безъ какого бы то ни было документа о томъ, кто онъ, Мишель сталъ пробивать себѣ дорогу жизни. Попалъ во Францiю, использовалъ свои знанiя французскаго языка, полученныя въ раннемъ дѣтствѣ отъ матери, и съ перваго же знакомства съ полицейскимъ комиссарiатомъ съ чисто совѣтскимъ искусствомъ лжи сдѣлался французскимъ гражданиномъ Мишелемъ Строговымъ и выправилъ себѣ всѣ нужныя для этого бумаги.

— Какъ странно, Мишель Строговъ?… Совсѣмъ, какъ въ модномъ фильмѣ, - сказали въ полицiи.

Ему, конечно, не повѣрили бы и не дали бы ему документовъ, да уже по очень необычному дѣлу онъ попался въ полицiю. Онъ безъ всякихъ на то правъ ѣздилъ на такси. Пассажиръ забылъ въ каретѣ бумажникъ съ деньгами, болѣе трехсотъ тысячъ франковъ. Шофферъ всѣ деньги доставилъ въ полицiю и отказался отъ вознагражденiя. Сѣдокъ, почтенный французъ, пораженный честностью и безкорыстiемъ молодого человѣка съ такимъ необыкновеннымъ прошлымъ, съ такою громкою Жюль Верновскою фамилiей, съ лицомъ скорѣе симпатичнымъ, сталъ хлопотать за Мишеля. У него были связи въ томъ французскомъ городѣ, гдѣ это случилось, Мишель Строговъ былъ признанъ и получилъ права французскаго гражданства. И потекла его новая безпечная жизнь молодого француза, который не былъ французомъ. Были маленькiя связи съ мидинетками, были увлеченiя кинематографомъ и танцами и все вылилось въ упорное стремленiе къ славѣ, къ деньгамъ, къ извѣстности, къ послѣ военной знаменитости. Были колебанiя кѣмъ стать: — первымъ футъ-болистомъ, танцоромъ, кинематографическимъ артистомъ, велосипедистомъ, побивающимъ рекорды, или еще кѣмъ нибудь. Боксерская слава, сказочные оклады, выплачиваемые чемпiонамъ бокса окончательно убѣдили его и опредѣлили направленiе его карьеры. Съ документами Мишеля Строгова ему уже не трудно было перебраться въ Парижъ и устроиться шофферомъ въ гаражѣ. Здѣсь, и совершенно случайно, онъ узналъ изъ газеты, взятой имъ у сосѣда, Русскаго шоффера, что полковникъ Нордековъ въ какомъ то открытомъ собранiи будетъ дѣлать докладъ. Мишель пошелъ на это собранiе больше изъ любопытства, чѣмъ изъ сыновнихъ чувствъ. Узналъ отца, нашелъ въ числѣ слушателей мать и пришелъ къ нимъ. Встрѣча была трогательная, но она не тронула Мишеля… У него уже выработался спокойный, практическiй, чуждый сентиментальности, взглядъ на жизнь Онъ изъ совѣтской школы второй ступени зналъ, что отецъ и мать это только физiологическiя понятiя, и на родственныя чувства гражданину новаго, послѣвоеннаго вѣка съ высоколетящаго аэроплана наплевать. Но, когда уже въ крошечномъ домикѣ, на rue de la Gare высокая, болѣзненная, худая женщина сначала обняла его со слезами и расцѣловала, а потомъ, точно смутившись, оттолкнула его и стала разсматривать, разговаривая сама съ собою вслухъ, онъ смутился. Какая то теплая волна пробѣжала по его жиламъ, и онъ не могъ найти ей соотвѣтствующаго физiологическаго объясненiя. Пришлось бы говорить о душѣ, а то, что у человѣка нѣтъ никакой души, что всѣ его движенiя и помыслы легко могутъ быть объяснены и истолкованы съ медицииской точки зрѣнiя — все это было еще въ раннiе годы пребыванiя въ совѣтской школѣ второй ступени имъ хорошо усвоено.

— Вотъ ты какой, — говорила между тѣмъ женщина, носившая имя матери, и Мишель съ любопытствомъ и волненiемъ, въ которомъ ему самому не хотѣлось признаться разглядывалъ ее. Она была очень худая. Ея лицо носило слѣды красоты, той красоты, какою каждая мать кажется красивой своему ребенку. Оно было вмѣстѣ съ тѣмъ очень усталое, измученное жизнью и лишенiями. И только глаза ея сверкали особеннымъ восторгомъ, совсѣмъ непонятнымъ Мишелю, но почему то дорогимъ и льстившимъ ему.

— Вотъ никогда бы не подумала, что у тебя будетъ такое лицо? Ты всегда былъ у насъ кругленькiй.

И вотъ тутъ у тебя были ямочки… И рѣснички были у тебя длинныя, предлинныя… И то сказать сколько ты… Сколько мы всѣ пережили…

Она хотѣла его спросить, вѣруетъ ли онъ въ Бога, молится ли, ходитъ ли въ церковь, — и не посмѣла, а онъ ее понялъ безъ словъ и нахмурился, и когда нахмурился, сталъ уже совсѣмъ не похожъ на того славнаго вихрастаго мальчугана, который такъ изящно носилъ бѣлую матросскую рубашечку, отороченную голубымъ и кого она готовила въ корпусъ. Она всмотрѣлась въ него. Она его узнавала и не узнавала. Припоминала его прежнiя черты и отъискивала ихъ въ зтомъ молодомъ человѣкѣ въ странной для ея Шуры шофферской одеждѣ. Онъ былъ ей родной и чужой въ тоже время.

Откуда у него такъ близко поставленные глаза и эта упорная, непонятная, неразгаданная мысль въ нихъ? Мысль манiака или сумасшедшаго… Онъ смотрѣлъ на нее, не мигая, и не могла она угадать, что онъ про нее думаетъ.

— Шура, — сказала она съ нѣжною ласкою, — ну, разскажи намъ, какъ ты добрался до насъ, какъ жилъ всѣ эти годы?… Господи!.. десять съ лишнимъ лѣтъ мы не видались… Оставила я тебя мальчикомъ, а вижу взрослымъ молодымъ человѣкомъ. Но ты вѣдь мнѣ не чужой?… Да, мой родной?… Мой милый…

— Не называй меня… — Тутъ логически должно было послѣдовать слово: — «мама», но оно не послѣдовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.

— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.

Онъ ей подалъ паспортъ. Паспортъ былъ французскiй, и въ немъ дѣйствительно было прописано, что онъ Мишель Строговъ, родившiйся въ Россiи.

— Но какъ же это такъ?… — растерянно спросила она. — Ты перемѣнилъ подданство?… Ты больше не русскiй?

Ей это казалось ужаснымъ. Просто таки невозможнымъ. Онъ холодно посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и съ тихой жуткой усмѣшкой сказалъ:

— А ты развѣ русская?…

Она поблѣднѣла. Ударъ, ей нанесенный, былъ слишкомъ силенъ. Ей казалось — она его не снесетъ. Но она продолжала настойчиво допрашивать. Она хотѣла знать всю правду, какъ бы ни казалась она ей ужасной.

— Но какъ же ты сталъ французомъ?.. Ты лгалъ?… Въ это слово она вложила всю силу души, все возмущенiе и отвращенiе ко лжи.

Онъ не смутился. Казалось, даже не понялъ, какое такое преступленiе онъ совершилъ. Его лицо оставалось холоднымъ. На немъ появилась презрительная, чуть замѣтная усмѣшка.

— Я выросъ и воспитался въ огнѣ революцiи. Буржуазные предразсудки мнѣ чужды. Почему нельзя сказать то, что выгодно и нужно по данному моменту? Это просто непрактично и глупо. Мнѣ иначе нельзя было. Надо было жить. Безъ этого нельзя было пробиться и стать человѣкомъ. Быть человѣкомъ — это главное. Это самоцѣль. А тамъ русскiй, французъ, нѣмецъ, японецъ — не все ли одно?… Это отсталыя зоологическiя понятiя… Я съ ними не считаюсь. Да что тамъ говорить!.. Мы люди разныхъ поколѣнiй… He стоитъ объ этомъ спорить.

Мишель охотно согласился остаться жить въ ихъ маленькомъ домикѣ, носившемъ скромное наименованiе: — «Les Coccinelles». Они осмотрѣли комнатушку наверху, переговорили съ хозяиномъ и на другой же день Мишель перебрался со своимъ болѣе, чѣмъ скромнымъ скарбомъ къ родителямъ. Онъ сдѣлалъ это не потому, что ему прiятно и радостно было зажить съ родителями — у него этого чувства не было — а потому, что нашелъ это для себя во всѣхъ отношенiяхъ выгоднымъ. Онъ этого и не скрывалъ. Онъ установилъ въ своей комнатѣ свои порядки, какъ ему было удобно, не стѣсняясь никѣмъ и ничѣмъ.

— Здѣсь я физ-культурой могу заниматься, — сказалъ онъ, — да и жилплощадь здѣсь больше, чѣмъ у меня на старой квартиренкѣ. И платить меньше…

Совѣтскiя словечки и неприкровенный матерьялизмъ и практичность коробили его мать, но она промолчала. Онъ въ этомъ не былъ виноватъ. Она надѣялась, что съ теченiемъ времени, ей удастся перевоспитать его и вернуть къ Богу и къ семьѣ.

Тѣмъ болѣе не могла она обвинять сына, что она знала, кто виноватъ во всемъ ужасномъ крушенiи Россiи. Вся исторiя послѣднихъ лѣтъ была ею глубоко продумана и приговоръ былъ постановленъ.

III

Тотъ самый ѣдкiй, нудный и непрерывный звонокъ, который будилъ Мишеля Строгова, заставлялъ просыпаться и его мать, Ольгу Сергѣевну. Она открывала глаза, смотрѣла на чуть сѣрѣвшую щель между занавѣсью и окномъ и съ мучительнымъ сердечнымъ надрывомъ думала: — «Господи, хотя бы не заводилъ онъ такъ полно!.. Еще и еще… Когда же это кончится? He могу я больше, кричать готова… Это хуже зубной боли… И теперь я уже ни за что не засну… А вѣдь только всего шесть часовъ».

Она и точно не засыпала. Длиннымъ свиткомъ разворачивались передъ нею послѣднiе, страшные годы жизни. Она, прищурясь, смотрѣла на спину лежащаго рядомъ мужа. Она въ эти минуты всѣми силами души ненавидѣла его.

«Кто виноватъ?.. Онъ во всемъ виноватъ!.. Онъ!.. Они, ему подобные!.. Боги!.. Правители!.. Рѣшители нашей, простыхъ смертныхъ судьбы… Полковникъ Генеральнаго Штаба… Всегда «выдающiйся», хвалящiйся точнымъ исполненiемъ долга. Да гдѣ же это исполненiе долга?… Военные, такiе, какъ ея мужъ, вотъ, кто виновники всего, всего, что случилось. Она дѣвчонкой, когда онъ начиналъ ухаживать за нею, знала, въ чемъ сущность военной службы и солдатскаго долга. Тогда она гордилась, что за нею ухаживаетъ военный… Жена защитника Престола и Отечества! Эту радостную гордость она усвоила съ первой брачной ночи, когда такой красивый и эффектный явился онъ къ ней въ спальню въ полной парадной формѣ и, взявъ шашку подвысь и салютуя ей, сказалъ: — «надѣюсь, что вы готовы исполнить вашъ долгъ жены»… Это было такъ красиво и сильно: — долгъ!.. И ихъ жизнь прекрасно и ярко началась. Она свой долгъ жены исполняла и дальше свято и честно, безъ компромиссовъ. Она на войну пошла сестрою милосердiя, и безъ трепета, ничего не боясь, понесла свой долгъ сестры… «Ну, а вотъ вы, вы всѣ офицеры и генералы Генеральнаго Штаба, стратеги, «наполеоны», исполнили вы свой долгъ и можетъ быть спокойна сейчасъ ваша совѣсть?.. Спитъ… И не подозрѣваетъ, что я про него думаю… что знаю и въ чемъ обвиняю… Да, обвиняю… Гдѣ и въ чемъ былъ вашъ долгъ?»

Вдругъ встала въ ея памяти громадная разоренная пожаромъ войны страна, по которой она проѣзжала въ санитарной двуколкѣ. Ряды обугленныхъ березъ по сторонамъ дороги и торчащiя изъ чернаго пепелища кирпичныя трубы. Точно увидала она въ это утро потревоженнаго сна испуганную дѣтвору, женщинъ съ голодными глазами, бѣгущихъ, куда глаза глядятъ, услышала вновь въ это Парижское утро изъ холоднаго далека тѣ слова, что такъ часто слышала она въ тѣ ужасные годы: — «Вшистко знищено… Жолнержи були — вшистко забрали… Дѣтей кормить нечѣмъ»… Чьи жолнержи?… Защита отечества?… Точно видѣла она сейчасъ это отечество, не защищенное, не обороненное войсками. Она отлично помнила, какъ, когда готовился ея мужъ къ поступленiю въ Академiю висѣла въ ихъ спальнѣ громадная карта этого самаго отечества. Она наизусть заучила его границы. Отъ Варангеръ фiорда на юго-востокъ, не доходя до рѣки Муонiо… А тамъ отъ Мемеля… Вотъ вьется она прихотливымъ изгибомъ блѣдно зеленая, оттѣненная по краю государственная неприкосновенная граница. Загибаетъ, широкимъ языкомъ вдавливается въ нѣмецкую землю, очерчивая десять губернiй Царства Польскаго. Защита Отечества есть защита этой зеленой линiи и долгъ армiи никого туда за нее не пустить. Въ мiровой войнѣ только Германская Армiя усвоила эту истину и выполнила въ полной мѣрѣ свой долгъ передъ народомъ… Всѣ остальныя шли на компромиссъ… «По стратегическимъ соображенiямъ»… Какъ негодовала она уже и тогда, когда «по стратегическимъ соображенiямъ» сводили въ ничто всѣ потери, всѣ жертвы, весь героизмъ войскъ, всю пролитую солдатскую кровь и отступали, сжигая дома и селенiя, не думая о жителяхъ «отечества». Тогда зародилась въ ней еще неосознанная, непродуманная до конца ненависть ко всѣмъ военнымъ, не исполнившимъ элементарнаго долга, тогда она перестала понимать и уважать мужа… «Защита Престола»… По «политическимъ соображенiямъ» изъ за призрака какого то сепаратнаго мира, изъ за оклеветанной Императрицы измѣнили Престолу и не стали его защищать… Вотъ и дошли до большевизма… Кто же виновенъ?..

Ужасъ положенiя Ольги Сергѣевны заключался въ томъ, что никому, и менѣе всего мужу, могла она сказать все то, что передумала за эти страшные годы переоцѣнки цѣнностей. Кто пойметъ ее? Кругомъ — такое самолюбованiе! Кругомъ незыблемая увѣренность въ своей правотѣ, въ побѣдѣ. Ей становилось жутко. Сказать все то, что у нея накопилось на душѣ — ее сочтутъ за «лѣвую»… А нѣтъ!.. Только не это!!.. Нѣтъ, она не лѣвая… Отнюдь не лѣвая… Она болѣе «правая», чѣмъ всѣ они. Ей Престолъ и Отечество не пустые звуки… Какъ бы она ихъ защищала!.. Бога она не обвиняла. Она была слишкомъ умна и образована, чтобы мѣшать Господа въ свои людскiя дѣлишки и винить Его за свои лѣность, трусость и неграмотность. Нѣтъ, она опредѣленно обвиняла во всѣхъ и своихъ, и чужихъ несчастiяхъ тѣхъ, кому такъ много было дано и кто своего долга не исполнилъ. Она слушала, какъ при ней разсказывали о недостаткѣ патроновъ и оружiя. Она молча и нехорошо улыбалась. — «Зачѣмъ не берегли», — думала она. Она то видѣла, путешествуя по тыламъ, брошенныя винтовки, воткнутыя штыками въ землю и цѣлыя розсыпи патроновъ на оставленныхъ нами позицiяхъ. Она часто слышала, какъ восхищались «солдатикомъ», принесшимъ въ лазаретъ не брошенную винтовку, но она никогда не слыхала, чтобы обругали и тѣмъ болѣе наказали солдата, пришедшаго безъ оружiя и патроновъ. Кто же былъ виноватъ въ этой распущенности и послабленiяхъ?… Все они же!.. Начальники!.. А теперь?… Офицеры республиканцы… Офицеры революцiонеры… А вотъ изъ за нихъ — эта каторжная жизнь, эта работа въ Парижской конторѣ и выстукиванiе на маленькой стенографической машинкѣ никому ненужныхъ и совсѣмъ неинтересныхъ приказанiй и писемъ «патрона».

Она пѣла въ церковномъ хорѣ Евлогiанской церкви. И она научилась компромиссу. Она пошла въ Евлогiанскую церковь потому, что тамъ регентъ былъ лучше и лучше оцѣнили ея голосъ. Она презирала себя за это, а вотъ все-таки не могла отказаться. Ей церковь давала такую отраду. Такъ радостно было придти въ нее въ воскресенье утромъ, когда еще никого нѣтъ, купить на три франка свѣчекъ и пойти ставить ихъ передъ иконами. Она гибко опускалась на колѣни, шептала съ дѣтства знакомыя молитвы, потомъ поднималась, и съ крѣпкою увѣренностью въ нужности того, что она дѣлаетъ, ставила свѣчи. Она смотрѣла на бумажныя иконы, на скромный иконостасъ — его она и другiя женщины колонiи сдѣлали своими руками — и ей казалось, что тутъ все таки есть правда, которая ушла изъ жизни. Она смущалась лишь однимъ — ей порою казалось, что и это ненастоящее, какъ вся ея жизнь стала ненастоящей. За свѣчнымъ ларемъ стоялъ отецъ дiаконъ. Онъ былъ коренастый, сѣдой, съ коротко остриженными волосами, похожiй въ узкомъ черномъ подрясникѣ на ксендза. Онъ прiятнымъ баскомъ подпѣвалъ ихъ маленькому хору. Но въ немъ не было того духовнаго, что привыкла она видѣть у дiаконовъ въ Россiи, и не могла она позабыть, что дiаконъ въ недавнемъ прошломъ — уланскiй ротмистръ и что у Сусликовыхъ онъ прекрасно подъ гитару поетъ цыганскiя пѣсни. И церковь и вся служба иногда вдругъ казались какими то призрачными, точно сонными видѣнiями. И тогда являлось сомнѣнiе въ существованiи Бога.

Когда она возвращалась, ее встрѣчала «мамочка» и, криво улыбаясь, говорила:

— Ну что же ты намолила у твоего Бога. По крайней мѣрѣ узнала, когда же мы вернемся въ Россiю?..

IV

Мамочка больше не вѣрила въ Бога. Въ свои семьдесятъ лѣтъ Неонила Львовна Олтабасова ударилась въ самый крайнiй матерьялизмъ.

— Столько было молитвъ, — говорила она, — и Государь и Императрица были подлинно святыми людьми. Если бы Богъ былъ — Онъ ихъ помиловалъ бы… А теперь, прости меня Оля, но какая же это церковь?… Какая и гдѣ вѣра?… И смѣшно вѣрить, когда живешь въ такой странѣ, какъ Францiя, гдѣ такъ просто и удобно обходятся безъ Бога.

Неонила Львовна создала свою теорiю какихъ то «винтиковъ», еще не изслѣдованныхъ, но которые вотъ вотъ будутъ открыты учеными, изслѣдованы и изучены, и тогда все станетъ ясно и понятно, и никакого Бога для объясненiя тѣхъ или иныхъ явленiй не понадобится. Она жадно хваталась за газеты и въ нихъ искала новыхъ открытiй и изслѣдованiй въ области физiологiи, геологiи, археологiи, астрономiи и психологiи. И на каждое она смотрѣла съ точки зрѣнiя доказательства отсутствiя Высшей Силы, отрицанiя Бога.

— Вотъ, — говорила она, съ газетнымъ раскрытымъ листомъ входя въ комнату дочери, когда та, усталая и измученная дневной работой, переодѣвалась и умывалась. — Вотъ, ученые дознались, что вселенная не безпредѣльна, а что и ей предѣлъ есть. Въ миллiонахъ лѣтъ свѣтовыхъ лучей радiусъ этотъ, а все таки онъ есть. Вотъ тебѣ и Богъ.

— Вы путаете, мама, — съ досадою говорила Ольга Сергѣевна. Ей противно было смотрѣть на мать. Въ длинномъ, старомодномъ черномъ платьѣ, съ коротко остриженными, сѣдыми, гладко причесанными волосами, — если сзади смотрѣть, когда она сидитъ, и не узнаешь, мужчина или женщина, — неопрятная и распухшая старушка съ новыми и такими «нигилистическими» разсужденiями казалась ей ужасной и ей было страшно, что такъ она думаетъ про свою мать.

— Ничего я не путаю. Читала еще, что нашли черепъ человѣка въ Африкѣ. И тотъ черепъ миллiонъ лѣтъ пролежалъ въ землѣ… Вотъ тебѣ и Адамъ!.. Ученые теперь доказали, что человѣкъ существовалъ гораздо ранѣе Бога.

Она съ торжествомъ поджимала губы и маленькими, блестящими, сверлящими глазками смотрѣла на дочь.

— Я увѣрена… я вполнѣ увѣрена, что будетъ день, когда и мои «винтики» откроютъ.

— Какiе «винтики», мама, — съ сердцемъ говорила Ольга Сергѣевна.

— А вотъ эти самые, которые все дѣлаютъ. И ты думаешь… Богъ?… Это Богъ войну, или грозу, или ведро послалъ?… или человѣкъ умеръ?… Волею Божьей? Это просто — «винтики» такiе въ природѣ вещей. Падаютъ они съ неба, попадаютъ въ атмосферу, поворачиваютъ такъ и эдакъ — и наше вамъ! — война… или вдругъ гриппъ ходитъ по городу… или отецъ убилъ дочь, или Кюртенъ какой нибудь проявился… И я увѣрена, что дойдутъ до того, что и ихъ будутъ ловить i подчинять себѣ, вотъ какъ электричество. Летятъ они, чтобы война тамъ что ли была, а ихъ ученые какими нибудь тамъ радiосѣтями поймаютъ… и нѣтъ войны… Вотъ и надули твоего Бога…И безъ всякихъ молебновъ миръ на землѣ. Раньше наши мужики въ засуху, бывало, все молебны служили, съ хоругвями вокругъ полей ходили, а вотъ какъ поймаютъ и подчинятъ себѣ эти «винтики», такъ и не надо никакихъ поповъ. Наставилъ аппаратъ — и на тебѣ — дождь, или солнышко, что тебѣ угодно.

— Оставьте, мама. Начитались вы газетныхъ научныхъ фельетоновъ и думаете невѣсть какую премудрость постигли. Базаровы это раньше вашего говорили. Мнѣ это просто тяжело отъ васъ слушать.

— Почему тяжело, — обижалась старуха.

— Вы старый человѣкъ… О другомъ вы должны думать… Какъ же умирать то будетъ вамъ тяжело, когда вы ни во что не вѣрите?

Старуха недовольно крутила носомъ и уходила, шурша газетой изъ комнаты дочери.

— Поди, скажешь тоже. Кому извѣстно, кто когда помретъ. Можетъ быть, еще мнѣ тебя хоронить то придется.

— Все отъ Бога, мамочка, — стараясь говорить кротко, говорила ей вслѣдъ Ольга Сергѣевна.

— Это какъ «винтики».. Куда, въ какую сторону повернутся. На тебя или на меня… А вотъ откроютъ ихъ, и умирать не придется. Сколько пожелаетъ человѣкъ, столько и проживетъ.

Противны и жутки были такiя рѣчи въ устахъ человѣка, уже стоявшаго одною ногою въ гробу.

V

Пронзительный звонокъ будильника въ комнатѣ Мишеля Строгова пробуждалъ и Неонилу Львовну. Она, кряхтя и охая, поднималась съ широкаго ложа и, шлепая туфлями, шла къ столу разжигать керосиновый примусъ. Она готовила на всю семью утреннiй кофе.

Только полковникъ Георгiй Димитрiевичъ Нордековъ продолжалъ спать крѣпкимъ сномъ не знающаго заботъ человѣка. Онъ увѣрялъ, что никакой шумъ, если только онъ лично его не касается не можетъ помѣшать ему спать. Онъ разсказывалъ, что на войнѣ онъ спалъ крѣпчайшимъ сномъ подъ грохотъ канонады и трескъ разрывающихся снарядовъ, и моментально вскакивалъ едва чуть слышно рипѣлъ подлѣ него полевой телефонъ.

Полковникъ Георгiй Димитрiевичъ былъ человѣкъ военный. Точно съ того дня, какъ затянули его въ кадетскiй мундирчикъ, онъ выковался въ подлиннаго солдата и ничто не могло поколебать или измѣнить его солдатской души. Какъ раньше онъ твердо вѣрилъ въ правоту отступленiй «по стратегическимъ соображенiямъ», не сомнѣвался въ томъ, что они побѣдили бы, если бы не проклятая революцiя, такъ и потомъ, «смѣнивши вѣхи», снявъ лозунги: — «за вѣру, царя и отечество» и замѣнивъ ихъ сначала: — «за учредительное собранiе», потомъ: — «за единую, великую, недѣлимую Россiю» и, наконецъ: — «за нацiональную Россiю» онъ ни на минуту не сомнѣвался въ правотѣ своего дѣла и въ правильности работы «вождей».

Крѣпкiй, пятидесятилѣтнiй сангвиникъ, въ мѣру пополнѣвшiй, съ красивымъ, холенымъ, всегда чисто выбритымъ, розовымъ лицомъ, съ густыми волосами, причесанными на проборъ, онъ былъ ловокъ и строенъ безъ всякой гимнастики. Членъ многихъ офицерскихъ объединенiй, предсѣдатель своего полкового объединенiя, неутомимый посѣтитель всѣхъ обѣдовъ, банкетовъ, чашекъ чая, лекцiй, внимательный и восторженный слушатель рѣчей на нихъ произносимыхъ — онъ съ дѣтскою пррстотою вѣрилъ во все, что тамъ говорилось.

Жидовская тракспортная контора, гдѣ онъ служилъ, возка ящиковъ съ таможни и на таможню, провѣрка коносаментовъ и накладныхъ, ловкое сованiе франковыхъ монетъ въ руку вѣсовщикамъ — это все было временное. Это не была жизнь. Просто дурной сонъ. Жизнь начиналась тогда, когда они собирались въ задней комнатѣ третьеразряднаго французскаго ресторана, гдѣ для этого случая развѣшивали по стѣнѣ Русскiй флагъ, портреты «вождей» и полковые флюгера, когда человѣкъ семьдесятъ пожилыхъ людей въ скромныхъ черныхъ пиджакахъ по командѣ старшаго «господа офицеры» прекращали разговоръ и куренiе и вытягивались у своихъ стульевъ, и входилъ генералъ въ такомъ же пиджакѣ, какъ и они. Тогда начинались воспоминанiя, рѣчи, старые анекдоты старыхъ временъ. И точно хорошее вино, чѣмъ старѣе становились они, тѣмъ крѣпче чувствовались. На этихъ обѣдахъ всегда была бодрость вѣры въ завтрашнiй день — и… въ конечную побѣду. На нихъ говорили о Россiи. Они еще не смѣли пѣть Русскiй гимнъ. Одинаково воспитанные и равно пришибленные судьбою они были разныхъ убѣжденiй и считали неделикатнымъ что нибудь навязывать другому. Пѣли полковыя пѣсни, пѣсни войны и съ блестящими отъ выступившихъ слезъ глазами слушали рѣчи ораторовъ. Это и была настоящая жизнь. Все остальное былъ дурной кошмарный сонъ.

