Онлайн чтение книги Подвиг
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ОГОНЬ ПОЯДАЮЩIЙ

I

Въ одномъ нѣмецкомъ, маленькомъ, чистенькомъ, отчасти даже курортномъ городкѣ на большихъ круглыхъ тумбахъ, стоявшихъ на углахъ улицъ, гдѣ висѣли обыкновенно программы курзальнаго оркестра, объявленiя гостинницъ, ресторановъ и кафе, изображенiя розоваго, сѣдоусаго, блаженно улыбающагося человѣка съ чашкою дымящагося кофе въ рукахъ и съ надписью «Kaffe Haag» и всякая подобная реклама мирнаго, домашняго вида, появились однажды блѣдно-желтыя афиши. Ими объявлялось, что въ самомъ лучшемъ кинематографѣ городка «Олимпiи» будетъ всего только два раза показана знаменитая фильма: «Panzer Kreuzer Potemkin». Былъ обѣщанъ «Ton-film» въ постановкѣ самого Эйзенштейна. Публика приглашалась посмотрѣть, какъ взбунтовавшiеся матросы будутъ убивать своихъ офицеровъ. Ей обѣщали гулъ и ревъ толпы, звуки музыки, революцiонныя пѣсни, крики и стоны отчаянiя. Ей обѣщали, что первый разъ эта фильма пойдетъ безъ всякихъ цензурныхъ урѣзокъ и пропусковъ. Скандалъ былъ еще въ томъ, что по требованiю Имперскаго Reichs-Wehr-a эта фильма вообще была запрещена къ постановкѣ въ государствахъ нѣмецкаго союза, кромѣ именно того маленькаго бывшаго герцогства, гдѣ былъ этотъ городокъ. Соцiалистическое правительство во iмя свободъ не нашло возможнымъ запретить постановку революцiонной фильмы совѣтскаго производства самого Эйзенштейма.

На другой день послѣ появленiя афишъ подлѣ нихъ были наклеены маленькiя бѣлыя афишки, гдѣ крупно было напечатано, что граждане города приглашаются не ходить на это представленiе и не посѣщать совѣтскихъ фильмовъ во избѣжанiе непрiятныхъ переживанiй. Подъ этимъ приглашенiемъ стояли три никому непонятныя и никѣмъ не расшифрованныя буквы: "В.R.W.»

Эти маленькiя афишки кѣмъ-то срывались по ночамъ, но неизмѣнно къ утру на ихъ мѣстѣ появлялись новыя. Полицiя и жители городка ломали головы надъ тѣмъ, кго могъ ихъ напечатать. Шрифтъ приглашенiя былъ такой, какого не было въ единственной мѣстной типографiи. Это былъ старинный тяжелый готическiй шрифтъ, точно соскочившiй съ деревяннаго набора Гуттенберга. Такiе шрифты еще можно было найти въ Iенѣ или въ Лейпцигѣ. Сначала подозрѣнiе упало на Хитлеровцевъ. Но отъ этого скоро пришлось отказаться. Хитлеровцы непремѣнно поставили бы сверху свой поруганный крестъ «свастику», да и анонимныя воззванiя не были въ ходу у нихъ.

Эти афиши, какъ большiя, большевицкiя на желтой бумагѣ, такъ и маленькiя, предостерегающiя, анонимныя, сдѣлали то, что въ день показа фильмы, несмотря на удвоенныя цѣны, кинематографъ ломился отъ зрителей. He только приставныя мѣста были всѣ заняты, но и сзади стояла большая толпа. Много было мѣстной молодежи въ рабочихъ каскеткахъ, въ рубашкахъ съ небрежно повязанными красными галстухами, со значками серпа и молота на булавкахъ, въ распахнутыхъ пиджакахъ, а то и совсѣмъ безъ нихъ и стриженныхъ дѣвицъ съ жирными ляжками и толстыми голыми икрами въ короткихъ обтянутыхъ платьяхъ. Но, сзади въ ложахъ и въ «шперръ зицъ», была и болѣе солидная публика. Тамъ сидѣли богато одѣтыя дамы, мужчины въ смокингахъ и черныхъ визиткахъ … Это были снобирующiе иностранцы, кого, какъ породистую собаку на гнiющую падаль, влекли такого рода зрѣлища, гдѣ пахло политическимъ скандаломъ.

Въ зрительномъ залѣ стоялъ глухой гулъ. Весь залъ имѣлъ видъ «гала» представленiя. Несмотря на то, что по стѣнамъ висѣли плакаты: «rauchen ist polizeiscb verboten», впереди вздымались дымки и попыхивали вонючiя папироски. Совѣтская фильма еще не началась, а уже разлагающе дѣйствовала на толпу. Смѣхъ, нечеловѣческое фырканiе и точно ржанiе раздавались въ театрѣ. Ждали совсѣмъ особеннаго наслажденiя зрѣлищемъ звѣрскихъ убiйствъ.

Фильма началась при полной тишинѣ. Зрители увидали прекрасный броненосецъ, чистыхъ, щеголевато одѣтыхъ матросовъ въ ихъ характерныхъ Русскихъ безкозыркахъ съ ленточками, красивыхъ, ловкихъ офицеровъ и капитана съ благообразнымъ лицомъ въ черной сѣдѣющей бородѣ. Шли обычныя утреннiя работы на броненосцѣ. Раздавались команды, звонили склянки, свистали боцманскiя дудки. Миръ и тишина были на кораблѣ. Яркая панорама бѣлой, лѣзущей на гору Одессы, залитой солнечными лучами, стояла за нимъ.

Все это казалось красивой сказкой невозвратнаго прошлаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ каждый чувствовалъ, что это то и была подлинная правда старой «Царской» жизни Русскаго военнаго корабля. Среди зрителей даже удивлялись, что совѣты могли такъ поставить.

Потомъ … Что-то тревожное прошло по кораблю. Щелкая босыми пятками, пробѣжали матросы. Дѣловито прошелъ каптенармусъ, боцманъ побѣжалъ съ докладомъ, слышались, какъ всегда въ звуковой фильмѣ, неестественные глухiе, точно и нечеловѣческiе голоса, кто-то сочно выругался и въ переднихъ мѣстахъ театра раздался довольный смѣхъ и гоготанiе. На кухню, въ кубрикъ, неторопливой походкой прошелъ судовой врачъ, загримированный подъ Чехова. За нимъ шелъ, пожимая плечами, старшiй офицеръ.

Въ привезенномъ для обѣда матросамъ мясѣ копошились крупные черви.

Все наростая шелъ по броненосцу гулъ возбужденной толпы. Матросы выбѣгали на бакъ. Грозные выкрики раздавались оттуда. Фильма была поставлена на нѣмецкомъ языкѣ и значенiе угрозъ было понятно зрителямъ. Офицеры собрались на палубѣ. Команды неторопливо и съ ропотомъ строились. Боцмана и каптенармусы стали на правомъ флангѣ. Вышелъ командиръ и обходилъ команду. Шелъ опросъ. Все было такъ, какъ должно было итти на всякомъ благоустроенномъ кораблѣ, ибо вездѣ въ жаркую погоду могло произойти такое досадное происшествiе.

Матросы не удовлетворились заявленiемъ капитана. Надъ разорвавшимся строемъ поднялись черные кулаки и кто-то изъ команды сталъ говорить страстную возбуждающую рѣчь. Офицеры взошли на мостикъ. Былъ вызванъ караулъ. Отдана команда стрѣлять по взбунтовавшимся матросамъ … И вдругъ изъ тысячи глотокъ грянулъ «интернацiоналъ» … Настала напряженнѣйшая минута представленiя. Зрители живо переживали ее. Въ переднихъ мѣстахъ подпѣвали интернацiоналу. Съ минуты на минуту ожидали кровавой расправы матросовъ надъ офицерами. Караулъ опустилъ ружья. Въ матросской толпѣ появились вооруженые люди, и какой-то штатскiй на языкѣ, отзывавшемъ жаргономъ, началъ говорить рѣчь. Ея смыслъ былъ — убiйство и бунтъ …

И вотъ тутъ-то и произошло нѣчто странное. Сзади, тамъ, гдѣ тѣсною толпою стояли люди, кто-то весело, отъ души разсмѣялся.

На него злобно шикнули. Раздались негодующiе, озлобленные выкрики. Но къ смѣющемуся присоединился другой, третiй и черезъ какую-нибудь минуту, — пѣнiе на экранѣ «интернацiонала» еще не успѣло смолкнуть, — весь залъ хохоталъ какимъ-то спазматическимъ, ненатуральнымъ страннымъ смѣхомъ. Хохоталъ и операторъ. Моторъ остановился. Интернацiоналъ умолкъ. Изображенiе матросской толпы застыло и исчезло. Хохочущая, хватающаяся отъ смѣха за животъ дѣвица-капельдинеръ, догадалась пустить свѣтъ.

Странное, дикое зрѣлище представлялъ изъ себя зрительный залъ. Всѣ въ немъ хохотали. Одни, недвижно откинувшись на спинки креселъ, другiе, чуть не катаясь отъ смѣха. Поняли, что это смѣхъ болѣзненный, чѣмъ-то вызванный.

Потомъ, на допросѣ, нѣкоторые показывали, что будто чѣмъ-то кислымъ пахнуло, и они тогда не могли сдержать вдругъ подступившаго припадка смѣха. Щеки свело спазмой, ротъ непроизвольно открылся и смѣхъ до слезъ овладѣлъ ими.

Представленiе было прервано. Публика, все продолжая неудержимо хохотать, выходила изъ театра. И долго по тихимъ улицамъ городка, раздавалось на разные тона, то грубое мужское: «хо-хо-хо», то визгливое, истерическое женское: «хи-хи-хи» …

Совѣтскiй фильмъ былъ сорванъ. Другое его представленiе не состоялось.

Не было никакого сомнѣнiя, что кто-то пустилъ въ залъ газъ, вызывающiй смѣхъ. Но кто?.. Хитлеровцы?.. Католики?.. Не въ мѣру усердный офицеръ Рейхсвера?..

Въ тѣ дни Германiя раздиралась партiйною борьбою, и отъ каждой партiи можно было ожидать такой выходки.

Это было во взбудораженной Германiи, утратившей хладнокровiе и чувство порядка. Но такiе болѣзненные припадки смѣха стали овладѣвать зрителями вездѣ, гдѣ ставили совѣтскiя фильмы. Такъ же точно до неприличiя дико смѣялись въ Парижѣ, на Елисейскихъ поляхъ, гдѣ вздумали показывать «Бурю надъ Азiей», такъ же хохотали на большихъ бульварахъ на «Желтомъ билетѣ«и на «Деревнѣ грѣха». Будто въ видѣ безплатнаго приложенiя къ совѣтской фильмѣ давалась большая порцiя совсѣмъ нездороваго смѣха, послѣ котораго приходилось долго и основательно лѣчиться.

Фильмы «Сов-кино» исчезли изъ репертуара Европейскихъ кинематографовъ.

Эти странныя исторiи не только съ фильмами, но и вообще со всѣми предметами совѣтскаго производства стали происходить повсюду и охватывать положительно всѣ отрасли совѣтской промышленности.

Люди, «покушавшiе» совѣтской свѣжей, или паюсной икры, точно вдругъ приняли здоровую порцiю кастороваго масла. Дѣйствiе бывало почти моментальное, что при многолюдныхъ парадныхъ обѣдахъ и собранiяхъ, съ дамами и барышнями, и въ большихъ ресторанахъ вызывало скандальныя катастрофы. Пробовали посылать жестянки съ икрою на химическое изслѣдованiе, но ничего не могли обнаружить. Такое же дѣйствiе оказывали конфеты «Моссельпрома», консервы фабрики «Пищевикъ», наливки «Старъ», словомъ, все то, что ввозили въ Европу «Аркосъ», всевозможные «Амторги», «Дерутра» и просто совѣтскiя Торгпредства. И не только продукты пищевые были гдѣ-то заражены и испорчены, но были испорчены и такiе, казалось бы громоздкiе предметы, какъ бревна. Ихъ ставили подъ дорогiя механическiя пилы. Пила врѣзалась въ нихъ, какъ въ масло и вдругъ разлеталась на куски, какъ стеклянная. Глубоко въ бревно былъ забитъ стальной клинъ. Совѣтская нефть сама воспламенялась — и были случаи гибели аэроплановъ и подводныхъ лодокъ, были пожары на судахъ и страшныя крушенiя автомобилей. Совѣтская торговля замерла.

У нея оказались «вредители».

И это уже не были вредители инженеры, кого совѣтская власть привлекала къ показательному суду и безпощадно разстрѣливала, это не были маленькiя группы совѣтскихъ ученыхъ, не могшихъ преодолѣть развала совѣтскаго производства, — это были невидимые, неуловимые вредители, вся масса совѣтскихъ гражданъ рабочихъ.

Гдѣ-то … Гдѣ?.. Вездѣ … На промыслахъ и фабрикахъ … Въ упаковочныхъ мастерскихъ … На товарныхъ станцiяхъ … Въ вагонахъ желѣзной дороги, въ товарныхъ складахъ …. Въ пароходныхъ трюмахъ … Въ иностранныхъ складахъ или въ лавкахъ … Чортъ ихъ знаетъ гдѣ.. Возможно — вездѣ — сидѣли люди, такъ искусно портившiе товары совѣтскаго производства, что никто не могъ ихъ поймать. Кто были эти люди? … Ихъ, очевидно, были тысячи … Это былъ весь Русскiй народъ, ненавидящiй лютой ненавистью большевиковъ. Эта ненависть коммунистическихъ рабовъ къ своимъ господамъ не была новостью для совѣтскаго правительства. Оно ее знало. Оно, сознавая ее, обезвредило народъ. Прикрѣпило его къ фабрикамъ и заводамъ, загнало въ крѣпостные кол-хозовъ. Большевики отлично понимали, что народъ ничего не можетъ сдѣлать вреднаго для нихъ безъ основательной помощи извнѣ. Кто-то, значитъ, извнѣ снабжалъ эти тысячи вредителей совсѣмъ особенной, утонченной, еще никому неизвѣстной «химiей». Кто-то снабжалъ политическихъ каторжанъ на лѣсныхъ разработкахъ стальными клиньями и научилъ ихъ незамѣтно загонять въ дерево. Кто-то, притомъ же совершенно невидимый и неуловимый, заграницей ходилъ по кинематографамъ и пускалъ газы. Кто-то подмѣшивалъ къ нефти составъ, заставлявшiй ее взрываться. Этотъ невидимый «кто-то» былъ вездѣ.

Были ли это «капиталисты», вздумавшiе такимъ образомъ бороться съ надоѣвшимъ и подрывавшимъ ихъ торговлю дампингомъ, были ли это «бѣло-бандиты», было это таинственное Братство Русской Правды?.. Совѣтское внутреннее и заграничное Гепеу разрывались на части въ поискахъ виновныхъ. Совѣтское правительство снеслось съ «Intelligence Service» въ Лондонѣ и съ «Suretê Gênêrale» во Францiи, прося ихъ оказать содѣйствiе.

Въ самый разгаръ разслѣдованiй, не приводившихъ ни къ какимъ результатамъ, опытный англiйскiй агентъ, капитанъ Холливель, прилетѣвшiй всего на два часа изъ Парижа въ Лондонъ на аэропланѣ, сдѣлалъ на Downing Street докладъ, гдѣ доказалъ, что между отплытiемъ изъ Сенъ-Назера парохода «Немезида» съ статистами труппы кинематографическаго общества «Атлантида» и событiями, въ корень подрывавшими торговлю и международный авторитетъ Совѣтской республики есть несомнѣнная связь. По его мнѣнiю, — «Немезида» не могла погибнуть. Гибель ея была инсценирована, ибо, если бы въ Атлантическомъ океанѣ погибло такое большое судно, гдѣ-нибудь, въ водахъ ли, на берегу ли, были бы найдены какiе-нибудь предметы съ погибшаго парохода: спасательные буйки, трупы утонувшихъ людей, скамейки, шлюпки и т. п. «Немезида» же исчезла, не оставивъ по себѣ слѣда. По его настоянiю были обысканы острова Галапагосъ. Но и тамъ не было найдено ничего подозрительнаго. Капитанъ Холливель настаивалъ на необходимости во что бы то ни стало отыскать, куда же дѣвались люди такъ таинственно исчезнувшiе.

Докладъ капитана Холливеля произвелъ впечатлѣнiе. Какъ ни мала была группа статистовъ общества «Атлантида», она оказывала большое дѣйствiе. Она разрушала Совѣтскую республику. Въ Европѣ понимали, что гибель большевиковъ въ Россiи могла предвѣщать возстановленiе Россiйской Имперiи. Этого нельзя было допустить. Съ уничтоженiемъ въ Россiи большевицкаго режима падала вся проблема спасенiя рабочихъ Европейскихъ странъ. Они теряли громадную, уже вымирающую страну, подлежащую заселенiю. Еще того болѣе были взволнованы капиталисты и банкиры. Крахъ громадныхъ предпрiятiй, связанныхъ съ совѣтами, пугалъ Европейскiя правительства. Были созваны чрезвычайныя конференцiи для разрѣшенiя вопроса помощи большевикамъ и выручки ихъ.

III

Въ «Запискахъ изъ Мертваго дома» Достоевскаго описана страшная «Николаевская» каторга. Нельзя безъ содроганiя читать эту книгу. Бритыя наполовину головы каторжниковъ, клейменые лбы, спины, исполосованныя ударами палокъ и плетей, рубцы, проступающiе въ банѣ, на пару, какъ свѣжiя раны, звонъ кандаловъ … И за всѣ годы каторги, сколько бы ихъ ни было, человѣкъ ни на одну минуту не остается одинъ … «На работѣ всегда подъ конвоемъ, дома съ двумя стами товарищей и ни разу, ни разу — одинъ» … …"Кромѣ вынужденной работы, въ каторжной жизни есть одна мука, чуть ли не сильнѣйшая, чѣмъ всѣ другiя. Это вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно, есть и въ другихъ мѣстахъ, но въ острогъ-то приходятъ такiе люди», — пишетъ Ѳ. М. Достоевскiй, — «что не всякому хотѣлось бы сживаться съ ними, и я увѣренъ, всякiй каторжный чувствовалъ эту муку, хотя, конечно, большею частью, безсознательно.» …Для лицъ образованнаго класса, семейнаго воспитанiя, культуры, если и не очень утонченной, то все-таки не каторжной, ко всему этому прибавлялись совершенно особыя — именно каторжныя, ужасныя, нравственныя мученiя. — …"Скажу одно: — что нравственныя лишенiя тяжелѣе всѣхъ мукъ физическихъ. Простолюдинъ, идущiй на каторгу, приходитъ въ свое общество, даже, можетъ быть, еще въ болѣе развитое. Онъ потерялъ, конечно, много — Родину, семью, все, но среда его остается та же. Человѣкъ, образованный, подвергающiйся по законамъ одинаковому наказанiю съ простолюдиномъ, теряетъ часто несравненно больше его. Онъ долженъ задавить въ себѣ всѣ свои потребности, всѣ привычки, перейти въ среду для него недостаточную, долженъ прiучиться дышать не тѣмъ воздухомъ. Это рыба, вытащенная изъ воды на песокъ … И часто для всѣхъ одинаковое по закону наказанiе обращается для него въ десятеро мучительнѣйшее. Это истина… Даже если бы дѣло касалось однихъ матерiальныхъ привычекъ, которыми надо пожертвовать» …

Но все-таки «Мертвый домъ» былъ прежде всего домъ, и притомъ населенный живыми людьми. Въ немъ были комнаты, или палаты, въ немъ были покои, отдѣльныя кухни и въ нихъ старшiе изъ арестантовъ и надсмотрщики-инвалиды. Въ покояхъ были деревянныя нары, на которыя не запрещалось положить тюфячокъ и подушку, завести себѣ свое одѣяло. У каторжниковъ была собственность — сундучки съ замками, гдѣ хранилось ихъ благопрiобрѣтенное имущество и кое-какой инструментъ, потому что всѣ каторжники въ свободное время, а зимою особенно его было достаточно, занимались своимъ дѣломъ. Они зарабатывали свои деньги. Они были въ теплѣ и сыты. Пища была достаточная и приличная, а хлѣбъ славился и за острогомъ. Они были одѣты въ каторжное платье, они ходили въ ужасную баню, и когда доходило дѣло до какой-то черты — они, — правда, съ опасностью наказанiя — «гуляли», то-есть пьянствовали …

Да … «шумъ, гамъ, хохотъ, ругательства, звукъ цѣпей, чадъ и копоть, бритыя головы, клейменыя лица, лоскутныя платья, все — обруганное, ошельмованное … да, живучъ человѣкъ … Человѣкъ есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его опредѣленiе» …

Въ «Мертвомъ Домѣ«были люди, знавшiе за собою вину, совершившiе преступленiе. Можетъ быть, не сознавшiеся въ немъ, не раскаявшiеся и не раскаянные, какъ они сами про себя говорили: — «мы — народъ грамотный» …, «мы погибшiй народъ …. Не умѣлъ на волѣ жить, теперь ломай зеленую улицу, повѣряй ряды …. Не слушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры. Не хотѣлъ шить золотомъ, теперь бей камни молотомъ». Какъ ни куражились они, какъ ни фанфаронили, ни «держали свою линiю», какъ ни форсили — душа ихъ была надломлена преступленiемъ — «арестанты почти всѣ говорили ночью и бредили. Ругательства, воровскiя слова, ножи, топоры чаще всего приходили имъ въ бреду на языкъ. «Мы народъ битый», — говорили они — «у насъ нутро отбитое, оттого и кричимъ по ночамъ» …

Собранные на каторгу со всей Россiи они не сживались никогда, и сплетни, кляузы, интриги и доносы между ними процвѣтали. «Чортъ трое лаптей сносилъ, прежде чѣмъ насъ собралъ въ одну кучу», — говорили они про себя сами, а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры, зависть, свара, злость были всегда на первомъ планѣ въ этой кромѣшной жизни. Никакая баба не въ состоянiи была быть такой бабой, какъ нѣкоторые изъ этихъ душегубцевъ» … «Въ острогѣ доносчикъ не подвергается ни малѣйшему униженiю, негодованiе къ нему даже немыслимо. Его не чуждаются, съ нимъ водятъ дружбу, такъ что, если бы вы стали въ острогѣ доказывать всю гадость доноса, то васъ бы совершенно не поняли» …

Таковъ былъ «Мертвый домъ», описанный Достоевскимъ.

«Человѣкъ есть существо, ко всему привыкающее» — но къ тому, что творилось на большевицкой каторгѣ, никто и никогда не могъ привыкнуть. Это не былъ даже «Мертвый домъ», — и прежде всего потому, что по существу никакого тутъ дома и не было.

На берегу широкой, полноводной, холодной рѣки, быстрыми, зеленоватыми струями несущейся къ студеному морю, большую часть года замерзшей, на опушкѣ громаднаго лѣса, наскоро, грубо и криво были накопаны ушедшiя въ землю землянки. Жалкiя трубы жалкихъ печей не могли прогрѣть ихъ холодную сырость, и въ нихъ было всегда холодно и мглисто. Зимою вода въ нихъ замерзала. Арестанты согрѣвались животнымъ тепломъ. Въ этихъ землянкахъ было нѣкоторое подобiе наръ, но этихъ наръ не хватало и на половину помѣщенныхъ въ нихъ людей, и арестанты валялись вездѣ: на полу, въ проходахъ, подъ нарами. Если въ «Мертвомъ домѣ«, описанномъ Достоевскимъ, воздухъ былъ ужасенъ «какой-то мефическiй», особенно по утрамъ, то здѣсь по настоящему не было воздуха. Его не хватало на всѣхъ обитателей землянокъ. Страшный смрадъ и вонь стояли въ землянкахъ. Отъ нихъ на смерть задыхались люди … He было утра, когда изъ землянки не таскали бы умершихъ. Здѣсь жизнь была невозможна. Люди, шатаясь, выходили по утрамъ на работы, они получали урокъ, и они знали, что имъ никогда не выполнить этого урока. Онъ былъ выше ихъ силъ. И тогда — сѣченiе каленымъ шомполомъ, клейменiе горячимъ желѣзомъ, звѣрскiя убiйства, сопровождаемыя такими кошмарными подробностями, когда разстрѣлъ уже считался роскошью.

