Онлайн чтение книги Подвиг
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. «КАПИТАНЪ НЕМО»

I

Уже пять лѣтъ, какъ инженеръ Долле велъ двойную жизнь. У него было нѣсколько заводовъ и мастерскихъ, обслуживавшихъ его изобрѣтенiя и находившихся въ рукахъ акцiонерныхъ компанiй и обществъ, его состоянiе быстро росло и исчислялось уже во многихъ сотняхъ миллiоновъ франковъ, а онъ продолжалъ вести тотъ же скромный образъ жизни. Онъ не игралъ въ игорныхъ домахъ, или на биржѣ, не имѣлъ дорогой любовницы, не расточалъ своего богатства на внѣшнюю, всѣмъ видную благотворительность. Онъ терпѣливо копилъ и прiумножалъ свои капиталы. Люди спрашивали: «для чего»? Люди завидовали ему и осуждали его. Онъ не обращалъ на это вниманiя. Впрочемъ, мало кто зналъ точно цифру его состоянiя. Долле не любилъ, чтобы ему заглядывали въ карманъ, или знали состоянiе его текущихъ счетовъ.

Но кончался его рабочiй день, день инженера и предсѣдателя многихъ компанiй и обществъ, и Долле исчезалъ изъ богатаго особняка, и куда онъ ѣздилъ, чѣмъ занимался — это было тайной. При этихъ поѣздкахъ, если ему приходилось называть себя — онъ называлъ себя: — «Капитанъ Немо»… Люди смѣялись этому, изъ Жюль Верна взятому псевдониму, но принимали его, ибо то, что говорилъ и дѣлалъ съ ними этотъ таинственный Капитанъ Немо было интересно и завлекательно.

Началось это пять лѣтъ тому назадъ и совершенно случайно.

Инженеръ Долле былъ по дѣламъ въ Берлинѣ. Вечеръ у него былъ свободный, дѣваться было некуда, и Долле пошелъ по сосѣдству съ гостинницей, гдѣ онъ остановился, въ Винтергартенъ. Онъ никогда раньше не бывалъ въ подобнаго рода заведенiяхъ.

Программа, какъ всегда была разнообразная и интересная. Были дрессированные медвѣди, катавшiеся на конькахъ, былъ человѣкъ, въ котораго пускали токъ страшнаго напряженiя и потомъ извлекали изѣ него чудовищныя искры, былъ фокусникъ, были гимнасты, летавшiе подъ самымъ потолкомъ, были жонглеры, былъ какой то феноменальный математикъ.

Долле смотрѣлъ это все съ необычайнымъ вниманiемъ. Онъ понималъ, что передъ нимъ были люди-феномены, какъ и онъ самъ со своими изобрѣтенiями былъ тоже человѣкомъ-феноменомъ. Внезапно онъ всталъ на самомъ интересномъ мѣстѣ программы и, не обращая вниманiя на воркотню сосѣдей и наступая имъ на ноги, поспѣшно вышелъ изъ зала.

Онъ пошелъ по Фридрихштрассе. Онъ шелъ, опустивъ голову, ни на кого не глядя, наталкиваясь на прохожихъ и самъ съ собою мысленно разсуждая. Его принимали за пьянаго, за умалишеннаго.

«Вотъ въ чемъ была ошибка», — думалъ онъ, шагая по тѣсной улицѣ. «Мы брали обыкновенныхъ людей. Чтобы побѣдить зло, надо отыскать вотъ этакихъ феноменовъ. Феноменовъ химики, механики, радiотехники, самолетнаго дѣла, кинематографiи, да съ ними и работать. Тогда можно разсчитывать на побѣду… Борьба съ Сатаною… Сатана силенъ и всемогущъ, какъ и ангелы Господни. Надо противъ него призвать всю силу Божiю, проявленную въ людскихъ талантахъ и людской генiальности… Мы брали среднихъ, можетъ быть, очень честныхъ людей, но людей технически отсталыхъ… Да, когда появились первый разъ танки… Все побѣжало… Надо глушить мозги все новыми и новыми изобрѣтенiями… Ихъ такъ много теперь, и такъ велико могущество человѣка… Этимъ и займусь… Это и будетъ то, для чего я копилъ деньги… На мнѣ неоплатный долгъ той Россiи, что дала мнѣ образованiе….».

Онъ поверкулъ назадъ, въ гостинницу, и съ этого дня въ его жизни появилась таинственность: — народился капитанъ Немо.

Съ громаднымъ усердiемъ и упорствомъ онъ отыскивалъ людей съ выдающимися способностями въ области химiи и механики. Его старыя связи, его извѣстность, какъ изобрѣтателя и химика, знанiе иностранныхъ языковъ и, конечно, деньги, — ему въ этомъ помогали. Передъ нимъ открывались самыя замкнутыя химическiя лабораторiи, его пускали на самые запретные аэродромы и въ ангары съ самыми новыми аппаратами, его знакомили съ послѣдними открытiями въ области радiо и телевизiи.

Вездѣ капитанъ Немо искалъ феноменовъ. Онъ терпѣливо составлялъ свое «варьете», какъ онъ мысленно называлъ эти поиски, и когда находилъ достойнаго человѣка, онъ сходился съ нимъ, испытывалъ его съ разныхъ сторонъ и когда видѣлъ пониманiе того, что надо дѣлать — онъ нанималъ его на службу и давалъ ему опредѣленныя заданiя.

Такъ создавалась постепенно та сила, съ которой можно было выступить противъ врага.

Но, когда уже замыкался кругъ и работа приходила къ концу, капитанъ Немо увидалъ, что этого недостаточно, что въ этой работѣ не обойтись безъ простыхъ, немудрящихъ, но честныхъ людей. Въ дополненiе къ техникѣ, въ свое время понадобится и масса, а массу эту могутъ создать офицеры, отъ чьихъ услугъ онъ сначала отказался.

Какъ разъ въ это время случай привелъ къ нему его стараго товарища по корпусу и друга дѣтства — ротмистра Петра Сергѣевича Ранцева. Ранцевъ пришелъ къ нему по личному дѣлу, и въ немъ показалъ такое безкорыстiе, такую готовность отречься во имя дѣла отъ всего, даже отъ такъ естественной отцовской любви, что капитанъ Немо понялъ, что лучшаго исполнителя его плановъ ему не найти, и онъ пригласилъ работать Ранцева. Онъ поручилъ ему набирать роту честныхъ людей, самоотверженно любящихъ Родину…

Такъ началась работа капитана Немо съ Ранцевымъ.

II

Капитанъ Немо проснулся среди ночи отъ ѣдкой боли въ боку. Боль эта сейчасъ же и прошла, какъ только онъ легъ на другую сторону. Но заснуть больше онъ не могъ. Онъ лежалъ въ своей богатой спальнѣ въ Парижскомъ домѣ и думалъ.

Въ городѣ была та тишина, что бываетъ въ Парижѣ между двумя и четырьмя часами ночи, когда на короткое время жизнь въ Парижѣ замираетъ. Въ этой непривычной тишинѣ хорошо и глубоко думалось.

Эта мимолетная боль совсѣмъ особенно направила мысли Немо.

«Въ сущности все мое дѣло виситъ на волоскѣ… Какая нибудь случайность… автомобильная катастрофа, несчастный случай на улицѣ… Наконецъ, меня могутъ отравить… Или простая болѣзнь, — и все мое дѣло погибнетъ, не увидавъ исполненiя. Это большая ошибка съ моей стороны… И я ее исправлю».

Капитанъ Немо досталъ съ ночного столика часы. Было безъ четверти пять. Капитанъ Немо всталъ, зажегъ огни и тщательно одѣлся. Онъ продѣлалъ короткую гимнастику, потомъ прошелъ изъ спальни въ небольшой кабинетъ, дверь котораго была всегда подъ ключомъ и куда, кромѣ довѣреннаго слуги француза, никто не допускался.

Тамъ онъ остановился передъ изображенiемъ той, кому онъ отдалъ всѣ свои помыслы, все свое состоянiе и трудъ.

Громадная двадцативерстная карта Россiи, испещренная значками и наклейками висѣла передъ нимъ на стѣнѣ.

Капитанъ Немо долго стоялъ передъ ней и молитвенное выраженiе не сходило съ его лица.

— Да, — это такъ, — тихо сказалъ онъ. — Это и есть главное… Все… Для чего жить и умереть… А то?… Глупости… И, если кто узнаетъ, найдутъ смѣшнымъ…

Онъ оторвалъ свой взглядъ отъ карты и подошелъ къ небольшому дорогому бюро краснаго дерева въ драгоцѣнной старинной рѣзьбѣ. Онъ открылъ это бюро и выдвинулъ ящикъ. Въ немъ, въ рамѣ темно зеленаго бархата, подъ граненымъ стекломъ лежала увеличенная фотографiя снимка, сдѣланнаго съ амазонки въ лѣсу. Стройная дѣвушка сидѣла на прекрасной лошади. Какъ ни мала была голова на снимкѣ, можно было разобрать тонкiя и красивыя черты ея лица.

Капитанъ Немо долго смотрѣлъ на это изображенiе.

«Когда то», — думалъ онъ, — «мы, трое кадетъ, любили ея мать… Я о своей любви скрывалъ. Ушелъ въ науку. Два другихъ горѣли въ любви къ ней. Ранцевъ былъ съ нею счастливъ. Это его дочь. И надо же такъ быть, что мимолетная встрѣча, короткiй разговоръ и люблю… Люблю… Люблю… Потому что это же она, наша королевна Захолустнаго Штаба, наша милая, милая Валентина Петровна, только гораздо красивѣе и кажется безъ ея недостатковъ захолустнаго армейскаго воспитанiя… Къ чему это?… Знаю, что ни къ чему… Знаю, что сейчасъ я, какъ влюбленный гимназистъ, но никому, никому не довѣрилъ бы тайны, а ей скажу… He все, скажу, но скажу, что живъ ея отецъ и скажу, что мы дѣлаемъ… Почему, зачѣмъ?… Да потому, что если бы этого не было, уже очень сталъ бы я черствымъ. И вотъ и у меня глупая, не открытая, ненужная и поздняя любовь»…

Капитанъ Немо захлопнулъ ящикъ и заперъ бюро на ключъ.

«Маленькая слабость большихъ людей».

Гдѣ то за стѣною часы пробили пять. Капитанъ Немо пошелъ въ рабочiй кабинетъ. Тамъ, занимая всю стѣну передъ двумя окнами стоялъ широкiй чертежный столъ. На немъ, въ большомъ порядкѣ, были положены папки съ бумагами. Угломъ къ нему былъ такой же столъ, гдѣ была укрѣплена доска съ чертежами, прикрытыми тонкой папиросной бумагой.

«Да», — подумалъ Долле, слегка приподнимая бумагу и разглядывая изображенный на ней чертежъ аэроплана. Въ углу тонко карандашемъ были сдѣланы выкладки. «Какъ долженъ я быть благодаренъ старому профессору Жуковскому. Это онъ вдохнулъ въ меня непоколебимую вѣру въ науку. Онъ въ своей аэродинамической лабораторiи предвидѣлъ возможность полетовъ, гораздо раньше, чѣмъ всѣ эти Блерiо и другiе стали летать… Онъ математикой выработалъ теорiю устойчивости и приземливанiя… Я передалъ свои знанiя летчику Аранову, и мы создали то, что никому еще и не снилось…

Капитанъ Немо, нѣсколько минутъ внимательно разсматривалъ выкладки цифръ въ углу чертежа, поправилъ въ нихъ, стеръ резинкой и снова написалъ.

— Надо будетъ провѣрить въ мастерской… Если бы это было въ Россiи, какъ легко было бы работать!.. Съ этими людьми бѣда… Зажгутся, работаютъ, какъ маленькiе генiи, понимаютъ все съ полуслова, а потомъ, вдругъ, какая то подозрительность… И работа стоитъ недѣлями… И вездѣ надо скрываться, вездѣ тайна… Обманъ… и я не я, а капитанъ Немо… Даже глупо какъ то…

Капитанъ Немо снялъ съ руки золотые часики браслетъ и, положивъ ихъ на большой столъ, сталъ разсматривать бумаги. Временами онъ поглядывалъ на часы. Когда было безъ четверти шесть, онъ надавилъ пуговку электрическаго звонка.

Лакей безшумно открылъ дверь и внесъ подносъ со стаканомъ чая и хлѣбомъ съ масломъ.

Капитанъ Немо пальцемъ показалъ куда поставить подносъ и, не отрываясь отъ бумагъ, сказалъ:

— Monsieur Richard, est venu…

— Oui monsieur.

— A господинъ Ранцевъ?

— Собираются уѣзжать.

— Задержите господина Ранцева. Попросите ко мнѣ господина Ришара.

— C'est entendu, monsieur.

Въ тѣ пять минутъ, что прошли послѣ ухода лакея и пока снова не постучали въ двери Немо успѣлъ закончить свой несложный завтракъ.

— Мосье Ришаръ?… — спросилъ Немо на стукъ.

— Да.

— Пожалуйте ко мнѣ.

Высокiй бритый французъ съ сухимъ безстрастнымъ лицомъ секретаря большого человѣка вошелъ въ кабинетъ. На немъ былъ темно синiй пиджакъ особаго покроя и сѣро-синяя рубашка съ голубымъ галстухомъ съ двумя серебрянными дорожками.

— Здравствуйте, мосье Ришаръ.

— Здравствуйте, господинъ инженеръ.

Дальше разговора не было. Немо быстро передавалъ бумаги и чертежи секретарю.

— Въ чертежную, генералу Чекомасову… На заводъ… Въ химическую лабораторiю, господину Вундерлиху… Господину Лагерхольму… Отъ капитана Ольсоне есть что нибудь?

— По нашему радiо сегодня ночью передалъ, что можно начинать погрузку. «Немезида» готова. Всѣ бумаги въ порядкѣ. Пропускъ полученъ.

— Хорошо. Возьмите мой Рольсъ Ройсъ. Мнѣ онъ до вечера не будетъ нуженъ. Съѣздите въ упаковочную, подгоните отправку аэропланныхъ частей. Побывайте на таможнѣ. Смажьте, если нужно.

Мосье Ришаръ сдѣлалъ недоумѣвающiй жестъ.

Немо рукою показалъ, что надо сунуть деньги.

— А, понимаю… Думаю, что не понадобится.

— Ваше дѣло… Надо начинать отправку. Сами видите — медлить больше нельзя. Европа загорается.

— Я это понимаю.

— Такъ дѣйствуйте… Попросите ко мнѣ сейчасъ Ранцева въ нижнiй кабинетъ.

— Слушаю.

— До свиданiя, дорогой Ришаръ.

III

Въ нижнемъ кабинетѣ, гдѣ все было просто, по казенному убрано, гдѣ вмѣсто дорогихъ ковровъ былъ паркетъ и стояли столы, стулья, да въ шкапахъ были книги и свертки картъ, капитана Немо дожидался мускулистый крѣпкiй человѣкъ, лѣтъ пятидесяти, бритый, съ коротко остриженными, густыми, сѣдыми волосами. И такъ же, какъ капитанъ Немо, какъ всѣ въ этомъ домѣ, онъ былъ въ просторномъ темно-синемъ костюмѣ своеобразнаго полувоеннаго покроя.

Капитанъ Немо быстро подошелъ къ нему.

— Какъ я радъ, Петръ Сергѣевичъ, что успѣлъ захватить тебя прежде, чѣмъ ты уѣхалъ. Ты куда собирался?

— Какъ всегда. Въ Нордековскую роту. На занятiя.

— Это отъ тебя не уйдетъ. У меня же къ тебѣ большое и важное дѣло. Я ночь не спалъ, думая объ немъ. Ты доволенъ людьми?

— И да, и нѣтъ. Все таки сильна вь нихъ бѣженская психологiя. Ихъ многое смущаетъ. Очень напуганные въ прошломъ — они и теперь боятся не туда попасть… Наткнуться на авантюру или, что хуже на провокацiю.

Очень хорошъ у насъ Факсъ. Вотъ преданнѣйшiй тебѣ человѣкъ.

— Что же ихъ смущаетъ?

— Мелочи… Намъ съ тобою онѣ незамѣтны… Имъ, видимо, тягостны.

— Напримѣръ?

— Почему требуется отказъ отъ спиртныхъ напитковъ и куренiя?… Что это за общество трезвости, молъ, такое… Мы не дѣти…

— Вотъ какъ!.. Если во имя Россiи не могутъ отказаться отъ соски во рту… Ну и Богъ съ ними!

— Ричардъ Васильевичъ… Ты не справедливъ къ нимъ… О Россiи то нѣтъ никакой рѣчи. Они нанимаются въ какое то таинственное кинематографическое общество… и только… Имъ непонятны эти требованiя.

— Но ты сказалъ имъ, что это испытанiе. Впереди имъ, предстоятъ тягости и лишенiя при съемкѣ, не совсѣмъ обычной. Нужны твердые, волевые, крѣпкiе и сильные духомъ люди. А какая же это сила воли, если я не могу отказаться отъ куренiя?… Это, согласенъ, мелочь… Но ты строевой офицеръ долженъ меня понять… Когда часовому разрѣшили стоять на посту, какъ ему угодно, курить и даже сидѣть… Что вышло?…

— He стало часового.

— Когда не стали слѣдить за соблюденiемъ формы въ одеждѣ и въ форму допустили моду — армiя, другъ мой, стала разваливаться. Мелочи… Да, мелочи… Потому ихъ съ такою легкостью и отвергаютъ, но въ суммѣ своей онѣ, эти мелочи, создаютъ нѣчто крупное… И не намъ это передѣлывать… Вотъ, можетъ быть, имъ еще не нравится, что я ихъ одѣваю одинаково, какъ бы въ форму?…

— Нѣтъ, это нравится, — быстро сказалъ Ранцевъ. — Они понимаютъ, что общество хочетъ, чтобы они и внѣшне были солидарны, составляли одно цѣлое… Имъ это опредѣленно нравится. Но смущаетъ твоя анонимность, твоя невидимость, псевдонимность… Капитанъ Немо… Жюль Вернъ какой то!.. Въ этомъ видятъ несерьезность предпрiятiя… А нѣкоторые боятся попасть въ просакъ… Вѣдь не забудь про большевицкiй «трестъ»… Очень всѣ напуганы… Кромѣ того и шопоты завистниковъ и обойденныхъ сильно влiяютъ, ну и создается атмосфера, которую какъ то надо разрѣдить…

— Сейчасъ въ перiодъ организацiи, что имъ угрожаетъ?… Имъ платятъ, какъ никогда они не получали… Это разъ… Фильмовое общество… Два… Постановка необычайной феерiи на островахъ Галапагосъ Что же тутъ страшнаго?… Когда же потребуется ихъ смѣлость, рискъ жизнью — они увидятъ для чего, во имя чего это дѣлается… Когда имъ будутъ показаны всѣ наши изобрѣтенiя, всѣ достиженiя техники — не думаю, чтобы кто нибудь сталъ роптать… Вѣдь они всѣ убѣжденные «бѣлые». Россiя то для нихъ не пустой звукъ… Значитъ, и довольно… Скажи Гласову, Амарантову, Нордекову, всѣмъ полковникамъ скажи: — когда они поютъ въ хорѣ, играютъ въ оркестрѣ, - какая дисциплина! Ни одна какая нибудь тамъ волторна, или пикколо не посмѣютъ пикнуть безъ воли дирижера… такъ я требую такой же дисциплины… Я плачу хорошо и я требую… Пусть вспомнятъ старое, прежнюю свою службу… Да, еще… Ты можешь… намекнуть что ли… Честнымъ словомъ своимъ завѣрить ихъ, что это, въ конечномъ счетѣ, дѣлается для Россiи… Фильмовое общество… Анонимная компанiя. Острова Галапагосъ… Капитанъ Немо… Но развѣ ые понимаютъ они въ какой обстановкѣ приходится работать… Вѣдь мы не у себя дома. Кругомъ враги… Доносы… Слѣжка… Болтовня… Какъ же тутъ обойтись безъ анонимности, безъ «защитнаго» что ли цвѣта?…

Капитанъ Немо указалъ Ранцеву на стулъ противъ себя.

— Садись. Нашъ разговоръ будетъ дологъ.

Нѣсколько минутъ капитанъ Немо смотрѣлъ въ глаза Ранцеву. Тотъ смѣло принялъ его взглядъ. Казалось, капитанъ Немо еще разъ провѣрялъ себя и испытывалъ своего стараго столько разъ испытаннаго друга.

За окномъ съ пестрыми стеклами и фигурной желѣзной рѣшеткой утренними шумами ворошился Парижъ. Въ глубокомъ, узкомъ кабинетѣ, у стола, стоявшаго посерединѣ, были сумракъ и полная тишина. Тяжелая дверь отдѣляла кабинетъ отъ остальной квартиры. Онъ былъ угловой и ни одинъ звукъ изъ квартиры не проникалъ въ него. Ни одно слово капитана Немо не могло быть слышно рядомъ.

Въ этой тишинѣ капитанъ Немо началъ говорить о томъ, на что навела его внезапная мучительная боль въ боку, разбудившая его ночью.

IV

— Ошибка вождей послѣдняго, нашего времени… Да и нашего ли только?… А Петръ Великiй?… — началъ Немо, — въ томъ, что они не имѣли замѣстителей, продолжателей, исполиителей, наконецъ, завершителей своего дѣла… Были наслѣдники — замѣстителей не было. У Государя Императора Николая II былъ Наслѣдникъ Алексѣй Николаевичъ. Въ годъ начала Великой войны ему минуло десять лѣтъ. Всѣ — и Государь Императоръ больше всѣхъ — знали, что онъ страдаетъ неизлѣчимой наслѣдственнбй болѣзнью, и что жизнь его всегда виситъ на волоскѣ, а потому врядъ ли ему придется царствовать. Казалось бы тутъ то и нужно было назначить замѣстителя и особымъ манифестомъ объявить, что такой то въ случаѣ чего является замѣстителемъ. Этого человѣка, конечно, надо держать при себѣ, въ курсѣ всѣхъ дѣлъ и предположенiй, чтобы онъ каждую минуту могъ взять бразды правленiя… Этого не было… Какъ, возможно, совсѣмъ по иному разыгрались бы февральскiя событiя, если бы въ минуту душевной слабости Государя, когда онъ отрекался отъ Престола, онъ могъ бы скаазть: — «я усталъ… вы затравили меня… Передаю власть замѣстителю». Но вотъ замѣстителя то и не было… Почему?… Боялись ли интригъ, подвоховъ, измѣны?… Боялись ли подлости людской, или это просто было не принято?… Богъ знаетъ почему… Мистицизмъ, можетъ быть, тутъ сыгралъ роль? Въ извѣстныхъ кругахъ не любятъ говорить и думать о смерти… Можетъ быть — ревность?… зависть?… недовѣрiе?… Но, вмѣсто Императора съ его обожествленной властью въ одинъ далеко не прекрасный мартовскiй день осталось пустое мѣсто… Всѣ видѣли, что произошло отъ этого… Но и дальше продолжается то же самое. Генерала Корнилова смѣняетъ генералъ Деникинъ, генерала Деникина — генералъ Врангель — все это не въ порядкѣ замѣстительства, подготовленнаго, но чисто случайно, и въ старомъ дѣлѣ являются новые люди, не знающiе обстановки, не посвященные въ нее. Не было замѣстителя и у Великаго Князя Николая Николаевича, и смерть всякiй разъ обрывала большое начатое дѣло… Да вѣдь и у Муссолини нѣтъ замѣстителя, какъ нѣтъ его и у Гинденбурга, какъ нѣтъ ихъ ни у Пильсудскаго, ни у Хитлера. Каждый работаетъ самъ за себя, не довѣряя своихъ плановъ другому. Великiй французскiй законъ: «lе roi et mort — vivе lе гоi» отринутъ…

А вѣдь это онъ давалъ спокойствiе народу, твердость власти, широкое развитiе непрерывно идущаго дѣла, которому и самая смерть не страшна. Въ этомъ все величiе, значенiе и преимущество монархiи.

Стоявшая въ кабинетѣ тишина казалась Ранцеву торжественной. Въ нее вѣско и внушительно упадали слова.

— Роль замѣстителя!.. Какая это неблагодарная роль! Онъ долженъ все знать. Все зная и въ готовую умственную работу начальника внося поправку своего свѣжаго ума, онъ будетъ видѣть ошибки и онъ долженъ молчать и слушаться. Свое честолюбiе онъ долженъ спрятать надолго, можетъ быть, навсегда… Какая честность, какое благородство характера должны въ немъ сочетаться! Все зная и обладая всею властью — онъ ничего не можетъ дѣлать самъ, пока живъ его начальникъ. Какой соблазнъ! Прибавь къ этому лесть окружающихъ, заискиванiя такъ называемой «оппозицiи «, а гдѣ ея нѣтъ? — и ты поймешь что такое быть замѣстителемъ.

Капитанъ Немо замолчалъ. Ранцевъ неподвижно сидѣлъ противъ него. Они оба не слышали городскихъ шумовъ. Оии ушли во что то отвлеченное, важное. Ранцевъ душою ощущалъ такое непривычное у капитана Немо волненiе и оно сообщалось ему. Онъ молчалъ, ожидая, что скажетъ дальше его другъ.

— Петръ Сергѣевичъ, — съ нѣкоторою торжественностью сказалъ капитанъ Немо, — я все обдумалъ зтою ночью, все взвѣсилъ и все предвидѣлъ… Я назначаю тебя своимъ замѣстителемъ.

— Ричардъ Васильевичъ, — очень тихо и серьезно отвѣтилъ Ранцевъ, — Я благодарю за честь и за довѣрiе. Но… Смогу ли я?… Есть ли во мнѣ то, чѣмъ долженъ обладать вождь.

— Вождь, — взволнованно сказалъ Немо. — Вотъ именно не то понятiе… Къ которому послѣднее время привыкли… не такъ ты себѣ представляй и меня, какъ вождя… Вождь… Освободитель Россiи… всего мiра отъ большевизма… Это человѣкъ, чьего имени по настоящему никто и не узнаетъ никогда… Даже исторiя… He на бѣломъ конѣ въѣдетъ онъ подъ ликующiе крики толпы въ освобожденную Москву… He проѣдетъ на автомобилѣ, расцвѣченномъ нацiональными флагами по ея улицамъ… He прилетитъ явно на аэропланѣ… Немо! — то есть — никто! Кто то, сдѣлавшiй такъ, что перехитрилъ сатану — вотъ вождь въ этомъ дѣлѣ борьбы съ третьимъ интернацiоналомъ… Вождь тотъ, кто сумѣетъ отказаться отъ себя и все отдать Родинѣ… Ошибка прежнихъ вождей была въ томъ, что они не могли перестать быть генералами и оставить прежнiе навыки войны и перейти къ другимъ, совсѣмъ особеннымъ.

Немо оборвалъ рѣчь. Ранцевъ чувствовалъ, какъ къ его сердцу подступило давно не испытанное волненiе. Такое точно волненiе было, когда Государь Императоръ произвелъ его въ офицеры, такое волненiе охватило его и въ тотъ день, когда онъ получилъ въ командованiе эскадронъ. Въ немъ соединялись сознанiе громадной отвѣтствеыности и тяжесть взятаго на себя долга.

— Вождь… Начальникъ… Диктаторъ… — въ какомъ то раздумьи проговорилъ Немо и оборвалъ.

За окномъ на Парижской улицѣ продавецъ пронзительно кричалъ. Мимо пронеслась, стрѣляя и щелкая мотоциклетка, и ея шумъ постепенно замиралъ въ отдаленiи.

Лицо капитана Немо было блѣдно. Въ полутемной комнатѣ его глаза были черны и огонь загорался въ нихъ и потухалъ за длинными, загнутыми вверхъ рѣсницами.

— Вождь — исполнитель воли Господней на землѣ прежде всего долженъ быть вѣрующимъ человѣкомъ… Вѣрующимъ безъ компромиссовъ. Онъ долженъ совѣтоваться съ Богомъ, какъ это дѣлалъ Моисей, и свято исполнять волю Божiю… Не молебны, не чудотворныя иконы, не долгiя моленiя — все это для толпы, для массъ… Вождю — короткая, но какая глубокая! — молитва утромъ и днемъ передъ началомъ всякаго дѣла. Мысленно, про себя… молнiеносно… Отправить въ безконечную высь, къ Престолу Господню короткую какъ бы волну молитвы и получить успокоительный отвѣтъ, дарующiй увѣренность… Я знаю — ты такой…

Ранцевъ, молча, наклонилъ сѣдую голову.

— Честность, неподкупность, скромность и цѣломудрiе. Когда ты получишь власть и власть огромную, а съ нею и средства, когда однимъ росчеркомъ пера ты будешь сыпать миллiонами — какъ легко искуситься. Какiе соблазны обступятъ тебя… Банкеты въ твою честь со льстивыми, неискренними рѣчами. Встрѣча толпою. Крики ура… На рукахъ тебя будутъ носить изъ автомобиля въ залъ и изъ зала въ автомобиль… Цвѣты… Подношенiя на память… Рукоплесканiя и восторги толпы на каждое твое умное и неумное слово… И женщины… Прекрасныя женщины съ блестящими восторгомъ, влюбленными глазами, готовыя отдаться тебѣ только потому, что ты вождь, что ты можешь казнить и миловать. Сколько великихъ людей споткнулось на этомъ. Сколько размѣняло свою силу, свою власть на объятiя женщины. Забыло въ нихъ долгъ. Библейскiй разсказъ о Самсонѣ никого не научилъ. А вотъ тебя я знаю. Изучилъ я тебя, и знаю: тебя ни женскими чарами, ни банкетами, ни лестью не купишь и долгу своему ты не измѣнишь. И потому я тебѣ вѣрю, какъ самому себѣ.

Ранцевъ хотѣлъ что то возразить, но Немо рукою коснулся его рукава и продолжалъ:

— Знаю твою скромность… Молчи… Нужна вождю и храбрость, и какая!.. По нынѣшнимъ то обстоятельствамъ совсѣмъ необыкновенная. Войти одному безъ всякой охраны въ бушующее солдатское море и движенiемъ руки и обаянiемъ своей храбрости остановить и прекратить начавшiйся бунтъ… Помнишь… Дѣтство… и эта наша пѣсенка:

— Моею всегдашнею мечтою было и осталось — умереть по солдатски.

— Ну, вотъ видишь. Я въ тебѣ не ошибся… Потомъ бодрость. Вотъ будемъ мы всѣ умирать отъ голода, зноя, изнеможенiя, усталости, а ты, вождь, съ шуткой на устахъ, точно тебя эти лишенiя и не коснулись. Двужильный… Помнишь: Сенъ Готардъ и Суворова.

— Конечно, помню.

— Какъ онъ: — «ройте мнѣ могилу»… Чудо богатыри, непрiятель отъ васъ дрожитъ… Побѣдимъ и горы, и природу побѣдимъ… Всѣхъ побѣдимъ… Никакого унынiя, ибо всѣ на тебя будутъ равняться. Я видалъ тебя полъ года назадъ, когда ты пришелъ ко мнѣ со своимъ горемъ. Я знаю, какую тяжелую драму ты пережилъ, чѣмъ пожертвовалъ, а бодрости не утратилъ… Въ тотъ вечеръ я оцѣнилъ тебя. Ты настоящiй офицеръ!… Офицеръ — съ большой буквы! И все въ тебѣ офицерское. И потому ты достоинъ быть и вождемъ… Кого я другого такого найду, кому бы могъ вѣрить, какъ самому себѣ?

— Но… Ричардъ Васильевичъ… Умъ, образованiе?… Какiя мои знанiя? Я же отлично понимаю, что та война, которую ты готовишь, не конныхъ атакъ потребуетъ, но какихъ то сверхчеловѣческихъ знанiй… У меня же никакихъ… «Видъ веселый, но безъ улыбки»… Рубить, колоть, скакать — вотъ и всѣ мои знанiя.

— Въ твоихъ словахъ и отвѣтъ, годенъ ли ты? Ты сказалъ: — моя война потребуетъ сверхчеловѣческихъ знанiй. А если они сверхчеловѣческiя, то и недоступны человѣку, по крайней мѣрѣ, одному человѣку. И не думай объ этомъ. Эти знанiя — дѣло спецiалистовъ, ученыхъ. Твое дѣло сказать, чего надо достигнуть, а какъ это сдѣлать — это уже ихъ дѣло обсудить и придумать. Ты же выслушаешь ихъ докладъ и скажешь, годится, или нѣтъ. Кромѣ того, ты замѣститель, а не вождь. Ты приходишь на готовое, на то, что мною сдѣлано и тебѣ надо только ознакомиться со всѣмъ моимъ боевымъ аппаратомъ… А главное — въ тебѣ есть, — ты не согнешься и тебя не сломятъ ни люди, ни обстоятельства.

Капитанъ Немо подошелъ къ одному изъ шкаповъ к досталъ изъ него такой же точно галстухъ, какой былъ и на немъ голубосинiй съ серебрянымъ тонкимъ зигзагомъ.

— Надѣнь на себя и носи, — сказалъ Немо, подавая галстухъ вставшему передъ нимъ Ранцеву. — У насъ нѣтъ чиновъ, и табели о рангахъ я еще не составилъ. Но… люди привыкли къ этому и ихъ это тѣшитъ… Генералу Чекомасову не хочется стать только поручикомъ, да и полковнику Нордекову будетъ обидно, если я скажу ему, что онъ, какъ командиръ роты, только капитанъ. О чинахъ я молчу. Называй кого хочешь и кому это присвоено хоть «ваше превосходительство» мнѣ все равно… Только — кинематографъ. Но надо все таки, чтобы люди то помнили, кто у нихъ надъ кѣмъ старшiй. Вотъ я и придумалъ эти галстухи съ полосками. Увидятъ на тебѣ такой — генеральскiй — какъ и у меня, и будутъ знать, что ты то же, что и я… въ родѣ какъ бы — генералъ… Людскiя слабости, но ихъ не всегда можно обойти.

Странное волненiе охватило Ранцева, когда онъ принималъ отъ Немо синюю шелковую ширинку. Точно и правда въ генералы его жаловалъ старый его другъ.

«Да что то дѣлается и въ этомъ дѣлѣ мнѣ уготована большая и, вѣроятно, опасная роль. Что же, съ Божьею помощью совершу все то, что мнѣ будетъ поручено».

— Идемъ со мною, я тебѣ сейчасъ докончу общiй планъ. А потомъ можешь ѣхать въ свою роту…

V

Они прошли въ тотъ маленькiй кабинетъ, что былъ рядомъ со спальной капитана Немо.

Капитанъ Немо открылъ дверь, подвелъ Ранцева къ стѣнѣ и сказалъ:

— Смотри!

Точно живое прекрасное видѣнiе явилось Ранцеву въ громадной бѣло-зеленой съ голубыми краями картѣ Россiйской Имперiи… Черныя рѣки прихотливыми зигзагами пробѣгали по ней на сѣверъ и на югъ. Рыжiе горные хребты крестообразно пересѣкали ее. По мелкой розсыпи городовъ и мѣстечекъ вездѣ были наклеены красные, бѣлые, зеленые, малиновые и голубые кружки, лунки и черточки.

— Война требуетъ территорiи, — сказалъ Немо. — Вотъ она — Россiя. Она вся покрыта коммунистическими ячейками. Вездѣ есть вѣрныя 3-му интернацiоналу части внутренней охраны, чекисты, комсомолъ, отсюда по всей землѣ Русской идутъ доносы, слѣжка, аресты, пытки и разстрѣлы. Чтобы уничтожить и парализовать эту хитро сплетенную, дiавольски разумно задуманную систему, чтобы заставить мобилизовать и другую часть населенiя и вооружить ее, безоружную — надо начать настоящую войну. Какую же для этого надо имѣть армiю?… Многомиллiонную… Гдѣ ее взять?… Гдѣ взять тѣ безконечныя средства, чтобы повести такую войну?… Надо опять мобилизовать для войны едва не всю европейскую промышленность… А гдѣ же будетъ база для такой войны? Гдѣ, откуда, изъ кого наберемъ солдатъ для такой войны?… Кто же, какое государство на это рѣшится?…

Капитанъ Немо сталъ крутить рукоятку подлѣ карты и смоталъ ее наверхъ. Подъ картой Россiи оказалась такая же подробная карта Европы. Она точно такъ же была покрыта условными значками.