Вчера въ день ихъ училищнаго праздкика ихъ собралось сто двадцать человѣкъ. Маленькiй крѣпкiй, бритый генералъ (онъ былъ среди нихъ старшимъ и по выпуску и положенiемъ) отчетливо, чеканя слова говорилъ съ большимъ подъемомъ страстную рѣчь. Цѣлительнымъ бальзамомъ въ израненныя души вливались его слова.

Гдѣ то на верху сейчасъ звенѣлъ будильникъ и надъ головою и такъ, что гнулись доски потолка, топалъ босыми ногами его сынъ — Мишель Строговъ — а полковникъ, проснувшiйся раньше обыкновеннаго ничего этого не слышалъ и не замѣчалъ. Онъ снова и снова переживалъ эту бодрящую, освѣжающую душу рѣчь ихъ руководителя.

— Мы, господа, — повторялъ про себя полковникъ такъ запомнившiяся ему чудныя слова, — не покинули театра военныхъ дѣйствiй. Кругомъ царитъ миръ… Да это правда, но это кажущiйся только миръ. Война съ большевиками, война за Россiю продолжается…

Это было главное. Это было самое утѣшительное. И какъ это, очаровательно что ли? выходило что вотъ онъ, полковникъ Нордековъ, лежитъ себѣ спокойно на Виллѣ «Les Coccinelles», потомъ поѣдетъ въ свою транспортную контору, а война все таки продолжается. Нордековъ зналъ, что такое война. Ему приходилось на войнѣ по одиннадцати сутокъ быть безъ настоящаго сна… Онъ зналъ, что значитъ голодъ… Онъ зналъ, что значитъ обстрѣлъ тяжелыми батареями, вой, гулъ и трескъ лопающихся снарядовъ, ядовитый запахъ газовъ и тошное ожиданiе смерти, когда совсѣмъ пересыхаетъ во рту и глохнетъ ухо… онъ зналъ, что такое «война продолжается» и тѣмъ не менѣе ему такъ отрадно было слышать эти слова въ мирной обстановкѣ Парижскаго ресторана. Да, война продолжается… Они находятся въ тылу… Развѣ и на войнѣ не бываютъ дни отдыха, затишья, когда послѣ тяжелыхъ боевъ отведены въ глубокiй тылъ и ждутъ пополненiй?… Правда, это стоянiе въ резервѣ длится немного долго… Скоро одиннадцать лѣтъ, какъ смолкъ гулъ пушечной канонады… Но… услужливая память подсказывала примѣръ изъ исторiи и какой примѣръ!.. Самого Суворова… He жилъ ли онъ почти четыре года въ селѣ Кончанскомъ, ходилъ въ церковь, звонилъ на колокольнѣ, читалъ на клиросѣ, училъ деревенскихъ ребятъ… И вдругъ… Итальянскiй походъ и переходъ черезъ Альпы!.. Да… эти слова были колдовскiя, чудныя, несказанно прекрасныя слова. Они все звучали въ ушахъ, какъ великолѣпный сонъ, съ которымъ не хочется разстаться…

— Война не прекращалась ни на минуту, и она не можетъ прекратиться. И тѣ, кто объ этомъ, быть можетъ, по малодушiю своему забывали — пусть почувствуютъ напоминанiе этого въ похищенiи Кутепова… Это прорывъ нашего фронта. Военныя дѣйствiя продолжаются… Они требуютъ единоначалiя… Я поднимаю высоко бокалъ за нашего предсѣдателя… Ваше превосходительство, дерзайте!.. Требуйте отъ насъ безпрекословнаго подчиненiя и знайте, что мы исполнимъ свято всякое ваше приказанiе…

Тогда, вчера, казалось, что они встанутъ послѣ этого и всѣ вмѣстѣ пойдутъ на rue de Grenelle мстить за генерала Кутепова… Война продолжается… Фронтъ прорванъ… Онъ долженъ быть возстановленъ…

Они никуда не пошли…

Но, когда тихонько, на носкахъ, боясь воркотни жены, во второмъ часу ночи, крался полковникъ къ себѣ на rue de la Gare и осторожно вставлялъ ключъ въ замочную скважину — бурно колотилось его сердце…

«Военныя дѣйствiя» продолжались гдѣ то, помимо него…

Онъ спалъ безпокойнымъ, прерывчатымъ сномъ.

Просыпался и думалъ: — «а вѣдь и точно: — какое то движенiе, сдвигъ какой то есть… Возможно, что французы?… Они, кажется, уже поняли… Да, конечно, мѣшаетъ Брiанъ… Но не вѣчно онъ будетъ сидѣть министромъ… Работа Коти… «L'Ami du Peuple» подготовляетъ общественное мнѣнiе… Во Францiи пресса это все… Сербiя плац-д-армомъ… Тамъ русскiя формированiя… Что же, пожалуй?… дивизiя?…»

У полковника въ рыночномъ письменномъ столѣ, въ лѣвомъ ящикѣ и подъ ключомъ лежала большая тетрадка, то, что въ старину называли «брульономъ» (теперь и слова этого не знаютъ). Въ немъ бисернымъ, аккуратнымъ почеркомъ онъ заносилъ:

«Обученiе звена и взвода въ двухъ недѣльный срокъ». «Обученiе роты въ три недѣли». «Пять тактическихъ ученiй батальона». «Тактическая задача для трехъ батальоннаго полка». «Пулеметныя отдѣленiя въ строю роты». «Служба связи батальона, полка и дивизiи» — все плоды долгихъ и серьезныхъ размышленiй, боевого опыта великой и гражданской войнъ.

Все это пригодится въ тотъ часъ, когда… Онъ этого часа ждалъ и вѣрилъ, что этотъ часъ придетъ…

И вдругъ ноги холодѣли. Отъ нихъ бѣжалъ ледяной токъ къ головѣ. Мысль стыла.

«Нѣтъ, никогда иностранцы не помогутъ. А впрочемъ для чего въ самомъ дѣлѣ намъ иностранцы?…». На послѣдней лекцiи, гдѣ былъ полковникъ, лекторъ представилъ аудиторiи какого то краснаго летчика, перелетѣвшаго изъ С.С.С.Р. для спасенiя своей заблудившейся въ «право-лѣвацкихъ» уклонахъ души. И тотъ летчикъ съ развязной самоувѣренностью разсказывалъ, что красная армiя — армiя нацiональная, любящая Россiю и что будетъ день, когда она прогонитъ отъ себя коммунистовъ и сольется съ «бѣлой армiей» и тогда всѣ старые Русскiе офицеры найдутъ въ ней мѣсто и работу.

Тогда его брульонъ, его знанiя, его боевой опытъ пригодятся. Онъ перебиралъ въ памяти фамилiи своихъ товарищей по академiи, оставшихся по ту сторону и служившихъ большевикамъ. Какъ то встрѣтится онъ съ ними? Подастъ имъ руку? Найдетъ общiй языкъ для разговора? Какъ подойдетъ онъ къ строю вчерашнихъ красноармейцевъ и что скажетъ имъ? И что это будетъ за строй?… Дивизiя?… Полкъ?… Хотя бы батальонъ!..

Эти мысли прогоняли сонъ… Но отнять эти мысли, — и не будетъ смысла жить… Что тогда останется?…

Ненавидящая, презирающая и плохо это скрывающая жена?… Матерьялистка «мамочка»?… И сынъ — хулиганъ, едва ли не большевикъ, Мишель Строговъ!..

Жить не стоитъ… Засунуть поглубже въ ротъ холодное дуло револьвера и гдѣ нибудь въ глуши… Въ Версальскомъ лѣсу, или въ лѣсу Фонтенебло… «Sauter la cervelle», какъ говорятъ французы.

Жить безъ этихъ мечтанiй… О Россiи?… Объ армiи?… О томъ, что еще куда то пригодишься?… Невозможно…

Его жена встала и торопливо совершала свой несложный утреннiй туалетъ. Полковникъ лежалъ, прикрывъ глаза, и наблюдалъ ее. Какъ обезобразили ее остриженные волосы!.. И какая сѣдина въ нихъ!.. Когда то онъ такъ сильно и страстно любилъ ее… Цѣловалъ въ шею ниже затылка, гдѣ теперь щетиной торчатъ неопрятные волосы… Бѣдность?… Да, пожалуй, и бѣдность.

— Вставайте, Георгiй Димитрiевичъ, — повернувшись отъ маленькаго зеркала, сказала ему Ольга Сергѣевна. — А то опять вашу газету не успѣете прочитать.

Полковникъ открылъ давно не спящiе глаза, для приличiя потеръ ихъ и сразу обѣими ногами сталъ на полъ. Онъ шагнулъ къ двери, вышелъ въ крошечиую переднюю, гдѣ на вехоткѣ лежала Топси, погладилъ заласкавшуюся къ нему собаку, открылъ ей дверь и крикнулъ внизъ:

— Нифонтъ Иванычъ, откройте, пожалуйста, дверь собакѣ… Какая погода?…

Снизу, откуда былъ слышенъ стукъ молотка, раздался бодрый стариковскiй голосъ:

— Заразъ, ваше высокоблагородiе. Молоточекъ прекратилъ свою дробь. Внизу скрипнула дверь, и тотъ же голосъ добавилъ:

— А похода есть — дождь!

VI

Топси — собака особенная. Когда и кто училъ ее этимъ премудрымъ штукамъ — никто не помнитъ. Кажется, полковникъ, когда былъ безработнымъ, скуки ради, объяснялъ внимательно жолтыми топазами, не мигая смотрѣвшей на него собакѣ, что у газетчика въ ларькѣ на place de la Gare есть разныя Русскiя и французскiя газеты. Есть «Возрожденiе», гдѣ редакторомъ Петръ Бернгардовичъ Струве, другъ Добровольческой Армiи, и есть «Послѣднiя Новости», гдѣ редакторомъ Павелъ Николаевичъ Милюковъ — врагъ Добровольческой Армiи, есть газета «Liberte» — хорошая газета и есть газета «L'Humanite», очень даже скверная газета. По утрамъ надо приносить газету «Возрожденiе». Полковникъ подносилъ къ носу Топси еще влажный, утреннiй номеръ и давалъ его нюхать. Топси слегка воро тиланосъ — пахло совсѣмъ невкусно — типографской краской, — но брала, брезгливо поджимая губы и языкъ и морщась, свернутый номеръ и покорно шла за полковникомъ. Потомъ она научилась дѣлать это самостоятельно. Газетчикъ давалъ ей нужную газету, получая отъ полковника разсчетъ по окончанiи мѣсяца.

Топси выбѣжала за калитку крошечнаго палисадника, по узкой дорожкѣ, покрытой асфальтомъ, пробѣжала къ воротамъ, мимо маленькихъ, еще спящихъ дачъ и свернула на rue de la Gare.

Моросилъ мелкiй дождь. Непрiятная была погода. «Людямъ хорошо», — думала Топси, — «у нихъ есть зонтики, а какъ я донесу газету, не промочивъ ее?

Полковникъ опять будетъ ругаться, а «мамочка» выгонитъ изъ теплой комнаты отъ «саламандры», и будетъ ворчатъ, что отъ меня пахнетъ псиной… Эхъ, жизнь собачья!..»

Поднявъ на спинѣ ершомъ шерсть, Топси, бѣжала знакомыми улочками, избѣгая place du Marche, гдѣ всегда бывали собаки, и гдѣ жилъ отвратительный кобель Марсъ, длинный, на короткихъ лапахъ, съ жесткою, какъ щетина, во всѣ стороны торчащею шерстью шоколаднаго цвѣта и съ мордой, такъ заросшей волосами, что еле были видны черные глаза. И это чучело морское, говорятъ, — люди, конечно, говорятъ — очень модная собака!.. Этотъ негодяй не пропускалъ ни одной корзины съ салатомъ, или картофелемъ, ни одной груды кочановъ цвѣтной капусты, положенныхъ подлѣ ларьковъ на рынкѣ, чтобы ихъ не опрыскать. Завидѣвъ Топси, дѣловито бѣгущую съ газетой въ зубахъ, онъ норовилъ наскочить на нее сзади и осѣдлать ее своими безобразными, короткими лапами. Онъ тогда тяжело дышалъ, какъ толстый старикъ, и длинный красный языкъ торчалъ изъ безобразной, косматой, шерстистой морды, какъ флагъ революцiи надъ лохматыми головами пролетарiата. Надо было увернуться, огрызнуться, можетъ быть, даже и хватить зубами нахала, а какъ это сдѣлать, когда газета зажата въ пасти и нельзя ее выронить на грязной дорогѣ?

У газетнаго ларька стоялъ Лимонадовъ. Топси знала его. Это былъ пожилой господинъ, поэтъ, кажется, единственный Русскiй, съ кѣмъ полковникъ никогда не раскланивался. Говорятъ: — большевикъ!.. Топси было непрiятно становиться при немъ на заднiя лапы, опираясь передними о край прилавка и ждать, когда торговецъ достанетъ нужную газету.

Лимонадовъ о чемъ то говорилъ съ газетчикомъ, кивая головою на собаку, и оба смѣялись.

Продавецъ подалъ газету Топси. Той хотѣлось поскорѣе отдѣлаться отъ непрiятной компанiи, и она, схвативъ газету клыками, и стараясь возможно меньше намочить ее на дождѣ, опрометью бросилась отъ прилавка.

Лимонадовъ и газетчикъ провожали ее почему то дружнымъ хохотомъ.

«Мерзавцы!..»

Полковникъ ждалъ въ «мамочкиной» комнатѣ, гдѣ кипѣлъ на примусѣ коричневый кофейникъ и пахло керосиномъ, кофе и булками. Тамъ сидѣлъ совсѣмъ готовый, чтобы идти на работу Мишель Строговъ въ каскеткѣ на затылкѣ, и, держа обѣими руками большую тяжелую чашку, пилъ горячiй кофе.

Топси, какъ это и полагалось по ея собачьему ритуалу, открыла лапой притворенную дверь, подбѣжала, любезно извиваясь всѣмъ тѣломъ и виляя короткимъ, обрубленнымъ хвостомъ, къ полковнику, сѣла передъ

нимъ, осторожно толкнула его лапой и подняла голову съ газетой.

Но полковникъ вмѣсто того, чтобы взять газету изъ зубовъ Топси, поласкать ее по головѣ и дать ей кусочекъ сахару, сдѣлалъ свирѣпые глаза и такъ посмотрѣлъ на Топси, что та перестала вилять хвостомъ и уронила газету на полъ.

— Ты что принесла, стерва?… А?…

Топси виноватыми глазами смотрѣла на полковника.

— Нѣтъ, посмотрите, пожалуйста, какая это каналья здѣсь издѣвается надо мною!.. Я этому мерзавцу Жюльену пойду и морду набью!

Полковникъ схватилъ съ пола свернутый, мокрый листъ газеты и съ силою злобно ударилъ имъ по носу Топси. Собака отвернулась и заморгала глазами. Въ жолтыхъ топазахъ отразились недоумѣнiе и страхъ. Полковникъ сталъ бить приникшую къ землѣ собаку по чемъ попало. Топси жалобно визжала. На ея визгъ вбѣжали теща и Ольга Сергѣевна.

— Ты мнѣ что принесла, дрянь? — бѣшено кричалъ полковникъ. — Ты мнѣ жидовскую газету принесла!.. Ты что издѣваешься надо мною?..

— Оставьте собаку, Георгiй Димитрiевичъ, — закричала Ольга Сергѣевна. — Развѣ она понимаетъ, что ей даютъ?… Можетъ быть «Возрожденiе» сегодня не вышло почему либо, и газетчикъ ей далъ эту газету.

— He брать была должна!.. Я ее, дуру, училъ… Сколько разъ нюхать давалъ и ту и другую.

— Ее читать было нужно учить, а не нюхать, — сказалъ съ насмѣшкою Мишель Строговъ и съ трескомъ поставилъ на круглый столъ пустую чашку.

— Ты что щен…

Мишель Строговъ узко поставленными, строгими, сѣрыми, маленькими глазами посмотрѣлъ на отца и повелъ широкими плечами. Лицо изъ подъ круглой рабочей каскетки казалось наглымъ. Что то хулиганское, «большевицкое» было въ немъ и отъ взгляда Мишеля, насмѣшливаго и властнаго холодъ прошелъ по жиламъ полковника. Молнiей пробѣжала мысль — «трогать его нельзя. Нынѣшняя молодежь… Ей что?… Она и на отца руку подниметъ… Или совсѣмъ уйдетъ… А онъ съ его шофферскимъ заработкомъ — главная опора семьи».

Полковникъ сталъ совать газету въ пасть собакѣ и говорить сердито, стараясь не глядѣть на сына.

— Пойди и перемѣни!.. Пойди и перемѣни! Мишель Строговъ все такъ же насмѣшливо, какъ взрослый на задурившаго ребенка смотрѣлъ на отца. Потомъ вздернулъ плечами, шмыгнулъ носомъ и, ни съ кѣмъ не прощаясь, вышелъ изъ комнаты. Его тяжелые башмаки загремѣли по лѣстницѣ. Звонко щелкнула желѣзная калитка палисадника.

— Позвольте мнѣ газету, Георгiй Димитрiевичъ, — сказала теща. — Я пойду и перемѣню вамъ ее.

Неонила Львовна была въ старомодной — изъ Россiи еще — черной шляпкѣ грибомъ, въ черномъ старомъ платьѣ, подобранномъ по манерѣ прабабушекъ резиновымъ пажомъ, въ порыжѣлой накидкѣ и съ зонтикомъ въ рукѣ. Она отобрала отъ полковника газету, крикнула собаку и пошла къ дверямъ. Топси, поджавъ хвостъ въ сознанiи горькой обиды, покорно шла за нею. Въ прихожей она взяла въ зубы корзину. Это была другая ея обязанность — носить за «мамочкой» провизiю.

Полковникъ, сердито фыркая, пилъ кофе. Противъ него сидѣла Ольга Сергѣевна.

— Хотя бы воспользовались случаемъ и хоть разъ почитали газету другого направленiя. А то на все смотрите глазами «Возрожденiя», — говорила она наигранно спокойно.

Полковникъ мрачно молчалъ. Онъ косился на часы, бывшiе у него на ремешкѣ на рукѣ и разсчитывалъ, успѣетъ онъ встрѣтить тещу, или проще самому взять у газетчика, да за одно и выругать его. И онъ придумывалъ слова, чтобы газетчикъ не слишкомъ обидѣлся. «Especes de nouilles» — не сильно ли будетъ?… Хотѣлъ спросить у жены, да побоялся: — смѣяться надъ нимъ станетъ.

Они вышли вмѣстѣ. Молча, толкаясь раскрытыми зонтиками — полковникъ все никакъ не могъ научиться носить зонтикъ — спустились по узкой пѣшеходной дорожкѣ къ станцiи. Молча сидѣли рядомъ въ вагонѣ и, когда вышли, — онъ пошелъ вверхъ по набережной, она направилась къ мосту съ золотыми статуями, самому красивому мосту въ Парижѣ, носившему гордое, славное и звучное имя: — «мостъ Императора Александра III».

Разставаясь они не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Не кивнули другъ другу головой. Не улыбнулись ласково. Они все давно сказали другъ другу, и новыхъ ласковыхъ словъ у нихъ не было. Они не понимали одинъ другого и потому не могли простить, онъ ея холодности къ нему, она той тяжкой трудовой бѣдности, что смѣнила ихъ когда то безпечальное, красивое житiе въ прежней Россiи.

Этотъ мостъ съ золотыми статуями всякiй разъ невольно блескомъ своего имени возвращалъ ее къ воспоминанiямъ Петербургскаго дѣтства. Печальная улыбка накладывала складки на ея еще красивое, увядающее лицо, и она, шла, широко раскрывъ громадные, лучистые глаза и никого не видя. Она спотыкалась о каменныя плиты, попадала ногою въ лужи и осуждала всѣхъ тѣхъ, кого считала виновниками потери прекраснаго прошлаго и въ ихъ числѣ и своего мужа.

«Георгiй Димитрiевичъ», — думала она. — «Какъ ей… тогда… казалось… Георгiй Побѣдоносецъ… Димитрiй Донской — побѣдитель татаръ на Куликовомъ полѣ… И не побѣдоносецъ… Ку-у-да!.. И чьи теперь побѣды, въ чьихъ рукахъ Куликово поле и берега Дона и Непрядвы?…»

VII

Этотъ день былъ для Топси сложнымъ и труднымъ. Когда съ утра не повезетъ, то ужъ не повезетъ!

Но Топси съ честью вышла изъ труднаго положенiя и Зося, «ами» Фирса Агафошкина, когда выслушала разсказъ Неонилы Львовны о всѣхъ подвигахъ Топси, хлопнула себя мокрыми руками по бедрамъ — она стирала Фирсово бѣлье — и, блистая свѣтло голубыми глазами, воскликнула:

— Алэ яки у насъ Топси, прошэ пани… Тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить…

И точно Топси отличилась на все мѣстечко. Она шла очень разсѣянная за Неонилой Львовной. Ея собачья совѣсть была смущена, Чѣмъ она такъ провинилась передъ полковникомъ?.. За что ее ругали и били?..

Она принесла какъ всегда газету?.. Что же такое случилось?..

Въ булочной было много народа. Неонила Львовна отобрала шесть простыхъ булочекъ для ужина и три хрустящихъ «круассана» себѣ для кофе, положила еще въ корзину большой вѣсовой хлѣбъ и все это сдала Топси. Въ своемъ разсѣянномъ съ утра состоянiи Топси и не замѣтила, какъ старуха вышла лзъ булочной. Топси выскочила на улицу съ корзиной въ зубахъ и посмотрѣла по сторонамъ. Нигдѣ не было видно старухи. Топси вернулась обратно, поставила корзину въ углу и сѣла рядомъ. Она думала: — «дождусь». Но сейчасъ нсе сообразила, что «мамочка» могла пойти рядомъ въ мясную. Топси выскочила было снова, но тотчасъ и вернулась.

«Развѣ можно въ теперешнее время оставить корзину съ булками?… Нынче народъ такой ненадежный. Вотъ, хоть взять того же Лимонадова? Съ газетой это непремѣнно онъ что нибудь подстроилъ. Пакость какую нибудь сдѣлалъ!.. Свиснетъ кто нибудь у меня корзину, а я отвѣчай… Люди!.. Они такiе!.. Отъ нихъ всего можно ожидать!..»

Булочникъ заинтересовался поведенiемъ собаки. Онъ, казалось, читалъ ея мысли. Это онъ все потомъ и разсказалъ «мадамъ Олтабассоффъ».

Топси между тѣмъ снова взяла корзину въ зубы и пошла съ нею искать Неонилу Львовну. Она, не входя въ мясную, оглянула глазомъ покупателей. Неонилы Львовны тамъ не было. Дошла до мелочной «?рiсеriе», тамъ Неонила Львовна всегда брала масло. Нѣтъ… И тамъ не было старухи. Топси постояла у дверей въ раздумьи и пошла обратно въ булочную.

«Хватится меня, а не меня, такъ булокъ и придетъ «мамочка» обратно въ булочную. He пойдетъ она до мой безъ своихъ хрустящихъ круассановъ. Теперь, когда всѣ ушли, самое то старухино счастье начинается. Усядется съ газетой и станетъ кофеи распивать».

Топси поставила корзину въ самый уголъ и легла рядомъ.

И точно — Неонила Львовна вернулась. Булочникъ разсказалъ ей всѣ собачьи маневры, и старуха ласкала собаку, впрочемъ не столько за ея умъ, сколько въ отместку за побои полковника. Они шли вмѣстѣ подъ мелко сѣющимъ дождемъ. Старуха подробно разсказывала собакѣ, какое наказанiе для нихъ всѣхъ отъ тупого солдафона полковника и какъ онъ сегодня былъ несправедливъ къ Топси, а та слушала ее, поднимая временами на нее жолтые топазы своихъ глазъ и настораживая уши. Топси хотѣлось все разсказать про Лимонадова, да какъ скажешь, когда во рту тяжелая корзина съ провизiей и совсѣмъ не умѣешь говорить по человѣчески? Вилять хвостомъ?… Направо и налѣво?… Но это только Александръ Ивановичъ Купринъ знаетъ «пуделиный языкъ», а мамочка — та ничего не пойметъ».

Дома опять были разсказы про Топсинъ умъ… Восторговъ было не обобраться. Нифонтъ Ивановичъ сказалъ: — «Экiй умъ Господь всякой твари послалъ».

Фирсова «ами» цѣловала собаку и повторяла: — Алэ яки у насъ Топси, панъ Нифонъ, тэразъ вшысци о ней бэндонъ мувить.

VIII

Задолго до того, какъ рѣзкою, надоѣдливою, заливистою трелью по всему сквозному домику зазвучалъ будильникъ Мишеля Строгова, когда еще было темно на дворѣ, и бѣдный разсвѣтъ не могъ пробиться сквозь туманы дождевой сѣтки — жолтымъ огнемъ засвѣтились узкiя окна маленькаго подвальчика и на крыльцѣ появился старый Нифонтъ Ивановичъ.

Онъ въ черномъ пальтишкѣ, надѣтомъ поверхъ грубаго холщевого бѣлья — еще съ Дона — въ деревянныхъ, французскихъ башмакахъ «сабо» на босу ногу и съ непокрытой головой. Щуря узкiе глаза, онъ подставляетъ лицо, лобъ и волосы холоднымъ каплямъ и жмурится, вглядываясь вдаль. Лучшее умыванiе — Божья роса.

Въ мутныхъ проблескахъ свѣта его взоръ упирается въ высокую стѣну изъ тонкихъ плитокъ бетона сосѣдняго дома, видитъ блеклыя черныя георгины и голыя сирени въ палисадникѣ, простую желѣзную рѣшетку, калитку и чуть бѣлѣющее пятно жестяного ящика для писемъ.

Онъ тяжело вздыхаетъ.

«А дома то что?» — съ тоскою думаетъ онъ. Съ отвращенiемъ вдыхаетъ утреннiй воздухъ и, несмотря на свѣжесть, широкими ноздрями большого носа ощущаетъ запахъ керосиновой и бензинной гари. Онъ слышитъ греготанiе большого города, мiровой столицы, Вавилона ужаснаго.

Сколько разъ, вотъ такъ же по утрамъ онъ стоялъ на маленькомъ крылечкѣ бѣлой, мазаной хаты на хуторѣ Поповскомъ. И такъ же осенью была непогода и съ ночи сѣялъ маленькiй дождь. Но тамъ утромъ!.. Боже!.. Какая красота была тамъ ранними зорями, даже и въ хмурные осеннiе дни! Хата стояла на краю хутора. За низкимъ тыномъ, обвитымъ косматымъ терновникомъ чернѣла степь. И надъ нею — и какъ это всегда было красиво и полно Божьяго величiя — подъ черными осенними тучами золотой разсвѣтъ пылалъ. Въ тѣ часы подъ такимъ же… да никогда не подъ такимъ, а подъ свѣжимъ душистымъ, съ неба спадающимъ дождикомъ сами собою Давидовы псалмы лѣзли на память и удивительныя молитвы слагались въ головѣ.

«Господи, отрада моя, прибѣжище мое, красота мiра Твоего передо мною и къ Тебѣ простираю руки мои».

А какой густой терпкiй духъ полыни и этого особаго степного, земляного воздуха шелъ отъ широкой дали! Вдругъ перебьетъ его соломенною гарью — у сосѣда, знать, печь растапливать стали, — отнесетъ дымокъ въ сторону, и опять запахъ земли, безпредѣльной степи и стараго жнивья. Отъ большой скирды хлѣбомъ пахнетъ. Навозомъ отъ сарайчика. Овцами изъ недалекой, камнями обложенной кошары… И народятся звуки. Запоютъ третьи пѣтухи, залаетъ собака у Байдалаковыхъ, и ей отвѣтятъ другiя по всему хутору. И потомъ вдругъ на минуту все смолкнетъ. Станетъ тогда слышно, какъ вздыхаютъ лошади, со звономъ льется молоко въ ведерко. Значитъ, тетка Марья съ Аниськой пришли доить коровъ.

— Да… Хорошо!.. Ахъ хорошо!..