И ни минуты наединѣ!.. Тутъ было не двѣ сотни арестантовъ, какъ въ «Мертвомъ домѣ«, но въ такихъ же холодныхъ, сырыхъ и смрадныхъ землянкахъ помѣщались десятки тысячъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Населенiе цѣлой губернiи было собрано со всей Россiи и брошено сюда на умиранiе.

Теплая вода съ капустными листьями, съ плавающей въ ней вонючей воблой, окаменѣлый, похожiй на глину, даже и въ водѣ не размякающiй хлѣбъ — были ихъ пищей. Они не имѣли ничего своего и не могли заниматься своими работами. Ихъ одѣвали въ платье и бѣлье, снятое съ загнивающихъ труповъ, надъ ними издѣвались надсмотрщики чекисты. Среди чекистовъ было щегольствомъ, своеобразнымъ шикомъ, выдумать особенное нравственное мученiе, изобрѣсти острую физическую боль, унизить и оплевать человѣка.

Чекисты складывали обнаженные трупы у входа въ женскую уборную и держали ихъ тамъ до полнаго гнiенiя. Они тщательно наблюдали за поднадзорными и, если замѣчали какой-то проблескъ радости у арестанта, — они доискивались причины ея и уничтожали ее.

Это было совершенное подобiе ада. Никакая фантазiя не могла выдумать болѣе совершенныхъ мученiй для человѣка. Самъ дьяволъ смутился бы отъ совершенства человѣческой подлости и гнусности, отъ смѣси жестокости и наглости, изобрѣтенныхъ большевиками для своихъ каторжанъ.

Когда въ мутномъ сѣверномъ разсвѣтѣ, босые, въ опоркахъ, въ лаптяхъ, въ какихъ-то остаткахъ бывшей когда-то обуви эти люди, звеня кандалами, тянулись въ

лѣсъ, чтобы рубить и пилить деревья, и кругомъ нихъ шли чекисты охраны съ ружьями, въ теплыхъ полушубкахъ и шапкахъ — казалось, что идутъ одни чекисты, а между ними страшнымъ призракомъ тянется сѣрое видѣнiе изможденной толпы мучениковъ, скользитъ и колеблется, будто безплотное. Странно было думать, что эти люди идутъ работать. Какъ могли они работать, когда, казалось, въ нихъ не оставалось и малой искры жизни?

У каторги «Мертваго дома» были свои пѣсни, она даже устраивала спектакли. Эта каторга не пѣла. Она не слагала своихъ арестантскихъ каторжныхъ пѣсенъ. Она никогда и никакъ не «гуляла». Она быстро и вѣрно вымирала, и одни, хороня другихъ, знали, что и ихъ ждетъ такое же закапыванiе въ землю безъ обряда и молитвы, какъ падали.

И при всемъ томъ всѣ они сознавали, что они то менѣе всего походили на каторжниковъ. За ними не было никакого преступленiя, и никакъ не могли они себя назвать въ этомъ отношенiи: «грамотными». Они не были «погибшимъ народомъ», они умѣли — и еще какъ! — жить на волѣ. Были среди нихъ богатые, степенные мужики, крѣпкiе хозяева, трудолюбивые земледѣльцы, купцы и ремесленники, были офицеры, инженеры, профессора, учителя … Они «слушались отца и матери» — за что же выпало на ихъ долю теперь — слушаться «барабанной шкуры»? Они «шили золотомъ» — они работали и трудились — такъ за что же ихъ теперь послали «бить камни молотомъ»?..

Жестокая эта несправедливость, зло, казалось, вопiющее къ небу ихъ постоянно мучило, терзало и оскорбляло, но оно же давало неизсякаемую надежду, чистую, глубокую вѣру, что все это простое недоразумѣнiе и что это неизбѣжио должно имѣть конецъ. Добро должно восторжествовать надъ зломъ. Они были сосланы на большiе сроки и видѣли, что тутъ рѣдко кто и годъ выживаетъ, а все ждали правды Божiей, своего — просто чудеснаго освобожденiя. Наканунѣ смерти изсохшiй, изголодавшiйся совѣтскiй каторжникъ, трясущiйся въ послѣдней лихорадкѣ, жадно глядѣлъ вдаль, за рѣку, гдѣ по низкому берегу ледяной вѣтеръ мелъ песокъ и шевелилъ голыми прутьями жидкой осоки, и ждалъ, ждалъ, ждалъ чуда освобожденiя, прихода созданныхъ долгими мечтами «бѣлыхъ» …

IV

И все-таки тутъ — жили.

Въ три часа ночи, когда вся казарма-землянка была погружена въ мертвый, кошмарный сонъ, когда воздухъ былъ такъ тяжелъ и густъ, что, казалось, выпретъ узкiя, запотѣлыя стекла изъ рамъ, или подниметъ тяжелую, землею заваленную крышу, въ углу казармы внезапно чиркала спичка, вспыхивала синимъ бродячимъ пламенемъ совѣтская сѣрянка, мигала, качаясь и разгораясь и, наконецъ, зажигала свѣчу.

Это Ѳома Ѳомичъ Ѳоминъ садился читать запрещенную книгу — Библiю. И сейчасъ же, точно, кто ихъ растолкалъ, поднимались его сосѣди — Венiаминъ Германовичъ Коровай, Бруно Карловичъ Бруншъ, Сергѣй Степановичъ Несвитъ, Гуго Фердинандовичъ Пельзандъ, Владимiръ Егоровичъ Селиверстовъ и Селифонтъ Богдановичъ Востротинъ.

И здѣсь, какъ въ «Мертвомъ домѣ«, не было принято говорить, за что кто сидѣлъ, но совсѣмъ по другой причинѣ. Прежде всего почти никто и самъ не зналъ, за что его сослали. Здѣсь тоже доносы, интриги и сплетни процвѣтали, а многiе тутъ жили подъ чужими именами и тщательно скрывали свое прошлое, ибо весьма часто это прошлое грозило смертью. Такъ Коровай никому не открывался, что въ прошломъ онъ былъ уѣзднымъ исправникомъ, Бруншъ никому не разсказывалъ, что онъ — профессоръ физики, юноша, мальчикъ Несвитъ — братъ Русской Правды, у Пельзандта былъ свой аптекарскiй магазинъ, Селиверстовъ въ Великую войну командовалъ батареей, а Востротинъ былъ богатый и домовитый казакъ.

Къ этой зажигаемой въ глубокой ночи Ѳоминымъ свѣчкѣ ихъ всѣхъ влекла жажда услышать какое-то другое слово, а не вѣчную дневную ругань и свары каторжанъ и чекистовъ. Ихъ влекъ къ себѣ и особенный, не похожiй на другихъ характеръ Ѳомы Ѳомича. Ѳоминъ никого и ничего не боялся, открыто говорилъ всякому все, что было у него на душѣ и полнымъ равнодушiемъ, даже какимъ-то восторженнымъ отношенiемъ къ пыткамъ и наказанiямъ сражалъ самыхъ свирѣпыхъ чекистовъ. Съ нимъ было прiятно поговорить, онъ такъ просто и откровенно высказывалъ и «исповѣдывалъ» свою ничѣмъ непоколебимую вѣру въ Бога и Его милосердiе. Онъ все говорилъ безъ совѣтской утайки, безъ вранья и оглядки.

Онъ появился на каторгѣ только лѣтомъ, и не всѣ знали его исторiю.

— Вы спросите его, Бруно Карловичъ, — шепнулъ профессору Коровай, — какъ онъ сюда попалъ. Казалось бы простая совѣтская исторiя, а такъ онъ ее разскажетъ — театра никакого не надо.

— А онъ не обидится?

— Что вы! Простой совсѣмъ человѣкъ. Очень обязательный.

Профессоръ спросилъ.

— Я то съ?.. Вы спрашиваете за что? — быстро и дѣйствительно очень охотно отозвался Ѳоминъ. Все его лицо, въ сѣдыхъ космахъ бороды, освѣщенное снизу свѣчою, покрылось сѣтью маленькихъ морщинъ. — Прежде всего, сударь, надо вамъ сказать, кто я есть? Ибо съ этого моего происхожденiя и вышла вся моя печальная исторiя. А есть я — Ѳома Ѳомичъ Ѳоминъ, и наше имя во всѣ роды черезъ ѳиту писалось … И родитель мой и всѣ наши были, что называется, съ ѳитою. Сестрица у меня Ѳекла, а дѣдушка Ѳедоръ, сами, при своемъ образованiи, понимаете, какъ должны такiя имена изображаться. Вотъ съ этой самой ѳиты и начались всѣ мои несчастiя.

Ѳома Ѳомичъ помолчалъ немного, пожевалъ губами и добавилъ съ какою-то печальною укоризною:

— Они меня, знаете, черезъ ферта прописали.

— Ну и что же дальше? — сказалъ профессоръ, когда Ѳоминъ не сталъ продолжать свой разсказъ.

— Такъ вотъ въ виду, знаете, такой ихъ неделикатности, пошелъ я въ комиссарiатъ объясняться. Тамъ, знаете, молодой такой человѣкъ и говоритъ мнѣ, что ѳита, молъ, еще при временномъ правительствѣ упразднена, нѣтъ, значитъ, совсѣмъ ѳиты. Я, васъ гражданинъ, спрошу, что развѣ можно человѣка упразднить, если онъ, и отецъ его, и весь родъ его съ ѳиты начинается?.. Конечно же нельзя. Всякiй это понимаетъ. Я имъ все это и разъяснилъ. А тотъ, знаете, человѣкъ, что онъ про себя изображаетъ, Богъ одинъ знаетъ, грубо и нагло, съ нахрапомъ сталъ на меня кричать: — «мы можемъ и тебя самого упразднить, ежели много тутъ разговаривать будешь». Я имъ и говорю: «отлично я васъ понимаю, что вы можете къ стѣнкѣ поставить и человѣка вывести въ расходъ, но фамилiи уничтожить вы никакъ не можете, на это у васъ уже нѣтъ власти, и она какъ была, такъ и остаться должна съ ѳитою … Вотъ съ этого и стали они, знаете, меня преслѣдовать. He понравился видно, я имъ. Кто я? Кронштадскiй мѣщанинъ и имѣлъ даже свою мелочную лавочку на Зеленной улицѣ. Скажите, можно развѣ упразднить и то, что я мѣщанинъ? Это можетъ сдѣлать только царь или, если по суду — лишенiе правъ. Они, знаете, мою лавку упразднили, можно сказать, въ два счета-съ. Просто сказать — разграбили. Это мнѣ очень даже понятно. Когда революцiя, когда генералы царя арестовали — тогда что же!.. Мелочную лавку разграбить тогда за милую душу, конечно, можно. На это у меня къ нимъ претензiи никакой даже нѣтъ. Народъ, значитъ, гуляетъ, свои права взялъ. Мнѣ его права очень понятны: гуляй, пьянствуй, на твоей улицѣ праздникъ. Капиталъ у меня, однако, былъ припрятанъ. Я перемогся, выждалъ, знаю, все одно безъ меня никогда не обойдутся. Какъ можетъ быть государство безъ мѣщанина? Вижу, съ голоду пухнетъ по городамъ народъ. Торговля — мнѣ дѣло съ измалолѣтства знакомое. Занялся я мѣшечничествомъ. Черезъ короткое, значитъ, время и этого оказывается нельзя. На вокзалахъ пошли обыски, даже, правду сказать, разстрѣливали за это … Значитъ — упразднили они и мѣшечниковъ… Я опять малое время перебился, потому понимаю, что все это временно и безъ торговли они все равно никакъ не проживутъ. И точно-съ скоро появились то, что называется «частники». Ну и я сталъ, зна-читъ, «частникомъ» … Названiя какiя ни придумывай, дѣло остается одно — торговля, дѣло мнѣ хорошо знакомое. Я свое дѣло понималъ, кому надо дать — давалъ, нельзя въ нашемъ дѣлѣ безъ этого… Но-о, — Ѳома Ѳомичъ тяжко вздохнулъ, — но, упразднили они, значитъ, и частника. Остался я безъ дѣла и сталъ по завѣту отцовъ и дѣдовъ нашихъ писанiе читать. Опять же книгу священную Библiю читать надо умѣючи. Вотъ они говорятъ, — Ѳома Ѳомичъ кивнулъ на профессора Брунша, что это есть только исторiя Еврейскаго народа …. Это по ихъ, такъ сказать, свободомыслiю такъ только имъ представляется. Эта книга есть пророческая, и на всѣ времена и вѣки отвѣчающая книга. He всякому, конечно, дано понимать, что къ чему отношенiе имѣетъ, однако, имѣлъ я случай убѣдиться, что тамъ и всѣ наши теперешнiя дѣла ранѣе предусмотрѣны.

— Вы намъ прочтите, что вы тамъ про Сталина и Ленина нашли.

— Это Венiаминъ Германовичъ, я съ большимъ даже удовольствiемъ прочту, потому, что такъ оно и будетъ. Непреложная это истина.

Ѳома Ѳомичъ досталъ изъ подъ тряпья довольно отрепанную книгу, перекрестился, поцѣловалъ ее, отлистнулъ, видимо хорошо ему знакомое мѣсто и, нагнувшись къ страницамъ, приготовился читать, но вдругъ поднялъ голову. Блаженно счастливая улыбка появилась на его изборожденномъ морщинами лицѣ.

— Мнѣ это мѣсто очень даже памятно, потому я за это самое мѣсто и здѣшнюю каторгу отбываю. Какъ, значитъ, прочелъ я его, меня словно что окрылило. Долженъ я или нѣтъ властямъ предержащимъ предупрежденiе сдѣлать о томъ, какая имъ опасность угрожаетъ. Вотъ, знаете, взялъ я Библiю и пошелъ въ Райсовѣтъ нашего центральнаго района, въ камеру помпрокурора, на Гражданскую улицу, въ N 26. Приняли меня незамедлительно, потому я прямо сказалъ, что имѣю доложить объ опасности, угрожающей властямъ предержащимъ. Развернулъ я книгу и сталъ имъ читать и толковать.

Ѳома Ѳомичъ нагнулся надъ Библiей и началъ торжественно и тихо читать, медленно выговаривая слово за словомъ:

— «Валтасаръ царь сотвори вечерю велiю вельможамъ своимъ тысящи мужемъ. Предъ тысящею же вiно, и пiя Валтасаръ рече при вкушенiи вiна, еже принести сосуды златы и сребряны, яже изнесе Навуходоносоръ отецъ его изъ храма Господа Бога, иже въ Iерусалимѣ, и да пiютъ въ нихъ цари и вельможи его, и наложницы его и возлежащыя окрестъ его …»

Ѳома Ѳомичъ поднялъ голову отъ книги и сказалъ;

— Въ тѣ дни и раньше производилось по приказанiю еще Ленина изъятiе церковныхъ сосудовъ изъ церквей и ободранiе иконъ. Я и сказалъ помпрокурору: — «а знаете вы, гражданинъ, что ожидаетъ за сiе самого товарища Сталина?..». Онъ мнѣ говоритъ, «что имѣете сказать — говорите». Я и прочелъ имъ: — «Въ той часъ изыдоша персты руки человѣчи и писаху противу лампады на повапленiи стѣны дому царева, и царь видяще персты руки пишущiя. Тогда царю зракъ измѣнися, и размышленiя его смущаху его, и соузы чреслъ его разслабляхуся, и колѣна его сражастася … … Тутъ, значитъ, они меня перебили и говорятъ: — «переходите, товарищъ ближе къ дѣлу. Бросьте вашу книгу, говорите, что знаете». Я имъ докладываю; — «это не я знаю, это сказалъ пророкъ Даиiилъ и сказалъ про нынѣшнiя времена». Тутъ одинъ сталъ говорить: «гоните его въ шею», a помпрокурора сказалъ: — нѣтъ, пусть сдѣлаетъ заявку до конца». И я сталъ читать. «Царю! Богъ вышнiй царство и величество, и честь, и славу даде Навуходоносору, отцу твоему, и отъ величества еже ему даде, вси людiе, племена, языци бяху трепещуще и боящеся отъ лица его: и ихъ же хотяше убиваше, и ихъ же хотяше бiяше, и ихъ же хотяше возвышаше, ихъ же хотяше той смиряше. И егда вознесеся сердце его и утвердися духъ его еже прозорствовати, сведеся отъ престола царства, и слава и честь отъяся отъ него. И отъ человѣкъ отгнася, и сердце его со звѣрьми отдася, и житiе его со дивiими ослы, и травою аки вола питаху его, и отъ росы небесныя оросися тѣло его, дондеже уразумѣ, яко владѣетъ Богъ Вышнiй царствомъ человѣческимъ, и ему же хощетъ дастъ е» … И говорю я имъ: — все сiе написано про Владимiра Ильича Ленина, ибо власть его была подобна власти Навуходоносора царя. И кого хотѣлъ разстрѣливалъ и кого хотѣлъ возвышалъ, въ послѣднiе же дни жизни своей совсѣмъ оскотинѣлъ и, извините за подробность, — калъ изъ подъ себя бралъ и ѣлъ … Они на меня закричали и стали угрожать мнѣ. Но меня не испугали, ибо Духъ Господень былъ на мнѣ. Я выждалъ, когда утихъ гнѣвъ ихъ и дочиталъ имъ: «Сего ради отъ лица Его послани быша персты ручнiи и писанiе сiе вчиниша. Се же есть писанiе вчиненое: мани, ѳекел, фарес. Се сказанiе глагола: мани, измѣри Богъ царство твое и скончае. Ѳекелъ, поставися въ мѣрилѣхъ и обрѣтеся лишаемо. Фapeс, раздѣлися царство твое и дадеся Мидомъ и Персомъ».[10]Книга пророка Данiила, Гл. 5, ст. 1, 2, 5, 6, 18, 19, 20, 21, 24, 25, 26, 27 и 28. Вотъ, говорю я имъ, — печальная участь самого Сталина. Раздѣлится царство Россiйское и отдано будетъ японцамъ и полякамъ. a самъ Сталинъ смертiю умретъ. Меня, знаете, хотѣли тутъ же и заточить, но помпрокурора сказалъ: — «оставьте гражданина, потому что онъ есть сумасшедшiй и дуракъ». Придя домой, впалъ я, однако, въ большое сокрушенiе. Ибо зналъ я, что за слова мои непремѣнная и неизбѣжная меня ожидаетъ кара. Смерти я не такъ боялся, зналъ, что счастiе принять смерть за исповѣданiе вѣры, но боялся я заточенiя, ибо тогда мнѣ придется лишиться главнаго утѣшенiя и услады жизни моей — библiи. Книга эта есть святая книга, но какъ, знаете, въ союзѣ совѣтскихъ республикъ все святое упразднено, оставлено одно поганое и, простите за слово — одна похабщина, то и имѣлъ я страхъ, что, какъ упразднили они «ѳиту», какъ упразднили мою лавку, какъ упразднили мѣшечниковъ, частниковъ, такъ могутъ они упразднить и мою библiю.

Ѳома Ѳомичъ помолчалъ немного, точно ожидая какихъ то возраженiй, но какъ никто ему не возражалъ, онъ перевелъ дыханiе и продолжалъ торжественнымъ «библейскимъ» стилемъ: -

— Былъ у меня помощникъ Исай Лукичъ, — съ позволенiя сказать-съ — жидъ-съ. Однако, человѣкъ это былъ золотой и вѣрности необычайной. Я и сказалъ ему: — «Исай Лукичъ, эта книга есть библiя, книга и вамъ и мнѣ священная, но по нашимъ совѣтскимъ закокамъ это есть книга запрещенная. Чувствую я, что меня, если не выведутъ въ расходъ, то загонятъ, куда Макаръ телятъ не гонялъ. У меня есть просьба до васъ, если что со мною такое произойдетъ, сохраните мнѣ эту книгу, не дайте ее на поруганiе. Золотое сердце было у Исая Лукича. Онъ принялъ библiю и говоритъ: — «не извольте безпокоиться, Ѳома Ѳомичъ, если васъ куда пошлютъ, я запеку эту книгу въ хлѣбецъ и дамъ вамъ, какъ передачу, никто и не узнаетъ ничего. А вамъ бы надо беречь себя и гдѣ ни на есть укрыться. Гдѣ же скрываться? Развѣ отъ Божьей воли куда уйдетъ человѣкъ? Я ждалъ своей участи съ молитвой и упованiемъ на Божiе милосердiе. Лѣтомъ меня, значитъ, и взяли. Допытывались моей вины. Но какъ никакой вины я за собою не зналъ, то и молчалъ. Тогда меня пытали. Зажимали пальцы между дверьми и дробили суставы.

Ѳрма Ѳомичъ показалъ свои руки съ исковерканными пальцами.

— При пыткахъ я молчалъ, а когда становилось не въ моготу, славилъ Господа, что посылаетъ мнѣ мученiя. Послѣ многихъ мукъ, посадили меня въ вагонъ. Вы знаете, что на каждомъ вагонѣ царскаго правительства осталась надпись: «сорокъ человѣкъ, восемь лошадей». Такъ въ тотъ вагонъ насъ набили поболѣе ста человѣкъ! Ни тебѣ сѣсть, ни тебѣ лечь. Дыбомъ стояли всю дорогу, въ тѣснотѣ и, извините-съ, въ нестерпимой вони. Утромъ сунули намъ ведро воды. Произошла большая давка и не только что лицо ополоснуть, но и напиться нико-му не удалось — расплескали всю воду. Ѣды же намъ совсѣмъ ничего не давали. Я свой хлѣбецъ берегъ до чернаго дня, ибо зналъ, какая радость запечена мнѣ въ томъ хлѣбцѣ — радость вѣчная. На третiй день такого нашего путешествiя остановился нашъ поѣздъ, открыли двери и кричатъ намъ чекисты: — «выкидайся» … Ну, кто живъ былъ — тотъ самъ выкинулся, а кто умеръ въ такой дорогѣ, его уже выкинули другiе и какъ падаль закопали возлѣ полотна. Вотъ такъ то я и попалъ сюда.

Тутъ взрѣзалъ я хлѣбецъ и обрѣлъ вѣчное счастiе и радость въ утѣшительномъ словѣ святой книги.

Ѳома Ѳомичъ благоговѣйно закрылъ книгу и поцѣловалъ ея покрышку. Онъ погасилъ огарокъ. Сѣрый свѣтъ стоялъ за окнами. Арестанты начинали подниматься. Каторжный рабочiй день наступалъ.

V

Днемъ припархивалъ мелкiй снѣжокъ. Онъ ложился на мохъ красивыми звѣздочками и не таялъ. Мохъ былъ холодный и ломкiй, и въ глуби его арестанты находили на длинныхъ и крѣпкихъ нитяхъ-стебляхъ алую, крупную клюкву. Небо было синее и было непонятно, откуда падалъ алмазный сверкающiй снѣгъ. И потому ли, что погода была очень ужъ хорошая, тихая, ясная и въ лѣсу пахло смолою, хвоею и можжевельникомъ, потому ли, что осень несла сокращенiе работъ — какъ то тихо было на душѣ у арестантовъ. Ругань и крики не были такъ злобны, какъ всегда. До радости было далеко. Радоваться въ Россiи перестали съ того дня, какъ арестовали Царя, и на улицу вышла шумная гульливая толпа. Но солнце, голубизна высокаго неба, порхающiя въ воздухѣ, алмазами вспыхивающiя снѣжинки наполняли сердца арестантовъ какою-то вдругъ народившейся надеждою, что должна же случиться въ ихъ судьбѣ перемѣна.

Въ этотъ день Ѳома Ѳомичъ особенно сiялъ. Точно онъ зналъ новость радостную для всѣхъ, точно прослышалъ про что то и хочетъ сказать, на весь каторжный мiръ крикнуть. Но … кругомъ, какъ и всегда, была охрана, чекисты прислушивались къ каждому слову, сказанному арестантомъ, свои сплетники и наушники готовы были за корку черстваго хлѣба предать. На душѣ постепенно послѣ утра, давшаго какiя то невозможныя, несбыточныя надежды, становилось тоскливо и жутко. Несвита утромъ арестовали. Въ одномъ изъ древесныхъ стволовъ былъ найденъ загнанный туда стальной клинъ. И хотя стволъ этотъ былъ далеко отъ того мѣста, гдѣ работалъ Несвитъ, при обыскѣ обнаружили у него, на веревочномъ крученомъ гайтанчикѣ небольшой желѣзный восьмиконечный крестъ и на немъ надпись: — «Господи, спаси Россiю». Вотъ за этотъ то крестъ, за эту надписъ и озвѣрѣли на него чекисты.