— Вся Европа, какъ сифилисною сыпью покрыта коммунистическими ячейками и союзами. Эти красные кружки — смотри, какъ густы они въ Польшѣ, Германiи, Испанiи, какъ облѣпили края Англiи, какъ вездѣ и Есюду насѣли по фабричнымъ и портовымъ городамъ, вездѣ, гдѣ стоятъ большiе гарнизоны — это коммунистическiя ячейки, руководимыя изъ Москвы. Эти бѣлые треугольники — это союзы пацифистовъ и антимилитаристовъ и тамъ разложенныя ими войсковыя части. Какъ же можетъ воевать Европа при такихъ условiяхъ? Ея армiи одна видимость. Большевики уже побѣдили, даже и не начиная войны. Значитъ, для борьбы съ большевиками нужны какiе то новые, совсѣмъ особые прiемы борьбы и база, которую никто и никогда не могъ бы отыскать. За эти пять лѣтъ, что я работаю въ этомъ направленiи я собралъ силы и матерiалы для такой борьбы… Я устроилъ и базу. Людской матерiалъ, я съ нимъ тебя начну теперь знакомить, можно распредѣлить на три категорiи. Первая категорiя — помнишь я тебѣ какъ то разсказывалъ, какъ я былъ въ Берлинѣ въ театрѣ «Варьете» и тамъ наблюдалъ людскихъ феноменовъ. Такъ вотъ первая категорiя и составлена по принципу такой сверхъ человѣчности людей. Это генiи, изобрѣтатели. Это сверхъ люди. Одаренные отъ Бога. Имъ извѣстенъ весь мой планъ. Они знаютъ, для чего они работаютъ и они сочувствуютъ моей работѣ. Въ нихъ я увѣренъ. Да ихъ всего нѣсколько человѣкъ, изъ которыхъ Русскiй только одинъ… Вторая категорiя — люди, являющiеся помощниками этихъ феноменовъ первой категорiи. Они разсѣяны по всему свѣту и хотя, оффицiально, они работаютъ для фильмоваго общества «Атлантида», возглавляемаго капитаномъ Немо, я думаю, что они догадываются для чего они работаютъ… Наконецъ, третья категорiя — это твоя рота. Эти до поры до времени не должны ничего знать объ истинной сущности «Атлантиды». Дѣлаю такъ потому, что тутъ приходится имѣть дѣло уже съ нѣсколькими сотнями людей, а набрать по нынѣшнимъ временамъ нѣсколько сотъ человѣкъ, да еще въ Парижѣ, которые не проболтались бы, или даже и не предали я не считаю возможнымъ.

Капитанъ Немо спустилъ карту Россiи на ея прежнее мѣсто.

— Какъ бы велика и сильна ни была моя техника, — продолжалъ онъ, — все таки бороться со всею Россiей съ ея огромными пространствами и ста сорока миллiонами населенiя было бы невозможно. И при техникѣ настанетъ такой день, когда понадобится армiя въ старомъ значенiи этого слова, съ пѣхотой, конницей и артиллерiей… Гдѣ мы ее возьмемъ? Видишь эти бѣлыя точки, что точно мелкою крупою покрываютъ Россiю.

Мѣстами гуще, мѣстами рѣже. Это ячейки Братства Русской Правды, съ которымъ я тѣсно связанъ. Это тѣ надежные люди, которыхъ я найду въ Россiи. Россiя кипитъ сдержанною, нестерпимою, неслыханною ненавистью къ своимъ поработителямъ большевикамъ. Соловки, Нарымскiй край, весь сѣверъ Россiи перенасыщены людьми, въ своей звѣриной ненависти къ большевикамъ дошедшими до послѣдней черты. Это пороховой погребъ. Тутъ лютый, голодный, обезсилѣвшiй отъ голода и лишенiй, едва сдерживаемый цѣпями чекистовъ и неслыханнымъ терроромъ народъ. Накорми ихъ, дай имъ оружiе, начальниковъ… Вотъ тебѣ готовая, ничего не боящаяся, закаленная въ лишенiяхъ армiя… Армiя въ миллiоны людей… Вотъ почему я и не боюсь начинать борьбу съ моими сравнительно ничтожными денежными средствами и малыми людскими силами. И средства и людей я найду въ Россiи… Но дѣло не въ этомъ… До побѣды, запомни это, Петръ Сергѣевичъ, еще будетъ далеко, хотя бы и вся Россiя возстала, какъ одинъ человѣкъ.

Капитанъ Немо опять открылъ карту Европы.

— Когда Русскiй народъ возстанетъ противъ большевиковъ и начнетъ одолѣвать ихъ, вся красная Европа и Америка кинутся на помощь большевикамъ. Испуганные евреи банкиры будутъ сыпать золотомъ, чтобы закупить красную армiю 3-го интернацiонала и снова надѣть на Русскiй народъ коммунистическiя цѣпи еврейской власти. Борьба пойдетъ не на жизнь, а на смерть и врагомъ будетъ весь мiръ, порабощенный и запуганный коммунистами. Придется и на Европу надѣть какой то намордникъ и ей крикнуть: — «руки прочь отъ Россiи».

Иначе въ клочья порвутъ ее жадные капиталисты Европы, едва только вырвется она, изнемогающая и окровавленная изъ цѣпкихъ рукъ большевиковъ… Вотъ пока и все… Продумай все то, что я тебѣ сказалъ. Сейчасъ ты свободенъ. А съ завтрашняго дня будемъ вмѣстѣ ѣздить по всѣмъ моимъ здѣшнимъ учрежденiямъ и я представлю тебѣ, какъ моему замѣстителю всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ уже теперь вмѣстѣ съ тобою будемъ работать.

Капитанъ Немо обнялъ и крѣпко поцѣловалъ Ранцева.

VI

Черезъ полчаса Ранцевъ на автомобилѣ, предоставленномъ въ его распоряженiе капитаномъ Немо подъѣзжалъ къ большому свѣтлому гаражу, расположенному на окраинѣ Парижа. Здѣсь — и совершенно открыто — каждое утро происходили строевыя занятiя роты, сформированной Ранцевымъ. Здѣсь громко билъ барабанъ, раздавались команды, дѣлали съ деревянными ружьями ружейные прiемы, здѣсь сыгрывался хорошiй духовой оркестръ, руководимый Амарантовымъ и спѣвался оперный хоръ Гласова.

Никого это не удивляло и не смущало. Всѣмъ было извѣстно, что тутъ готовятся статисты большого интернацiональнаго анонимнаго фильмоваго общества «Атлантида», законнымъ образомъ зарегистрированнаго въ министерствѣ торговли и промышленности. Всѣ знали, что готовится какая то военная фильма и фильма звуковая, а потому такъ естественно было все то, что дѣлалось въ уединенномъ большомъ гаражѣ на глухой окраинѣ Парижа.

Никакой рекламы заранѣе не распространяли, никакихъ интервьюеровъ и репортеровъ сюда не допускали. Но и это было понятно. Все это дѣлалось въ цѣляхъ самой хитрой и совершенной рекламы. Секретъ долженъ былъ повысить интересъ къ фильмѣ, которая ставилась анонимнымъ интернацiональнымъ обществомъ «Атлантида».

— Въ нашъ вѣкъ самой необузданной рекламы, — сказалъ секретарь одного изъ директоровъ общества капитана Немо осаждавшимъ его интервьюерамъ, — самая лучшая реклама — отсутствiе рекламы.

Это звучало парадоксомъ. Но это было оригинально и съ этимъ пришлось согласиться.

Въ правительственныхъ учрежденiяхъ и при заключенiи контрактовъ съ людьми объясняли, что на фильмѣ будетъ изображена гражданская война, значитъ военное обученiе, обилiе статистовъ, вооруженiе, можетъ быть, аэропланы, танки, пушки никого не пугали. Но… нанимаемые Русскiе статисты скоро подмѣтили какой то особенный душокъ тайны уже некинематографической, который вѣялъ отъ всей обстановки занятiй и набора людей. И этотъ то душокъ волновалъ Русскихъ статистовъ, набираемыхъ въ роту.

Брали людей большой физической силы, какимъ былъ дирижеръ оркестра полковникъ Амарантовъ, или людей исключительно ловкихъ, сметливыхъ среди природы, охотниковъ, какимъ былъ полковникъ Ферфаксовъ, или людей, что иазывается «отпѣтыхъ», кому «либо въ стремя ногой — либо въ пень головой», какимъ сталъ Нордековъ. Особенно охотно брали казаковъ. Притомъ брали людей опредѣленно ярко выраженной «бѣлой идеи», тѣхъ, кого называли тогда «активистами». И среди этихъ то людей — предложенiй было очень много, безработица одолѣвала Русскiе эмигрантскiе круги — брали лишь тѣхъ, кто твердо исповѣдывалъ знаменные лозунги: — «вѣра, царь и отечество». Этимъ въ, казалось бы, совсѣмъ неполитическое предпрiятiе, какимъ являлось анонимное общество «Атлантида» вносилась какъ бы политика. Избѣгали скользкихъ и гибкихъ «непредрѣшенцевъ», не брали тѣхъ, кто по апокалипсическому выраженiю не былъ ни холоденъ, ни горячъ, а принадлежалъ къ весьма тогда распространенной партiи «куда вѣтеръ дуетъ» и кто говорилъ соннымъ «Обломовскимъ» голосомъ: — «мнѣ все равно — будетъ республика, буду служить и республикѣ, а пошлетъ Богъ царя — послужу и царю»… Брали волевыхъ людей и не старше сорока лѣтъ, крѣпкихъ физически и здоровыхъ. Если и брали стариковъ, то не въ строй, а на хозяйственныя должности и отмѣнно крѣпкихъ духомъ и убѣжденiями. При заключенiи контракта бралась подписка, съ момента погрузки не пить спиртныхъ напитковъ и не курить. Была и еще странность: — въ формировавшейся ротѣ, два взвода были Русскiе и два взвода иностранцы — французы и нѣмцы. И тоже это былъ народъ крѣпкiй и стойкiй. Французы-моряки Бретонцы, всѣ католики, нѣмцы изъ Ганновера и Померанiи.

Въ Русской полуротѣ по этому поводу шли разговоры. Что курить не позволяютъ — это, можетъ быть, потому, что на пароходѣ будетъ погружено много целлулоидовой пленки. Возможно — боятся пожара. Пить нельзя — ну тоже понятно: — боятся безпорядка… А вотъ почему нужна политическая какая то благонадежность было и совсѣмъ непонятно. Не брали евреевъ, а это самые талантливые артисты. Брали только статистовъ, а статистки?… Не были извѣстны имена первыхъ артистовъ и артистокъ «ведеттъ», а въ современной фильмѣ они то и есть самое главное. Ничего не было слышно и про сценарiй и про содержанiе фильмы.

Рота статистовъ была настоящая «штатная» рота. Двѣсти двадцать человѣкъ. Она была разсчитана Ранцевымъ на взводы. Во взводахъ были назначены командиры и унтеръ-офицеры, были и барабанщики и горнисты.

Едва Ранцевъ открылъ дверь большого бетоннаго гаража, какъ былъ оглушенъ гулкими звуками барабаннаго боя.

«Тамъ, тамъ, тамъ та тамъ», — отбивалъ рѣдкiй,

«учебный» шагъ барабанщикъ. Щелкали подошвы башмаковъ по ровному бетонному полу.

— Выше ногу!.. Тяни носокъ!.. Крѣпче отбивай на землю, — кричалъ кто то посерединѣ манежа въ командномъ увлеченiи. Это былъ рослый молодецъ, Донской офицеръ Аполлонъ Рубашкинъ. Его двѣ недѣли тому назадъ «снялъ» изъ мезонъ де кутюръ, гдѣ онъ былъ «омъ а ту феръ» Ранцевъ.

Ранцева сейчасъ же увидали. Рубашкинъ махнулъ рукою барабанщику, въ наступившей гулкой тишинѣ, отдаваясь эхомъ, раздалась команда:

— Шер-р-р-енга! Стой!.. Смир-р-на!..

Полковникъ Нордековъ въ черной фетровой шляпѣ съ широкими полями — такiя точно шляпы были и на всѣхъ обучавшихся — въ синемъ пиджакѣ, тщательно «печатая» носками, что въ штатскомъ платьѣ выходило забавнымъ, подошелъ къ Ранцеву и, приложивъ руку къ полямъ своей шляпы, отрапортовалъ:

— Ваше превосходительство, — онъ уже замѣтилъ зигзагообразную серебряную полоску въ галстухѣ Ранцева и оцѣнилъ ее. Ранцевъ не остановилъ его. Онъ зналъ, что это доставляетъ удовольствiе и самому Нордекову и всѣмъ окружающимъ, ибо напоминаетъ прiятное прошлое и будитъ сладкiя надежды, быть можетъ, только мечты, о будущемъ. — Ваше превосходительство, первая полурота занимается маршировкой. Въ полуротѣ пятьдесятъ два ряда.

Посрединѣ гаража неподвижно, съ рукою у полей шляпы, стоялъ и командиръ полуроты полковникъ Парчевскiй. Духъ дисциплины и порядка вселился въ Парижскiй гаражъ.

Сто человѣкъ, больше все молодежь, съ блѣдными лицами, голодными отъ питанiя по бистро и молочнымъ «чѣмъ Богъ пошлетъ», вытянулись вдоль зала. Для большинства выправка не была новостью. Она была только хорошо позабыта. Почти всѣ были или кадетами или юнкерами въ Добровольческой армiи, и только самые юные выдѣлялись мальчишески пухлыми лицами и мѣшковато опущенными плечами.

Въ углу гаража были сдвинуты гимнастическiе приборы.

Ранцевъ, не здороваясь, — вѣдь это же были только статисты большой фильмы! — обходилъ вдоль шеренги.

Въ глазахъ этихъ людей, — были люди и за тридцать, — застыло то наивно испуганное, смущенное выраженiе, какое бываетъ у взрослыхъ, штатскихъ людей,

которыхъ вдругъ поставили въ строй. Кое кто шевелилъ руками, оправляясь отъ смущенiя. Посерединѣ гаража стоялъ барабанщикъ. На синемъ штатскомъ костюмѣ странной казалась широкая черная кожаная перевязь и блестящее кадло барабана. Барабанщккъ держалъ палки въ положенiи «смирно» готовыми ударить.

— Господа, — громко и увѣренно сказалъ Ранцевъ, — не удивляйтесь требованiямъ общества муштры и отчетливаго строя. Фильма должна быть образцовой и войска, изображенныя въ ней, должны въ полной мѣрѣ напоминать Россiйскую Императорскую армiю. А для этого придется васъ помуштровать и размять гимнастикой.

Повернувшись къ Нордекову Ранцевъ спросилъ: — довольствiе организовано?…

— Такъ точно, ваше превосходительство.

— Гдѣ у васъ кухня и столовая?…

— А вотъ, пожалуйте, рядомъ.

— Покажите мнѣ ее. Прошу, господа, продолжать занятiя.

— Командуйте, Парчевскiй, — начальническимъ тономъ приказалъ Нордековъ.

— Смир-р-рна… Учебнымъ шагомъ… Шаг-г-гомъ… — командовалъ Парчевскiй.

Команда «маршъ» застала Ранцева и Нордекова за гаражомъ.

Въ большой кухнѣ, устроенной въ сараѣ рядомъ, было по военному чисто. У плиты, куда были вмазаны большiе котлы, въ бѣлыхъ фартукахъ и поварскихъ колпакахъ возились дѣдъ и внукъ Агафошкины.

При входѣ начальства Нифонтъ Ивановичъ быстро далъ Фирсу основательный подзатыльникъ, чтобы онъ стоялъ какъ слѣдуетъ, вытянулся у плиты и обиженный тѣмъ, что Ранцевъ съ нимъ не здоровается, самъ отвѣтилъ:

— Здравiя желаю ваше высокопревосходительство, («масломъ каши не испортрiшь!»). Пробу прикажете?

— Да, дайте, пожалуйста.

Нифонтъ Ивановичъ строго метнулъ глазами на Ранцева. Это «дайте» и «пожалуйста» звучали оскорбительно. Онъ по уставному повернулся къ плитѣ, еще разъ толкнулъ Фирса кулакомъ подъ бокъ, на этотъ разъ, чтобы тотъ отчетливѣй поворачивался, и, открывъ котлы, тщательно размѣшалъ черпакомъ и налилъ въ поданные Фирсомъ судки. Пряно пахнуло лавровымъ листомъ и перцемъ.

— Щи Донскiя, каша пшенная, — отрапортовалъ Нифонтъ Ивановичъ, самъ подавая судки «начальству».

Ранцевъ основательно попробовалъ. Прекрасныя были щи. Такихъ въ Парижѣ и въ «Эрмитажѣ«не всегда получишь. Онъ посмотрѣлъ на Агафошкина. Глаза въ глаза переглянулись они и поняли другъ друга.

— Спасибо, дѣдъ… Отмѣнныя щи…

— Радъ стараться, — весело крикнулъ дѣдъ и подумалъ: — «вотъ это уже по нашему… A то на поди: — «пожалуйста»…

— А какъ вторая полурота?… Французы и нѣмцы?… Довольны пищей?…

— Ну не очень, — нерѣшительно сказалъ Нордековъ.

— Имъ, ваше высокопревосходительство, лягушекъ, альбо этихъ самыхъ мулей подавай… A y меня рука не подымется этакую пакость варить, котлы поганить.

— И не надо, родной. Пусть привыкаютъ къ нашей пищѣ.

— Да другiе, ваше высокопревосходительство, и то «бонъ, бонъ» говорятъ, по три котелка заразъ трескаютъ.

— Ну такъ до свиданiя, Георгiй Димитрiевичъ, спасибо вамъ за порядокъ, счастливо оставаться дѣдушка.

— Счастливаго пути.

Ранцевъ пошелъ къ своему автомобилю. Нордековъ вернулся въ гаражъ. Какъ всегда послѣ посѣщенiя начальства занятiя не шли на умъ. Люди стояли «вольно». Офицеры сошлись посерединѣ и разговаривали.

— А не ручкается, — сказалъ Рубашкинъ. — Фасонъ держитъ.

— Нашего брата подтянуть надо, — сказалъ Парчевскiй, — распустились за годы эмиграцiи, да и революцiонная отрыжка еще не прошла.

— Все завелъ форменное… Вездѣ нѣмецкiй порядокъ. А самъ этотъ таинственный капитанъ Немо, говорятъ, окруженъ иностранцами, — продолжалъ Рубашкинъ.

— Вы, Аполлонъ, про начальство полегче. Ранцева, русскаго назначилъ замѣстителемъ. А уже куда лучше! Я Ранцева знаю: — рубаха парень. Свой братъ офицеръ…

— Вы его, Парчевскiй, не знаете, — сказалъ Нордековъ, — онъ насъ въ баранiй рогъ согнетъ… Педантъ… Я слыхалъ, ради службы дочь потерялъ. Жену бросилъ… У него не сердце, а дисциплина…

— Нашу Парижскую дурь развѣ только барабаннымъ боемъ повыбьешь.

— Да вѣдь это, Парчевскiй, фильма и только.

— Что же что фильма, — сказалъ Рубашкинъ. — Я въ «Хаджи Муратѣ«снимался. Мозжухинъ тотъ фильмъ ставилъ. Такъ вѣрите ли, какъ джигитовать заставлялъ. Да ни на одномъ царскомъ смотру такъ не рисковали своими головами. Горы, скалы, чортъ знаетъ что подъ ногами. Слетишь и костей не соберешь, а онъ: — «ходу!» — кричитъ, «лише, черти, лише!.. весь мiръ васъ увидитъ».

— Да, это можетъ быть и такъ, — задумчиво сказалъ Нордековъ, — но увѣряю васъ, господа, тутъ собака зарыта вовсе не въ фильмѣ. Мнѣ и Ферфаксовъ проговаривался… У меня такое, знаете, чутье, что онъ возьметъ, да и повернетъ вдругъ на Россiю.

— Куда?… На Россiю?… Да что вы, батенька!..

— Съ ротой съ деревянными ружьями!?… Съ оркестромъ Амарантова «пумъ, пумъ, пумъ» и съ Гласовскими пѣсенниками!?

— А вотъ увидите… Для чего бы иначе такiе миллiоны тратить?

— Какiе же это миллiоны?… Маленькая рота… Въ Холливудѣ цѣлые конные полки содержатъ.

— А ведеттамъ что платятъ!.. По миллiону долларовъ въ недѣлю, а у насъ и ведеттъ никакихъ нѣтъ.

— Ты, Аполлонъ, свободно за ведетту сойдешь.

— Ну, ладно, — сказалъ Нордековъ, — будетъ болтать, по мѣстамъ, господа. Полурота смирно!

— Тамъ-тамъ-тамъ-та-тамъ, — забилъ снова барабанъ, вбивая муштру и выбивая Парижскую дурь.

VII

Совсѣмъ измѣнилась послѣ этого дня жизнь Ранцева. Онъ забылъ, что ему подъ пятьдесятъ. Никогда, даже въ школѣ, онъ не былъ такъ занятъ. Все свое горе, всю сердечную тоску онъ забылъ. Тѣло съ его потребностями не существовало. Онъ понялъ-для кого онъ работалъ… Для Россiи!.. И по мѣрѣ того, какъ онъ знакомился съ размахомъ организацiи, созданной капитаномъ Немо — онъ вѣрилъ въ успѣхъ. Это было настоящее. Организацiя, какъ какой то микроорганизмъ почковалась или какъ растенiе расло не по днямъ, а по часамъ и захватывало все больше и больше людей:

Ранцевъ вставалъ въ пять часовъ утра.

Въ окно на третьемъ этажѣ особняка капитана Немо мутное глядѣло небо. По ту сторону улицы высилась сѣрая громада дома со слѣпыми, заставленными ставнями окнами и съ крутою крышею. Чуть слышно съ перерывами гудѣлъ просыпающiйся Парижъ.

Лакей приносилъ чай, хлѣбъ и масло. Безъ четверти въ шесть, громадный Рольсъ Ройсъ уже мчалъ его и капитана Немо по спящимъ улицамъ Парижа.

Они ѣхали на Ile St Louis, гдѣ въ подвалѣ, у самой набережной Сены, работалъ «интендантъ» полковникъ Дрiянскiй. Въ просторномъ, ярко освѣщенномъ электричествомъ помѣщенiи, на длинныхъ столахъ человѣкъ двадцать рабочихъ разбирали, чистили, сшивали, чинили и штопали наваленное передъ ними платье и тряпье. Душный запахъ старой одежды стоялъ въ подвалѣ.

Дорогой капитанъ Немо расказалъ Ранцеву; что Дрiянскiй работаетъ у него уже больше трехъ лѣтъ, что имъ основаны конторы «Кортинена, Симелiуса и K°«въ Выборгѣ, «Ермилова съ сыновьями» въ Нарвѣ, Ухналева въ Бѣлостокѣ и графа О'Рурка въ Кишиневѣ. Эти конторы скупаютъ у переходящихъ законно и

незаконно изъ С.С.С.Р. людей «совѣтское» платье и всѣ мелочи ихъ «потусторонняго» быта, паспорта, документы, форменную одежду бѣглыхъ красноармейцевъ и чекистовъ и при соотвѣтствующихъ описяхъ отправляютъ Дрiянскому на Ile St Louis, гдѣ все это сортируется и приводится въ порядокъ. Все, значитъ, это было нужно. Для фильмы?… Все это распредѣлялось по районамъ, откуда что было получено и съ соотвѣтствующими описанiями отправлялось по Сенѣ на баржахъ къ морю. По каждому району у Дрiянскаго были свои спецiалисты. Такъ казачiй есаулъ Востротинъ вѣдалъ вещами, поступавшими съ юга, а бывшiй прокуроръ С.-Петербургскаго суда Демчинскiй вещами, приходивши съ сѣвера.

Дрiянскiй встрѣтилъ капитана Немо въ дверяхъ подвала.

— Ну какъ? — спросилъ Немо.

— Какъ видите, кипитъ. Гаврила Михалычъ похвастайтесь вашими наблюденiями.

Высокiй, очень худой отъ долгаго недоѣданiя и непосильной работы немолодой есаулъ Востротинъ пододвинулъ корзину, которую онъ укладывалъ, къ Немо и сказалъ:

— Вотъ, извольте видѣть, Ричардъ Васильевичъ, на Дону шаравары съ лампасами носятъ. Фуражка красноармейца, пиджакъ сквернаго матерiала, а шаравары съ алымъ лампасомъ. Выходитъ, живъ еще Донъ. He забылъ дѣдовскихъ завѣтовъ. Головка гнiетъ, а корни, видать, еще цѣлы. Только бы добраться…

Востротинъ вынулъ изъ корзины и любовно встряхнулъ шаравары съ лампасами.

— Графъ О'Руркъ пишетъ, черезъ Братство Русской Правды получены изъ Нижне-Чирской станицы.

Онъ отставилъ корзину и поставилъ на ея мѣсто картонку.

— А на Кубани, Ричардъ Васильевичъ, черкеску совсѣмъ забросили. На рубашку въ родѣ, какъ бы толстовку, гозыри нашиваютъ. Ичиговъ и за большiя деньги не достанете… Вѣрно и лезгинки больше не пляшутъ, а какой нибудь «товарищескiй» фоксъ тротъ танцуютъ… Такъ это интересно. Роешься въ тамошнемъ платьѣ, по ржавымъ карманамъ шаришь и отъ этой, простите, вонючей прѣли, точно духъ родной идетъ. Прямо жаль и въ дезинфекцiю сдавать… А пуговицъ стало совсѣмъ мало. Рѣдкая одежонка съ полнымъ комплектомъ… A бѣлье!.. При Государяхъ и нищiе такимъ бы погнушались… Въ ночлежкѣ и то засмѣяли бы…

Въ разговоръ ввязался Демчинскiй.

— Я разбираю, Ричардъ Васильевичъ, платья изъ Ленинграда. И, знаете, какiя мысли! Конечно, сословiя и классы тамъ уничтожены, нѣтъ ни богатыхъ, ни бѣдныхъ. Общее такъ сказать, поравненiе, а посмотрите ка…

Онъ досталъ изъ картонки черную рубашку.

— Посмотрите на эту толстовку. Англiйское, или, какъ у насъ въ былое время прикащики говорили — аглицкое сукно… Штаны какiе!.. Башмаки американскiе… Это жъ прямо — буржуй!.. Снято братчиками съ убитаго комиссара… А вотъ это… Бож-же мой!.. Какiя заплаты, какая штопка!.. Сѣрыми нитками по коричневому сукну. Штаны — бахрома чуть не отъ колѣнъ начинается. Башмаковъ признакъ одинъ. Босыми пятками человѣкъ по снѣгу шелъ. Куплено у профессора Оглоблина… Помните: — отъ «нихъ» перебѣжалъ въ Терiокахъ. Нѣтъ, знаете, классы остались н никакого поравненiя не произошло.

Капитанъ Немо переговорилъ съ Дрiянскимъ о срокахъ послѣдней отправки въ портъ и, простившись съ рабочими, поѣхалъ дальше.

Мощная машина мчала ихъ по пробуждающемуся Парижу, мимо озареннаго весеннимъ солнцемъ собора Нотръ Дамъ, съѣхала на лѣвый берегъ Сены, углубилась въ самую глушь пятнадцатаго Парижскаго округа и, наконецъ, остановилась въ маленькой тихой уличкѣ. Кругомъ были гаражи. Они стояли съ открытыми воротами, уже пустые: шофферы такси всѣ выѣхали на работу. Сѣрые высокiе дома, населенные бѣднотою были мрачны и унылы.

Капитанъ Немо и Ранцевъ поднялись по лѣстницѣ безъ лифта на шестой этажъ и позвонили у квартиры, похожей на мастерскую художника, или фотографа.

Едва они позвонили, какъ видно за дверью кто то былъ, — ихъ спросили:

— Qui est là?…

— Господи спаси Россiю, — сказалъ Немо.

— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ, — отвѣтили за дверью. Она раскрылась.

— Пожалуйте, ваше превосходительство, — бодро привѣтствовалъ Немо рослый, молодцеватый человѣкъ въ синемъ «форменномъ» платьѣ.

За передней была свѣтлая мастерская. Изъ нея вышелъ худощавый, сѣдобородый человѣкъ. Въ немъ Ранцевъ, къ большому своему удивленiю узналъ генерала Чекомасова, ведшаго его Заамурцевъ въ конную атаку въ Великую войну.

— Что это, Александръ Васильевичъ, — обратился къ Чекомасову Немо — съ какими вы предосторожностями теперь работаете?

— Нельзя иначе, Ричардъ Васильевичъ, дѣло то такое… Конечно, — фильмовое общество, да послѣ похищенiя генерала Кутепова и отношенiя къ этому ужасному дѣлу французскихъ властей, приходится быть вдвойнѣ осторожнымъ.

Чекомасовъ взялъ у стоявшаго за столомъ мастерового печать, которую онъ вырѣзалъ и показалъ ее Немо.

— Какъ никакъ, Ричардъ Васильевичъ, не знаю, конечно, какъ это по ихъ законамъ, а все таки фальшивые паспорта готовимъ. Хотя и чужого государства.

— Когда кончите?

— И не знаю право. Только бумагу настоящую достали. И знаете гдѣ?… Я было хотѣлъ черезъ Кортинена изъ Финляндiи выписывать, да вы такъ торопите, a это мѣсяцы прошли бы. Такъ я ничто же сумняшеся взялъ да и послалъ въ здѣшнее полпредство.

— И неужели получили…

— За деньги все можно. Вотъ ггосмотрите. Это настоящiй паспортъ, а это нашъ. Наклейте только фотографiю и не отличите. Даже руку ихъ писца поддѣлали.

— Какъ хотите, Александръ Васильевичъ, а на этой недѣлѣ надо все это кончать и везти на пароходъ.

— Постараюсь. Главное то сдѣлано. Теперь пойдетъ быстро.

— А какъ у Ястребова?…

— Сергѣй Алексѣевичъ, — крикнулъ къ запертой двери Чекомасовъ, — Здѣсь капитанъ Немо. Пожалуйте сюда.

Изъ комнаты, гдѣ полы, подоконники, стулья были завалены книгами и тетрадями, гдѣ стояли большiе ящики, тоже наполненные книгами, появился маленькiй лысый человѣкъ въ большихъ очкахъ въ черной роговой справѣ. Онъ привѣтливо улыбался и жестомъ приглашалъ Немо и Ранцева войти въ его книжное царство.

— Кончаете? — спросилъ капитанъ Немо.

— Упаковкой занятъ. Дня черезъ два и отправлю. Библiотечки на славу вышли… А вотъ, — онъ взялъ изъ кипы свѣже переплетенныхъ одинаковыхъ книжекъ одну и показалъ ее Немо. — Это послѣдняя моя работа. Съ полковникомъ Субботинымъ вмѣстѣ составляли. Я вамъ еще не показывалъ. Необходимѣйшая, знаете, вещь: — словарь совѣтскихъ словъ и терминовъ. Заучивать многое придется. Такъ они языкъ исковеркали.

Всѣ ихъ учебники имѣю. Воинскiе уставы, милицейскiя, трамвайныя, желѣзнодорожныя, театральныя и другiя правила, «весь Ленинградъ» за прошлый годъ, «вся Москва», сочиненiя Катаева, Пантелеймона Романова, а Зощенки, тридцать комплектовъ забралъ, потому, знаете, безподобное пособiе для изученiя тамошняго быта… Да томовъ болѣе тысячи веземъ съ собою. И, смотрите, еще какую штуку я собралъ изъ разныхъ газетъ и журналовъ.

Ястребовъ положилъ словарь на мѣсто и взялъ небольшую тетрадку, съ наклеенными въ нее вырѣзками изъ газетъ.

— Вотъ послушайте-ка, если это да на тонъ-фильмѣ пустить съ талантливой какой пѣвичкой, этакой Плевицкой, что ли…

И слегка нараспѣвъ, какъ говорятъ народныя частушки, Ястребовъ сталъ читать изъ тетрадки:

— На Дону, — пишутъ, — такiя частушки распѣваютъ. Чистѣйшая контръ- революцiя! А ну-ка представьте себѣ такую пѣвунью, да еще, если она и хорошенькая. Остановите-ка ее! Вы ей, поди, слово, а она вамъ десять, да какихъ!.. А при ней кавалеры. Вотъ и насаждайте при такихъ обстоятельствахъ общину. Видите, какое влеченiе къ индивидуальному хозяйству. И это тогда, когда тамъ считаютъ идетъ расцвѣтъ коммунизма и колхознаго хозяйства: — «вмѣсто тракторовъ въ колхозахъ на котахъ», — чувствуете всю силу этой иронiи, — «на котахъ будутъ пахать»…

И Ястребовъ разсмѣялся такимъ искреннимъ веселымъ, заразительнымъ смѣхомъ, что даже и на замкнутомъ и всегда строгомъ лицѣ капитана Немо появилась улыбка.

— А то позвольте я вямъ изъ Зощенки прочту. Удивительное у него «отображенiе» быта. Смѣяться можно до упаду.

Но Немо торопился. У него много было еще впереди дѣла. Онъ поблагодарилъ Ястребова, еще разъ нодтвердилъ, чтобы къ концу недѣли все было сдано на желѣзную дорогу большой скоростью и сталъ прощаться.

Генералъ Чекомасовъ, все присматривавшiйся къ Ранцеву, наконецъ, узналъ его. Въ прихожей онъ задержалъ его и схватилъ за руку.

— Ранцевъ, — шопотомъ заговорилъ онъ. — Вотъ удивительная встрѣча! Боевой соратникъ! Вмѣстѣ вѣдь… Вмѣстѣ… Помните, австрiйцевъ то порубили… Какъ васъ изранили… Думали, и не выживете… Славная атака!..

И совсѣмъ на ухо добавилъ:

— Скажите, Ранцевъ?… Неужели для фильмы нужны «липовые» паспорта?… Господи!.. Да, неужели правда?… Тамъ будемъ работать?…

И, отпустивъ руку Ранцева, чуть слышно прошепталъ:

— Даже страшно становится.

VIII

Самому Ранцеву, по мѣрѣ того, какъ онъ ѣздилъ съ капитаномъ Немо тоже становилось волнующе страшно. Громадный разворотъ организацiи, привлеченiе къ ней многихъ и такихъ разнообразныхъ людей его пугалъ. Да все это было не такъ просто: — фильмовое анонимное общество «Атлантида»!..

Сидя въ машинѣ на мягкихъ подушкахъ и покачиваясь съ ея ходомъ, онъ спросилъ Немо:

— Если не секретъ, скажи мнѣ, сколько же у тебя людей занято въ Парижѣ?

— Отъ тебя у меня нѣтъ и не должно быть секретовъ… Въ Парижѣ, - поднимая брови, — сказалъ Немо. — Нѣтъ, милый Петръ Сергѣевичъ, во всей Францiи, болѣе того во всемъ мiрѣ… Болѣе тысячи… Вотъ, напримѣръ, манометры для аэроплановъ заказаны въ Нью-Iоркѣ. Палаточный лагерь для Нордековской роты прибылъ на дняхъ изъ Бомбея, изъ Индiи… Моторы для аэроплановъ изготовляли на заводахъ Эспано-Сьюза, Юнкерса и Фармана. И вездѣ мною приставлены свои летчики и инженеры.

— Но почему это такъ?

— Потому, мой милый, что этого требуетъ во-первыхъ конспирацiя, тайна, которую мы не можемъ открыть газетнымъ репортерамъ и сдѣлать достоянiемъ толпы. А во-вторыхъ, все основано на цѣломъ рядѣ новыхъ изобрѣтенiй. За изобрѣтателями охотятся. Подслушиваютъ у дверныхъ скважинъ. Ловятъ на лету ихъ слова. Хорошiй инженеръ по тому, какiя части ты заказываешь, какiе мелкiе инструменты ставишь, возсоздастъ всю машину. Вотъ и приходится чертежи отдѣльныхъ частей машинъ посылать по заводамъ всего мiра, чтобы самую машину то собрать окончательно… на островахъ Галапагосъ… Впрочемъ одну я собралъ для испытанiй здѣсь и ты ее увидишь.

Изъ мастерской генерала Чекомасова они проѣхали на тихую и скромную rue de Mouzaïa, подлѣ расцвѣтившагося весеннею зеленью парка de Buttes Chaumont, гдѣ въ скромной конторѣ они нашли Ферфаксова.

Загорѣлый Факсъ работалъ тамъ съ двумя писарями.

Онъ подалъ капитану Немо для подписи нѣсколько чековъ. Немо показалъ ихъ Ранцеву. Ихъ сумма превышала полмиллiона франковъ.

— Каждую недѣлю такъ, — сказалъ, выходя изъ бюро Ферфаксова, Немо. — Война требуетъ денегъ. И слава Богу, что онѣ у меня есть… Н, конечно, медлить нельзя. Надо торопиться. Иначе и накопленныхъ мною богатствъ не хватитъ.