Нифонтъ Ивановичъ замѣчаетъ, что пальтишко его намокло и съ сѣдыхъ прядей холодныя капли бѣгутъ по бритымъ щекамъ и падаютъ на сѣдые усы.

Пора за работу.

На маленькой газовой плиткѣ, въ жестяномъ чайникѣ ключомъ кипитъ вода. Чернѣетъ рядомъ въ кострюлькѣ, плавясь, вонючiй сапожный варъ.

— Фирсъ, — кричитъ старикъ за перегородку. Оттуда слышенъ шопотъ, смѣшокъ, будто поцѣлуи, шлепокъ по спинѣ, и появляется Фирсъ, немытый, лохматый, по модѣ остриженный — копна волосъ на темени, а надъ ушами такъ гладко острижено, что сквозитъ желтая кожа. Лицо кругомъ бритое — на казака совсѣмъ не похожiй. На бѣлую съ голубыми полосками рубашку, безъ воротника и безъ галстуха, накинутъ потрепанный пиджачишко, штаны въ полоску спускаются едва до щиколотокъ, а на большихъ ногахъ обуты толстоносые американскiе рыжiе ботинки.

— Здравствуйте, дѣдушка, Нифонтъ Ивановичъ, — развязно говоритъ Фирсъ.

— Ты, братъ, раньше морду да лапы помой, да Богу помолись, а тады уже здоровкайся.

Фирсъ идетъ къ умывальнику съ проведенной водой въ углу комнаты и плещется тамъ. Потомъ у зеркала расчесываетъ жесткiе, перьями торчащiе волосы и подходитъ къ дѣду, протягивая руку съ широкою ладонью.

— Бонжуръ гран-пэръ, — говоритъ онъ, громко фыркая. Ему нравится его шутка.

— Обормотъ… Право обормотъ, — ворчитъ дѣдъ,

— А ты что же Богу то молился?

— Какъ я могу молиться, Нифонтъ Ивановичъ, коли ежели я сомнѣваюсь? Кругомъ, можно сказать, такая культура… Автомобили, метрополитэнъ, Тур-д-Эйфель, Трокадеро… — Тутъ молитва мнѣ кажется жестокой сарказмой.

— Обормотъ… И въ кого ты такой дурной уродился?..

— Ну, что вы, Нифонтъ Ивановичъ, одно слово затвердили… Тутъ такое образованiе… Права человѣка… Рентабельность…

— Ты… Образованный… — сердито кричитъ дѣдъ.

— Ты какъ дратву то держишь. Ты мнѣ эдакъ только товаръ портишь… Образованный… Тебѣ сколько годовъ?

— Двадцать третiй пошелъ.

— Это тебѣ уже въ первой очереди служить… Я въ твои годы какъ джигитовалъ… Ты на лошадь сѣсть не сможешь!.. Образованный… Съ какой стороны къ ей подойти такъ и то не знаешь.

— Съ правой… Нѣтъ… съ лѣвой… Конечно, съ лѣвой.

— Съ лѣвой… Дурной… Ты къ ей подходи такъ, чтобы она тебя издаля восчувствовала. Уваженiе тебѣ оказала. Ты къ ей съ любовью… Огладь!.. Осмотри!.. Чтобы большой палецъ подъ подпругу пролѣзалъ… За луку потрогай… Поводъ разбери… А тады уже садись по прiему, какъ учили… Вотъ это тебѣ красота будетъ.

— Что жъ, Нифонтъ Иванычъ, старыя то пѣсни пѣть. Нынче, какая такая лошадь?… Ее теперь можетъ въ зологическомъ саду только и сыщешь. Теперь — машина. Еропланы по небу, таньки по землѣ. Я видалъ войну то въ синема. Совсѣмъ даже не такъ, какъ вы разсказываете… Люди въ землѣ закопались… Лошади нигдѣ и не видать… Людей на камiонахъ везутъ… Соскочутъ и заразъ въ землю ушли… Тамъ бетонъ… Газы… Вотъ она война то такъ обернулась… Да и теперь, какая такая война, когда Лига Нацiй и образовательный милитаризмъ.

— Обормотъ…

Старикъ наклоняется подлѣ низко опущенной электрической лампочки и стучитъ молоткомъ по кожѣ, натянутой на деревянную колодку.

Такъ работаетъ онъ, молча, хмуро, сердито сверкая сѣрыми глазами, пока не услышитъ голосъ полковника:

— Нифонтъ Иванычъ, откройте собакѣ дверь.

XI

День проходитъ въ работѣ. Нифонтъ Ивановичъ и Фирсъ тачаютъ сапоги, подбиваютъ подметки, наставляютъ каблуки, ставятъ заплатки — работа черная, дешевая, неблагодарная. Весь уголъ подвала заваленъ старыми башмаками съ мѣловыми отмѣтками на рваныхъ подошвахъ, и нудно пахнетъ отъ нихъ старою кожею и людскою, нечистою прѣлью. Рядомъ Зося готовитъ обѣдъ и тутъ же стираетъ бѣлье.

Обѣдаютъ молча. Дѣловито суютъ ложки въ общiй чугунокъ, тарелки обтираютъ корками бѣлаго хлѣба.

Послѣ обѣда Нифонтъ Ивановичъ дремлетъ часокъ на своей постели. Рядомъ за перегородкой шушукаются, охаютъ и вздыхаютъ Фирсъ съ Зосей. Нифонтъ Ивановичъ молчитъ. «Что жъ дѣло молодое», — думаетъ онъ. — «Нехорошо, что съ полькой… И опять же… Невѣнчанные»…

Съ двухъ часовъ снова стучатъ молотки, снуетъ игла съ дратвой, шило ковыряетъ кожу. Пахнетъ казачьими щами и варенымъ мясомъ, но постепенно этотъ запахъ съѣдается запахомъ сапожнаго лака. Малиново-коричневыя, блестящiя подошвы новыхъ подметокъ чинно выстраиваются на окнѣ.

— Тутъ этого… Деревянныхъ гвоздей никакъ не знаютъ… Тутъ все машиной… А какой съ ей прокъ… Съ машины то… Двѣ недѣли поносилъ и дырка, — ворчитъ старый дѣдъ. — А онъ ожерелокъ да халстукъ нацѣпитъ и ховоритъ: — культура!..

Онъ ждетъ шести часовъ. Тогда можно пошабашить.

Покончивъ съ работой Нифонтъ Ивановичъ поднимается къ полковницкой квартирѣ и, хотя — вотъ она кнопка электрическаго звонка, — онъ осторожно стучитъ.

— Вы, Нифонтъ Иванычъ? — отзывается изъ своей комнаты Неонила Львовна.

— Я, ваше превосходительство.

Нифонтъ Ивановичъ отлично знаетъ, что Неонила Львовна совсѣмъ не генеральша, и мужъ ея былъ по гражданской части, но знаетъ и то, что «масломъ каши не испортишь».

— Дозвольте газетку.

Получивъ газету, Нифонтъ Ивановичъ спускается въ палисадникъ и садится на «вольномъ воздухѣ«читать.

Читаетъ онъ медленно. Читаетъ онъ всю первую и послѣднюю страницы, пропуская фельетоны. «Тамъ зря пишутъ… Брехня одна»… Онъ поджидаетъ полковника, Нордековъ возвращается въ половину седьмого, и какъ бы ни былъ усталымъ, — всегда присядетъ поболтать со старымъ казакомъ. Въ немъ онъ чувствуетъ человѣка единомышленнаго, одинаково сильно страдающаго за Россiю и не могущаго примириться съ жизнью заграницей.

Едва полковникъ показывается у желѣзной рѣшетки, Нифонтъ Ивановичъ поднимается со скамейки, вытягивается и, если былъ въ шапкѣ, снимаетъ шапку. Нифонтъ Ивановичъ не любитъ носить шляпы.

— Уже очень неподобные тутъ уборы, — объяснялъ онъ свое нерасположенiе къ заграничнымъ шляпамъ. — Котелки — на нѣмца похоже… Фулиганскiя шляпы — ну чисто — «товарищи»… Мягкую шляпу взять — не то тальянецъ, не то ахтеръ.

— Здравствуйте, Нифонтъ Ивановичъ, — защелкивая калитку, говоритъ полковникъ.

— Здравiя желаю, ваше высокоблагородiе.

— Ну, какъ вы?

— Какъ вы, ваше высокоблагородiе?… Не слыхали ли чего утѣшительнаго? Можетъ изъ Россiи что слышно?… На Тихомъ Дону не подымаются ли наши?… Что Брiанъ насчетъ перемѣны политики?… Пора бы, кажется, суть дѣла понять… Уже кругомъ идетъ… Хуже некуда!.. Можетъ дѣдъ Хинденбургхъ чего не надумалъ?… Али по прежнему съ большевиками?… съ христопродавцами?…

Ничего утѣшительнаго не было слышно. Дни шли за днями, вытягиваясь въ длинную очередь, становились годами, и нечего было сказать полковнику Нордекову старому казаку Агафошкину такого, отъ чего дружно надеждою забились бы ихъ сердца.

— Что жъ, ваше высокоблагородiе, — съ тоскою въ голосѣ говорилъ Нифонтъ Ивановичъ, — пора, наконецъ, и въ походъ. Нюжли же не увидимъ родной земли? Тихому Дону не поклонимся низко?…

Тогда говорилъ полковникъ все то, что слышалъ на ихъ собранiяхъ, что прочиталъ въ газетахъ, во что и самъ не вѣрилъ, но чему такъ хотѣлъ вѣрить.

— Да… да… конечно… Положенiе кругомъ и точно напряженно тяжелое. Въ Англiи Макдональдъ и Гендерсонъ — рабочее правительство. Они не понимаютъ того, что творится въ Россiи… Они думаютъ, что тамъ и правда рабоче крестьянская власть.

— А не куплены они, бываетъ, ваше высокоблагородiе? — тихо вставляетъ Нифонтъ Ивановичъ.

— Нѣтъ…не думаю… Не можетъ того быть… Хотя?… Отчего?… Теперь все можетъ быть… Германiя задавлена Версальскимъ миромъ и ищетъ спасенiя въ большевикахъ… Все это точно вѣрно… Но отчаяваться нечего. Просвѣтъ есть… Вы посмотрите, повсюду идутъ протесты противъ гоненiй на вѣру, собираются многолюдные митинги… Работаетъ Лига Обера…

— Имъ, ваше высокоблагородiе, протесты что!.. Имъ надо, чтобы по шапкѣ наклали по первое число. Нагайками ихъ какъ слѣдуетъ надо бы…

— Все таки… И въ самой Россiи… Пятилѣтка имъ не удается… А когда послѣ этого страшнаго напряженiя будетъ все тотъ же голодъ, та же нищета… Народъ непремѣнно возстанетъ…

Нифонтъ Ивановичъ тяжко вздыхаетъ.

— Нѣтъ, ваше высокоблагородiе, трудно ему возстать. У нихъ сила…

— Отчаяваться, Нифонтъ Ивановичъ не приходится. Отчаянiе это уже послѣднее дѣло. Надо вѣрить въ милосердiе Божiе и молиться.

— Это точно… А тольки…

Нифонтъ Ивановичъ растерянно мнетъ въ рукахъ газету.

— Вѣра, ваше высокоблагородiе, отходитъ… Мой Фирсъ отъ Бога отошелъ. Мамашу вашу, ея превосходительство, взять… Я осуждать, конечно, не смѣю… Лба никогда не перекреститъ… А образованныя очень… Да и какъ быть вѣрѣ, когда въ самой церкви шатанiе идетъ.

Нифонтъ Ивановичъ смущенно какъ то показываетъ мѣсто на послѣдней страницѣ, и полковникъ читаетъ: — «церковь… Въ воскресенье… митрополичьимъ хоромъ… Подъ управленiемъ… будетъ исполнена литургiя А. Т. Гречанинова…»

Полковникъ поднимаетъ на Нифонта Ивановича глаза.

— Ну?

— Вы изволили прочесть?… «Начало въ десять часовъ тридцать минутъ утра»… Это что же такое?… Какъ о кiятрѣ объявляютъ… Нѣтъ тебѣ, чтобы трезвономъ въ колоколъ ударить… По православному… Нѣтъ, какъ о смотрѣ какомъ пишутъ: — начало!.. Вы понимаете: — «начало»!!.. Опять же, ваше высокоблагородiе… Литургiя… Какая бываетъ литургiя?… Какъ положено… Iоанна Златоуста… Василiя Великаго, когда какая указана. Это какая же такая литургiя Гречанинова?… Соблазнъ человѣкамъ… Тамъ жертва великая, безкровная у алтаря приносится… Тамъ предстоять надо со страхомъ и трепетомъ… Тамъ Ликъ Божественный видѣть можно… Тамъ херувимы и серафимы… А тутъ, какъ въ Парамунтѣ какомъ господа въ гусарскихъ мундирахъ зазываютъ. «Впервые будетъ исполнено»… «Начало въ десять съ половиною часовъ»… Это же, ваше высокоблагородiе, только господа такое могли придумать. которые, какъ ваша мамаша невѣрующiе…

— Это не такъ, Нифонтъ Ивановичъ, — начинаетъ объяснять полковникъ, и не находитъ словъ объяснить Нифонту Ивановичу, зачѣмъ это такъ дѣлается.

— Это, ваше высокоблагородiе, Парижъ, — говоритъ старый Агафошкинъ и въ это слово вкладываетъ весь ужасъ своего отчаянiя.

Онъ смотритъ на ворота переулочка.

— Ну, ваше высокоблагородiе, пошабашимъ до завтрева. Барыня ваша идутъ… возвращаются.

И какъ два школьника, боящiеся попасться въ запрещенномъ куренiи, они быстро шмыгаютъ изъ садика. Нифонтъ Ивановичъ сбѣгаетъ въ подвалъ, полковникъ торопливо поднимается во второй этажъ и нажимаетъ пуговку электрическаго звонка. Его сердце быстро бьется. Онъ торопится войти такъ, чтобы Ольга Сергѣевна не замѣтила его на лѣстницѣ.

X

Такъ и жили они, обитатели виллы «Les Coccinelles» въ N 24 no rue de la Gare маленькаго припарижскаго мѣстечка. Раньше, когда они были въ Россiи, до войны, ихъ жизни сливались въ одну общую, какъ сливались жизни полковника, Ольги Сергѣевны и Шуры. Тогда была у нихъ одна общая вѣра въ Бога — не Карловацкая и не Евлогiанская, не восточно-католическая и не краснаго епископа, присланнаго изъ Совдепiи. Тогда было все равно, куда ходить молиться — въ аристократическую церковь при министерствѣ Удѣловъ, или молиться со «всѣми» во Владимiрскомъ соборѣ, или другой «приходской» церкви. Вѣра была одна — православная. И служители ея не вызывали никакихъ сомнѣнiй.

Тогда былъ Царь. Государь Императоръ, о комъ благолѣпно, величественно и благоговѣйно возглашали моленiя въ церквахъ всей Россiи. Когда незадолго до войны прiѣзжалъ Государь въ Ялту — Ольга Сергѣевна видѣла путь къ молу чуть не по ступицу колесъ усыпанный цвѣтами:-розы, глицинiи, нарциссы, магнолiи, — все дождемъ сыпалось подъ ноги лошадей вѣнценоснаго Монарха и его супруги — Матушки Царицы… Какое возбужденiе, какой восторгъ были на Ялтинскомъ молу, гдѣ Императрицей былъ устроенъ благотворительный базаръ и гдѣ стояла ошвартованная у мола Императорская яхта.

Тогда было — Отечество. He Украина, не Польша, не Казакстанъ, не Армянская республика, но великая Россiйская Имперiя — владычица трехъ океановъ. Отъ Калиша до Владивостока, отъ Торнео до Батума — все была одна Россiя, съ однимъ языкомъ, съ однимъ царемъ, съ разными религiями, но съ одною святою вѣрою.

Если и тогда не всѣ жизни сливались въ одну линiю, стремящуюся къ одной цѣли — карьерной ли, обогащенiю ли, къ славѣ ли, къ благополучiю, къ жертвенному ли исполненiю долга, то шли онѣ параллельно, какъ шли тогда жизни полковника и Нифонта Ивановича. Другъ друга тогда они не знали, но въ своемъ служенiи Родинѣ и царю были совершенно единомышленны.

Теперь, когда, какъ то вдругъ и совершенно неожиданно — не на то они разсчитывали, когда одни сознательно, другiе безсознательио шли заграницу — вышло такъ, что не стало у нихъ Родины, стали они «sans Patгiе», «Heimatlos» «бѣженцы», «эмигранты», вдругъ и жизни ихъ разошлись и, исходя изъ одной точки — виллы «Les Coccinelles» — стремительно, пучкомъ уходили въ разныя стороны, гдѣ были разныя понятiя, разные идеалы, гдѣ не было дружбы и любви, но гдѣ были скрытая вражда и непониманiе другъ друга.

Все дальше отходила Ольга Сергѣевна отъ полковника. И жутко было слушать Георгiю Димитрiевичу, какъ иногда, узнавъ, что онъ сдѣлалъ взносъ въ полковое объединенiе — она фыркала и со злобою ворчала:

— Игра въ солдатики… Все бросить этого не можете?… Музей полка… Могила дорогого покойника… Кладбище старыхъ мечтанiй… Разбитое корыто… He зачѣмъ было мѣнять Государя на временное правительство… Домѣнялись!.. Проворонили все!!..

Полковникъ тогда до верху застегивалъ свое крашеное англiйское пальто, поднималъ воротникъ и уходилъ изъ дома. Онъ шелъ на берегъ Сены и долго ходилъ взадъ и впередъ, ничего не видя, никого не замѣчая. Все то, что такъ жестоко и больно осуждала Ольга Сергѣевна было для полковника — вѣрой. Вѣрой въ побѣду, въ возвратъ того стараго, лучше чего не было въ его жизни. Потерять эту вѣру… И что останется?… Вилла «Les Coccinelles»?…

Когда старуха Неонила Львовна вдругъ пускалась — обыкновенно послѣ вечерняго чая — въ свою философiю и, куря папиросу за папиросой, разсказывала о стратосферѣ, объ электронахъ, энергiя которыхъ такъ велика, что всякаго бога затмитъ, о томъ, что на высотѣ пяти километровъ воздухъ такъ чистъ и заряженъ электричествомъ, что тамъ никакiя болѣзни невозможны, полковникъ сосредоточенно и мрачно курилъ.

— Какъ же, — говорила Неонила Львовна, пыхая папиросой и съ ненавистью глядя въ лицо полковника. — Ученый одинъ… Французъ, конечно… Устроилъ свою лабораторiю на самомъ на Мон-Бланѣ.. И что то изъ него… изъ его тѣла стало выдѣляться. Онъ отжалъ и собралъ цѣлую коробку… Произвелъ анализъ… Вся мочевая кислота, что была въ немъ, вышла безъ всякихъ тамъ уродоналовъ, Виши и прочаго… Онъ совсѣмъ помолодѣлъ… Живой такой сталъ… Здоровый… Будетъ время — города будутъ поднимать на пять километровъ и даже и выше, въ стратосферу. И тамъ будутъ жить вѣчно… Безъ всякаго Бога… Вотъ оно что такое современная наука!

Она упрямо вскидывала голову, и сѣдыя космы встряхивались на ея затылкѣ. Ольга Сергѣевна съ недоумѣнiемъ, но безъ всякой любви смотрѣла на «мамочку». Полковникъ глядѣлъ съ отвращенiемъ. Мишель Строговъ слушалъ внимательно, сурово глядя въ ея лицо узко поставленными, напряженными глазами.

— Этого, бабушка, нельзя, — вдругъ строго и внушительно перебилъ онъ старуху. — Никакъ этого нельзя, бабушка. Теперь вотъ трудящемуся человѣку послѣ шестидесяти лѣтъ работы не даютъ… И правильно… Не загромождай мѣста… Давай дорогу молодымъ силамъ… А въ будущемъ? Я такъ полагаю, недалекомъ даже будущемъ — какъ стукнуло шестьдесятъ — ну и не дыши… Очищай землю отъ своего ненужнаго присутствiя… Дали нюхнуть тамъ чего — и готово… Вотъ это наука!.. Это культура!.. Къ тому идемъ, бабушка.

Нѣсколько мгновенiй старуха со страхомъ, Мишель Строговъ съ холоднымъ любопытствомъ смотрѣли въ глаза другъ другу. Потомъ всѣ, точно сговорившись, не прощаясь, не пожелавъ другъ другу «спокойной ночи» — какая сентиментальность — расходились по своимъ комнатамъ.

Ну развѣ не шли они по линiямъ, уходящимъ все дальше и дальше другъ отъ друга… Развѣ было у нихъ что нибудь общее, что связывало бы ихъ, кромѣ заработной платы и возможности платить за «Les Coccinelles» и какъ то питаться?…

Только съ Нифонтомъ Ивановичемъ и было у полковника нѣчто общее. Оба шли, какъ будто, по близкимъ параллельнымъ линiямъ, тосковали одинаково по прошлому и ждали и вѣрили.

Да… крѣпко, несокрушимо, не колеблясь, вѣрили…

И все-таки все больше было тоски и скорби въ голосѣ стараго казака, когда онъ спрашивалъ — и теперь все болѣе и болѣе несмѣло — «что утѣшительнаго привезли, ваше высокоблагородiе, изъ Парижа?… He надумали ли чего въ Палатѣ Депутатовъ въ помощь Россiи?…»

Но ничего уже утѣшительнаго не могъ разсказать дѣду Агафошкину старѣющiй полковникъ Нордековъ.

Такъ и жили они всѣ вмѣстѣ, въ одномъ маленькомъ, точно карточномъ домикѣ, гдѣ будилъ ихъ всѣхъ по утрамъ будильникъ Мишеля Строгова. Казалось въ этой борьбѣ, не за жизнь уже, но просто за прозябанiе, они забыли, что есть на землѣ любовь, слава, честолюбiе, что, есть гдѣ то Родина, за которую надо непрерывно бороться…

XI

Въ яркiй ноябрьскiй полдень, когда надъ Парижемъ вдругъ точно разостлали голубое Ниццское небо, и воздухъ сталъ прозраченъ, а Сена голубѣла, зеленѣла и текла полноводная отъ пролившихъ дождей, заливая колѣни каменнымъ статуямъ зуавовъ на Парижскомъ мосту, совсѣмъ неожиданно, прямо съ вокзала на такси, на виллу «Les Coccinelles» прiѣхала изъ Союза Совѣтскихъ соцiалистическихъ республикъ, изъ Россiи, изъ Петербурга племянница Ольги Сергѣевны — Леночка.

Впрочемъ ея появленiе не должно было быть такъ уже неожиданнымъ. Ее ждали, но какъ то не вѣрили, что она прiѣдетъ. Ибо какъ можно оттуда прiѣхать?…

У «мамочки», Неонилы Львовны Олтабасовой, былъ младшiй братъ, Алексѣй Львовичъ, крупный чиновникъ министерства Внутреннихъ Дѣлъ, на видномъ посту. Онъ умеръ въ тюрьмѣ еще при Временномъ Правительствѣ. У него была дочь Софья Алексѣевна, вышедшая замужъ за доктора Зобонецкаго. Докторъ Зобонецкiй въ 1920 году умеръ отъ голода. Вдова осталась съ шестилѣткей дочерью Леночкой и проживала въ Троцкѣ, подъ Петербургомъ. Вдова Олтабасова, Александра Петровна, бабушка Леночки, умудрялась регулярно переписываться съ Неонилой Львовной, и по этой перепискѣ на виллѣ «Les Coccinelles» кое-что знали о жизни въ совѣтской республикѣ.

Было всегда почему то жутко получать письма, большею частью открытыя, гдѣ коротко, Эзоповскимъ языкомъ сообщалось о той страшной жизни. Почтовая карточка переходила изъ рукъ въ руки. Внимательно, какъ что то чуждое и, пожалуй, враждебное разсматривали коричневую, напечатанную въ углу марку съ изображенiемъ космато-бородатаго мужика съ густыми волосами копной и четко оттиснутый почтовый штемпель съ такимъ страннымъ и дикимъ словомъ Русскими буквами: — «Ленинград», «4 эксп.»… Въ лѣвомъ углу было изображенiе земного шара, перечеркнутаго бѣлымъ оттискомъ серпа и молота въ вѣнкѣ изъ ржи, обвитомъ лентою съ такими мелкими, что только одни зоркiе глаза Мишеля Строгова могли прочитать — да и прочитать ли? — вѣрнѣе догадаться — надписями: — «пролетарии всех стран соединяйтесь»…

Карточка обычно была написана или карандашомъ, или какими то блѣдными лиловыми чернилами, вѣроятно разбавленными водою, такими, какихъ заграница не знаетъ. Съ лицевой стороны и, надо полагать, на зло, — въ этомъ сказывался характеръ Олтабасовой, тамъ, гдѣ стояло: — «Куда» — «наименовакие места, где находится почта, и губернии или округа, а для станций наименование железной дороги» — было написано твердымъ размашистымъ почеркомъ: — «Madame Neonile Oltabassoff», a пониже шелъ адресъ, по французски, и тамъ, гдѣ значилось: — «Кому. Подробное наименование адресата» — стояло: — «Франция. Париж».

Въ письмѣ, всегда по старой орѳографiи, писали о чемъ то загадочномъ, за чѣмъ скрывалось ужасное.

…"Дядя Петя, совсѣмъ того не желая, уѣхалъ очень далеко. Александръ Сергѣевичъ, о которомъ я писала, что онъ получилъ казенное мѣсто совсѣмъ къ намъ никогда не воротится. А мы живемъ хорошо и ни въ чемъ, кромѣ развѣ хорошаго воздуха, не нуждаемся. Въ смыслѣ кормежки было трудно и дорого. Брать у частника многое не могу, но все таки кое что перепадало. Ты мнѣ не пиши. Нечего писать: — все про тебя знаемъ и жалѣемъ. Погода испортилась, опять пошли дожди»…

Собравшись вокругъ лампы въ комнатѣ Неонилы Львовны письмо расшифровали.

— Дядю Петю очевидно сослали въ Соловки, — печально говорила Ольга Сергѣевна.

— Ну можетъ быть еще и въ Нарымъ, — вставилъ хмуро полковникъ.

— Жаль… А надо было ожидать. He такой былъ человѣкъ, чтобы гнуться.

— А про дожди — это, мамочка, про разстрѣлы.

— Да, — вздыхала Неонила Львовна, — опять терроръ. — И, забывъ про свои «винтики», съ глубокою печалью въ голосѣ добавляла: — ну, никто, какъ Богъ.

Въ эти минуты чтенiя короткой открытки «оттуда», точно вдругъ сходились расходящiяся линiи ихъ жизней. Дуновенiе Родины сближало ихъ, и разошедшаяся семья снова ненадолго собиралась.

И на другой день, когда Нордековъ возвращался со службы, старый Нифонтъ Ивановичъ поджидалъ его у самой калитки и, вкрадчиво и любовно заглядывая полковнику въ глаза, спрашивалъ:

— Слыхать, ваше высокоблагородiе, ихъ превосходительство письмо изъ Россiи получили… Ну что тамъ пишутъ?… Скоро ли окончанiе всей этой муки?…

И странно было думать, что полученiе открытки изъ Петербурга въ Парижѣ, отъ вдовы тестя — событiе, и что нельзя было написать туда все, что думаешь, что это грозило для получателя арестомъ, тюрьмою, можетъ быть, — смертною казнью. И уже никакъ нельзя было поѣхать туда, навѣстить вдову тестя, племянницу и поглядѣть на внучку.

Но еще страннѣе было то, что такъ просто, какъ къ чему то неизбѣжному и неотвратимому относились къ тому, что дядю Петю, ученаго профессора, ушедшаго въ свои гербарiи, о которомъ нельзя было даже представить, что онъ сдѣлаетъ что нибудь противозаконное, такъ — «здорово живешь» — сослали въ ссылку, или что Александра Сергѣевича — ихъ большого друга, товарища Георгiя Димитрiевича, ни за что ни про что разстрѣляли. Объ этомъ говорили съ какимъ то эпическимъ спокойствiемъ, какъ о нормальной смерти ста двадцати лѣтняго старика, не возмущались, не плакали, не служили панихидъ.