— Ишь ты, какой гадъ … Россiю надумалъ … Ты бы еще, буржуй, про царя помянулъ … Настоящiй буржуй … Истребляешь ихъ, истребляешь, а они все одно, какъ вошь какая, такъ отовсюду и лѣзутъ …

Несвитъ на допросѣ твердо и смѣло заявилъ, что это не онъ загонялъ клинъ въ дерево, но что, если бы у него такой клинъ былъ, онъ непремѣнно его загналъ бы … «Такъ вамъ, кровопiйцамъ, и надо», сказалъ онъ.

Всѣ понимали, чѣмъ это должно было кончкться: — на разсвѣтѣ должны были Несвита разстрѣлять. И потому въ компанiи, окружавшей Ѳому Ѳомича было особенное, разслабленное настроенiе, какое бываетъ всегда, когда есть въ домѣ умирающій, тяжко больной человѣкъ и еще того болѣе, когда въ домѣ ожидаютъ смертной казни близкаго человѣка.

Только самого Ѳому Ѳомича это настроеніе точно не коснулось. Онъ, какъ зарядился съ утра своею веселою жизнерадостностью, такъ съ нею и остался до ночи. Когда угомонился баракъ-землянка и темная душная ночь стала кругомъ сторожить тревожный, тяжкiй сонъ каторжанъ, Ѳома Ѳомичъ поднялся со своего мѣста и засвѣтилъ огарокъ. Онъ не сталъ читать самъ, но дождавшись, пока всѣ обычные его слушатели приблизились къ нему, передалъ книгу старому Востротину и сказалъ мягко и умиленно: -

— Попрошу васъ, Селифонтъ Богдановичъ, читать намъ о видѣнiи Iезекiилевомъ, а я вамъ доложу, какое и мнѣ сегодня видѣнiе привидѣлось.

Востротинъ благоговѣйно принялъ книгу отъ Ѳомы Ѳомича, поцѣловалъ ее, открылъ на томъ мѣстѣ, гдѣ было заложено Ѳоминымъ и мягкимъ «церковнымъ» притушеннымъ баскомъ началъ читать: -

— «И бысть въ тридесятое лѣто, въ четвертый мѣсяцъ, въ пятый день мѣсяца, и азъ быхъ посредѣ плѣненiя при рѣцѣ Ховаръ: и отверзошася небеса, и видѣхъ видѣнiя Божiя».

Въ землянкѣ было темно и смрадно. Густой храпъ, всхлипыванiя, икота, присвистъ тысячи людей, задыхающихся въ душномъ воздухѣ, въ тяжеломъ снѣ, сливались въ страшную музыку и сопровождали медлительное, торжественное чтенiе Востротина.

— «И видѣхъ, и се, духъ воздвизаяйся грядяще отъ сѣвера …»

— Да, такъ оно и было, — прошепталъ Ѳома Ѳомичъ, — отъ сѣвера …

— И облакъ великiй на немъ, и свѣтъ окрестъ его, и огнь блистаяйся. И посредѣ его, яко видѣнiе илектра посредѣ огня, и свѣтъ въ немъ: и посредѣ яко подобiе четырехъ животныхъ. И сiе видѣнiе ихъ, яко подобiе человѣка въ нихъ …».

— Яко подобiе человѣка въ нихъ, — повторилъ Ѳома Ѳомичъ.

Востротинъ читалъ, и по мѣрѣ того, какъ онъ прочитывалъ видѣнiе пророка Iезекiиля, торжественнѣе и умиленнѣе становилось лицо Ѳомина. Онъ кивалъ головою въ ритмъ чтенiя, смахивалъ слезу и шопотомъ повторялъ прочитанное.

— «И внегда шествовати животнымъ, шествоваху и колеса держащеся ихъ: и внегда воздвизатися животнымъ отъ земли, воздвизахуся и колеса» …

— Такъ оно и было: внегда воздвизатися животнымъ отъ земли воздвизахуся и колеса. Такъ точно и я видѣлъ.

И опять шло мѣрное торжественное чтенiе стараго казака, стихъ за стихомъ описывалось необыкновенное явленiе, видѣнное пророкомъ и имъ описанное.

— «И надъ твердiю, яже надъ главою ихъ, яко видѣнiе камени сапфiра, подобiе престола на немъ, и на подобiи престола подобiе якоже видъ человѣчь сверху».[11]Пророка Iезекiиля. Глава I, ст. 1, 4, 5, 19 и 26.

— To былъ — аэропланъ, — сказалъ съ рѣшительной увѣренностью Ѳома Ѳомичъ.

— Позвольте, — сказалъ Бруншъ. — Какой, гдѣ аэропланъ?.. Когда жилъ пророкъ Iезекiиль и какой могъ онъ и гдѣ видѣть аэропланъ?

— Господу доступно показать своему пророку все, что было и все, что будетъ, — сказалъ Ѳома Ѳомичъ.

— А дѣйствительно странно, — сказалъ Селиверстовъ, — пророкъ Iезекiиль словами своего времени и тѣми понятiями, какiя были тогда, совершенно точно описалъ аэропланъ. Колеса, поднимающiяся вмѣстѣ съ крыльями, сводъ, шумъ пропеллера — и слышахъ гласъ крилъ ихъ, внегда паряху, яко гласъ водъ многихъ, яко гласъ Бога Саддаi: внегда ходити имъ, гласъ слова, яко гласъ полка: и внегда стояти имъ почиваху крила ихъ». - He работалъ пропеллеръ и не было слышно шума. Просто поразительно. Точно и правда пророкъ Iезекiиль видѣлъ когда то аэропланъ …

— Да точно и видѣлъ, — убѣжденно сказалъ Ѳоминъ.

— Подлинно священная книга, — прошепталъ съ глубокимъ волненiемъ Каравай.

— Такъ вотъ я вамъ и скажу, что и мнѣ «посредѣ плѣненiя при рѣцѣ нашей», тоже было видѣнiе аэроплана … Я работалъ сегодня далеко отсюда, знаете, гдѣ лѣсъ становится рѣже, гдѣ падинка образуетъ маленькую балочку и тамъ лысое, голое мѣсто. И работалъ я одинъ, отъ сучьевъ стволы освобождалъ. Работа легкая, снѣжокъ припархиваетъ, Несвита арестовали, повели его смерть принимать за вѣру Божескую, арестуютъ и меня, и мнѣ Господь пошлетъ смерть однажды и отъ всего этого стало мнѣ на душѣ легко и ясно. Чекисты далеко. Вблизи и арестантовъ никого нѣтъ, тихо въ лѣсу, никакая птица не поетъ, и я словами Давида ко Господу воззвалъ: — «услыша отъ храма святого своего гласъ мой и вопль мой предъ Нимъ внидетъ во уши Его … И подвижеся и трепетна бысть земля и основанiя горъ смятошася и подвигошеся яко прогнѣвася на ны Богъ. Взыде дымъ гнѣвомъ Его и огнь отъ лица Его воспламенится: углiе возгорѣся отъ Него. Избавитъ мя отъ враговъ моихъ сильныхъ и отъ ненавидящихъ мя: яко утвердишася паче мене».[12]Псаломъ Давида, 17 ст. 7, 8, 9 и 18. Избавитъ мя, избавитъ мя отъ враговъ моихъ сильныхъ!.. такъ повторялъ я въ моленiи моемъ и «се духъ воздвизаяйся грядяще отъ сѣвера и облакъ великiй въ немъ». Вотъ такъ, значитъ, я стою на молитвѣ въ пади, снѣжинки алмазиками порхаютъ, свѣтъ тихiй съ неба льется и вижу ростетъ и ростетъ на моихъ глазахъ снѣжинка, становится громадною будто птицею и тихо безшумно падаетъ шагахъ въ ста отъ меня. И вижу — аэропланъ садится на землю.

— Аэропланъ?.. Безшумно?.. — сказалъ Селиверстовъ.

— Если человѣку привидѣлось, все можетъ быть, — сказалъ Пельзандъ.

— Нѣтъ, граждане, въ томъ то и дѣло, что это не привидѣлось, а и точно съ неба тихо и плавно опустился аэропланъ. Видалъ я самолеты не разъ. И на корпусномъ аэродромѣ у Вологодско-Ямской слободы и на комендантскомъ полѣ у Коломягъ не разъ я видывалъ, какъ приземливаются наши летчики. Такъ это, граждане, было совсѣмъ по иному и аэропланъ на наши никакъ не походилъ. Свѣтлый, серебряный, не видимый и неслышный.

— Могли и такой изобрѣсти, — сказалъ Бруншъ. — Нѣмцы у насъ хорошо работаютъ. Удивительнаго ничего нѣтъ. Странно, что никто ничего такъ и не видѣлъ и не слышалъ.

— Можетъ быть и еще кто видѣлъ, да не говоритъ, боится, — сказалъ Селиверстовъ.

— Такъ вотъ, граждане, стою я, притаившись, и смотрю, и вижу выскакиваютъ напередъ четыре человѣка и разбѣжались по угламъ пади и стали какъ бы на сторожѣ, а за ними еще двое. Одѣты въ кожаныхъ курткахъ, видно, — на мѣху и сапоги кожаные добротные, не иначе, какъ въ Москвѣ или Ленинградѣ въ Торгсинѣ получили.

— Чекисты, — съ глубокимъ разочарованiемъ проговорилъ Бруншъ. — А вы то насъ готовили къ чему то чудесному. Вѣрно, опять новая регистрацiя, а за нею допросы, пытки и казни …

— He думаю, чтобы чекисты … Уже очень я крѣпко и съ большою вѣрою молился. Огонь поядающiй сошелъ съ неба. Вотъ какъ я думаю.

— Да почему? — спросилъ Востротинъ. Онъ внимательнѣе и все съ большею и большею вѣрою слушалъ то, что говорилъ Ѳома Ѳомичъ.

— Прежде всего — съ лица очень чистые. Чекисты такiе не бываютъ. Одинъ, что впереди пошелъ, высокiй, осанка такая гордая, прямой и сѣдой, а лицо моложавое. Другой лицомъ темный, загорѣлый и идетъ за пер-вымъ, какъ добрая собака идетъ за охотникомъ, глазъ съ него нг спускаетъ … Сразу, граждане, видно, что это настоящiе, царскiе офицеры.

— Ну мало ли царскихъ офицеровъ у нихъ въ чекистахъ то служитъ, — сказалъ Пельзандъ.

— Служатъ, служатъ, это точно, Гуго Фердинандовичъ, а только у тѣхъ, кто у нихъ служитъ, всегда есть что то въ лицѣ подловатое и идетъ такой, такъ всегда словно ожимается. Точно вѣчно надъ нимъ совѣсть.

— Ну! у такихъ!.. Искать совѣсть!.. — сказалъ Селиверстовъ.

— И съ лица оба красивые. Между прочимъ, — изъ коммунистовъ кто же красивый?.. Взять Ленина, Калинина, Троцкаго, рожи такiя, что, простите за грубое слово, въ три дня не … … ….А эти …

— Но, позвольте, — сказалъ Бруншъ, — есть и между коммунистами красивые. Блюхеръ, да тотъ же Луначарскiй или Дзержинскiй …

— Оставьте, пожалуйста, — сказалъ Коровай, — Дзержинскiй, — я близко его видѣлъ … Точно — херувимъ вербный, а вглядитесь въ его газельи глаза. Дiа волъ, сатана, чортъ … Нѣтъ, только уже не Дзержинскiй.

— Такъ что же вы, Ѳома Ѳомичъ, думаете? — спросилъ Селиверстовъ.

— Я думаю, что такая молитва, какъ была моя, не можетъ быть не услышанной Господомъ. Я думаю: — огнь поядающiй … Вы слышите, какъ тихо, а между прочимъ свѣтаетъсъ.

— Ну, такъ что же, что свѣтаетъ, — сказалъ

Бруншъ.

— А какъ что же?.. He слышно, чтобы Несвита разстрѣляли … He приходили опять же людей брать, могилу копать.

— Положатъ у женскаго отхожаго мѣста … Что имъ …

Однако, всѣ призадумались. И точно, наступалъ часъ подъема. Ѳома Ѳомичъ задулъ огарокъ, припряталъ библiю и продолжалъ сидѣть въ полумракѣ на нарахъ.

Въ землянкѣ предъутреннимъ особымъ крѣпкимъ сномъ гудѣли, храпѣли и сопѣли люди. Смрадъ становился нестерпимымъ. За окнами въ сѣрыхъ неясныхъ туманахъ нарождался день … Кругомъ въ лѣсу стыла утренняя тишина.

— Можетъ быть еще Сергѣя Степановича пытать повели, — со вздохомъ сказалъ Востротинъ, — потому и не слышно выстрѣловъ.

Всѣ сидѣли молча и неподвижно. Сырая землянка казалась настоящимъ адомъ.

VI

Пришло время открывать казармы, выгонять людей на работы, выдавать кипятокъ и хлѣбъ, но никто не являлся въ землянку.

Проснувшiеся отъ духоты арестанты шумѣли.

— Покель гноить то насъ будете, — раздавались голоса болѣе смѣлыхъ. Покель не подохнемъ всѣ. И васъ за то не похвалятъ и намъ не въ моготу дольше.

— Заснули что ли, архангелы!

— Просыпайтесь, товарищи, выгоняйте насъ что ли, а то и точно подохнемъ.

— Имъ что. Имъ, можетъ, такой приказъ отъ начальства вышелъ, подушить насъ всѣхъ.

Никто не отзывался. Блѣдное утро загоралось огнями солнечнаго восхода и съѣдало туманъ. Маленькiя окна землянки были, какъ въ золотѣ. Казарма кишѣла поднявшимися людьми. Одни мѣшали другимъ, одни наступали на другихъ. Шумъ и говоръ наростали.

— Полегче, гражданинъ, вы мнѣ на голову едва не наступили.

— А вы чего разлеглись на дорогѣ …

— А гдѣ мнѣ лечь прикажете, когда мѣста нигдѣ нѣтъ.

Внезапно, точно по командѣ, голоса и крики стихли. Въ казармѣ стали прислушиваться къ тому, что происходитъ въ лѣсу.

— Постойте, товарищи, не шумите такъ.

— Что тамъ такое?.. Какой сонъ ихъ одолѣлъ.

— Перепились, что ли, какъ тотъ разъ.

Въ лѣсу стояла полная торжественная тишина. Ясный, солнечный и, должно быть, теплый день, одинъ изъ послѣднихъ прекраснаго бабьяго лѣта наступалъ и несъ съ собою нѣчто необычайное, странное, и, конечно, гадкое и жуткое, отвратительное, какую то новую придумку палачей чекистовъ.

— Не подыхать намъ всѣмъ изъ за васъ, — раздался чей то отчаянный голосъ. Человѣкъ и крикнулъ это и боялся, что сосѣдъ увидитъ и скажетъ на него потомъ. Но уже волна отчаянiя захватила толпу. Съ трескомъ и звономъ разсыпалось отъ сильнаго удара узкое оконце и нѣсколько головъ приникло къ отверстiю, жадно ловя чистый воздухъ.

— Братцы!.. Чудеса!.. Никого и стражи нѣтъ. Тогда, точно какое то опьяненiе нашло на людей.

Страхи были забыты. Дружно навалились на двери и стали выламывать. Доски гнулись, подлѣ дверей сопѣли, напрягаясь, люди.

— Полегче, граждане, дышать совсѣмъ нечѣмъ.

— Ты, Артемовъ, плечомъ навались.

— Граждане, пустите, Ерохина. Ерохинъ, тотъ сдвинетъ.

Наконецъ, дверь вылетѣла изъ рамы. Люди стали выбѣгать наружу.

Тамъ, гдѣ обыкновенно была стража, не было никого. Было видно, какъ изъ сосѣднихъ землянокъ тоже выбѣгали люди и, точно почуявъ вольную волю, останавливались въ недоумѣнiи и страхѣ. Нѣсколько человѣкъ, старшины казармы, въ ихъ числѣ Селиверстовъ и Коровай, пошли къ особому городку, гдѣ въ теплыхъ, отапливаемыхъ баракахъ, по барски, жили чекисты и администрація каторги. Тамъ былъ красный клубъ чекистовъ. Этотъ городокъ былъ окруженъ высокимъ заборомъ изъ заостренныхъ наверху бревенъ, «палями». Впереди палей была еще устроена проволочная загородка. Ворота въ ней были открыты, и самыя главныя ворота въ паляхъ были распахнуты настежъ. Часовыхъ не было.

Изъ за палей былъ слышенъ чей то сильный, начальническiй голосъ. На него дружно отвѣчали, должно быть построенные во фронтъ чекисты.

— Понимаемъ … Понимаемъ … Слушаемъ… — неслось изъ за палей.

Арестанты остановились. Чекисты были живы. Ихъ преступленiе — сломанныя въ землянкѣ двери и выбитыя окна, сейчасъ будутъ обнаружены и жесточайшiя кары послѣдуютъ за самовольный уходъ изъ казармы. Шедшiе къ палямъ стали пятится назадъ.

— Подыхать надо было намъ, а не своевольничать, — съ тяжелымъ вздохомъ прошепталъ Коровай.

— Все одно, тамъ ли, тутъ ли, подохнуть, всегда успѣемъ.

Селиверстовъ и съ нимъ два человѣка изъ другой землянки, кто былъ посмѣлѣе, вошли за проволоку и, крадучись по надъ заборомъ, направились къ главнымъ воротамъ. Они заглянули въ нихъ. Кажется, и правда — ничего особеннаго не произошло.

Внѣшняя охрана, около сотни дюжихъ парней, набранныхъ изъ проштрафившихся чекистовъ, все больше уголовники, убійцы, воры, грабители, насильники, присланные сюда, чтобы издѣвательствомъ надъ совѣтскими каторжанами смыть свои преступленiя и доказать вѣрность совѣтской власти, народъ до нельзя грубый и развращенныи властью надъ жизнью и смертью тысячъ подчиненныхъ имъ каторжанъ, люди крѣпкiе и здоровые, стояли въ двѣ шеренги на вытяжку. Противъ ихъ фронта, похаживалъ высокiй, статный человѣкъ съ сѣдыми волосами, въ кожаной курткѣ, хорошо, ладно одѣтый, вѣроятно, тотъ старшiй чекистъ или самъ комиссаръ, кого видѣлъ Ѳома Ѳомичъ прилетѣвшимъ на аэропланѣ. Сзади него, какъ помощникъ или секретарь, былъ, такой же высокiй стройный человѣкъ съ сильно загорѣлымъ лицомъ. На немъ была написана четкая офицерская исполнительность. Селиверстовъ опытнымъ, наметаннымъ глазомъ. сейчасъ же опредѣлилъ: — изъ старыхъ кадровыхъ офицеровъ. «Эти», — подумалъ онъ, — «хуже всего. Исполнительны, вѣрны и безстрастны».

Но дѣло было сдѣлано. Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ. Любопытство было сильнѣе страха, и Селиверстовъ сталъ прислушиваться къ тому, что говорилъ прилетѣвшiй вчера. Это было нетрудно. Высокiй сѣдой человѣкъ говорилъ, какъ власть имущiй, громко и рѣзко, отчетливо выговаривая слова, какъ, бывало, въ Императорской армiи отдавали приказанiя полку хорошiе полковые командиры. Да и самъ онъ умѣло держался передъ фронтомъ. Пройдетъ тихо вдоль него, остановится, оглянетъ людей и продолжаетъ говорить. И это не рѣчь, нѣтъ, отнюдь не рѣчь съ ея неизмѣннымъ и часто дешевымъ краснорѣчiемъ, но это приказанiя и угрозы.

— Вы видѣли, что было въ комиссарской казармѣ, - говорилъ сѣдой человѣкъ. — Еще худшее будетъ съ вами при малѣйшей вашей попыткѣ сопротивляться или при неисполненiи моихъ приказанiй. Я васъ такой смертiю казню, какая даже и вамъ не снилась …

— Понимаемъ, — глухо прокатилось по шеренгамъ.

— Потрудитесь снять ваши револьверы и патронташи и сложить ваши винтовки и все оружiе вотъ на этомъ мѣстѣ подъ охрану … Подъ охрану …

Сѣдой человѣкъ смѣло подошелъ къ фронту и, взявъ одного изъ чекистовъ за воротникъ, спросилъ: -

— Ты гдѣ служилъ при Государѣ Императорѣ?

— Въ Морочненскомъ полку … Призыва 1916 года.

— Какъ твоя фамилiя?

— Кабашниковъ, ваше скородiе.

— Вотъ ты и станешь часовымъ … Ты мнѣ отвѣтишь за все … Самъ понимаешь, какъ …

— Понимаю, вашескородiе.

— Дальше … Въ казармѣ комиссаровъ, издали, камнями выбить окна и близко къ тому дому не подходить и никого не подпускать, пока всѣ газы не выйдутъ, a то и сами подохнете, какъ они. Когда я прикажу, тогда и приберете тамошнюю падаль.

— Понимаемъ, — раздался мрачный и глухой отвѣтъ.

— Сдавайте оружiе и идите строить и разбирать ссыльныхъ, какъ я вамъ это указалъ.

Чекисты, вытянувшись длинною очередью, сдавали ружья и, снявъ револьверы, складывали ихъ въ кучу.

Около кучи, заправскимъ часовымъ, сталъ Кабашниковъ.

Несомнѣнно, что то произошло и произошло нѣчто необычайное, никогда здѣсь небывалое, точно и не совѣтское. «Государѣ Императорѣ«, «ваше скородiе», все

это очень запомнилось тѣмъ, кто подслушивалъ у воротъ.

Селиверстовъ побѣжалъ къ ожидавшимъ его у землянки арестантамъ и издали уже кричалъ: -

— Строиться, строиться, граждане, новая власть прiѣхала … Новая охрана идетъ совсѣмъ безоружная …

VII

Охрана была старая. Но то, что она была безъ винтовокъ и револьверовъ, сдѣлало ее иною. Чекисты несмѣло подходили къ выстроившимся каторжанамъ. Они не окрикивали, какъ обычно, безмолвныхъ шеренгъ, не издѣвались здорованьемъ съ оскорбительными кличками: «здорово, баржуи», на что требовалось разомъ и точно вороньимъ карканiемъ отвѣтить: — «здр-р-ра».

Они шли робко и, подойдя, говорили ласково заискивающе, называя то: «граждане», то «господа». Чувствовалось, что ихъ праздникъ кончился, и пришла какая-то новая власть, совсѣмъ не похожая на прежнюю совѣтскую.

— Господа, прошу выслушать приказъ. «Господа», трясущiеся на осеннемъ вѣтру, въ завшивѣвшемъ бѣльѣ, въ рваной одеждѣ, босые, оборванные, отрепанные, кто въ подобiи шапокъ, кто съ обмотанной платкомъ головою, кто и вовсе безъ ничего съ краснымъ лысымъ черепомъ, съ больными исхудалыми, изможденными лицами, съ воспаленными, распухшнми, красными глазами, заросшiе неопрятными косматыми волосами, торчащими колтунами, тянули впередъ черныя жилистыя шеи и, казалось, не понимали того, что имъ говорили.

Уже не новая-ли какая провокацiя, а за нею пытки и смерть, не новыя ли издѣвательства, насмѣшки и оскорбленiя ихъ ожидали? И только то, что имъ наскоро успѣлъ разсказать Селиверстовъ, да сконфуженный видъ подходившихъ къ нимъ чекистовъ, похожихъ на ощипанныхъ пѣтуховъ, не позволилъ имъ скрыть такъ до сихъ поръ тщательно даже другъ передъ другомъ скрываемое прошлое.

— Кто служилъ въ офицерскихъ чинахъ, въ Императорской армiи, — вызывалъ чекистскiй старшина, — выходи впередъ и становись противъ праваго фланга. Кто состоитъ въ Братствѣ Русской Правды, которые есть инженеры, архитекторы, кто хлѣбникъ, мясникъ, портной, сапожникъ, становись по родамъ своихъ ремеслъ.