Снова были улицы Парижа. Теперь было на нихъ людно и шумно, и часто и по долгу приходилось стоять на перекресткахъ, пока не раздастся рѣзкiй свистокъ полицейскаго и не махнетъ бѣлой палочкой постовой городовой, приглашая поторапливаться.

Они заѣхали на склады громадной французской оружейной фабрики. Тамъ капитану Немо показали длинные, точно темные гробы ящики. Въ одномъ, еще не забитомъ досками въ стружкахъ на особыхъ зарубкахъ лежали новенькiя Русскiя трехлинейныя винтовки со штыками… Съ глубокимъ волненiемъ, не въ силахъ сдержать своего вдругъ забившагося сердца, смотрѣлъ Ранцевъ на эти родныя винтовки. Ложи изъ моренаго американскаго орѣха съ красивымъ узоромъ, вороненые, черные, блестящiе отъ густой смазки стволы, тонкiе четырехъ гранные штыки, вдающiе въ желто-матовый цвѣтъ отъ масла затворы все такъ напоминало ему счастливые дни службы въ Императорской армiи.

Онъ взялъ винтовку въ руку. Прiятно и привычно легла ея тяжесть въ рукѣ. Къ скобѣ былъ привѣшенъ ея «формуляръ».

— Кто же пристрѣливалъ? — спросилъ онъ. Онъ поперхнулся отъ волненiя. Какъ давно онъ не держалъ въ рукѣ военнаго ружья!

— Норвежцы, — невозмутимо спокойно сказалъ Немо. — Вѣдь эти винтовки заказаны для Норвегiи.

И, подтвердивъ завѣдующему складомъ, что винтовки должны быть непремѣнно на этой еще недѣлѣ сданы капитану Ольсоне на пароходъ «Немезида», капитанъ Немо вышелъ изъ склада. Казалось, что онъ боялся, что волненiе его спутника выдастъ секретъ.

Теперь мощная машина выбралась изъ Парижа. Они ѣздили все утро и совсѣмъ забыли о ѣдѣ. Время завтрака пришло и прошло. Мимо мелькали маленькiе домики предмѣстiй, аллея шоссе разворачивалась въ безкрайнюю даль. За деревьями крутились поля и нивы. Наконецъ, показались высокiя металлическiя мачты, линiи полукруглыхъ изъ вулканизированнаго желѣза сдѣланныхъ сараевъ для аэроплановъ и большое зеленое поле.

Они прiѣхали на аэродромъ.

Немо предъявилъ свой и для Ранцева приготовленный билеты и ихъ пропустили на поле.

Это былъ часъ, когда почтовые и пассажирскiе аэропланы давно улетѣли въ очередные рейсы, а прилетъ возвращающихся еще не начался. На аэродромѣ было пусто. Ученики школы и абитурiенты изъ бывшихъ военныхъ кончили учебные полеты. Нѣсколько офицеровъ, французскихъ летчиковъ ходили по полю безъ дѣла. Они увидали Немо. Его здѣсь видимо хорошо знали.

Два офицера подошли къ нему.

— Mon colonel, когда же мы полетимъ? — спросилъ маленькiй съ худощавымъ, загорѣлымъ лицомъ летчикъ. Его сейчасъ же узналъ Ранцевъ по безчисленнымъ портретамъ, помѣщавшимся въ газетахъ въ связи съ его отважными полетами.

— Отсюда? Думаю, что я больше не полечу. Аппаратъ уже разбирается.

— Mais tu sais, — оживленно заговорилъ летчикъ, обращаясь къ своему спутнику, шедшему рядомъ безъ фуражки. Это былъ высокiй французъ, бѣлокурый съ тонкимъ аристократическимъ породистымъ лицомъ. — Tu sais это же не аппаратъ, а чудо. Пойдемъ, посмотримъ… А вы, какъ вы жестоки! Вы его уже почти разобрали. Но я видалъ, какъ на прошлой недѣлѣ вашъ летчикъ, мосье Арановъ, леталъ. Онъ и сейчасъ тамъ возится съ нимъ.

Онъ опять обратился къ своему товарищу.

— Представь, какъ стоялъ вотъ здѣсь, такъ безъ всякаго шума, прямо съ мѣста, безъ разбѣга, поднялся на воздухъ… Мнѣ даже показалось, что онъ крыльями взмахнулъ, какъ птица. Прямо вертикально, и скрылся въ небѣ. Небо было ясное, видимость прекрасная, а его и не видно. Точно онъ растаялъ въ эфирѣ. И черезъ полъ часа на томъ же самомъ мѣстѣ безшумно опустился. Сейчасъ же закатили въ ангаръ и этотъ жестокiй капитанъ Немо сталъ разбирать его.

Они шли вчетверомъ, Немо, Ранцевъ и два французскихъ офицера, — никакъ нельзя было отдѣлаться отъ нихъ, они же были хозяева здѣсь, — черезъ поле, поросшее молодою весеннею травою, направляясь къ сараю, гдѣ возышсь люди и стоялъ грузовикъ. Металлическiе удары молотка неслись изъ ангара.

— Вотъ онъ красавецъ… Авiонъ… Какъ лебедь бѣлый, — говорилъ французскiй летчикъ. — Эге, уже и пропеллеры сняли. А вотъ и мосье Арановъ.

Арановъ въ синей рабочей блузѣ, перепачканной масломъ съ французскимъ ключомъ въ рукѣ вылѣзъ изъ подъ аэроплана.

И точно: — красавецъ былъ авiонъ. Покрашенный въ серебристо-сѣрую краску, и правда, должно быть, невидимый въ небесной синевѣ, съ какими то особой формы крыльями, чуть напоминавшими крылья аппарата Махокина, съ кабинкой со всѣхъ сторонъ закрытой, очевидно приспособленной для полетовъ на громадной высотѣ, въ стратосферѣ, онъ казался громаднымъ серебрянымъ лебедемъ… Спереди зiяло отверстiе, откуда былъ вынутъ пропеллеръ.

— Намучаешься съ ними, — сказалъ, обтирая масляныя руки о фартукъ, Арановъ.

Немо представилъ его Ранцеву.

— Простите, руки грязныя, — сказалъ онъ, не беря протянутую ему руку. — Работаютъ, словъ нѣтъ — прекрасно — интеллигентны… Но вотъ такую штуку отвинтить — цѣлый часъ ему надо. Совсѣмъ, какъ наши хохлы медлительны. Я хочу просить васъ, на аккордъ перейти, а то никогда не кончимъ.

— Къ субботѣ надо кончить. Всѣ ваши остальныя машины уже погружены, — сказалъ Немо.

— Да, конечно, — сказалъ, какъ бы что то обдумывая Арановъ.

Они обходили аэропланъ. Надъ рулевыми приборами показалась стальная труба съ полозьями.

— A… tiens… Что это такое? — закнтересовался бѣлокурый.

— А, въ самомъ дѣлѣ, что это такое?… Я тогда, когда смотрѣлъ полетъ и не примѣтилъ… Такъ былъ пораженъ видѣннымъ… Для чего это?

Немо и Арановъ молчали.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, - продолжалъ разглядывать аппаратъ бѣлокурый, совсѣмъ, какъ минный аппаратъ на подводныхъ лодкахъ.

Они заглянули поглубже въ отверстiе.

— Mon colonel, неужели вы думаете, что съ аэроплана можно пускать управляемыя мины? Я думаю, ничего изъ этого не выйдетъ. Мина упадетъ на землю… Какъ же она полетитъ?… Что же у ней и крылья и пропеллеръ будутъ?…

— Я понимаю, — сказалъ бѣлокурый, — полковникъ не хочетъ намъ говорить. Это секретъ… Но это же поразительно.

Арановъ, все время мрачно молчазшiй, рѣшительно полѣзъ подъ аппаратъ, гдѣ стучалъ молоткомъ французъ рабочiй. Немо повернулся къ знаменитому летчику.

— Mon capitaine, поѣдемте съ нами… на острова Галапагосъ… Тамъ вы сколько угодно будете летать на моихъ аппаратахъ. Тамъ изучите и мины.

Летчикъ смутился.

— He знаю право, mon colonel, какъ это устроить? Вѣдь у васъ же тамъ кинематографическое общество?… Я офицеръ воздушнаго флота республики… Et vous savez…

— Да, — сухо и рѣзко сказалъ Немо — это кинематографическое общество и больше ничего. Постановка грандiознѣйшей, многометровой фильмы… И, конечно, вамъ неудобно ѣхать туда. Тамъ будетъ поставлено «Торжество сатаны»… «Манитекелъ фаресъ»… Vous comprenez… Et voilà tout…

— Да… да… Я понимаю… Но послѣ, когда вы вернетесь, вы мнѣ дадите летать?

— Съ особеннымъ удовольствiемъ… Да вѣдь ваше министерство знакомо съ моими аппаратами… Я передалъ ему всѣ чертежи.

— Я знаю… Такой удивительный, такой благородный поступокъ. Вы, Русскiе, всегда были наши безкорыстные друзья… Мы этого никогда не забудемъ.

Капитанъ Немо попрощался съ летчиками. Когда его машина выѣзжала съ аэродрома, онъ тихо, какъ бы про себя сказалъ:

— Можете и забыть, какъ забыли многое… Но только не мѣшайте, не мѣшайте, не мѣшайте… А помощи хоть и не надо…

IX

На другой день Ранцевъ, какъ и всегда провелъ все утро на занятiяхъ въ Нордековской ротѣ. Капитанъ Немо приказалъ ему къ завтраку быть дома.

— Послѣ завтрака мы поѣдемъ съ тобою верхомъ, — сказалъ Ранцеву капитанъ Немо.

— Верхомъ? — съ удивленiемъ переспросилъ Ранцевъ. Ему казалось, что онъ ослышался. Капитанъ Немо и верховая ѣзда не вязались въ его представленiи. Онъ не видалъ Немо на лошади съ самыхъ дней ихъ дѣтства.

— Да, милый Петръ Сергѣевичъ, благодаренiе Господу, что во Францiи есть еще такiе уголки, куда можно добираться только верхомъ, или пѣшкомъ. Тамъ покажу я тебѣ нѣчто весьма интересное.

Послѣ завтрака они усѣлись въ автомобиль. Оба были одѣты для верховой ѣзды. Ранцевъ въ свой старый костюмъ наѣздника, Немо въ изящный верховой костюмъ, сшитый у лучшаго англiйскаго портного.

Черезъ двадцать минутъ ѣзды по городскимъ улицамъ они вынеслись за укрѣпленiя, Машина ровно гудѣла. Древесные стволы мелькали съ такою быстротою, что у Ранцева голова кружилась. Иногда шофферъ подавалъ протяжный гудокъ, и мимо мелькалъ точно стоящiй на мѣстѣ обгоняемый ими несущiйся полнымъ ходомъ автомобиль. Машина шла не колеблясь. Отъ быстраго хода у Ранцева замирало сердце и сладко становилось во рту.

Мелькали мимо дома мѣстечка. Автомобиль сдержалъ ходъ. Ѣхали по узкой кривой уличкѣ. Лавочки, окно, заставленное бутылками, собака испуганно прижавшаяся къ стѣнѣ, проносились, какъ во снѣ. И опять просторъ. За аллеями нацiональной дороги закрутились, разворачиваясь, поля и нивы, мелькнули вдали большiе каменные сараи, фабричныя трубы, роща, кусты…

Шофферъ не разъ ѣздилъ по этому пути. Онъ хорошо зналъ дорогу. Увѣренно онъ сдержалъ ходъ машины. Лѣвая рука высунулась изъ окна, замотала кистью, машина круто свернула на плохое, изрытое, «коммунальное» шоссе, покачнулась и стала спускаться въ оврагъ. Вправо тянулся каменный заборъ замковаго парка, влѣво были огороды, парники, вьющаяся роза ползла по рѣшеткѣ. Показались деревенскiе узкiе двухэтажные домики. Пахнуло скотомъ, соломой. Переѣхали по мосту черезъ ручей, поднялись наверхъ, проскочили мимо длиннаго зданiя мэрiи и уперлись въ заборъ съ сѣрыми покосившимися деревянными воротами съ калиткой. Здѣсь остановились. Шофферъ вылѣзъ изъ кабины и пошелъ отворять дверцу. Ранцевъ выпрыгнулъ первый. Отъ быстрой ѣзды у него кружилась голова.

У калитки звонко на стальной пружинѣ брякнулъ колокольчикъ. Они вошли на большой дворъ старинной фермы. Каменный домъ съ безжизненно повисшими, на половину оторванными ставнями стоялъ, полуразвалившiйся и точно необитаемый. Противъ него проволочная сѣтка отдѣляла отъ двора болыной птичникъ. Двѣ высокiя развѣсистыя липы бросали голубую тѣнь. За каменною стѣною яблони въ густомъ бѣломъ цвѣту тихо роняли легкiе лепестки за заборъ.

Штукъ двѣсти молодыхъ пѣтуховъ, холеныхъ, чистыхъ, бѣлыхъ Легхорновъ, точно эскадроны кавалергардовъ въ красныхъ шапочкахъ, любопытствуя, сгрудились у рѣшетки.

Высокое, яркое солнце согрѣвало дворъ весеннимъ тепломъ… Миръ, тишина, покой и безлюдье были кругомъ.

X

Изъ за высокй стѣны, отъ яблонь, красивый, высокiй, женскiй голосъ закричалъ, раздѣляя слоги:

— Га-ли-на-а!.. Гали-на!..

Тоненькiй голосокъ отозвался совсѣмъ близко за заборомъ.

— Что, мамулечка?…

— Посмотри, кто тамъ пришелъ?

Деревянная калитка въ углу у каменнаго сарая прiоткрылась и въ розовомъ платьѣ бѣлокурая дѣвочка — волосы убраны въ двѣ косы — выглянула изъ за нея, точно показалась оттуда расцвѣтающая роза. Съ розоваго личика голубо-сѣрые глаза внимательно посмотрѣли на Немо.

— Ахъ, это вы, — привѣтливо и радостно сказала она и скрылась за калиткой.

— Мамочка, это капитанъ Немо и съ какимъ то еще человѣкомъ.

Молодая женщина вышла изъ калитки. Золотые, густые, длинные волосы по крестьянски были забраны подъ красную кичку, сдѣланную изъ платка. Лицо, покрытое нѣжнымъ весеннимъ загаромъ и голубые глаза привѣтливо улыбались. Она была съ голыми въ большихъ деревянныхъ сабо ногами. Розовое ситцевое платье было спереди прикрыто передникомъ. Она обтирала объ него руки.

— Простите, руки грязныя. Въ огородѣ работала. Вы сейчасъ и поѣдете, Ричардъ Васильевичъ? — сказала она.

— Да, Любовь Димитрiевна, какъ всегда.

— Вы поѣдете вдвоемъ?

— Да. Позвольте познакомить васъ — мой помощникъ Петръ Сергѣевичъ Ранцевъ.

— Очень рада… — Она повернулась къ огороду и крикнула. Ея голосъ эхомъ отдался о стѣны сарая.

— Ерема!.. Ерема, иди сѣдлать обѣихъ…

За сараемъ на каменномъ дворѣ послышался стукъ подковъ.

Женщина, какъ красивая картина стояла на фонѣ темной калитки подъ бѣлыми яблонями.

— Почему ваша дочь не въ школѣ? — спросилъ Немо.

— Я взяла ее… Весна, знаете… Работы въ огородѣ и на птичникѣ очень много. Намъ вдвоемъ съ мужемъ не управиться.

Она спокойно и увѣренно держалась въ своемъ крестьянскомъ платьѣ съ голыми ногами передъ прекрасно одѣтымъ Немо. Ранцевъ понялъ — передъ нимъ — «барыня», значитъ, и мужъ ея тоже «баринъ». Вѣрнѣе всего такой же офицеръ, какъ и онъ.

— Позвольте я пойду помочь сѣдлать вашему мужу, — сказалъ онъ.

— Нѣтъ зачѣмъ же? Совсѣмъ этого не нужно. Онъ управится и самъ.

Но Ранцевъ настоялъ на своемъ. Галина повела его. Они прошли черезъ сарай, заваленный сѣномъ. Въ раскрытыя его двери показался мощеный заросшими травою плитами каменный дворикъ. Тамъ подъ навѣсомъ высокiй худощавый человѣкъ въ зеленоватой шерстяной рубашкѣ и длинныхъ штанахъ изъ синей дрели, какiе носятъ французскiе крестьяне, зачищалъ лошадей.

Лошади были крупныя англо-нормандскiя бурыя кобылы. На шаги Ранцева человѣкъ этотъ обернулся. Къ своему большому удивленiю Ранцевъ призналъ въ немъ своего знакомаго. Это былъ полковникъ Пиксановъ. Ранцевъ видалъ его на одномъ маленькомъ собранiи въ Парижѣ, гдѣ говорилось о масонахъ и гдѣ Пиксановъ выступалъ оппонентомъ генерала Ловчилло. Тогда Пиксановъ былъ Парижскимъ шофферомъ на такси.

— А, — улыбаясь сухимъ, плоскимъ, бритымъ, рыбьимъ лицомъ, сказалъ Пиксановъ, — и вы нанялись, значитъ, къ нашему хозяину. Это вы и поѣдете?

— Да, я и поѣду съ Немо. Позвольте я вамъ помогу.

— Да что помогать, я и одинъ управлюсь. Впрочемъ, вамъ это дѣло тоже знакомое. Сѣдлайте свою. Славная кабылица… А прыгаетъ, хоть сейчасъ на конкурсъ въ Гранъ-Палэ…

— Вы давно здѣсь?

— А вотъ, извольте видѣть… Когда покупали лошадокъ, гривки у нихъ, по здѣшней модѣ, были острижены. Сейчасъ, видите, какъ ладно легли… Значитъ полгода. И цыплятъ, видали, какихъ моя жена развела… А изъ инкубатора вмѣстѣ съ нею выводили… Вотъ оно время то какъ пронеслось.

— Вы тутъ на какихъ же роляхъ?

— Именно на роляхъ… Мѣтко изволили сказать, — накидывая сѣдло на лошадь, желчно сказалъ Пиксановъ. — Чудеса въ рѣшетѣ. Ничего не пойму. Какъ?…

Почему? Зачѣмъ?… Какая логика?… Сначала было думалъ: — благотворительность… Вотъ, молъ, милый человѣкъ, истрепалъ нервы на такси, жена теряетъ зрѣнiе на «кутюрѣ«- получай участокъ земли и живи.

Пиксановъ замолчалъ, подтягивая подпруги.

— Объясните мнѣ, Ранцевъ, — продолжалъ онъ, набрасывая на голову лошади уздечку, — почему это всѣ богатые Русскiе непремѣнно чудаки. Вѣдь хозяинъ нашъ Русскiй, до мозга костей Русскiй, такой, какъ вы, какъ я, а вотъ — капитанъ Немо… Да еще и Ричардъ!.. А, какая логика?… Я сначала даже пугался… Да не большевикъ ли?… Или чего добраго вдругъ да я къ масонамъ попалъ!.. Вотъ вѣдь — веселенькая исторiя вышла бы! Да нѣтъ!.. Ничего подобнаго!.. И вотъ васъ вижу… Ну, вы то на грязное дѣло не пойдете… Достаточно я наслышанъ про васъ. Такъ зачѣмъ онъ это?…

— Это его дѣло.

— Конечно такъ… Насъ не касаемо… Богатый страсть. Видали машину… Я знаю, такая машина тысячъ двѣсти плочена. Лошадей приказалъ купить. Ѣздить, молъ будетъ въ Булонскомъ лѣсу. Я докладываю — лучше подождать до весны, тогда на аукцiонѣ парфорсныхъ лошадей можно задешево купить. Нѣтъ… Послалъ къ Ротшильду, отобралъ самыхъ что ни на есть лучшихъ и, не торгуясь, взялъ. Поставили въ манежѣ у госпожи Ленсманъ. Тридцать франковъ въ сутки за пансiонъ платитъ… Недѣлю постояли, потомъ мнѣ приказъ — перевести на ферму… Тутъ съ недѣлю постоятъ и опять къ Ленсманъ… Чудеса, да и только..

— Вы говорите, къ Ленсманъ?

— Да… Вѣдь и вы тамъ не такъ давно работали?

— Ну, а дальше что?

— Дальше еще чуднѣе… У насъ здѣсь, представьте, лѣсъ арендованъ. Двадцать четыре квадратныхъ километра. Для охоты… Кругомъ стража. He съ этихъ мѣстъ… И никого не пускаютъ туда… Даже и меня. Я поѣду съ нимъ только до калитки, а тамъ, поклонъ: — «можете быть свободны, вернусь часа черезъ три». И ночью одинъ возвращается. Согласитесь, немного странная охота. Что онъ? He на любовныя же свиданiя ѣздитъ?… Да и съ кѣмъ?… Съ лѣсачихой съ какой что ли?… Лѣсъ — глушь непролазная, — не повѣрите, что такъ близко отъ Парижа и такая дичь. Если поѣдете туда, глядите, еще русалокъ какихъ встрѣтите. Знаете, если къ вамъ тамъ выйдетъ волшебница Наина, или увидите голову великана въ шеломѣ, не удивляйтесь… Да вѣдь это снобизмъ какой то! Это Эдгаромъ Поэ какимъ то пахнетъ… А денегъ то сколько на это ухлопано!.. Фальшивыя ассигнацiи онъ тамъ что ли печатаетъ?… А подумайте, если бы да деньгамъ то этимъ да иное какое употребленiе сдѣлать? На студентовъ, или старикамъ богадѣльню устроить?… Нѣтъ, это иностранцы могутъ, а Русскiй, онъ непремѣнно самодуръ… Чудитъ… Моему нраву не препятствуй… А такъ. между прочимъ, премилый человѣкъ. Вы не знаете, почему это такъ?… Впрочемъ, если связаны словомъ — прошу не говорить.

— У него кинематографическое общество «Атлантида».

— Какъ же, слыхалъ… Нашихъ много къ нему нанялось… Такъ вѣдь онъ съемки то на островахъ какихъ то собирается дѣлать? Къ чему ему этотъ лѣсъ?

Пиксановъ мокрой щеткой примочилъ гривки лошадямъ.

— Ну, идемте. Наше дѣло, въ концѣ концовъ, маленькое… Скачи, враже, якъ панъ каже… А все таки лѣсъ… Ѣзда по ночамъ… Зачѣмъ?… Почему?… Какая логика?…

XI

Капитанъ Немо и Ранцевъ выѣхали за ворота. Пустой автомобиль стоялъ въ тѣни каштановъ. Шофферъ ушелъ внизъ въ деревню. Кругомъ такъ непривычная

Парижскимъ жителямъ была тишина. Деревня стояла, какъ декорацiя, какъ сонное видѣнiе. Точно и жизни въ ней не было.

За угломъ садовой ограды свернули влѣво и попали на глинистую грунтовую дорогу съ глубокими колеями. Онѣ по французскому обычаю были засыпаны всякою дрянью. Битая посуда, бутылки, жестянки отъ консервовъ, рваныя велосипедныя и автомобильныя шины, проволока, старый желѣзный ломъ, гвозди и кирпичи валялись въ нихъ. Даже умудрились втиснуть въ колеи сломанную дѣтскую колясочку, и она безпомощно торчала колесами кверху.

Пошли рысью. Сильная и рослая кобыла Ранцева шла легко, попрашивая повода. Немо тяжеловато приподнимался въ сѣдлѣ, но сидѣлъ хорошо, чуть развернувъ носки.

Лошади бѣжали, весело отфыркиваясь. Мухи, налипшiя было на нихъ, отстали. Дорога уперлась въ аллею изъ цвѣтущей бѣлой акацiи. Пряный духъ сладко кружилъ голову. Онъ напомнилъ Ранцеву Крымъ и время его поправки отъ раненiя. Очень хорошъ былъ день, клонившiйся къ вечеру.

— Давненько я не ѣздилъ, — сказалъ, переводя на шагъ и отдуваясь Немо. — А все таки хорошо насъ училъ въ Михайловскомъ училищѣ генералъ Петраковъ.

He разучился я ѣздить. Никогда не думалъ, что это мнѣ понадобится, да еще здѣсь.

Аллея уперлась въ лѣсъ. Калитка, обвитая проволокой преградила путь. Всюду на деревьяхъ на видныхъ мѣстахъ висѣли надписи: — «chasse gardêe», «dêfence d'entrer au public», «pi?ges tendues».

Ранцевъ спрыгнулъ съ лошади и открылъ калитку. Густой лѣсъ былъ передъ ними. Дубы великаны, едва опушенные молодой, еще розового оттѣнка листвой росли среди молодыхъ буковъ. Ежевика, какъ лiаны цѣплялась за нихъ. Старый темно-бурый папоротникъ, поломанный непогодой глушился молодыми блѣдно зелеными побѣгами. Широкая зеленая просѣка вела вглубь лѣса. Временами ее пересѣкали другiя просѣки. Онѣ заросли травою и кустами. Канавы, отдѣлявшiя ихъ отъ лѣса, заплыли иломъ.

Фазанъ пѣтухъ, протянувъ вдоль земли золотисто пестрый хвостъ, съ тревожнымъ, присвистывающимъ квохтаньемъ бѣжалъ передъ лошадьми и вдругъ съ трескомъ крыльевъ взлетѣлъ, яркiй, блестящiй, золотой въ солнечномъ лучѣ и полетѣлъ прямымъ полетомъ между частыхъ стволовъ.

Кролики сновали поперекъ дороги, сверкая бѣлыми кончиками пушистыхъ хвостовъ.

Дорога стала топкой. Да, сюда и на велосипедѣ нельзя было пробраться. Верхомъ, или пѣшкомъ… Лѣсъ разступился. Вправо была большая поляна, густо заросшая папоротникомъ. Рѣдкiя березы стояли по ней.

— Смотри, — сказалъ Ранцевъ, — дикiя козы.

— Да, знаю, тутъ есть всякаго звѣря достаточно, — равнодушно отозвался Немо. — Тутъ я кабановъ какъ то видалъ. Старая королевская охота тутъ была.

Козелъ и двѣ козы паслись шагахъ въ двухстахъ отъ нихъ. Они подняли головы, настремили уши, постояли мгновенiе въ нерѣшительности, и пошли легкимъ упругимъ, неслышнымъ скокомъ, давая громадные прыжки черезъ невидимыя препятствiя и скрылись въ лѣсу. Тамъ въ темной чащѣ остановились они и долго провожали испуганнымъ взглядомъ всадниковъ.

У высокаго вѣкового дуба было то, что фраицузы называютъ «êtoile». Здѣсь просѣки сходились звѣздообразно. Въ глубинѣ одной было видно небольшое каменное зданiе, окруженное стѣною. Немо направился къ нему.

— А хорошо было охотиться въ королевскiя времена, — сказалъ онъ. — Видишь въ каменной стѣнѣ бойницы по направленiю просѣкъ. Кабана гнали по нимъ, стой и стрѣляй изъ-за бойницы въ полной безопасности. Положимъ, тогда и ружья были…. Кремневыя…

Въ розовыхъ лучахъ, спускавшагося къ вершинамъ деревьевъ солнца красивымъ и загадочнымъ казался домикъ старинной архитектуры. Онъ былъ ветхъ и необитаемъ. Сѣрыя стѣны облупились. Щербатый камень осыпался. На окнахъ не хватало стеколъ. Оборванныя ставни висѣли съ жалкою старческою безпомощностью.

Правъ былъ Пиксановъ: — волшебница Наина должна была обитать здѣсь.

Капитанъ Немо слѣзъ съ лошади. Ранцевъ спрыгнулъ со своей и принялъ лошадь Немо.

— Привязывай у ограды, — сказалъ Немо, — да привязывай покрѣпче… Муха появилась.

Ранцевъ поднялъ стремена по путлищамъ вверхъ и привязалъ лошадей. Немо наблюдалъ за нимъ.

— Дѣйствительно, ты педантъ, — сказалъ онъ съ ласковой улыбкой.

Отъ домика раздавалось глухое гудѣнiе, точно тамъ гдѣ то въ глубинѣ его работалъ сильный моторъ.

На двери висѣло большое желѣзное кольцо. Немо постучалъ имъ. Эхо этого стука звучно отозвалось по лѣсу.

Прошло около минуты. За калиткой кто то неслышно подошедшiй старческимъ голосомъ, какъ говорятъ возгласы священники, проговорилъ:

— Господи, спаси Россiю!

— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ; — отвѣтилъ Немо. — Откройте, отецъ Ѳеодосiй.

Желѣзо замка заскрипѣло. Калитка медленно раскрылась. За нею показался дворикъ, мощеный камнемъ.

На дворикѣ стоялъ высокiй Русскiй монахъ съ сѣдою бородою, въ черной рясѣ и скуфейкѣ.

Чѣмъ — не волшебница Наина?…

XII

Какъ въ нѣкiй скитъ вошли Немо и Ранцевъ въ жилище старца въ королевскомъ лѣсу Notre Dame. Горница съ каменнымъ поломъ была увѣшана иконами. Подъ лампадкой стоялъ легкiй переносный аналой. Книга въ темномъ кожаномъ переплетѣ лежала на немъ. У стѣны было бѣдное, жесткое, скудное монашеское ложе. Пахло лампаднымъ масломъ, воскомъ и ладаномъ и, такъ не отвѣчая этой обстановкѣ кельи, откуда то снизу, непрерывно и гулко гудѣлъ моторъ машины.

— Пожалуйте, Ричардъ Васильевичъ, — привѣтливо сказалъ монахъ и, неслышными шагами обогнавъ вошедшихъ, открылъ скрытую, почти иевидимую дверь въ глубинѣ кельи.

Передъ ними была довольно большая комната съ однимъ окномъ. И первое, что бросилось въ глаза Ранцеву въ ней — большой радiо-аппаратъ какой то особой невиданной формы. Отъ него поднялись навстрѣчу Немо два человѣка. Одинъ, высокiй старикъ съ окладистою, «лопатой», сѣдою бородою, худощавый и красивый сѣверною не русскою красотою, другой бритый полный человѣкъ съ актерскимъ лицомъ.

— Густавъ Эрнестовичъ, — сказалъ Немо, — я къ вамъ со своимъ помощникомъ и замѣстителемъ. Петръ Сергѣевичъ, это нашъ радiографистъ Густавъ Эрнестовичъ Лагерхольмъ, великiй изобрѣтатель, а это его помощникъ Адамъ Петровичъ Шулькевичъ. Тебѣ много придется работать съ ними и слышать ихъ, а видѣть придется рѣдко.

И, обращаясь къ Лагерхольму, Немо добавилъ:

— Какъ у васъ, не началось?

Сѣдобородый финнъ посмотрѣлъ на большiе старомодные часы, висѣвшiе у него на животѣ на золотой цѣпи и чисто по русски, безъ акцента, сказалъ:

— Еще полчаса.

— Мы пока пройдемъ къ Вундерлиху, — сказалъ Немо.

— Есть, — по морскому сказалъ Лагерхольмъ и за тяжелое кольцо въ полу поднялъ люкъ. Потянуло душнымъ аптечнымъ запахомъ. Желтый свѣтъ керосиновой лампы показался тамъ.

— Негг Wunderlich, — крикнулъ по нѣмецки Лагерхольмъ, — къ вамъ капитанъ Немо. Давайте, прошу васъ, лѣстницу.

Грубая, тяжелая лѣстница показалась у отверстiя. Желѣзные крючья отыскали скобы и зацѣпились за нихъ. Лающiй голосъ раздался изъ подземелья:

— Bitte sehr.

Немо, за нимъ Ранцевъ, спустились въ подземелье.

Тамъ, при скудномъ свѣтѣ лампы, Ранцевъ увидалъ большую лабораторiю. По грубо сдѣланнымъ полкамъ стояли колбы, реторты и склянки съ желтой жидкостью, накрытыя стеклянными пластинками. На полу были ящики и жестянки съ уложенными въ нихъ маленькими скляночками. Отъ большого стола медленно приподнялась странная фигура.

Если бы Ранцевъ не ожидалъ увидѣть здѣсь профессора Вундерлиха, если бы фигура эта не была одѣта въ синiй просторный пиджакъ и такiе же штаны, Ранцевъ подумалъ бы, что въ подземельи ихъ встрѣчаетъ обезьяна. Передъ нимъ былъ глубокiй старикъ. Низкiй, совершенно обезьянiй продолговатый черепъ темнаго цвѣта былъ точно шерстью покрытъ неопрятными рѣдкими буро-сивыми волосами. Щеки и подбородокъ обросли шерстью. Широкiй плоскiй носъ торчалъ большими открытыми ноздрями, и Ранцевъ не могъ разобрать, — онъ таки стѣснялся разсматривать уродство — былъ этотъ носъ провалившимся отъ болѣзни, или онъ такой былъ отъ природы. Крошечные, узкiе, звѣриные глаза смотрѣли умно и остро изъ подъ глубокихъ глазницъ, поросшихъ косматыми бровями. Сходство съ обезьяной усугублялось еще тѣмъ, что человѣкъ этотъ не стоялъ прямо, но нагнулся надъ столомъ, опираясь на него руками. Рукава пиджака были высоко засучены и обезьяньи длинныя руки густо покрыты волосами. Вундерлихъ смотрѣлъ, часто мигая, на Немо. Въ острыхъ его глазахъ свѣтился умъ и вмѣстѣ съ умомъ была и животная тупость ничѣмъ непоколебимой воли.

Ранцевъ отъ Немо зналъ исторiю профессора Вундерлиха. Это, какъ говорилъ Немо, былъ цѣннѣйшiй изъ артистовъ его «варьете». Это былъ знаменитый химикъ, спецiалистъ по минеральнымъ, растительнымъ и бактерiйнымъ ядамъ. Вскорѣ послѣ окончанiя войны, онъ изобрѣлъ ядъ, совершенно незамѣтный, который дѣлалъ людей сумасшедшими. Ему надо было провѣрить его дѣйствiе на опытахъ. Но нормальный кроликъ, или свинка, или ненормальный, кто ихъ узнаетъ? Опыты надо было сдѣлать надъ людьми. Профессоръ Вундерлихъ обратился къ правительству съ просьбой предоставить ему для опытовъ преступниковъ. Ему отказали. Тогда онъ сталъ доказывать, что, если его ядъ примѣнить къ челсвѣку ненормальному, то онъ излѣчивается отъ своей ненормальности и дѣлается нормальнымъ и здоровымъ. Въ пространномъ докладѣ онъ доказывалъ, что коммунисты являются людьми умалишенными и просилъ предоставить ему для испытанiя нѣсколько «индивидуумовъ» коммунистической партiи. Его докладъ — въ то время Германiя особенно носилась съ Совѣтами — приняли за насмѣшку и его выслали изъ Германiи. Онъ направился во Францiю и здѣсь, лѣтъ пять тому назадъ, встрѣтился съ капитаномъ Немо. Тотъ далъ ему опредѣленныя заданiя, и Вундерлихъ согласился работать у Немо, подъ его руководствомъ.

Ранцевъ осторожно вглядывался въ этого страшнаго человѣка, для котораго внѣ науки не существовало ничего и который готовъ былъ ради торжества своихъ изысканiй и открытiй въ области ядовъ погубить все человѣчество.

Ранцеву, хотя онъ уже слышалъ скрипучее «bitte sehr», казалось, что это существо, онъ не могъ признать его человѣкомъ, — не можетъ говорить по человѣчески, и онъ весьма удивился, когда Вундерлихъ заговорилъ, правда, на ломаномъ, но все таки на Русскомъ языкѣ.

— Я все кончаль, — сказалъ Вундерлихъ, — широкимъ жестомъ показывая на ящики, уложенные въ обыкновенные дорожные чемоданы.

Восторженное пламя загорѣлось въ крошечныхъ, обезьяньихъ глазкахъ профессора.

— О, зачѣмъ я не изобрѣталъ это двѣнадцать лѣтъ тому назадъ!.. Вся война капутъ… Отъ этой маленькой дозы тысяча человѣкъ… Десять тысячъ человѣкъ… Весь Парижъ капутъ… Вотъ онъ «капучiй» газъ!

Онъ сталъ пространно объяснять Немо, что его препараты не соединены. Онъ говорилъ по нѣмецки и Ранцевъ плохо понималъ его.

— Это все можно на какой угодно таможнѣ показать. Самые безвредные препараты. Ну, просто — краска.

— Вы что же, — сказалъ внимательно его слушавшiй Немо и, взявъ со стола блокъ-нотъ и перо, сталъ писать рядъ формулъ.

Профессоръ Вундерлихъ нагнулся надъ Немо.

— Вы генiй!.. Вы знаете больше, чѣмъ я!.. Вамъ меня не надо приглашать. Вы навѣрно работали спецiально по токсинамъ, — закричалъ въ дикомъ восторгѣ, поднимая руки кверху, Вундерлихъ.