Иногда Александра Петровна писала и о Леночкѣ.

…"Леночка поступила въ школу второй ступени…» «…Леночка кончила школу второй ступени»…

Невозможно было представить себѣ Леночку въ совѣтской школѣ. Чему тамъ учили? Какъ воспитывали?… Ольга Сергѣевна возмущалась, что тамъ школа была безъ Бога, а «мамочка» скорбѣла, что Леночка навѣрно не говоритъ по французски.

— Развѣ что Александра Петровна ее научитъ.

Этимъ лѣтомъ пришелъ конвертъ, надписанный рукою старухи Олтабасовой. Въ немъ не было письма, но лежала вырѣзка изъ газеты. Съ одной стороны были отчеты о театрахъ… «Въ Филармонии»… «Подсчитали — прослезились», гдѣ разсказывалось о крахѣ какого то совершенно непонятнаго «театрального отдела кубуч'а».

На другой сторонѣ была небольшая замѣтка: — «В суде. Жилкошмар», подписанная Н. С-скимъ. Эту замѣтку прочитали. Была полна она такого ужаса, что даже не сразу могли понять весь смыслъ ея содержанiя.

Авторъ коротко и сухо, — стоитъ ли много писать о такомъ обыкновенномъ въ совѣтскомъ быту происшествiи — повѣствовалъ:

…"Сухое обвинительное заключенiе говоритъ о дикомъ кошмарѣ, и о томъ, какъ изъ за нѣсколькихъ метровъ жилплощади не дали жить человѣку. Убили его не просто, а предварительно затравивъ.

«26-го сентября прошлаго года, послѣ прохода поѣзда изъ Ленинграда на Лугу, на 43 километрѣ Варшавской дороги, былъ найденъ перерѣзанный колесами трупъ неизвѣстной женщины. Голова была пробита въ нѣсколькихъ мѣстахъ, тѣло исковеркано, но крови вытекло очень мало. Это вынудило врача отказаться отъ дачи заключенiя о причинѣ смерти гражданки Софiи Зобонецкой.

«Зобонецкая съ дочерью Еленой снимала двѣ комнаты въ домѣ, арендованномъ Андреемъ Аггусомъ по улицѣ Юнаго Ленинца въ Троцкѣ. Семья Аггуса была очень не мала, кромѣ того, онъ поселилъ у себя семью Древицкихъ. Тамъ же жила гражданка Барашкина.

«Аггусъ усиленно таскалъ Зобонецкую по судамъ, обвиняя ее то въ умышленной порчѣ комнаты, то «въ нагломъ поведенiи и ругани». Помогали Аггусу въ этихъ судебныхъ похожденiяхъ мужъ его сестры, членъ Троцкаго горсовѣта и жиличка Барашкина.

«Тѣмъ не менѣе выселить Зобонецкую имъ не удавалось. Для того, чтобы «допечь» Зобонецкую, Аггусъ не гнушался подсылать къ ней пьяныхъ гробовщиковъ, якобы за срочнымъ заказомъ.

«Наконецъ, Зобонецкая была найдена мертвой на рельсахъ.

«Аггусъ за бутылкою вина разсказалъ всю исторiю расправы съ Зобонецкой. Онъ оглушилъ ее ударомъ гири по головѣ на площадкѣ вагона, въ которомъ ѣхалъ вмѣстѣ съ Зобонецкой въ Ленинградъ по какому то вымышленному, срочному дѣлу. Доканавъ старуху, онъ сбросилъ ее на полотно, въ заранѣе условленномъ мѣстѣ, гдѣ дожидались жена его и жиличка Барашкина, которой за содѣйствiе было обѣщано перевести ее въ лучшую комнату. Они и подложили трупъ подъ поѣздъ, чтобы замести слѣды.

«Барашкина черезъ два мѣсяца не вынесла угрызенiй совѣсти и отравилась.

«He довольствуясь убiйствомъ, Аггусъ укралъ всѣ цѣнныя вещи Зобонецкой, хранившiяся на чердакѣ.

«Дѣло объ убiйствѣ изъ за жилплощади на дняхъ будетъ слушаться въ Окружномъ судѣ…»

Когда прочли это газетное извѣстiе, какъ всегда всякую вѣсточку «оттуда», всею семьею, за вечернимъ чаемъ, Ольга Сергѣевна почувствовала, что на нее это кошмарное убiйство не произвело впечатлѣнiя. Оно не входило, не умѣщалось въ рамки ихъ Парижской жизни. Потомъ, изъ короткаго обмѣна мнѣнiй съ мужемъ и «мамочкой», — она убѣдилась въ томъ, что ихъ поразило не самое убiйство — къ убiйству они отнеслись холодно: — иначе и быть не могло въ совѣтскомъ раю — но ихъ удивило, что у Зобонецкой могли быть цѣнныя вещи. Значитъ, не все отобрали. А еще болѣе поразило ихъ, что убiйца былъ арестованъ, что пособница Барашкина изъ за угрызенiй совѣсти отравилась, а самое дѣло будетъ слушаться въ окружномъ судѣ.

Имъ все въ совѣтской республикѣ казалось такимъ кошмарнымъ сномъ, такою чудовищною неразберихою, что убiйство близкаго человѣка ихъ не поразило — оно входило въ совѣтскiй бытъ, какъ входили въ него безсмысленные аресты и казни невинныхъ людей. Ихъ поразило, что тамъ все таки была какая то жизнь и вмѣстѣ съ нею какая то правда, въ которую входили и угрызенiя совѣсти и арестъ убiйцъ и преданiе ихъ суду.

Повидимому и на самаго близкаго человѣка къ Зобонецкой, на ея мать, самый фактъ убiйства тоже не произвелъ большого впечатлѣнiя. Въ очередномъ письмѣ открыткѣ ничего по этому поводу не писалось. Старая Олтабасова помянула только про внучку.

…"Леночка поселилась у меня»…

Потомъ пришло извѣстiе, что такъ какъ Леночка выросла, она озабочена ея будущимъ: — «хлопочу послать Леночку къ вамъ и это мнѣ повидимому удастся»…

Потомъ очень долго не было писемъ, и, такъ какъ ни денегъ, ни визъ ни откуда не просили, то какъ то и позабыли о томъ, что Леночку посылаютъ въ Парижъ. Да и казалось это такимъ невозможнымъ… «Оттудa и въ Парижъ»!..

И вдругъ Леночка явилась сама, что называется — «собственною персоной» и совсѣмъ не робко, но увѣренно позвонила въ дребезжащiй звонокъ въ переулочкѣ у дома, имѣвшаго номеръ 24-ый.

XII

Леночка ощутила странную легкость, когда отдала шофферу такси послѣднiе восемнадцать франковъ, показанныя счетчикомъ, прибавила два франка на чай, и у ней осталась какая то мелочь — дырявые сантимы и темно мѣдные су.

Она была въ блѣдно-голубой, блеклаго, вялаго цвѣта высыхающихъ васильковъ шляпкѣ колпачкѣ, въ короткомъ, выше колѣнъ, не модномъ уже платьѣ и кофточкѣ. Все было очень старое и заношенное. Особенно плохи были чулки желторозоваго цвѣта и всѣ въ штопкахъ. Башмаки были стоптаны, и на пескѣ, гдѣ стояла Леночка, переминаясь съ ноги на ногу, выдавливали маленькiй слѣдокъ ея ножки, и въ немъ отпечатывалась глубокая дырка на подошвѣ.

Она позвонила еще разъ. Никто не открывалъ калитки. Крошечные домики въ паутинѣ плюща, съ окнами, заставленными ставнями, точно склеенные изъ картона казались необитаемыми. Но на веревкѣ палисадника между ржавыхъ георгинъ сушилось бѣлье и изъ калитки вдругъ выскочила большая темная собака и съ лаемъ бросилась къ воротамъ.

Леночка испугалась. Но собака понюхала воздухъ, посмотрѣла желтыми, умными глазами въ глаза дѣвушкѣ и, толкнувъ носомъ калитку, выскочила на улицу и убѣжала.

Леночка, убѣдившись, что калитка не замкнута, вошла въ узкiй дворикъ тупичокъ. Справа были высокiя слѣпыя стѣны сосѣдняго дома, слѣва палисадники и маленькiя дачки. Леночка шла и читала надписи на бѣлыхъ эмалированныхъ дощечкахъ.

…"Les Platanes», «Villa les Tilleuiles», «Les Eglan-tines»… «Les Coccinelles»…

Леночка остановилась. Да, конечно, она помнила это имя. Ей его часто называла бабушка. Здѣсь и должна жить ея Парижская бабушка.

Она вошла въ открытую калитку. Сухiя вѣтки кустовъ привѣтствовали ее. Черные стволы засохшихъ георгинъ торчали изъ клумбъ. У бетоннаго крылечка Леночка остановилась, не зная, кого спросить. Снизу изъ подвальнаго окошка высунулась лохматая голова. Копна волосъ на темени, бритые виски, — совсѣмъ какъ у ихъ совѣтскихъ атлетовъ на пролетарскомъ стадiумѣ, гдѣ упражняются физ-культурники.

— Кэ дезир мадамъ?…

Какой это былъ ужасный французскiй языкъ!.. Леночка умѣла таки говорить по французски. Конечно не въ школѣ второй ступени она научилась этому, а дома, у Ленинградской бабушки. И произношенiе у нея было совсѣмъ Парижское, съ красивымъ раскатомъ на «р».

На вопросъ на такомъ ужасномъ французскомъ языкѣ и отвѣчать по французски не хотѣлось. Неужели это ея двоюродный братъ Шура Нордековъ, о комъ такъ много говорила ей ея мать? Она смутно помнила его мальчикомъ — комсомольцемъ.

Леночка посмотрѣла на окошечко подвала. Оно раскрылось совсѣмъ и голова «физ-культурника», покоящаяся на широкой шеѣ, появилась въ немъ. За шеей слѣдовала рубаха безъ воротника и безъ галстуха, облегавшая могучiя плечи.

Леночка вопросительно сказала, подчеркивая французское произношенiе Русской фамилiи:

— Madame Oltabassoff?…

Физ-культурникъ выразительно ткнулъ пальцемъ вверхъ и твердо по русски сказалъ:

— Звоньте во второй этажъ. Пуговка налѣво. Мамочка дома. Знать кофiй пьеть.

Леночка поднялась и позвонила. За дверью зашмыгали мягкiя туфли, и передъ Леночкой въ растворенной двери появилась старуха со стриженными волосами — ни дать, ни взять — сама Крупская — Ленинская супруга, совѣтская «вдовствующая императрица».

— Вамъ кого? — спросила старуха.

— Я… Леночка… Зобонецкая…

— Ахъ ты… Боже мой!..

Мягкiя пахнущiя кофеемъ объятiя охватили Леночку. Такъ въ объятiяхъ она и вошла въ комнату. Тамъ было сумрачно. На простомъ кругломъ столѣ безъ скатерти кипѣлъ на примусѣ кофейникъ. Въ проволочномъ лоткѣ лежали маслянистыя подковки.

— Ну, садись, — отдуваясь отъ волненiя, проговорила старуха. — Шляпу сними… Стриженая… Что жъ и правильно… Для работы лучше… А хорошенькая… въ мать.

Леночка и точно была прелесть какая. И что то было особенное Русское — въ ея лицѣ съ чуть широкими скулами, выдающимися у висковъ, прозрачною смуглинкою, сквозь которую просвѣчивалъ персиковый румянецъ, съ пушистыми бровями. Подъ ними въ темной опушкѣ очень густыхъ и длинныхъ, по дѣтски загнутыхъ вверхъ рѣсницъ, сiяли молодостью, золотою шампанскою игрою горѣли большiе карiе глаза. Волосы были темно каштановые, губы маленькiя, сердечкомъ, безъ краски пунцовыя, носъ небольшой, задорно вздернутый, по Русски открытый. Когда Леночка сняла безобразившую, не по ней сшитую, съ чужого плеча кофту, она оказалась высокой и стройной, съ маленькими, не слишкомъ чистыми, послѣ дороги, руками и стройными ногами прекраснѣйшихъ линiй.

Она сѣла противъ «мамочки».

— Голодная?.. Ну, ничего… Потерпи… Пока вотъ кофею попей… Съ круассанами… По нашему — подковки… У нихъ, у французовъ, круассанами прозываются.

Леночка была очень голодна. Она второй день ничего не ѣла. Денегъ хватило въ обрѣзъ. У нея послѣ долгаго пути, ночей, проведенныхъ въ «жесткомъ» вагонѣ кружилась голова, и ей казалрсь что полъ ходилъ подъ ногами, какъ въ поѣздѣ.

Ея маленькiй облѣзлый чемоданчикъ, такой легкiй, что она сама его и принесла былъ поставленъ на соломенный стулъ. Неонила Львовна кивнула на него.

— Всѣ твои вещи тутъ?

— Всѣ, бабушка.

— Какъ же ты доѣхала?…

Леночка не поняла вопроса. Она смотрѣла на старуху и молчала.

— Какъ тебя, говорю, выпустили?… Съ какимъ паспортомъ?…

— Съ нашимъ… Совѣтскимъ, — робко сказала дѣвушка.

— Ты тутъ этого не болтай… Заклюютъ… Ольга тебѣ все устроитъ. Чтобы шито, крыто. Полковникъ чтобы не пронюхалъ… Co свѣта сживетъ. Всю чистоту его бѣлыхъ ризъ испортишь.

Неонила Львовна пожевала губами. Леночка жадно пила кофе. Подковки исчезали за ея молодыми, бѣлыми, сверкающими изъ за алыхъ губъ зубами. Она плохо соображала, что ей говорила старуха. Все было такъ необыкновенно и совсѣмъ не такъ, какъ ей представлялось это въ ея думахъ во время дороги.

— Безбожница?

Леночка искоса посмотрѣла на бабушку и точно насторожилась.

— У насъ, бабушка, не учили… Мама когда то говорила немного.

— Да ты не смущайся. Я и сама такая. Своимъ умомъ до всего дошла. Ни къ чему всѣ эти поповскiя исторiи.

Надолго замолчали. «Мамочка» налила еще чашку Леночкѣ.

— Пей, милая. Ты голодна. Я еще приварю. На вотъ тебѣ хлѣбца пожуй… Съ масломъ.

Неонила Львовна достала съ небольшого буфета длинную тонкую булку, приготовленную къ обѣду, сливочное масло и поставила передъ Леночкой.

— У васъ всего изобилiе, — тихо сказала, прожевывая булку съ масломъ, Леночка. — Намъ говорили: — у васъ голодъ большой. Ничего не хватаетъ.

— Все врутъ, милая. И тутъ, какъ и тамъ врутъ. А ты не вѣрь… Никому и тутъ не вѣрь.

И опять замолчали.

Неонила Львовна смотрѣла, не сводя глазъ на Леночку. Все было въ ней такъ необычно. «Съ совѣтскимъ паспортомъ», — думала старуха. — «Хуже, чѣмъ съ волчьимъ… Право — лучше бы «желтый билетъ» у ней былъ… Никуда не примутъ. Ни туда — ни сюда… И замѣнить, сколько хлопотъ будетъ. Гдѣ помѣстить ее?… Какъ содержать?… Ѣстъ то какъ много!.. Куда ее устроить?… Что она умѣетъ дѣлать?… Ну, помѣстить?… Помѣщу къ себѣ. Больше и некуда. Рядомъ полковникъ съ Ольгой… Не къ нимъ же?… На верху — Шурка дуракъ… Мишель Строговъ… А деньги?… Надо какъ нибудь поддержать… Вѣдь брата родного внучка»…

Послѣ кофея разставляли въ маленькой комнатушкѣ мебель, устраивая ложе для Леночки. Разсматривали ея барахло. Вещей, бѣлья, платьевъ у дѣвушки ничего не оказалось. Все надо будетъ купить.

— Деньги то, Лена, есть ли у тебя?

Дѣвушка со смѣхомъ высыпала содержимое стараго Русскаго кошелька на столъ.

— Вотъ, посчитайте: — тридцать пять… нѣтъ… вру… сорокъ сантимовъ. Всѣ и мои капиталы… Настоящая капиталистка… Буржуйка… Я, бабушка трудовой народъ… Пролетарка стопроцентная…

XIII

Послѣ ужина вся семья осталась сидѣть за круглымъ столомъ. Мишель Строговъ не сводилъ узкихъ глазъ съ милаго лица Леночки. Полковникъ слушалъ, задавая отъ поры до времени вопросы, и каждый его вопросъ заставлялъ Леночку умолкать, настораживаться и уходить въ себя.

«Нѣтъ все-таки она очень запугана», — думала, наблюдая Леночку, Ольга Сергѣевна.

Леночка оживленно разсказывала своимъ не всегда понятнымъ языкомъ о томъ, какъ проводится смычка города съ деревней, о работѣ въ кол-хозахъ, о задачахъ пятилѣтки. Она говорила такъ, точно ей шелъ не восемнадцатый, а по крайней мѣрѣ тридцать пятый годъ и была она проповѣдницей новой вѣры.

— У насъ… Америкѣ не уступитъ… Черезъ два года переплюнемъ и Америку.

— Такъ у васъ же голодъ!.. Голыми люди ходятъ! Вонъ въ какихъ лохмотьяхъ вы прiѣхали, смотрѣть страшно. Тебѣ, Леля, надо будетъ завтра со службы отпроситься, да въ «Самаритэнъ» ее свести, одѣть, обуть надо, — рѣзко сказалъ полковникъ.

— Это… голодъ, дядя, пока, — быстро и твердо, какъ заученный урокъ сказала Леночка.

— Ну… А какъ красная армiя?…

Точно какая то тѣнь пробѣжала по глазамъ Леночки. Какъ то рѣзче выдались скулы.

— Ничего, дядя.

— Ну, а все-таки?… Въ Бога, напримѣръ, не вѣритъ?…

— Кто хочетъ вѣритъ… Кто не хочетъ… Никто не насилуетъ, — холодно отвѣтила Леночка. Ея оживленiе какъ то сразу пропало.

Ольга Сергѣевна пришла на помощь племянницѣ.

— Ты маму вспоминаешь?…

— Да.

— Какъ же ее похоронили?…

— Обыкновенно какъ… Отвезли въ Троцкѣ на кладбище и зарыли…

— Безъ священника, — съ ужасомъ сказала Ольга Сергѣевна.

— Гдѣ это еще такой Троцкъ? — возмутился полковникъ и закурилъ чуть не десятую папиросу. Разговоръ его очень уже волновалъ. Онъ потомъ признавался, что у него было такое чувство, какое бываетъ, вѣроятно у собаки, когда та лаетъ на кошку, забравшуюся на дерево. Весь онъ какъ то подобрался и напружился. Въ виски у него стучало. Очень хороша была Леночка и такъ напоминала ему его Лелю, когда первый разъ увидалъ онъ ее на гимназическомъ балу. И вмѣстѣ съ тѣмъ было въ ней нѣчто чуждое и какъ бы страшное… «Совдепка»!..

— Священникъ… Очень дорого… И мама?… Она никогда не ходила въ церковь.

— Ну, а какъ же эти люди, которые?… Ты съ ними потомъ жила?… Видалась?… Ужасные, должно быть, люди, — плохо скрытыя брезгливость и пренебреженiе были въ голосѣ Ольги Сергѣевны. Она не посмѣла сказать прямо: — «убiйцы твоей матери».

— Тетя… Послушайте… Но мама же сама была во всемъ виновата. Она ихъ все хамами называла… Они на это обижались. И потомъ. Вотъ у васъ тѣсно. А тамъ жил-площадь ужасно какая маленькая… A y мамы двѣ комнаты… Ну и они злились.

Нѣтъ, Леночка не осуждала убiйцъ своей матери. Она ихъ понимала. И страшной казалась ея чисто Русская красота. Она была другая. Изъ другого мiра, гдѣ иныя были понятiя и новая была мораль. И что въ ней было — своя правда, которой ни полковникъ, ни Ольга Сергѣевна не могли постигнуть, или страшная безъоглядная сатанинская ложь? Это сразу почувствовали, и даже самоувѣренный и самовлюбленный Мишель Строговъ понялъ, что Леночка говоритъ точно на какомъ то другомъ языкѣ.

Она принесла съ собою на виллу «Les Coccinelles» большiя заботы. Прежде всего заботы матерiальныя, Нордековы еле концы съ концами сводили. «Мамочка» давно продала все, что только можно было продать. Она готовила ужинъ и прибирала комнаты, тѣмъ помогая своей дочери и зятю. Мишель Строговъ былъ «самъ по себѣ«. Съ него взятки были гладки. Онъ платилъ за столъ и квартиру и врядъ ли онъ далъ бы что нибудь на Леночку. Устроить Леночку на службу, по крайней мѣрѣ, въ ближайшее время было невозможно… Сразу было видно, что она ничего не умѣла дѣлать. Пролетарская школа второй ступени не дала ей ничего для того, чтобы она могла зарабатывать хлѣбъ. Правда она знала французскiй языкъ. Рукодѣлiемъ не занималась, по Русски писала — по совѣтски, — значитъ: — здѣсь это ни къ чему. Манеры у нея были такiя, что даже въ третье-разрядный ресторанъ подавалыдицей ея не приняли бы. И притомъ — красота!.. Оригинальная Русская, съ французской точки зрѣнiя — экзотическая — красота!.. Ей гейшу на сценѣ безъ грима играть! Въ Русскомъ сарафанѣ Русскую плясать!.. да умѣетъ ли еще? При ея годахъ, при ея морали — скользкiй это былъ путь и ни Ольга Сергѣевна, ни даже Неонила Львовна не хотѣли рисковать толкнуть на него Леночку.

Внесла она и заботы моральныя. Съ совѣтскимъ паспортомъ!.. Какъ сказать объ этомъ знакомымъ?… Безбожница?… Какъ повести ее въ церковь? гдѣ такой красавецъ и святой священникъ… Прiѣхала изъ Совѣтской Россiи. A y исповѣди была?… Ее распрашивать станутъ, а она вотъ какая!.. Чуть посерьезнѣе вопросъ и замолчитъ, уйдетъ, какъ улитка въ раковину, ежомъ свернется въ клубокъ, и только красивые глаза горятъ исподлобья недобрымъ, недовѣрчивымъ огнемъ… Точно и не человѣкъ, а какой то хищный, красивый звѣрекъ… Какъ такую покажешь ихъ колонiи?… Заподозрятъ чего добраго въ шпiонажѣ?… Чураться будутъ ихъ дома. Совдепка!.. Какое это страшное слово! Хуже чумы, или оспы. Точно заразно больная у нихъ появилась… Какъ, почему ее выпустили?… Вотъ другiя бѣгутъ, съ опасностью для жизни тайкомъ перебираются черезъ границу, идутъ «нелегально». Выходятъ фиктивно замужъ за латышей, эстонцевъ, поляковъ… А она съ совѣтскимъ паспортомъ!.. Значитъ, были у ней какiя нибудь заслуги передъ совѣтской властью. Значитъ что то въ ней есть… ее бы распросить?… Да, такъ она вамъ и отвѣтитъ!.. Вотъ она какая! Полковникъ спросилъ ее: — «есть ли въ красной армiи барабаны?…»

— He знаю, — коротко и рѣзко сказала Леночка.

— А какiе конные полки видали вы въ Петербургѣ?

— Я никакихъ полковъ не видала, — какъ ножомъ отрѣзала Леночка.

Развѣ съ ней разговоришься?

Леночку уложили пораньше спать. Глаза у нея слипались. Очень она устала съ дороги. «Мамочка» и Нордековы заперлись въ полковницкой комнатѣ на семейный совѣтъ. Говорили шопотомъ. Стѣны тонкiя, дверь, какъ изъ картона. Французскiй домъ… Пересчитали отложенное на черный день на случай чьей нибудь болѣзни или смерти: — тысяча двѣсти тридцать франковъ. Еще полковникъ могъ въ своемъ объединенiи позаимствовать двѣсти. На эти деньги надо обрядить Леночку. У нея всего одна рубашечка, да и та такая заношенная, что здѣсь ни одна прачка не возьметъ ее стирать.

Завтра въ часы перерыва Ольга Сергѣевна откажется отъ завтрака и поѣдетъ съ Леночкой въ «Samaritaine» одѣть ее. Мамочка привезетъ ее до Парижа. Ha Marche des puces полковникъ ей купитъ какое нибудь sommier, подушку и одѣяло.

Когда разошлись они всѣ трое, наконецъ, по постелямъ было у нихъ на душѣ что то особенное. Смущена была ихъ душа. Точно вошло въ ихъ жизнь что то новое, неизвѣстное и страшное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и родное, родное, родное!!..

Это чувство, уже засыпая, Ольга Сергѣевна весьма ясно опредѣлила.

— Ты спишь, Георгiй, — спросила она.

— Ну?

— Ты знаешь?… Отъ нея Россiей все таки пахнетъ… Вотъ, какъ у насъ сирень пахнетъ… А тутъ цвѣла, а запаха почти и не слышно… Вотъ и мы… Отъ насъ Россiей никакъ уже не пахнетъ… Выдохлись мы… А она, хотя и совѣтская, а все Русская.

— Ну, ну, — промычалъ полковникъ и повернулся на другой бокъ.

XIV

Странная была Леночка. Она старалась помогать по хозяйству «мамочкѣ«. По вечерамъ сидѣла со всѣми за ужиномъ, но почти всегда молчала. Если ее о чемъ нибудь спросятъ — она коротко отвѣтитъ: — «да»… «нѣтъ». А больше отзовется незнанiемъ: — «не слыхала»… «не знаю»…

Ho, когда всѣ уѣдутъ въ городъ на службу, и «мамочка», напившись кофею, приляжетъ «на часокъ» — отъ 2-хъ до 5-ти, — Леночка тихой мышкой сбѣжитъ въ подвальчикъ къ Нифонту Ивановичу.

Старый казакъ сидитъ на низкомъ стульцѣ — такъ почему то полагается сапожнику, — противъ него сучитъ дратву Фирсъ. Изъ открытой въ сосѣднюю каморку двери несетъ парнымъ бѣльемъ, тамъ шлепаютъ босыя ноги: — суетится Зося со стиркой.

Леночка войдетъ въ каморку и сядетъ на единственный стулъ, предназначенный для заказчиковъ. Такъ сидитъ она довольно долго, наблюдая работу.

— Дѣдушка, дайте-ка и я попробую. Нифонтъ Ивановичъ охотно ей показываетъ.

— Самое правильное, барышня, по нынѣшнимъ временамъ рукомесло, — наставительно говоритъ Нифонтъ Ивановичъ. — Новые башмаки съ нынѣшнимъ кризисомъ кто укупитъ? Подметки всякому нужны… Въ дырявыхъ башмакахъ долго не проходишь. Чинка, заплаты — отбоя нѣтъ… Французы мою работу очень даже уважаютъ… Моя подметка на годъ… Хотя по стеклу толченому ходи.

Леночка поработаетъ съ часокъ. Потомъ отложитъ работу, откинется на спинку стула и запоетъ:

Голосокъ у нея жиденькiй и слабый, но поетъ она вѣрно, и такъ жалобно, что Нифонтъ Ивановичъ задумается и отложитъ въ сторону инструментъ.

— Эту пѣсню, барышня, у насъ на Лемносѣ тоже пѣли. Ну только не такъ жалостно. Гдѣ вы ее узнали?…

— Въ Ленинградѣ, помню, эту пѣсню дѣтишки пѣли. Вотъ этакiя — Леночка показала на полъ аршина отъ земли, — совсѣмъ маленькiя… Какъ ихъ ругали!..