По новому верстали людей. Не вызывали, какъ обычно, — партiйцевъ, комсомольцевъ, эсъ-дековъ, эсъ-эровъ, кадетовъ, монархистовъ, кулаковъ, подкулачниковъ, вредителей, частниковъ, сопровождая каждый вызовъ грязными насмѣшками и прибаутками чекистскаго тона. Звали по трудовымъ признакамъ, звали по спецiальностямъ. Зачѣмъ въ каторгѣ понадобились «спецы», въ каторгѣ всѣ равны?

Изъ отобранныхъ по всѣмъ казармамъ группъ вызвали старшихъ годами, чинами, или положенiемъ, или знанiями и повели къ комендатурѣ.

Этимъ старшимъ роздали оружiе и имъ подчинили чекистовъ.

Потомъ ихъ построили и прилетѣвшiй вчера на аэропланѣ неизвѣстный, одѣтый по комиссарски человѣкъ, сказалъ:

— Прежде всего, господа, вы свободные люди. Но, такъ какъ вамъ, да еще такою массою, нельзя покинуть этихъ мѣстъ, пока вся Россiя не освободится отъ коммунистовъ …

— Развѣ освободилась отъ коммунистовъ хотя часть Русской земли? — робко перебилъ Селиверстовъ.

— Вы стоите на свободной землѣ, - спокойно, острымъ взглядомъ ясныхъ сѣрыхъ глазъ глядя въ глаза Селиверстову, сказалъ человѣкъ и показалъ на флагштокъ комендатуры.

На высокомъ древкѣ вмѣсто вылинявшаго бураго флага съ серпомъ и молотомъ тихо рѣялъ въ блѣдно-голубомъ бездонномъ небѣ Русскiй бѣло-сине-красный большой новый флагъ. Нѣсколько секундъ Селиверстовъ съ открытымъ ртомъ, не вѣря своимъ глазамъ, смотрѣлъ на него.

— Та-акъ, — протянулъ онъ. На него точно какой-то столбнякъ нашелъ. Теперь онъ ничего не понималъ. Да что же, наконецъ, случилось?

— Такъ какъ вамъ, хотя и свободнымъ людямъ, нельзя уѣхать отсюда, — продолжалъ прiѣзжiй, — вамъ надо устроить вашу жизнь по-человѣчески. Господа инженеры и архитекторы, вамъ надлежитъ выбрать мѣсто и немедленно приступить къ постройкѣ городка для проживанiя … Портные и сапожники, вамъ надо открыть мастерскiя, чтобы по-человѣчески всѣхъ одѣть. Промышленники, организуйте промысла, чтобы кормить людей, какъ слѣдуетъ. Васъ надо вылѣчить, одѣть, накормить, дать вамъ отдохнуть и поправиться, набраться силъ … Съ бывшими офицерами надо начать формировать новыя воинскiя части. Генералъ Броневскiй, — обратился этотъ человѣкъ къ стоявшему нѣсколько въ сторонѣ еще крѣпкому старику, внѣшнимъ видомъ отнюдь не походившему на генерала, но скорѣе на нищаго бродягу. — Вы чѣмъ командовали въ Великую войну?

— Старо-Муринскимъ пѣхотнымъ полкомъ, — хриплымъ, основательно простуженнымъ голосомъ отвѣтилъ тотъ, кого назвали генераломъ Броневскимъ.

— Вамъ поручается … На васъ возлагается обязанность изъ всей массы ссыльныхъ отобрать все крѣпкое, могущее стать подъ знамена, молодое и смѣлое и составить … роту ли … батальонъ … полкъ, словомъ, что наберется. Назначите офицеровъ и унтеръ-офицеровъ …. Создадите учебныя команды … Я вамъ доставлю уставы, наставленiя и учебники … Когда наладится дѣло, пришлю и оружiе. Позаботьтесь о выдѣленiи артиллеристовъ для формированiя батарей … Потомъ подумаемъ и о конницѣ … Все постепенно …

— Слушаю … Позвольте, однако, спросить васъ, съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

Мягкая, милая и привѣтливая улыбка освѣтила суровое лицо сѣдого человѣка.

— Я, ваше превосходительство, никто … Я только передатчикъ воли будущаго Императора, что, соглашаюсь, звучитъ не совсѣмъ убѣдительно.

— Мнѣ понятно, — пробурчалъ генералъ Броневскiй.

— Передатчикъ воли … вѣрнѣе подготовитель пути тому, кого изберетъ Русскiй народъ, чтобы царствовалъ на Руси … Я же только … ротмистръ … Ротмистръ Ранцевъ …

— Слушаю, ротмистръ … Передайте кому надо, я вашу мысль понимаю и усвоилъ. Для будущаго Императора все, что въ моихъ силахъ и съ этимъ матерiаломъ, — генералъ сдѣлалъ жестъ въ сторону каторжныхъ землянокъ, гдѣ становилось все шумнѣе и шумнѣе, — я сдѣлаю. Я надѣюсь дня черезъ два доложить вамъ для доклада кому слѣдуетъ, какую часть можетъ выставить наша Песковско-Ямская совѣтская каторга …

VIII

Чрезъ три дня Ранцевъ проходилъ съ генераломъ Броневскимъ по комиссарскому городку. Они выбирали мѣсто для штаба отряда и для офицерскихъ классовъ. Въ это время особо назначенные люди подъ наблюденiемъ старшихъ вмѣстѣ съ бывшими чекистами выносили трупы изъ комендантскаго дома. По еще сохранившемуся совѣтскому обычаю трупы были раздѣты до бѣлья. Ранцевъ, онъ шелъ съ Ферфаксовымъ, подумалъ, что онъ бросилъ въ ту ночь газовую бомбу въ это зданiе, гдѣ помѣщалось управленiе каторгой, не зная, кто тамъ и что тамъ за люди. Но на войнѣ, развѣ знаешь, кого поражаютъ снаряды и бьютъ пули?

— Вы знали этихъ людей, ваше превосходительство? — спросилъ Ранцевъ, направляясь къ выложеннымъ для отправки для погребенiя мертвецамъ..

— А какъ же. Я вѣдь можно сказать здѣшнiй старожилъ. Съ самаго основанiя этой каторги я на ней, какъ злостный саботажникъ и вредитель. Вотъ это Борухъ Самулевичъ, комендантъ и комиссаръ. Человѣкъ, знаете, ничего себѣ. Онъ попался въ какомъ-то хищенiи и былъ присланъ править и владѣть нами. Съ нимъ бы можно было поладить. Человѣкъ онъ мягкiй, типичный интеллигентъ, кажется, даже хорошо ученый, универсантъ, но при немъ былъ вотъ этотъ …

Ранцеву не надо было называть, кто былъ «вотъ этотъ». Его трупъ сказалъ ему свое имя. На землѣ, покрытой чахлой, померзшей, примятой травою лежалъ на спинѣ, длинный, несуразый человѣкъ съ худымъ, землистаго, бураго цвѣта лицомъ, изборожденнымъ многими морщинами, поросшимъ клочьями рыже-сѣдой косматой бороды. Непомѣрно длинныя руки касались колѣнъ. Голова склонилась на бокъ. Полуприкрытые вѣками глаза тускло отсвѣчивали и, казалось, поглядывали сбоку. Ротъ былъ полуоткрытъ, и желтые крѣпкiе зубы были видны изъ-подъ мертвой синевы губъ. Что-то страшное было въ этомъ покойникѣ. Казалось, что онъ не мертвъ, но только притворяется мертвымъ и вотъ вскочитъ и бросится на тѣхъ, кто смотрѣлъ на него.

— Я ручаюсь, — тихо сказалъ Ранцеву, въ раздумьи стоявшему надъ трупомъ Ферфаксовъ, — я ручаюсь, что именно этого человѣка я видѣлъ на Шадринской заимкѣ, когда такъ неудачно попалъ на нее.

«Съ нимъ ушла тайна похищенiя Настеньки», — думалъ Ранцевъ. — «Съ нимъ вмѣстѣ ушла и тайна убiйства Портоса, доставившая мнѣ столько несчастiй и, можетъ быть, только онъ могъ бы мнѣ сказать, что-нибудь про участь моей безконечно любимой Али. Слѣпой случай далъ мнѣ его въ руки и тотъ же случай далъ его мертвымъ … Можетъ быть, даже это и къ лучшему …»

Какъ сквозь дремоту, точно у него были заложены уши, Ранцевъ слушалъ, что говорилъ ему генералъ Броневскiй.

— Это былъ настоящiй аспидъ. Не было пытки, какую бы онъ ни придумалъ. А, говорятъ, изобрѣтатель … Химикъ … Звали его тоже по странному … Ермократъ … Я даже усумнился есть ли такое имя … Не исковерканное ли это слово «демократъ»? … Но мнѣ тутъ ссыльный одинъ, Ѳома Ѳомичъ, богословски начитанный человѣкъ, разъяснилъ, что подлинно такое имя есть, и празднуется тотъ святой iюля 26-го.[13]Сщмчч. Ермолая, Ермиппа и Ермократа, иереев Никомидийских (ок. 305) (прим. Борис) Былъ онъ въ совѣтскомъ судѣ и занималъ большое мѣсто, говорятъ помощникомъ самого Крыленки состоялъ. Помните было дѣло о Ѳедоровской сектѣ, такъ онъ тогда обвинителемъ былъ … Ну а потомъ проштрафился … Большой ходокъ, несмотря на этакую рожу, оказался по женской части и хотя на это у насъ какъ-то просто смотрятъ, онъ уже очень себя показалъ и былъ сосланъ сюда … Ну онъ и тутъ не скучалъ. Женщинъ на каторгѣ не мало … Онъ ихъ всѣхъ перепортилъ …

Ранцевъ старался не слушать того, что говорилъ Броневскiй. Онъ медленно шелъ къ крыльцу большого дома, занятаго раньше комендатурой каторги. Въ его памяти пронеслось то время, когда онъ, молодой, — однако, какъ незамѣтно двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, — послѣ скачки на Императорскiй призъ, счастливый отъ одержанной побѣды, наканунѣ отправленiя въ Поставы на парфорсныя охоты, гдѣ столько ожидалъ онъ радостей, зашелъ къ капитану Долле на пороховые заводы и тамъ въ первый разъ увидалъ этого человѣка. Въ тотъ вечеръ у него были непрiятныя ощущенiя на пароходѣ, перевозившемъ его черезъ Неву, когда какой-то матросъ умышленно не отдавалъ ему чести и рабочiе, переѣзжавшiе на этомъ же пароходикѣ, смѣялись и радовались униженiю офицера, тогда въ первый разъ въ жизни ощутилъ онъ липкое прикосновенiе оскорбленiя не отомщеннаго и такого, какое не легко отомстить, тогда первый разъ компромиссъ всталъ передъ нимъ и омрачилъ праздникъ, бывшiй у него на душѣ. Точно одно мимолетное знакомство съ этимъ человѣкомъ уже наложило какую-то жуткую печать. Потомъ Ранцевъ слышалъ, что этого человѣка подозрѣвали въ убiйствѣ Портоса, его товарища и бывшаго любовника его жены, еще тогда, когда она была въ первомъ бракѣ съ профессоромъ Тропаревымъ. Тяжкiя были это воспоминанiя! Этотъ человѣкъ, возможно, похитилъ его дочь Настеньку. Онъ являлся, и всякiй разъ случалось что-нибудь жуткое и гадкое съ нимъ. Теперь онъ появился въ послѣднiй разъ, уже мертвымъ … Что знаменовало его появленiе? …

Ранцевъ вспомнилъ, какъ въ ту ночь, онъ съ Ферфаксовымъ подошелъ къ воротамъ и на окрикъ часового, начальническимъ тономъ спросилъ, «гдѣ комендатура?» Онъ вспомнилъ, какъ на ихъ стукъ, несмѣло прiоткрылась дверь, и они увидали при свѣтѣ керосиновыхъ лампъ два ломберныхъ стола, бутылки и карты на нихъ, и людей въ кожаныхъ курткахъ кругомъ. Одни встали, другiе остались сидѣть. Ранцевъ плохо тогда видѣлъ лица этихъ людей … Если бы тогда узналъ Ермократа, взялъ бы его для допроса … Сталъ бы его пытать? Придумалъ бы для него какую-нибудь особо мучительную смерть? … Нѣтъ … He офицерское это дѣло … Ранцевъ былъ и остался офицеромъ … можетъ быть, такъ и лучше было. Они бросили тогда свои бомбы и быстро захлопнули двери. Стоя за дверьми, они прислушались. Они услышали, какъ «пш-ш-ши» съ особымъ свистящимъ звукомъ лопнули бомбы и сейчасъ стали слышны глухiе удары падающихъ тѣлъ и грохотъ стульевъ, ими поваленныхъ ….

— Всѣхъ вынесли? — спросилъ онъ у чекиста, выходившаго изъ дверей.

— Однако, всѣхъ, — по сибирски отвѣтилъ чекистъ. Въ комнатѣ еще оставался трупный запахъ. И безпорядокъ поваленныхъ столовъ и стульевъ и разбросанныхъ картъ говорилъ о той страшной ночи. Ранцевъ овладѣлъ собою и спокойнымъ голосомъ давалъ указанiя, гдѣ и что должно быть устроено и помѣщено.

Когда они вышли изъ дома, день сiялъ солнечными лучами. Морозъ сталъ меньше. Простившись съ Броневскимъ, Ранцевъ съ Ферфаксовымъ, сопровождаемые почтительно слѣдовавшимъ за ними дежурнымъ, направились вдоль рѣки. Ферфаксовъ осторожно и, даже какъ будто робко, заглянулъ въ лицо Ранцева и, густо покраснѣвъ, сказалъ:

— Ты думаешь, Петръ Сергѣевичъ, о Валентинѣ Петровнѣ, о командиршѣ?

— Я никогда не переставалъ и не перестану думать о ней, — тихо отвѣтилъ Ранцевъ. Въ его голосѣ были мягкость и задушевность, какихъ не ожидалъ Ферфаксовъ. — Но я думаю, что ея нѣтъ больше на свѣтѣ.

— Почему ты такъ думаешь?

— Прошло тринадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались. Неужели за эти тринадцать лѣтъ, если бы она была жива, она не нашла бы способа написать мнѣ, или выбраться оттуда и искать меня? Она же любила меня.

— А, если и она думала такъ же, какъ и ты, что тебя нѣтъ въ живыхъ. У ней то было больше основанiй думать, что ты погибъ.

— Можетъ быть … Не надо объ этомъ говорить … И думать о ней … это большая роскошь, которую я не имѣю права позволять себѣ … Смотри, что насъ ожидаетъ … Какая работа! Мнѣ вспоминается жена одного японскаго офицера, самурая. Ея мужъ отправился на войну. Она пошла къ домашнему алтарю и передъ богами открыла себѣ ножомъ животъ. При ней нашли записку, что она поступаетъ такъ, чтобы не мѣшать мужу заботами о ней исполнить свой долгъ передъ Родиной. Я мечтаю … Но я не позволяю себѣ мечтать … Я молюсь … Но я не позволяю думамъ объ этомъ заслонять главное, то, что нужно для Родины.

Они дошли до широкой просѣки, подъ прямымъ угломъ отъ рѣки углублявшейся въ лѣсъ. Тысячи топоровъ стучали, тысячи пилъ скрипѣли тамъ и гомонила многотысячная толпа рабочихъ. Тамъ рушили лѣсъ и заготовляли бревна не для отправки заграницу, но для постройки сносныхъ жилищъ для обитателей бывшей Песковско-Ямской совѣтской каторги.

Ранцевъ показалъ на рядъ пестрыхъ реекъ, провѣсившихъ линiю проспекта.

— Смотри … Намъ приходится повторять дѣла Петра Великаго и въ невѣдомой странѣ ставить полковыя свѣтлицы … Дѣла такъ много … Русскаго, живого дѣла, что нельзя думать о своемъ, личномъ, какъ бы дорого и мило оно намъ ни было ….

IX

Этотъ край … что это за чудный, прекрасный, здоровый былъ край! Съ какими крѣпкими душистыми, морозными въ началѣ августа ночами и румяными, ясными, долгими зорями, когда точно не торопится народиться солнце и съ какими жаркими подъ низко плывущимъ по небу румянымъ солнцемъ днями.

Когда Ранцевъ подъ зноемъ экваторiальнаго солнца на Россiйскомъ острову вглядывался въ громадныя пространства карты, покрытыя, кое-гдѣ блѣдно-зеленой краской и видѣлъ тонкiй узоръ, неувѣренно бѣгущихъ къ студеному морю рѣкъ — его воображенiю рисовалась тундра, безконечныя равнины, покрытыя замерзшимъ болотомъ, съ низкимъ и ломкимъ голубовато сѣрымъ мохомъ, съ кочками, поросшими жалкими кустиками голубики, съ кое-гдѣ торчащими пахучими деревцами терпкаго въ восковыхъ цвѣтахъ можжевельника, поросли тонкихъ низкихъ карявыхъ съ розовыми стволами березокъ и жидкихъ полярныхъ сѣрыхъ сосенъ. Онъ ожидалъ найти здѣсь рѣдкiя становища самоѣдскихъ чумовъ изъ оленьихъ шкуръ, легкiя санки съ полозьями изъ мамонтовой кости, запряженныя сѣрыми оленями съ раскидистыми рогами и полное отсутствiе Русскихъ.

Онъ думалъ тогда: какъ же работать? … Кого найдетъ онъ тамъ для созданiя Русской армiи?

Онъ вышелъ изъ двухъярусной бревенчатой просторной избы на воздухъ. Маленькiй палисадникъ съ деревяннымъ узорнымъ заборчикомъ, съ березами въ золотѣ осенней опадающей листвы отдѣлялъ его отъ пыльнаго немощенаго широкаго тракта. На сѣверъ и на югъ тянулись сѣрые столбы съ двумя проволоками телеграфа. На сѣверъ до самаго океана телеграфъ работалъ, на югъ сообщенiе было прервано. Телеграфъ, телефонъ, радiо, всѣ средства связи съ Совѣтской республикой по распоряженiю Ранцева были сняты. Громадный край, больше Европейскаго материка, былъ отрѣзанъ отъ своего центра. Этотъ край висѣлъ какъ бы на ниточкѣ.

Эта ниточка — широкая и веселая рѣка неслась теперь передъ Ранцевымъ въ низкихъ берегахъ. Подувалъ ледяной вѢтерокъ навстрѣчу теченiю и вздымалъ рѣзвыя волны, покрытыя бѣлопѣнными гребешками. Въ этой пустынной рѣкѣ было нѣчто обдрящее и въ то же время что-то точно неземное, потустороннее. Она напоминала рѣки, описанныя Эдгаромъ Поэ, рѣки фантастическихъ странъ, гдѣ по лугамъ растутъ асфодели и гдѣ время стоитъ неподвижно. Рѣка была широка и глубока. Песчаный берегъ круто уходилъ въ ея прозрачныя зеленыя волны. На немъ лежали камни, гранитные и гнейсовые валуны. Въ ихъ розовыхъ и сѣрыхъ бокахъ, испещренныхъ бѣлыми и черными крапинами кварцевъ, въ пупырышкахъ зеленаго мха, выпуклыми подушечками покрывавшихъ ихъ, была какая-то особенная яркость … Противоположный берегъ вздымался крутымъ обрывомъ. На немъ росъ темный безкрайнiй лѣсъ.

За трактовой дорогой, на берегу, сѣрымъ кружевомъ висѣли повѣшенныя на кольяхъ рыболовныя сѣти … Село рядомъ большихъ бревенчатыхъ, похожихъ одна на другую, избъ протянулось вдоль берега. На окраинѣ его была высокая деревянная церковь и погостъ въ пестромъ нарядѣ осеннихъ березъ, рябинъ и осинъ. И, когда смотрѣлъ Ранцевъ вверхъ и внизъ по рѣкѣ, онъ видѣлъ, какъ къ небу тянулись бѣлые дымы другихъ селъ и деревень. Вѣтеръ срывалъ эти дымы, несъ ихъ къ блѣдному небу и съ гуломъ телеграфной проволоки казалось доносился и шумъ бившей тамъ Русской, не совѣтской жизни.

Просторная лодка-баркасъ косила съ того берега. На ней гребли бабы въ пестрыхъ и яркихъ платкахъ и кофтахъ и ихъ веселый и громкiй говоръ отдавался на берегу.

Въ избѣ, откуда только что вышелъ Ранцевъ, висѣли портреты «вождей» — идiотская харя Ленина, косматая бородатая морда Карла Маркса, — очень она здѣсь кстати приходилась на бревнахъ Русской избы — и портреты какихъ-то, должно быть, комиссаровъ … Ранцевъ приказалъ ихъ снять, протереть стѣны святою водою и повѣсить тѣ иконы, которыя раньше висѣли на этомъ мѣстѣ. Теперь тамъ шумно возились и плескались бабы.

Тройка мелкихъ, но крѣпкихъ и ладныхъ лошадей, звеня бубенцами, подкатила къ крыльцу простую нерессорную телѣгу. Ранцевъ сѣлъ въ нее. Онъ ѣхалъ въ объѣздъ.

— Вы вотъ съ бубенцами, да съ колокольчикомъ, — сказалъ, оборачиваясь къ Ранцеву, мужикъ ямщикъ, а тѣ боялись. Молчкомъ ѣздили, да все съ охраной.

Жизнь кипѣла въ этомъ вдругъ разбуженномъ краю. «Гекторъ», бывшая «Немезида», вмѣстѣ съ совѣтскимъ ледоколомъ стоялъ въ устьѣ рѣки и спѣшно разгружался. Капитанъ Ольсоне надѣялся еще успѣть сдѣлать до ледостава два реиса и привезти все заказанное Ранцевымъ Дрiянскому.

Ранцевъ зналъ, что эта Русская жизнь была только вдоль рѣки. Какъ ягоды смородины висятъ на тонкомъ и нѣжномъ зеленомъ стеблѣ, такъ и села и деревни висѣли только вдоль стержня рѣки … Отъ рѣки на тысячу двѣсти верстъ до другой такой же рѣки не было ничего … Или такъ казалось, что тамъ ничего не было? Туда не было ни трактовыхъ, ни проселочныхъ дорогъ. Кое-гдѣ попадались тамъ самоѣдскiе чумы, небольшiя заимки, потомъ все это замыкалось лѣсною и тундровою пустыней, никому неизвѣстной и никѣмъ необслѣдованной.

Ранцевъ леталъ въ этотъ край на аэропланѣ. Въ самой лѣсной глуши онъ нашелъ большiя села. Онъ спустился къ нимъ. Бревенчатыя избы хранили вѣковой Петровскiй укладъ. Ранцева встрѣтили спокойно и радушно. Предки этихъ людей были еще Петровскими землепроходцами, поселенными мудрою волею Великаго Императора и съ тѣхъ поръ забытыми всѣми. Дороги, протоптанныя ими, заросли лѣсомъ, и никто сотни лѣтъ къ нимъ не ѣздилъ. Поколѣнiе смѣняло поколѣнiе, внѣшняя жизнь къ нимъ не шла. Эти люди, въ старыхъ Петровскихъ старшинскихъ цѣпяхъ встрѣтившiе Ранцева, ничего не слыхали ни о Великой войнѣ, ни о революцiи. Они не знали о существованiи желѣзныхъ дорогъ, и культуру они восприняли прямо съ аэроплана. Къ Ранцеву вышли рослые, крѣпкiе бородатые люди въ длинныхъ шубахъ съ высокими воротниками, точно соскочившiе съ картинъ Маковскаго. Они говорили на старомъ полуславянскомъ языкѣ. Всѣ они были старообрядцы и имѣли свои молельни и своихъ начетчиковъ. Они пригласили Ранцева въ избу, куда онъ просилъ собрать всѣхъ стариковъ.

Какъ длинную, хитрую сказку слушали они въ разсказѣ Ранцева исторiю Россiи за два вѣка.

— Вы понимаете, старики, безъ Царя Россiи не быть, — сказалъ въ заключенiе своего разсказа Ранцевъ.

— Какъ не понимать … Вѣстимо, не быть.

— Новому Царю надо войско крѣпкихъ и вѣрныхъ людей. Мнѣ и повелѣно такихъ людей набирать.

— Безъ вѣрнаго войска Царю не быть …. Надо, старики, намъ помочь стать опять Московскому Государству … Порадѣть надо намъ о Москвѣ. - сказалъ старшина.