— Значитъ, вѣрно?

— Какъ въ аптекѣ.

— Послушайте, Herr Wunderlich, на будущей недѣлѣ, во вторникъ… Запомните, во вторникъ… Вы опять забудете…

— Я лучше буду записывать. Лучшѣе будетъ.

— Запишите: — во вторникъ сюда прiѣдетъ арба съ хворостомъ. Вы всю свою лабораторiю поставьте въ ящикахъ подъ хворостъ. Повезутъ свои люди. Они вывезутъ изъ лѣса и сдадутъ на грузовикъ. Онъ доставитъ прямо на пароходъ. Вы поѣдете по желѣзной дорогѣ.

— Н-нэтъ… — съ силой сказалъ профессоръ, — я самъ ѣхаль съ арба. Я самъ ѣхаль съ грузовикъ… Я ни-когда съ своей лабораторiей не разсталься.

— Ричардъ Васильевичъ, — раздался голосъ Лагерхольма въ люкъ, — если кончили съ профессоромъ, пожалуйте наверхъ. Сейчасъ начинается…

Капитанъ Немо попрощался съ обезьяной и вышелъ изъ подземелья.

XIII

Аппаратъ безпроволочнаго телефона, такой ничтожный, тихiй и ненужный въ этой лѣсной хижинѣ, когда онъ былъ нѣмой, шипѣлъ и трещалъ, издавая странные, щелкающiе звуки. Лагерхольмъ направлялъ эбонитовые кружки съ бѣлыми стрѣлками и цифрамй. Щелчки прекратились. Послышался ровный, глухой шумъ, потомъ тихое сипѣнiе, и ясный голосъ, точно тутъ подлѣ былъ человѣкъ, произнесъ: — «Алло, алло… говоритъ Москва».

Ранцеву и раньше приходилось слышать радiо-аппараты. Гдѣ ихъ только тогда не было! Каждое бистро заливалось пѣснями Новарро и фоксъ-тротами, каждое кафе въ полдень диктовало биржевыя данныя и давало короткую политическую сводку. Ранцевъ зналъ этотъ, точно приглушенный, звукъ человѣческаго голоса и его, то ясно, то неразборчиво произносимыя слова. И всегда ему было непрiятно слышать вдругъ непостижимымъ образомъ возникающiе звуки и никогда они его не волновали. Сейчасъ глубокое волненiе охватило его. Почти мистическiй страхъ заставилъ сильно забиться сердце.

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Тринадцать лѣтъ онъ не слыхалъ, какъ говоритъ Москва. Тринадцать лѣтъ Москва была для него недостижимымъ, мертвымъ голосомъ. И если бы мертвецъ заговорилъ изъ гроба, впечатлѣнiе не было бы болѣе сильнымъ.

«Сейчасъ говоритъ Москва».

Ранцевъ напрягъ все свое вниманiе. Какъ она говорила!..

Жидовскiй, картавый и даже въ мембранѣ аппарата наглый голосъ самодовольно повѣствовалъ:

— Товаг'ищи, день пег'ваго мая во всей западной Евг'опѣ явился блестящей побѣдой пг'олетаг'iата надъ буг'жуазiей. Гг'омадныя толпы голодныхъ, затг'авленныхъ нѣмецкими фабг'икантами г'абочихъ вышли изъ Нейкольна въ Бег'линъ и пг'одемостг'иг'овали величiе и мощь пг'олетаг'iата. Испуганная полицiя пг'итихла, и въ Бег'линѣ мы имѣемъ полную побѣду. Ског'о тамъ будетъ пг'олетаг'ская г'еволюцiя. He пг'ойдетъ и мѣсяца — кг'асныя знамена совѣтовъ взовьются надъ двог'цами упитанныхъ банкиг'овъ. Въ Паг'ижѣ миг'ный пг'аздникъ тг'удящихся был омг'аченъ кг'овавымъ безчинствомъ Кiаппа, этого вг'ага фг'анцузской бѣдноты… Но, товаг'ищи, не долго и там тег'пѣть пг'итѣсненiя капиталистовъ. Кг'овавая месть наг'ода неуклонно ведетъ къ гильотинѣ…

— Все одно и тоже, — сказалъ Немо, — какъ имъ не надоѣстъ и слушать эту белиберду.

— Какъ видите, — сказалъ Шулькевичъ, — они давно вывѣтрились. И ихъ никто не слушалъ бы, если бы…

Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы слушали.

Плавные звуки большого оркестра вдругъ раздались въ домикѣ, точно подъ сурдинку. Несказанная Русская красота ихъ пополнила.

Играли оперную увертюру.

— «Русланъ и Людмила», — благоговѣйно прошепталъ Шулькевичъ.

Ранцевъ закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не только слышитъ, но и видитъ то, что происходитъ въ театрѣ. Передъ нимъ всталъ громадный зрительный залъ стараго театра, того театра, который не зналъ никакихъ большевиковъ. Онъ вдругъ увидалъ нарядные туалеты дамъ, офицеровъ въ ихъ красивыхъ формахъ и чинно сидящiй внизу подъ рампой оркестръ, На мгновенiе оркестръ смолкъ и сейчасъ же заигралъ allegro.

Нѣжный теноръ, — Шулькевичъ, который все зналъ, прошепталъ: — «Собиновъ» — вступилъ съ оркестромъ:

И хоръ, — какъ отчетливо въ этой усовершенствованной Лагерхольмомъ мемранѣ былъ онъ слышенъ — принялъ отъ тенора и продолжалъ:

Четко и ясно, такъ, что каждое слово можно было разобрать, пѣлъ Баянъ — Собиновъ:

— Подумать только, — тихо сказалъ Шулькевичъ, этo слушаютъ въ совѣтской Москвѣ!

А Баянъ уже отвѣчалъ хору:

Въ комнатѣ темнѣло. Майскiй вечеръ надвигался, Немо поднялся, чтобы ѣхать. Лагерхольмъ сказалъ ему:

— Подождите, если можете, до конца дѣйствiя. Самое главное впереди. Мнѣ есть чѣмъ похвастать передъ вами.

Капитанъ Немо покорно сѣлъ.

Дѣйствiе кончалось. Шелъ финалъ перваго акта. Мощнымъ басомъ призывалъ Свѣтозаръ:

Еще оркестръ давалъ послѣднiе аккорды, какъ деревянно защелкалъ аппаратъ — раздались апплодисменты. И сейчасъ же, заглушая ихъ изъ той же мембраны, что передавала оперу, которую играли въ Москвѣ послышался молодой, изступленный, восторженный голосъ:

— Богъ будетъ воевать съ безбожниками… Онъ истребитъ ихъ огненнымъ дождемъ… Вся вода обернется кровью… Зачѣмъ гноитесь въ кол-хозахъ?… Рвите жидовскiе путы. Берите свободу, станьте надъ коммунистами. Россiя безъ Царя?… Это невозможно… Этого никогда не будетъ!..

Дальше ничего не было слышно. Пошли перебои, трескъ и щелчки.

— Глушатъ аппаратъ, — сказалъ спокойно Лагерхольмъ. — Они никогда не догадаются. кто и гдѣ говоритъ это.

Капитанъ Немо внимательно посмотрѣлъ въ глаза Лагерхольму.

— Послушайте, — сказалъ онъ, — неужели то, о чемъ вы мнѣ говорили, вамъ, наконецъ, удалось? Вѣдь ры сами тогда считали, что это почти невозможно.

— Да, почти… Теорiя отраженныхъ волнъ была совсѣмъ неразработана. И мнѣ пришлось много, очень много поработать, прежде чѣмъ я достигъ тѣхъ результатовъ, что вы видите здѣсь. Это говоритъ на верху нашъ пропащiй актеръ Ваничка Метелинъ. Его голосъ, какъ въ зеркалѣ отражался въ Московскомъ аппаратѣ, поставленномъ въ Большомъ театрѣ и мы заставляемъ совѣтскiй аппаратъ работать для насъ.

— Это великолѣпно, — съ силою сказалъ капитанъ Немо. — Это одно изъ величайшихъ вашихъ изобрѣтенiй въ области радiографiи. Вы это давно начали здѣсь?

— Я работаю дней пять. Но я долженъ быть крайне осторожнымъ, чтобы французская станцiя, на бѣду она такъ недалеко отъ насъ, не уловила своими сѣтями мѣсто нашей станцiи. Конечно, въ этомъ лѣсу насъ не сразу найдутъ, да и лѣсники насъ предупредятъ. Мы все успѣемъ припрятать и даже уйти изъ лѣса. За все отвѣтитъ отецъ Ѳеодосiй.

— Богъ не допуститъ, — кротко и распѣвно проговорилъ стоявшiй въ углу монахъ. — Господь оборонитъ и не дастъ дiаволу посмѣяться надъ нами.

Капитанъ Немо всталъ и, протягивая руку Лагерхольму, сказалъ:

— Я не ошибся въ васъ… Вы генiальны… Я не спрашиваю васъ, какъ вы достигли этого. Это ваша тайна. Но я понимаю, какое страшное значенiе будетъ имѣть оно на войнѣ. Вы заставите аппараты противника говорить все то, что скажете вы у себя. Вы собьете всѣ планы, уничтожите всѣ распоряженiя…

— Своимъ изобрѣтенiемъ, — нѣсколько торжественно сказалъ Лагерхольмъ, — я привелъ къ нолю значенiе радiо телеграфа на войнѣ. Это, какъ ваши лучи, взрывающiе аэропланы… Все это упрощаетъ войну… Богъ дастъ — сдѣлаетъ ее невозможною. Такъ же, какъ и вы, — внушительно добавилъ финнъ, — я работаю для мира. И всѣ мои изобрѣтенiя, какъ и изобрѣтенiя всѣхъ насъ — это война — войнѣ!

XIV

Теплая майская ночь наступила. Капитанъ Немо и Ранцевъ, провожаемые Лагерхольмомъ, Шулькевичемъ, Ваничкой Метелинымъ и отцомъ Ѳеодосiемъ вышли изъ лѣсного дома и сѣли на лошадей.

Луна молодякъ торчала надъ лѣсомъ. Часто вспархивали фазаны, пугая лошадей тревожнымъ крикомъ и шумомъ крыльевъ. Бѣлесая пелена тумана стлалась надъ папоротниковыми полянами. Небо было глубоко и прозрачно. Лѣсные звуки были полны неразгаданной тайны.

То, что видѣлъ эти дни Ранцевъ глубоко его волновало. Такъ все это было необычайно и, пожалуй, страшно. Какъ устроилъ Немо, что въ кипящую, суетящуюся жизнь Францiи вклеилъ, вклинилъ незамѣтно свою жизнь? Вставилъ мощно работающую невидимую организацiю, которой никто еще не доискался.

Профессоръ Вундерлихъ только что сказалъ про него: — «генiй». Дѣйствительно было нѣчто сверхъ человѣческое во всемъ размахѣ работы капитана Немо. Онъ собралъ свое «варьете»… Кругомъ шла Русская эмигрантская обывательская жизнь. Благотворительные балы, юбилеи, панихиды и похороны, свадьбы и разводы, рѣчи на банкетахъ, взбадриванiе самихъ себя, что такъ мѣтко назвадъ Степа Дружко «уралиномъ». Печатались листки, книги, брошюры, писались и покрывались тысячами подписей воззванiя — «слезницы» къ Лигѣ Нацiй. Возжигали пламя на могилѣ чужого неизвѣстнаго солдата, читали доклады, устраивали съѣзды, шли лекцiи и рефераты; младороссы ссорились съ евразiйцами, законопослушные предавали проклятiю «непредрѣшенцевъ», академики были академически важны, торгово-промышленники чѣмъ то торговали и промышляли… Шла жизнь и не было жизни. Казалась она миражемъ. Вся работа была, какъ работа машины на холостомъ ходу. Ибо не было главнаго — Родины. Не для чего и не для кого было работать. Всѣ для чего то собирали деньги: — «для Родины»… И, какъ собирали многiе, то и собирали такъ немного, что ничего нельзя было на эти деньги сдѣлать. И всѣ боялись сказать главное, что, если борьба, то будутъ и жертвы. Этотъ человѣкъ — капитанъ Немо, кого такъ давно и хорошо зналъ Ранцевъ и кого съ дѣтскихъ лѣтъ привыкъ уважать и цѣнить сумѣлъ собрать людей и готовился и къ борьбѣ и къ жертвамъ. И все это прикрылъ шутовскимъ колпакомъ: — «кинематографическое общество «Атлантида»…

Въ аллеѣ акацiй прянъ и душенъ былъ ночной воздухъ. Отъ полей и луговъ шелъ нѣжный и влажный духъ ростущей травы. Нигдѣ не было жилья и только далеко, далеко, на Парижской дорогѣ вспыхивали и мчались, обгоняя другъ друга, яркiе огни автомобильныхъ фонарей.

Тамъ неслась страшная европейская «культурная», торопящаяся жизнь. И такимъ противорѣчiемъ съ нею былъ мѣрный, ровный и бодрый шагъ лошадей, тихое поскрипыванiе сѣделъ и мирный сумракъ уснувшихъ полей. Было хорошо молчать и думать подъ ровное, осмысленное движенiе разумныхъ животныхъ.

На фермѣ Пиксанова привѣтливо горѣли огни. Изъ сарая, гдѣ заперты были молодыя куры, слышался мелодичный пискъ, и на огородѣ робко, по весеннему квакали и урчали лягушки.

Въ просторной комнатѣ съ кафельнымъ поломъ, на кругломъ столѣ, подъ электрической грушей было накрыто на пять приборовъ.

Любовь Димитрiевна подала дымящуюся миску Русскихъ щей. Она причесалась и принарядилась. Она была теперь «барыней», женой гвардейскаго офицера, хотя и подавала сама отъ плиты блюда самою изготовленнаго ужина. Золотистые, густые, не стриженные волосы — она была Русская и твердо, съ дѣтства, — вѣроятно, еще отъ старой няни, — усвоила, что стриженыя косы — позоръ, — были уложены красивыми блестящими волнами. Запахъ каленыхъ щипцовъ и жженой бумаги — свидѣтель ея парикмахерскихъ работъ — примѣшался къ запаху щей и аромату духовъ. Она и надушиться не забыла. Коричневый «tailleur» упруго облегалъ молодое сильное тѣло. Изъ подъ распахнутой жакетки видна была розовая шелковая блузка въ нѣжныхъ складкахъ. Чулки и башмаки были въ тонъ костюму. На рукѣ были надѣты золотые часики, и на тонкой цѣпочкѣ болтался полковой жетонъ. Она была хоть сейчасъ въ Петербургскую гостиную. На лицѣ ея было: — «не смотрите на насъ, что мы тутъ сами стряпаемъ и курятники чистимъ, мы не опускаемся».

Пиксановъ былъ сдержанъ и серьезенъ. Онъ ревновалъ капитана Немо къ Ранцеву. Его, Пиксанова, Немо пикогда не бралъ съ собою, а съ Ранцевымъ проѣздилъ до ночи. Онъ старательно говорилъ о «постороннемъ»:

— Русскихъ сѣмянъ нигдѣ не достану. Укропъ, положимъ, получилъ. Но огурцы?… Корнишоны, это совсѣмъ не то, что наши Нѣжинскiе сладкiе огурчики. A ихъ длинные змѣеобразные гиганты!.. Для чего плодить ихъ?… какая логика?

— У насъ въ имѣнiи, — томно сказала Любовь Димитрiевна, — даже ананасы разводили… Подумайте въ Рязанской губернiи — ананасы… Натурально въ оранжереяхъ… у насъ были таки садовники… Своего цѣнить и хранить только никакъ не умѣли…

— А помнишь, Люба, сушеный горошекъ… Какая прелесть!.. И всегда и зимою и лѣтомъ…

— Вообще сушеныя овощи… Славились… На Казанской улицѣ былъ спецiальный магазинъ… Чего, чего тамъ не было.

Немо, казалось, не слушалъ. Онъ смотрѣлъ въ синiе глаза хозяйки, но мысли его были далеко отъ сушеныхъ овощей.

Едва кончили лимонное желе — оно къ великому огорченiю Любови Димитрiевны не удалось и было жидкимъ, — капитанъ Немо поднялся.

— Простите, Любовь Димитрiевна, мы должны ѣхать. Насъ ждутъ дѣла. Спасибо за чудный вашъ обѣдъ. Давно я такъ не ѣлъ.

— Ахъ, помилуйте, пожалуйста… И желе не удалось. He надо было его и дѣлать… Тепло очень стало, а льду у насъ нѣтъ. Вы бы хотя еще чаю напились. Чай готовъ. Вода въ чайникѣ кипитъ. Мы бы на вольномъ воздухѣ подъ липками… Очень бы хорошо…

Капитанъ Немо рѣшительно отказался отъ чая.

— Ну, до свиданья, — сказала Любовь Димитрiевна и добавила по привычкѣ: — пока!..

Вспыхнули фонари машины, уперлись яркими лучами въ пустынную деревенскую улицу, гдѣ всѣ дома давно спали крѣпкимъ сномъ. Машина мягко и безшумно тронулась и покатилась въ глубокую балку, гдѣ подъ ея огнями серебряными облаками клубился туманъ.

Немо молчалъ. Ранцевъ смотрѣлъ въ окно, на темныя поля, на мелькавшiе мимо стволы деревьевъ. Онъ вздрогнулъ, когда Немо вдругъ коснулся его ноги.

— Ты хорошо знаешь Пиксанова?… Какъ ты думаешь, можно ему въ наше отсутствiе поручить эту радiо станцiю?

— Я знаю, что онъ очень честный человѣкъ.

— Ты говоришь… Мнѣ этого довольно…

Опять молчали. Каждый отдался своимъ думамъ и соображенiямъ.

По Парижу мчались съ большою скоростью. Мокрыя улицы были пустынны. Иногда попадались, какъ тѣни скользящiе по нимъ парные велосипедисты полицейскiе, совершавшiе объѣзды.

Когда прiѣхали домой, хотя было уже за полночь, Немо не отпустилъ Ранцева. Онъ усѣлся съ нимъ въ нижнемъ кабинетѣ и диктовалъ ему:

— Отъ «Олида» — ветчины Парижской восемь тоннъ… Солонины свѣжей… Все, Петръ Сергѣевичъ, надо предусмотрѣть… Насъ, помнишь, учили: — «ѣдешь на день, а бери хлѣба на недѣлю», какъ мы это все основательно позабыли… Записалъ: — ветчины… Сухарей морскихъ сто ящиковъ. Печенья «Лю» шестьсотъ жестянокъ… Завтра, Петръ Сергѣевичъ, съ утра поѣдемъ по этимъ дѣламъ… Надо и «мамонѣ«послужить. Голодное то брюхо, какъ говорится, къ ученью глухо. Еще въ аптекарскiе склады съ докторомъ Пономаревымъ надо будетъ проѣхать… Дня не хватитъ… А чувствую: — кончать надо, ахъ какъ надо кончать!..

— Ты такъ многое довѣряешь французамъ?

— А что?

— Да уже очень они — безбожники. Знаешь… Мнѣ кажется революцiя даромъ никогда не проходитъ… Все таки есть въ нихъ что то… Матерiалисты они…

— Это Парижъ… Да и то не весь… Вотъ, кончимъ здѣсь, поѣдемъ грузиться. Тамъ въ Бретани, въ Нормандiи другое увидишь… Какая вѣра!.. Дай Богъ намъ такой… Я тебя пошлю раньше… На дачу… Самъ останусь на два, на три дня. Кстати ты и отдохнешь. Нѣтъ… Хорошiй народъ… Твердый… вѣрующiй… А какiе патрiоты!.. Такъ продолжаемъ: — консервовъ мясныхъ… Записалъ?

XV

Съ той самой безсонной ночи, когда на разсвѣтѣ Нордековъ покушался на самоубiйство, онъ жилъ особенною жизнью. Онъ точно переродился, помолодѣлъ, взбодрилъ себя и приводилъ въ недоумѣнiе и озлобленiе женскую половину виллы «Les Coccinelles».

Bee произошло такъ странно и головокружительно быстро. Въ этотъ день онъ, на этотъ разъ съ Ферфаксовымъ, поѣхалъ въ транспортную контору и заявилъ о своемъ уходѣ. Потомъ Ферфаксовъ повезъ его на rue Mouzaïa, гдѣ предложилъ росписаться въ полученiи жалованья за май. Онъ росписался въ настоящей, по старой формѣ составленной, требовательной вѣдомости и, мелькомъ взглянувъ въ нее, увидалъ тамъ росписку Амарантова. Это его успокоило.

— Что же я долженъ дѣлать? — спросилъ онъ, закуривая папиросу.

Ферфаксовъ, молча, показалъ ему на плакатъ: — «просятъ не курить».

Нордековъ погасилъ папиросу. Ферфаксовъ спокойно и твердо сказалъ:

— Обучать, а потомъ и комдндовать ротой. Нордекову показалось, что онъ ослышался.

— Ротой?…

— Да… Вотъ списокъ роты. Перепишите его себѣ. Перепишите и требовательныя вѣдомости. Теперь уже вы будете платить имъ жалованье.

Ферфаксовъ подалъ Нордекову бумаги, пододвинулъ перо и чернильницу, самъ же усѣлся за сосѣднимъ столомъ, открылъ несгораемую шкатулку, вынулъ изъ нея кипу счетовъ и сталъ щелкать на счетахъ.

Нордековъ углубился въ данный ему списокъ. Рота полнаго состава, по штатамъ военнаго времени… Рота для съемки въ кинематографѣ? Кое кого онъ зналъ въ этой ротѣ. Князь Ардаганскiй, напримѣръ… и отмѣтка на поляхъ карандашемъ: — «въ распоряженiи капитана Немо для связи».

— Это тоже переписывать?

— Да, отмѣтьте для свѣдѣнiя. Нордековъ переписывалъ.

«Семенъ Вѣха, барабанщикъ. Архангельской губернiи». …"Летчикъ Калиникъ Евстратовъ, онъ же горнистъ и трубачъ… Области Войска Донского. Хорошiй агитаторъ». …"Странно», — подумалъ Нордековъ.

— И это: хорошiй агитаторъ? — спросилъ онъ.

— Да… Для свѣдѣнiя.

«Странно… Вѣдь это же фильма?…» «Командиръ первой полуроты Евгенiй Парчевскiй, С.-Петербургской губернiи, кавалеристъ. Отлично знаетъ городъ. На первыя роли».

— Развѣ полковникъ Парчевскiй у насъ? Онъ мнѣ ничего не говорилъ.

— Да. У насъ не принято говорить.

— Да… Такъ…

Люди были различныхъ губернiй и областей старой Россiи, но особенно много было уроженцевъ далекаго Сѣвера, сибирской тундры, и это бросилось въ глаза Нордекову. Два взвода были иностранцы — нѣмцы и французы.

— Это зачѣмъ же?…

— Такъ нужно. Фильма интернацiональная. Списки были готовы. Ферфаксовъ объяснилъ Нордекову, гдѣ, какъ и чему онъ долженъ обучать роту. Выправка, маршировка, ружейные прiемы, порядокъ внутренней службы, гарнизонный уставъ, сборка, разборка и сбереженiе винтовки.

— Винтовка то къ чему?

— Таково требованiе общества.

Нѣтъ съ нимъ не разговоришься. Ферфаксовъ годами былъ моложе Нордекова, но полковника это не смущало. За годы пребыванiя въ Добровольческой армiи онъ привыкъ, что полковники могутъ стоять за рядовыхъ въ строю, а прапорщики командовать ротами.

Онъ усвоилъ, что дисциплина можетъ быть и безъ iерархiи… Притомъ же это для кинематографа.

Въ контору приходили люди за справками. Ферфаксовъ знакомилъ ихъ съ ротнымъ командиромъ. Нордековъ молодымъ дѣлалъ круглые глаза и, свирѣпо вращая ими, говорилъ:

— Тр-р-репещи молодежь!.. Видъ веселый, но безъ улыбки!.. Полковникъ Нордековъ васъ подтянетъ!..

Время шло быстро. Послѣ завтрака они на такси поѣхали къ портному, выбрали и пригнали для Нордекова синiй костюмъ, такой же, какой былъ на Ферфаксовѣ. Тамъ же полковникъ получилъ три голубовато сѣрыя рубашки и галстухъ голубой съ серебряной строчкой, шляпу и черное пальто.

— Что же все это стоитъ? — не безъ испуга спросилъ полковникъ.

— Ничего не стоитъ. Это казенное. Отъ общества. Это — наша форма.

— Форма, — тупо повторилъ полковникъ. Ему хотѣлось ущипнуть себя за руку. He спитъ ли онъ надъ Сеной съ револьверомъ въ карманѣ и съ твердымъ намѣренiемъ застрѣлиться въ сердцѣ?… Или это уже «на томъ свѣтѣ«?… Но странно все таки, что на томъ свѣтѣ — Ферфаксовъ, Парижскiя улицы и французъ портной.

Что то военное было въ немъ самомъ, когда онъ надѣлъ на себя новое платье. Оно поднимало духъ.

— Я могу это и носить?

— Да, если хотите… На занятiяхъ обязательно. Внѣ службы по желанiю.

«Чудеса въ рѣшетѣ«, - подумалъ полковникъ. Въ этой «формѣ«онъ чувствовалъ себя моложе и бодрѣе. Точно со старымъ его костюмомъ отлетѣло его «бѣженское» «я», гдѣ были транспортная контора и вилла «Les Coccinelles».

Ho «Les Coccinelles» остались. Онъ возвращался на нихъ, какъ всегда въ седьмомъ часу вечера, франтомъ, въ синемъ костюмѣ и въ черной щляпѣ и съ кордонкой въ рукахъ. И, какъ всегда, Нифонтъ Ивановичъ съ «газетиной» поджидалъ его у воротъ.

— Здравiя желаю, ваше высокоблагородiе, — привѣтствовалъ старый казакъ полковника. — Съ обновкой, между прочимъ, васъ. Ладный кустюмчикъ прiобрѣли… Поди франковъ поболѣ пяти сотъ дали. Очень даже прекрасный. А «культура» голубая съ серебромъ — весьма авантажно выглядитъ.

Агафошкинъ шелъ на полъ шага сзади Нордекова.

— Ну, какъ въ Парижѣ?… He слыхали ли чего утѣшительнаго?… Что про Рассею говорятъ?…

И сразу точно что осѣнило Нордекова. «Да, вотъ оно что!.. Ловко, однако, придумано… Что называется: — шито-крыто»…

— Барыня не вернулись? — спросилъ онъ.

— Никакъ нѣтъ. Въ восьмомъ часу вѣдь возвертаются теперь. Добавочная работа, на аккордъ. Бабушка обѣдъ готовятъ. Барышня на верху читаютъ. Сыночка вашего еще нѣтъ.

— Ну, пойдемъ къ тебѣ… Есть новое… Есть утѣшительное…

— Вотъ, порадуйте старика. Очень даже обяжете.

Полковникъ сѣлъ на стулъ, гдѣ садились заказчики. Нифонтъ Ивановичъ сталъ у окна. Фирсъ стоялъ въ углу у печки.

— Поздравь меня, Нифонтъ Ивановичъ, я буду теперь ротой командовать.

— Да гдѣ же это такое?… Ужели, какая организацiя?

— Будутъ, Нифонтъ Ивановичъ, фильму крутить, чтобы въ синема показывать. И тамъ войска нужны. Ну такъ вотъ я тамъ и буду ротой командовать.

— Та-акъ… А что же тутъ утѣшительнаго?

— А, если, Нифонтъ Ивановичъ… Если рота то эта только начало?… И синема отводъ глазъ, чтобы врагъ раньше времени не пронюхалъ?… Ты какъ полагаешь?

Старикъ долго молчалъ.

— Роты, полагаю, ваше высокоблагородiе, очень даже мало. Опять — агличане не стали бы препятствовать?… Гдѣ же сниматься то полагаете?

— Далеко… На островахъ заморскихъ.

— И вы полагаете, ваше высокоблагородiе… — старикъ замолчалъ. Фирсъ въ углу переминался съ ноги на ногу. — Вы полагаете?… Съ острововъ этихъ?… можно?… въ Россiю?

— Если Богъ поможетъ.

— Да, конечно, ежели Господь… Къ Нему Единому прибѣгаемъ… Ежели только грѣхамъ нашимъ потерпитъ? Стосковались тамъ по насъ… А, какъ вы полагаете, — не можетъ такъ быть?… Тутъ, скажемъ, въ Парижѣ — рота. Пусть!.. А тамъ, что ли — въ Марсели еще одна… Да въ Лiонѣ, въ Монтаржахъ по одной — вотъ тебѣ будетъ баталiонъ. Свѣтъ отъ великъ, ваше высокоблагородiе, — и страдающаго Русскаго люда въ немъ несосвѣтимая сила… И съ разныхъ ежели концовъ?… Только флотъ нужонъ… А гдѣ его достать?… Намъ никто не поможетъ…

Старикъ опять помолчалъ и послѣ долгаго раздумья съ такою чрезвычайною тоскою, что вся душа перевернулась у полковника, чуть слышно проговорилъ:

— Можетъ Брiанъ чего надумалъ?… Просвѣтилъ бы Господь человѣка.

Полковникъ ничего не отвѣтилъ. Въ душной мастерской, гдѣ пахло сапожнымъ варомъ и прѣлою кожею стояла тишина. И точно большая печаль вошла въ эту комнату. Нифонтъ Ивановичъ вытянулся передъ полковникомъ и сказалъ глубокимъ голосомъ:

— Ваше высокоблагородiе, осмѣлюсь васъ попросить.

— Ну?…

— Какъ, значитъ, будетъ у васъ рота… Ходить она будетъ?

— Да.

— Значитъ подметки снашивать будетъ… To да се… тамъ переда обновить надо… Какъ вы полагаете?

— Вѣроятно.

— Ну и, значитъ, безъ сапожника вамъ никакъ не обойтись. Вотъ онъ — я есть сапожникъ. Фирсъ, внукъ мой, мнѣ помощникъ. Еще кормить, поить роту надо. Я, ваше высокоблагородiе, какъ сюда пришли, два года у Никонова казака въ ресторанѣ «Тихiй Донъ» поваромъ былъ… Когда обѣды бывали большiе на триста персонъ готовилъ. Вотъ онъ какой я есть. Щи Донскiя, борщъ флотскiй, все могу, все умѣю. Ротѣ какъ безъ кашевара… Квасы варить могу. Медъ сытить… Фирсъ мнѣ помощникъ. Онъ есть внукъ мнѣ — изъ повиновенiя не выйдетъ.

— Такъ вѣдь, Нифонтъ Ивановичъ, — это за моря плыть придется.

— И сюда шли, ваше высокоблагородiе, тоже скольки морей переплыли. Можетъ тѣ моря поближе къ Россiи будутъ?… А съ вами послужить я радъ буду. Очень уже мнѣ обрыдло такъ безъ движенiя сидѣть, а стронемся. Богъ дастъ и пойдемъ… Ну и пойдемъ… Лишь бы народъ пошелъ — и мы за народомъ.

— Хорошо, я поговорю.

— А теперь, идите, ваше высокоблагородiе, слышите, Топси залаяла… Барыня ваша домой возвертаются. Похвалитесь обновкой.

XVI

«Похвалиться обновкой» — вотъ этого то никакъ не надо было дѣлать. Но и переодѣваться въ старый костюмъ было поздно. Полковникъ развязалъ, было, кордонку, куда сложилъ все старое, какъ въ спальню стремительно вошла Ольга Сергѣевна. Она никогда просто не ходила, всегда «носилась». Она и говорила о себѣ: — «Я понеслась къ Парчевскимъ… Едва захватила поѣздъ… Въ метро ногу ушибла, чуть въ аксиданъ не попала. Въ вуатюру не могла протолкаться. Толпа же, давка»…

Ольга Сергѣевна сразу замѣтила новый пиджакъ мужа и разговоръ начала на «вы», что означало, что она устала и сильно не въ духѣ.

— Что это вы такимъ павлиномъ вырядились?…

— Какимъ павлиномъ, Леля?…

— И рубашка синенькая и галстухъ голубенькiй… Поди, со значенiемъ. Въ капитаны васъ разжаловали… Строчка одна… Этихъ мнѣ напоминаетъ, Божiихъ ко-ровокъ, Ферфаксова, Михако и Амарантова, какъ у насъ тогда были… Американцы какiе то.

Полковникъ смутился. Ольга Сергѣевна продолжала. Рядомъ за жидкою картонною стѣнкою мамочка и Леночка накрывали на столъ. Онѣ перестали гремѣть посудой. Вѣрно притаились — подслушивали.

— Поди, опять выдумка полкового объединенiя. Каждый мѣсяцъ обѣды — по тридцать, пятьдесятъ франковъ на нихъ уплываетъ… Теперь вотъ еще музей задумали… За богачами тянетесь. А того не видите, что у жены башмаковъ нѣтъ. Племянницу чему нибудь учить надо. He совѣтской же дурой ей вѣкъ вѣковать. Сколько за костюмъ съ васъ вычитывать будутъ?… И костюмъ то какой глупый придумали. Пиджакъ не пиджакъ… Карманы то — автомобиль спрятать можно… Френчеватое что то… Глупо-съ, Георгiй Димитрiевичъ… Пора перестать въ солдатики играть.

— Я, милая Лелечка, поступилъ на новое мѣсто… Ну и…

— Что же это за мѣсто такое?… Кажется на такое мѣсто васъ устроили… Только Бога благодарить… Патронъ доволенъ… Вамъ довѣряютъ… Тысяча сто франковъ! По теперешнимъ тугимъ временамъ, не всякiй таксистъ столько заработаетъ…

— Вотъ, Леля, полторы тысячи жалованья за мѣсяцъ впередъ, — полковникъ благоразумно размѣнялъ одинъ тысячный билетъ и припряталъ себѣ пятьсотъ франковъ на свои расходы.

Видъ денегъ смягчилъ Ольгу Сергѣевну. Съ грубоватою ласкою она спросила:

— Куда поступилъ?…

— Поступилъ я въ кинематографическое общество «Атлантида». Тамъ буду ротой командовать… А теперь ее обучать надо.

Ольга Сергѣевна смотрѣла на мужа съ недовѣрiемъ.

— А не врете?…

— Сама, Леля, видишь. Тамъ и обрядили.

— Все въ одинъ день… Ничего раньше не говорили… Да… Слушай… Постой… Если это все правда и ты на такомъ мѣстѣ, отчего о Леночкѣ не подумалъ?…

— О Леночкѣ?… Ho причемъ тутъ Леночка?…

— Ну да, о Леночкѣ… He обо мнѣ же… Хотя и я… Изъѣздили меня такъ, что я только и гожусь на машинкѣ стучать… А Леночка?… А Шурикъ?… Наружность у Леночки очень того… Фотоженичная наружность… Молода… Видала виды… Она можетъ играть. «Ведеттой» будетъ. Въ «старъ» проберется. Это миллiонами долларовъ пахнетъ… Выбиваются же люди. Только мы ничего не можемъ. А Шура?… Ему фатальныхъ мужчинъ играть… Волевыхъ американцевъ, что съ аэроплана на поѣздъ скачутъ… Нѣтъ вотъ объ этомъ у васъ ума не хватило подумать. A no нынѣшнимъ временамъ футъ-болъ и кинематографъ это почище старой гвардiи будетъ.

— Но, Леля, сколько я сегодня могъ ознакомиться отъ Факса.

— Отъ Факса?.. Боже!.. Онъ играетъ!.. Этого не доставало!.. Воображаю! Впрочемъ, можетъ какого нибудь Пата и Патафона изобразить… Съ его собачьими глазами… Навѣрно онъ умнѣе тебя былъ и устроилъ свою Анельку играть. Кѣмъ онъ тамъ?…

— Казначеемъ и вербовщикомъ.

— Вербуетъ артистовъ?

— Нѣтъ, солдатъ для моей роты.

— Ты что то, милый, сочиняешь. Какая рота? Господи!.. А, если это опять новая авантюра?… Куда вы ѣдете? Гдѣ будете сниматься?…

— Сколько я слышалъ: — на островахъ Галапагосъ.

— Это: «сколько я слышалъ» прямо безподобно!.. Божiи коровки!.. Гдѣ?…

— На островахъ Галапагосъ. Это въ Тихомъ океанѣ… Противъ республики Экуадоръ, на самомъ экваторѣ.

— Знаю, милый, гимназiю съ медалью кончила. He учи, пожалуйста. Странный способъ снимать фильму… На экваторѣ. Какихъ же это солдатъ вы будете изображать?

— Русскихъ.