Запрещали настрого… А они пѣли… Да… Правда… Я помню…

— Поди, кто ихъ училъ… He безъ того… Леночка надолго примолкла. Потомъ вдругъ устремила глаза куда то въ даль, гдѣ точно она что то видѣла давнее и далекое и стала говорить съ какою то внутреннею дрожью:

— Я помню… Это еще тогда… Раньше было… Извощикъ по Загородному ѣдетъ. И на немъ офицеръ съ бѣлымъ околышкомъ… Преображенскiй что ли?… Безъ ноги… Раненый, значитъ… Инвалидъ… Ногу у него на войнѣ отняли. И два солдата съ нимъ… Съ ружьями… И, значитъ, бьютъ его… Толкаютъ… Кровь съ лица течетъ… Да… Правда… А онъ блѣдный, нахмуренный… Что онъ думаетъ?… И молчитъ… He пикнетъ… И глаза такiе… Страшные, престрашные… Я хоть и маленькой тогда была, а помню…

Нифонтъ Ивановичъ, сосредоточенно нахмурясь, моталъ рукою съ шиломъ, сшивая кожу. Фирсъ пересталъ работать и внимательно, не мигая, смотрѣлъ на Леночку. Въ мастерской было тихо и только рядомъ негромко плескала вода и мокро шлепало бѣлье…

Леночка подняла опущенную головку и негромко запѣла:

— Вотъ, помню, маму хоронили… Вотъ ужасъ то былъ!.. Ее убили и пока тамъ вскрытiе было, да разбирали, почему она умерла, — она, знаете, и протухла. Мнѣ ее изъ больницы выдали — вези на кладбище. Да… просто сказать… Гробовъ нѣтъ… И на прокатъ то взять такъ и то дорого. Барашкина жилица, — она потомъ повѣсилась, — взялась мнѣ помочь. Взяли мы салазки… А снѣгу то еще и нѣтъ совсѣмъ. Привязали маму и повезли. А салазки, знаете, короткiя, и ноги по землѣ волочатся. Кожа даже сходитъ. Кости обнажаются… Вотъ было страшно то…

Въ мастерской стало томительно тихо. У Нифонта Ивановича сосало подъ ложечкой. Слышно было, какъ за стѣной и совсѣмъ недалеко непрерывно гудѣлъ Парижъ. Иногда по rue de la Gare протрещитъ мотоциклетка, и стихнетъ вдали за поворотомъ. Вдругъ громко прошумитъ грузовикъ, стѣны домика затрясутся и опять станетъ тишина, сопровождаемая немолчнымъ гуломъ города гиганта.

— Много и вы повидали, барышня, — какъ то проникновенно, съ большимъ уваженiемъ и глубокою сердечною жалостью сказалъ старый Агафошкинъ.

Леночка посмотрѣла на него. Золотыя искры зажглись въ ея глазахъ. Она погладила Топси, лежавшую на полу между нею и Нифонтомъ Ивановичемъ и сказала съ нескрытою насмѣшкою:

— Послушайте, что вы мнѣ все «барышня», да «барышня»… Какая я барышня?… Или еще того смѣшнѣе, дядю «ваше высокоблагородiе» называете? Такого и слова то нѣтъ… Смѣшно ужасно и дико…

Нифонтъ Ивановичъ растерялся. Онъ не зналъ, что и отвѣтить. Хмуро и со злобою пробурчалъ Фирсъ:

— Потому въ васъ голубая кровь… Слыхали, можетъ быть?

Леночка безтрепетно взглянула прямо въ узкiе, сосредоточенные, такiе же упорные, какъ у Мишеля Строгова, глаза Фирса.

— Это то я давно слышала… Еще тамъ… Помню… Только большевики давно всю голубую кровь повыпускали… Нѣтъ ея больше.

— Видать… Осталась… Нифонтъ Ивановичъ уже нашелся.

— Скольки разовъ я грворилъ тебѣ, обормотъ, что никакой голубой крови нѣтъ. Каждый могётъ своего достигнуть… Очень даже просто… Кажный… Отъ солдата до генерала дорога одна: — усердiе къ службѣ, рвенiе передъ Государемъ, вѣра въ Господа, молитва и храбрость… А голубая кровь очищается черезъ образованiе. Понялъ?…

Фирсъ весь вскипѣлъ. Оиъ съ сердцемъ бросилъ на кирпичный полъ колодку и сказалъ со злобою:

— Ежели образованiе, то подавай его всѣмъ равно… Ты инженеръ и я инженеръ… Ты офицеръ и я офицеръ… A то однимъ ниверситетъ съ профессорами, a другимъ начальная школа съ учительшей, что ни бэ ни мэ не мэмэкаетъ.

Фирсъ былъ такъ взволнованъ, что вышелъ изъ мастерской и поднялся въ садикъ. Слышно было черезъ окно, какъ онъ тамъ шумно вздыхалъ и чиркалъ спичку — курить собирался.

— Онъ у васъ такой, дѣдушка? — прикрывая маленькой смуглой ручкой ротъ тихо спросила Леночка.

— Какой такой?…

— Большевикъ!..

— Ну да, — недовольно проворчалъ дѣдъ. — Какой онъ большевикъ? Дуракъ стоеросовый и все… Обормотъ!..

Леночка вскочила со стула и стремительно прошмыгнула изъ мастерской. Топси, виляя хвостомъ, бросилась за нею.

— Фирсъ Петровичъ, пожалуйста, снизойдите къ намъ. Устроимъ смычку между голубою и алою кровью. Я вамъ пѣсню про ваше сапожное дѣло спою.

Фирсъ, мрачный, накурившiйся, нарочно стуча сапогами, спустился въ мастерскую и взялъ колодку. На дѣда онъ не смотрѣлъ. Ворочалъ колодку подъ самымъ носомъ, точно облизать ее хотѣлъ. Леночка стала у окна. Низъ ея тѣла былъ въ тѣни. Только стройный станъ и головка съ растрепавшимися волосами были освѣщены голубоватымъ свѣтомъ. Кончики волосъ свѣтились какъ бы окруженные ореоломъ. Леночка подняла голову и запѣла весело и звонко, не боясь разбудить «мамочку».

XV

Вотъ и разгадай ее, эту Леночку? Ни «мамочка», ни Ольга Сергѣевна, ни полковникъ, ни даже самъ премудрѣйшiй Нифонтъ Ивановичъ понять ее не могли.

— Ну, какъ ты нашла Шуру? — спросила Леночку Ольга Сергѣевна.

— Ахъ, тетя… Я его совсѣмъ не узнала, такъ онъ перемѣнился. Прелесть. Настоящiй человѣкъ. Онъ пробьетъ себѣ дорогу… И что мнѣ особенно нравится — что онъ — Мишель Строговъ!.. Значитъ — безъ предразсудковъ. Отказался отъ отцовской фамилiи и имени. Онъ таки завоюетъ себѣ мѣсто на землѣ.

Леночка искала случая оставаться вдвоемъ съ «настоящимъ человѣкомъ». Она ходила встрѣчать его на станцiю и провожала его до дома. Она брала въ свою маленькую ручку его большую сырую отъ работы и усталости руку и такъ шла съ нимъ какъ ходятъ дѣти. Мишель смущался, краснѣлъ, но руки не отнималъ и шелъ, надутый и важный. Они больше молчали. Леночка смотрѣла на него восторженными глазами и не знала, что сказать. Однажды, во время такого шествiя она вдругъ и совершенно неожиданно выпалила:

— Мишель!.. Я хотѣла бы, чтобы вы мнѣ сдѣлали ребенка.

Она сказала это совершенно серьезно, почти строго, прямо глядя въ немигающiе глаза Мишеля. Сказала съ такою откровеиною наивностью, что Мишель смутился и совершенно растерялся. Онъ выдернулъ свою руку изъ ея руки и почти побѣжалъ къ дому. Дома онъ заперся въ своей комнатѣ.

Онъ считалъ себя «безъ предразсудковъ». Но и ему это показалось слишкомъ грубымъ.

Въ эти, какъ разъ дни Топси вдругъ пополнѣла, и Ольга Сергѣевна сказала, что она щенная, что у нея дѣти будутъ, а полковникъ доказывалъ, что это потому, что она кушаетъ слишкомъ много.

И Мишелю Строгову пришла на память Топси. He эстетъ онъ былъ, конечно, но сопоставленiе собаки съ тѣмъ, что ему «выпалила» Леночка было ужасно. Онъ не хотѣлъ спускаться къ ужину, но матерiальныя соображенiя, что за ужинъ имъ заплачено взяли верхъ и онъ сошелъ къ столу.

Леночка была въ рѣдкомъ настроенiи возбужденiя, когда ее вдругъ точно прорывало и она говорила затверженные въ школѣ уроки и проповѣдывала новую мораль. Ея лицо пылало. Золотыя искры сверкали въ ея глазахъ. Полковникъ оперся лицомъ на ладони и съ нескрываемой тоскою слушалъ ее. Ольга Сергѣевна плакала. «Мамочка», не мигая, смотрѣла на внучку маленькими, хищными глазками.

— Нацiонализмъ и патрiотизмъ, — рубила Леночка, — чувства, заслуживающiя презрѣнiя. Я знаю народъ… Кажется повидала его достаточно. Въ школѣ кругомъ меня все были дѣти народа. Народъ не интересуется величiемъ своей Родины. Короли и буржуи выдумали это совсѣмъ ненужное слово. Будущее это — интернацiоналъ… Намъ съ высокаго дерева плевать на историческiя традицiи, на красоту и на религiю… Все это продукцiя прежней болѣзненной сентиментальности… Вы, дядя, давали мнѣ читать Тургенева. Я его не понимаю… Одинъ вздоръ. И Пушкинъ вздоръ — мармеладная конфетка, сладкая резина, что жуютъ американцы.

— Но какъ же, Леночка, поднимая голову на племянницу съ тоскою въ голосѣ сказалъ полковникъ. — Вы еще такъ недавно говорили намъ, что, когда кончится пятилѣтка, большевики перещеголяютъ Америку… Вы гордились этою самою Америкою.

— Да… говорила… Ну что жъ?

— Но это же патрiотизмъ… Скрытый патрiотизмъ!..

— Ахъ, что вы, дядя!.. Это торжественное шествiе интернацiонала!.. Это завоеванiе мiра большевиками.

Ольга Сергѣевна не могла больше выносить. Она встала и пошла въ переднюю мыть посуду. За нею прошлепала «мамочка». Мишель Строговъ, уязвленный тѣмъ, что Леночка смотрѣла на него, какъ на пустое мѣсто, ушелъ къ себѣ и, запершись на ключъ, углубился въ чтенiе «Le Sport», единственной газеты, которую онъ признавалъ.

Полковникъ внимательно, съ глубокою жалостью, смотрѣлъ въ прекрасные Леночкины глаза. Она смѣло выдерживала его взглядъ. Ея щеки горѣли, какъ въ лихорадочномъ жару.

— Родина — мать, — тихо сказалъ полковникъ. Ему казалось, что голосъ его былъ тепелъ и глубокъ. Онъ вложилъ много чувства и сердца въ эти слова. — Съ любви къ родителямъ, къ отцу и матери, и начинается патрiотизмъ. Семья… Потомъ — Родина… И только послѣ всего этого — человѣчество. Вѣдь любили же вы свою маму, такъ трагически окончившую жизнь?

— Любила?… Я какъ то не думала никогда объ этомъ… Когда мы увязывали съ гражданкой Барашкиной протухшее тѣло на салазки, я не плакала. Я только думала, какъ бы поскорѣе это кончить. Мнѣ было все-все равно. Я точно провѣрила свое дочернее чувство. И, знаете, его у меня не было. Да его и не должно быть. Это чувство животное, не достойное культурнаго человѣка. У прежнихъ людей оно было привито искусственнымъ образомъ черезъ религiю. Я не коммунистка и ею никогда не была. Но, когда мы увязывали мамино тѣло, гражданка Барашкина мнѣ сказала, что мама была буржуйка и что она была врагомъ рабочихъ и крестьянъ, вообще всего трудового народа. Я промолчала… Но это была правда. Мама всегда рабочихъ называла хамами. Она ихъ и точно не любила.

— Да… Вотъ оно какъ!.. Что же это за новое поколѣнiе растетъ въ Россiи?…

Леночка встала. Ея красивая грудь часто вздымалась.

— Это растетъ… Да, конечно, новое поколѣнiе… He смѣшные ваши Рудины, Онѣгины и Райскiе, Донъ Кихоты Россiйскiе, на комъ вы хотите воспитывать меня, но поколѣнiе, не знающее сентиментализма. Настоящiе борцы за право жить.

— Васъ хорошо и крѣпко учили въ школѣ второй ступени.

— Учили… Да… Ho, дядя… Когда такъ жить хочется… Ахъ какъ хочется жить!..

Леночка закинула руки вверхъ и назадъ, охватила ладонями затылокъ и, качая бедрами, вышла изъ комнаты. Она спустилась въ маленькiй палисадникъ, въ темноту ночи.

Тамъ она долго стояла, опершись о калитку спиною и смотрѣла на незавѣшенное, ярко освѣщенное окно Мишеля. Но окно было высоко, балкончикъ загромождалъ его, и не было видно, что дѣлаетъ тамъ Мишель Строговъ.

Въ подвалѣ у Агафошкина погасли огни. Въ комнатѣ у полковника спустили штору и зажгли лампу; полковникъ и Ольга Сергѣевна ушли изъ мамочкиной

комнаты. Тогда Леночка медленно пошла домой.

«Зачѣмъ я это говорила», — думала она. — «Развѣ могутъ они понять меня?… Слѣпорожденные… Какъ я могу понять ихъ «Дворянское гнѣздо»?… Гнѣздо… Гнѣздо… Какъ это смѣшно звучитъ!..»

Она всходила на лѣстницу и повторила уже вслухъ:

— Гнѣздо… Это — гнѣздо?… И здѣсь Евгенiй Онѣгинъ, или Вѣра изъ «Обрыва»… Bee y нихъ въ прошломъ!.. Все — земное и непонятное… Идеалы… А я тянусь къ будущему… Къ свѣтлому будущему… Къ звѣздамъ!!..

XVI

Съ кѣмъ согрѣшила Топси такъ и осталось невыясненнымъ. Во всякомъ случаѣ врядъ ли съ косматымъ и колючимъ Марсомъ. Щенята родились темненькiе, темнѣе матери и такiе, нѣжные и пушистые, точно кроты. Съ тоненькою, короткою, бархатистою шерсткою.

Топси ощенилась утромъ въ саду. Въ этотъ день она не принесла полковнику газеты, но по одному перетаскала всѣхъ шесть щенятъ въ зубахъ и положила ихъ на коврикѣ подлѣ печки.

Всѣ любовались ими. Даже полковникъ не разсердился на то, что онъ остался безъ газеты. Ольга Сергѣевна, какъ сѣла надъ ними, такъ и свой кофе позабыла и чуть не опоздала на службу. Такiе они были забавные, слѣпые и безпомощные. Такъ славно чмокали они, уткнувшись въ грудь матери. Топси съ благосклонною гордостью показывала ихъ всѣмъ, и заботливо тыкала мордою тѣхъ, кто не сразу находилъ, гдѣ сосать.

Въ этотъ день, кажется, первый разъ полковникъ съ Ольгой Сергѣевной обмѣнялись двумя словами, когда расходились у вокзала Invalides.

— Что же мы будемъ съ ними дѣлать? — сказалъ полковникъ.

— Они прелестные, — сказала Ольга Сергѣевна. Ея грудной голосъ звучалъ тою молодою красотой. которою она нѣкогда покорила Георгiя Димитрiевича.

И супруги разошлись. Въ этотъ день солнце ярко свѣтило. Сена была въ золотистыхъ искоркахъ и крыша на grand Palais нестерпимо сверкала. Зеленоватые бронзовые кони на ея углу несли колесницу съ голымъ богомъ въ голубыя дали. По небу плыли розовые барашки. Само небо походило на тѣ яркiе плафоны, что украшаютъ Версальскiй дворецъ. Казалось, что вотъ вотъ раздвинутся шире розовыя облака, обратятся въ раковины, въ гирлянды цвѣтовъ, и изъ за нихъ проглянетъ въ серебряномъ хитонѣ торжественно шествующая Аврора, окруженная трубящими въ золотыя трубы генiями.

Дѣлать что то со щенятами было нужно. Въ тѣсныхъ комнатахъ они мѣшали. Хозяинъ сказалъ, чтобы ихъ не было. Онъ и Топси не разрѣшалъ держать, но только терпѣлъ ее.

— II faut debarrasser, — сердито, тономъ, не допускающимъ возраженiя сказалъ онъ. — II faut!

Нордековы знали цѣну французскаго «il faut»…

«II faut payer»… «II faut vivге»… «Quand meme»… «Mais — alors…»

— Что же, топить ихъ развѣ придется, — сказалъ раздумчиво Нифонтъ Ивановичъ.

— Зачѣмъ топить?… Ну, сказали тоже?… По людямъ раздадимъ, — вмѣшался Фирсъ.

Ho раздать no людямъ оказалось не такъ то просто. Напрасно предлагала ихъ Ольга Сергѣевна въ церкви пѣвчимъ и отцу дiакону и самому батюшкѣ. Всѣ сочувствовали ей. Нѣкоторые даже приходили полюбоваться на нихъ, находили ихъ удивительными. Одна хористка, и тоже полковница, безъ конца цѣловала ихъ, прижимала къ груди, тискала, выбирала, кого возьметъ, разглядывала, кто мальчики, кто дѣвочки, а взять такъ никто и не рѣшился.

— Знаете, у насъ хозяинъ, ни за что не позволитъ.

— Мы отъ жильцовъ комнату имѣемъ… Намъ никакъ нельзя.

— Рада бы, милая, взять, да консьержка у насъ чистая вѣдьма…

И топить ихъ тоже не смогли.

Сказали Нифонту Ивановичу. Тотъ руками замахалъ.

— Ну что вы, ваше высокоблагородiе… Никакъ это невозможно. Божiя тварь вѣдь… Это все одно, какъ дите потопить.

Отказался и Фирсъ.

Мишель Строговъ посмотрѣлъ своимъ неломающимся взглядомъ узко поставленныхъ глазъ и проворчалъ:

— Мараться то не охота.

Такъ и жили они, приговоренные къ смерти, жили потому, что оказалось приговорить то ихъ къ смерти приговорили, а привести приговоръ въ исполненiе никто не рѣшался: не было палача.

A y собачекъ между тѣмъ уже прорѣзались глазки. Черными блестящими изюминами смотрѣли на свѣтъ Божiй, и такая была въ нихъ радость бытiя, что у всѣхъ обитателей виллы «Les Coccinelles» нестерпимо болѣли сердца и тяготила тяжкая дума, какъ бытiе это отъ нихъ отнять.

XVII

Весною у полковника было такъ много воспоминанiй и поминальныхъ дней. И тяжелыхъ, печальныхъ и героическихъ. Ледяной походъ… Атака Екатеринодада… Смерть Корнилова… Все это заставило полковника соприкоснуться съ былыми боевыми друзьями соратниками. Къ огорченiю Ольги Сергѣевны было много выпито и еще болѣе произнесено хорошихъ, бодрыхъ рѣчей о побѣдахъ прошлыхъ и о побѣдахъ будущихъ…

«Борьба продолжается»…

Размякшiй полковникъ наприглашалъ на ближайшее воскресенье гостей.

Всѣ позванные имъ были люди твердые, вѣрующiе въ окончательную побѣду, не «свернувшiе знаменъ», честные, славные и бодрые люди и потому, — полковникъ это отлично понималъ — особенно ненавистные Ольгѣ Сергѣевнѣ.

Но, назвался груздемъ — полѣзай въ кузовъ. Ольга Сергѣевна была нѣкогда полковой дамой хоть куда и обычаи гостепрiимства знала. Сцена была только домашняя — до прiема — акъ самому прiему гроза и буря миновали. «Мамочка» и Леночка были мобилизованы. На кругломъ обѣденномъ столѣ тонко катали тѣсто и рюмкою отбивали кружки для разсыпчатаго печенья «совсѣмъ, какъ въ Россiи». Нифонтъ Ивановичъ съ Фирсомъ — не ударить же въ грязь лицомъ виллѣ «Les Coccinelles» — носили бутылки блѣднаго бѣлаго «ординера» и толстыя пузатыя бутылки краснаго вина съ этикеткой, гдѣ былъ изображенъ румяный красный почтальонъ въ сѣромъ цилиндрѣ…

По словамъ полковника готовился еще и сюрпризъ, и Ольгѣ Сергѣевнѣ было сказано, что особенно думать о закускѣ не приходится: — гости сами принесутъ закуску.

Погода выдалась замѣчательная. Сирень въ палисадникѣ цвѣла. Въ клумбахъ хозяинъ натыкалъ какихъ то цвѣтовъ. И, если что смущало — такъ это категорическое приказанiе хозяина, чтобы завтра никакихъ щенятъ ни подъ какимъ видомъ не было. А они, какъ на зло, такъ уморительно, весело и безпечно кувыркались и рѣзвились подлѣ своей мамаши…

Вечеръ обѣщалъ быть теплымъ. Рѣшено было прiемъ устроить въ палисадникѣ. Co всего дома вынесли столы и стулья, приспособили скамьи. Посуда была разнокалиберная: — ее занимали черезъ дачу у знакомыхъ Русскихъ. Столы были безъ скатертей. He всѣмъ было на что сѣсть, — но всякiй же долженъ понимать, что это не мирный прiемъ у царскаго полковника Нордекова, a прiемъ на походѣ («война продолжается») — и потому: — a la guerre comme a la guerre — эта старая избитая поговорка, какъ нельзя болѣе подходила къ обстановкѣ прiема у Нордековыхъ.

Въ восьмомъ часу Нифонтъ Ивановичъ сталъ хлопать пробками, откупоривая бутылки. Неонила Львовна торжественно принесла большое блюдо тонко нарѣзанныхъ сандвичей, а Леночка, сiяя красотою своихъ девятнадцати лѣтъ и новаго Парижскаго платья, разставляла стаканы и рюмки. Ольга Сергѣевна съ Зосей и Фирсомъ на двухъ газовыхъ плиткахъ въ двухъ этажахъ кипятили большiе чайники. Полковникъ похаживалъ, поджидая гостей и о чемъ то таинственно перешептывался съ Нифонтомъ Ивановичемъ.

Первыми пришли Парчевскiе и съ ними безрукiй инвалидъ, молодой и молодцеватый капитанъ Ротовъ. Они принесли съ собою небольшой чемоданчикъ.

— Что это, господа, — говорила, цѣлуясь съ Лидiей Петровной Парчевской, Ольга Сергѣевна, — развѣ такъ полагается со своей закуской въ гости ходить?… Совсѣмъ это напрасно такое баловство.

Парчевскiй, нарядный, въ прекрасномъ сѣромъ костюмѣ, съ большими «гусарскими» усами на холеномъ бритомъ лицѣ, изящно склоняясь и цѣлуя руку, сказалъ:

— Это все Кавказъ надумалъ. Его и вините.

— Ольга Сергѣевна, дорогая, шашлыкъ будемъ готовить, — сказалъ безрукiй капитанъ. Онъ говорилъ съ легкимъ кавказскимъ акцентомъ. — У васъ тутъ великолѣпно… А я мастеръ по этой части… И только, господа, прошу мнѣ не мѣшать… Кто помогаетъ — тотъ мѣшаетъ — это основное правило… Никогда не надо этого забывать.

— Но, позвольте… Вѣдь шашлыкъ, кажется надо на угольяхъ?…

— На угольяхъ, дорогая… Уголья несетъ Ферфаксовъ.

— Но гдѣ же?… Какъ же?…

— Это не безпокойтесь, пожалуйста… Все соорудимъ… Мнѣ бы только нѣсколько кирпичей достать… Больше ничего и не нужно…

— Гдѣ же вы думаете это дѣлать? — уже съ безпокойствомъ сказала Ольга Сергѣевна.

— Въ саду, дорогая Ольга Сергѣевна… Здѣсь прямо прекрасно въ затишкѣ.

— Но это же костеръ надо разводить?

— Никакой не костеръ… Немного угольковъ, чтобы жаръ былъ.

— Но, господа, что вы такое придумали? Вы знаете французскихъ хозяевъ… да насъ завтра съ квартиры погонятъ, если мы здѣсь въ ихъ садикѣ костеръ будемъ раскладывать.

— Мы все приберемъ послѣ, дорогая Ольга Сергѣевна, пожалуйста, не безпокойтесь… Станичникъ, — обратился Ротовъ къ Нифонту Ивановичу, — нельзя ли у васъ тутъ нѣсколькими кирпичами разжиться?

Нифонтъ Ивановичъ, живо заинтересованный господской затѣей быстро спустился къ себѣ и принесъ шесть крипичей.

— Такъ довольно будетъ, ваше высокоблагородiе?

— Отлично, — распоряжался какъ въ своемъ собственномъ саду Ротовъ. — Вотъ онъ и Ферфаксовъ и съ углями.

— Но, господа, — пробовала еще протестовать Ольга Сергѣевна, но приходъ новыхъ гостей отвлекъ ее.

Полковникъ Ферфаксовъ съ женою Анелей и съ ними громадный полковникъ Амарактовъ, теперь булочникъ и музыкантъ, когда то лихой командиръ броне-поѣзда проходили въ калитку. На Ферфаксовѣ, какъ и на Амарантовѣ были надѣты новенькiе костюмы, оригинальнаго покроя, и Ольга Сергѣевна сейчасъ же обратила вниманiе на ихъ платье. На нихъ были совершенно одинаковые пиджаки, что ничего бы особеннаго не представляло: — Русскiе офицеры всѣ болѣе или менѣе одинаково одѣвались, но Ольгу Сергѣевну поразило то, что костюмы ихъ были — и это она сразу своимъ женскимъ глазомъ подмѣтила и оцѣнила — не изъ дешеваго «бѣженскаго» матерiала построены и не были куплены въ универсальномъ магазинѣ готоваго платья, или на открытомъ рынкѣ, гдѣ покупали они всегда, но сшиты изъ прекраснаго англiйскаго темно-синяго сукна и у хорошаго портного. И покрой ихъ былъ особенный. Это были штатскiе пиджаки, но было въ нихъ что то военное. Юбка была шире и длиннѣе, и карманы были большiе. Воротъ былъ мало открытъ, за нимъ немного были видны тоже одинаковыя сѣро-синiя рубашки и одинаковые галстухи синяго цвѣта съ узкой серебряной дорожкой.

— Что это, господа, вы точно въ формѣ?… Развѣ вы одного полка?

— Ну какъ, — здороваясь съ Ольгой Сергѣевнойг отвѣчалъ Ферфаксовъ. — Я коренной Заамурецъ, а Викторъ Павловичъ — лихой двѣнадцатой, Калединской.

Видъ у Ферфаксова былъ какой то хитрый и таинственный. Подъ мышкой онъ держалъ большой пакетъ съ древеснымъ углемъ.

Ольга Сергѣевна хотѣла еще попытаться протестовать противъ шашлыка въ ихъ садикѣ, но въ калитку входили Дружко и молодой князь Ардаганскiй. Надо

было принимать ихъ. Князь Ардаганскiй — Михако — его всѣ такъ звали несъ коробку съ пирогомъ. Онъ былъ тоже въ такомъ же синемъ полувоенномъ костюмѣ, только галстухъ у него былъ безъ серебряной строчки.

— У тебя, Георгiй Димитрiевичъ, совсѣмъ, какъ на войнѣ, - говорилъ красивый Парчевскiй. — Знаешь у какой нибудь халупы… А эти — онъ кивнулъ на дѣда и внука Агафошкиныхъ — ну право, какъ деньщики изъ запасныхъ «дядей» и молодыхъ «бѣло-билетчиковъ»… Да вотъ оно какъ!.. И это во Францiи?… Шашлыкъ?…

А вѣдь и правда шашлыкъ!..