Старики закивали головами.

— Рекрутовъ поставимъ тебѣ отмѣнныхъ, самъ увидишь какихъ. На медвѣдя въ одиночку хаживали.

Ранцевъ видѣлъ ихъ старыя кремневыя ружья и предвкушалъ удовольствiе выдавать имъ новенькiя французской работы трехлинейныя винтовки.

Послѣ долгой, спокойной и мудрой бесѣды было постановлено, что эти люди оповѣстятъ и другiя, такiя же затерянныя въ лѣсной глуши села и поставятъ рекрутовъ на «большую рѣку» какъ только выпадетъ снѣгъ и можно будетъ идти на лыжахъ.

— Чтобы намъ отъ долга своего отказываться, никогда того у насъ и въ мысляхъ не было, да вишь ты какъ сложилось, никакая власть къ намъ не прiѣзжала. Годовъ тридцать тому назадъ собаками исправникъ ѣхалъ отъ воеводы главнаго, да не доѣхалъ, волки порвали его. А ты ловко это на какой машинѣ по воздуху прилетѣлъ.

Раздавъ подарки старшинамъ и осмотрѣвъ рекрутовъ — на диво былъ народъ, хотя сейчасъ въ гвардiю и совсѣмъ нетронутые парни — Ранцевъ полетѣлъ обратно.

Въ этотъ забытый край онъ послалъ экспедицiю строить дорогу и установить связь по радiо, чтобы слѣдить за правильной посылкой рекрутъ и поставкой всего нужнаго для войска.

Вернувшись, онъ нашелъ генерала Броневскаго въ хлопотахъ. По всѣмъ селамъ и деревнямъ уже были расквартированы роты. Къ устью были наряжены тысячи подводъ, везли съ «Гектора» обмундированiе, снаряженiе, уставы, пособiя и оружiе. По деревнямъ были посланы ремонтеры набирать лошадей для кавалерiи, артиллерiи и обоза. Повсюду шла муштра и ученiе. Тутъ было не до думъ, не до сладостныхъ и печальныхъ воспоминанiй и Ферфаксовъ, во всемъ помогавшiй Ранцеву, понялъ, какъ былъ правъ Ранцевъ, что не позволялъ себѣ думать о Валентинѣ Петровнѣ.

He обошлось и безъ наказанiй. Кое-кто сидѣлъ въ холодныхъ карцерахъ на хлѣбѣ и водѣ. Человѣкъ десять за коммунистическую пропаганду пошли подъ полевой судъ и на зарѣ были разстрѣляны.

Все это населенiю нравилось. И наказанiя, и судъ, и разстрѣлъ не вызвали осужденiя.

— Нельзя безъ этого. Строгость нужна прежде всего. Люди стали совсѣмъ ни къ чему. Озорные стали люди. Оскотинѣлъ народъ. Нельзя съ ними безъ острастки. Которые изъ комсомольцевъ такъ и совсѣмъ языки распустили. Ты ему слово, а онъ тебѣ десять въ отвѣтъ, а чтобы дѣло какое дѣдать, — тутъ слѣдовалъ безнадежный жестъ рукою.

Нравилось народу и то, что за прошлое не взыскивали и прошлаго не поминали. Кое-кого изъ вчерашнихъ чекистовъ взяли опять на службу, нашили имъ на погоны «лычки» и они, вспомнивъ былую унтеръ-офицерскую школу, съ усердiемъ и добросовѣстно стали помогать офицерамъ.

Команды, барабанный бой, а вскорѣ и учебная стрѣльба не смолкали по деревнямъ и селамъ.

He обошлось и безъ войны. Только пока сражались не новыя войска. Совѣтскiй центръ, не получая отвѣтовъ ни изъ городовъ, ни изъ селъ, ни изъ каторжныхъ поселенiй, послалъ развѣдку. Она погибла по неизвѣстной причинѣ гдѣ-то на трактѣ. Посланы были аэропланы. Они тоже вдругъ вспыхнули въ небѣ и огненнымъ лоскутомъ упали на землю.

Тѣ тридцать прекрасныхъ безшумныхъ аэроплановъ, что вылетѣли въ разныя мѣста Россiи съ Россiйскаго острова, были сосредоточены у Ранцева, въ его распоряженiя. По всей границѣ были установлены слуховые посты, улавливающiе приближенiе совѣтскихъ летательныхъ машинъ, и прежде чѣмъ аэропланы съ краснымъ кругомъ и серпомъ и молотомъ на крыльяхъ, достигали новаго края, зажившаго такою кипучею жизнью, имъ навстрѣчу вылетали безшумные и быстролетные самолеты Аранова. Управляемые по радiо со слуховыхъ постовъ они легко находили аэроплаыы большевиковъ, выпускали изъ кормового аппарата летучую мину и взрывали ихъ въ вышинѣ. Занятый Ранцевымъ край былъ совершенно изолированъ отъ Совѣтскаго союза.

На весну въ немъ намѣчалось открытiе порта въ устьѣ той рѣки, гдѣ была каторга. Тамъ спѣшно готовили пристани и молы и туда везли продукты промысловъ этого края: мѣха, медвѣжьи и оленьи шкуры, мамонтову кость, рѣчной жемчугъ, мороженое оленье мясо, дичь, рыбу и золото. Тамъ готовила свои торговыя операцiи торговая контора, учрежденная Дрiянскимъ. Тамъ же ставили и рыбо-коптильный и консервный заводы. Готовились жить, ни отъ кого не завися, все приготовляя свое.

Подъ дыханiемъ порядка и свободы мертвый и холодный край оживалъ.

Былъ конецъ октября. Ранцевъ съ Ферфаксовымъ возвращались изъ служебной поѣздки.

Ферфаксовъ высунулъ носъ изъ дохи и повернулъ лицо къ Ранцеву.

— Знаешь, Петръ Сергѣевичъ, сколько сегодня было градусовъ, когда мы выѣзжали изъ Покровскаго?

— Ну …

— Сорокъ ниже ноля.

— Я и не замѣтилъ …. Что значитъ въ напряженной работѣ и вниманiи къ своему дѣлу … Да безвѣтряный морозъ — не морозъ.

Лошади съ заиндевѣлою, закурчавившеюся шерстью бойко бѣжали по крѣпкому промерзлому снѣгу. Зимнiя сумерки стыли кругомъ. Вдали показались огни освѣщенныхъ оконъ селенiя.

— А тамъ, — помолчавъ, сказалъ Ранцевъ, — на Россiйскомъ острову, пожалуй, теперь всѣ сорокъ градусовъ выше ноля, и бѣдный нашъ Ричардъ Васильевичъ томится поди-ка цѣлыми сутками у радiо-аппарата. Пойду сейчасъ порадую его успѣхами организацiи Россiйскаго войска. Вѣдь мы сегодня смотрѣли первые эскадроны, сформированные здѣсь! …

X

Хмурою, iюльскою, безлунною ночью аэропланъ, на которомъ летѣли Нордековъ съ Парчевскимъ, приземился на окраинѣ деревни Коломягъ на зацвѣтающемъ картофельномъ полѣ. Нордековъ, Парчевскiй и четверо спецiалистовъ по газовой оборонѣ выпрыгнули изъ кабины и стали вытаскивать ящики и корзины.

— Ну … Храни васъ Господь, — приподнимая авiаторскiй шлемъ, сказалъ летчикъ.

— Спасибо … Летите? — сказалъ Нордековъ. Его таки укачало во время полета. На душѣ было невыразимо тоскливо. Жуткiй страхъ охватилъ его, Онъ съ трудомъ сдерживалъ волненiе. Зубы ляскали по зубамъ.

— А какъ же. Оборони Богъ, не увидадъ бы кто. Аэропланъ дрогнулъ и безшумно взмылъ къ темному въ дождевыхъ тучахъ небу. Шесть человѣкъ остались на полѣ.

Они оглядѣлись. Тихая, полная тумана, точно настороженная ночь была кругомъ. Картофельное поле полого спускалось въ неглубокiй оврагъ. Надъ головами было черное небо. Вдали въ немъ отражалось розовое зарево огней Петербурга. Въ воздухѣ было холодно и сыро — вотъ вотъ польетъ дождь.

Парчевскiй, — онъ видѣлъ, что Нордековъ еще не пришелъ въ себя и не можетъ распоряжаться, — послалъ двоихъ на развѣдку, поискать какую-нибудь крышу. Прошло около часу. Наконецъ раздались осторожные шаги.

— Вы, Голубевъ? — окликнулъ подходившаго Парчевскiй.

— Я, господинъ полковникъ. Пожалуйте, идемте.

— Я останусь при вещахъ. Георгiй Димитрiевичъ пойдетъ съ вами.

— He извольте безпокоиться. Вотъ они и наши люди. Они все заберутъ.

Накрапывалъ дождь. По мокрой картофельной листвѣ, спотыкаясь о гряды, спустились въ оврагъ, перешли его и на другой сторонѣ увидали, какъ сквозь доски большой риги просвѣчивалъ свѣтъ дорожнаго электрическаго фонарика.

— Помѣщенiе хоть куда, пока другого въ городѣ не присмотримъ, — сказалъ, оглядывая чистую пустую ригу, Парчевскiй. — Видно не все еще товарищи растащили. Вы куда же, Голубевъ?

— Я пойду съ Карнеевымъ лучевыя завѣсы поставлю, моторъ установлю. Вамъ покойнѣе будетъ, а Ломовъ съ Дубровниковымъ вамъ койки поставятъ, да чайку согрѣютъ.

При свѣтѣ одинокой свѣчи, вставленной въ дорожный подсвѣчникъ, ужинали. Мѣрный и крупный обложной дождь барабанилъ по тесовой крышѣ. Въ углу протекало. Тамъ лилась тонкая струйка воды и звенѣла съ тихою грустью въ накопившейся лужицѣ.

— Ну что-то Богъ завтра дастъ, — потягиваясь, сказалъ Парчевскiй, — вѣдь я родился и выросъ здѣсь, Георгiй Димитрiевичъ. Въ Саперномъ переулкѣ моя Родина. Найду ли я свой домъ? … Какъ странно, странно … «Опять на Родинѣ … Вновь я посѣтилъ тотъ уголокъ земли, гдѣ я провелъ отшельникомъ три года незамѣтныхъ». Помните, Георгiй Димитрiевичъ, у Пушкина … «Здравствуй племя, младое, незнакомое» … Какое-то племя насъ завтра встрѣтитъ? … Боже мой! … Коломяги! … Сколько лѣтъ дѣтьми мы проводили здѣсь на дачѣ. Кажется, вчера выѣхалъ только. И паркъ Орлова Денисова помню съ его озерами и бѣлыми лодками, и дворецъ съ пушками, отнятыми у французовъ въ двѣнадцатомъ году и танцульку съ полукруглой раковиной для музыкантовъ … Кажется, вчера танцовалъ я тамъ съ розовенькими гимназисточками вальсъ и польку … А теперь вотъ ни вальса, ни польки никто и не танцуетъ. И тамъ же подлѣ площадки по кустамъ и лужайкамъ играли мы весело въ «казаки и разбойники».

Ломовъ, разставлявшiй койки, прислушался къ тому, что говорилъ Парчевскiй, поднялъ голову и сказалъ:

— Въ игрѣ этой, господинъ полковникъ, помните, былъ «домъ» и кто добѣжалъ до дома, того уже и «пятнать» нельзя. Вотъ и у васъ такой домъ будетъ.

— Да, добѣжать бы только, — съ тяжелымъ вздохомъ сказалъ Нордековъ. Онъ послѣ выпитаго чая отошелъ немного. — Что же, господа, будемъ ложиться. Утро вечера мудренѣе.

— Штрафъ, господинъ полковникъ, — сказалъ Ломовъ. — Эка вы «господъ» вспомнили. Въ Ленинградѣ-то!

— Вы тоже хороши. «Господинъ полковникъ»!

— Да уже, простите, больно противно «товарищемъ» васъ называть.

— Вотъ какъ обернулось, за каламбуръ можно посчитать. Хорошо, если «господинъ полковникъ» не обидится.

— Ну, полноте, — смутился Ломовъ.

— Такъ кѣмъ же мы будемъ? — зѣвая, сказалъ Парчевскiй, стягивавшiй съ ногъ сапоги.

— Думаю, какъ придется, — залѣзая въ кожаный мѣшокъ, сказалъ Нордековъ. — И казаками и разбойниками. А прiятно, знаете, устроить и себѣ тоже своего рода экстерриторiальность … Совсѣмъ я теперь въ родѣ какого-то совѣтскаго полпреда оказываюсь. Ну-ка, товарищи, суньтесь!

— Боюсь, что погибнутъ просто невинные дачники. Пойдутъ по грибы, попадутъ вотъ подъ этакiй дождище, кинутся къ ригѣ, а ихъ тутъ Голубовъ своими газами и прихлопнетъ.

— А какъ же иначе, — лѣнивымъ барскимъ голосомъ проговорилъ Нордековъ. — Пусти-ка ихъ сюда!.. Мигомъ донесутъ. Вѣдь одна такая жестянка — онъ показалъ на жестянку съ французскимъ печеньемъ, — къ стѣнкѣ и никакихъ гвоздей!..

— Гдѣ лѣсъ рубятъ — щепки летятъ, — сказалъ спокойно Парчевскiй.

— Мы, товарищъ, «капучiй» не пустимъ. Зачѣмъ? Увидимъ — дачники, ну и пустимъ «смѣхачъ». Пусть немного посмѣются, а то, говорятъ, здѣсь люди и смѣяться совсѣмъ разучились, — сказалъ Ломовъ.

— Кто у аппарата? — спросилъ Нордековъ.

— До четырехъ часовъ Голубовъ, послѣ я.

— Не проспите?

— Не безпокойтесь, «товарищъ». Я во время полета, почитай, все время спалъ.

— А я никакъ не могъ, — жалобно изъ-подъ одѣяла сказалъ Нордековъ. — Меня совсѣмъ укачало. И сейчасъ голова трещитъ, какъ послѣ большого загула … Ахъ, было времячко, гуливали мы таки на маневрахъ подъ этимъ самымъ Санктъ-Петербургомъ.

— А странно опять вотъ эдакъ заснуть въ ригѣ подъ самымъ Петербургомъ. Точно и правда на маневрахъ. И дождь какой родной! Шумитъ, миляга. Какое все родное: — Коломяги, а тамъ Шувалово и лѣсъ … Тамъ дальше Парголовскiя высоты — Петербургская Швейцарiя, Левашово, Токсово и повернуть назадъ — Мурино, Ручьи, Гражданка и Лѣсной … Боже мой, Боже мой, неужели завтра я увижу зти мѣста? Завтра въ Петербургѣ? … Засну ли я? … Сколько воспоминанiй!

— Спокойной ночи, — сказалъ Нордековъ.

— Спокойной ночи, — отвѣтилъ Парчевскiй.

Ломовъ погасилъ свѣчу и вышелъ изъ риги. Онъ сталъ подъ краемъ крыши. Ночь была темна. Ни зги не было видно. Кругомъ шумѣлъ холодный, обложной Санктъ-Петербургскiй дождь.

XI

Къ утру дождь пересталъ. Серебристый туманъ стлался надъ землею. Едва свѣтало, когда всѣ спавшiе въ ригѣ встали, вернувшiйся съ поста Голубовъ сготовилъ чаю, всѣ обрядились въ костюмы для развѣдки.

— Н-да, кавалеры … Въ такихъ на avenue de l'Opêra самое мѣсто, — сказалъ, оглядывая свои босыя ноги въ опоркахъ, Парчевскiй.

— Молодчина все-таки этотъ Дрiянскiй, здорово обрядилъ насъ, — сказалъ Нордековъ. — Я и бороду, какъ сѣлъ на аэропланъ, такъ и не брилъ. Парчевскiй, дай-ка зеркало. Поди, хорошъ.

— Настоящiй совѣтскiй гражданинъ, буржуемъ ничуть не пахнетъ.

Парчевскiй вышелъ изъ риги.

— Какъ странно быть безъ галстуха … Глупая привычка. А какъ-то будто неловко.

Онъ потянулъ носомъ.

— Какой воздухъ!.. He даромъ сказалъ Карамзинъ: — «Родина мила сердцу нашему не мѣстными красотами, не благодатнымъ климатомъ» …

— Да ужъ климатъ. Селедка пять копѣекъ, — сказалъ Голубовъ.

— Хорошо, товарищъ, кабы такъ. Поди хорошей-то селедки только въ магазинѣ для интуристовъ и найдешь, а намъ теперь переходи на положенiе лишенцевъ, клади зубы ка полку.

Туманъ густѣлъ, садясь на землю. Студеная роса холодила лицо.

Парчевскiй провелъ ладонями по щекамъ.

— Роса-то душистая какая! И умываться не надо.

— Что вы, — сказалъ вышедшiй изъ риги спецiалистъ по газамъ Дубровниковъ. — Да какой же совѣтскiй гражданинъ когда умывается.

— Да привыкать надо къ «тутэшнимъ» порядкамъ. Это не отель «модернъ» съ проведенной холодной и горячей водой, съ газомъ и электричествомъ. Теперь станемъ жить по Зощенкѣ.

На ихъ глазахъ точно съѣдало туманъ. Онъ осыпался мелкимъ дождикомъ. Наверху вдругъ открылись голубые просторы и брызнуло оттуда золотыми слѣпящими глаза солнечными лучами. Внизу пелена тумана была еще густа и надъ ея поверхностью, точно на сѣромъ, спокойномъ морѣ плыли дачныя крыши, верхушки кудрявыхъ березъ, палисадниковъ и «линiй» Коломягъ.

Когда Парчевскiй и Нордековъ дошли до деревни, они разстались. У каждаго была своя задача, своя явка. По одиночкѣ казалось безопаснѣе, да и если погибнетъ, попадется, — попадется одинъ, а не два. У каждаго на такой случай было въ боковомъ карманѣ механическое вѣчное перо, которымъ ихъ снабдилъ профессоръ Вундерлихъ. Это «стило» было дешеваго, совсѣмъ «совѣтскаго» вида. Оно было сдѣлано по образцамъ, полученнымъ отъ «акцiонернаго общества» «Международная книга», фабрики «Союзъ». Въ немъ было сдѣлано особое приспособленiе и, если нажать пружинку, то на того, кто вздумалъ бы арестовать кого-нибудь изъ нихъ, найдетъ, примѣрно, на полчаса столбнякъ, онъ потеряетъ способность соображать что-либо и двигаться. А за полчаса можно быть далеко.

Парчевскiй, огибая Удѣльный паркъ, пошелъ по Марiинской улицѣ къ Финляндской желѣзной дорогѣ. Онъ рѣшилъ ѣхать поѣздомъ. Нордековъ бодро шагалъ по Коломяжскому шоссе къ Новой деревнѣ …. Совѣтскiя опорки ловко сидѣли на босой ногѣ — хорошо ихъ пригналъ Нифонтъ Ивановичъ на Россiйскомъ островѣ, - ноги сами шли. Волненiе бурлило кровь. Все тѣло стало напряженнымъ и сильнымъ, голова работала съ поразительною ясностью.

Маленькiя таратайки, запряженныя пузатыми съ сѣннымъ брюхомъ чухонскими лошадьми обгоняли Нордекова. Коломяжскiя крестьянки везли въ жестяныхъ кувшинахъ молоко въ городъ. Онѣ были такiя же какъ ихъ съ дѣтства помнилъ Нордековъ. На тонкихъ и широкихъ дугахъ тихо позванивали колокольчики. Изъ-подъ пестрыхъ потрепанныхъ платковъ сурово смотрѣли загорѣлыя красныя лица.

Нордековъ перешелъ Строгановскiй мостъ, пересѣкъ Каменный островъ и вошелъ на улицу «Красныхъ зорь». Нева синѣла и золотыми искорками горѣли ея маленькiя волны, поднимавшiяся отъ набѣгавшаго вѣтерка. По рѣкѣ скользили шлюпки. Полуголые молодые люди въ трусикахъ гребли на нихъ мѣрчо и сильно, спортивнымъ, любительскимъ ритмомъ. Надъ рѣкою съ Коломяжскаго аэродрома пролетѣлъ аэропланъ. Первые трамваи — 2-й и 31-й номера обогнали Нордекова. Онъ не рискнулъ сѣсть въ нихъ. Они были биткомъ набиты людьми. Люди стояли на площадкахъ и на ступенькахъ. Городъ просыпался. Совслужащiе спѣшили по мѣстамъ.

Нордековъ шелъ по хорошо знакомому проспекту. Какъ и раньше дома стояли тѣснымъ рядомъ. Кое-гдѣ пооблупилась штукатурка, но окна блестѣли на солнцѣ, и, казалось, за ними былъ тотъ Петербургскiй уютъ и тепло, которые такъ любилъ Нордековъ. Сердце щемило воспоминанiями. Здѣсь познакомился онъ съ Лелей Олтабасовой и здѣсь протекла ихъ нѣжная и горячая любовь. По этому проспекту, по этой мостовой, мимо этихъ домовъ, онъ ѣздилъ съ ней на лихачѣ. Онъ вспомнилъ ихъ медовый мѣсяцъ и уютные завтраки на Каменномъ островѣ у Кюба-Фелисьена. Да, все это было, но какъ будто и есть. Не такимъ представлялъ себѣ Петербургъ Нордековъ no эмигрантскимъ газетамъ. Ему казалось, что онъ долженъ идти между разломанныхъ домовъ, съ разбитыми стеклами, по улицамъ пустынно мертвымъ, гдѣ нѣтъ никого и гдѣ изъ-за каждаго угла смотритъ смерть. Ничего этого не было. Городъ жилъ утренней жизнью, какъ жили и другiе европейскiе города. Немного острѣе былъ запахъ помоевъ, грязнѣе троттуары, и на мостовой вѣтеръ сушилъ вчерашнiя лужи.

Молодой человѣкъ съ открытымъ улыбающимся лицомъ, въ рубашкѣ безъ галстуха, въ пестрыхъ въ полоску штанахъ, съ книгами подъ мышкой, безъ шляпы, стриженый по модѣ, какъ и его Мишель Строговъ стригся, на темени кустъ торчащихъ волосъ и бритые виски шелъ, направляясь прямо на Нордекова.

— Гражданинъ, скажите, какъ пройти на улицу товарища Скороходова?

Нордековъ остановился. Недоумѣнiе было на его лицѣ. Студентъ? … Нордековъ привыкъ видѣть студентовъ въ формѣ, быть можетъ, и бѣдно, но опрятно одѣтыхъ, этотъ … Кто онъ? И вспомнилъ — Вузовецъ.

— Можетъ, не знаете, раньше была Большая Монетная?

Нордековъ совсѣмъ смутился. Онъ прекрасно зналъ, гдѣ была Большая Монетная. Пройти еще шаговъ пятьсотъ и проспектъ пересѣчетъ эта улица. Но признать, что онъ знаетъ Большую Монетную и не знаетъ улицы «товарища Скороходова», — показать, что онъ прiѣзжiй. Въ каждомъ встрѣчномъ Нордековъ видѣлъ агента Гепеу, шпiона, доносчика. Кто этотъ веселый молодой человѣкъ съ быстрыми насмѣшливыми глазами? Дѣйствительно Вузовецъ, или … Нордековъ уже взялся за стило.

— He знаю, гражданинъ, не знаю-съ, — быстро сказалъ онъ.

«Приподнимать каскетку или нѣтъ», — мелькнуло въ головѣ. «Провалился … пропалъ … Первый блинъ комомъ», — думалъ онъ и не зналъ, что же дѣлать, но Вузовецъ быстро кинулъ:

— Извиняюсь, — и пошелъ дальше.

«Вотъ она и Большая Монетная, а вѣдь тотъ молодой человѣкъ идетъ въ противоположную сторону. Позвать его?.. Нѣтъ, онъ уже далеко. Чего добраго завяжется разговоръ, ну и влипну» …

На углу стояла желѣзная тумба для окурковъ и бумагъ. Шестъ съ вывѣской, гдѣ было написано: — «улица имени тов. Скороходова» и указатель номеровъ домовъ торчалъ сбоку. Совсѣмъ какъ въ Берлинѣ!