— Русскихъ?… На экваторѣ?… Да что ваше общество съ ума спятило что ли?… Ты смотри, милый Георгiй Димитрiевичъ, какъ бы не того… Гдѣ деньги такъ зря даютъ — тамъ большевиками пахнетъ. Смотри не попадись. Дурака не сваляй. Поѣдешь на острова Галапагосъ, а прiѣдешь въ Одессу въ Чрезвычайку… Очень уже вы всѣ Акимы-простоты. Если кинематографическое общество, то прежде всего — артистки, ведетты, какiя нибудь этакiя красавицы, миссъ Францiи, миссъ Америки, а уже потомъ статисты, изображающiе солдатъ, a y васъ наоборотъ.

— Я не знаю, можетъ быть, тамъ и есть какiя нибудь артистки… Даже навѣрно есть… Тамъ Парчевскiй, Амарантовъ, Ферфаксовъ, князь Ардаганскiй… Публика на «ять».

— И давно?…

— Да, вѣроятно.

— Однако, молчали… Лидiя Петровна мнѣ ничего не говорила. Будь остороженъ, Георгiй Димитрiевичъ. Почему наемъ идетъ не черезъ Обще-Воинскiй Союзъ?… Нужна организацiя — она готова. А, если это васъ смущаютъ, чтобы лучшихъ отправить въ совдепiю и тамъ вывести въ расходъ?

Ольга Сергѣевна посмотрѣла на мужа съ глубокимъ сожалѣнiемъ. Было и презрѣнiе въ ея взглядѣ. «Божiи коровки, летятъ на огонь. Какiе всѣ они довѣрчивые простаки… Вотъ поманили… Ротой командовать!.. Кинематографической ротой! и полетѣлъ на огонь, сунулся въ воду, не спросясь броду… Всему повѣрилъ»…

— Кто стоитъ во главѣ дѣла?.. -

— Этого, Леля, намъ, рядовымъ работникамъ, не говорятъ. Мы только статисты. Ферфаксовъ называлъ его: — капитанъ Немо. Конечно, это псевдонимъ.

— Капитанъ Немо!.. Мишель Строговъ!.. — Ольга Сергѣевна истерически засмѣялась. — Все изъ Жюль Верна… Ну, Шурка — необразованный дуракъ, что съ него спрашивать!.. А ты — академикъ Генеральнаго штаба и тоже — капитанъ Немо…

Съ недобрымъ смѣхомъ она открыла двери въ столовую.

— Мамочка, можно обѣдать, — крикнула она, хотя мамочка — вотъ она — стояла прямо за дверью. — Ну, посмотришь, что тамъ… Капитанъ Немо!.. Вѣдь я думаю и уйти можно, — сказала она примирительно, точно ощущая въ своей сумочкѣ полторы тысячи, развязывавшiя много завязавшихся и такихъ крѣпкихъ узловъ.

XVII

Слова жены смутили полковника. Какую то искорку подозрѣнiя они въ немъ заронили.

«Брали и точно лучшихъ» — размышлялъ полковникъ, возвращаясь въ седьмомъ часу вечера съ занятiй съ ротой домой. По мѣрѣ того, какъ онъ знакомился съ людьми своей роты, онъ видѣлъ, что чья то искусная рука сняла головку эмиграцiи. Въ его ротѣ — все спецiалисты: — летчики, моряки, флотскiе офицеры, химики, радiотехники, инженеры, тонкiе мастера. И притомъ все народъ здоровый, крѣпкiй, молодой. Одинъ Амарантовъ чего стоилъ!.. Всѣ самые ярые антибольшевики, все бывшiе «бѣлые» офицеры, или молодежь, не измѣнившая лозунгамъ: — «за вѣру, Царя и отечество». На словесныхъ занятiяхъ Нордековъ разговаривалъ съ ними. Колебанiй, «непредрѣшенчества» въ нихъ не было. Всѣ твердо исповѣдывали: — Россiя можетъ быть только подъ царемъ — безъ Царя не будетъ и Россiи. Интеллигенту президенту Русскiй инородецъ добровольно не покорится. Царя признаетъ и возвеличитъ. Республика — это раздѣлъ Россiи, возвращенiе ея къ удѣльно вѣчевому перiоду, путь назадъ.

Всѣми занятiями руководилъ Ранцевъ. Онъ и вообще игралъ большую роль — замѣститель капитана Немо. Ранцевъ требовалъ чистой вѣры. Онъ постоянно повторялъ Суворовскiя поученiя: — «безвѣрное войско учить — желѣзо перегорѣлое точить»…

Нѣтъ, — большевиками отнюдь не пахло… Но временами страхъ охватывалъ Нордекова… А что, если собрали головку эмиграцiи и притомъ головку молодую, не ту, что сама опадетъ, и правда, отвезутъ ее вмѣсто острововъ Галапагосъ въ Одессу, или въ Новороссiйскъ?… Вѣдь и Ранцевъ могъ быть обманутъ, какъ былъ обманутъ Кутеповъ.

Очень подозрительно было и то, что въ ротѣ два рзвода были иностранцы. Зачѣмъ?… А вотъ, чтобы связать и укротить непокорныхъ… Да, поистинѣ, если такъ — какой дiавольскiй планъ!

Надо было быть на чеку, чтобы не попасть въ Чеку.

И дома, на виллѣ «Les Coccinelles» тоже приходилось быть постоянно на сторожѣ.

Агафошкинъ со внукомъ Фирсомъ поступили въ кашевары роты. Ферфаксовъ ихъ охотно принялъ. Полковникъ попробовалъ уговорить поступить въ роту и сына. Ему было прiятно, чтобы и сынъ его испыталъ военную муштру и чувство строя, хотя бы и кинематографическаго.

Разговоръ былъ общiй, за чаемъ, послѣ ужина. Говорить на виллѣ «Les Coccinelles» наединѣ было безполезно. Стѣны слышали.

— Ты, Шура, сколько теперь зарабатываешь? — спросилъ полковникъ.

— Теперь, кризисъ… Хорошо, если въ день тридцать франковъ очистится, — хмуря брови узко поставленныхъ глазъ, сказалъ Мишель Строговъ.

— Значитъ — всего девятьсотъ.

Мишель промолчалъ. Открывать тайну своего заработка онъ считалъ лишнимъ, а таблицу умноженiя его отецъ вѣроятно зналъ не хуже его.

— Поступай, братъ, ко мнѣ въ роту. Полторы тысячи чистыхъ на всемъ готовомъ.

Мишель Строговъ уставился на отца немигающими желтыми глазами.

— Зачѣмъ?…

— Все обломаемъ тебя. Человѣкомъ сдѣлаемъ. Можетъ быть, когда еще и пригодится.

— Я и такъ человѣкъ. Я свою карьеру ясно вижу. Буду боксеромъ. Миллiоны зрителей, гулъ толпы… Я видалъ это… Все равно, что богъ… Кумиръ толпы…

— Ну… а представь себѣ.. Вотъ такъ незамѣтно съорганизуются полки… И пойдемъ спасать Россiю.

Отвѣтъ Мишеля былъ рѣзокъ и неожиданъ. Онъ бичомъ ударилъ по сердцу полковника.

— На что мнѣ Россiя?… Полковникъ не сразу нашелся, что ствѣтить. Мамочка зловѣще улыбалась. Ольга Сергѣевна сидѣла, опустивъ глаза, и такая усталость, такая скорбь и безразличiе ко всему были на ея лицѣ, что полковникъ не могъ на нее смотрѣть.

— Что ты говоришь, Шура?

— Я говорю то, что знаю. Повидавъ Европу, поживъ во Францiи, я никогда и ни за что не поѣду въ Россiю, какая она тамъ ни будь… Я французскiй подданный. И испыталъ все значенiе великой свободы, какою я здѣсь пользуюсь. Я обожаю Парижъ… Тутъ можно всего достигнуть. А что въ Россiи? Клоповъ кормить по уплотненнымъ квартирамъ?

— Ну, зачѣмъ же уплотненныя квартиры, — сдерживаясь и стараясь быть спокойнымъ, говорилъ полковникъ. — He будетъ большевиковъ, не будетъ и уплотненныхъ квартиръ. Все устроится и тамъ по настоящему. И это нашъ долгъ все это устроить.

— Съ кинематографическою ротой, — съ иронiей сказалъ Мишель Строговъ. — Нѣтъ… Я знаю… Это всегда такъ и будетъ. И Лена говорила то же самое. Большевики овладѣютъ всѣмъ мiромъ. Бороться съ ними безполезно.

— Значитъ они овладѣютъ и Францiей?

— Нѣтъ, Францiей они не овладѣютъ.

— Почему же?… Если всѣмъ мiромъ, то и Францiей?

— Францiя уже пережила большевизмъ. Она къ нему иммунна. Это, какъ дѣтская болѣзнь. Корь, или скарлатина. Францiя уже перенесла ее.

— Но Германiя?…

— Въ Германiи большевизмъ будетъ. Повторяю: — бороться безполезно. Я не Донъ Кихотъ, чтобы сражаться съ вѣтряными мельницами.

— Но, Шура, — вмѣшалась въ разговоръ Ольга Сергѣевна. Ей жаль стало полковника. — Никто не говоритъ ни о какой борьбѣ. Папа предлагаетъ тебѣ поступить въ его роту, чтобы сниматься для кинематографа.

— Не желаю.

Леночка съ восхищенiемъ смотрѣла на двоюроднаго брата. Въ эти минуты она была влюблена въ него по настоящему. «Вотъ это герой», — думала она. — «Подлинный современный «типъ».

Эти дни она молчала. Сложная и трудная работа шла въ ея душѣ. Живя въ Совѣтской республикѣ, Леночка съ дѣтства усвоила, что надо доносить. Она знала, что всѣ другъ на друга доносятъ, и въ школѣ, гдѣ она училась — это было принято. Прiѣхавъ въ Парижъ, Леночка убѣдилась, что здѣсь доносить какъ то не ловко, да и некуда. Въ Троцкѣ пошла въ домовый комитетъ и сказала, что слышала, какъ такой то говорилъ то то. А здѣсь, кому что скажешь? Домового комитета не было. На ихъ виллѣ не было даже консьержки… Хозяинъ — Леночка это сразу, точно звѣринымъ чутьемъ учуяла — никакими Русскими дѣлами не интересовался. Да и о чемъ доносить?… Всѣ и событiя то были, что ощенилась Топси, и никто не могъ уничтожить ея щенятъ. Пришлось самой Леночкѣ этимъ заняться.

Теперь было другое. Теперь была — тайна.

При одной мысли раскрыть, овладѣть этою тайной сердце Леночки трепетало, и смуглыя щеки пробивались темнымъ румянцемъ. Она слышала, какъ ея тетка сказала, что у нея фотоженичная наружность.

Послѣ чая, когда втроемъ: — мамочка, Ольга Сергѣевна и она помыли посуду, и полковникъ съ женой ушли въ свою комнату, а мамочка стала укладываться спать, Леночка усѣлась передъ зеркаломъ, подперевъ кулаками щеки. Большiе, карiе, слегка косо поставленные глаза — въ Олтабасовыхъ текла татарская кровь, — устремились въ ихъ отраженiе. Они блестѣли алмазными искорками. Ротъ былъ маленькiй, пухлый — имъ можно десятиметровый поцѣлуй изобразить, какъ Сюзи Вернонъ — долго, долго впиваться въ губы, потомъ медленно оторваться, отодвинуть лицо и приложить пальчики къ губамъ партнера… Очень красиво!.. Очень даже красиво!.. И она можетъ… А вѣдь это миллiоны?…

И правда она не хуже Лили Дамита, а уже Ольга Чехова, или Киса Куприна!.. Нѣтъ, если ее хорошенько прiодѣть, волосы завить не самой, а у хорошаго парикмахера, укрѣпить и удлинить рѣсницы особыми мазями — не хуже будетъ. Но для этого надо, чтобы ее кто нибудь представилъ туда, гдѣ берутъ артистокъ кино.

Изъ совѣтской республики Леночка вынесла убѣжденiе, что большевики всемогущи. Заграницей это убѣжденiе въ ней окрѣпло. Она ихъ не боялась. Если она придетъ къ нимъ съ «тайной», они проведутъ ее въ любое общество. Она поѣдетъ не на какiе то острова Галапагосъ съ никому неизвѣстнымъ обществомъ «Атлантида», гдѣ навѣрно одна Русская эмигрантская глупость и ничего путнаго не выйдетъ, но поѣдетъ въ Холливудъ, гдѣ станетъ знаменитостью, какъ Мери Пикфордъ, или Маргарита Морено. Она будетъ цѣловаться на цѣлые сто метровъ съ такими красавцами, какъ Морисъ Шевалье, или Рамонъ Новарро… Она читала бiографiи всѣхъ этихъ «старъ» — она знала, что тутъ ни образованiя, ни знанiй, ни даже таланта не надо — нужна наружность и красивое сложенiе, да еще глаза, которые сами бы говорили.

Леночка вздохнула, посмотрѣла на лежавшую лицомъ къ стѣнѣ, на боку бабушку и тихонько, не скрипнувъ дверью, вышла изъ комнаты и легкой бѣлочкой пробѣжала наверхъ въ комнату-гробъ Мишеля Строгова.

XVIII

Сквозь щели узкой двери Мишеля просачивался свѣтъ. Мишель Строговъ не спалъ. Леночка заглянула ьъ щелку. Мишель лежалъ одѣтый на постели и читалъ свою любимую «Le Sport».

Леночка прiоткрыла дверь и вошла въ комнату Мишеля. Тотъ не пошевельнулся. Мишель Строговъ считалъ, что хорошiй тонъ — быть самимъ собою и никѣмъ и ничѣмъ не стѣснять себя. Вѣжливость условна. Мишель никогда не уступалъ мѣста дамѣ въ вагонѣ и никогда не вставалъ, кто бы съ нимъ ни разговаривалъ. Тѣмъ болѣе не стоило стѣсняться передъ Леночкой, которая предлагала ему сдѣлать ей ребенка и бѣгала за нимъ.

— Мишель, — сказала Леночка. Она одна во всей семьѣ такъ называла его и это подкупало Мишеля. Онъ опустилъ газету и, положивъ ее себѣ на животъ, посмотрѣлъ на Леночку.

— Мишель, вы хотѣли бы сдѣлать карьеру?

— Я ее и сдѣлаю, — спокойно сказалъ Мишель и уставился узко поставленными глазами на Леночку.

— Но, пора и начинать… Время уходитъ.

— Чтобы начать — надо случай. Всѣхъ знаменитостей бокса всегда выдвигалъ случай.

— Надо его искать.

— Случай не ищутъ. Это онъ васъ находитъ.

— Ну такъ вотъ. Случай найденъ. Если вы меня послушаете, мы можемъ «сдѣлать» миллiоны.

Мишель приподнялся и спустилъ одну ногу съ кровати. Штанина поднялась надъ ботинкомъ, сталъ виденъ спустившiйся носокъ и кусокъ бѣлой голой ноги.

Мишель такъ же, какъ и Леночка считалъ только на миллiоны. Къ этому прiучили ихъ кинематографъ и газеты. Въ газетахъ они постоянно читали о миллiонныхъ кражахъ, о миллiонныхъ искахъ «ведеттъ» къ парикмахерамъ, искалѣченныхъ автомобилемъ къ владѣльцу машины, оскорбленныхъ къ оскорбителю. Миллiоны наживали биржевой игрой и спекуляцiей. Летчикъ Костъ получилъ пять миллiоновъ за свой полетъ надъ океаномъ, миллiоны получали боксеры, миллiоны платили за изобрѣтенiя, миллiоны получали артисты и артистки экрана. Молодое воображенiе играло, воспринимая эти извѣстiя, и заработокъ въ тридцать франковъ казался насмѣшкой судьбы. Всѣ мечты были направлены на миллiоны — и не о славѣ, не о подвигахъ, совершенныхъ для Родины думалъ Мишель, но о томъ, чтобы, просидѣвъ, скажемъ, мѣсяцъ на шпилѣ Эйфелевой башни — получить за это миллiонъ. Или заработать его на «Марафонѣ«танцевъ, гдѣ танцовать, не переставая двадцатъ дней и двадцать ночей, или выиграть на шестидневныхъ велосипедныхъ гонкахъ… И всегда въ мечтахъ были миллiоны. Не десятки и даже не сотни тысячъ, но кругленькiе, заманчивые миллiоны!

— Ну, ужъ и миллiоны, — сказалъ Мишель, недовѣрчиво глядя въ глаза Леночки.

— А что бы вы сдѣлали, если бы вы имѣли миллiонъ?

— Я бы… — Мишель окончательно сѣлъ. Его тупые глаза заблестѣли. — Прежде всего я бы купилъ гоночную машину… Экспрессъ… Не знаю, есть ли такiя, въ тысячу силъ. И установилъ бы мiровой рекордъ на скорость. Чтобы во всѣхъ газетахъ были мои портреты.

Мишель замолчалъ, мечтательно глядя вдаль. Онъ точно видѣлъ изображенiе своего сухого, бритаго, узкаго лица съ копной волосъ на темени, на первой страницѣ Парижскихъ газетъ.

— Потомъ?

— Потомъ я научился бы летать… И рекорды на скорость… на высоту и на дальность полета безъ спуска… Я бы показалъ… Мiровая извѣстность. Моимъ именемъ называли бы ваксу и пиво…

— Ну вы стали бы миллiардеромъ: а тогда что?

— Тогда я взялъ бы королеву всего свѣта и поѣхалъ бы съ нею на своей машинѣ. Ночь въ Парижѣ, а завтра въ Ниццѣ, въ Бiаррицѣ… И вездѣ насъ снимаютъ для газетъ… Я бы сыгранулъ въ Монако… Сдѣлался бы самъ королемъ гольфа…

— Все это хорошо, — задумчиво сказала Леночка. Ее уязвило, что онъ о ней не подумалъ. — Эти миллiоны вы сдѣлали бы, благодаря мнѣ. Что же вы мнѣ дали бы?…

— Я уплатилъ бы вамъ условленный процентъ, какъ это всегда дѣлается… Да что говорить пустяки. Никакихъ миллiоновъ у васъ нѣтъ. И что, въ самомъ дѣлѣ, вы можете придумать.

— А вотъ увидите… Неужели вы не видите, что у полковника какая то тайна.

И Леночка и Мишель Строговъ за глаза называли, она дядю, онъ отца — полковникомъ. Въ этомъ они видѣли «стиль».

— Положимъ.

— Вы понимаете — тайна это всегда деньги.

— То есть?

— Если вы раскроете тайну и передадите ее тѣмъ, отъ кого эта тайна, вамъ хорошо заплатятъ… Миллiоны… Поняли?

— Не совсѣмъ.

— Скажемъ… И, правда, кинематографическое общество «Атлантида» задумало дѣлать съемки на островахъ Галапагосъ. Для чего оно такъ уединяется?… Это — тайна. Можетъ быть они придумали какiе то совсѣмъ необычайные трюки. Не то, чтобы одинъ какой то отчаянный человѣкъ съ аэроплана бросался на поѣздъ, но чтобы, скажемъ, такъ: — идетъ поѣздъ и вдругъ всѣ крыши вагоновъ открываются, на поѣздъ налетаютъ аэропланы и всѣ пассажиры на ходу садятся въ нихъ… А на дѣлѣ ничего подобнаго. Просто, знаете, какъ по стѣнѣ громаднаго дома лазаютъ, а на дѣлѣ никакой стѣны и нѣтъ, а просто на полу лежитъ написанная декорацiя. «Атлантида» естественно бережетъ этотъ секретъ. Для этого и ѣдетъ на какiе то острова. А мы узнаемъ этотъ секретъ и продадимъ его «Парамунту», или «Уфѣ«, или еще кому нибудь… Вы понимаете, въ нашъ вѣкъ конкуренцiи, какiя это могутъ быть деньги. Вамъ дадутъ миллiоны, а меня за это сдѣлаютъ «ведеттой» съ окладомъ тысяча долларовъ въ недѣлю.

— Не глупо пущено. Только я думаю, что у полковника это секретъ не кинематографическiй, а политическiй… Авантюра…

— Тѣмъ лучше. За раскрытiе политической тайны платить уже будетъ не коммерческое общество, но государство, это уже пахнетъ еще большими суммами. Если его рота, я не знаю, что это много или мало для войны, скажемъ, направлена противъ совѣтскаго союза, — я пойду, куда надо и я сумѣю получить хорошiя деньги.

— Надо взять только очень большiя деньги, — серьезно и строго сказалъ Мишель.

— Если это Англiя интригуетъ противъ Францiи…

Мы скажемъ Францiи… Можетъ быть, это хотятъ посадить Испанскаго короля на престолъ. Кто знаетъ? Но понимаете, Мишель, это тайна, которую можно очень хорошо продать. Это начало вашей и моей карьеры.

— Хорошо… Но какъ же мы узнаемъ эту тайну?

— Очень просто. Вамъ надо исполнить желанiе полковника и поступить въ его роту. Тайна сама станетъ вамъ извѣстна. Вы скажете мнѣ. А тамъ посмотримъ, какого рода будетъ эта тайна.

Мишель Строговъ крѣпко задумался.

«Эта дѣвочка не дура… Она стоитъ на прямомъ и вѣрномъ пути къ богатству… Конечно, идти даже и въ кинематографическую роту и маршировать тамъ подъ барабанъ, куда какъ не сладко… Но и возить клiентовъ безъ конца тоже надоѣло… Профессiя борца, когда то она будетъ?… Тутъ подворачивается профессiя шпiона… Интересное и, кажется, если судить по кинематографамъ,

тоже не безвыгодное занятiе».

— Хорошо. Если это тайна кинематографическая — деньги мои, васъ устраиваемъ сниматься. Если политическая — деньги пополамъ. Согласны?…

— Я согласна.

На другой день, къ удивленiю и радости полковника, — онъ таки очень любилъ сына и мечталъ дать ему воинское образованiе и воспитаиiе и обратить его на путь истинный, — Мишель Строговъ заявилъ о своемъ желанiи поступить въ его роту и обучаться, хотя бы и для кинематографа военному дѣлу.

XIX

Пиксановъ сказалъ Ранцеву правду. Капитанъ Немо держалъ свою лучшую лошадь, кобылу Артемиду, недѣлями въ заведенiи Ленсманъ въ Парижѣ и ѣздилъ въ Булонскомъ лѣсу. Ранцевъ не спрашивалъ Немо, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ. За время своей работы съ Немо онъ проникся такимъ уваженiемъ къ нему, что ему все, что ни дѣлалъ Немо казалось нужнымъ и цѣлесообразнымъ. Немного кольнуло его, что Немо самъ не сказалъ ему этого и не бралъ его съ собою, но сейчасъ же подумалъ, что Немо дѣлаетъ это изъ деликатности, чтобы Ранцеву не встрѣчаться съ дочерью.

Маленькiя слабости большихъ людей… По свойственной ему природной скромности, капитанъ Немо не считалъ себя большимъ… Да и слабость, — онъ это сразу почувствовалъ — не была маленькой.

Съ двухъ своихъ встрѣчъ и волнующихъ разговоровъ съ миссъ Гербертъ, капитанъ Немо убѣдился, что онъ полюбилъ эту дѣвочку позднею, но крѣпкою и сильною любовью. Онъ тщательно взвѣсилъ и изучилъ свое чувство. Было оно, какъ осенняя погода устойчиво, ярко, красиво и крѣпко. Оно выплыло изъ глубокаго далека. Изъ тѣхъ временъ, когда Ранцевъ, Багреневъ и онъ, три лихихъ кадета, три мушкетера королевны Захолустнаго штаба ухаживали за такой вотъ точно дѣвочкой Алечкой Лоссовской. Капитанъ Немо — тогда кадетъ Долле, — очень скоро изъ скромности и сознанiя, что онъ не можетъ дать того, что давали его товарищи, заглушилъ въ себѣ сильное чувство любви, смѣнилъ его чувствомъ непоколебимой дружбы и преданности и такъ и пронесъ это чувство черезъ всю жизнь, никогда никому о немъ не сказавъ.

Здѣсь, заграницей, богатый, извѣстный, носящiй въ сердцѣ своемъ великую тайну и свѣтлую мечту освободить Россiю отъ большевиковъ, достигающiй уже исполненiя мечты, онъ вдругъ встрѣтился съ дочерью этой самой Алечки Лоссовской и въ томъ же возрастѣ въ какомъ была ея мать въ пору его увлеченiя. Дочь была красивѣе, глубже, сердечнѣе и умнѣе матери. И она неотразимо повлекла къ себѣ серьезнаго и занятого Немо.

Ему нужны были лошади для поѣздокъ въ Bois Notre Dame. Это сорокъ верстъ отъ Парижа. И Пиксанову и лошади ничего не стоило дѣлать эти сорокъ верстъ разъ въ недѣлю, a y капитана Немо явилась возможность любоваться тою, къ кому его влекли воспоминанiя и поздно пробудившееся чувство любви.

Сначала Немо пробовалъ обмануть самого себя. Онъ говорилъ себѣ, что онъ ѣздитъ для здоровья. Онъ цѣлые дни проводитъ, сидя за рабочимъ столомъ, или въ автомобилѣ, или въ полетахъ, ему нуженъ иной моцiонъ и что можетъ быть лучше верховой ѣзды? Онъ въ умѣ своемъ сослался на Муссолини и Наполеона. Но чуждый компромисса самъ себя остановилъ. «Ну да, влюбился, какъ кадетъ, какъ гимназистъ… Влюбился, но безумствъ не надѣлаю, а что полюбуюсь на ту, чью мать такъ сильно любилъ, что никогда даже не посмѣлъ сказать ей о своей любви и чей отецъ не только моимъ дру-гомъ, но сталъ и сотрудникомъ и замѣстителемъ, такъ бѣды отъ этого никакой не будетъ!»

И онъ поѣхалъ полюбоваться этой барышней, англичанкой по воспитанiю, Русской по крови.

Еще была тогда зима, но дни были яркiе, солнечные, радостные. Въ Булонскомъ лѣсу, все казалось красивымъ и принаряженнымъ. Очень много было катающихся. Немо скоро увидалъ ту, кого такъ хотѣлъ встрѣтить. Она ѣхала на прекрасной рыжей лошади и почти рядомъ съ нею ѣхалъ наѣздникъ, англичанинъ, на сѣрой и такой же хорошей лошади. Капитанъ Немо снялъ котелокъ. Ана сейчасъ же узнала его. Она перевела свою лошадь на шагъ и подъѣхала къ Немо.

— Вы ѣздите верхомъ? — спросила она, ласково улыбаясь, — но почему я васъ раньше не встрѣчала?

— Я раньше не ѣздилъ. Только сегодня началъ. Они говорили по-англiйски.

— Какая прекрасная у васъ лошадь. Она не изъ манежа?

— Нѣтъ. Это моя собственная лошадь.

— Это сейчасъ и видно. Раньше я ѣздила на манежной. Теперь мнѣ мама купила этихъ двухъ лошадей. Совсѣмъ другое.

Она пустила свою лошадь рысью. Они проѣхали, молча, аллею. Немо любовался ею. Какъ она напоминала ему Валентину Петровну!.. Та ѣздила тогда амазонкой, Ана сидѣла на мужскомъ сѣдлѣ въ разрѣзной юбкѣ. Отъ этого она казалась меньше и стройнѣе, чѣмъ была Валентина Петровна. Она, оборачиваясь, поглядывала на Немо. Въ ея улыбкѣ было нѣчто неотразимо прелестное. Изъ воспоминанiя прошлаго, изъ того, что было сейчасъ передъ нимъ, въ душѣ Немо точно плелась нѣжная ткань. Она опутывала его сердце и непривычно сладко становилось въ немъ. Его большая работа, подвигъ и жертва, имъ задуманные, прiобрѣтали отъ этого какое то совсѣмъ новое и чарующее значенiе, и кромѣ Россiи къ нему приближалось это живое существо, похвалу котораго было прiятно заслужить.

Она мягко перевела на шагъ. Лицо ея раскраснѣлось. Пухлый ротъ былъ мило полуоткрытъ. Она наслаждалась движенiемъ лошади. Въ ея синезеленыхъ, совсѣмъ материнскихъ глазахъ отражалось небо и они казались болѣе синими, чѣмъ зелеными. Бриллiантовые огни восторга играли въ нихъ.

— Вы знаете, я ужасно, какъ рада, что встрѣтилась съ вами. Вы тогда пришли, передали это ужасное извѣстiе о томъ, что мой отецъ убитъ на войнѣ, и исчезли, не оставивъ даже своего адреса. Я очень тогда волновалась этимъ и много плакала. Мнѣ такъ хотѣлось все знать о своихъ родителяхъ и о первыхъ годахъ моей жизни и кто же мнѣ могъ разсказать, какъ не вы?

— Представьте, и мнѣ было досадно, что я такъ мало вамъ тогда разсказалъ.

— Вы мнѣ теперь разскажете все о моихъ настоящихъ папѣ и мамѣ. Кто они были и кто были ихъ родители?

— Вашъ отецъ герой, и въ полномъ смыслѣ этого слова джентльменъ… Болѣе чѣмъ джентльменъ.

— Что же можетъ быть болѣе этого?

— Онъ Русскiй офицеръ.

— И знаете что, будемъ говорить по Русски. Это мнѣ будетъ практика. Я говорю по Русски съ одною барышней. Она работаетъ въ этомъ, знаете, обществѣ христiанскихъ молодыхъ людей. Но мнѣ этого мало. И съ нею мы ведемъ такiе простые разговоры. Говоримъ о литературѣ. Она даетъ мнѣ читать Русскихъ книгъ, а съ вами мы будемъ говорить о прошломъ моихъ родителей. Ахъ, какъ это интересно все знать о себѣ. Мнѣ иногда кажется, что мы живемъ и въ прошломъ, какъ будемъ жить и въ будущемъ потомъ, послѣ умиранiя.

Когда они прiѣхали въ заведенiе Ленсманъ, Ана снова представила Немо своей прiемной матери. Мистриссъ Гербертъ очень радушно привѣтствовала инженера, котораго дожидалась такая прекрасная машина. Она ничего не имѣла противъ того, чтобы Ана ѣздила вмѣстѣ съ нимъ. Притомъ же ихъ сопровождалъ старый наѣздникъ мистеръ Томпсонъ.

— До завтра, мосье Долле.

— До завтра, мадемуазелль Ана.

— Только бы опять хсрошая погода.

— Богъ дастъ, мадемуазелль Ана.

Она помахала ему изъ окна кареты маленькой ручкой, онъ снялъ котелокъ. Было хорошо и тепло на его сердцѣ.

XX

Капитана Немо мучилъ вопросъ, сказать Анѣ, что ея отецъ живъ, или не говорить, какъ о томъ просилъ его Ранцевъ.

Ранцевъ просилъ его тогда, когда онъ служилъ наѣздникомъ у госпожи Ленсманъ и былъ бѣденъ. Теперь, когда Ранцевъ становился у такого большого и благороднаго дѣла, можетъ быть, онъ и самъ бы хотѣлъ сблизиться со своею дочерью.

«Будущее покажетъ», — рѣшилъ Немо.

Онъ ѣхалъ по парку. Десятки всадниковъ и амазонокъ его догоняли и обгоняли. Онъ не оборачивался. Но были какiя то тайныя силы, — токи что ли какiе? — онъ задолго узнавалъ поступь ея лошади. Онъ не видѣлъ ее, а уже сердце его учащенно билось, и онъ зналъ, что это ѣдетъ она. Артемида настораживала и косила назадъ ушами. И она знала прекрасную рыжую красавицу Аны.

— Чудный день.

— Совсѣмъ весеннiй, миссъ Ана.

— Ну, говорите, пожялуйста, по Русскому.

Она говорила хорошо, почти безъ акцента, съ легкими неправильностями и чуть картавя, что дѣлало ея рѣчь еще болѣе милой.

Онъ разсказалъ ей про дѣтство ея матери.

— Она была тогда дочерью начальника кавалерiйской дивизiи.

— Вотъ отчего я такъ люблю лошадей, — сказала Ана.

— Вашъ отецъ ихъ обожалъ. Онъ былъ спортсменъ.

— Онъ много скакалъ?

— Да.

— На стипль чезахъ?

— Да. И незадолго до войны онъ взялъ въ Красномъ Селѣ второй Императорскiй призъ.

Все это было «страшно» интересно, но все это требовало поясненiй. Вопросы сыпались: — «что такое Красное Село?» «что такое Императорскiй призъ?», «это больше Дерби, или это какъ Ливерпульскiя скачки»? Бѣдный капитанъ Немо затруднялся съ отвѣтомъ. Какъ бы тутъ ему помогъ Раыцевъ! Онъ то навѣрно зналъ всѣ эти скачки.

— А мама?… Она хорошо ѣздила?… Лучше меня?… Какъ она вышла замужъ? Вы мнѣ все, все разскажите. Мнѣ все это надо знать. Я же ихъ дочь!

Всего разсказать было нельзя. Каиитанъ Немо проявилъ большую чуткость. Онъ разсказалъ о первомъ бракѣ съ профессоромъ Тропаревымъ, но совсѣмъ умолчалъ о Портосѣ, какъ будто его и не было.

— Куда же дѣвался этотъ Тропаревъ? Мама развелась съ нимъ?

— Нѣтъ. Онъ умеръ. Ваша мама осталась вдовою. Къ этому времени ея родители умерли. Она была совсѣмъ одна. Тогда ей сдѣлалъ предложенiе вашъ отецъ. Онъ командовалъ тогда эскадрономъ въ Маньчжурiи.

И опять нужны были отступленiя. Она не знала что такое Маньчжурiя. «Это же Китай?… Какъ же мой отецъ могъ тамъ командовать эскадрономъ?…».

Объясненiя затягивались. Тутъ Немо чувствовалъ себя хорошо. Онъ это все могъ объяснить. Онъ и самъ былъ шаферомъ у нихъ на свадьбѣ, Тутъ было самое интересное. Совсѣмъ, какъ въ кинематографѣ! У нея была няня китаянка: «Чао-Ли». Ана нѣсколько разъ повторила это слово.

— Чао-Ли… Чао-Ли, — да я помню… Я слышала.

Мнѣ говорили. Ужасно, какъ интересно. Вы знаете, напрягаю память и ничего не могу вспоминать… А вотъ иногда во снѣ… Да нѣтъ, вовсе не во снѣ, а такъ въ какой то полудремѣ, мнѣ слышится, что кто то шипитъ надо мною… И запахъ табаку… Не нашего… И потомъ запахъ духовъ и вотъ тутъ замретъ сердце… И я пойму, что все это мнѣ снится или кажется. Ну, продолжайте… Папа командовалъ эскадрономъ. Я родилась на постовой казармѣ… И кругомъ солдаты… И никого, никого… А потомъ?

Капитанъ Немо разсказалъ, какъ Ану украли китайцы и какъ мистеръ Гербертъ, случайно бывшiй на охо-тѣ освободилъ ее.

— Дальше я знаю. Дальше я вамъ когда нибудь буду разсказать. А что же мои родители?

И опять шелъ длинный разсказъ о войнѣ и объ атакѣ Заамурцевъ.

— Конная атака… Какъ это прекрасно!

— Вашъ отецъ поскакалъ, чтобы взять пулеметъ.

Онъ былъ сраженъ восемью пулями.

— Онъ былъ убитъ?

— Ночью его младшiй офицеръ Ферфаксовъ, помните, я вамъ разсказывалъ, какъ онъ охотился, какъ онъ ходилъ отыскивать васъ, пошелъ съ солдатами взять вашего отца, чтобы похоронить его, Онъ нашелъ его лежащимъ подлѣ лошади. Лошадь его…

— Я помню, вы говорили… Ее звали Одалиска…

— Да, Одалиска положила ему голову на грудь. Она была мертва. Вашъ отецъ былъ живъ…

— Ну что же дальше? — ея голосъ дрожалъ. Капитанъ Немо не могъ лгать.

Онъ разсказалъ какъ принесли раненаго Ранцева на перевязочный пунктъ, какъ перевезли совершенно безнадежнаго въ госпиталь и какъ, благодаря Великой Княгинѣ Анастасiи Николаевнѣ, матери Аны удалось выходить раненаго.

Они ѣздили каждый день. Онъ «для моцiона», она по чистому влеченiю къ ѣздѣ. Онъ привезъ маленькiй, но прекрасный фотографическiй аппаратъ и снялъ ее на лошади. Снимокъ вышелъ превосходно. Онъ далъ его увеличить и вставилъ въ дорогую кожаную рамку. Тоже «маленькiя слабости великихъ людей». Но отчего не позволить ихъ себѣ?

Онъ подошелъ въ своемъ разсказѣ къ тому мѣсту, гдѣ надо было, или сказать всю правду, или сочинять про смерть Ранцева.