— Господа, — командовалъ Ротовъ, — прошу какую нибудь папку, чтобы раздувать уголья.

Нифонтъ Ивановичъ, уже соорудившiй между поставленными на ребро кирпичами маленькiй костерчикъ изъ бумаги и щепокъ, сейчасъ же отозвался.

— He хорошо будетъ, я кусокъ подошвенной кожи принесу?

— Отлично, станица.

Ферфаксовъ насыпалъ на костеръ уголья.

— Господа, только пожалуйста безъ помощниковъ! Ротовъ скинулъ съ себя пиджакъ и, широко разставивъ ноги надъ угольями, большимъ лоскутомъ твердой желтой кожи раздувалъ огонь. Душнымъ жаромъ несло отъ еще черныхъ углей.

— Можетъ быть, Нико, вамъ помочь, нанизать мясо на вертела, — сказалъ Парчевскiй.

— Никакихъ помощниковъ, сейчасъ и готово. — Это почти-что, какъ балетъ. Дэвочки съ дэвочкамъ танцуютъ, а малшиковъ почти-что нэтъ!

Откинувъ въ сторону подошвеныую кожу, Ротовъ зажалъ подъ локоть ампутированной руки стальные вертела и ловко здоровой рукой началъ низать сочные, розовые куски баранины. Сало текло по его пальцамъ. Онъ ихъ отиралъ полотенцемъ, лежавшимъ на его колѣняхъ.

— Огонь все очищаетъ. На огнѣ все сгараетъ. — приговаривалъ онъ.

Нифонтъ Ивановичъ замѣнилъ его надъ угольями, которые уже начинали краснѣть. Гости толпились около костра. Ротовъ накладывалъ на кирпичи вертела, и своеобразный запахъ поджариваемой баранины шелъ отъ нихъ.

— Какъ это мнѣ Владикавказъ напоминаетъ, — сказала Лидiя Петроiвна.

— А мнѣ Константинополь… Помните эти маленькiя улички вечеромъ, — сказала Ольга Сергѣевна и тяжело вздохнула.

Пестрыя воспоминанiя рождались въ головахъ и исчезали вмѣстѣ съ восточнымъ запахомъ поджариваемаго мяса.

— Господа, прошу садиться. Ольга Сергѣевна, пожалуйте тарелки, — командовалъ Ротовъ.

Садились на чемъ, кому досталось. Ферфаксовъ, Амарантовъ и князь Ардаганскiй усѣлись втроемъ прямо на землѣ. Старый Агафошкинъ обносилъ стаканами съ краснымъ виномъ. Быстро темнѣло. Надъ городомъ стояло розовое зарево. Въ садикѣ было сумрачно. Жидкiе кустики сирени казались сплошною зарослью. За ними не стали видны заборы палисадниковъ. Стоявшiй у входа въ переулочекъ высокiй фонарь бросалъ клочки свѣта на деревья и кусты, и все въ этомъ неясномъ освѣщенiи стало казаться не тѣмъ, что было. Нордекову и точно стало представляться, что это не крошечная вилла «Les Coccinelles» въ Парижскомъ предмѣстьи, но какой то бивакъ на войнѣ, и не заборы и стѣны домовъ стоятъ кругомъ, но громадные прикарпатскiе лѣса. Трое гостей — Амарантовъ, Ферфаксовъ и Михако — одѣтые въ однообразную одежду, въ одинаковыхъ черныхъ шляпахъ съ широкими полями и правда были похожи на солдатъ какого то экзотическаго, будто американскаго войска. Всѣ притихли. Занялись шашлыкомъ. Раздавались короткiя замѣчанiя.

— Ну и шашлы: къ!.. Такого и на Кавказѣ не достанешь!..

— Хорошо было бы еще его съ барбарисомъ приготовить…

— Это Карскiй шашлыкъ.

— Нѣтъ, Карскiй шашлыкъ готовится изъ цѣльнаго куска бараньяго сѣдла.

— И гдѣ это вы, Нико, такую баранину достали?

— Удивительная баранина.

Леночка стояла сзади, смотрѣла и ничего не понимала. Вотъ они тѣ «бѣлые», капиталисты, буржуи, о комъ она такъ часто слышала въ Россiи… Ей говорили: — у нихъ голодъ, гораздо болѣе лютый, чѣмъ въ совѣтской республикѣ… Готовятъ шашлыкъ и не боятся никого и ничего. И какъ свободно обо всемъ говорятъ!.. Точно у себя дома… Что же это свобода, или свобода тамѣ, откуда она уѣхала?…

И вдругъ стала тишина. Разговоры смолкли. Ночь колдовала и красивые несла сны. Слова казались пошлыми. Красные уголья покрылись сѣрымъ пепломъ. Было темно. Нордековъ, онъ таки и выпилъ подъ баранину и послѣ баранины немало, уже не разбиралъ, кто былъ противъ него… Какiе то американцы… Солдаты… Солдаты — въ это понятiе, такъ много вкладывалъ онъ совсѣмъ особаго чувства. Солдаты это были тѣ, кто только и могъ освободить Россiю и создать въ ней такую же прекрасную жизнь, какая была сейчасъ здѣсь, въ этомъ таинственномъ саду, совсѣмъ не походившемъ на крошечный палисадничекъ виллы «Les Coccinelles». Дивныя видѣнiя вставали въ его памяти… Сотни биваковъ у костра, тысячи людей такъ имъ любимыхъ и дорогихъ, его солдатъ и офицеровъ… «Да это все вѣдь и сидятъ офицеры», — думалъ онъ и всю силу любви вкладывалъ въ это слово.

И въ этой тишинѣ сама собою родилась пѣсня.

Кто запѣлъ ее, — Нордековъ не замѣтилъ. Кажется, это Амарантовъ, сидѣвшiй между Ферфаксовымъ и Михако завелъ ее такимъ нѣжнымъ теноромъ, какого нельзя даже было и ожидать отъ такого крупнаго и рослаго человѣка.

— На берегъ Дона и Кубани

Мы всѣ стекались, какъ одинъ…

И точно вздохнуло нѣсколько голосовъ, повторяя:

…Какъ одинъ…

И еще нѣжнѣе, точно самую душу раздвигая и входя въ святое святыхъ ея, сладкiй теноръ продолжалъ:

— Святой могилѣ поклонялись

Гдѣ вѣчнымъ сномъ спитъ Калединъ…

Чуть слышно вздохнулъ хоръ:

— … Калединъ…

XVIII

Пѣсня слѣдовала за пѣсней. Изъ сосѣднихъ палисадниковъ заглядывали французы. Слышались апплодисменты и сдержанные крики браво. Нифонтъ Ивановичъ съ заплаканнымъ лицомъ трясущимися руками наливалъ вино въ протягиваемые ему стаканы.

И въ самый разгаръ этого колдовскаго сна, когда настоящее совсѣмъ растворилось въ прошломъ и, казалось, что будетъ и будущее, съ каменнаго крыльца спустилась Неонила Львовна съ большою корзиною въ рукахъ. За нею шла точно сконфуженная, виноватая въ чемъ то Топси.

«Мамочка» рѣшительными шагами подошла къ полковнику и, протягивая ему корзину, сказала:

— Уже первый часъ, Георгiй Димитрiевичъ, завтрашнiй день. наступилъ. Какъ хотите, а ихъ надо убрать. Хозяинъ три раза вчера присылалъ — чтобы до свѣта никакихъ собакъ у насъ не было, иначе… сами понимаете?

Въ корзинѣ, тѣсно прижавшись другъ къ дружкѣ, лежало шесть маленькихъ клубочковъ шелковистой шерсти. Изъ отворенной на виллу двери на нихъ лился свѣтъ, и они мигали черными изюминками глазъ и испуганно озирались на обступившихъ ихъ людей.

— Боже, какая прелесть, — воскликнула Лидiя Петровна. — Посмотрите-ка на этого съ бѣлой мордочкой!

— Ихъ написать великолѣпно… и въ этомъ освѣщенiи… — сказалъ Дружко.

— Тоже, поди, жить и имъ хочется, — сказалъ Парчевскiй.

— Еще и какъ, — груднымъ задушевнымъ голосомъ протянула Лидiя Петровна.

— Вы слышали… Ихъ приказано прикончить до свѣта, — сказалъ Нордековъ. — Викторъ Павловичъ, ты силачъ и герой… Помнишь, какъ въ Крыму ты съ бронепоѣздомъ цѣлую дивизiю красныхъ держалъ… И потомъ доплылъ до англiйскихъ кораблей. Ну-ка помоги намъ спровадить ихъ на тотъ свѣтъ…

— Идѣже нѣсть болѣзни, ни печали, ни воздыханiя, — басомъ провозгласилъ Ферфаксовъ.

— Ну вотъ еще, — сказалъ Амарантовъ, — шестьдесятъ большевиковъ хоть сейчасъ своими руками задушу. А этихъ шестерыхъ… За что лишать ихъ жизни,

которую имъ послалъ Господь?

— Это, какъ дитё убить, чисто какъ дитё, — вставилъ слово Нифонтъ Ивановичъ.

— Но какъ то порѣшить ихъ надо, — нерѣшительно заговорилъ Нордековъ. — Таковъ французскiй законъ… Собакъ не дозволяется… Задушить ли, камнями ли побить, въ водѣ ли утопить, а угробить какъ то надо? Чтобы не дышали… А ни-ни!.. Нельзя… II faut… Pas possible. Et alorsL.

— Hy да, — сказалъ Ферфаксовъ, — законы на то и пищутся, чтобы ихъ обходить.

— Ну только не французскiе, — сказалъ Парчевскiй, — это Русскiе Императорскiе законы мы всегда стремились обходить и вотъ и дообходились, что вотъ куда зашли… Гдѣ, хочешь не хочешь, а исполняй законъ.

— Анеля, возьмемъ одного… Совсѣмъ какъ мой Берданъ будетъ. Помнишь?

— Вѣте паньство!.. Сказали тоже!.. А что консьержка скажетъ?… Какъ намъ такого звѣря держать на шестомъ этажѣ въ мансардѣ.

— Стасику была бы игрушка…

— Вамъ все игрушки, а мнѣ разорваться, прибирая за вами.

— Да я возить его съ собою буду. Знаете, господа, у одного офицера, шоффера, какъ и я есть собака «вольфъ». Такъ она всегда подлѣ него у руля сидитъ. И такъ онъ ее, симпатягу, заучилъ, что, если клiентъ мало даетъ на чай, онъ ее незамѣтно толкнетъ, а та высунется въ окошко да на клiента «ррр», зарычитъ… Мало, молъ, даешь… А если клiентъ разщедрится, онъ ей скажетъ: — «dis merci a monsieur» и его «вольфъ» — правую лапу къ уху — честь, значитъ, отдаетъ!.. Пасть откроетъ… Улыбается. Такая славная умная собачушечка… Всѣ клiенты ее прямо обожаютъ… Вотъ и у меня такъ же будетъ…

— Ну нечего, нечего, сказки разсказывать, — сказала Анеля и потащила мужа отъ корзины со щенятами за рукавъ.

Неонила Львовна поставила корзину на землю и строго сказала:

— Какъ хотите, а кончайте до свѣта. — И пошла твердою поступью обратно на дачу.

— Нѣтъ, это и правда тяжело, — сказалъ Нордековъ. — Подумайте, собака совсѣмъ безпомощна. Она вѣритъ человѣку и такое предательство…

— А что, если, господа, китайцамъ свезти. На кухню… Подлѣ Лiонскаго вокзала есть, говорятъ, такой ресторанъ… Тамъ собакъ готовятъ… Все таки, какъ то лучше, чѣмъ такъ душить?… — предложилъ Парчевскiй:

— Это надо, чтобы черные язычки у нихъ были, — изъ угла отозвался Ферфаксовъ.

Корзина, подлѣ которой смущенная и виноватая, все поглядывая на людей, вертѣлась Топси, разрушила колдовскiе сны ночи и пѣсень. Парчевскiй отошелъ къ забору и мрачно курилъ. Мишель Строговъ шептался у дома съ Леночкой. Дружко подходилъ къ щенятамъ то съ одной, то съ другой стороны, щурилъ помутнѣвшiй глазъ, любовался ими, щелкалъ языкомъ и говорилъ, ни къ кому не обращаясь:

— Ахъ ты, ну какiе право, аппетитные… А тона то!.. Масломъ ли, водою, или итальянскимъ карандашемъ ихъ хватить!.. Карти-ина!..

Разговоръ не клеился. Амарантовъ началъ было вспоминать, какъ первый разъ онъ встрѣтился съ Нордековымъ на войнѣ, но тотъ слушалъ какъ то разсѣянно и, наконецъ, рукой махнулъ и сказалъ съ отчаянiемъ:

— Ахъ, да не до того мнѣ теперь!

Ольга Сергѣевна сидѣла въ углу палисадника съ Лидiей Петровной. Она смотрѣла на мужа, и злая улыбка кривила ея губы. Недобрымъ огнемъ загорались ея глаза. Презрѣнiе было въ нихъ.

Леночка вдругъ прошла къ самой корзинѣ.

— Ну что налюбовались, — съ какимъ то вызовомъ сказала она и взялась за ручки корзины.

Всѣ разступились передъ нею. Она подняла корзину и унесла ее обратно на дачу.

И какъ только унесли эту корзину, всѣмъ стало легче. Парчевскiй съ силой бросилъ папиросу и сказалъ ни къ кому не обращаясь:

— Эхъ, жаль, пьянино нѣтъ… Часъ то такой, что самое время подъ пьянино цыганщину пѣть.

— А на столѣ чтобы недопитые стаканы шампанскаго стояли, да на хрустальныхъ блюдечкахъ каленый миндаль съ крупною солью, — оживляясь, сказалъ Дружко. — Вотъ оно какъ, Михако, у насъ бывало въ старые то годы.

— И блѣдный свѣтъ утра… Разсвѣтъ зарождается, — продолжалъ вспоминать Парчевскiй. — Трубачи устали забавлять господъ и пошли пиво пить съ французскими булками и колбасой.

— Эхъ и колбаса, братцы, была, — воскликнулъ, окончательно прогнавшiй мысли о приговоренныхъ къ смерти щенятахъ Дружко. — Вареная, съ саломъ и чеснокомъ… На зубахъ, ажъ хруститъ…

— И позовемъ мы пѣсенниковъ. Вотъ, когда шло слiянiе съ народомъ… Четвертная водки… Пьяныя мокрыя уста… Поемъ вмѣстѣ и пьемъ вмѣстѣ. Дружко, ты помнишь, у васъ въ полку былъ запѣвало Кареловъ?

— А что!.. Да Викторъ Павловичъ нѣшто ему уступитъ? Чѣмъ мы сами то не пѣсенники?

— Такъ что же? — нѣтъ солдатъ — мы сами солдаты… Нѣтъ пѣсенниковъ — мы за нихъ…

— Нѣтъ Россiи, — тихо и зло сказала съ крыльца Ольга Сергѣевна.

— Мы и сами Россiя, — весело и пьяно отвѣтилъ ей Дружко. — He пропадетъ, поди, она. Куда ей дѣваться? Запѣвайте, Викторъ Павловичъ…

XIX

Никто не замѣтилъ, какъ снова вошла въ палисадникъ Леночка. Она принесла что то круглое, плотно укутанное подушками и пледомъ, какой то низкiй стулъ и крѣпко усѣлась на немъ, поднявъ высоко колѣни. Подлѣ нея стала, повиливая хвостомъ словно печальная Топси. Леночка сидѣла и слушала пѣсни, опустивъ лицо на ладони и облокотившись о колѣни. Ея лицо было задумчиво и строго.

Французы сосѣди давно полегли спать. Съ сосѣдней дачи присылали сказать, нельзя ли потише, нельзя ли перестать пѣть. Никто и вниманiя не обратилъ на посланца.

— У насъ въ Медонѣ никогда бы не посмѣли такъ нахальничать, — сказалъ Парчевскiй.

— Стоитъ ли стѣсняться въ своемъ отечествѣ, - сказалъ Дружко. Онъ, чтобы звончѣе пѣть зажималъ себѣ горло подъ кадыкомъ.

Послѣднiй поѣздъ на Парижъ давно прогудѣлъ невдалекѣ.

— Что жъ, господа, до перваго метро, — предложилъ Дружко.

— Конечно… Конечно, — сказала Ольга Сергѣевна. Въ ея голосѣ звучали усталость и раздраженiе, но никто не обратилъ на это вниманiя.

— Предложенiе принято единогласно, — сказалъ Нордековъ.

Снова запѣли.

Свѣтало. На лиловыхъ кистяхъ сирени свинцовымъ налетомъ легла роса. Воздухъ былъ чистъ и свѣжъ. Вдали розовѣлъ востокъ. Золотые лучи тамъ играли. На верху небо съ каждымъ мигомъ становилось голубѣе. Надъ Парижемъ дымными языками клубился туманъ. Съ Сены, должно быть съ моторной баржи, неслись рѣзкiе звуки трубы.

Всѣ устали, притихли, какъ то осоловѣли.

Леночка поднялась съ своего низкаго сидѣнья. Ея лицо было блѣдно. Глаза горѣли суровымъ огнемъ. Брови были нахмурены. Что то мужественное было въ ея прекрасныхъ глазахъ. Она казалась худѣе и стройнѣе въ блѣдномъ свѣтѣ утра.

— Ну вотъ и готово, — сказала она.

Никто ее не понялъ. Непонятная тревога охватила Ольгу Сергѣевну.

— Что готово?… — спросила она.

— Собачки ваши.

— Что такое вы сдѣлали съ собачками? — грозно подступая къ Леночкѣ, сказалъ Нордековъ.

— А вотъ, сами смотрите.

Леночка подняла подушки и пледъ, на которыхъ сидѣла. Подъ ними оказалась корзина. Въ ней неподвижными, жалкими, точно сморщенными комочками лежали щенята. Леночка взяла корзину за край и вытряхнула ихъ на землю.

Первый лучъ солнца упалъ на нихъ. Съ жалобнымъ повизгиванiемъ, плача, крутилась подлѣ нихъ Топси. Она точно жаловалась кому то на людскую жестокость и несправедливость.

— Леночка, да что же это значитъ?.. Какъ ты могла только, — съ нечеловѣческимъ страданiемъ въ голосѣ крикнула Ольга Сергѣевна.

— Да вѣдь вы хотѣли отдѣлаться отъ нихъ… Ну, я и рѣшила вамъ помочь. Закутала ихъ чѣмъ могла поплотнѣе, чтобы имъ никакъ дышать было невозможно… Сѣла… Сижу… Слышу, чуть пищатъ… Возятся… Тоже и имъ, значитъ, умирать не сладко… Ну а потомъ затихли… Вы и про кунака пропѣть не успѣли, а они уже готовы. Жмуриками стали… Теперь только закопать и вся недолга. Развязала я васъ.

— Дѣйствительно… развязала, — со слезами въ голосѣ воскликнула Ольга Сергѣевна.

Напряженное молчанiе было въ палисадникѣ. Всѣ толпились подлѣ щенятъ. Дружко даже снялъ шляпу; Никто не поднималъ глазъ на Леночку. У всѣхъ была одна мрачная, больная, страшная и острая мысль: — «совдепка»…

— Мнѣ въ глаза Топси будетъ стыдно смотрѣть, — тихо сказалъ полковникъ.

Никто ничего не возразилъ. Головы опустились ниже. Изъ толпы этихъ пожилыхъ, потрепанныхъ жизнью, видавшихъ всякiе виды людей, отдѣлился Мишель Строговъ. Онъ твердыми шагами подошелъ къ Леночкѣ и, протягивая ей руку, сурово сказалъ:

— Я уважаю васъ, Леночка. Вы настоящiй человѣкъ…

Его слова точно вывели всѣхъ изъ вдругъ охватившаго ихъ столбняка. Всѣ засуетились и стали прощаться съ хозяевами, точно торопясь уйти отъ того мѣста, гдѣ лежали мертвые щенята. — Милая, это ужасно, — протягивая руку и цѣлуя въ щеку Ольгу Сергѣевну, говорила Парчевская. — Въ четвергъ въ половинѣ девятаго на спѣвку.

— Славнечко провели время, — зѣвая говорилъ Дружко. — Только вотъ это самое ужасно, какъ мнѣ не понравилось. Какая, однако, жестокость и хладнокровiе…

— Факсъ, ты въ гаражъ?

— Нѣтъ. Я больше не работаю на такси. Въ бюро предупредилъ, что не буду. Посплю до полудня.

— Господа, дойдемъ пѣшкомъ до подземки. He стоитъ поѣзда ждать. Утро такое прекрасное.

— Да послѣ всего этого надо все-таки подышать свѣжимъ воздухомъ.

И кто то негромко, но четко сказалъ: — совдепка!

Ольга Сергѣевна и полковникъ провожали гостей до калитки. Нифонтъ Ивановичъ на томъ мѣстѣ, гдѣ жарили шашлыкъ тяжелой, садовой лопатой рылъ могилу для щенковъ. Топси все продолжала жалобно скулить.

Въ воротахъ Ольга Сергѣевна еще разъ поцѣловалась съ Парчевской. Мужчины и Анеля, громко разговаривая, спускались по каштановой аллеѣ на рыночную площадь.

Ольга Сергѣевна показала Лидiи Петровнѣ рукой на уходящихъ.

— Видали, — сказала она. — Это же ужасно… Божiи коровки какiя то!..

— Но, милая, вы слишкомъ строги… Они же такъ много пережили.

— Тѣмъ болѣе… И кто же… Дѣвушка!.. Оттуда!!..

— Послушайте, милая… Ихъ всѣхъ, и ее, надо понять и простить…

— Ахъ, не могу больше ни понимать ни прощать…

— Лида, — крикнулъ изъ толпы Парчевскiй. — Что же ты? Идемъ.

Въ толпѣ зарождалась въ полголоса запѣтая пѣсня:

— Смѣло пойдемъ мы

За Русь святую…

XX

Еще во время вечеринки Ферфаксовъ улучилъ минуту и, отведя Нордекова въ сторону, сказалъ ему:

— Вы Ранцева знаете?

— Такъ не знакомъ, а слыхалъ. Онъ предсѣдатель Марiенбургскаго полкового объединенiя. Мы съ нимъ контактъ держимъ.

— Удивительнѣйшiй по нашему времени человѣкъ… Рыцарь… Честность и офицерскiй долгъ… Такъ вотъ этотъ Ранцевъ мнѣ говорилъ: — сюда изъ Чехо-словакiи прiѣхалъ нѣкто Стасскiй. Въ прошломъ едва ли не революцiонеръ… Антимилитаристъ… Ну, да Ранцевъ, я васъ съ нимъ познакомлю, — вамъ все про него разскажетъ. Стасскiй считался когда то первымъ умомъ въ Россiи… Теперь глубокiй старикъ. Въ будущую субботу онъ читаетъ здѣсь лекцiю о томъ, что происходитъ въ Россiи… Пойдемте… Входъ свободный. Три франка на покрытiе расходовъ.

— Непремѣнно.

Это было слабостью Нордекова и Ферфаксова: — набираться чужого ума, ходить по лекцiямъ и докладамъ, которые бывали въ тѣ времена въ Парижѣ почти каждый день.

Нордековъ давно, еще въ годы своей Петербургской службы, слыхалъ о Стасскомъ. Теперь о немъ шумѣли эмигрантскiя газеты. Отъ него ожидали глубокаго профессорскаго, академическаго анализа сущности совѣтской власти. Ожидали откровенiя, пророчества.

Ранцевъ, встрѣченный Нордековымъ у входа въ залъ, на вопросъ, зналъ ли онъ лично Стасскаго, отвѣтилъ:

— Я его, можно сказать, совсѣмъ не знаю. Одинъ разъ какъ то видѣлъ его на вечерѣ и слышалъ, какъ онъ говоритъ. Ужасный человѣкъ. По настоящему ему тогда уже было мѣсто гдѣ нибудь въ тюрьмѣ, или въ ссылкѣ, а еще того лучше въ сумасшедшемъ домѣ, но, вы знаете, какъ было слабо наше правительство съ такими господами. «Стасскiй первый умъ Россiи»… «Стасскiй другъ графа Льва Николаевича Толстого», — какъ же такого сослать?… Съ нимъ нянчились… Его принимали въ великосвѣтскихъ салонахъ… Онъ проповѣдывалъ самый крайнiй анархизмъ и антимилитаризмъ. Потомъ, говорятъ, раскаялся и перемѣнился. Умъ ѣдкiй и оригинальный. Ему приписываютъ формулу: — «ни Ленинъ, ни Колчакъ». Мнѣ разсказывали, что въ Крыму онъ бывалъ у генерала Врангеля, помогалъ ему своимъ вѣсомъ въ общественныхъ кругахъ, своимъ умомъ и богатыми знанiями. Въ Добровольческой армiи его даже будто полюбили, и онъ самъ измѣнилъ свой взглядъ на «военщину», какъ онъ насъ называлъ… Онъ безъ копѣйки очутился заграницей, но у него вездѣ старые друзья. Онъ близокъ ко многимъ главамъ нынѣшнихъ правительствъ. Когда то съ ними разрушалъ Императорскую Россiю… Ему помогаютъ… Для него безкорыстно работаетъ наша молодежь… У него друзья и тамъ… Въ Россiи… Ея мучители — его бывшiе прiятели… Я думаю, онъ многое знаетъ, чего мы не знаемъ.

— Потому то вы и пришли… Я никогда раньше не видалъ васъ ни на какихъ докладахъ.

Какая то тѣнь пробѣжала по лицу Ранцева. Онъ точно нехотя отвѣтилъ:

— Отчасти и потому.

— Да, какъ можно не быть на такомъ докладѣ, -

воскликнулъ Ферфаксовъ. — Вы посмотрите весь эмигрантскiй Парижъ собрался сюда. Какой съѣздъ!.. Этотъ докладъ событiе въ нашей бѣженской жизни.

У нихъ мѣста были на хорахъ. Оттуда все было отлично видно. Залъ былъ небольшой, но помѣстительный. На невысокой эстрадѣ стоялъ, какъ полагается, длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ, для президiума. На немъ лежали листы бѣлой бумаги, стоялъ графинъ со ржавой водой и стаканъ для оратора. Точно тутъ ожидался судъ. Кого будутъ судить на немъ: — Россiю, или эмиграцiю?..

Подъ гомонъ голосовъ и стукъ шаговъ залъ быстро наполнялся. Въ переднихъ рядахъ усаживались старые генералы. Они, какъ и всѣ, были въ скромныхъ пиджакахъ. Кое кто изъ чиновъ постарше надѣлъ сюртукъ ласточкой, или потертый «оффицiальный» смокингъ.

На краю перваго ряда въ длинномъ черномъ сюртукѣ сѣлъ красивый старикъ Ѳедоровъ, другъ учащейся молодежи, взявшiй на себя тяжелую и неблагодарную работу стучать въ черствыя людскiя сердца и заставлять людей открывать тяжелые, набитые и легкiе скудные кошельки, чтобы помогать Русской молодежи, жаждущей знанiй. Его лицо, обрамленное сѣдою бородой было скорбно и устало. He легокъ былъ взятый имъ на себя крестъ помощи ближнему. Годъ отъ года оскудѣвала рука дающаго, и сколько было нужно силы воли, характера, изобрѣтательности и любви къ учащейся молодежи, чтобы добывать средства! Новая нива росла, поднималась и требовала помощи. Полчища молодежи Русской устремлялись въ университеты и политехникумы, и кто имъ поможетъ?

Рядомъ съ нимъ сѣлъ, рѣзко выдѣляясь на фонѣ штатскихъ костюмовъ своей черной черкеской съ бѣлыми гозырями, генералъ Баратовъ, предсѣдатель союза инвалидовъ. Одинъ просилъ для будущаго Россiи, другой просилъ поддержать тѣхъ, кто до конца исполнилъ свой долгъ передъ Родиной и, проливъ за нее кровь, сталъ инвалидомъ. Баратовъ медленно вытянулъ раненую ногу и положилъ вдоль нея черную палку съ резиновымъ наконечникомъ. Онъ снялъ съ сѣдой головы большую бѣлую папаху и, привѣтливо, ласково оглянувъ залъ, сталъ раскланиваться со знакомыми, а знакомыми у него были всѣ слушатели.