Солнце пригрѣвало. Отъ мокрыхъ асфальтовъ поднимался прозрачный паръ. Нордековъ выбрался на Невскiй. Здѣсь было чище. Кое-гдѣ яркая раскраска домовъ и громадныя аляповатыя въ кубистическомъ стилѣ намалеванныя афиши на круглыхъ будкахъ рѣзали глазъ, но это былъ тотъ же Невскiй, какимъ зналъ его Нордековъ. Онъ читалъ вывѣски. «Промбанкъ», «Ленинградскiй коммунальный банкъ», «Ленинградское соединенное общество взаимнаго кредита» … Какъ-то не совмѣщалось это съ представленiемъ о государствѣ, гдѣ капиталъ отмѣненъ. Въ окнахъ книжнаго магазина были разложены книги. Нордековъ остановился передъ ними. Надъ магазиномъ была вывѣска: «Рабочее издательство «Прибой». Нордековъ зналъ эти книги. Ястребовъ показывалъ и заставлялъ учить ихъ. «Библiотека для всѣхъ», «Ленинская библiотека», «Коммунистическiй Университетъ на дому», «Ленинскiй Комсомолъ», «Искра» … Все это за зеркальнымъ стекломъ магазина показалось Нордекову особенно внушительнымъ. Нордековъ отошелъ отъ окна и посмотрѣлъ еще разъ на Невскiй. Онъ былъ все тотъ же милый, родной Невскiй. Такой, какъ былъ во времена воспѣвшихъ его Пушкина и Гоголя. И каланча надъ Думой и вдали, надъ зеленою полосою Александровскаго сада, Адмиралтейская игла съ золотымъ корабликомъ. Панели Пудожскаго камня, асфальтовые троттуары и перевернутый для ремонта торецъ, съ рогатками по сторонамъ. Звонили трамваи. Они неслись цѣлою чередою: 12-й, 23-й, 14-й и 7-й. Все было какъ и прежде.

Нѣтъ, это только такъ казалось. Городъ остался. Дома остались, трамваи остались, но былъ городъ точно завоеванъ непрiятелемъ. Толпа на Невскомъ была не та. Нордековъ долго подбиралъ сравненiе. Точно пожаръ выгналъ на улицу обитателей гостинницы, и они выскочили, кто во что успѣлъ одѣться. Пожилой человѣкъ съ пухлымъ, бритымъ актерскимъ лицомъ шелъ навстрѣчу. На немъ была рубашка, желтоватые, просторные штаыы съ помочами и обнажекная лысая голова. Онъ шелъ медленно. Его костюмъ не стѣснялъ. Какъ не стѣснялъ онъ никого здѣсь. Блузки, небрежно подоткнутыя подъ юбки, короткiя платья, мало кто изъ женщинъ былъ въ чулкахъ, мало кто въ шляпкѣ, какъ и мужчины — большинство безъ шляпъ. Во всѣхъ какое-то «опрощенiе», какое-то «наплевательство» надъ костюмомъ и модой и будто вызовъ самимъ приличiямъ. Бѣдность? Нѣтъ, не только бѣдность, но и умыселъ. И такъ это было странно видѣть въ Державномъ, всегда такомъ подтянутомъ Петербургѣ!

Встрѣчались и красноармейцы и, должно быть, курсанты. Они казались щеголевато и хорошо одѣтыми. Но когда вглядѣлся въ нихъ Нордековъ, онъ понялъ, что они только казались хорошо одѣтыми, казались на фонѣ этой грязной и бѣдной толпы. Ихъ смятыя фуражки съ небрежно пришпиленной красной звѣздой, ихъ шаровары съ уродливыми «бриджами», пузатыми на короткихъ нестройныхъ ногахъ, ихъ плохо одернутыя рубашки и грубый ремень: все это было низко-сортное и отнюдь не щегольское.

Вдали, какъ видѣнiе прошлаго, какъ призракъ стараго Петербурга, шла старуха. На ней была большая старомодная черная шляпа, длинная юбка спускалась до самыхъ носковъ. Тонкiй, горбатый носъ на блѣдномъ, цвѣта слоновой кости лицѣ заострился, какъ у мертвеца, голодныя складки легли вдоль щекъ. По нимъ шли нездоровыя коричневыя пятна … Человѣкъ, несшiй передъ нею корзину сливъ, обронилъ одну и она упала въ грязь и разбилась. Старуха быстро оглянулась и, хищнымъ движенiемъ нагнувшись, подобрала и спрятала сливу въ рукавѣ. Дѣвушки съ молодыми людьми увидали ея движенiе. Они злобно покосились на старуху, оскалили молодые крѣпкiе зубы и скуластая дѣвица съ гадкой усмѣшкой крикнула на всю улицу:

— Поди изъ графьевъ какихъ! … Барыня была! … Побируха старая!..

Вся компанiя захохотала.

Ее, этотъ призракъ стараго, умершаго Петербурга они только терпѣли. Они — завоеватели! … Строители новой, прекрасной жизни!

Нордековъ вспомнилъ, какъ однажды сказалъ его сынъ, Шура, его тещѣ, что людей старше шестидесяти лѣтъ надо усыплять … Эту не усыпили … Ей дали жить … Но … какъ!!.

Холодныя струи побѣжали по спинѣ Нордекова. Стало страшно. Онъ ускорилъ шаги. Думскiе часы показывали приближенiе часа, когда еще на Россiйскомъ острову было условлено свиданiе съ мѣстнымъ «братомъ Русской Правды» …

XII

Было воскресенье. Въ церкви, куда вошелъ Нордековъ, шла литургiя. И тутъ было не то, чего ожидалъ Нордековъ. Церковь не была полна. Она не «ломилась» отъ молящихся, но она и не была пуста. И не были въ ней только старики и старухи. Много было и молодежи, Вузовскаго и рабочаго вида. Стройно и хорошо пѣлъ маленькiй хоръ изъ восьми человѣкъ. Старый священникъ служилъ съ умилеиною вѣрою.

Обѣдня приходила къ концу. Причетникъ вынесъ маленькую скамеечку — будетъ колѣнопреклоненная молитва. Кто опустился на колѣни, кто остался стоять. Нордековъ не преклонилъ колѣнъ: — такъ легче оглядѣть прихожанъ.

На священникѣ старыя, очень потертыя ризы. Онъ съ большими страдающими, изступленными глазами, неровной торопливой походкой прошелъ на середину храма.

— «О, премилосердный, всесильный и человѣколюбивѣйшiй Господи, Iисусе Христе, Боже нашъ, Церкви Зиждителю и Хранителю», — началъ онъ въ мертвой молитвенной тишинѣ храма. Чуть раздались вздохи и кто то едва слышно всхлипнулъ.

— «Воззри благосерднымъ окомъ Твоимъ на сiю люто обуреваемую напастей бурею.

«Ты бо реклъ еси, Господи: «Созижду Церковь Мою и врата адовы не одолѣютъ Ю».

Нордековъ чувствовалъ старый, такъ привычный «церковный» запахъ кругомъ. Этому запаху воска, лампаднаго масла и ладана — вѣка. Онъ вошелъ и впитался въ самыя стѣны. Онъ точно оттѣнялъ и усиливалъ слова, такъ сильно звучавшiя на славянскомъ языкѣ и по старинному говорившiя о близкомъ, сегодняшнемъ.

— «Помяни обѣщанiе Твое не ложное: — «Се Азъ съ вами есмь во вся дни до скончанiя вѣка», — со знойною, страстною вѣрою выкрикнулъ священникъ.

«Буди съ нами неотступно, буди намъ милостивъ, — молитъ Тя многострадальная Церковь Твоя, — укрѣпи насъ въ правовѣрiи и любви къ Тебѣ, благодатiю и любовiю Твоею заблуждающiе обрати, отступльшiе вразуми, ожесточенные умягчи.

«Подаждь, Господи, во власти сущимъ разумъ и страхъ Божiй и вложи въ сердца ихъ благая и мирная о Церкви Твоей.

«Всякое развращенiе и жизнь, несогласную христiанскому благочестiю, направи. Сотвори, да вси свято и непорочно поживемъ, и тако спасательная вѣра укоренится и плодоносна въ сердцахъ нашихъ пребудетъ.

«He отврати Лица Твоего отъ насъ, не до конца гнѣвающiйся Господи. Воздаждь намъ радость спасенiя Твоего.

«Всяку нужду и скорбь людей Твоихъ, огради насъ всемогущею силою Твоею отъ напастей, гоненiй, изгнанiй, заключенiй и озлобленiй, да Тобою спасаеми, достигнемъ пристанища Твоего небеснаго и тамо съ Лики чистѣйшихъ небесныхъ силъ прославимъ Тебѣ, Господа и Спасителя Нашего со Отцомъ и Святымъ Духомъ во вѣки вѣковъ» …

Во время чтенiя этой новой и показавшейся Нордекову необычайно смѣлой молитвы, онъ разсмотрѣлъ пожилого человѣка, стоявшаго у иконы Божiей Матери на колѣняхъ. Онъ былъ въ свѣтлыхъ штанахъ, въ темной рубашкѣ и башмакахъ на босу ногу. Такъ онъ и былъ описанъ Ястребовымъ на Россiйскомъ острову.

Священникъ вышелъ читать заамвонную молитву. Молящiеся начинали выходить. Нордековъ подошелъ къ образу Божiей Матери и опустился на колѣни подлѣ человѣка въ темной рубашкѣ. Тотъ искоса взглянулъ на Нордекова и согнулся въ земномъ поклонѣ. Въ тотъ же мигъ изъ за ворота его рубашки выскочилъ небольшой темный крестъ. Нордековъ успѣлъ увидѣть — «братскiй крестъ». Незнакомецъ поспѣшно спряталъ его за пазуху.

Все шло, какъ по писанному. Это ободрило Нордекова. Онъ нагнулся къ полу и прошепталъ:

— Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ. Незнакомецъ не дрогнулъ, что называется «и ухомъ не повелъ». Онъ сталъ еще сильнѣе креститься и съ страстнымъ надрывомъ, истово, склоняясь въ земномъ поклонѣ, въ молитвенномъ экстазѣ довольно громко сказалъ:

— Господи, спаси Россiю!

И сейчасъ же, не глядя на Нордекова всталъ съ колѣнъ и пошелъ изъ церкви. Нордековъ пошелъ за нимъ. Онъ нагналъ его на улицѣ идущимъ съ низко опущенной головой. Они свернули въ переулокъ. Тутъ было безлюдно. Человѣкъ въ темной рубашкѣ повернулся лицомъ къ Нордекову и быстро и нервно бросилъ:

— Давайте!

Нордековъ подалъ ему отрѣзокъ игральной карты съ кривымъ завиткомъ. Незнакомецъ сличилъ его съ достаннымъ имъ изъ кармана другимъ отрѣзкомъ карты, облегченно вздохнулъ и сказалъ:

— Пойдемте вмѣстѣ. Только не въ ногу. Вы идите своимъ шагомъ … Я пойду частымъ. И пока молчите.

Такъ прошли они долго, избѣгая большихъ улицъ, и вышли, наконецъ, на набережную Невы. У гранитной скамьи на полукругломъ выступѣ, гдѣ никого не было и вообще мѣсто было тихое незнакомецъ предложилъ Нордекову сѣсть.

— Не устали? Мы то привыкли ходить. Бѣгунами сдѣлались. Ничего что на камнѣ? … Говорятъ не хорошо, да мѣсто за то тихое. И мильтонъ далеко.

Передъ ними были запущенныя зданiя большихъ дворцовъ. Сзади тихо плескала Нева. Свѣжiй вѣтерокъ набѣгалъ съ моря. Чѣмъ то роднымъ и милымъ вѣяло отъ него Нордекову. Вдали немолчно шумѣлъ и греготалъ городъ … Родной городъ Санктъ-Петербургъ, или хужой — Ленинградъ?

XIII

— Ну что, посмотрѣли нашу столицу? … Прекрасную нашу Сѣверную Пальмиру, — началъ незнакомецъ. — Уже маленькаго, поверхностнаго взгляда достаточно, — вы вѣдь не интуристъ, — сами Петербуржецъ, такъ поймете что это такое! … Сумасшедшiй домъ! … Въ немъ еще кое-гдѣ бродятъ призраки … Тѣни прошлаго … Ихъ мало … Этого прошлаго, какъ огня боятся … Его — не было. Понимаете, ни Николая Второго, ни Александровъ, ни Екатерины какъ бы не существовало. Они только Петра I кое какъ допускаютъ. Они его революцiонеромъ считаютъ, тоже въ родѣ какъ бы большевикомъ. А впрочемъ вообще то у нихъ исторiя съ «октября» начинается. «Рысыфысыры», а потомъ эти самые совѣты. Больше ничего. Какъ поется у насъ: — «во и во, ну и больше ничево» … Такъ имъ старики то эти самые вотъ какъ еще опасны. Они помнятъ, а помнить теперь запрещено. У насъ — молодежь. Она ничего не знаетъ, ничего не видала. Тѣ, кому было три года, когда пришла эта самая совѣтская власть. Вотъ эти то и есть самые ихъ горячiе поклонники. Что они видали? Они, какъ прозрѣли — увидали себя въ совѣтской школѣ второй ступени, Они учились въ холодныхъ классахъ, гдѣ замерзали чернила, учились безъ пособiй, учебниковъ, безъ тетрадей, часто безъ карандашей. Въ молодые годы я бывалъ въ Китаѣ. Я видалъ тамъ такiя же школы. Голодные китайчата въ холодной фанзѣ хоромъ повторяли за учителемъ какiя то фразы … Такъ вотъ тогда это въ Китаѣ было нормально и никого не удивляло. Здѣсь это удивляетъ только насъ, старыхъ людей, — молодымъ это такъ же нормально, какъ китайцамъ нормальной казалась ихъ холодная школа. Потомъ Вуз'ы … Голодное и холодное существованiе въ уплотненныхъ квартирахъ, или еще того хуже въ общежитiяхъ. Это, гражданинъ, каторга. Принудительно жить въ тѣснотѣ, валяться на однихъ постеляхъ съ людьми, съ которыми ничего общаго не имѣешь — это же, повторяю, самая жестокая каторга. Притомъ самая лютая классовая ненависть между ними. Молодые люди и дѣвушки живутъ вмѣстѣ, любовь, ревность, страсть выкинуты изъ ихъ обихода — буржуазные предразсудки! … Одинъ «актъ», или, какъ съ жестокимъ остроумiемъ, съ каторжнымъ остроумiемъ, сказалъ нашъ совѣтскiй писатель: — «стаканъ воды» … Адъ!

— Какъ должны въ этомъ аду ненавидѣть большевиковъ, — сказалъ тихимъ голосомъ Нордековъ.

— Вы думаете? — незнакомецъ прищурилъ глаза и острымъ, непрiятнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Нордекова. — У васъ сигареты навѣрно имѣются? … Поди еще и съ заграничнымъ табачкомъ … Угостите по прiятельски. А то мнѣ эти наши «Тракторы», «Совѣты» да «Пушки» 25 штукъ — сорокъ копѣекъ до тошноты надоѣли. Только горло дерутъ … А когда то славились табакомъ, между прочимъ … Богдановскiя, Месаксуди … Да было! Было же!

Онъ долго и со вкусомъ раскуривалъ предложенную Нордековымъ папиросу, потомъ продолжалъ съ жуткимъ спокойствiемъ, такъ не отвѣчавшимъ смыслу его рѣчи.

— Ненавидятъ всякую власть. И чѣмъ благороднѣе, выше, доступнѣе, скажемъ — красивѣе она, — тѣмъ болѣе лютой ненавистью ее ненавидятъ. Нашего прекраснаго Государя Императора, которому клялись въ «безпредѣльной преданности», котораго «обожали» — умѣли еще и какъ! ненавидѣть … Охотились за нимъ.

— Особые люди. He тѣ, кто обожалъ его.

— Нѣтъ, гражданинъ, тѣ же самые люди. Потому что онъ — власть! Потому что онъ — Государь … Вотъ поэтому онъ слишкомъ двѣсти лѣтъ взятъ подъ подозрѣнiе и облѣпленъ самою гнусною клеветой … Что, — вскрикнулъ незнакомецъ, — точно боялся, что Нордековъ возразитъ ему, — неправда?! … Кто всякiя гнусности писалъ и съ кафедры говорилъ про Домъ Романовыхъ? … Профессора, историки, публицисты, адвокаты … Эти «безпредѣльно преданные» благоговѣли передъ Герценомъ, Крапоткинымъ, Чернышевскимъ … Самые лучшiе наши поэты и писатели не прочь были изъ подъ полы написать гадкiе стишки, сказать гнусность! … А вѣдь ядъ то ея остается. Сто съ лишнимъ лѣтъ благоговѣли передъ мужикомъ, ходили въ народъ … На демократiю молились. Соцiализмомъ смѣнили христiанство. Вспахали и удобрили ниву и бросили въ нее сѣмена. Теперь — собирайте урожай … Наша молодежь свою совѣтскую власть обожаетъ. Тоже — «безпредѣльно ей предана». Молодежь воспитана въ слѣпотѣ и она слѣпа. Что говорить слѣпорожденному о красотѣ природы и объ игрѣ красокъ на солнечномъ лучѣ — онъ не пойметъ вашихъ восторговъ …

Незнакомецъ притушилъ папиросу о гранитный парапетъ набережной и послѣ нѣкотораго молчанiя тихо и очень сердечно сказалъ:

— Вы присланы, чтобы поднять здѣсь возстанiе … Вывести народъ на улицу …

Нордековъ не отвѣчалъ.

— Я понимаю ваше молчанiе … Цѣню его … И крестъ Братскiй вы на мнѣ видали … За этотъ крестъ, если найдутъ — разстрѣливаютъ … И отрѣзокъ карты я вамъ предъявилъ и все со мною вышло, какъ вамъ сказали тамъ, гдѣ дали явку на меня, а вы все не вѣрите. Правильно … Что жъ и я бы такъ же поступилъ … Здѣсь самому себѣ иной разъ не вѣришь … А вдругъ встанешь, да и пойдешь самъ на себя доносить, потому что надоѣстъ скрываться.

— Нѣтъ, помилуйте … Отчего же, — какъ то смущенно заговорилъ Нордековъ. — Но, согласитесь, вашъ вопросъ … Здѣсь … Меня прямо огорошилъ …

— Ахъ да … Мильтонъ недалеко … И Гороховая, не за горами … А гдѣ же говорить то? … Возстанiе? … Вы хотите заставить потечь рѣку снова по тому же руслу. Студенты, массовки … Рабочiе, митинги! … Армiя, безпорядки … И надъ всѣмъ, какъ руководитель — интеллигенцiя! … Либералы, народовольцы, нигилисты, соцiалисты, большевики! … Н-да … Задача. Прежде всего интеллигенцiи — нѣтъ … Была, да вся вышла. Выведена въ расходъ … Съ «бѣлой» армiей ушла заграницу, убита, забита, загнана въ тартарары. А кто остался изъ этихъ «соцiалистовъ», пошелъ съ ними. И какъ было ему не пойдти? Онъ воспитывался въ ненависти и презрѣнiи къ религiи — большевики ему дали воинствующее безбожiе. Онъ ненавидѣлъ Императорскую власть — ему преподнесли такую ненависть, какая ему и не снилась въ самыя злыя минуты его жизни. Онъ презиралъ и не любилъ Россiю, ну такъ вотъ ея нѣтъ, вы понимаете, это выдумать надо: — нѣтъ Россiи! … Слышите, ни Россiи, ни Русскихъ нѣтъ, есть — Совѣты и есть совѣтскiе … Какъ же этимъ то такую власть не обожать? У насъ не только совѣтскiй патрiотизмъ, у насъ самый махровый совѣтскiй шовинизмъ …

— А кровь? … Какъ же они, въ большинствѣ Толстовцы и непротивленцы, переварили всю большевицкую кровь, — сказалъ съ убѣдительною силою Нордековъ.

— Ахъ, кровь?… Но ему давно вдолбили въ голову, что при Царскомъ правительствѣ въ сто разъ было больше крови, разстрѣловъ, пытокъ, казней и мученiй, въ сто разъ больше крови лилось. Открыли архивы и доказали, понимаете, доказали, что это такъ … He забудьте, что тутъ такая ложь, такая клевета, какой и самъ чортъ не придумаетъ. И голодъ и нищета при «Царизмѣ«были въ сто разъ хуже! … Попробуйте сказать, что это неправда. Кто скажетъ? … Все боится, все «безпредѣльно предано» … Въ прежнее время все начиналось со студента. Кажется это въ «Бѣсахъ» я читалъ, какъ «отъ Москвы и до Ташкента вся Россiя ждетъ студента». Вы были студентомъ?

— He имѣлъ такой чести.

— Значитъ изъ юнкеровъ, военщина … Ну, можетъ быть, слыхали и вы. Тогда … Землячества и сходки … Стаканы съ чаемъ и съ пивомъ. Стриженыя курсистки, теперь этимъ не удивишь никого, а тогда стриженая дѣвка была пугало … И пѣсни … Чего чего только не пѣли мы. И «Дубинушку», и «Солнце всходитъ и заходитъ», «Нагаечку», «Варшавянку» и про Байкалъ и этотъ самый «Интернацiоналъ», будь онъ трижды проклятъ, орали съ дикимъ восторгомъ. «Вставай проклятьемъ заклеймленный» … Въ облакахъ сквернаго табачнаго дыма, въ запахѣ пива и водки и это звучало прямо великолѣпно. И представьте ни мало не боялись дворниковъ, и «шпиковъ». Mope по колѣно … Устраивали сходки въ стѣнахъ самого университета. Университетъ автономенъ! Подъ прикрытiемъ ректоровъ, профессоровъ и декановъ разводили такую революцiю, что дальше идти некуда … И уже развѣ слишкомъ разоремся: — «долой самодержавiе», придетъ полицiя и мирно заберетъ всѣхъ въ манежъ для разборки … Ну вышлютъ кого въ мѣста не столь отдаленныя, такъ вѣдь за то — какiе герои! … Вотъ эти то студенты, наэлектризованные сходками, массовками, рѣчами и пѣснями шли на фабрики и вели рабочiя толпы на улицы … Такъ вотъ этого студента больше нѣтъ. Который былъ, того угробили. Вмѣсто него — Вуз'овецъ …

Нордековъ слушалъ и думалъ, что все это онъ зналъ и раньше изъ лекцiй Ястребова и Субботина, все это онъ читалъ и въ эмигрантскихъ газетахъ, но какъ то совсѣмъ это по иному звучало здѣсь, на набережной Невы, когда только что онъ своими глазами видалъ и говорилъ съ этимъ самымъ Вуз'овцемъ. Все было значительнѣе и грознѣе. Онъ волновался предстоящей ему задачей, онъ не зналъ, какъ ему къ ней приступить, онъ ожидалъ, что тотъ, кто долженъ посвятить его въ работу его ободритъ, а онъ, вонъ какiя рѣчи заговорилъ!

Незнакомецъ продолжалъ, понизивъ голосъ.

— Вотъ мы съ вами, по костюму и по всему, — ну пролетарiи, а, можетъ быть, просто лишенцы какiе нибудь, чтобы поговорить должны сидѣть на вольномъ воздухѣ, ибо въ домахъ стѣны слышатъ и стѣны доносятъ, а какъ же хотите, чтобы они то собрали такую массовку, такую сходку, какiя собирались при «проклятомъ Царизмѣ«подъ жесточайшимъ полицейскимъ гне-томъ? И мы говоримъ съ вами и боимся, боимся, боимся, а вдругъ какой нибудь проклятый ершъ въ Невѣ да слушаетъ наши заговорныя рѣчи и поплыветъ и донесетъ. Такъ какъ же вы хотите, чтобы совѣтскiй то Вуз'овецъ устроилъ собесѣдованiе, ну хоть съ вами? … Гдѣ? …

На совѣтской уплотненной квартирѣ, гдѣ сидятъ такiе «хамусъ вульгарисъ», при которыхъ ни о чемъ говорить кельзя? … Соберите теперешнихъ студентовъ, да никто и рта при нихъ не откроетъ, ибо никто не знаетъ, который изъ товарищей служитъ «сексотомъ» у Гепеу. Какъ бы настроите толпу пѣснями, когда мы и пѣсень то никакихъ не знаемъ? Не «Боже Царя храни» намъ пѣть? … Надо еще эти то свои героическiя, душу поднимающiя пѣсни создать.