Капитанъ Немо отослалъ лошадь на ферму къ Пиксанову и больше не ѣздилъ въ Булонскомъ лѣсу.

Настало время отъѣзда изъ Парижа. Подготовительныя работы были закончены. Все, что было нужно, спѣшно грузилось въ порту Сенъ Назаръ на пароходъ «Немезиду». Завтра долженъ былъ туда же ѣхать и Немо. Ранцевъ и вся Нордековская рота были на погрузкѣ. «Варьете» капитана Немо тоже находилось тамъ.

Капитанъ Немо рѣшилъ все сказать Анѣ. Онъ въ ней былъ увѣренъ. Ни выдать, ни проболтать она не могла. Просто ей некому было проболтать. Немо казалось, что все его дѣло прiобрѣтетъ еще большую цѣнность, когда эта дѣвочка будетъ все знать. Ему казалось жестокимъ и несправедливымъ рѣшенiе Ранцева отречься отъ дочери. Еслитогда съ этимъ рѣшенiемъ можно было какъ то согласиться, теперь это было напрасно. Чуждая фантазiи голова Немо рисовала, какъ будетъ хорошо, когда дѣло ихъ станетъ развиваться. Ана одна во всемъ мiрѣ будетъ знать, кто это дѣлаетъ. Кто тотъ смѣлый, кто объявилъ войну коммунизму. Анѣ будетъ радостно сознавать, что это ея отецъ и тотъ инженеръ Долле, съ кѣмъ она такъ недавно ѣздила вмѣстѣ въ Булонскомъ лѣсу.

И капитанъ Немо въ это послѣднее свое Парижское утро поѣхалъ въ Булонскiй лѣсъ на Артемидѣ. Онъ волновался, какъ гимназистъ, какъ нѣкогда кадетомъ волновался онъ, ѣздя съ ея матерью. Молодо и потому прекрасно и прiятно было это чувство.

XXI

Была весна и совсѣмъ по иному выглядѣлъ Булонскiй лѣсъ въ нѣжной, пушистой прозрачности. Дали были зелены, голубѣли пруды и озера. Капитанъ Немо выѣхалъ нарочно позже и справился ѣздитъ ли миссъ Гербертъ. Она только что выѣхала.

Онъ встрѣтилъ ее на большой дорогѣ. Она ѣхала навстрѣчу и уже издали узнала его и, улыбаясь, привѣтливо замахала рукой. Она ѣхала не съ наѣздникомъ,

мистеромъ Томпсономъ. Ее сопровождалъ на ея сѣрой лошади молодой, очень красивый и очень стильно, по военному строго, одѣтый англичанинъ. Они ѣхали рядомъ и разговаривали.

— О, мосье Долле, какъ давно мы съ вами не видались! Я такъ безпокоилась о васъ. Думала, не больны ли вы, а вы все такой же нехорошiй, не сказали ни своего адреса, ни номера телефона. Право, я справляться о васъ хотѣла.

Она сильно, съ чувствомъ пожала его руку.

— Позвольте васъ познакомить: — мой кузенъ капитанъ Джемсъ Холливель.

Молодой человѣкъ приподнялъ котелокъ надъ головой. Они подали другъ другу руки.

— И, милый Джемсъ, вы не сердитесь на насъ, мы будемъ съ инженеромъ говорить по Русски. Онъ мнѣ не досказалъ самаго интереснаго про моего отца.

Холливель еще любезнѣе съ чуть замѣтной улыбкой приподнялъ котелокъ.

Капитанъ Немо и Ана ѣхали рядсмъ. Мистеръ Холливель немного позади.

— О, какой вы жестокiй!.. Развѣ можно такъ! На самомъ интересномъ мѣстѣ все прервать. Вы точно не вѣрите, что все, что касается моихъ Русскихъ родителей, такъ меня интересовываетъ. Мой отецъ живъ и сейчасъ?

— Да.

— Гдѣ же онъ теперь? Какъ бы я хотѣла его видѣть.

— Онъ во Францiи.

Она сдѣлала порывистое движеиiе. Ея лошадь забезпокоилась.

— Гдѣ?

И тогда капитанъ Немо, отдаваясь тому чувству, которое онъ такъ тщательно сохранялъ въ себѣ всѣ эти мѣсяцы, подробно разсказалъ Анѣ про кинематографическое общество «Атлантида», гдѣ распорядителемъ былъ онъ, а его помощникомъ ея отецъ.

Она прослушала это холодно. Казалось, она была разочарована. Капитанъ Немо это сейчасъ же почувствовалъ. И его это обрадовало.

«А вѣдь душа то въ тебѣ Петрика», — подумалъ онъ.

— Но, это, миссъ Ана, не вѣрно. Это общество только отводъ глазъ.

Она не поняла его.

— Что такое «отводъ глазъ»?

Онъ объяснилъ ей по-англiйски и продолжалъ по Русски:

— Мы поведемъ страшную, непримиримую войну съ коммунистами всего свѣта. На аэропланахъ мы прилетимъ въ Россiю…

— И мой отецъ?

— И вашъ отецъ, конечно. Вы понимаете: — ваша мать тамъ! Онъ можетъ ее еще и отыскать.

— Боже мой!

— Но вы понимаете, что намъ никто не позволитъ этого дѣлать и намъ нужно было найти такое мѣсто, гдѣ бы мы могли быть, какъ у себя дома.

— И вы нашли такое мѣсто?

— Да.

— Не говорите мнѣ, гдѣ оно? Я понимаю, какая это тайна! Они такъ сильны. Но я буду знать, когда и какъ вы кончите?

— Конечно… Въ концѣ концовъ и газеты про это узнаютъ и будутъ писать. Но, кромѣ того…

Она перебила его.

— Я узнаю все про моего отца. Я увижу его?

По ея теперешнему оживленiю Немо понялъ, что въ ней было чувство пренебреженiя къ кинематографу и радость, что это не кинематографъ, а большое военное предпрiятiе. Значитъ, она не современная, но такая, какъ Ранцевъ… Тоже… Донъ Кихотъ… И это укрѣпило его въ возможности сказать все.

— Мы широко используемъ и газы и пропаганду… Мы спасемъ Россiю. И тогда…

— И тогда вы приведете ко мнѣ моего отца. Но раньше вы пришлете ко мнѣ кого нибудь… предупредить меня… чтобы я могла его достойно принимать… Какъ героя!..

— Хорошо. Я пришлю къ вамъ одного стараго и очень почтеннаго человѣка. Онъ васъ зналъ еще тамъ, въ Маньчжурiи.

— Когда я была совсѣмъ малютка. Онъ, значитъ, зналъ моихъ родителей?

— Онъ былъ начальникомъ вашего отца.

— Кто же это?

— Генералъ Заборовъ.

Они возвращались домой. Ихъ разговоръ былъ долгiй и оживленный. Они очень много ѣхали шагомъ. Это было неудобно при мистерѣ Холливелѣ. Ана поняла это первая. Она обернулась къ своему кузену и сказала ему по-англiйски:

— He правда ли, Джемсъ, какая прекрасная лошадь у господина инженера?

— О yes, — флегматично протянулъ Холливель и подъѣхалъ къ нимъ.

У заведенiя госпожи Ленсманъ двѣ мощныя машины ожидали всадниковъ. Ана сердечно простилась съ капитаномъ Немо.

— Когда же вы ѣдете? — по Русски сказала она.

— Сегодня.

— Уже?… Какъ жаль, что я теперь, вѣроятно, не скоро васъ увижу.

Она крѣпко, можетъ быть, болѣе сильно, чѣмъ это позволяли приличiя, пожала руку Немо. Тотъ понялъ: это пожатiе относилось не къ нему, а къ ея отцу, и болѣе всего къ тому великому дѣлу, о которомъ онъ только что ей разсказалъ.

У машины Ана еще разъ кивнула головой капитану Немо. Холливель, согнувшись, влѣзъ въ карету и усѣлся на переднее выдвижное мѣсто. Громадный «Пакхардтъ» мягко тронулся и покатился по каменнымъ плитамъ мостовой.

Капитанъ Немо стоялъ подлѣ своего «Рольсъ-Ройса». Шофферъ держалъ открытой дверцу. Машина Гербертъ скрылась за поворотомъ.

«Сказать шофферу: — «за ними»!.. На улицу Henri Martin. Прiѣхать и выяснить все… Просить руки и сердца… Просить права надѣяться на будущее… Кажется, маленькiя слабости великихъ людей заходятъ слишкомъ далеко»…

Капитанъ Немо медленно, точно нехотя, залѣзъ въ свою карету. Машина не двигалась. Шофферъ, обернувшись къ Немо, смотрѣлъ вопросительно на него черезъ переднее опущенное стекло. Прошло нѣсколько мгновенiй, короткихъ, совсѣмъ незамѣтныхъ для шоффера, очень длинныхъ и мучительныхъ для капитана Немо. Его судьба рѣшилась. Счастье показало ему свое лицо. Что то личное появилось передъ нимъ первый разъ бъ его жизни.

«А какъ милый Петрикъ былъ бы удивленъ… Обрадованъ?… Кто знаетъ»?

Капитанъ Немо посмотрѣлъ на шоффера. Твердо, спокойно, какъ всегда, быть можетъ, чуть строже чѣмъ всегда, онъ сказалъ:

— Въ городъ Сенъ Назэръ… По Орлеанской дорогѣ.

XXII

Ранцевъ проснулся отъ мѣрнаго, глухого шума. Сквозь щели ставень мягкiй, бѣлый свѣтъ проникалъ въ маленькую, какъ каюта, комнату приморскаго пансiона. Ее вотъ уже недѣлю занимали Ранцевъ и Ферфаксовъ. Сильный, вдругъ поднявшiйся вѣтеръ порывами ударялъ въ ставню. Сосны и кедры глухо шумѣли въ саду. Было пасмурно. Ферфаксовъ, давно не спавшiй, сказалъ:

— Ты слышишь?… Какая буря!..

— Да… Кажется и дождь.

— Имъ не везетъ. Ранцевъ сталъ одѣваться.

— Бурдели, наши хозяева, вчера весь день плели гирлянды изъ зелени и цвѣтовъ. По всему городку шли приготовленiя къ сегодняшнему дню. Имъ нужны — солнце, хорошая погода… Подумай — праздникъ дѣтей. Бурдель вчера за стаканомъ рома разсказывалъ: — каждая мать, самая бѣдная, обшила, принарядила къ сегодняшнему дню свое дитя, чтобы полюбоваться имъ, чтобы гордиться имъ въ процессiи. А какая процессiя при гакой погодѣ! Съ ногъ валитъ.

— Пойдемъ, — сказалъ быстро одѣвшiйся Ранцевъ, — посмотримъ.

На улицѣ, идущей къ морю, они должны были схватиться за шляпы. Мелкiй песокъ морскихъ дюнъ и не то дождь, не то брызги океанской волны, сорванныя ураганомъ, били въ лицо и слѣпили глаза.

Сѣрое небо валилось въ море. Желто-зеленые валы непрерывной чередой, опушаясь бѣлой пѣной, съ ропотомъ и ревомъ шли на берегъ. Купальныя палатки ярко желтой парусины были сняты. Деревянныя будки прижались къ набережной. Къ нимъ, шипя, подкатывалась пѣна волнъ.

У океана вѣтеръ казался тише. Мелкiй дождь холодилъ лицо. Надъ моремъ клубился туманъ. Мысы по сторонамъ залива стояли въ сизой дымкѣ. Песчаные острова у входа въ океанъ обозначались рѣзкими, бѣлыми полосами прибоя. Море было пустынно.

Вышка, откуда любители бросались въ воду, была сломана. Ея бревна носились по волнамъ. Какой то молодецъ въ черномъ купальномъ костюмѣ входилъ въ воду, доходилъ до первыхъ большихъ волнъ, но не рѣшался идти дальше и отпрыгивалъ, фыркая и захлебываясь. Двѣ англичанки стояли на пескѣ пляжа. Вѣтеръ окрутилъ ихъ юбки около ногъ и точно хотѣлъ copвать съ нихъ платья. На набережной не было обычныхъ гуляющихъ.

— Невеселая картина, — сказалъ Ранцевъ, — море показываетъ намъ свой нравъ.

— А знаешь, — вглядываясь вдаль охотничьими зоркими глазами, сказалъ Ферфаксовъ, — погода еще исправится. Ты видишь, какъ блѣднѣетъ на небосклонѣ небо. Тамъ какъ бы просвѣчиваетъ синева.

— Пойдемъ, порадуемъ старика Бурделя. Хозяинъ виллы «Les Rossignoles» большими садовыми ножницами рѣзалъ цвѣты, опустошая клумбьь

— Вы были на морѣ, - спросилъ онъ. — Ну какъ?

— Мнѣ кажется прояснитъ, — на ужасномъ Русско-шофферскомъ французскомъ языкѣ сказалъ Ферфаксовъ.

— Вы думаете?… Да, конечно… Иначе и быть не можетъ… Должно, обязательно должно прояснить.

— Вы все таки вѣшаете гирлянды, — сказалъ Ранцевъ.

— А какъ же… Моя жена съ мадамъ Манганъ уже начали работать. Какъ же иначе, — съ печалью въ голосѣ и со слезами на глазахъ сказалъ Бурдель, — праздникъ Fete Dieu. Богъ придетъ къ намъ. Онъ пройдетъ мимо нашей виллы. Все Ему… Все, что имѣемъ.

Бурдель съ какою то яростью отхватилъ ножницами громадную, прекрасную, только что распустившуюся розу.

— Богъ и Родина — все прекрасное на свѣтѣ. И Богъ придетъ къ намъ. А вдругъ… Нѣтъ этого не можетъ быть… Ну, какъ преосвященный отмѣнитъ процессiю?… Изъ за дождя…

— Какого тамъ чорта дождя, — воскликнулъ Ферфаксовъ, — вы только посмотрите!

Онъ вывелъ старика изъ садика, гдѣ туйи и сирени, росшiя у калитки заслоняли небосклонъ и показалъ вдаль. Вѣтеръ гналъ тучи, снимая сѣрую пелену съ волнъ. Надъ островами голубое сверкало море.

— Буря гонитъ тучи на Парижъ. Скоро будетъ совсѣмъ ясно. Солнце будетъ… Да и вѣтеръ сталъ замѣтно тише.

— Ахъ, далъ бы Богъ… Далъ бы Богъ… Вы подумайте, мосье Ранцевъ, наши школьники будутъ всѣ въ одинаковыхъ синихъ костюмахъ съ бѣлыми лентами… Они будутъ первый разъ играть на фанфарахъ… И дѣвочки всѣ въ бѣломъ съ кисейными вуалями, въ цвѣтахъ. Какъ же можно — дождь?… Сегодня Богъ придетъ къ намъ!..

XXIII

Въ три часа дня жидкiй благовѣстъ въ одинъ колоколъ затрезвонилъ на городской площади. Ранцевъ и Ферфаксовъ пошли на его призывъ.

Небольшая новая каменная церковь стояла на песчаномъ холмѣ дюны. Два марша лѣстницы изъ дикаго камня сходились на площадкѣ на серединѣ дюны и опять расходились, направляясь къ церковнымъ дверямъ. Темная, блестящая зелень лавровъ и миртъ, нѣжные листики стриженыхъ буксовъ яркими пятнами ложились на камни… Вдоль лѣстницы, отъ низа и до верха, полуприкрытыя каменными перилами, точно пчелки въ ульѣ, работали молоденькiя дѣвушки въ бѣлыхъ платьяхъ. Онѣ торопились украшать цвѣтами церковь. Однѣ растягивали длинное бѣлое полотнище надъ площадкой, другiя проворно и ловко нашивали на него розовыя розы к красные пiоны, образуя большой и широкiй крестъ изъ живыхъ цвѣтовъ. Третьи раскладывали вдоль перилъ миртовыя вѣтки, украшенныя маленькими розочками…

Прояснивало. Солнце нѣтъ, нѣтъ, да и пробьется сквозь тучи и осiяетъ своими лучами церковь, цвѣты и трудящихся дѣвушекъ. Точно съ неба пошлетъ имъ благословенiе.

По лѣстницѣ почти непрерывной вереницей шли старыя женщины въ черныхъ высокихъ Бретонскихъ наколкахъ и мужчины въ длинныхъ старомодныхъ потертыхъ сюртукахъ. Они, молча, входили въ узкiя дубовыя двери и исчезали за ними. Когда открывались двери, изъ церкви доносилось гудѣнiе органа и пѣнiе женскаго хора. Пѣли что то нѣжное и трогательное, что такъ подходило такъ отвѣчало, составляя полную гармонiю съ цвѣтами, бѣлымъ пчелкамъ-дѣвушкамъ, трудившимся у храма.

Въ церкви было свѣтло, торжественно и нарядно.

Она была каменная, длинная, «кораблемъ», съ тонкими бѣлыми колоннами, съ двумя рядами высокихъ узкихъ, стрѣльчатыхъ оконъ. Между колоннъ, подъ потолкомъ, свисали бѣлыя гирлянды бумажныхъ цвѣтовъ. У одного изъ оконъ стояла модель паруснаго, трехмачтоваго брига. У колоннъ всѣ статуи святыхъ были обвиты цвѣтами.

Скамьи были заняты. Впереди сидѣли дѣти. По одну сторону мальчики въ синихъ курточкахъ матросскаго образца, съ большими бѣлыми, шелковыми бантами на лѣвомъ плечѣ, по другую все было бѣло отъ кисейныхъ наколокъ и бѣлыхъ цвѣточныхъ вѣнковъ. Сзади сидѣли старые мужчины и женщины, всѣ въ черномъ. Ранцевъ не замѣтилъ среди мужчинъ — людей средняго, его, возраста. Они молчаливо и незримо присутствовали на Богослуженiи, глядясь съ мраморныхъ досокъ длинными колоннами золотомъ начертанныхъ именъ съ надписью наверху: — «Morts pour la Patrie».

Отъ бѣлыхъ гирляндъ, отъ бѣлаго свѣта, идущаго съ двухъ сторонъ черезъ окна — въ церкви была несказанная свѣтлая красота. Но особенно глубокимъ, небесно чистымъ и прозрачнымъ казался свѣтъ въ нишѣ алтаря, окруженнаго невидимыми изъ церкви окнами. Тамъ въ глубокомъ свѣтѣ цвѣтныхъ стеколъ, точно съ неба спускались на землю, тая въ сiяющемъ эфирѣ, прекрасная статуя Божiей Матери изъ Лурда. Раскрашенный камень голубыхъ ея ризъ, бѣлыя лилiи въ ея розовыхъ рукахъ, свѣтлый Ликъ Божественной красоты въ этомъ свѣтѣ казались по неземному прекрасными.

Жиденькiй органъ игралъ псалмы. И все шли въ церковь люди, опускали руку въ чашу съ водой, быстро преклоняли колѣно, присѣдая, и проходили вглубь къ алтарю. Тамъ шла суета приготовленiй къ процессiи.

Французское, трехцвѣтное знамя, обшитое золотою бахромою стояло, не колышась. Взметнулись вверхъ вынимаемыя изъ гнѣздъ почетными стариками пестрыя хо-ругви. Старухи потянулись изъ церкви. На площади была толпа. У булочной, гдѣ на верандѣ англичане пили чай, стояли автомобили.

Кое гдѣ вдоль улицъ садовыя ограды виллъ были украшены бѣлыми съ красными полосами полотнищами. По нимъ узоромъ были нашиты зеленые листики и цвѣта. Розовыя, мелкiя, вьющiяся розы и зелень туiй были насыпаны по черному гудрону шоссе.

Мѣдный колоколъ билъ назойливо и мѣрно. Изъ дверей храма ему отвѣчали органъ и пѣнiе хора. Эти звуки отрывали отъ земли и уносили къ чему то прекрасному, далекому, свѣтлому, радостному, гдѣ не было земныхъ заботъ и печалей. Это настроенiе передавалось Ранцеву и радовало его. Божiя Матерь изъ Лурда, покровительница этого храма, точно явилась благословить его передъ отъѣздомъ.

Старикъ съ сѣдыми густыми волосами — вѣтеръ трепалъ ихъ и игралъ съ ними — въ черномъ пиджакѣ вынесъ изъ церкви длинную малиноваго бархата тяжелую хоругвь, расшитую золотомъ. На хоругви масляными красками была написана Лурдовская Божiя Матерь. Хоругвеносецъ прошелъ мимо пестрыхъ выставокъ товаровъ въ окнѣ большого «универсальнаго» магазина и сталъ посерединѣ улицы, обозначивъ голову процессiи.

Изъ двора церкви къ нему выбѣжали и пристроились человѣкъ двадцать мальчиковъ въ синихъ курточкахъ. Ихъ лица подъ круглыми бѣлыми шапочками были серьезны. Изъ церкви потянулись сопровождаемыя матерями маленькiя дѣти, всѣ въ бѣломъ, съ букетами цвѣтовъ въ рукахъ. Четыре парадно одѣтыхъ мальчика съ большими шелковыми бѣлыми бантами на плечахъ вынесли на носилкахъ статую Христа. За нею слѣдовали дѣти съ маленькими бумажными хоругвями. Дѣвушки въ бѣломъ, за ними юноши въ синемъ, а дальше подъ тяжелымъ балдахиномъ малиноваго бархата медленно шествовалъ, точно изнемогая подъ тяжестью золотомъ шитыхъ ризъ, священникъ.

За нимъ развязно, пряча папиросы въ рукава помятыхъ синихъ пиджаковъ, вышли городскiе музыканты. Дальше шла толпа. Мужчины отдѣльно впереди, за ними женщины.

Мосье Бурдель подошелъ къ Ранцеву. Красное лицо его сiяло. На сѣрыхъ, старыхъ, выцвѣтшихъ глазахъ играла слеза.

— Г-ммъ, — сказалъ онъ, хватая Ранцева за рукавъ.

— Вы думаете, бошей побѣдили тамъ?… въ Парижѣ?… Ecole laïque?… Идiоты!.. Если бы не мы?… He наше духовенство?.. ну и, конечно, ваша Русская благородная помощь — боши были бы въ Парижѣ!.. Это мы, вѣрующiе католики… Мы такiе вотъ, какъ Кастельно и Фошъ, — это наши вѣрующiе, не смотря ни на что офицеры и солдаты отстояли Францiю. Вы посмотрите — все ленточки почетнаго легiона и военной медали на молящихся… А тѣ думаютъ… Безъ вѣры?… Безъ Бога?… Когда не будетъ вѣры, не будетъ Бога — не станетъ и Францiи… Et voila tous…

XXIV

Размѣренно и негромко впереди ударилъ барабанъ. Процессiя тронулась вверхъ по улицѣ.

«Тамъ… тамъ… тамъ»… — раздавалось впереди. Нѣжные дѣвичьи голоса запѣли въ головѣ колонны.

Вѣтеръ рвалъ голоса. Въ глубинѣ колонны дѣвушкамъ вторили мужчины. Они шли по три въ черномъ, кто въ сюртукѣ, кто въ блузѣ, кто въ пиджакѣ. Ихъ лица были серьезны. Они несли въ рукахъ маленькiя тетрадки и, слѣдя по нимъ, подхватывали слова плавно колы-хавшагося въ воздухѣ гимиа.

Мотивъ гимна принялъ джазъ-бандный городской оркестръ. Корнетистъ надулъ щеки и заигралъ. Трубы подхватили. Грустно запѣлъ саксофонъ. Голоса неслись къ небу и точно раздвигали на немъ тучи. Клочокъ синяго неба сталъ величиною съ простыню. Свѣтъ золотыми лучами брызнулъ и заигралъ блестками на ризахъ, на вышивкахъ балдахина, на звѣздѣ съ причастiемъ, на трубахъ и барабанахъ. Вѣтеръ колыхалъ хоругвь. Лурдская Божiя Матерь плыла надъ толпой. Бумажные флажки трепетали въ дѣтскихъ рукахъ. Матери врывались въ ряды дѣтей и поправляли потревоженное вѣтромъ платье.

Enfants de choeur въ длинныхъ красныхъ и голубыхъ юбкахъ съ глубокими складками, въ пелеринахъ, накрытыхъ кружевами, шли впереди балдахина. Подъ балдахиномъ кюре съ французскимъ длиннымъ и прямымъ носомъ и съ узкой сѣдѣющей бородой, свѣтски воспитанный, по духовному благостный, шелъ чинно и важно съ сознанiемъ святости совершаемаго имъ. За нимъ подъ пестрымъ расшитымъ золотомъ зонтикомъ, медленно шаркая по цвѣтамъ, устилавшимъ шоссе, больными ногами, шелъ старикъ священникъ въ круглой шапочкѣ. У него было рѣзкое лицо и острые сѣрые глаза. Онъ несъ въ рукѣ звѣзду съ вложенной въ нее облаткой причастiя.

Народъ выходилъ изъ домовъ и лавокъ. Онъ становился вдоль дороги, и, когда приближалось къ нему причастiе, преклонялъ колѣни.

И только сзади равнодушные, нетерпѣливые, безвѣрные, холодные автомобили дерзко крякали рожками, пытаясь обогнать процессiю. Навстрѣчу имъ вѣтеръ несъ обрывки священнаго гимна, голоса вѣрующихъ дѣтей, женщинъ и стариковъ и звуки мѣднаго хора.

Вѣтеръ плескалъ хоругвями. Длинныя вуали дѣвочекъ развѣвались надъ толпою узкими бѣлыми дымами.

Процессiя обогнула кварталъ и направилась къ морю. Она не пошла къ Казино и большимъ отелямъ. Тамъ было холодно и точно враждебно къ этой тонкой и чистой вѣрѣ. Она не пошла и къ Мэрiи, гдѣ не были повѣшены праздничные флаги, гдѣ все показывало равнодушiе государства къ церкви. Она обошла кварталы маленькихъ виллъ, домики рыбаковъ и мелкихъ торговцевъ. Она точно боялась стѣснить и помѣшать автомобилямъ и жалась въ сторону отъ служителей Золотого Тельца.

Ранцевъ и Ферфаксовъ въ православной Россiи видали крестные ходы. Они видали ихъ и въ столицахъ и въ маленькихъ селахъ. Вездѣ въ старой Россiи, какъ бы ни былъ бѣденъ приходъ, крестный ходъ шелъ, торжествуя. Властно развѣвались хоругви и было сильно и полно вѣры пѣнiе грубаго иногда, но всегда смѣлаго хора: — «Богъ Господь и явися намъ»!..

Здѣсь гимнъ звучалъ робкою, смиренною, неувѣренною мольбою. И звуки оркестра не могли укрѣпить его. Шло очень много дѣтей. Правъ былъ Бурдель. Матери не пожалѣли ни денегъ, ни труда — онѣ принарядили ихъ. И думалъ Ранцевъ: — «какая вырастетъ новая Францiя?… Оставятъ ли на всю жизнь въ этихъ маленькихъ душахъ волнующее воспоминанiе развѣвающiяся хоругви, золотое сiянiе звѣзды, мѣрное пѣнiе, преклоненiе колѣнъ, сладкая вѣра, что Богъ сошелъ на землю и шествуетъ среди людей — или ихъ покоритъ и оторветъ отъ вѣры зычный голосъ автомобильнаго клаксона?… Останется у нихъ воспоминанiе о медленномъ шествiи по городку съ самимъ Богомъ — какъ тихая пристань, куда можно будетъ уходить усталой душѣ отъ свѣтскихъ бурь — или безвѣрная школа навсегда сотретъ тихую радость испытаннаго когда то сладкаго волненiя»?…

За каменной оградой набережной, по песчаному пляжу ходили зеленые бѣлопѣнные валы. Надъ безкокечными просторами моря сiяло блѣдно голубое небо. Бѣлыми дымками развѣвались кисейныя вуали дѣвушекъ, и трепетали безчисленные флажки въ рукахъ дѣтей. Надъ пестрою толпою медленно плылъ лиловый въ золотѣ балдахинъ. Богъ шествовалъ вдоль моря. И обрывками — то дѣвичьими голосами, то звуками оркестра, то несмѣлымъ хоромъ мужчинъ, поющихъ въ унисонъ, подъ мѣрный грохотъ барабана: — «тамъ… тамъ… тамъ…» доносилось:

— Reste avec nous et bênis nous, Seigneur![5]Господи буди съ нами и насъ благослови.

XXV

Ранцевъ и Ферфаксовъ вернулись съ крестнаго хода умиленные и растроганные. Все перечувствованное ими казалось имъ хорошимъ предзнаменованiемъ для завтрашняго дня.

— Вотъ, какъ никакъ мы и помолились передъ путешествiемъ, — сказалъ Ферфаксовъ. — И стало какъ то спокойнѣе и увѣреннѣе на душѣ.

Госпожа Бурдель встрѣтила ихъ встревоженная, какъ бываютъ всегда встревожены тихiе, простые люди, живущiе покойною, безмятежною, размѣренною жизнью, когда приходятъ телеграммы.

— Господинъ Ранцевъ, вамъ телеграмма.

Ранцевъ взялъ маленькiй голубой, плотно заклеенный листочекъ, торопливо распечаталъ его и взглянулъ.

— «Прiѣзжайте немедленно. Ваше присутствiе необходимо. Нордековъ».

Ранцевъ сейчасъ же разсчитался съ хозяевами, поблагодарилъ ихъ за гостепрiимство, нанялъ автомобиль и помчался съ Ферфаксовымъ въ Сенъ Назэръ, гдѣ на пароходѣ «Немезида» собрались статисты кинематографическаго общества «Атлантида».

Пароходъ стоялъ на рѣкѣ Луарѣ. На немъ вчера были закончены ремонтныя работы и погрузка имущества и пассажировъ. Все было готово къ отплытiю. Ждали прiѣзда капитана Немо. Ранцевъ долженъ былъ на скромной и непримѣтной виллѣ дождаться его и съ нимъ прiѣхать на «Немезиду».

Едва Ранцевъ прошелъ въ свою каюту, къ нему постучали.

Генералъ Чекомасовъ и Нордековъ желали видѣть его по весьма важному дѣлу. Они прошли въ каюту съ серьезными, замкнутыми лицами и плотно притворили за собою двери.

— Петръ Сергѣевичъ, — торжественно началъ Нордековъ, — мы къ вамъ по весьма и весьма тревожному вопросу.

Онъ посмотрѣлъ на Чекомасова. Тотъ молчалъ.

— Садитесь… Я васъ слушаю, — сказалъ Ранцевъ и указалъ гостямъ на койку, а самъ сѣлъ на стулъ у иллюминатора каюты.

— Дѣло вотъ въ чемъ, — началъ, волнуясь, Нордековъ. — Пока мы занимались въ Парижѣ… Ну тамъ… Кинематографическое общество «Атлантида» что ли… и прочее… все шло хорошо… Здѣсь моимъ людямъ впервые пришлось встрѣтиться, столкнуться, такъ сказать, познакомиться со всѣмъ составомъ труппы. Мы приняли участiе и въ погрузкѣ, по вашему приказу… Тяжелые ящики… Очень ихъ много… Масса консервовъ… И понимаете, ни одного фотографическаго аппарата… Прибавьте къ этому: — вездѣ тайна… Тутъ интернацiоналъ какой то… Обезьяно подобный профессоръ нѣмецъ, не подпускающiй къ своимъ ящикамъ. Капитанъ — финляндецъ… Тоже въ решпектѣ всѣхъ насъ держитъ… Туда не ходи, этого не тронь… Команда — Бретонцы… Хмурый народъ… Вездѣ рогатки… Часовые… И часовые — нѣмцы… Всѣ какъ бы въ формѣ… Ну съ этого и пошло…

Онъ замолчалъ, тяжело дыша. Ему видимо трудно было все это сказать.

— Что же пошло? — строго спресилъ Ранцевъ.

— Правду то сказать, — вмѣшался въ разговоръ генералъ Чекомасовъ, — это началось еще въ Парижѣ. Вы понимаете, какъ ни велика была тайна… но близкимъ, роднымъ сказали… Пошла сплетня… А вы знаете Парижъ эмигрантскiй съ его ревностью, завистью и злобою.

— Кинематографическое общество «Атлантида «… Чего же еще надо?

— Такъ, видите ли, Петръ Сергѣевичъ, одинъ изъ нашихъ союзовъ…

— Очень мощный союзъ, имѣющiй представителей по всему свѣту, — вставилъ Чекомассвъ, — союзъ профессiональный…

— Имѣющiй почти такое же влiянiе, какъ Обще-Воинскiй Союзъ, произвелъ черезъ своихъ членовъ по всѣмъ странамъ анкету и опросилъ всѣхъ работниковъ кинематографическаго дѣла.

— И что же?..

— Ну и знаете, что выяснилось?… Ни Морисъ Шевалье, ни Рамонъ Новарро, ни Харри Куперъ, Дугласъ Фербанксъ, Бастеръ Кингтонъ, Шарло Чаплинъ, Иванъ Петровичъ, я не говорю уже про Русскихъ фильмовиковъ — Мозжухина, такъ же никто изъ «старъ», — ни Мери Пикфордъ, ни Глорiа Свансонъ, ни Сюзи Вернонъ, Лили Дамита, наши Ольга Чехова, Киса Куприна, ни нѣмка Хенни Портенъ, словомъ никто изъ людей, близкихъ къ кинематографическому мiру ничего никогда не слыхалъ объ «Атлантидѣ«и не велъ съ нею никакихъ переговоровъ. И это привело всѣхъ насъ въ большое смущенiе.

— Какое вамъ-то дѣло, какихъ артистовъ беретъ наше общество? Развѣ мало такихъ фильмъ, гдѣ совсѣмъ и не требуется первыхъ артистовъ?…

— Да, конечно, — вѣско сказалъ Чекомасовъ. — Но я не знаю фильмы, гдѣ бы были нужны хорошо поддѣланные совѣтскiе паспорта, или цѣлыя библiотеки совѣтскихъ книгъ и изданiй? Экранъ такой ужъ точности не требуетъ. Это каждому изъ насъ понятно.

— Значитъ и вы болтали? Чекомасовъ смутился.

— Я не болталъ, — густо краснѣя, сказалъ онъ, — но я не могъ про это промолчать, когда этотъ вопросъ серьезно обсуждался.

— У васъ было собранiе?… митингъ? — не скрывая своего отвращенiя сказалъ Ранцевъ.

— Митингъ, не митингъ… Нѣтъ… Зачѣмъ же такъ говорить!.. Но согласитесь?… Насъ нанимали на одно, а везутъ совсѣмъ на другое…

— Но, позвольте, Георгiй Димитрiевичъ, вы же сами знаете, у насъ уже была съемка.

— Какая же это съемка?… Курамъ на смѣхъ, Петръ Сергѣевичъ… Отъ меня, изъ цѣлой моей роты статистовъ взяли одного… И кого же!? Фирса Агафошкина!..

Возили его въ Лондонъ, таскали по Парижу, возили еще, кажется, въ Италiю… Этотъ болванъ ничего толкомъ и разсказать не могъ. Общество держитъ массу статистовъ, а снимаеть какiя то точно видовыя фильмы и монтажъ ихъ поручаетъ чужому французскому обществу… Это только усугубило подозрѣнiя, что дѣло то совсѣмъ не въ съемкахъ…

— Хорошо… Допустимъ, что и точно дѣло не въ съемкахъ. Васъ нанимали въ кинематографическое общество «Атлантида» для съемки опасной фильмы. И вамъ это объявляли… Въ вашихъ контрактахъ даже оговорена пенсiя вашимъ семьямъ, если бы съ вами что либо случилось. Вы шли на это… Добровольно… Васъ кикто не понуждалъ…

— Да шли… На съемки… Можетъ быть, съ хищными звѣрями, какъ въ Trader Horne'ѣ… Но на авантюру?…

— Авантюру?… Какая тамъ авантюра!.. Вы видѣли, взяты сами крѣпкiе… Самые вѣрные члены Обще-Воинскаго Союза… Лучшiе офицеры, казаки и солдаты… Военные изъ военныхъ… Бѣлые изъ бѣлыхъ…

— Вѣрно… вѣрно-съ все это… Но вотъ мнѣ, Петръ Сергѣевичъ, задаютъ вопросы… Ну и я слышалъ тоже про это… А если все это ловушка? Новая работа пресловутаго чекистскаго треста?… А вотъ выйдемъ мы, знаете, въ море, а тамъ насъ нѣмцы и французы — Богъ ихъ знаетъ, что они за люди, моя вторая то полурота, окружатъ насъ, свяжутъ, посадятъ въ трюмъ и отвезутъ куда угодно… Хотя въ Бѣлое море, на Соловки?… Почему команда не Русская?… А сколько, между прочимъ, у насъ набрано моряковъ! Если капитанъ Немо не довѣряетъ намъ, почему мы должны ему такъ слѣпо вѣрить?…

— Вы мнѣ вѣрите?… Вы же меня не первый день знаете…

— Вамъ, Петръ Сергѣевичъ, да… Вы, офицеръ… Но, развѣ вы не можете быть сами обмануты?… Какъ мы вѣрили Кутепову, а Кутепова увезли же большевики, сумѣли заманить въ ловушку… Кто такое Капитанъ Немо?… Псевдонимъ?… Мы его не знаемъ… Онъ никогда и ни въ какомъ бѣломъ движенiи не участвовалъ. Его никто изъ, нашихъ признанныхъ вождей не знаетъ. Мы его даже никогда не видали… По крайней мѣрѣ люди моей полуроты, — съ большимъ волненiемъ сказалъ Нордековъ.