Нордековъ, всѣхъ положительно знавшiй, называлъ Ранцеву писателей: — 3. Н. Гиппiусъ, философа Д. С. Мережковскаго, М. А. Алданова, чьими романами онъ зачитывался, И. С. Сургучева, С. Яблоновскаго… представителей партiй и политическихъ группировокъ. А. Н. Крупенскiй по странной случайности оказался рядомъ съ П. Н. Милюковымъ, а подлѣ молодого и задорнаго Каземъ-Бека усѣлся старый Зензиновъ.

На лекцiю пришли Великiе Князья, и была одна Великая Княгиня, давнишнiй кумиръ Ранцева и Нордекова. Въ шелковыхъ рясахъ и въ строгихъ черныхъ пиджакахъ были и духовныя особы обѣихъ расколовшихся церквей.

Стасскiй, всю свою жизнь всѣхъ разъединявшiй, теперь объединилъ своею интересною лекцiей людей самыхъ различныхъ направленiй.

Залъ своимъ видомъ, не блестящимъ — нѣтъ, онъ былъ тусклъ и не наряденъ костюмами, но онъ блисталъ именами, каждое войдетъ со временемъ въ исторiю, — одни, какъ разрушители Императорской Россiи, другiе, какъ смѣлые и неутомимые борцы за великую Россiю, создатели Добровольческой армiи и всего «бѣлаго» движенiя, — показывалъ, что тутъ былъ весь Русскiй Парижъ.

Не мало было и иностранцевъ.

Рядомъ съ Нордековымъ высокiй красивый французъ по старинному съ длинной и узкой сѣдой бородкой говорилъ сопровождавшему его Русскому. Нордековъ невольно прислушался къ его словамъ.

— L'Europe est promise au plus douloureux avenir. Elle refuse de s'en rendre compte. C'est une aveugle volontaire. Qui pourrait lui dessiller les yeux? La presse

ne peut plus remplir le rôle pour qui elle avait êtê nagu?re crêêe. Les juifs ont magnifiquement travaillê. Contre leur puissance et leur action, nous sommes totalement dêsarmês. Dans notre sph?re individuellement, nous tenons de formuler la vêritê. Mais nous sommes considêrês comme des prophкtes de mauvaise augure. Vous savez que le peuple n'aime pas à entendre la vêritê. Les mensonges flattent son desir de sêcuritê.

J'adore les mensonges.[1]Будущее Европы самое печальное. Она не отдаетъ себѣ въ этомъ отчета. Это добровольная слѣпота. Кто можетъ ей открыть глаза? Газеты уже не могутъ выполнять ту роль, къ которой онѣ призваны. Жиды отлично работали. Мы безоружны противъ ихъ могущества и ихъ дѣятельности. Въ нашей сферѣ мы еще пытаемся искать истину. Но на насъ смотрятъ, какъ на пророковъ плохого сорта. Вы знаете, что народъ не любитъ слушать правду. Ложь ласкаетъ его желанiе безопасности. Онъ обожаетъ ложь.

— Сейчасъ вы услышите правду, — отвѣчалъ ему по французски Русскiй.

— А… Правду! — съ большой горячностью сказалъ французъ. — Какъ хотите вы бороться противъ громадной еврейской организацiи? Она вездѣ. Elle tient tous les carrefours.[2]Она на всѣхъ перекресткахъ. Къ власти она пускаетъ только своихъ, «услужающихъ», или убѣжденныхъ къ повиновенiю, или купленныхъ… Мы побѣждены, даже и не понимая того, что мы не боролись… Послушаемъ, что намъ скажетъ вашъ Illustre.[3]Знаменитость. Вы мнѣ будете переводить.

— Съ особымъ удовольствiемъ.

Президiумъ, и опять все имена, знаменитости, крупнѣйшiя величины лѣваго и праваго лагерей — занялъ свои мѣста за столомъ. Портьера позади стола распахнулась. Залъ разразился громомъ рукоплесканiй. Многiе встали. Рядомъ съ Нордековымъ какой то совершенно лысый человѣкъ неистово хлопалъ въ ладоши, весь перегнувшись за перила хоровъ. Изъ за эстрады къ столу подошелъ Стасскiй.

XXI

Онъ былъ очень старъ и, видимо, слабъ. На немъ, какъ на вѣшалкѣ, висѣлъ длинный, черный» старомодный сюртукъ. Въ толпѣ кто то сказалъ — «народовольческiй». И точно: — отъ костюма Стасскаго повѣяло шестидесятыми годами.

Совершенно лысый черепъ былъ цвѣта слоновой кости. Сивые волосы рѣдкими прядями обрамляли только шею и спускались косицами на воротникъ. Сморщенное, бѣлое, какъ у покойника, лицо было покрыто сѣтью частыхъ мелкихъ морщинъ. Жиденькая бородка торчала ядовитымъ клинушкомъ… Руки у него были длинныя съ узловатыми тонкими пальцами. Оыъ походилъ на хищную птицу.

— Настоящiй кондоръ — орелъ стервятникъ, — прошепталъ на ухо Нордекову Ферфаксовъ. — Если бы вечеромъ увидалъ такого въ горахъ, — пристрѣлилъ бы его за милую душу.

Стасскiй поклонился, легкимъ наклономъ головы отвѣчая на сдѣланную ему овацiю, и оперся обѣими руками о край стола.

Апплодисменты стихли. Стала напряженнѣйшая тишина. Стасскiй не торопился начинать. Нордекову показалось, что онъ такъ старъ и слабъ, что не въ силахъ будетъ говорить.

Но голосъ Стасскаго раздался, и дѣйствительно, совершенно отвѣчая его наружности, онъ походилъ на орлиный клекотъ.

Стасскiй бросалъ отрывистыя, безсвязныя фразы, какъ всѣ Русскiе ученые злоупотребляя иностранными словами. Первое впечатлѣнiе было — большое разочарованiе.

— Да онъ совсѣмъ не ораторъ!..

Но Стасскiй зналъ, что дѣлалъ. Онъ бросалъ свои отрывистыя мысли, какъ скульпторъ бросаетъ глину на болванку… Онъ лѣпилъ ихъ безобразными комками, едва давая очертанiя того лица, какое онъ хотѣлъ вылѣпить. И сейчасъ же онъ принимался эти наспѣхъ безсвязно брошенныя мысли дополнять, разъяснять, передѣлывать, опровергать, измѣнять и вдругъ, и совершенно неожиданно для слушателя, мысль Стасскаго вставала необыкновенно ясная и выпуклая.

— Репродукцiя… Воспроизведенiе… Я бы сказалъ — отображенiе… того, что происходитъ сейчасъ въ Россiи… Это… Депрессiя… Какая то подавленность съ одной стороны… Полная толерантность массъ… И вмѣстѣ съ тѣмъ неостывающiй, вулканическiй какой то, революцiонный пафосъ… Кипѣнiе толпъ… Массовая психологiя… Митинги и образованiе совсѣмъ своеобразной демократiи, общественности въ тѣхъ слояхъ общества, гдѣ и самаго этого слова не понимали.

Нѣтъ, онъ совсѣмъ не былъ старъ. И кто бы сказалъ, что ему за восемьдесятъ!.. Душа его горѣла молодымъ огнемъ. Тѣло точно торопилось передать человѣческимъ языкомъ все то, что накипѣло въ его душѣ. Этотъ человѣкъ, казалось, понималъ и видѣлъ нѣчто скрытое отъ другихъ и спѣшилъ разсказать объ этомъ, пока онъ еще живъ, чтобы предупредить человѣчество о надвигающейся катастрофѣ.

— Соцiализмъ проводится тамъ безповоротно… и жестоко… И какой соцiализмъ! Соцiализмъ Беллами и Уэлса! Соцiализмъ необузданныхъ романистовъ, данный въ руки дикарямъ… Притомъ шовинистическiй какой то соцiализмъ… Олицетворенiе и оформленiе всѣхъ старыхъ лозунговъ. «Кто не съ нами — тотъ противъ насъ»… Отсюда — чрезвычайки, неслыханный въ мiрѣ терроръ… Ссылки, какихъ не знала Императорская Россiя… Каторжныя работы… Рабство… Но соцiализмъ — это то, на что молились… Это религiя массъ… Если страна совѣтовъ со всѣмъ тѣмъ уродлива и страшна — значитъ уродливъ и страшенъ и самъ соцiализмъ. Кто, однако, посмѣетъ сказать это? Вотъ откуда эта всеобщая, вопреки здравому смыслу, поддержка совѣтовъ… Это поддержка соцiалистами соцiалистическаго правительства… А во вторую четверть двадцатаго вѣка, гдѣ не сидятъ въ Европѣ… Что въ Европѣ, во всемъ мiрѣ — соцiалисты? Кто же посмѣетъ сказать: — «соцiализмъ — это глупость, соцiализмъ — это утопiя»… И — «свобода, равенство и братство» тѣ самые лозунги, на которые болѣе вѣка молились — это обманъ… Если не можете этого сказать вы, свободные и въ свободной странѣ находящiеся, какъ хотите вы, чтобы сказали это тамъ, гдѣ за одну такую мысль разстрѣливаютъ, казнятъ, пытаютъ и замучиваютъ… Поймите, какая же это сила!.. Они… Ихъ режимъ… большевицкiй… Вотъ кто то сказалъ — ихъ вѣра — оправдана и поддержана всѣми… всѣмъ мiромъ… Ибо кто противъ нихъ — тотъ противъ соцiализма…

Стасскiй сдѣлалъ маленькую паузу, отпилъ воды и съ силою, какой нельзя было ожидать отъ него снова повторилъ:

— Кто осмѣлится пойти противъ соцiализма?!.. Въ немъ воспитаны наши отцы, наши дѣды… Мы сами выросли въ преклоненiи передъ нимъ. И дѣтей своихъ мы воспитали въ вѣрѣ въ соцiализмъ…

Съ большимъ искусствомъ Стасскiй сдѣлалъ краткiй очеркъ развитiя соцiалистическаго ученiя въ Россiи и въ Европѣ.

— Мы боролись противъ собственности, — говорилъ онъ теперь уже спокойно. — Прекрасное дѣло!.. Мой другъ Левъ Николаевичъ Толстой не могъ мириться съ тѣмъ, что у одного столько тысячъ десятинъ, что онъ въ цѣлый день на лошади не можетъ объѣхать своего имѣнiя, a y другого полторы десятины и громадная семья на шеѣ… Басня о клочкѣ земли, куда некуда куренка выпустить, стала такъ избитой, что я не стану вамъ повторять ее. Ну такъ вотъ — большевики совсѣмъ упразднили собственность… Такъ вѣдь это же торжество соцiализма!.. И какъ я скажу своимъ избирателямъ, рабочимъ, въ огромномъ своемъ большинствѣ соцiалистамъ и соцiалистамъ тупымъ, что я иду противъ совѣтовъ?… Невозможно!.. Тамъ въ Россiи, какъ въ странѣ неофитовъ энтузiазмъ массъ…

— Тамъ нищета и голодъ, — крикнулъ кто то изъ заднихъ рядовъ.

— Тамъ — небывалый подъемъ, пафосъ и энтузiазмъ массъ, — упрямо повторилъ Стасскiй. — Тамъ «пятилѣтка»… «Погодите», — говорятъ тамъ голодному… Да, не отрицаю: — голодному, оборванному, отрепанному, босому нищему обывателю, — «погодите, пройдетъ еще три, два, одинъ годъ и все у васъ будетъ… Наступитъ рай на землѣ… Эта легенда о раѣ, какъ ни уничтожаютъ религiю въ человѣческихъ умахъ, лежитъ въ нихъ прочно… Этого рая ждутъ и въ этотъ рай вѣрятъ… А когда что нибудь уже очень не удается… Вредители!.. Показательные процессы всевозможныхъ «спецовъ», инженеровъ, агрономовъ, техниковъ… Это мiровой капиталъ мѣщаетъ народу… Ну и вотъ: — распни ихъ — вредителей!

— Пятилѣтка имъ никогда не удастся — крикнулъ кто то съ мѣста.

— Какъ можно говорить: — «не удастся» о томъ, что уже удается. Другой, и совершенно праздный вопросъ — какою цѣной?… Весь союзъ совѣтскихъ, соцiалистическихъ республикъ, вся прошлая громадная Россiя, скажу банальное избитое слово: — шестая часть свѣта, со ста сорока миллiонами населенiя обращается въ громадную фабрику, производящую все то, что нужно для человѣчества. Въ ней работаютъ — рабы. Нищiе, голодные, боящiеся окрика своихъ мучителей и притомъ фанатически вѣрующiе, что они проповѣдники новой свѣтлой религiи, религiи соцiализма… Это же Египетъ какой то… Египетъ временъ фараоновъ!.. Но Египетъ съ усовершенствованкыми путями сообщенiя, съ радiо, съ аэропланами… Вотъ они повсюду закупаютъ и заказываютъ коммерческiй тоннажъ. Это готовится такой дампингъ, передъ которымъ не устоитъ никакое государство. Года черезъ два заводы Форда подъ Нижнимъ Новгородомъ выпустятъ автомобили «Made in U.S.S.R.» цѣною, здѣсь, въ Парижѣ 2000 франковъ. Кто можетъ съ этимъ конкурировать?… Вы скажете: — «ихъ можно запретить… наложить такiя пошлины, что они станутъ дороже здѣшнихъ»… Да не очень то запретите, когда самъ пролетарiатъ, сами рабочiе, скажемъ, работающiе у того же Рено, или Ситроена, кинутся покупать эту дешевку?.. Сами будутъ рубить сукъ, на которомъ сидятъ. Сами будутъ загонять себя въ соцiалистическое рабство. А потомъ придутъ корабли съ хлѣбомъ, со всевозможнымъ сырьемъ, съ лѣсомъ, добытыми въ громадныхъ государственныхъ кол-хозахъ рабскимъ трудомъ и завалятъ всѣ рынки… Вотъ недавно въ Бразилiи пришлось выкинуть нѣсколько тоннъ мѣшковъ съ кофе, чтобы не подорвать цѣнъ на кофе… Еще гдѣ то по той же причинѣ пшеницей топили паровозы… Совѣтскiй дампингъ затопитъ всѣ рынки. Трудъ станетъ безцѣльнымъ. Государства станутъ передъ дилеммой: — или заводите у себя такой же рабскiй трудъ, такую же скотскую жизнь, стройте чрезвычайки, разстрѣливайте неповинующихся рабочихъ, или становитесь въ полную зависимость отъ совѣтскаго союза и увеличивайте до безконечности армiи безработныхъ. Въ Европѣ готовится самое ужасное рабство и что примѣчательно: — сами будущiе рабы — рабочiе — куютъ себѣ рабское ярмо. У соцiализма два пособника: — жадность и глупость и оба они въ Европейскихъ демократiяхъ на лицо. Торжество соцiализма — обращенiе нацiи въ безсловесную толпу, которой легко управлять… И правители найдутся… Только будемъ ли мы тогда довольны своими правителями?…

Стасскiй кончилъ. Онъ сдѣлалъ чуть замѣтное движенiе головой, нѣчто въ родѣ поклона и безсильно опустился на стулъ. Воспламенившiйся было, въ старомъ тѣлѣ духъ угасъ. Передъ толпою былъ старикъ, такъ странно похожiй на большую хищную птицу. Теперь эта птица словно была мокрой и нахохлилась.

Слушатели были подавлены. Раздавшiеся, было, жидкiе апплодисменты сейчасъ же и оборвались. Докладчикъ нарисовалъ такую жуткую картину будущаго, что странно и дико было рукоплескать своей грядущей гибели.

Нѣсколько мгновенiй въ залѣ стояла тишина. Потомъ она стала прерываться отдѣльными возгласами.

— Если бы это говорилъ кто нибудь другой… какой нибудь провокаторъ, прiѣзжiй изъ совѣтчины агентъ чрезвычайки, а то — Стасскiй… Стасскiй!..

— Первый умъ Россiи… Соцiалистъ въ прошломъ.

— Какой онъ тамъ соцiалистъ. Никогда ни въ какой партiи не былъ. Типичный Русскiй анархистъ. Всегда и все отрицавшiй…

— Раньше отрицалъ Императорскую власть, религiю, армiю, потому что они были въ силѣ. Теперь отрицаетъ соцiализмъ, потому что настало его царство.

— Неужели и вы считаете, что совѣтскiй коммунизмъ имѣетъ что нибудь общее съ соцiализмомъ? — Если не признать этого, придется согласиться съ крайними правыми, считающими, что все это еврейскiй заговоръ, а согласитесь, что это было слишкомъ простое рѣшенiе вопроса въ духѣ «Сiонскихъ протоколовъ».

Залъ гудѣлъ голосами. Въ Президiумѣ совѣщались. Оставить докладъ Стасскаго безъ возраженiй было нельзя. Слишкомъ тяжкое впечатлѣнiе онъ произвелъ на слушателей. He того ожидали отъ него устроители доклада.

Было рѣшено открыть пренiя по докладу.

Зазвонилъ колокольчикъ предсѣдателя.

— Слово предоставляется Ѳедору Ѳедоровичу Разгонову.

На эстраду вошелъ старикъ съ длинными и густыми, совершенно бѣлыми волосами, причесанными по старой «профессорской» модѣ назадъ. Сѣдые усы и сѣдая «интеллигентская» бородка красили его усталое, покрытое морщинами, блѣдное лицо. Онъ поклонился публикѣ и началъ…

XXII

— Господа! докладъ почтеннаго Владимiра Васильевича — цѣлое откровенiе… Мы должны… Нашъ священный долгъ… довести его въ цѣломъ… Во всемъ его объемѣ до свѣдѣнiя иностранцевъ. Намъ дано видѣть — имъ не дано видѣть… И мы должны имъ открыть глаза… Но, господа, отъ лица своей партiи… Я старый соцiалистъ считаю своимъ долгомъ заявить, что то, что дѣлается въ Совдепiи отнюдь не соцiализмъ. И въ этомъ глубокоуважаемый Владимiръ Васильевичъ жестоко ошибается — никогда не соцiализмъ!.. Соцiализмъ не рабство!.. Нѣтъ!.. Тысячу разъ кѣтъ!.. He рабство и не обманъ!.. Свобода, равенство и братство, какъ были, такъ и останутся священными лозунгами…

Мы должны, господа, забыть всѣ наши разногласiя, всѣ наши партiйные споры и объединиться… Придти къ полному единенiю… Всѣ отъ крайняго лѣваго до праваго нашихъ фланговъ начать рѣшительную борьбу словомъ съ большевиками, этими дѣйствительно разрушителями великой Русской культуры, давшей намъ Пушкина…

— Э… завелъ волынку, слышали, — довольно громко сказалъ кто то подлѣ Нордекова. — Теперь заговоритъ о митингахъ протеста, о подписныхъ листахъ съ воззванiями къ международной совѣсти. Надоѣло!..

И точно… Съ эстрады раздавалось:

— Мощные митинги протеста… Во всѣхъ городахъ всего свѣта… Рѣчи лучшихъ ораторовъ. Просвѣщенныхъ умовъ… Громкоговорители… Неослабно и неустанно будить народную совѣсть, призывать къ бойкоту всего совѣтскаго, къ презрѣнiю ихъ всѣми, разъяснять всю пагубность, всю несостоятельность совѣтской системы…

— Они насъ шимозами, а мы ихъ молебнами, — говорилъ, ни къ кому не обращаясь, сосѣдъ Нордекова.

— Это уже было разъ… Ничему мы не научились… Они насъ изъ пулеметовъ… А мы иконы… Митинги, рѣчи, протесты… Придумайте, господа, что нибудь новое и дѣйствительное.

И будто для подтвержденiя словъ говорившаго рядомъ съ Нордековымъ, на эстрадѣ стараго профессора смѣнилъ маленькiй щупленькiй человѣчекъ въ изящномъ смокингѣ, въ лакированныхъ аккуратно завязанныхъ туфелькахъ, старый, но красивый барскою изнѣженною красотою, съ блѣднымъ лицомъ и голубыми, выцвѣтшими глазами.

— Слово предоставляется писателю Ивану Максимовичу Леонардову.

Довольно дружные апплодисменты вспорхнули по залу.

— Господа, — сладкимъ, негромкимъ голосомъ началъ писатель, — и то, что говорилъ Владимiръ Васильевичъ, и то, къ чему насъ призывалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ взаимно одно другое дополняетъ и разъясняетъ… Вы простите меня за нѣкоторую несвязность рѣчи… Тотъ, кто хорошо пишетъ не всегда можетъ хорошо говорить… Поднятый вопросъ меня необычайно волнуетъ. Оба почтенные оратора не коснулись главнаго, по моему мнѣнiю, самаго существеннаго. Они говорили о матерiальной сторонѣ, не касаясь стороны духовной.

Идетъ борьба Христа съ сатаной. И намъ надо объединить свои души въ этой борьбѣ. «Едиными устами и единымъ сердцемъ»… Я не говорю, что надо отказаться совсѣмъ отъ дѣйствiй… Отнюдь нѣтъ… Но каждый изъ насъ понимаетъ, что всякая, такъ называемая интервенцiя съ оружiемъ въ рукахъ совершенно исключается. Дѣйствiя противъ большевиковъ выражаются не въ одномъ террорѣ, не въ бряцанiи оружiемъ, а въ каждомъ нашемъ словѣ, движенiи, жестѣ, мысли, проникнутыхъ дѣйствительностью, рождающей здоровую атмосферу и убивающей охватившiй насъ маразмъ… Мы должны проникнуться извѣстнымъ мистическимъ настроенiемъ вѣры, чтобы создать опредѣленные, такъ сказать, флюиды борьбы… Важно, господа, не то, когда падутъ большевики, а важно то, что они непремѣнно падутъ, что они должны пасть… Важно, что мы хотимъ, чтобы они пали и знаемъ и вѣримъ, что это такъ и будетъ… Иными словами я васъ призываю къ вѣрѣ, что горами движетъ… Будемъ всѣ вѣрить въ паденiе большевиковъ, создадимъ атмосферу, насыщенную флюидами такой вѣры и этимъ своимъ невидимымъ воздѣйствiемъ, мистическою своею вѣрою мы погубимъ ихъ навѣрно и навсегда…

— Такъ вѣдь вѣра то безъ дѣлъ мертва есть, — громко сказалъ сосѣдъ Нордекова. Онъ сильно волновался рѣчами ораторовъ и близко принималъ къ сердцу то, что говорилось съ эстрады.

Записалось еще нѣсколько ораторовъ, желавшихъ возразить докладчику, но за недостаткомъ времени и приближенiемъ рокового въ Парижѣ часа «послѣдняго метро» имъ было отказано, и заключительное слово было предоставлено Стасскому.

Онъ говорилъ (…) его усталый и, видимо, раздраженный. Ему точно казалось, что его не поняли, что не за*хотѣли услышать то, что онъ говорилъ, можетъ быть, передъ смертью.

— Я сказалъ, господа, — слабымъ, но яснымъ и далеко слышнымъ голосомъ говорилъ Стасскiй. — то, о чемъ я считалъ своимъ долгомъ предупредить васъ. Извините, что я не пришелъ къ вамъ съ коробкой мармеладныхъ конфетъ фабрики Лиги Нацiй… Я пришелъ къ вамъ, чтобы, какъ по радiо съ корабля крикнуть на весь мiръ:-S.O.S.!! Спасите насъ!!! Эти слова, эти ужасныя слова предсмертной муки, уже крикнулъ на весь мiръ въ 1920 г. писатель Леонидъ Андреевъ, крикнулъ ихъ со своего сторожевого поста, изъ Финляндiи, откуда онъ могъ наблюдать то, что дѣлается въ Россiи. Мiръ его не услышалъ. Пусть сегодняшнее мое слово будетъ новымъ крикомъ, новымъ призывомъ къ странамъ, къ народамъ всего мiра: — S.O.S.!!

Послѣднiя слова онъ сказалъ едва слышнымъ голосомъ, потомъ съ неожиданною быстротою повернулся, и, согнувшись, сгорбившись, вошелъ за портьеру и скрылся изъ зала.

Съ глухимъ говоромъ публика стала вставать и, тѣсснясь въ проходахъ, выходить изъ помѣщенiя. Всѣ торопились. Часъ послѣдняго метро наступалъ. Перспектива ожидать ночныхъ автобусовъ, или сидѣть до утра никому не улыбалась. Россiи этимъ не спасешь, а себѣ надѣлаешь непрiятностей. Расходились молчаливо въ мрачномъ раздумьи о надвигающейся катастрофѣ, предотвратить которую, казалось не было никакой возможности.

XXIII

— Факсъ, — окликнулъ выходившаго изъ зала Ферфаксова Ранцевъ. — Ты свободенъ?… Впрочемъ, напрасный вопросъ… Даже, если бы ты былъ и тысячу разъ занятъ, ты должеиъ сдѣлать то, чгто я тебѣ скажу.

Ферфаксовъ остановился передъ Ранцевымъ съ видомъ собаки, слушающей своего господина.

— Посмотри на полковника Нордекова, — сказалъ Ранцевъ, показывая на человѣка, закуривавшаго у фонаря. — Ты понимаешь, его нельзя сейчасъ оставлять одного. Онъ дошелъ до точки. Онъ стоитъ надъ пропастью. Мы должны его спасти и сдѣлать его своимъ. Слѣди за нимъ все время… Переговори, когда найдешь это нужнымъ… Я его насквозь вижу. Проклятый Стасскiй!.. Развѣ можно говорить такъ слабымъ духомъ… А, между прочимъ я никогда не ожидалъ, что будетъ день, когда и онъ прозрѣетъ.

За эти три часа, что продолжался докладъ и пренiя, Нордековъ постарѣлъ на тридцать лѣтъ. Сгорбившись, поднявъ плечи и опустивъ голову, онъ тщетно пытался раскурить на ночномъ вѣтру папиросу. При свѣтѣ фонаря было видно его ставшее совсѣмъ сѣрымъ лицо. Наконецъ, папироса пыхнула. Нордековъ пошелъ впереди Ранцева и Ферфаксова. Походка его не была его обычной бравой и легкой поступью. Такъ, какъ онъ шелъ сейчасъ — топиться ходятъ, или подходятъ къ эшафоту съ качающейся надъ нимъ веревкой висѣлицы. Ферфаксовъ понялъ, что приказалъ ему Ранцевъ и удивился проницательности своего бывшаго начальника.

«Впрочемъ», — подумалъ онъ, — «Ранцевъ, какъ офицеръ, умѣетъ читать въ человѣческихъ сердцахъ и угадывать въ нихъ холодъ смерти».

Онъ прошелъ за Нордековымъ къ спуску въ подземную дорогу, онъ стоялъ съ нимъ на платформѣ въ ожиданiи поѣзда, сѣлъ съ нимъ въ одинъ вагонъ — Нордековъ не видалъ его.

Сложная и тяжелая работа шла въ душѣ у Нордекова. Докладъ Стасскаго точно открылъ ему глаза. Какъ все было безнадежно и безотрадно!

«И все это говорилъ Стасскiй, первый умъ Россiи!..

Какое общество собралось слушать его и какъ слабы были возраженiя! Большевики побѣждаютъ и нѣтъ силы, могущей противоборствовать ихъ побѣдѣ. Ужасно!.. Всѣ мечты, все то, чѣмъ онъ жилъ всѣ эти годы — только мечты… И не только дивизiи, бригады, полка, но даже и батальона онъ никогда не увидитъ… Значитъ: — вѣчно… До самой смерти — экспортная контора и возня съ тяжелыми ящиками, писанiе накладныхъ и коносаментовъ и тѣсная, по совѣтски уплотненная жизнь на виллѣ «Les Coccinelles».