— А частушки? — сказалъ Нордековъ, — въ нихъ такъ много иронiи и насмѣшки надъ большевиками.

— Да иронiи и насмѣшки, только больше надъ самими собою, чѣмъ надъ большевиками. И плаксивости русской въ нихъ тоже не мало. Самый задоръ то ихъ какой то жалующiйся … Нѣтъ, не это намъ надо. Нужна пѣсня героическая, чтобы сама на бой толкала, чтобы на улицу звала, чтобы въ ней и барабанный бой и звуки трубъ слышались, такой пѣсни нѣтъ у насъ … Не поютъ, да и не смѣютъ пѣть. Ну, скажемъ, и соберутся наши вузовцы, такъ они то несчастные никогда не знаютъ кто донесетъ, но всегда знаютъ, что кто-то донесетъ навѣрно. Не запоешь при такихъ условiяхъ героической пѣсни. Хожденiе въ народъ? … Да, пойди, — угробятъ за милую душу … Повсюду комсомольцы, повсюду сель-коры — безъ лести преданные оффицiальные доносчики … Нѣтъ не разсчитывайте на нынѣшняго студента. Не негодуйте на него, что онъ не бунтуетъ.

Онъ не виноватъ. Онъ воспитанъ въ «китайской» холодной школѣ, затвердилъ Ленинизмъ и въ Ленинизмѣ этомъ вся его религiя. Онъ тупъ и необразованъ. Мертвой хваткой хватился онъ за скудную науку, которую ему преподносятъ замерзающiе профессора, дрожащiе за свою шкуру и съ упорствомъ тупицы лѣзетъ въ люди. Старается стать «выдвиженцемъ». Звѣринымъ инстинктомъ понимаетъ онъ, что знанiя его ничтожны, что онъ дуракъ и невѣжда и что дорога ему открыта только при совѣтской власти. Только при ней подхалимствомъ и доносами можетъ онъ и со своимъ скуднымъ багажомъ чего то достигнуть. Онъ понимаетъ, что всяческiе «уклоны» вредны и опасны, надо быть стопроцентнымъ коммунистомъ и тогда: — качай! валяй! … Такъ, какъ же заставите вы Вузовца кричать: — «долой совѣтскую власть». Она для него все. Въ ней его карьера, его будущее … А что касается до чувства справедливости, свойственнаго молодежи, ахъ, оставьте, пожалуйста, давно это стало буржуазнымъ предразсудкомъ. Можетъ быть, въ какой нибудь другой молодежи оно и есть, у насъ — «ударники» — то есть безъ лести преданные совѣтской власти, вотъ кто царитъ надъ умами …

Незнакомецъ поежился плечами, протянулъ руку, прося у Нордекова папироску и, закуривая ее, сказалъ.

— Знаете что … Мы что то все сидимъ на одномъ мѣстѣ и бесѣда наша подозрительно долга. Мильтонъ второй разъ идетъ мимо насъ. Простимся безъ лапанiя, это здѣсь не принято и разойдемся. Пройдемте въ «садъ трудящихся» … Чувствуете всю глубину чисто Уэлльсовской сентиментальной пошлости названiй нашихъ: «садъ трудящихся» — улица «красныхъ зорь», а, каково! Пошлѣе ничего не придумаешь, а нашимъ швейкамъ и пишмашкамъ очень даже нравится. Какъ же хотите вы повернуть опять къ старому Державному Санктъ-Петербургу, къ блистательному Граду святого Петра, къ временамъ Екатерины, Александровъ и Николаевъ, къ Растрелли и Воронихинымъ, къ Эрмитажамъ и Этюпамъ … Это уже Ленинградъ — и навсегда … Итакъ въ «саду трудящихся» вы найдете меня у памятника Пржевальскому, знаете, гдѣ у гранитной скалы лежитъ навьюченныйверблюдъ, а наверху генеральскiй бюстъ генеральской работы генерала Бильдерлинга … Ну-съ … Съ коммунистическимъ привѣтомъ! … Пока! …

Незнакомецъ всталъ и пошелъ, широко разворачивая носки своихъ старыхъ кожаныхъ туфель и чуть раскачиваясь. Онъ шелъ самой безпечной походкой. На всей его фигурѣ было написано, что ему самъ чортъ не братъ и что онъ въ этомъ самомъ Ленинградѣ подлѣ мильтоновъ и чекистовъ чувствуетъ себя прекрасно. Нордековъ подождалъ немного и, перейдя набережную, вошелъ въ Александровскiй садъ.

XIV

Какъ все здѣсь напомнило ему его дѣтство! Такъ же какъ и тогда плѣнительный ароматъ кустовъ, скошенной травы и цвѣтовъ, свѣжесть испаряющейся росы, запахъ старыхъ цвѣтущихъ липъ встрѣтилъ Нордекова въ «саду трудящихся». За рѣшеткой и густою зарослью кустовъ звонили трамваи, изрѣдка, дребезжа разбитыми рессорами, проносился автомобиль такси, и издалека, съ площади грубымъ нечеловѣческимъ голосомъ объявлялъ что то громкоговоритель … Гуляющихъ было мало. Часъ былъ обѣденный. Только дѣти играли недалеко отъ памятника. Надъ кустами въ просвѣтѣ площади высились купола Исаакiевскаго собора. Ихъ тусклое, облѣзлое золото такъ много говорило сердцу Hopдекова.

Незнакомецъ издали увидалъ Нордекова. Онъ всталъ со скамьи, гдѣ усѣлся въ ожиданiи, пошелъ навстрѣчу полковнику, взялъ его подъ руку и зашепталъ на ухо:

— Надо отдать справедливость, васъ тамъ удивительно одѣли и загримировали. Васъ выдаютъ только глаза.

— А что въ нихъ? — не безъ тревоги спросилъ Нордековъ.

— Очень они у васъ живые и въ тоже время спо койные. Тутъ или мертвые, какъ у уснувшей рыбы, или горящiе сумасшедшимъ огнемъ, полные революцiоннаго пафоса. Середины и, главное, спокойствiя нѣтъ. Или комсомольскiй сумасшедшiй экстазъ и восторгъ, или унылая голодная напряженность безпартiйнаго. Сядемъ здѣсь … Какая тишина! … Никого кругомъ. Развѣ только воробьи донесутъ на насъ … He безпокойтесь и они съумѣютъ это сдѣлать … Вотъ эта то тишина и кажущееся безлюдье и обманываютъ иностранныхъ посѣтителеи Ленинграда. Отсюда и идетъ легенда о мертвомъ и пустомъ Петербургѣ … Ничего не пустой … Жизнь бьется и клокочетъ въ немъ. He та, конечно, жизнь, къ какой мы съ вами привыкли … Жизнь молодая … Людей страшно сказать: будущаго! … Этихъ свѣтлыхъ строителей райской жизни, какая настанетъ, когда удастся «пятилѣтка». Случалось вамъ бывать раннею весною въ запущенномъ лѣсу? Оранжевые папоротники покрыли его. Все мертво подъ ними. Ихъ переплетъ сломанныхъ вѣтвей и старыхъ почернѣвшихъ листьевъ, кажется, все заглушилъ. И ничего здѣсь не будетъ больше во вѣки вѣковъ. А зайдите черезъ нѣсколько дней. Какая буйная, густая поросль новыхъ побѣговъ вытѣснила стариковъ. Все кругомъ зелено и лишь кое гдѣ на самой землѣ вы можете найти черные остатки прошлогоднихъ папоротниковъ. Смерти въ природѣ нѣтъ — есть вѣчное торжество и побѣда жизни надъ смертью, «аще не умретъ — не оживетъ». Жизнь торжествуетъ черезъ смерть и черезъ убiйство. Стараго рабочаго, что съ тоскою въ сердцѣ ждалъ, какъ и чему его научитъ студентъ вы не найдете на заводахъ. Новый никого не станетъ слушать. Онъ объѣлся «политграмотой» и у него нѣтъ охоты слушать чьихъ бы то ни было рѣчей. Да и зачѣмъ? Теперь самое разрѣшенное и есть самое запрещенное. Смачная ругань противъ Бога и религiи, порнографiя ничѣмъ не прикрытая — вотъ что дала ему власть … И … спортъ … Есть отъ чего съ ума спятить. Глаза на лобъ лѣзутъ отъ всей этой жизни, гдѣ нѣтъ ни минуты покоя.

— Но онъ рабъ.

— Какъ сказать … Да, конечно, больше чѣмъ рабъ. Ho онъ этого не понимаетъ. Ему некогда надъ этимъ задуматься. Напротивъ онъ опьяненъ свободой. Это не парадоксъ … Непрерывка … Пятидневка … Онъ строитель «пятилѣтки». Поэты въ его честь слагаютъ стихи, такiе сумасшедшiе, что и понять ихъ нельзя. Ясно одно: — въ его честь. Онъ герой. Онъ хозяинъ. Лесть … Ахъ чего только не сдѣлаетъ лесть. Да еще на такiя свѣжiя нетронутыя дрожжи … Посмотрите, что дѣлается лѣтомъ на пригороднихъ дорогахъ, и не въ праздникъ, праздниковъ нѣтъ, а благодаря пятидневкамъ и непрерывкамь каждый день! Толпа, давка. Все стремится за городъ, какъ бывало мы, Петербуржцы, говорили:-«ins grüne».

Парки и сады, дворцы и затѣи Петергофа, «Детскаго» села, Стрѣльны, Оранiенбаума, Гатчины открыты для этой шумной толпы. Все больше молодежь, ничего не знающая, ничего не видавшая. Она врывается въ Императорскiя спальни, въ молельни, пялитъ глаза на семейныя, намоленныя иконы и слушаетъ объясненiя. Ей говорятъ:

— «васъ никогда и близко сюда не пускали. Тутъ стояли часовые, стража, васъ какъ собакъ шелудивыхъ гоняли отсюда — теперь это ваше — народное, потому что народъ взялъ въ свои руки власть, потому что вы и есть власть». «На этомъ столѣ такой то Императоръ подписалъ такiе то смертные приговоры. Здѣсь пытали декабристовъ, здѣсь мучили Русскiй народъ». И толпа вѣритъ, ибо что она знаетъ? Въ паркахъ на зеленыхъ газонахъ развеселая «пьянка». На берегу залива полно голыхъ тѣлъ. Мужчины и женщины купаются въ перемежку. «Долой стыдъ»! … To, что раньше блудливо подглядывали въ щели женскихъ купалень — открыто теперь для общаго обозрѣнiя. Какiя словечки, какiя соленыя шутки, какiе шлепки по голому тѣлу, какой звѣриный хохотъ вы услышите здѣсь! Какiе поцѣлуи! … He хватаетъ кустовъ укрывать то, что должно быть укрыто. Звѣриный бытъ, звѣриная жизнь, но и звѣриная тоже радость … Уханье, визгъ, вопли, крики, пьяная ругань — ничего святого, ничего чистаго — подлинный адъ … А нравится … Свобода! … Повсюду устроены стадiоны, физ-культура процвѣтаетъ. Рабочихъ обучаютъ гимнастикѣ, легкой атлетикѣ, молодежь увлечена фут-боломъ. Устраиваютъ матчи и состязанiя. И, если это въ солнечный день, — подлинное счастье у этихъ людей. Имь сказано — и они этому крѣпко повѣрили — придетъ другая власть, она все это отъ нихъ отберетъ … Рабскiй трудъ … но и какой скверный, съ постоянными прогулами, со штрафными листами и съ такою небрежностью во всемъ, что иностранные инженеры только руками разводятъ. Наше былое «кое какъ» возведено теперь въ кубъ что ли? … И тутъ же поощренiя, красныя знамена, ордена имени Ленина — это не медали съ Царскимъ портретомъ — это дается всѣмъ, коллективу, это празднуется и это цѣнится … Пишутъ въ газетахъ, восхваляютъ въ стихахъ. Мы когда то смѣялись надъ Третьяковскимъ — «придворныи пiита». Теперь Демьяны Бѣдные, Маяковскiе, Есенины, и прочая полуграмотная дрянь льстятъ, какъ никакой придворный льстець и льстить то не посмѣлъ бы — народъ все сожретъ!.. Такъ чѣмъ же, какими посулами вы свернете рабочаго отъ такой жизни? Европейская, а болѣе того, христiанская мораль съ ея воздержанiемъ и постами покажется ему самыми тяжкими цѣпями. Совѣсть? … Да онъ выросъ безъ совѣсти. Да, бываетъ … Находитъ иногда раздумье, сомнѣнiе, больше на дѣвушекъ … И стрѣляются и топятся и вѣшаются отъ тоски лютой. Ихъ не жалѣютъ. Самоубiйство не въ фаворѣ. Оно показываетъ слабость духа, а новый человѣкъ долженъ быть силенъ. Самоубiйцъ презираютъ. Жизнь молодежи несется какою то бѣшеною сарабандой. Только поспѣвай. Всегда на людяхъ. Все общественное, вездѣ толпа. Въ столовыхъ, въ уборныхъ, всюду стадомъ, всюду вмѣстѣ. Никогда наединѣ. И вездѣ доносчики. На заводѣ, на службѣ, въ комиссарiатѣ, въ очередяхъ у лавки, на партiйномъ собранiи, въ народномъ университетѣ, въ танцулькѣ, на спортивной площадкѣ, въ киношкѣ, въ театрѣ, въ бардакѣ … Вездѣ толпа … Подлинно пиръ Валтасара!

— Какой тамъ пиръ, — вставилъ Нордековъ. — Голодные люди.

— Они къ этому привыкли. Врачи ихъ убѣдили, что ѣсть много вредно. И нашимъ, какъ китайцамъ — щепотка риса и довольно. Голодный паекъ. Они вѣдь съ дѣтства ничего другого и не видали, такъ что имъ! Это мы обѣдъ менѣе чѣмъ изъ трехъ блюдъ и въ обѣдь не считаемъ. Имъ съ утра и до вечера твердятъ о лютомъ голодѣ заграницей.

— Ну ужъ! …

— Подите вы, такъ увѣрили. Всѣ думаютъ, что провизію и заграницей получаютъ по квиткамъ, вездѣ пухнутъ отъ голода.

— Полноте, какъ можно этому повѣрить?

— Я старый уже человѣкъ и въ свое время живавшiй заграницей, а, порою, и я колеблюсь. Всѣ уши намъ этимъ прожужжали … Нѣтъ, бросьте, рабочаго вы никакъ не свернете … «Наша власть» — затвердилъ это и знать ничего не хочетъ. Вѣритъ въ пятилѣтку и въ грядущiй рай. Оыъ вѣритъ въ то, что Совѣты покорятъ весь мiръ, что вездѣ будетъ третiй интернацiоналъ. Это религiя и какая сильная! … Онъ готовъ и на войну за это … Однако, знаете что, перемѣстимтесь опять, a то и правда воробьи на насъ донесутъ … Вы Петроградъ хорошо знаете?

— Прекрасно … Я въ немъ родился и выросъ. Да и служилъ почти всегда въ немъ.

— Ну многаго теперь и не узнаете. Одно разрушено, другое настроено. Одни прекрасные памятники сняты, другiе омерзительные наставлены. Стало больше садовъ. Цвѣтниками пустыри позасадили, дѣтскихъ площадокъ понадѣлали. Въ носъ, знаете, шибаетъ — вотъ она, смотрите, какая у насъ культура … Любимое слово, между прочимъ, у нашихъ дикарей. Водопроводы не дѣйствуютъ, на дворъ за нуждою бѣгаютъ, какъ при царѣ Горохѣ, электричество то и дѣло пошаливаетъ, а левкоевъ и флоксовъ ка пустопорожнихъ мѣстахъ понатыкали и рады, какъ дѣти … Какъ дикари … Нѣтъ … какъ сумасшедшiе. Итакъ черезъ полчаса на «полѣ жертвъ революцiи». Тоже названьице! … У могилы борцовъ революцiи, гдѣ пока тихо обваливается каменная краденая ограда, созданная по проекту архитектора Руднева и гдѣ закопаны, не хочу сказать погребены, — Володарскiй, Урицкiй, Нахимсонъ, Сиверсъ, Толмачевъ, финскiе коммунисты и прочiе красавцы, да то быдло, которое создавало «февраль» и «октябрь» … Тамъ меня и ищите … Съ товарищескимъ привѣтомъ! … Пока! …

На этотъ разъ незнакомецъ пожалъ и даже потрясъ руку Нордекову и тою же нахоженною развалистою походкою пошелъ черезъ садъ къ Невскому проспекту.

XV

Нордековъ не узналъ Марсова поля. Оно слилось съ Лѣтнимъ и Михайловскимъ садами и стало громаднымъ паркомъ, полнымъ лужаекъ, кустовъ и цвѣточныхъ клумбъ. Здѣсь шумъ города былъ не такъ слышенъ и воробьи верещащими стаями переносились съ мѣста на мѣсто. Воздухъ былъ нѣженъ и прохладенъ. Съ Невы несло водянымъ запахомъ. На травѣ тутъ и тамъ лежали отдыхающiя парочки.

Со стороны Лѣтняго сада доносились мѣрные крики гимнастическихъ командъ. Нордековъ сейчасъ же отыскалъ памятникъ. Его закладка была еще при немъ. Это Временное Правительство канонизировало бунтовщиковъ и погребло ихъ въ красныхъ гробахъ на Марсовомъ полѣ.

Незнакомецъ ходилъ, осматривая рѣшетку.

— А, наконецъ, вы, — онъ увлекъ Нордекова къ Лѣтнему саду.

— Знаете, что то много тутъ всякой публики шатается. Пойдемте къ Фонтанкѣ. Тамъ всегда какъ то меньше народа бываетъ.

— Что это тамъ за крики? — спросилъ Нордековъ.

— Физ-культурники упражняются. Вы покидали Петербургъ, когда спортомъ занимались аристократическiя 6арышни, да немного офицеры … Теперь весь «молоднякъ» зараженъ спортомъ. Въ каждомъ городскомъ районѣ свои кружки физ-культуры при предпрiятiяхъ и учрежденiяхъ. Казалось бы что общаго между спортомъ и Акушерскимъ техникумомъ, или Госметографiей, или Глухонѣмыми, а вотъ у каждаго есть свой кружокъ спорта. Каждая фабрика, школа, большой магазинъ, типографiя заняты спортомъ. Какихъ только клубовъ у насъ нѣтъ! Авто-мото-вело клубъ, Горно лыжный клубъ на Парголовскихъ высотахъ, четыре гребныхъ клуба, два парусныхъ, теннисъ, шахматы — и все для всѣхъ, конечно, для партiйцевъ прежде всего. Видите, какiя достиженiя! Есть отъ чего мозгамъ на бекрень свернуться … У насъ и говорятъ: — «безъ Бога, безъ Царя и безъ Россiи куда веселѣе живется» … Такъ вотъ какъ … Ну что же продолжимъ. Я имѣю приказъ информировать васъ о всемъ … Мнѣ сказали, что у васъ, у эмиграцiи, большiя надежды на красную армiю. Вы какъ то не можете повѣрить, что красная армiя не Русская армiя, что она не наслѣдница славы и доблести Русской Императорской армiи? … He такъ ли? …

— Да, это такъ. Мы, старые Русскiе офицеры, знающiе и любящiе Русскую армiю и Русскаго солдата, не можемъ понять, какъ это такъ, чтобы Русскiе люди не желали имѣть прежней побѣдоносной Христолюбивой армiи.

— Такъ такъ … Когда то и я отбывалъ воинскую повинность и былъ вотъ въ этихъ самыхъ Павловскихъ казармахъ, что называется — вольноперомъ. Видалъ я тогдашнихъ новобранцевъ. Новобранецъ Императорской армiи приходилъ изъ богобоязненной семьи. Онъ боялся военной службы. Приступалъ онъ къ ней съ молитвой. Сколько, бывало, свѣчей наставятъ новобранцы передъ ротнымъ образомъ, сколько поклоновъ отобьютъ. Новобранецъ не терялъ связи съ семьею и домомъ. Письма изъ дома — радость. Побывка домой — мечта. Въ казармѣ его встрѣчалъ окрикъ. Онъ сразу сжимался отъ внѣшней дисциплины. Отданiе чести, отвѣты на привѣтствiе, чистота тѣла и одежды … ну тамъ еще барабанъ и учебный шагъ. Въ старой армiи умѣли муштровать и дѣлать солдата. И вездѣ грезится кулакъ … He сладкая, знаете, греза.

— Въ нашей армiи не били.

— Офицеры, да, можетъ быть … Вѣрнѣе — переставали бить. Но унтеръ-офицеры? … Во всякомъ случаѣ грозили побить. «Я тебя подъ арестомъ сгною» … «Я тебѣ морду набью, будешь помнить» … Вѣдь такъ? …

Нордековъ промолчалъ.

— Да не въ этомъ дѣло. Въ старой нашей армiи, при всемъ казарменномъ утѣсненiи и угнетенiи была — свобода … Были дни и часы, когда въ казармы безпрепятственно допускались посѣтители. Они садились на койки и что говорили они, что дѣлали, что приносили, никому до этого не было дѣла. Въ нашей старой казармѣ была — деликатность. Солдаты ходили въ отпускъ. Больше въ Апраксинъ дворъ за покупками, но за ними никто не слѣдовалъ по пятамъ и никто не слѣдилъ … Была, значитъ, возможность пропаганды въ войскахъ, и пропаганда шла. Теперь совсѣмъ другое. Красноармеецъ приходитъ изъ разрушенной семьи, съ поколебленнымъ родительскимъ авторитетомъ. Въ Бога онь не вѣритъ. Онъ еще въ деревнѣ побывалъ и въ безбожникахъ и въ комсомолѣ, ему на все плевать. Онъ никого и ничего не боится. Для него авторитетовъ нѣтъ. Голодный, оборванный, босой, шапка на затылокъ, въ глазахъ заячiй страхъ и наглость безъ мѣры — вотъ современный красный новобранецъ. Онъ повидалъ Все-воен-обучъ еще въ деревнѣ и военной службы онъ не боится. Его одѣнутъ, не Богъ вѣсть какъ, много хуже, чѣмъ одѣвали въ Императорской армiи, но много лучше, чѣмъ одѣта толпа. Да вѣдь нашего то, стараго, онъ ничего не видалъ. У него сравненiе только съ окружающимъ и это сравненiе ему говоритъ, что онъ прекрасно одѣтъ и ѣстъ такъ, какъ рядовому обывателю и не снится. Онъ зараженъ стремленiемъ воевать. «Даешь Варшаву»! … «Даешь Парижъ»! Отъ Варшавы то они драпали въ два счета, да вѣдь этого имъ не говоряiтъ. Въ нихъ насаждаютъ красноармейскiй шовинизмъ. И этотъ шовинизмъ и вы въ своихъ эмигрантскихъ газетахъ поддерживаете. Красная армiя первая въ мiрѣ! …

Незнакомецъ сплюнулъ на сторону и послѣ короткаго молчанiя какимъ то рывкомъ кинулъ:

— Ни черта она не стоитъ ихъ красная армiя. Дер(ь)мо, какъ и вся совѣтская страна. Ложь и обманъ. Пусканiе пыли въ глаза и юнкерское фанфаронство.

Онъ окончательно замолчалъ, и Нордекову пришлось напомнить ему, что онъ говорилъ о красной армiи.

— Да такъ вотъ … Учоба не трудная … Внѣшность на второмъ планѣ. За всякое старанiе — поощренiе, за всякую провинность наказанiе. Онъ наружно совершенно свободенъ. Внѣ службы, гуляй гдѣ хочешь — запрета никуда нѣтъ. Но онъ никогда ни на одну минуту не бываетъ одинъ. Въ танцульку гурьбой, въ кинематографъ толпой, въ публичный домъ и то всѣ вмѣстѣ. Не только слова, но самыя его мысли извѣстны товарищамъ. Вездѣ есть невидимая коммунистическая ячейка безъ лести преданныхъ совѣтамъ людей, готовыхъ доносить. Какъ поведете вы при такихъ условiяхъ пропаганду? … Черезъ само начальство? Но, начальство изъ бывшихъ Царскихъ офицеровъ спитъ въ землѣ сырой.