— На дѣло ухлопана уйма денегъ, — спокойно и разсудительно сказалъ Чекомасовъ, — откуда же эти деньги?… Кто поручилъ капитану Немо его работу? Кто ее оплачиваетъ? Изъ какихъ источниковъ питается вся эта громадная организацiя?.. Вотъ вопросы, которыми насъ, старшихъ, здѣсь засыпали. Мы отлично знаемъ, что на бѣлое дѣло денегъ никогда никто не давалъ, и, значитъ, если есть деньги, и большiя притомъ, — то эти деньги даны на красное дѣло. Это большевицкiя деньги, Ранцевъ. Вы не волнуйтесь. Обсудимъ все хладнокровно. Вы отлично знаете, что каждый изъ насъ готовъ отдать свою жизнь за Родину. И я, между прочимъ, занимаясь изготовленiемъ фальшивыхъ паспортовъ и документовъ, считалъ, что это для Родины и объ одномъ только и думалъ, какъ ей послужить.

— Ну, такъ еще разъ, — въ чемъ дѣло?…

— Отъ насъ требуютъ полнаго довѣрiя и подчиненiя, что говорится безъ отговорочнаго, а какъ мы можемъ его дать, когда самимъ то намъ ничего не довѣряютъ. Фильмовое общество!.. Прекрасно!.. Ho по всему Парижу болтаютъ, что фильмовое общество «Атлантида» — новая продѣлка большевиковъ. Они сильны, Петръ Сергѣевичъ, охъ какъ сильны.

— Знаю это, — съ досадою сказалъ Ранцевъ. — Сильнѣе кошки звѣря нѣтъ… Кому же вы бы повѣрили, если вы и мнѣ не вѣрите?…

Чекомасовъ и Нордековъ не отвѣтили на вопросъ Ранцева. Въ каютѣ наступило долгое молчанiе. Было слышно, какъ растревоженныя дневною бурею волны Луары били и плескали о борта «Немезиды». Чуть скрипѣли канаты въ якорныхъ клюзахъ. Солнце, отражаясь о волны, играло зайчиками по бѣлому свѣже покрашенному потолку каюты.

Глубокимъ и тихимъ, безконечно печальнымъ голосомъ Ранцевъ сталъ говорить, медленно цѣдя слово за словомъ.

— У насъ былъ Великiй Князь Николай Николаевичъ… Рыцарь безъ страха и упрека… Враги признавали чистоту его побужденiй. Офицеры его обожали, какъ великаго полководца и. настоящаго патрiота. Когда на Зарубежномъ Съѣздѣ былъ поднятъ вопросъ о безъотговорочномъ ему подчиненiи — шестью голосами воздержавшихся — это предложенiе было отклонено. Ему… — не повѣрили… Что же, господа, тогда и думать нечего о какой бы то ни было работѣ для спасенiя Россiи?…

Ранцевъ замолчалъ. Никто ничего ему не возразилъ. Всѣ трое сидѣли подавленные и грустные.

— Вотъ и выходитъ, — все въ томъ же раздумьи, еще тише продолжалъ Ранцевъ, — безъ Государя мы ничего не можемъ. Безъ Государя мы просто бѣженская пыль… А и тому мы измѣнили.

Въ его голосѣ послышалось рыданiе, но онъ сейчасъ же справился съ собою.

— Слушайте, господа, — твердо и громко сказалъ онъ. — Я приму къ свѣдѣнiю все, что вы мнѣ говорили. Призовите вашихъ людей къ спокойствiю. Я дамъ имъ возможность завтра же убѣдиться въ ошибочности ихъ подозрѣнiй.

— Вся бѣда то въ томъ, — сказалъ Нордековъ, — что мы все это время, долгiе годы нашей эмигрантской жизни жили мечтами о прошломъ… Поминками стараго быта… Или думали о будущемъ, рисуя его совсѣмъ другими чертами. А вотъ прикоснулись къ настоящему, первый разъ стали что то дѣлать похожее на дѣло… оглянулись… и испугались.

— О прошломъ думаютъ — дураки, о будущемъ гадаютъ сумасшедшiе. Храбрые идутъ, не оглядываясь, — твердо сказалъ Ранцевъ. — Ступайте съ Богомъ.

Какъ только Чекомасовъ и Нордековъ вышли изъ каюты, Ранцевъ вызвалъ къ себѣ Ферфаксова. Онъ приказалъ ему вернуться на виллу «Les Rossignoles», дождаться тамъ капитана Немо, разсказать ему, что было и доложить ему, что при такихъ обстоятельствахъ, онъ, Ранцевъ, не считаетъ возможнымъ оставить пароходъ безъ себя.

XXVI

Капитанъ Немо съ Ферфаксовымъ на своей машинѣ прiѣхалъ въ два часа ночи. Онъ проѣхалъ прежде всего въ лоцiю, переговорилъ съ дежурнымъ чиновникомъ, показалъ готовые, выправленные на таможнѣ выпускные документы, вызвалъ лоцмана, и въ четвертомъ часу утра, когда все громадное устье Луары было затянуто густымъ туманомъ, на шлюпкѣ подошелъ къ «Немезидѣ».

Дежурный офицеръ шведъ его встрѣтилъ.

— Попросите ко мнѣ капитана Ольсоне, — быстро на ходу сказалъ ему Немо. — Ферфаксовъ, пройдите къ Петру Сергѣевичу, скажите, что я ожидаю его.

Немо спустился въ батарейную палубу, прошелъ къ своей просторной каютѣ, своимъ ключомъ открылъ ее и пустилъ свѣтъ. У двери каюты стоялъ часовой, рослый нѣмецъ, Нордековской второй полуроты.

— Капитана Ольсоне и господина Ранцева сейчасъ же пропустить ко мнѣ. Больше никого не пускать, — по-нѣмецки сказалъ Немо часовому.

— Zu Befehl, Herr Kapitan, — послѣдовалъ быстрый отвѣтъ.

Въ каютѣ пахло масляной краской, машиннымъ масломъ и моремъ. Иллюминаторъ былъ открытъ. Легкiй предъутреннiй вѣтерокъ трепалъ голубую занавѣску.

При яркомъ свѣтѣ электрическаго фонаря, вдѣланнаго въ потолокъ, стѣны, покрашенныя въ бѣлую краску и ярко начищенныя мѣдныя части блистали свѣжестью и новизной.

Въ двери каюты постучали.

— Кто тамъ?…

— Ранцевъ.

— Войди, Петръ Сергѣевичъ, я жду.

Ранцевъ не ложился. Въ сильномъ волненiи онъ дожидался Немо. Онъ зналъ, что въ каютъ компанiи да полуночи шло собранiе. И было много нездоровой критики и праздныхъ вопросовъ. «Почему нѣтъ вина?… Почему запрещено курить?… Куда и зачѣмъ насъ везутъ»? Настроенiе было приподнятое и безпокойное. Но, какъ Ранцевъ ни допытывалъ Нордекова, онъ ни на кого не могъ указать, чтобы кто мутилъ.

— Такъ, Петръ Сергѣевичъ, само собою выходило. Естественное безпокойство овладѣло людьми. Жребiй брошенъ… Ну и стало страшно, подъ влiянiемъ слуховъ и Парижской болтовни, такъ естественной при прощанiи. Какъ никакъ слишкомъ рѣзкая перемѣна жизни.

Теперь всѣ спали крѣпкимъ сномъ. Ранцевъ только что обошелъ пароходъ. Всюду была настороженная тишина. Поставленные по его указанiю часовые нѣмцы и французы были на мѣстахъ. Внизу глухо и мѣрно стучалъ Дизель, подавая электричество. Ранцевъ слышалъ, какъ причалила шлюпка и ожидалъ приглашенiя.

Ранцевъ хотѣлъ начать свой докладъ. Немо остановилъ его.

— Подождемъ Ольсоне.

Лицо Немо было задумчиво и скорбно. Онъ точно постарѣлъ за эту недѣлю на много лѣтъ.

Ольсоне не замедлилъ появиться. По морской привычкѣ онъ спалъ и на якорѣ однимъ глазомъ.

— Капитанъ, у васъ все готово къ отплытiю по указанному мною курсу?

— Есть. Все готово.

— Дизеля можете пустить немедленно?

— Есть. Дизеля можно пустить сейчасъ. Машина прогрѣта.

— Выбирайте якоря… Съ Богомъ… Туманъ не помѣшаетъ выйти изъ рѣки?

— Лоцманъ сказалъ: — видимость достаточная. Пойдемъ по теченiю самымъ малымъ ходомъ, только чтобы руля слушалась.

— Съ Богомъ, — повторилъ Немо, наклоненiемъ головы отпуская отъ себя капитана.

Онъ вышелъ въ корридоръ за капитаномъ и нѣсколько мгновенiй прислушивался къ тому, что дѣлается на пароходѣ.

Босыя ноги пробѣжали надъ головой. Будя ночную тишину застучала лебедка, выбирая якорный канатъ. Плеснула волна. Потомъ звонко и чеканно чисто сталъ отзванивать машинный телеграфъ на командномъ мостикѣ. «Динь… динь»… Мягко заработалъ винтъ. У Ранцева чуть закружилась голова. Пароходъ поворачивалъ по теченiю.

Въ распахнувшуюся отъ вѣтра занавѣску иллюминатора стало видно, какъ медленно поплыли мимо огни фонарей Сенъ Назэрскихъ улицъ и большое, высокое зданiе морской казармы.

Ровно и мѣрно, не нарушая тишины ночи, но сливаясь съ нею, стучала машина, и шелестѣла подъ килемъ разбуженная рѣчная волна.

— Ну, разсказывай мнѣ все безъ утайки, — сказалъ, входя въ каюту, Немо. Онъ погасилъ электричество и сѣлъ въ глубокое кожаное кресло, жестомъ приглашая Ранцева занять другое, противъ него.

Блѣдный, утреннiй свѣтъ освѣтилъ его усталое, измученное лицо. Зубы были стиснуты, и какая то новая, незнакомая Ранцеву, жестокая складка легла въ углахъ его рта.

XXVII

— Хорошо, — сказалъ Немо, когда Ранцевъ кончилъ свой докладъ. — Что же ты мнѣ прикажешь дѣлать?… Арестовать всѣхъ тѣхъ, кто своею болтовнею смущалъ другихъ?… То есть прежде всего начальниковъ… Силы для этого у меня найдутся. Связать ихъ и бросить въ трюмъ?… Сгноить ихъ голодомъ?… Повѣсить ихъ на нокахъ рей?… Привязать къ ихъ ногамъ ядра и въ саванахъ спустить на дно морское?… Что же все это можно… Въ моей власти… Мы скоро выйдемъ изъ территорiальныхъ водъ Францiи. На кормѣ виситъ флагъ такого крошечнаго государства, которое протестовать не станетъ. Да и никто ничего не узнаетъ. Ты, Петръ Сергѣевичъ, лучше меня знаешь офицерскую душу. Ты жилъ съ людьми, я жилъ съ наукой… Научи меня… Присовѣтуй мнѣ.

— Ихъ надо понять, — такъ тихо, что Немо едва разслышалъ, сказалъ Ранцевъ.

— И… простить, конечно, — съ ѣдкой иронiей кинулъ Иемо. — Да, это просто… По христiански… Все понимать и все прощать… и большевиковъ понять и простить…

— Прежде всего, Ричардъ Васильевичъ, тутъ кинематографическое общество «Атлантида».. И ничего другого они не знаютъ…

— Ну что же… Если это коммерческое предпрiятiе, съ которымъ они связали себя контрактами, значитъ можно и бунтовать?

— Они еще не бунтовали, — твердо сказалъ Ранцевъ.

— Это «еще» великолѣпно, — съ горечью воскликнулъ Немо. — Надо, значитъ, чтобы они меня, тебя убили и только тогда признать наличiе бунта. Я предпочитаю нападать, а не обороняться… Надо гасить волненiя и грядущiя революцiи и бунты въ самомъ ихъ зародышѣ.

— Имъ столько разъ измѣняли… Ихъ столько разъ обманывали…

— Оставь, — съ брезгливой гримасой махнулъ рукой Немо. — He отъ тебя мнѣ это слышать. Кто имъ измѣнялъ?… Это они измѣняли… Это они слушали профессорскую клевету съ думской трибуны, и считали себя въ правѣ измѣнить присягѣ… Что, — повысилъ голосъ Немо, замѣтивъ, что Ранцевъ хочетъ возразить ему. — Государь имъ измѣнилъ?… Государь обманулъ ихъ?… Государь былъ вѣренъ до самой смерти и Россiи и своему долгу и даже покинувшимъ его и предоставившимъ его своей судьбѣ союзникамъ.

— Государь отрекся отъ Престола и приказалъ всѣмъ намъ служить Временному Правительству. Въ этомъ ихъ оправданiе.

— Однако, слышалъ я, ты этому правительству отказался присягать.

— Я что же?… Я не въ счетъ… Я — Донъ Кихотъ.

— Ну, ладно… А Деникинъ, Колчакъ измѣнили?… Какъ стало тяжело — ихъ покинули…

— He офицеры.

— Нѣтъ… И офицеры… Вся исторiя этого нашего сверхъ подлаго времени такъ напоминаетъ мнѣ Смутное Время 1605–1613 годовъ. Такое же шатанiе отъ королевича Владислава къ Лжедимитрiю, отъ Лжедимитрiя къ Тушинскому вору, отъ него къ Пожарскому, Ляпунову… Такъ и тутъ отъ гетмана Скоропадскаго къ Махно, отъ Махно къ большевикамъ, отъ Деникина къ кубанской радѣ… И сами не знаютъ, чего хотятъ.

— Не офицеры, — еще разъ строго повторилъ Ранцевъ.

— А тутъ не офицеры, — жестко съ упрекомъ сказалъ Немо. — Вотъ, думалъ я, прошло столько лѣтъ нашего несчастья и, кажется, такъ ясно стало видно, что нельзя же ничего такъ таки и не дѣлать и, сложа руки, смотрѣть, какъ гибнетъ Россiя… Вотъ, придумалъ я, всѣмъ пожертвовалъ, набралъ лучшихъ людей… Мы еще ничего не сдѣлали, ничего не начали, а уже броженiе и эти такъ знакомые «разговорчики»… Что же мы за люди? Куда мы годимся? Какъ осудить насъ исторiя!

— Это потому, — твердо, прямо въ глаза глядя Немо, сказалъ Ранцевъ, — что они совсѣмъ не знаютъ, куда и зачѣмъ ихъ везутъ? Они вѣдь даже и тебя не знаютъ, что ты за человѣкъ?

— Они знаютъ тебя.

— Ну… Кто я!..

— Ты — Ранцевъ… Ты Русскiй офицеръ и твоего слова имъ должно быть вполнѣ достаточно… Что же они?… Ужели — трусы?…

— Нѣтъ, они не трусы, — съ силою сказалъ Ранцевъ. — Идти и умирать въ бою — это храбрость, и она у нихъ, у всѣхъ, есть. Но быть, какъ думаютъ они, обманомъ отвезенными въ чрезвычайку и тамъ перебитыми, какъ скотина — это не храбрость, а глупость. Это безславная и гадкая смерть. Вся обстановка нашего похода такова, что похоже на то, что ихъ куда то нарочно везутъ не на войну, а для того, чтобы предать. И я ихъ психологiю понимаю.

— И прощаешь.

— Нѣтъ. Не прощаю. Но считаю нужнымъ теперь же открыть имъ глаза, посвятить ихъ во всю ту работу, которая ихъ ожидаетъ, и тогда судить ихъ. Теперь, когда мы на пароходѣ и въ морѣ, предателей бояться не приходится. А если бы таковые и явились, — мы и сами съ ними справимся. Да ты увидишь, какъ и сами они тогда отнесутся къ предательству. Я повторяю тебѣ: и я и Ферфаксовъ набрали тебѣ такихъ людей, въ храбрости которыхъ сомнѣваться не приходится… Честные, доблестные Русскiе офицеры…

— И… съ мѣста… «разговорчики»…

— He забудь, что они пережили… Они пережили революцiю. Это не забывается… Если бы это было при Государѣ?

— Однако, почему нибудь у насъ не стало Государя… Онъ не даромъ отрекся… И никто не помѣшалъ его отреченiю.

Что могъ на это возразить Ранцевъ? Онъ замолчалъ.

Немо низко опустилъ голову. Вся его фигура, согнувшаяся, точно сложившаяся въ креслѣ, показывала глубокое удрученiе. Онъ тяжело вздохнулъ, провелъ рукою по густымъ, бѣлымъ волосамъ, по лицу, крѣпко зажмурился, точно прогоняя какую то тяжелую, назойливую мысль, поднялъ голову, и, вставъ съ кресла, подошелъ къ письменному столу, устроенному у лѣвой переборки каюты. Онъ взялъ большой блокъ нотъ и сталъ писать на немъ короткiя записки, отрывая листокъ за листкомъ.

Всходившее солнце бросило золотой лучъ въ иллюминаторъ и освѣтило его сильную, крѣпкую спину. Ранцевъ сидѣлъ не двигаясь. Въ окна иллюминатора видны были далекiе, низкiе, зеленые берега Луары. Они проносились съ большою быстротою. Сильнѣе стучала машина, и корпусъ парохода мѣрно вздрагивалъ. Вода шипѣла подъ килемъ и пѣнными полосами, блистая на солнцѣ, бѣжала къ берегу.

Чуткое ухо Ранцева улавливало пробужденiе пассажировъ парохода «Немезида».

Немо тяжело поднялся со стула. Въ рукѣ у него были написанныя имъ записки.

— Прикажи, — сказалъ онъ, — разнести по адресамъ… Я хотѣлъ… Я считалъ нужнымъ… не разсуждая… По военному… Ну что же… Разговорчики — такъ разговорчики — видно безъ нихъ не обойдешься… Ступай. Тутъ есть и касающееся до тебя.

XXVIII

Весь день на пароходѣ шла дѣловая суета. Нордековъ съ ротнымъ каптенармусомъ, взводными командирами, унтеръ-офицерами и вызванными изъ взводовъ прiемщиками получалъ въ трюмѣ отъ Дрiянскаго винтовки, пулеметы, патроны, аммуницiю, бѣлыя, тропическiя куртки, соломенныя легкiя широкополыя шляпы, сабли и револьверы для офицеровъ.

При видѣ настоящаго прекраснаго оружiя «разговорчики» смолкли. Всѣ стали серьезны. Если даже и правда, что везли ихъ къ большевикамъ, то везли не безоружными.

Получили приказы и Вундерлихъ и Лагерхольмъ и засуетились по своимъ просторнымъ каютамъ, гдѣ у нихъ были лабораторiи и мастерскiя.

Ранцевъ, прочитавъ длинную и подробную инструкцiю, набросанную ему нервнымъ почеркомъ капитана Немо, собралъ у себя всѣхъ начальниковъ и капитана 1-го ранга Волошина, завѣдывавшаго морской частью и въ продолженiе четырехъ часовъ подробно обсуждалъ съ ними программу дѣйствiй.

Съ закатомъ солнца спустили кормовой флагъ того экзотическаго государства, за которымъ числилась «Немезида». На носу, кормѣ и по бортамъ ставили пушки Гочкиса и митральезы. Пароходъ приводился въ боевое положенiе.

Когда стемнѣло, за кормою спустили деревянную стремянку для рабочихъ, провели провода къ электрическимъ переноснымъ фонарямъ, и Дружко, онъ былъ взятъ Ранцевымъ, какъ вѣрный человѣкъ и по художественной части, спустился съ рабочими на стремянку. Они отвинтили названiе парохода «Nemeside» и наименованiе порта, закрасили мѣста буквъ и привинтили заранѣе заготовленныя буквы: «Мститель» и «С.-Петербургъ»…

Работа на пароходѣ шла почти всю ночь. Морскiе офицеры и гардемарины подъ руководствомъ капитана Волошина прибирали по военному «Мститель».

Немо не выходилъ изъ каюты.

Мертвая зыбь, остатокъ воскресной бури, улеглась. Качка была мѣрная, и страдавшихъ морской болѣзнью было очень мало. Берега Европы скрылись. Нигдѣ не было видно ни маячныхъ, ни судовыхъ огней. Пароходъ шелъ съ большою скоростью и не по курсу главныхъ линiй. Поздно ночью въ подзорную трубу были видны огни Финистерскаго маяка — «Мститель» покинулъ Европу. Взятый имъ курсъ успокаивалъ пассажировъ: — это былъ курсъ къ Панамскому каналу, къ ос-тровамъ Галапагосъ, а отнюдь не къ совѣтскому союзу республикъ.

Значитъ, и правда: — кинематографическая съемка. Но… Для чего такое вооруженiе?… Почему шли съ потушенными огнями и на мостикѣ, кромѣ штурмана неотлучно стояли на вахтѣ два морскихъ офицера: — Русскiй и финляндецъ.

За часъ до разсвѣта барабанъ пробилъ повѣстку къ зарѣ. Засвистали боцманскiя дудки. Спозаранку поднимали пассажировъ, статистовъ кинематографическаго общества «Атлантида».

Mope было гладкое. Зыбь, безпокоившая вчера при дневныхъ работахъ, прекратилась. Въ темнотѣ таинственно свѣтилась фосфоресцирующая волна, шедшая отъ парохода. Мирiады звѣздъ, отражаясь въ ровной поверхности океана, смягчали темноту жаркой южной ночи.

Когда люди, вызванные сигналами, «выходйли на верхнюю палубу, одни по одиночкѣ, Нордековская рота въ строю, блестящая бѣлыми кителями и новенькой скрипящей кожаной аммуницiей, наступалъ разсвѣтъ. Звѣзды погасали. Mope и небо казались бѣлыми. На западѣ, закрывая небосклонъ, стояло громадное, сѣрое, плотное, кучевое облако. Его круглая вершина начинала розовѣть, отражая, гдѣ то далеко, пылающую утреннюю зарю.

Длиннобородый, сѣдой финляндецъ Лагерхольмъ съ помощниками и Ванечкой Метелинымъ устанавливали передаточный аппаратъ радiо-станцiи и провѣряли моторъ. Моряки разошлись по орудiямъ и стали на бакѣ и на ютѣ. Капитанъ Волошинъ поднялся на командный мостикъ. Амарантовъ вывелъ трубачей, Гласовъ хоръ, и они стали подъ прямымъ угломъ къ правому флангу роты, выстроившейся вдоль борта. У люка, ведущаго въ трюмъ, къ камбузамъ, въ бѣлой одеждѣ и бѣлыхъ поварскихъ колпакахъ торчали съ любопытными лицами Нифонтъ Ивановичъ и Фирсъ.

Наступала какая то отвѣтственная серьезная минута. Безсонная, въ работѣ проведенная ночь, волненiе, пережитое за день, безпредѣльность окружающаго ихъ океана, все это создавало духъ поднимающее настроенiе.

Сдержанно раздавалась команда Нордекова:

— Становись!..

Чуть слышно стукнули по надраенной пескомъ палубѣ желѣзные затылки прикладовъ. Люди равняли носки, разставляя ихъ по ширинѣ приклада.

— Р-равняйсь!..

Нордековъ съ праваго фланга, Парчевскiй съ лѣваго, провѣряли равненiе. Точно въ давно забытомъ снѣ слышались такъ знакомыя поправки.

— Вѣха, осадите назадъ… Князь Ардаганскiй вы совсѣмъ завалили правое плечо… Грудь четвертаго человѣка должны видѣть… Шею на воротникъ… Поднимите голову… Смир-рна!..

И опять «становись», «равняйсь» и «смирно».

Все казалось недостаточно хорошо выравнена рота.

И было такъ, какъ нѣкогда бывало на царскихъ смотрахъ. Что то теплое подкатывало къ сердцу. Тогда съ Царемъ видѣли Россiю, теперь, казалось, съ рождающимся въ океанѣ днемъ — воскресаетъ умершая, потерянная Россiя…

XXIX

Ha востокѣ вдоль океана золотая протянулась полоса.

Въ широкомъ люкѣ, ведущемъ въ каютъ компанiю и офицерскiя каюты показалась стройная высокая фигура Ранцева. Онъ былъ, какъ и всѣ, въ просторномъ бѣломъ кителѣ, подхваченномъ въ талiи ремнемъ. На ремнѣ висѣла дорогая сабля. На груди Ранцева скромно бѣлѣлъ Георгiевскiй крестъ. На головѣ была надѣта широкополая шляпа съ загнутымъ полемъ: очень молодилъ и красилъ его этотъ костюмъ.

Нордековъ встрепенулся и торжественнымъ голосомъ скомандовалъ:

— Р-рота! Шай, на кр-р-раулъ!

Въ два счета — «разъ и два» — приподнялись и стали противъ лицъ поднятыя винтовки. Музыканты разобрали трубы. Хоръ Гласова сталъ смирно. Молча, не здороваясь, въ полной, напряженнѣйшей тишинѣ Ранцевъ обошелъ фронтъ роты и медленно съ нарочитою важностью поднялся на капитанскiй мостикъ.

Въ ту же минуту ярко, нестерпимымъ блескомъ загорѣлось солнце, краемъ показываясь изъ водъ океана.

Молодой, изъ мичмановъ военнаго времени, вахтенный начальникъ, лейтенантъ Деревинъ, дрожащимъ отъ волненiя голосомъ, срываясь на длинной командѣ, прокричалъ съ мостика:

— На флагъ, гюйсъ и стеньговые флаги!.. На фалы для расцвѣчиванiя!..

Матросы разбѣжались по пароходу. И снова стала великолѣпная, несказанно волнующая, рвущая сердце тишина.

Солнце показалось изъ за небосвода и освѣтило весь пароходъ съ неподвижно стоящими на немъ людьми.

Деревинъ командовалъ:

— Флагъ!.. гюйсъ!.. и флаги поднять!..

Въ тотъ же мигъ оркестръ и хоръ дружно заиграли такъ давно неслышанный Русскiй гимнъ. Горнистъ на флангѣ, разрывая звуки гимна, проигралъ «открытiе огня».

Съ праваго борта ударила пушка Гочкисса. Ей съ лѣваго отвѣтила другая. «Императорскiй» салютъ въ 31 выстрѣлъ сталъ перекатываться съ борта на бортъ подъ звуки гимна.

Невольно всѣ скосили глаза къ кормѣ. Тамъ на мѣсто маленькаго «товаро-пассажирскаго» флачка экзотической республики, который развѣвался на Луарѣ, въ городѣ Сенъ Назэрѣ, величественно и красиво разворачивался бѣлый, съ голубыми дiагоналями Русскiй Андреевскiй флагъ. На стеньгахъ гордо раскрылись Русскiе трехцвѣтные флаги, a по стеньгамъ, отъ клотиковъ небольшихъ мачтъ-крановъ, весь пароходъ загорѣлся пестрымъ узоромъ маленькихъ сигнальныхъ флачковъ.

Въ рукахъ у солдатъ Нордековской роты отъ волненiя качались ружья. У многихъ слезы текли по щекамъ.

Едва смолкъ салютъ, и послѣднiе звуки гимна, дрожа, пронеслись надъ ставшимъ голубымъ океаномъ, — Ранцевъ громкимъ, воодушевленнымъ голосомъ воскликнулъ:

— Русскому Государю, который будетъ… Безъ котораго не будетъ Россiи… могучее Русское ура!..

Снова грянулъ оркестръ. Ура покатилось по кораблю. Нифонтъ Ивановичъ сорвалъ съ головы поварской колпакъ и махалъ имъ въ какомъ то дикомъ возбужденiи. Въ этотъ мигъ, всѣмъ этимъ людямъ, — среди нихъ было много отчаявшихся, утратившихъ вѣру въ воскресенiе Россiи — казалось: и точно взошло солнце и родилась съ нимъ Россiя.

— Великой Россiи ура!..

И опять гимнъ хора, гимнъ оркестра и громовое, до хрипоты, страшное, восторженное ура.

— Р-рота къ ногѣ!..

Въ казавшейся послѣ крика и музыки особенно внушительной тишинѣ чуть слышно стукнули винтовки.

— Музыканты, барабанщики и горнисты — на молитву!..

Мелодичный сигналъ внесъ успокоенiе въ взволнованныя сердца.

— На молитву!

Ружья склонились къ локтю лѣвой согнутой руки.

— Шапки долой!

Хоръ Гласова мѣрно, молитвенно тихо и умиленно красиво запѣлъ «Отче нашъ». Къ его пѣнiю пристала рота. Звуки росли, ширились, и точно молитва лилась и рвалась къ самому небу и не могла быть тамъ не услышанной.

— Музыканты, барабанщики и горнисты — накройсь!.. Музыканты, барабанщики и горнисты — отбой!

Накрылись, взяли винтовки къ ногѣ. Приказано было стать вольно.

Ванечка Метелинъ подошелъ къ радiо прiемнику и ровнымъ, отчетливымъ, чеканнымъ, хорошо обработаннымъ для радiо-передачи голосомъ сталъ говорить:

— Сталинъ!.. Ты слышалъ?… Молотовъ и Зиновьевъ, вы слышали?… Ворошиловъ, Буденный, Тухачевскiй, Блюхеръ, вы всѣ, красные тираны Русской земли, вы слышали всё это?… Русскiй народъ, всѣ, кто слышали, скажите тѣмъ, кто не слышалъ: — «Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ»… Вы слышали Русскiй гимнъ, вы слышали настоящую команду, вы слышали молитву православныхъ Русскихъ людей, вы слышали о чемъ думаютъ, чему и какъ они кричатъ ура… Жива Россiя!.. He сломить вамъ ее вашими грязными продажными руками… Идетъ месть… He сдобровать вамъ!.. Русскiй народъ къ тебѣ идутъ освободители… Терпи — терпѣть осталось немного!.. Жди — ждать осталось недолго!..

Было что то таинственное и страшное въ эти мгновенiя на палубѣ «Мстителя». Будто вмѣстѣ съ радiо-волнами потянулись далеко на востокъ, гдѣ давно уже наступилъ день какiя то незримыя, но явно ощущаемыя нити. Онѣ связали, пока еще тонкими, легко разрываемыми путами этотъ маленькiй плавучiй городокъ подъ Русскимъ Андреевскимъ флагомъ съ необъятными просторами великой Россiи, стонущей подъ красными тряпками кроваваго третьяго интернацiонала.

Радiо-прiемникъ былъ закрытъ.

Мертвая тишина стояла на палубѣ «Мстителя». Въ этой тишинѣ сухо, четко и очень оффицiально прозвучали слова, сказанныя Ранцевымъ:

— Начальникамъ всѣхъ степеней прибыть къ восьми часамъ въ каютъ-компанiю. Въ восемнадцать часовъ всѣмъ собраться безъ оружiя на верхней палубѣ… Разойтись…

Рота повернулась налѣво и рядами стала спускаться на батарейную палубу. Было слышно только поскрипыванiе новыхъ сапогъ, рипѣнiе кожаной аммуницiи, да

иногда кто нибудь на порогѣ люка неловко стукнетъ прикладомъ.

Нордековъ шелъ сзади роты. Въ сущности случилось то, о чемъ онъ всѣ эти годы мечталъ. Гдѣ то въ глубинѣ робкiй духъ шепталъ лукавыя рѣчи. Значитъ:

— и точно — нѣтъ никакого кинематографическаго общества «Атлантида», но они призваны спасать Россiю отъ коммунистовъ.

Съ ротою въ триста человѣкъ?…

He авантюра-ли?…

И было страшно, смутно и жутко на душѣ у Нордекова.

XXX

Въ каютъ компанiю собрались задолго до восьми часовъ. Были хмуры, молчаливы и задумчивы. Всѣмъ такъ хотѣлось курить, говорить, обмѣняться впечатлѣнiями утра и всѣ, или молчали, или говорили о пустякахъ. И только всегда бодрый и веселый Парчевскiй, стоявшiй рядомъ съ Нордековымъ, шепнулъ ему со-всѣмъ тихо, такъ чтобы никто не могъ его услышать:

— Признайся: — думаешь, а попали мы таки въ грязную исторiйку?

Нордековъ сердито пожалъ плечами. Парчевскiй угадалъ его мысли.

Послѣ не всегда сытой, но всегда спокойной и безотвѣтственной жизни заграницей, вдругъ сразу, въ это тихое, iюньское утро въ Атлантическомъ океанѣ, передъ ними всталъ во всей сложности и опасности вопросъ о борьбѣ за Россiю.

Сколько разъ думали объ этомъ, сколько разъ обсуждали этотъ вопросъ въ Парижскихъ мансардахъ подъ раскаленными крышами, въ сизыхъ облакахъ табачнаго дыма, сколько разъ слушали на эту тему красивыя хлесткiя рѣчи на собранiяхъ и банкетахъ, но никогда этотъ вопросъ не предполагалъ дѣйствiя. Мало кто думалъ, что вотъ именно — это «я», своею шкурою, буду пробивать дорогу въ Россiю. И «ура» кричали, и въ вѣрности вождямъ клялись — все съ тѣмъ большимъ пыломъ, чѣмъ дальше были отъ исполненiя этихъ клятвъ.

Ихъ триста вооруженныхъ человѣкъ, идущихъ на простомъ пароходѣ, вооруженномъ пушками Гочкисса!

Тремя стами человѣкъ освободить Россiю отъ большевиковъ съ ихъ громадной красной армiей, съ ихъ одичалымъ, милитаризованнымъ народомъ, гдѣ даже женщины вооружены на защиту совѣтовъ. Идти бороться съ краснымъ воздушнымъ флотомъ, поставленнымъ нѣмцами, идти бороться въ государство съ непревзойденнымъ шпiонажемъ, сыскомъ и агитацiей, имѣющее въ резервѣ весь мiръ, ненавидящiй Россiю и недопускающiй возможности возстановленiя въ ней Императорской власти. Идти опредѣленно съ монархическими лозунгами?!

He сумасшествiе ли это?… He попали ли они въ руки фанатика, полоумнаго, который только понапрасну погубитъ ихъ?…

Послѣ душевнаго подъема на разсвѣтѣ, вызваннаго трогательной и красивой церемонiей подъема Русскаго флага, послѣ музыки и слова, сказаннаго въ радiо, наступила въ этихъ истерзанныхъ, измученныхъ, столько разъ обманутыхъ въ ихъ надеждахъ душахъ естественная реакцiя. Такъ опошленное, но и такъ часто повторяемое въ эти тринадцать лѣтъ слово — «авантюра» — шло на умъ не одному Нордекову. Подвигъ, къ которому ихъ призывали, казался невыполнимымъ, a потому и безполезнымъ и ненужнымъ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ боялись въ переживаемыхъ чувствахъ признаться самимъ себѣ, боялись, что другой угадаетъ, что творится на душѣ, и потому молчали.

Ровно въ восемь часовъ по корридору, идущему къ каютъ-компанiи раздались быстрые, четкiе шаги, портьера, отдѣлявшая каютъ-компанiю отъ прохода широко распахнулась и въ ней появился, какъ въ рамѣ тотъ таинственный человѣкъ, именемъ котораго и волей всѣ они были здѣсь собраны.

Онъ былъ весь въ бѣломъ. Красивый кортикъ на ременномъ поясѣ стягивалъ его станъ. Онъ былъ высокъ, въ мѣру полонъ, строенъ. Смуглое лицо его было сухощаво. Голова покрыта сѣдыми, коротко стриженными волосами. Лицо было гладко брито. Темные глаза горѣли неугасаемымъ пламенемъ точно юношескаго цѣломудрiя.

Нордековъ скомандовалъ:

— Господа офицеры!..

Человѣкъ въ бѣломъ сдѣлалъ шагъ впередъ и вошелъ въ каютъ-компанiю. За нимъ вошелъ, слѣдовавшiй за нимъ Ранцевъ.

Капитанъ Немо, чуть нагибая голову, поклонился офицерамъ. Ему отвѣтили низкимъ поклономъ.

Прошло нѣсколько долгихъ мгновенiй. Капитанъ Немо, молча, смотрѣлъ въ глаза офицерамъ. Казалось, онъ обладалъ способностью читать ихъ мысли. Офицеры стояли неподвижно. Многiе подъ волевымъ взглядомъ Немо потупили глаза.