Нордековъ тяжело вздохнулъ.

Онъ жилъ мечтами возвращенiя въ Россiю. Ему казалось, что стоитъ вернуться въ Россiю — «домой» и все станетъ по старому. И жена его будетъ опять той милой красивой Лелей, съ которой такъ дружно, весело и хорошо жилось. Онъ, сидя въ душномъ вагонѣ электрической Парижской дороги, мечталъ о Петербургѣ и о Красномъ Селѣ, гдѣ лучшiе прошли его годы.

«Развѣ здѣсь такая весна?… Такъ пахнетъ?… Наши бѣлыя березки съ еще клейкими листочками… Распускающiеся молодые тополя въ садикахъ главнаго лагеря… Какой шелъ отъ нихъ свѣжiй весеннiй духъ! Утромъ встанешь раненько на стрѣльбу, и уже слышенъ трескъ винтовочныхъ выстрѣловъ на стрѣльбищѣ позади бараковъ… Раздается частый топотъ казачьей сотни, идущей на ученье… Значитъ, никогда, никогда не увидитъ, не услышитъ и всѣмъ бытiемъ своимъ не ощутитъ онъ бiенiя русской военной жизни?… И все то, что они съ такою глубокою вѣрою и самоотверженiемъ дѣлаютъ здѣсь — химера?… Фантазiя?… глупости?.. И правы не они съ ихъ вождями, а Леля и «мамочка» съ ихъ тупымъ мѣщанскимъ матерiализмомъ. Пора опускаться на дно… Напрасно тратить послѣднiе гроши на собиранiе по кусочкамъ осколковъ былой полковой славы, на разыскиванiе старыхъ фотографiй и гравюръ, на созданiе уголка полкового музея… Вздоръ… Безсмысленныя мечтанiя… Призраки… Химеры… Ничего нѣтъ… Впереди — успѣхи совѣтской «пятилѣтки», вторженiе новыхъ варваровъ, гибель христiанской культуры… И… новое бѣгство что ли?… Куда?… He лучше ли, не благороднѣе ли уйти?…»

Нордековъ машинально, по годами установившейся привычкѣ пересѣлъ на поѣздъ электрической дороги и мчался къ себѣ. Ферфаксовъ неотступно слѣдовалъ за нимъ. Нордековъ его не замѣчалъ. Изъ его зрѣнiя, изъ его наблюденiя выпали всѣ люди. Окружающее онъ едва воспринималъ. Мозгъ его былъ сосредоточенъ на одной мысли о себѣ. О безотрадности, безсмысленности и ненужности своего существованiя. Какое то страшное рѣшенiе зрѣло въ его головѣ. Въ немъ исчезалъ и растворялся весь внѣшнiй мiръ. Въ немъ призракомъ, чѣмъ то несуществующимъ казался сидѣвшiй въ одномъ вагонѣ съ нимъ человѣкъ съ бурымъ, будто знакомымъ лицомъ и глазами, сосредоточенно устремленными на него.

Ферфаксовъ чувствовалъ, что ему предстоитъ безсонная ночь. Это его не смущало. Это напоминало ему другiя, волшебныя, колдовскiя ночи въ Маньчжурiи, когда такъ же слѣдилъ онъ за звѣремъ, за медвѣдемъ, или за джейраномъ, все позабывъ, ночью крался по слѣду, чтобы выцѣлить его на зарѣ и свалить мѣткимъ выстрѣломъ. Онъ вдругъ вспомнилъ своего вѣрнаго охотничьяго пса Бердана. Теперь онъ несъ такую же работу, какъ его Берданъ. Онъ вѣрно такъ же чувствовалъ душевное состоянiе дичи, какъ онъ теперь точно читалъ въ душѣ полковника Нордекова.

Полковникъ тихими, шатающимися, больными шагами дошелъ до своего переулка, открылъ калитку и пошелъ вдоль дачъ. Ферфаксовъ неслышною тѣнью слѣдовалъ за нимъ. Онъ прослѣдилъ, какъ полковникъ вошелъ въ домъ, отомкнувъ дверь своимъ ключомъ, какъ, должно быть, тихонько вошелъ въ спальню и зажегъ лампу. Окно ненадолго освѣтилось, потомъ стало темнымъ. Ферфаксовъ все понималъ. Онъ точно видѣлъ полковника сквозь стѣны. Полковникъ кончать съ собою будетъ…

Ферфаксову самоубiйство было непонятно. Оно претило его православному пониманiю жизни. Оно не отвѣчало понятiю вѣчнаго служенiя Родинѣ. Богъ далъ жизнь и только Онъ можетъ отнять ее. Человѣкъ принадлежитъ Отечеству и никогда не знаетъ, когда его жизнь потребуется Отечеству. Уйди изъ жизни — дезертирство.

Лекцiя Стасскаго не произвела особаго впечатлѣнiя на Ферфаксова. Стасскiй, несомнѣнно, очень ученый человѣкъ, кажется даже академикъ, но въ такихъ вопросахъ ученые то люди чаще всего и ошибаются. Притомъ Ферфаксовъ былъ прiобщенъ къ нѣкоей тайнѣ, и эта тайна говорила ему, что бороться за Россiю не только можно, но что эта борьба уже идетъ.

Но, зная всю семейную обстановку жизни полковника, Ферфаксовъ понималъ и Нордекова. Онъ понималъ, что полковнику уже некуда податься. Онъ дошелъ до стѣны. И, стоя подъ окнами дома Нордекова, Ферфаксовъ размышлялъ:

«Георгiй Димитрiевичъ дома съ собою ничего дѣлать не будетъ. Давиться не станетъ — не офицерское это дѣло, высунувъ языкъ на веревкѣ висѣть… Яду у него, сколько я знаю нѣтъ. Да и при всѣхъ травиться — какая охота!.. Стрѣляться въ домѣ не будетъ… Онъ таки воспитанный человѣкъ и свою жену любитъ… Сейчасъ вѣроятно написалъ записку и легъ… Думаетъ… Можетъ быть еще и одумается…»

Ночь тихо шествовала. Ферфаксовъ любовался ею. Парижъ затихалъ. Наконецъ настала торжествениая, такая рѣдкая здѣсь тишина… Все успокоилось. Новые, не городскiе шумы тихо и осторожно вошли въ ночь… Сталъ слышенъ шумъ молодой листвы. Гдѣ то далеко прокричала ночная птица… Вѣтеръ разогналъ тучи. На небѣ узоромъ проглянули звѣзды. Ферфаксовъ слѣдилъ за ними, какъ онѣ гасли одна за другою. Небо сѣрѣло. Дремота стала охватывать Ферфаксова. Сквозь нее онъ сталъ смутно слышать, какъ предъутренними шумами загудѣлъ Парижъ. Гдѣ то заунывно и дико завыла фабричная сирена, призывая вторую ночную смѣну.

Ферфаксовъ, стоя, спалъ и тяжело очнулся, когда въ ставшiе уже привычными далекiе шумы вошелъ вдругъ совсѣмъ близкiй короткiй стукъ двери. Ферфаксовъ открылъ глаза. Одно мгновенiе онъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и почему стоитъ въ глухомъ пустынномъ переулкѣ. Но сейчасъ же съ охотничьею быстротою къ нему вернулась память. Было еще темно, но уже чувствовалось приближенiе утра.

XXIV

Полковникъ вышелъ изъ дома. Онъ прошмыгнулъ мимо Ферфаксова и направился къ воротамъ. Ферфаксовъ тѣнью послѣдовалъ за нимъ.

Фонари въ мѣстечкѣ были погашены. Въ сумракѣ ночи покоились прямыя улицы. Полковникъ прошелъ черезъ рыночную площадь и сталъ спускаться къ Сенѣ по широкой аллеѣ между зацвѣтающихъ каштановъ. Онъ вышелъ на набережную и пошелъ вдоль рѣки.

Нордековъ направлялся къ извѣстной ему глыбѣ цемента, торчавшей на самомъ берегу надъ водою. Когда то тутъ хотѣли строить что то, или, можетъ быть, везли и обронили большой кусокъ цемента и онъ такъ и остался надъ водою. Это было излюбленное мѣсто удилыциковъ. Мысль Нордекова работала съ поразительною ясностью и онъ вспомнилъ объ этой глыбѣ: — «самое удобное мѣсто».

Нѣтъ ничего хуже, какъ не дострѣлиться. Это удѣлъ мальчишекъ. He дострѣлиться — это быть смѣшнымъ. Надо лѣчить — а гдѣ средства на это леченiе?… Да и надо устроить такъ, чтобы и хоронить не пришлось. Хоронить тоже дорого. He по бѣженскимъ средствамъ умирать. Полковникъ сядетъ на глыбу спиною къ рѣкѣ. Отъ толчка, что будетъ при выстрѣлѣ, онъ потеряетъ равновѣсiе и упадетъ въ воду. Тутъ достаточно глубоко. Теченiе подхватитъ его тѣло. Если бы онъ не дострѣлился, раненый онъ утонетъ. Тѣло его когда то найдутъ… Да и найдутъ ли?… Сколько гибнетъ тутъ народа, и тѣла ихъ никогда не находятъ.

Полковникъ взобрался на глыбу и сѣлъ лицомъ къ рѣкѣ. Разсвѣтъ наступалъ. Въ голубой дымкѣ тонулъ противоположный берегъ. Онъ былъ въ садахъ. Вдоль рѣки шла широкая аллея высокихъ старыхъ платановъ. За ними скрывались богатыя дачи. Рѣка неслась гладкая, не поколебленная вѣтромъ. Изрѣдка плеснетъ у берега большая рыба, сверкнетъ серебрянымъ блескомъ взволнованиой воды, и опять ровная сѣрая простыня стелется мимо, и не видно, течетъ рѣка, или стоитъ неподвижно, какъ длинная заводь. У цементнаго обрубка росла трава. Далеко за Сенъ-Клу гудѣлъ и шумѣлъ проснувшiйся, неугомонный городъ.

Свѣтало. Вдоль по рѣкѣ потянуло прохладнымъ вѣтеркомъ. Чуть зарябило воду, но сейчасъ же она успокоилась. Рѣка стала глубокой, холодной, зеленой и прозрачной, какъ расплавленное бутылочное стекло.

«Хорошо… А жить нельзя… Какъ жить?… Совсѣмъ и навсегда безъ Родины?… Какъ красиво это утро… И Сенъ-Клу… He напрасно это мѣсто такъ любили и Наполеонъ и Императрица Евгенiя… Императрица Евгенiя?… Прожить девяносто лѣтъ и только сорокъ изъ нихъ быть счастливой!.. Пережить позоръ сдачи въ плѣнъ пруссакамъ мужа… Смерть въ англiйскихъ войскахъ въ далекой колонiальной войнѣ въ Африкѣ сына, едва ли не убитаго тѣми самыми англичанами, кому онъ предложилъ свою прекрасную молодую жизнь… Она пережила все это… Скиталась на яхтѣ, жила на чужбинѣ, отвергнутая Родиной. Пережила свою необычайную красоту, свою любовь, свою гордость, счастье и все жила, ожидая, когда приберетъ ее Господь… Вѣкъ другой… Сильнѣе что ли были тогда люди?.. Вѣрйли по иному?.. Въ Сенъ-Клу былъ счастливъ съ Жозефиною Наполеонъ… Тоже, сколько пережилъ! Московское пораженiе, гибель армiи. Отреченiе отъ престола. Ватерлоо… Святая Елена… А вотъ все жилъ… Катался верхомъ, гулялъ подъ надзоромъ ненавистныхъ ему людей, а съ собою не кончилъ… Писалъ мемуары. Игралъ въ карты… Говорятъ, любилъ кого то позднею любовью. Мучился отъ тяжкой болѣзни. Совѣтовался съ докторами… Что же держало ихъ, былыхъ владѣльцевъ Сенъ-Клу, на землѣ?… Вѣра?… Наполеонъ и не вѣрилъ… Я?… Какая же у меня вѣра?… Привычка и больше ничего…

Воспоминанiя, вдругъ нахлынувшiя при видѣ Сенъ-Клу отвлекали отъ главнаго… Если такъ думать, если это вспоминать — зачѣмъ и кончать съ собою?… Но жить уже нельзя было. Собственно говоря главное уже было сдѣлано. Записка написана. Онъ вышелъ въ неурочное время изъ дома, онъ все сдѣлалъ. Остается лишь пустая, такъ сказать, формальность: — засунуть револьверъ въ ротъ и нажать на спусковой крючекъ. Медлилъ. Ему вспомнилась его Леля и сынъ Шура, не Мишель Строговъ, а Шура, милый мальчикъ съ забавными вихрами на головѣ и съ дѣтскою серьезностью.

Тяжкимъ усилiемъ воли все это прозналъ. Зачѣмъ? Корабли сожжены и нѣтъ возврата… Онъ уже не самоубiйца, но приговоренный къ смерти. Никто не можетъ помиловать его, или замѣнить казнь каторжными работами. Да вѣдь каторжнѣе того, что онъ, и всѣ они, дѣлаютъ, и не придумаешь, ибо безцѣльно, безсмысленно, а, главное, — безконечно…

Если теперь это отмѣнить — ко всему этому прибавится еще не дострѣлившiйся самоубiйца… Пора…

Полковникъ повернулся спиною къ рѣкѣ. Все время искусно скрывавшiйся отъ него Ферфаксовъ съ охотничьею ловкостью присѣлъ за кустами.

Полковникъ точно въ какомъ то раздумьи вынулъ изъ кармана пальто револьверъ и взвелъ курокъ.

Онъ какъ бы ощутилъ вхожденiе холоднаго дула въ ротъ, отвратительное прикосновенiе тяжелаго металла къ зубамъ, потомъ толчекъ, мгновенную боль… А дальше?…

Не все ли равно?

Полковникъ приподнялъ руку съ револьверомъ, усѣлся поудобнѣе, чуть откинулся назадъ… Онъ помнилъ, что ему надо непремѣнно упасть въ воду…

* * *

Bee, что было потомъ, показалось ему сномъ. Такъ только во снѣ бываетъ: — вдругъ въ черноту небытiя точно какое то окно откроется. И тамъ свѣтъ. Новая какая то жизнь. Невѣроятныя приключенiя. Надолго ли? Такъ случилось и сейчасъ. To, что было — кончилось. He стало виллы «Les Coccinelles», и не надо было ходить въ экспортную контору.

И потомъ, когда пошла и завертѣлась эта новая, такъ непохожая на все прошлое жизнь, полковникъ часто думалъ, что не покончилъ ли онъ тогда на берегу Сены съ собою и эта новая жизнь уже жизнь потусторонняя? Такъ все въ ней было необычно.

XXV

Крѣпкая, точно изъ стали выкованная рука, мертвою, бульдожьею хваткою схватила руку полковника за запястье. Другая рука быстро выхватила револьверъ изъ его руки и, взмахнувъ имъ, далеко бросила въ рѣку.

Блеснула въ холодномъ зеленомъ стеклѣ ея вспѣнившаяся серебромъ волна, тихо булькнула и все успокоилось.

Прямо противъ лица полковника было темное лицо. Каштановые собачьи глаза съ спокойнымъ блескомъ смотрѣли въ глаза полковника.

Полковникъ хотѣлъ возмутиться. Онъ искалъ словъ, какiя говорятъ въ такихъ случаяхъ и не находилъ.

«Что вы дѣлаете!.. Какъ вы смѣете?! Какое вамъ до меня дѣло?!», хотѣлъ онъ крикнуть, но языкъ не повиновался ему, и только легкое шипѣнiе раздалось изъ его рта.

Онъ безсильно свалился въ объятiя схватившаго его человѣка, едва слышно прошепталъ: — «оставьте меня», — и залился слезами, всхлипывая, какъ ребенокъ.

Ферфаксовъ взялъ полковника за талiю, осторожно свелъ его съ глыбы и повелъ по пустынной береговой дорогѣ къ дому, Онъ зналъ, что тутъ надо что то говорить и успокоить полковника, но не рѣчистъ былъ Ферфаксовъ. При томъ же и смущенъ онъ былъ до нельзя. Полковникъ былъ и годами и положенiемъ старше его, и онъ боялся какъ нибудь обидѣть, или задѣть самолюбiе полковника. Ферфаксовъ призвалъ на помощь Бога. Онъ вспомнилъ, какъ напутствовалъ Христосъ апостоловъ и какъ говорилъ имъ, что не нужно заранѣе обдумывать, что сказать, но что Духъ Святый найдетъ на нихъ и научитъ, что говорить…

Полковникъ совершенно размякъ. До дома было недалеко и наступалъ тотъ часъ, когда надоѣдливый сверлящiй звонъ будильника Мишеля Строгова подыметъ съ постелей все населенiе виллы «Les Coccinelles».

— Ну зачѣмъ это? — началъ нерѣшительно и несмѣло Ферфаксовъ. — Ну къ чему?… Старый дуракъ глупости болталъ, а вы и разстроились… Да все это вздоръ… Россiя будетъ… Еще и какая прекрасная Россiя будетъ!..

— Но мы не увидимъ ее, — блѣднымъ голосомъ сказалъ полковникъ.

— Еще и какъ еще увидимъ ее. Повѣрьте мнѣ, еще и сдѣлаемъ кое что для нея, для ея спасенiя хорошее, большое дѣло сдѣлаемъ.

— Нѣтъ!.. Что ужъ!.. Куда ужъ!.. Что вы меня, какъ ребенка утѣшаете, — проговорилъ съ тоскою въ голосѣ полковникъ, и сейчасъ же со злобою добавилъ: — напрасно, знаете, вы вмѣшались не въ свое дѣло… Что же я то теперь буду дѣлать? — съ ужаскымъ отчаянiемъ воскликнулъ полковникъ. — Ко всей пошлости моей жизни, вы прибавили еще и этотъ вѣчный позоръ.

— Говоритъ псалмопѣвецъ Давидъ: — «вечеромъ водворяется плачъ, а на утро радость».[4]Псаломъ Давида 29, ст. 6.

— А да что тамъ!.. Псалмопѣвецъ Давидъ!.. Глупости все это!..

Ho радость яркаго, солнечнаго весенняго утра была кругомъ, и не могъ уже полковникъ не ощущать ее. Птицы пѣли въ вѣтвяхъ деревьевъ аллеи. Люди еще не появились. Мирны и тихи были въ утреннемъ свѣтѣ маленькiя дачки съ закрытыми ставнями окнами. Пыль и газы машинъ прилегли къ землѣ вмѣстѣ съ росою. Воздухъ былъ свѣжъ и душистъ. Съ нимъ въ самую душу полковника вливалась такая радость бытiя, которой онъ никакъ не могъ противостоять. Онъ невольно слушалъ, что спокойно и разсудительно говорилъ ему Ферфаксовъ и, хотя все продолжалъ думать, что все это просто сонный бредъ, задавалъ вопросы и давалъ отвѣты.

Удивительна была рѣчь Ферфаксова и такъ неожиданна.

— Вотъ вы, Георгiй Димитрiевичъ, на какое страшное дѣло покусились, a o томъ не подумали, что такая ваша рѣшимость, такая готовность разстаться съ лучшимъ Божьимъ даромъ — жизнью — могла бы послужить на пользу Родинѣ.

— Но… Какъ?… Поѣхать туда?… Для этого нужны визы, фальшивые паспорта?… Деньги?… Что же, я готовъ… Хоть сейчасъ… На какой угодно террористическiй актъ я готовъ. Вы сами видали — мнѣ жизнь копѣйка… Научите, какъ это сдѣлать?… Къ кому пойти?… Вы можете мнѣ вѣрить, я не предамъ… He разболтаю… Человѣкъ, пережившiй все то, что я сейчасъ пережилъ, мнѣ кажется достоинъ довѣрiя… Вы тѣмъ болѣе меня не первый день знаете, и знаете, почему я пошелъ на это…

— Вы все хотите идти старыми путями… Маленькiе террористическiе акты… Безусловно необходимые… Митинги протестовъ… Посылка агитацiонной литературы. Все это хорошо, когда мало денегъ и нѣтъ организацiи…

Полковникъ съ удивленiемъ посмотрѣлъ на Ферфаксова. Немудрящiй онъ офицеръ съ собачьими, не ломающими своего прямого взгляда глазами. Откуда онъ такъ говоритъ?… Что знаетъ онъ такое, чего онъ, полковникъ Нордековъ, не слыхалъ.

— А что же?… Есть деньги?… Есть организацiя?… Что то не вѣрится… У насъ объ этомъ ничего не слышно?… По Парижу объ этомъ не болтаютъ…

— Вотъ это то, что не болтаютъ и хорошо… Это доказываетъ серьезность того, что я вамъ предложу…

Они входили на rue de la Gare. Полковникъ заволновался и снова сталъ раздражителенъ.

— Что вы меня арабскими сказками успокаиваете. Вотъ я у своего дома. Мнѣ предстоитъ объясненiе съ женою. Если она встала — она уже могла найти мою записку и, согласитесь, что достаточно глупо послѣ нея взять, да вотъ такъ вотъ и явиться собственною персоною, цѣлымъ и невредимымъ… Глупо-съ… Нестерпимо

глупо!..

— Вы что же тамъ написали?…

— To, что всегда въ такихъ случаяхъ пишутъ: — «въ смерти моей никого не винить»… Ну и прочее, что тамъ полагается… Чтобы и тѣла моего не искали… Ну и о причинахъ тоже… Хорошъ буду я… такъ вотъ и явиться… Воскресшiй покойникъ.

— Гдѣ вы оставили вашу записку?

— На нашемъ единственномъ спальномъ столикѣ, подъ ея бюваромъ.

— Ну, бѣда не велика. Она еще, можетъ быть, жена то ваша, и не встала. Вѣдь и шести часовъ нѣтъ. А и встала, такъ не сейчасъ она станетъ по бюварамъ рыться. Вы не первый разъ не ночуете дома… Ну, а если она и встала, и переполохъ тамъ поднялся, такъ и то бѣда совсѣмъ не непоправимая…

— Ну те?…

— Скажите, что у меня съ вами была американская дуэль. На всякiй случай вы заготовили записку, а жребiй вытянулъ я, да и раздумалъ стрѣляться, и мы — помирились.

— Вы такое берете на себя?…

— Что такое?…

— Да вѣдь это… какъ то… Некрасиво что ли для васъ то выходитъ.

— Въ жизни бываютъ такiя положенiя, когда можно и маленькое, условное некрасивое, сдѣлать во имя громаднаго и несказанно прекраснаго.

— Какiя же это такiя времена?

— Когда идутъ спасать Россiю.

— Вы шутите, Факсъ. Есть вещи, которыми нельля шутить.

— Я это понимаю.

Полковникъ остановился у калитки палисадника. Вилла «Les Coccinelles» спала крѣпкимъ сномъ. Даже у Агафошкиныхъ не горѣло огня.

Это немного успокоило полковника.

— Но вы понимаете весь ужасъ моего положенiя, — сказалъ онъ. — Значитъ, опять все по старому и то, отъ чего я рѣшился уйти — продолжается. Сейчасъ кофе… Газета… А!.. да вы нашу жизнь знаете!.. Неонила Львовна съ ея «винтиками»… Леночка — совдепка… Опять еще что нибудь учинитъ, какъ давеча со щенятами!.. И контора!.. Вы знаете: — мнѣ все это такъ обрыдло, осточертѣло, что, ей Богу, вотъ не могу я этого больше выносить. Это же пошлость, — крикнулъ полковникъ.

— Это не пошлость, — тихо сказалъ Ферфаксовъ, — но неизбѣжныя мелочи жизни.

— Все равно, — простоналъ полковникъ. — He могу!.. Ай… не могу!

— И не надо.

— To есть какъ это такъ не надо?…

— Да очень просто. Сегодня поѣдете въ контору послѣднiй разъ и скажете, что берете разсчетъ. Сегодня вы, поступаете на новое мѣсто. И вся недолга.

— Полноте… Я не ребенокъ… Куда же это я поступилъ? Какое мѣсто?… При теперешнемъ то кризисѣ, при общей безработицѣ?… Да вѣдь мнѣ семью кормить надо. Посчитайте, сколько насъ… Я все-таки тысячу сто франковъ каждый мѣсяцъ въ общiй котелъ вносилъ.

— Вы будете получать полторы тысячи на всемъ готовомъ.

— Гдѣ же это такiя золотыя розсыпи открылись?

— Оффицiально, вы поступаете въ фильмовое общество и ѣдете на съемки на острова Галапагосъ.

— He оффицiально?…

— Потомъ сами увидите.

— Н-ну, знн-наете, — дѣлая шагъ къ калиткѣ и берясь за ручку, сказалъ полковникъ. — Шутки ваши переходятъ границы дозволеннаго даже и между друзьями. He знаю, какъ въ такихъ случаяхъ принято, благодарить за то, что вы сдѣлали, или нѣтъ… Я не благодарю… Я хотѣлъ уйти отъ каторги… Вы мнѣ помѣшали… А милыя шутки ваши бросьте… Я въ нихъ не нуждаюсь.

— Да я вовсе и не шучу… И чтобы доказать это извольте получить двѣ тысячи франковъ авансомъ.

Ферфаксовъ къ крайнему удивленiю полковника, знавшаго денежныя дѣла его, вынулъ объемистый бумажникъ и досталъ изъ него двѣ большiя пестрыя новыя тысячефранковыя бумажки и протянулъ ихъ полковнику. Но полковникъ ихъ не бралъ.

— Послушайте… а росписка?

— Вы распишитесь послѣ у казначея въ требовательной вѣдомости.

Полковникъ все не бралъ денегъ.

— Знаете, — сказалъ онъ, — хотя и говорятъ: «деньги не пахнутъ», для меня деньги очень даже пахнутъ… И теперь особенно. Мы въ такое подлое время живемъ… Вы меня простите… Но и брату родному вѣрить нельзя… Особенно, когда такъ вдругъ съ бухты барахты вамъ предлагаютъ такiя большiя деньги… Организацiи могутъ быть различныя… Имѣйте въ виду, — очень строго сказалъ полковникъ, — хотя вы и видѣли меня въ моментъ полнаго и недостойнаго офицера упадка духа — я офицеръ!.. И вы понимаете… Я ни въ какiя этакiя политическiя авантюры, гдѣ раздѣломъ Россiи пахнетъ и распродажей ея по частямъ иностранцамъ никогда не пойду.

Ферфаксовъ прервалъ его. Онъ посмотрѣлъ немигающими глазами въ глаза полковнику, въ самую душу его, казалось, проникъ своимъ честнымъ собачьимъ взглядомъ и съ достоинствомъ сказалъ:

— Вы мнѣ можете вѣрить… Я вѣдь тоже офицеръ… Очень маленькiй и глубокой армiи офицеръ… Тѣмъ болѣе… — Ферфаксовъ выпрямился, гордо поднялъ голову и съ громаднымъ достоинствомъ добавилъ послѣ нѣкоторой выдержки: — Я офицеръ Россiйской Императорской армiи и вы должны мнѣ вѣрить. Эти деньги чистыя. Я даю ихъ вамъ, чтобы намъ вмѣстѣ работать для спасенiя Россiи… всего мiра… отъ большевиковъ.

Полковникъ медленно взялъ и спряталъ деньги.

«Все это», — снова подумалъ онъ. — «происходитъ не то въ томъ снѣ, что мнѣ гдѣ то снится, не то въ небытiи, послѣдовавшемъ послѣ моего выстрѣла… И это какая то совсѣмъ необыкновенная вилла «Les Coccinelles»… Посмотримъ, что будетъ дальше, когда я проснусь или совсѣмъ умру»…

Онъ крѣпко пожалъ руку Ферфаксову и быстрыми шагами пошелъ по дорожкѣ своего палисадника.

Въ ту же минуту, на верху, въ каморкѣ Мишеля Строгова, нудно, назойливо, громко и безконечно залился колокольчикъ будильника.

Въ подвальномъ этажѣ загорѣлся огонь. Проспалъ, значитъ, старый Агафошкинъ.