— Спасти Россiю… Это мечта каждаго изъ насъ съ самаго перваго дня этой проклятой революцiи, — негромко, чеканнымъ и яснымъ голосомъ началъ Немо. И сразу было видно, что этотъ человѣкъ не привыкъ говорить, что онъ не умѣетъ говорить, но знаетъ, что сказать и сумѣетъ это сказать.

— Какъ спасти?… Какими такими силами?… Сила есть только одна: — сила самого Русскаго народа… Мы знаемъ, что онъ въ разумной и болѣе зрѣлой своей части ненавидитъ большевиковъ и созданный ими анафемскiй строй. Молодежь — наоборотъ… Она обманута, развращена… Ничего другого она не видала и не знаетъ… Ей внушили, что раньше, «при царяхъ» еще хуже было. Прошлое оклеветано. Кромѣ того — ужасный сыскъ и терроръ. Люди затравлены… запуганы… Они и рады бы возстать, и не могутъ… Они возмущаются, ихъ возстанiя подавляются съ необычайною, садическою что ли? жестокостью. Эта жестокость остается неотомщенной… Прибавьте къ этому, что за ними, работая для нихъ, стоитъ весь, погрязшiй въ матерiализмѣ и практицизмѣ, такъ называемый — культурный мiръ. Ему ненавистна христiанская, православная, вѣровавшая въ Бога старая Императорская Россiя. Этотъ мiръ не дастъ большевикамъ пасть. И мы должны признать, что насъ ожидаетъ война не только съ большевиками, но и со всѣмъ мiромъ…

Этотъ человѣкъ хорошо былъ освѣдомленъ. Онъ зналъ положенiе вещей и, во всякомъ случаѣ, онъ не строилъ себѣ иллюзiй.

Легкiй вздохъ раздался въ наступившей на мигъ тишинѣ.

— To есть, конечно, это не такъ… не совсѣмъ такъ, — продолжалъ Немо. — Весь мiръ, именно, весь мiръ ненавидитъ коммунистовъ не меньшею ненавистью, чѣмъ мы. Но во главѣ правительствъ вездѣ стоятъ соцiалисты, младшiе братья коммунистовъ, и мы присутствуемъ при странномъ и совсѣмъ неестествеиномъ союзѣ капитала съ коммунизмомъ. Мiръ усталъ послѣ войны. Современная Европа — это выпашь, истощенное поле, не могущее ничего родить. Мiръ сталъ трусливъ и мягкотѣлъ. Его мечты: — миръ, разоруженiя, отсутствiе кошмарнаго призрака войны. Коммунисты застращиваютъ его своими — жестокостью, наглостью и пуганiемъ войною.

Капитанъ Немо остановился. Было похоже, что онъ потерялъ нить своей мысли. Онъ строго и пытливо обвелъ глазами офицеровъ.

— Надо повести неумолкающую ни на минуту, мощную пропаганду о вредѣ коммунизма. Надо вездѣ, и заграницей и въ Россiи повторять объ этомъ. Слово, пѣнiе, музыка, газета, книга, радiо, кинематографъ, театръ, церковная кафедра, — все… все… все должно кричать противъ коммунистовъ… Надо во всей Россiи поднять повсемѣстное возстанiе. Надо возставшимъ дать начальниковъ и руководителей, надо вооружить ихъ… Надо лютою, жидовскою местью мстить тѣмъ, кто пойдетъ подавлять это возстанiе… Надо тамъ, въ самой Россiи, создать въ противовѣсъ красной армiи свою Русскую армiю. Надо пробудить самосознанiе и духъ смѣлой предпрiимчивости въ старшемъ поколѣнiи, надо открыть глаза молодежи. Вотъ, задача Русской эмиграцiи, если она хочетъ быть достойной своего великаго отечества. Вотъ та задача, которую я поставилъ себѣ и вамъ, кого я обманомъ позвалъ идти за собою.

Капитанъ Немо на минуту опустилъ свою голову. Онъ ее сейчасъ и поднялъ и съ большою силою продолжалъ:

— Я часто слышалъ, какъ говорили: — «почему у насъ нѣтъ своего Муссолини?… Почему среди насъ не появится свой Русскiй Хитлеръ, который поведетъ насъ къ спасенiю Родины?» Я бы уже скорѣе сказалъ: — «почему въ двадцатомъ вѣкѣ невозможно повторенiе семнадцатаго вѣка, и нѣтъ среди насъ ни Мининыхъ ни Пожарскихъ?»… Праздный вопросъ, господа. Минины и Пожарскiе, Муссолини и Хитлеры не могутъ родиться на чужой сухой почвѣ. Они требуютъ родного чернозема. Великiй Князь Николай Николаевичъ говорилъ: — «если бы мы могли имѣть хотя одну квадратную версту своей, Русской земли, мы могли бы работать…» Мы этой квадратной версты, гдѣ мы можемъ дѣлать все, что мы хотимъ, до сего времени не имѣли. И потому жестокiе безумцы тѣ, кто упрекаетъ нашихъ «вождей» въ томъ, что они никуда не ведутъ. Надо работать… Надо вести пропаганду… Надо поставить радiо… Кто позволитъ?… Надо послать на аэропланахъ, — ибо какъ же иначе? — подмогу возстающимъ въ Россiи. Кто позволитъ купить, кто выпуститъ, да еще вооруженный аэропланъ, направленный въ совѣтскую республику, которой всѣ боятся, которою всѣ подкуплены и передъ которой всѣ заискиваютъ… Безъ свободной базы нельзя ничего дѣлать.

Капитанъ Немо сдѣлалъ длинную паузу. Было слышно, какъ подъ килемъ быстро идущаго парохода шумѣла вода океана и мѣрно стучала машина.

— Я эту базу имѣю. Я васъ везу на эту базу. Оттуда мы можемъ говорить, пѣть и играть такъ, какъ мы это сдѣлали сегодня при подъемѣ флага и все, что мы захотимъ, чтобы слышали въ Россiи или заграницей то и будетъ слышно, благодаря прекраснымъ изобрѣтенiямъ, секретомъ коихъ обладаю я. Я одинъ… Тамъ мы можемъ свободно и никого не боясь изготовлять такiя средства борьбы, которыхъ никто не знаетъ и съ которыми и васъ, такихъ малочисленныхъ будетъ достаточно, чтобы застращать самыхъ вѣрныхъ, самыхъ преданныхъ слугъ третьяго интернацiонала… Тамъ я смогу безпрепятственно собрать изготовленные для кинематографическаго общества «Атлантида» аэропланы и распорядиться ими такъ, какъ я хочу. Послать ихъ, куда хочу, и съ кѣмъ и чѣмъ хочу…

Нѣсколько минутъ капитанъ Немо молчалъ. Потомъ съ неукротимой волей продолжалъ. Въ его страстномъ голосѣ, рѣзко и четко раздававшемся по каютъ компанiи былъ такой увѣренный приказъ, что холодъ пробѣжалъ по жиламъ Нордекова и ноги его обмякли.

— Я пошлю ихъ… Полетите туда, въ Россiю… вы… Вы, кого я изберу… Кого назначу… Кому прикажу… Кого признаю достойнымъ этого счастливаго жребiя… Но вы полетите туда во всеоружiи знанiя. Тамъ, гдѣ триста человѣкъ ополчились на войну съ цѣлымъ мiромъ, тамъ нельзя воевать винтовками и пушками и дѣйствовать конными атаками. Тамъ: — страшный ядъ… обманъ… Переодѣванiе въ одежды противника. Пользованiе его средствами… Тамъ поднятiе противъ врага населенiя и ужасная неслыханная месть предателямъ и тѣмъ, кто пойдетъ усмирять возставшихъ…

Капитанъ Немо еще разъ окинулъ острымъ взглядомъ внимательно слушавшихъ его офицеровъ.

Одни стояли смѣло, съ вызовомъ глядя въ глаза Немо. Ихъ глаза говорили: «пошли меня… Меня, въ первую очередь». Другiе потупились въ смущенiи. Грандiозность плана ихъ подавляла. Новизна пугала. Такъ просто было маршировать и дѣлать ружейные прiемы и такъ казалось совсѣмъ не простымъ летѣть въ Россiю и тамъ дѣйствовать ядами и обманомъ.

Капитанъ Немо оглянулся на Ранцева. Тотъ стоялъ прямо, на вытяжку, глядя острымъ немигающимъ взглядомъ въ глаза офицеровъ, точно запоминалъ онъ выраженiя ихъ лицъ, чтобы въ будущемъ знать, кто чего стоитъ.

— Однако, одной вашей Русской работы мало. Когда поднимется возстанiе въ Россiи, когда Русскiе станутъ одолѣвать коммунистовъ, тогда на защиту ихъ встанетъ весь капиталистическiй мiръ, и мы должны быть готовы парализовать его работу, запугать его такъ же, какъ запугивали и запугиваютъ его коммунисты. Для этого мною взяты иностранцы, французы и нѣмцы. Эти люди, такъ же, какъ и вы, поняли весь вредъ коммунизма и они такiе же страстные, смѣлые и непоколебимые враги его, какъ и вы.

Стало яснѣе въ головахъ тѣхъ, кто волновался вчера, кого пугала авантюра. Авантюра то оставалась, но какъ то по новому она выглядѣла, и въ этомъ новомъ была надежда на успѣхъ. Когда смотрѣли на Немо — эта надежда обращалась въ вѣру, такъ смѣло и просто смотрѣлъ онъ на всѣ трудности, которыя понималъ и ненедооцѣнивалъ.

Опять стало тихо въ каютъ-компанiи. Съ палубы доносилось согласное пѣнiе — хоръ Гласова спѣвался къ новому концерту для радiо.

XXXI

— Мнѣ пришлось васъ всѣхъ обмануть… — сказалъ послѣ долгаго молчанiя капитанъ Немо. — Кинематографическое общество «Атлантида»… Зачѣмъ это?… Отчего такое святое, чистое и прямое дѣло, какъ спасенiе Россiи… всего мiра отъ коммунистовъ, начинать съ обмана?… А, какъ же, господа, было поступить иначе? Ни средствъ, ни времени, ни людей, ни знанiй не хватило бы, чтобы все создавать самому. Нужны заводы, фабрики, нужна вся эта безумная техника современнаго мiра, чтобы все приготовить скоро, дешево и хорошо. Готовить для Россiи оружiе, оборудовать совсѣмъ особенную химическую лабораторiю, строить радiоаппараты, заказывать части аэроплановъ, наконецъ, собрать цѣлую роту молодыхъ людей и обучать ихъ военному строю, да кто же и гдѣ это позволитъ? При теперешнемъ то сыскѣ, при теперешней то жаждѣ обо всемъ, мало-мальски пахнущемъ войною, доносить по начальству — мигомъ все отобрали бы, выслали бы, а то и арестовали бы… Но все это — для развлеченiя толпы… Совсѣмъ другое дѣло… Развѣ не замѣтили вы, что кинематографъ, футъболъ, матчи боксеровъ, все, что собираетъ большiя, ревущiя отъ восторга толпы, пользуется совсѣмъ особыми правами. Имъ подчинены дипломаты, ихъ слушаютъ парламенты и въ палатѣ депутатовъ къ нимъ особенно внимательны… Сколько вещей, морально совсѣмъ недопустимыхъ, показываютъ въ кинематографѣ, боксерскiе поединки обратились въ гладiаторскiя игры, гдѣ часто смерть ожидаетъ одного изъ борющихся. Но это все позволено, ибо — для толпы — этого подлиннаго тирана современнаго мiра… Толпа, а она вездѣ, на заводахъ, въ таможняхъ, на верфяхъ, — толпа привѣтствовала мысль какого то анонимнаго общества «Атлантида» поставить нѣчто совсѣмъ изъ ряда вонъ выходящее, нѣчто потрясающее, и она одобрила и покупку парохода, оборудованнаго, какъ крейсеръ и даже его вооруженiе. Для кинематографа!!.. А скажи я, что это нужно, чтобы какая нибудь совѣтская лодка, пронюхавъ о нашемъ путешествiи, не настигла насъ въ дорогѣ, - и сейчасъ же пошли бы запросы въ палатѣ, разговоры объ интервенцiи и вмѣшательствѣ во внутреннiя дѣла дружественнаго государства!

— Но неужели никто такъ таки и не догадался и не заподозрилъ? — несмѣло спросилъ Парчевскiй.

Капитанъ Немо такъ себя поставилъ, что, казалось, нельзя было ему задавать вопросовъ. И, если бы капитанъ Немо совсѣмъ не отвѣтилъ на вопросъ, никому и въ голову не пришло бы обижаться.

Но капитанъ Немо отвѣтилъ съ полною готовностью и очень любезно.

— Конечно, не только догадывались, но и прямо знали, для чего это дѣлается. Заказать десятки тысячъ ружей и тысячи пулеметовъ… не для кинематографа же

это было нужно?… Такъ же какъ и миллiоны патроновъ. Знали, и потому на верхахъ, гдѣ отлично понимаютъ весь роковой вредъ коммунистовъ намъ всячески помогали… Они вѣдь связаны толпою, и они привѣтствовали, что мы замаскировали себя отъ толпы обществомъ «Атлантида».

— Почему вы, господинъ капитанъ, не сказали намъ этого сразу? Какъ намъ все было бы легче. Хотя бы нѣкоторымъ, довѣреннымъ… И безъ того догадывающимся, — сказалъ генералъ Чекомасовъ.

— Какъ могъ я сказать объ этомъ въ Парижѣ?… У каждаго есть родные, близкiе, знакомые… Наконецъ, въ порядкѣ своей дисциплины, многiе проболтали бы о моей тайнѣ. И она стала бы достоянiемъ толпы. Появились бы вездѣсущiе газетные репортеры, и все дѣло было бы сорвано, еще не начавшись. Сколько было тому примѣровъ! Вспомните, какъ мы ни береглись, а какая то анкета была… Кому то, и бѣлому притомъ, было нужно знать, что же это за кинематографическая съемка, о которой въ кинематографическомъ мiрѣ какъ разъ и не говорятъ… Вѣрьте мнѣ, господа, пока эмиграцiя не научится молчать, какъ умѣютъ молчать въ совѣтской республикѣ, иначе поступать нельзя.

Казалось, капитанъ Немо кончилъ. Онъ сдѣлалъ движенiе, опять нѣчто въ родѣ поклона, чтобы уходить, но тутъ осмѣлѣвшiй Нордековъ задалъ ему волновавшiй его вопросъ.

— Намъ все-таки неясно… Повидимому, вы предполагаете вести войну съ большевиками совсѣмъ особеннымъ образомъ: — пропагандой, газами, аэропланами, словомъ какъ то по новому… Такъ для чего же вамъ понадобилась старая муштровка, повороты, ружейные прiемы, маршировка подъ барабанъ, наконецъ, наша однообразная одежда, форма, такъ сказать, эти сабли? — Нордековъ не безъ тщеславнаго удовольствiя прикоснулся къ блестящимъ ножнамъ висѣвшей у него на боку сабли.

Немо укоризненно покачалъ головой. Точно говорилъ онъ: — «какъ же вы позабыли, что это азбука военнаго дѣла».

— Муштровка, мундиръ, оружiе, всегда носимое — создаютъ солдата. Когда придемъ на мѣсто, придется и ротныя ученiя пройти, и пострѣлять, и стрѣлковому дѣлу поучиться. Вамъ, именно вамъ, придется стать учителями и создателями той Русской армiи, которая должна будетъ замѣнить красную армiю. Какъ же вы создадите изъ крестьянина колхозника, изъ рабочаго, изъ Соловецкаго или Нарымскаго узника и ссыльно-поселеннаго доблестнаго солдата Русской армiи, какъ не этими старыми, вѣрными, испытанными и ничѣмъ незамѣненными и незамѣнимыми путями и методами? Одни изъ васъ ихъ основательно позабыли, другiе и вовсе не знали. Мнѣ надо было ихъ вамъ напомнить… Ну и для кинематографа тоже… Толпѣ это понятно, что въ кинематографѣ войска должны быть и молодцовато выправленными и хорошо муштрованными… Теперь когда вы знаете, что васъ ожидаетъ… Я никого не неволю… Силою заставлять кого бы то ни было спасать Россiю я не намѣренъ… Могу… но не хочу… Кто изъ васъ не желаетъ, считаетъ, что я его обманулъ?… Тому заявить Петру Сергѣевичу Ранцеву о томъ… Отпустить, вы сами понимаете, такихъ людей до срока я не могу… Слишкомъ много они знаютъ. Тотъ будетъ жить на острову… и сниматься… для фильмы въ обществѣ «Атлантида»… Согласно съ контрактомъ — въ теченiе года…

Натянутыя улыбки появились на лицахъ офицеровъ.

Капитанъ Немо поклонился и вышелъ въ сопровожденiи Ранцева изъ каютъ-компанiи.

XXXII

Въ шесть часовъ вечера пассажиры «Мстителя» стали собираться на палубѣ. На ней уже были сдѣланы нѣкоторыя приготовленiя для показа чего то. Большая часть палубы на ютѣ была отгорожена шнуркомъ, и за нимъ въ большомъ соломенномъ пароходномъ креслѣ сидѣла, развалясь, обезьяна. Она была одѣта въ бѣлый тропическiй костюмъ, свободно на ней висѣвшiй. Ея коричневая голова, покрытая рѣдкими, сбитыми, неприглаженными волосами, похожими на шерсть, ея морщинистое лицо, поросшее клочьями сѣдыхъ и бурыхъ волосъ, носъ, широкими открытыми ноздрями торчащiй впередъ, маленькiе, острые, сверлящiе глазки, все это было такое нечеловѣческое, обезьянье, что многiе и точно были далеко не увѣрены, что передъ ними человѣкъ. Два нѣмца изъ четвертаго взвода Нордековской роты были при ней. Въ довершенiе возможности предположенiя, что это и точно была обезьяна, тутъ же подлѣ стояли ящики съ морскими свинками и кроликами, будто и впрямь пассажирамъ «Мстителя» собирались показать какой то звѣринецъ. Электрическiй моторъ, ящики съ склянками, шесты на штативахъ были поставлены кругомъ обезьяны.

— Глянь, какой страшный… Что же это за звѣрюга такая?… — безцеремонно показывая на обезьяну пальцемъ, спрашивалъ Фирсъ Агафошкинъ, протискавшiйся въ первые ряды.

— Человѣкъ это, али нарочно, такъ для обмана, сдѣлано?

Вопросы и замѣчанiя Фирса создавали въ толпѣ смѣшливое, не серьезное настроенiе. Ожидали какого то, забавнаго, занятнаго представленiя и, конечно, никакого отношенiя не могущаго имѣть къ такому дѣлу, какъ спасенiе Россiи.

Команды: — «смирно» и «господа офицеры» прекратили шутки и разговоры.

Ранцевъ вышелъ на палубу.

— Господа офицеры, — сказалъ онъ. — Прошу стоять вольно и прослушать мои объясненiя.

Онъ подошелъ къ обезьянѣ и поздоровался съ нею.

— Глянь, какая ученая, — прошепталъ Фирсъ. — Лапку даетъ, совсѣмъ, ну — человѣкъ.

— Господа, — сказалъ Ранцевъ, — позвольте вамъ представить нашего сотрудника, знаменитаго химика Карла Леопольдовича Вундерлиха.

— Профессора Вундерлиха, — приподнимаясь съ кресла, — сказала обезьяна.

— Профессора Вундерлиха, — поправился Ранцевъ.

— Когда вамъ придется работать въ Россiи, постоянная опасность доведетъ ваши нервы до страшнаго напряженiя и вамъ будетъ нужно гдѣ то отдохнуть, собраться съ силами, перевооружиться, приготовить все вамъ нужное въ полной безопасности, зная, что никто вамъ не можетъ помѣшать… Вамъ тамъ надо будетъ имѣть собственную базу…

Обезьяна приподнялась и рукою тронула Ранцева, показывая, что она будетъ сама объяснять.

Ранцевъ отошелъ въ сторону.

— Когда ви биль дѣти, — начала обезьяна, моргая маленькими глазами и хитро поглядывая на окружавшихъ ее пассажировъ «Мстителя». — Когда ви биль маленьки, ви играль въ «кошка-мишка». Кошка появилась — миши въ домъ. Большевикъ это кошка… Ви — миши… Большевикъ появился — мишамъ надо спрятаться… Достать нельзя.

Вундерлихъ сказалъ нѣсколько словъ по-нѣмецки солдатамъ и тѣ поставили у бортовъ шесты съ зажимами.

Вундерлихъ показалъ на шесты.

— Слихаль въ банкахъ, у кассъ пускаютъ такой лучъ… Человѣкъ пошель — его убьютъ… Вотъ это тоже мои лучи. Здѣсь пускайтъ, тамъ принимайтъ… Далеко, хоть десять километровъ… Кто идетъ между, тотъ попадаетъ въ лучи… Ви сидитъ въ домъ, за эти шести. Миши идутъ… Теперь, смотрите, что происхождайтъ.

Онъ досталъ изъ ящика маленькую стеклянную баночку съ бѣлымъ порошкомъ и далъ ее солдату.

Тотъ укрѣпилъ ее на одномъ изъ штативовъ, давая направленiе стрѣлкѣ къ другому штативу, стоявшему у противоположнаго борта. Моторъ сталъ неслышно работать.

— Ви ничего не видитъ. Ничево и нѣтъ. Можете ходить сколько угодно. Пожальте ко мнѣ.

Но никто не двигался съ мѣста. Все было такъ таинственно, что казалось страшнымъ.

— Пожальте… Пожальте, ничего не боись. Ничего страшнаго.

Всѣ жались другъ къ другу, никто не трогался съ мѣста.

— Факсъ, иди ко мнѣ, - сказалъ Ранцевъ.

Ферфаксовъ, стоявшiй у борта послушно и смѣло, легкой охотничьей походкой прошелъ между шестами къ Ранцеву и обратно.

— Нишего и ньѣтъ, — кривясь въ безобразной усмѣшкѣ, сказалъ Вундерлихъ… — Теперь пускаю. Это смѣхучiй… Кто идетъ — смѣется… Хочетъ, не хочетъ — смѣется… Дольго… Цѣлiй часъ смѣется… такой смѣхачъ… Идти не можетъ… Поворачивайтъ назадъ… Спазма… Надо докторъ… Н-ню, между прочимъ… блягополюшна… Смѣхъ это здорово… Ошень хорошо для пишшеваренiй. Н-ню, кто желайтъ?… Маленькiй смѣхачъ.

— Господа, — сказалъ Ранцевъ, желаете попробовать. Ничего опаснаго для здоровья нѣтъ. Это вы будете употреблять, когда пожелаете оградить себя отъ ненужныхъ глазъ и ушей, но не желаете дѣлать зло.

Фирсъ Агафошкинъ стоялъ сбоку и впереди всѣхъ. Въ бѣломъ колпакѣ и поварскомъ фартукѣ онъ глупо ухмылялся, видимо сильно захваченный всѣмъ, что тутъ показывалось.

— Н-ну, — протянулъ онъ. — Нюжли же такая штука, чтобы смѣяться, ежели я, къ примѣру, плакать хочу?

— Иди, Фирсъ, — подтолкнулъ его Мишель Строговъ, стоявшiй рядомъ съ нимъ.

— А что?… He пойду?… — куражась и выступая впередъ, сказалъ Фирсъ. Онъ чувствовалъ себя предметомъ всеобщаго вниманiя и это подмывало его. — Отчего не пойти?… Да я!.. Съ Ереминскаго хутора казаки да ничего такого не пугались. Что мнѣ обезьяна сдѣлаетъ?… Подойду и скажу: — «дай мнѣ лапку, какъ генералу подавала»… Что тутъ страшнаго. Одна химiя и только.

Прикрывая сгибомъ локтя лицо и точно бросаясь черезъ огонь, Фирсъ Агафошкинъ стремительно побѣжалъ къ Вундерлиху.

Но, едва онъ дошелъ до линiи между штативами, какъ точно какая то невидимая сила откинула его назадъ. Онъ схватился руками за животъ и кинулся обратно въ толпу, сгрудившуюся подлѣ шканцевъ.

— Ха-ха-ха, — вопилъ онъ, корчась отъ смѣха. — Хо-хо-хо… Вотъ умора то!.. Ой-ой-ой… — Обезьяна то!.. ха-ха-а!..

Это было такъ странно и неожиданно, что кое кто не повѣрилъ. Казалось, что Фирсъ просто дуритъ, представляется… Молодой летчикъ Вѣха пошелъ медленными осторожными шагами черезъ невидимый лучъ. Но едва дошелъ до него, какъ повернулъ обратно. Видно было, какъ онъ всѣми силами старался удержать смѣхъ. Лицо его кривило спазмой, наконецъ, прорвало и -

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха… — присоединилъ онъ свой смѣхъ къ неистовому дикому хохоту Фирса.

Еще два, три человѣка бросились, пытаясь быстро проскочить роковую полосу, но и ихъ невидимая сила отбрасывала и они корчились въ спазмахъ смѣха. Всѣхъ ихъ переловилъ докторъ Пономаревъ и повелъ въ прiемный покой отпаивать и успокаивать. И долго по трапамъ и корридорамъ парохода раздавалось неистовое, истерическое:

— Ха-ха-ха… хи-хи-хи… хо-хо-хо!..

XXXIII

Ранцевъ остановилъ токъ. Помощникъ Вундерлиха вынулъ склянку. Профессоръ досталъ изъ ящика колбочку съ розовымъ порошкомъ. Ее вставили на мѣсто прежней.

— Теперь, — самодовольно говорилъ Вундерлихъ, — это плакучiй. Кто теперь идетъ — плакать будетъ… Горько плакать… Н-ню тоже не опасно для здоровья ничуть… Слезы это тоже иногда ошень карашо… Успокаивайтъ нервы.

Но плакать, повидимому, никому не хотѣлось.

«Волевой» человѣкъ Мишель Строговъ, — ему эти опыты чрезвычайно понравились, въ нихъ онъ увидалъ хорошее средство испытанiя воли — вышелъ впередъ.

— Н-ну, — съ сомнѣнiемъ въ голосѣ протянулъ онъ и пошелъ твердыми шагами боксера, идущаго на противника черезъ полосу. Было видно, какъ, вступивъ въ промежутокъ между шестами, онъ заставлялъ себя сдѣлать еще шагъ, но потомъ схватился за глаза руками и быстро пошелъ назадъ. Слезы градомъ лились изъ подъ пальцевъ. Непроизвольная спазма рыданiй кривила лицо. Онъ уже не въ силахъ былъ дольше держаться и громко зарыдалъ. Докторъ Пономаревъ подхватилъ его подъ руки и бережно повелъ внизъ. Зрители стояли, нахмурившись. Никто не пожелалъ повторять опыта Мишеля Строгова.

Склянку съ розовымъ порошкомъ вынули, самъ Вундерлихъ пошелъ вставлять въ штативъ новую скляночку съ сѣрымъ порошкомъ.

Онъ обратился къ Ранцеву:

— Я попросилъ бы васъ поставить офицеръ впередъ, чтобы никто не ходилъ теперь. Это ошень опасный лучъ… Это «капучiй»… Теперь, кто идетъ… большевикъ… шмерть…

Его помощники перенесли кроликовъ и морскихъ свинокъ къ публикѣ. На палубѣ было томительно тихо.

— Знаешь, — прошепталъ Парчевскiй, обращаясь къ Нордекову, — совсѣмъ, какъ въ циркѣ передъ какимъ нибудь опаснымъ сальто мортале. И чего не придумалъ человѣкъ? He даромъ онъ и на человѣка не похожъ…

— Fertig? — спросилъ Вундерлихъ.

— Jawohl, — отвѣтилъ помощникъ, державшiй клѣтки.

— Пускайте кроликъ и швиней.

— He надо… не надо, — раздались голоса. — Вѣримъ и такъ!

Кролики и свинки побѣжали за приманкой. Едва они достигли роковой черты, какъ стали падать и дрыгать лапками въ смертельной конвульсiи.

Тяжелая тишина стояла на палубѣ. Помощники Вундерлиха выбросили тѣла свинокъ и кроликовъ за бортъ на съѣденiе акуламъ. Всѣ вдругъ заговорили.

— Да… Ну и придумано, — сказалъ Нордековъ. — Дьявольская какая штука.

— А какъ же противъ большевиковъ то! Другого средства нѣтъ!.. Травить ихъ, подлецовъ надо, — сказалъ Амарантовъ.

— Это какъ въ крѣпости, за такими лучами.

— Если не вретъ профессоръ, что на десять верстъ идетъ его лучъ такъ лучше всякой крѣпости.

— Изъ пушекъ пали, не долетитъ.

— Главное, господа, то, что можно поставить въ любомъ мѣстѣ.

— И притомъ совершенно непримѣтно.

— Д-да… Это не авантюра.

— Какая тамъ авантюра!.. Самого Сталина смѣяться заставимъ.

— А потомъ и плакать…

Возбужденiе становилось сильнѣе. Люди перемѣшались и какъ то не замѣтили, какъ Вундерлихъ съ его аппаратами исчезъ, точно сквозь палубу провалился. На мѣсто его «штучекъ» поставили небольшой радiо-прiемникъ и завели моторъ. Хоръ Амарантова и пѣвчiе Гласова приблизились къ нимъ.

Вечеръ былъ тихъ и прохладенъ. «Мститель» несся по спокойному океану. Передъ нимъ спускалось къ морской равнинѣ румяное солнце.

ХХХIV

Высокiй сѣдобородый финляндецъ подошелъ къ аппарату и сталъ объяснять его устройство.

— Господа, если кто изъ васъ знакомъ съ аппаратами радiо, тотъ можетъ видѣть, что мой аппаратъ нѣсколько иного устройства, чѣмъ всѣ практикуемые теперь аппараты. Сейчасъ въ Европейской Россiи позднiй вечеръ. Во всѣхъ казармахъ, въ лагеряхъ, въ клубахъ красныхъ командировъ, въ избахъ читальняхъ люди собрались подлѣ своихъ и общественныхъ радiо-аппаратовъ, чтобы слушать объявленную программу. Я беру своимъ приборомъ ихъ волну. Я слушаю ихъ, и потомъ я пускаю особую свою волну. Назначенiе ея съѣсть, такъ сказать, ихъ волну, уничтожить ее, не заглушить шумомъ, какъ это дѣлается обыкновенно, но просто парализовать ее. Я не буду объяснять вамъ техническихъ подробностей, какъ это дѣлается. Скажу только, я заставляю ихъ аппараты замолчать, и сейчасъ же пускаю свою волну и она имъ всюду, гдѣ они приготовились слушать свое даетъ наше. Я имъ навязываю въ ихъ же аппараты свою программу. Сегодняшняя наша программа предназначена для красной армiи по преимуществу. У нихъ сегодня… — Лагерхольмъ вынулъ записочку — у нихъ сегодня… въ эти часы… Да… Станцiя «имени Коминтерна»: — «Комсомольская Правда» — это передача газетнаго номера. «Крестьянскiя передачи», — «Музыка танца», станцiя «Опытный передатчикъ»: — «часъ пiонера и школьника», «лекцiя по физ-культурѣ«и «Русскiя пѣсни».. Какъ видите, программа небогатая и какъ далеко ей до европейскихъ программъ. Возьмемъ для начала станцiю «имени Коминтерна».

Лагерхольмъ покрутилъ кружки, навелъ, прислушался, навелъ еще, повернулъ аппаратъ, и сейчасъ же ясно и четко, будто тутъ рядомъ кто то говорилъ, раздалось:

— Бюрократизмъ, помноженный на безотвѣтственность, сложенный съ нелегкой организацiей аппарата даетъ вотъ какiе плоды…

— Ну, это очевидно «Комсомольская Правда» передаетъ содержанiе своего номера. Итакъ мы начинаемъ вмѣсто ихъ скучной, всѣмъ въ зубахъ навязшей чепухи

подавать нашу программу. Викторъ Павловичъ, прошу начинать…

Амарантовъ взмахнулъ бѣлой палочкой.

Прекрасный оркестръ заигралъ старинный «Петровскiй» маршъ.

Какъ только онъ кончилъ, хоръ Гласова, дополняя и освѣщая то, что игралось запѣлъ:

Красивымъ переливомъ, понизивъ голоса, пѣвчiе продолжали:

— Кто тамъ въ Россiи слыхалъ когда эту пѣсню, тотъ пусть ее вспомнитъ, кто никогда не слыхалъ, пусть узнаетъ во что вѣрила, чему служила старая Русская армiя, — сказалъ Ранцевъ.

Послѣ пѣвчихъ къ аппарату подошелъ Ванечка Метелинъ и своимъ красивымъ, приспособленнымъ для радiо голосомъ сталъ говорить:

— Слушайте Русскiе, что вамъ говоритъ Русская Правда: — «Русскiй царь Александръ Второй уничтожилъ крѣпостное право… Да будетъ имя его благословенно во вѣки!.. Инородецъ коммунистъ Сталинъ возстановилъ крѣпостное право. — Да будетъ его имя проклято во вѣки!»

Снова заигралъ оркестръ. Съ рѣдкимъ подъемомъ — музыкантамъ казалось, что они видятъ необъятную Россiю, слушающую ихъ черезъ сотни радiо — оркестръ игралъ «увертюру 1812-го года» Чайковскаго.

Настроенiе оркестра передавалось и слушателямъ на палубѣ. Всѣ задумались, всѣ притихли… Мысли каждаго были тамъ, куда невидимыя волны несли прекрасную музыку, полную патрiотическаго порыва и вдохновенiя.

Программа продолжалась.

— «Братская пѣсня», — провозгласилъ Метелинъ. И съ молитвеннымъ умиленiемъ началъ:

Глубоко задумавшись стоялъ Нордековъ. Онъ даже не слышалъ, какъ прекрасный баритонъ Гласовскаго хора запѣлъ пѣсню о Кудеярѣ.

«Если все это меня такъ волнуетъ», — думалъ Нордековъ. — «Что же должны испытывать въ Россiи, гдѣ одни никогда не слыхали такого смѣлаго слова, такого открытаго призыва къ борьбѣ и побѣдѣ, другiе, можетъ быть, когда и слыхали, да совсѣмъ позабыли и опустились въ тяжелой повседневной жизни. Господи, спаси Россiю и помилуй насъ!

И, если это будетъ каждый день… постоянно будить, сѣять новыя мысли, толкать на борьбу? Отъ слова родится дѣло… И мы ему поможемъ»…

Въ его мысли ворвались громкiя и убѣдительныя слова Метелина. Онъ опять стоялъ у аппарата.

— Красноармеецъ!.. Зачѣмъ у тебя голова на плечахъ и штыкъ въ рукахъ… Чтобъ помогать держать твою мать Россiю въ рабствѣ?… Кому ты долженъ передъ своею совѣстью служить?… Народу?… А?… Народу?!.. Народу?!! Такъ и служи народу. Избавь его отъ разбойничьяго Антихристова ига… Подымай на штыки комиссаровъ!.. Требуй отъ Русскихъ начальниковъ, чтобы вели тебя добывать Русскую власть и Русскую свободу!.. Становись подъ Русское знамя!.. Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ…[7]Изъ призывовъ Братства Русской Правды.

— Вотъ это, ваше высокоблагородiе, — сказалъ незамѣтно подошедшiй къ Нордекову Нифонтъ Ивано вичъ, — и точно утѣшительное слово. Радостно слушать… Нехай тамъ послухаютъ и вникнутъ…

Солнце заходило. Оно коснулось краемъ морскихъ просторовъ. Трубачъ протрубилъ повѣстку къ зарѣ. Рота Нордекова стала строиться на повѣрку. Радiо концертъ былъ конченъ.

Когда расходились по каютамъ у всѣхъ была одна мысль.

«Да, это для Россiи…. Да, это за Россiю… Это не наша прошлая партiйная грызня… Это точно настоящее дѣло… Кто намъ тутъ на «Мстителѣ«посмѣетъ помѣшать дѣлать, что мы хотимъ, что мы признаемъ нужнымъ… А, когда будетъ не палуба парохода, а цѣлые острова Галапагосъ!?…»

Эти люди послѣ столькихъ лѣтъ эмигрантскаго отчаянiя, слабости, упадка духа, первый разъ чувствовали себя сильными, твердыми, способными на дѣло спасенiя Родины, стойкими для борьбы. Съ вѣрою и уваженiемъ они думали о томъ, кто все это среди эмигрантскаго хаоса, разсѣянiя и безтолочи придумалъ, организовалъ, создалъ и устроилъ и кто скрылся подъ такимъ страннымъ именемъ:

— Капитанъ Немо.