Разстрѣляно, выгнано со службы, лишено всѣхъ правъ и сгноено голодомъ и холодомъ. Остались тѣ, кто повѣрилъ въ цѣлесообразность такого строя, кто заразился сумасшедшимъ пафосомъ большевизма и служитъ на совѣсть, да еще тѣ, кто навѣки такъ запуганъ, что и головы поднять не смѣетъ. Крѣпость неприступная наша красная армiя. Подойдите заговорить къ одному — васъ обступитъ пять, десять товарищей, положатъ руки на плечи, приблизятъ уши, уставятъ на васъ не былые телячьи глаза старыхъ новобранцевъ, а умные, наглые, хулигански смѣлые глаза … Что у нихъ на душѣ? Кто свой, кто коммунистъ? … Мнѣ пришлось въ прошломъ году быть по служебнымъ дѣламъ на Румынской границѣ. Надо быть такому грѣху, что у рvмынъ, по ту сторону Днѣстра, стоялъ на охранѣ гусарскiй полкъ Императора Николая II. У нихъ вензеля на погонахъ. Надо было видѣть, какая ярость охватывала нашихъ красныхъ пограничниковъ, когда они увидятъ этихъ солдатъ… Злобный фоксъ на кошку такъ свирѣпѣетъ, какъ свирѣпѣли они. Кулаками машутъ, ревутъ по звѣриному, кроютъ такими словами, что удивляешься, какъ воздухъ выноситъ такую ругань. Орутъ: — «погодите, дайте намъ только до васъ дорваться, въ клочья васъ порвемъ … Мы вамъ эти вензеля каленымъ желѣзомъ на причинномъ мѣстѣ выжжемъ» … За что? … Откуда такая ненависть? … Молодые вѣдь все парни, изъ деревни. Когда убили Государя имъ было шесть, семь лѣтъ … Что могли они знать о немъ? … Да все оттуда же — изъ этого сумасшедшаго дома, гдѣ непрерывно, слышите, непрерывно, въ школѣ, въ клубѣ, въ избѣ читальнѣ, въ казармѣ, на урокѣ полит-грамоты, въ постели съ совѣтской дѣвкой это внушаютъ. Старыя книги отобраны, сожжены или хранятся за семью замками для посвященныхъ … Какъ? … Съ чѣмъ? … вы придете въ красноармейскую казарму … Нѣтъ … Невозможное дѣло …

Были попытки и всѣ плачевно кончались.

Они шли медленно по тѣнистой аллеѣ. Влѣво были темныя воды Фонтанки. Нордековъ забывалъ свой костюмъ, старался не глядѣть на незнакомца, не слушать и не вѣрить его безнадежнымъ словамъ. Картины прошлаго вставали передъ нимъ. Ужели все это навсегда ушло? … Ужели это никогда не вернется? …

Низкiе двухъэтажные дома училища правовѣдѣнiя и Педагогическаго музея тянулись на противоположной сторонѣ … Тамъ, вдоль набережной, стояли ломовыя койки, запряженныя крупными битюгами. Слышалось звонкое щелканье бросаемыхъ швырковыхъ дровъ. Такъ было при Петрѣ, при Екатеринѣ, при Александрѣ I, такъ было въ дни его дѣтства, такъ есть и теперь … Почему же такъ страшенъ разсказъ незнакомца …

— Прежде, — тихо, понизивъ голосъ почти до шопота, продолжалъ незнакомецъ, — опорой Русскаго быта была Русская женщина. Она строила семью. Няня … Довѣренная горничная-наперсница — помните Лиза у Софьи Фамусовой … Ну тамъ еще и усадьба полагалась, и въ этой усадьбѣ этакая, знаете, Тургеневская дѣвушка, кисейное созданiе, прелестное душою и тѣломъ … Лиза Калитина тамъ какая нибудь … Барышня … Институтка … Наивное существо, думающее, что французскiя булки растутъ на деревьяхъ, а дѣтей находятъ подъ капустнымъ листомъ … Гдѣ же все это? … Все миновало, какъ сладкiй сонъ. Старыхъ нянь угробили. А какiя и сами померли или съ вами въ эмиграцiю уѣхали — «господъ» не покинули. А какiя остались тоже «свои права взяли» не хуже другихъ. Горничныхъ нѣтъ — есть «уборщицы» … О Тургеневской дѣвушкѣ говорить не приходится, ибо помѣщичьи усадьбы сожжены еще при первой Думѣ Герценштейнами и ему подобными иллюминаторами Россiйскаго горизонта. Вѣдь еще отъ этой самой первой Думы, вотъ откуда уже большевицкимъ дерьмомъ потянуло … Нѣтъ и институтовъ, да нѣтъ и барышень … Современная совѣтская дѣвушка прежде всего не дѣвушка … Все испытать, все знать ей надо со школьной скамьи. Чтобы жить … просто, грубо жить, ѣсть, пить, ну и одѣться какъ нибудь — она должна работать, какъ волъ съ утра и до ночи. Секретарши, пишмашки, стенотипистки, продавщицы, мильтонши, кондукторши, ген-штабистки, куда только не пролѣзла она. Чтобы въ нашемъ сумасшедшемъ домѣ женщинѣ чего нибудь добиться, чтобы кобели въ штанахъ не сдѣлали ее рабыней, ей надо и крѣпкiе кулаки имѣть и здоровую глотку. Надо на зубокъ знать «Ленинизмъ» и имъ бить насильниковъ Чубаровцевъ … Природа знаетъ, что надо дѣлать. Лучшiе физ-культурницы — женщины. Безсознательно, можетъ быть, иная и мечтаетъ о семьѣ, сознаетъ ненормальность и скотство своей жизни, да кому она про это скажетъ? … А вѣдь во времена борьбы съ проклятымъ «царизмомъ» это женщина шла во главѣ «освободительнаго» движенiя. Софiи Перовскiя, Вѣры Засуличъ не послѣднюю роль въ немъ играли. И въ каждомъ такомъ комплотѣ уже непремѣнно была какая нибудь Рахиль или Геся …

Они дошли до края и повернули назадъ. И точно этотъ поворотъ перевернулъ мысли незнакомца.

— Рахили, Геси, Сони, — съ надрывнымъ вздохомъ сказалъ незнакомецъ, — вотъ кто посылалъ нашу шаткую молодежь на борьбу. Жиды! … О, какъ они способны на все это! … Точно спецiально созданы для бунтовъ! … Если бы да они были съ нами!? … Теперь они наверху. Они вездѣ на командныхъ высотахъ. Чего еще имъ надо? Зачѣмъ имъ свергать правительство, столь къ нимъ благосклонное? Вы поняли меня теперь … Безнадежно! Это же гибель Россiи! Это гибель христiанской культуры во всемъ мiрѣ! Когда эта армiя сумасшедшихъ, бѣсноватыхъ, бѣсами одержимыхъ, тупыхъ, скотски сладострастныхъ, жадныхъ, небрезгливыхъ, жестокихъ, глупыхъ, неприхотливыхъ, закаленныхъ въ борьбѣ за жизнь, не боящихся ни холода, ни голода, снабженныхъ самыми дьявольскими газами, аэропланами, Цеппелинами, этимъ своимъ Осо-авiо-химомъ, воспитанные во Все-воен-обучѣ бросится на Европу жечь и грабить, убивать и насиловать — никакое культурное войско передъ ними не устоитъ.

Незнакомецъ остановился и поднялъ голову. До этого онъ не смотрѣлъ въ лицо Нордекову. Теперь, посмотрѣвъ, онъ испугался. Такъ было оно блѣдно, такая нечеловѣческая тоска и боль была въ его глазахъ, что незнакомцу стало страшно. Онъ зналъ — видалъ это выраженiе, за этимъ — самоубiйство. Онъ взялъ своею жесткою, въ мозоляхъ и цапкахъ рукою руку полковника и, крѣпко пожимая ее, сказалъ:

— Ну, полноте … He вѣрьте мнѣ … Я ошибаюсь … Я обобщаю. Сгущаю краски … Есть красные командиры, которые со своими женами убираютъ церкви и поютъ во время богослуженiя. Есть подвижники. Это не Содомъ, гдѣ не нашлось ни одного праведника. Тутъ ихъ многiе миллiоны. Вы и представить не можете, какiе святые, чистые люди, подлинные христiане живутъ въ Совѣтскомъ Союзѣ, какiе пламенные патрiоты … Они неслышно и невидимо подготовляютъ спасенiе Россiи. Какiя есть матери. Потихоньку онѣ учатъ дѣтей вѣрѣ въ Бога и любви къ старой нашей Россiи … Вы знаете, я иногда думаю, не безъ гордости думаю, что лучшiе то люди не съ вами ушли въ эмиграцiю, на хорошее и спокойное житiе, а остались здѣсь и несутъ подвигъ спасенiя Россiи, работая для нея въ сумасшедшемъ домѣ. A посмотрите въ какихъ ужасающихъ условiяхъ наши профессора ведутъ и двигаютъ Русскую науку! А наука — это путь, и вѣрный, къ спасенiю … Сколько ихъ погибло! … И притомъ я не говорилъ про деревню. Я ее не знаю … Думаю, что тамъ все-таки легче работать. Нѣтъ … Нѣтъ … He теряйте духа … Я говорилъ вамъ, чтобы вы знали, какъ трудно, но трудно — не значитъ, что невозможно …

Онъ еще разъ пожалъ и потрясъ руку Нордекова.

— Простите, намъ разстаться надо. Часто встрѣчаться боюсь, а видѣться какъ то надо. Черезъ два дня, въ десять утра въ саду Урицкаго, у большого озера, противъ дворца. Идетъ? …

— Это … въ Таврическомъ саду? …

— Ну да, конечно. Теперь вездѣ новые герои и они спѣшатъ, спѣшатъ и спѣшатъ и памятники себѣ ставить, и города, веси и улицы своими именами поганить, ибо знаютъ канальи, что недолговѣчна ихъ слава и проклянетъ ихъ потомство … Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ. Пока! …

Незнакомецъ кивнулъ головою и они разстались.

XVI

Уже поздно вечеромъ и что называется «безъ заднихъ ногъ» вернулся Нордековъ въ ригу за деревней Коломягами, гдѣ былъ ихъ «домъ» и гдѣ онъ могъ чувствовать себя въ полной безопасности. Парчевскiй былъ уже тамъ, а Голубовъ, Дубровниковъ и Карнеевъ заканчивали установку радiо аппарата и регулировали безшумный моторъ. Ужинъ былъ готовъ.

Нордековъ ѣлъ молча. Онъ снова былъ во власти того самаго безволiя и отчаянiя, какое овладѣло имъ послѣ лекцiи Стасскаго и довело его до покушенiя на самоубiйство. Но тогда это была только эмигрантская лекцiя и ей можно было вѣрить или не вѣрить, теперь же это былъ разговоръ съ человѣкомъ, тринадцать лѣтъ жившимъ въ совѣтской республикѣ и хорошо изучившимъ всѣ возможности. И онъ сказалъ: — «безнадежно» … Надо кончать съ собою. Все равно ничего не выйдетъ. Только теперь это не будутъ волны чужой Сены, а можно будетъ кончить съ собою со славой, кончить подвигомъ убiйства какого нибудь изъ совѣтскихъ гадовъ.

Парчевскiй, какъ всегда былъ веселъ и полонъ бодрости.

— Ну, какъ твоя развѣдка? … Нашелъ свою явку? … Или неудача? … Что ты такой, какъ въ воду опущенный … Разсказывай. Или усталъ? … Я самъ братъ, ногъ подъ собою не чувствую, хотя и рискнулъ и въ трамваяхъ ѣздить и сюда по желѣзной дорогѣ добрался.

— Усталъ … Ахъ, если бы только усталъ! Да я усталъ тѣломъ, но въ тысячу разъ больше я усталъ душою. Все то, что я услышалъ сегодня въ первый день моего пребыванiя на родинѣ такъ … безнадежно.

И Нордековъ слово за словомъ разсказалъ Парчевскому все то, что передалъ ему незнакомецъ.

— Ты понимаешь, если тѣ, кто разрушали Императорскую Россiю работали безъ малаго двѣсти лѣтъ, если считать отъ Бакунина и первыхъ декабристовъ — намъ предстоитъ работать четыреста лѣтъ … Ты понимаешь это? … Я не могу … не могу больше, Парчевскiй! … Прости меня, но я ѣхалъ сюда, чтобы увидѣть и добиться настоящей Россiи.

— Ты ее и увидишь.

— Когда? … Еще четыреста лѣтъ! … Быть пiонерами въ этой безконечной работѣ, словъ нѣтъ — это очень почетно, но какъ это грустно и тяжело. He знаю, хватитъ ли у меня силъ на это …

— Четыреста лѣтъ … Зачѣмъ? … Какая глупость! … Тѣ, кто разрушалъ Россiю, разрушали организмъ, которому было тысячу лѣтъ, государство съ устоявшимся бытомъ, съ твердыми устоями … Они не разрушили сго. Это — все-таки Россiя. To, что ты видѣлъ была пошлая намалеванная варваромъ скверными, жидкими красками картина на прочной старинной фрескѣ большого мастера. Придетъ реставраторъ и смоетъ дикую мазню невѣжды и проявить мiру всю красоту настоящей фрески.

— Проявитъ мiру всю красоту настоящей фрески, — повторилъ за Парчевскимъ Нордековъ. — Но, когда это все будетъ? … Черезъ четыреста лѣтъ! …

— Почти двѣсти лѣтъ понадобилось, чтобы до основачiя потрясти тысячелѣтнее строенiе Россiи … Большевизму минуло всего тринадцать лѣтъ. Правда, корни у него цѣпкiе, но они не проникли въ самую толщу народной жизни. Они разрушили тѣло, но не могли и никогда не смогутъ разрушить Русскую Душу. Все то, что ты видѣлъ и что тебѣ говорилъ незнакомецъ … Незнакомецъ … Да уже не провокаторъ ли то былъ? Можеть быть просто запуганный интеллигентъ, самъ ставшiй сек-сотомъ? Соцiалисты и народовольцы работали, допустимъ, около двухъсотъ лѣтъ. Такъ вѣдь, какъ имъ приходилось работать! Имъ надо было самимъ ходить въ народъ, свои идеи распространять потаенно въ маленькихъ кружкахъ. Прокламацiи они печатали на гектографѣ и рѣдко когда имъ удавалось литографировать ихъ, они бросали самодѣльныя динамитныя бомбы … Кустарная работа самоучекъ! Съ нами идетъ удивительиая техника второй четверти двадцатаго вѣка, такъ тщательно собранная и снаряженная капитаномъ Немо. У нась кинематографъ, телевизоръ и громкоговорители, у насъ радiо и наше слово и образы, нами рисуемые распространяются просто таки чудеснымъ образомъ по всей Россiи. Съ нами газы разныхъ степеней и качествъ, съ нами паника, которую мы нагонимъ на толпу … Тѣхъ разгоняли нагайками … Къ намъ никто не посмѣетъ приступиться. И потому имъ понадобились сотни лѣтъ … Намъ? … Нѣсколько дней.

— Завидую тебѣ, Парчевскiй … Неисправимый оптимистъ!

— Это не оптимизмъ. Это знанiе и офицерская бодрость, заповѣданная намъ Суворовымъ.

— Оставь … Я все это слышалъ еще въ Петроградѣ … Большевики — это на двѣ недѣли, не больше. Я это слышалъ и въ Югославiи, тамъ все ждали и вѣрили въ какую то организацiю … Я слышалъ это и въ Парижѣ, гдѣ насъ призывали къ объединенiю и вѣрѣ въ вождей. А вожди не вели, а стояли на мѣстѣ. Я знаю это хорошо: — «тьмы низкихъ истинъ намъ дороже насъ возвышающiй обманъ» … И мы все себя возвышали и возвышали и какъ пришлось падать, охъ какъ больно мы расшиблись! Ну скажи, твои сегодняшнiя впечатлѣнiя …

Гдѣ ты былъ?

— Я былъ у Ястребова.

— А?.. Ну что же онъ? … Благополучно спустился? — вяло и безразлично спросилъ Нордековъ.

— Спустился, какъ и мы совершенно благополучно за Гатчиной, на прогалинѣ въ громадномъ лѣсу и работаетъ.

— Работаетъ? … Что же онъ дѣлаетъ? …

— Онъ готовитъ достойный отвѣтъ твоему незнакомцу. Онъ не отпустилъ своего аэроплана. Онъ его надежно укрылъ въ лѣсу. Завтра надъ всѣмъ Петроградомъ будутъ разбросаны листовки и призывы Братства Русской I1равды и завтра же … Впрочемъ … He буду тебѣ говорить ничего. Ты самъ скоро увидишь, какъ высока наша техника. Намъ есть чѣмъ гордиться и мы не ошиблись, когда пошли къ капитану Немо.

— Господинъ полковникъ, — доложилъ Нордекову Голубовъ, — аппаратъ готовъ, можете говорить съ Россiйскимъ островомъ.

Нордековъ, полураздѣтый укладывался въ свой гуттаперчевый мѣшокъ. Онъ завернулся въ его полы, положилъ голову на надувную подушку.

— Милый, — томнымъ, разслабленнымъ голосомъ обратился онъ къ Парчевскому. — Доложи за меня все ты. Я самъ не знаю, что нашло на меня. Я такъ ослабѣлъ. Голова не работаетъ, двухъ словъ не свяжу… — Онъ протяжно зѣвнулъ. — А какъ это мнѣ напоминаетъ наши былые маневры. Такъ и кажется, что вотъ вотъ запищитъ телефонъ и услышу донесенiе отъ заставъ, что Конно-гренадеры наступаютъ на наши посты и полевые караулы … Такъ, пожалуйста, милый, ты все слышалъ. Доложи за меня.

— Ладно … Ты вспомнилъ о телефонѣ, который будетъ тебѣ передавать донесенiе заставъ, расположенныхъ у Пелгола, Пеккоземяки со склоновъ Кирхгофа на твою штабъ квартиру у Горской … Такъ! я буду говорить изъ подъ Петербурга на таинственный Россiйскiй островъ, находящiйся въ глухомъ углу Атлантическаго океана подъ самымъ экваторомъ. He говоритъ ли это тебѣ,какъ далеко шагнула техника за эти какiе нибудь двадцать лѣтъ? Смѣю тебя увѣрить, что послѣзавтра мы покажемъ здѣсь, въ этомъ сумасшедшемъ домѣ такiя картины, что и самые буйные сумасшедшiе призадумаются.

— Далъ бы Богъ, — томно протянулъ Нордековъ. — Я попробую уснуть. Очень уже тяжко у меня на сердцѣ. Жутко и страшно … Тысячеголовая гидра навалилась на меня. И вся тысяча ея головъ — сумасшедшая.

Нордековъ накрылъ голову краями одѣяла и сквозь него слышалъ, какъ Парчевскiй бодро и смѣло говорилъ.

— Алло … Алло … Говоритъ Парчевскiй изъ подъ Петербурга, отъ деревни Коломягъ. Вчера въ двѣнадцатомъ часу ночи спустились благополучно. База устроена … Сегодня съ разсвѣтомъ Нордековъ и я ходили въ Петербургъ …

Дальше Нордековъ не слышалъ. Сонъ мягко навалился на него, заложилъ уши, и ему снился какой то громадный аппаратъ, на которомъ онъ долженъ былъ летѣть въ Персiю. Въ этомъ аппаратѣ были большiя спальни и ванныя комнаты и въ одной изъ ванныхъ комнатъ капитанъ Немо заставлялъ его вертѣть въ формѣ мороженое. Глупый былъ сонъ, но онъ разсѣивалъ и укрѣплялъ Нордекова.

XVII

Какъ это вышло потомъ никто толкомъ не могъ объяснить, но въ этотъ день, при посредствѣ ассоцiацiи Революцiонной кинематографiи по театрамъ, находящимся въ вѣдѣиiи Ленинградгубоно, по многимъ частнымъ театрамъ и даже совсѣмъ маленькимъ кинематографамъ при Домпросвѣтахъ, рабочихъ клубахъ, государственныхъ предпрiятiяхъ и учрежденiяхъ была разослана для проэкцiи фильма и все, что къ ней полагается — то есть афиши, плакаты и программы.

Такимъ образомъ было то, чего раньше не бывало: — въ «Астартѣ«, «Ампирѣ«, «Великанѣ«, «Гигантѣ«, «Колизеѣ«, «Свѣтлой Лентѣ«, «Теремкѣ«, «Демонѣ, «Домѣ красной армiи и флота», «Лѣшемъ», «Рабкорѣ«, и еще кое гдѣ шла одна и таже фильма — «Приключенiя ударника въ заграничной поѣздкѣ на пароходѣ «Украина». Ни заглавiемъ, ни внѣшнимъ видомъ, ни афишами и анонсами она никакихъ подозрѣнiй не внушала и была всюду принята съ полнымъ довѣрiемъ. На ней были клейма «Гос-кино». Она была «тонъ фильмой».

Нордековъ и Парчевскiй не безъ волненiя входили бъ громадный кинематографъ «Солейль» на проспектѣ 25-го октября противъ Гостинаго Двора.

Все тутъ было совершенно такое же, какъ въ кинематографахъ Парижа, Берлина и другихъ большихъ городовъ. У входа горѣли яркiя электрическiя вывѣски. Толпа была на улицѣ. Милицейскiй стоялъ для порядка. У кассы былъ хвостъ, въ дверяхъ давка. Громадный залъ, какъ вездѣ въ кинематографахъ былъ пестро раскрашенъ въ какомъ то дурящемъ голову кубистическомъ стилѣ. Только у публики костюмы были много проще, чѣмъ въ Европейскихъ городахъ. Толстовки, красноармейскiя гимнастерки, пиджаки на рубашкахъ безъ воротниковъ и галстуховъ, просто рубашки, простоволосыя, стриженыя дѣвицы съ голыми ногами въ башмакахъ, все это было, какъ и на улицѣ и знаменовало и бѣдность и подчеркнутое опрощенiе. И пахло не такъ чтобы хорошо: — давно не мытымъ тѣломъ, потомъ, сквернымъ табакомъ, виннымъ перегаромъ … Иногда проходила струя духовъ и душистой пудры и еще сильнѣе подчеркивала общiй дурной запахъ, шедшiй отъ Ленинградской толпы. Больше было развязности въ толпѣ, чѣмъ это привыкъ видѣть въ кинематографахъ такого рода Нордековъ. «Зощенкой пахнетъ», — шепнулъ ему на ухо Парчевскiй, котораго не покидало его хорошее настроенiе духа. Но ничего страшнаго или особеннаго не было въ этой толпѣ. Впереди Нордекова дѣвицы угощались «ирисками», отъ нихъ пахло ванилью и Нордековъ неволько вспомнилъ лекцiи полковника Субботина на Россiйскомъ островѣ.

И какъ вездѣ, когда наступила темнота, на экранѣ появились обычные заголовки названiй фирмы, авторовъ, артистовъ.

«Госкино» показывало снимки, снятые заграницей. Жизнь буржуазiи въ капиталистическихъ государствахъ, лишенныхъ большевицкаго разума и свободы.

Громкоговоритель давалъ поясненiя, иногда самъ герой фильмы вставлялъ свои рѣчи и разсказывалъ о своихъ впечатлѣнiяхъ въ городахъ Западно-европейскихъ государствъ.

«Ударникъ» рабочiй Мартынъ Галеркинъ, — онъ игралъ подъ Шарло Чаплина, — былъ оттертъ Лондонскою толпою отъ своихъ товарищей и заблудился въ Лондонѣ.

Къ великому удивленiю Нордековъ скоро призналъ въ ударникѣ никого другого, какъ Фирса Агафошкина.

Мартынъ Галеркинъ пояснилъ, что съ нимъ происходило:

— Зашелъ, граждане, въ банкъ. Даю совѣтскiе червоцы, чтобы размѣнять, значитъ, на ихнiе фунты, надо мною смѣются … He принимаютъ въ ихнемъ буржуазномъ банкѣ нашихъ трудовыхъ рабочихъ сигнацiй … Жрать охота, кругомъ рестораны, пожалуй что и почище нашихъ столовокъ, тутъ тебѣ магазины и въ нихъ — окорока, колбасы, гуси, куры, утки, откуда только все это берется? He иначе, какъ нашъ рабочiй союзъ имъ это все посылаетъ черезъ Внѣш-торгъ. Гляжу — сыръ … Ну, граждане, и до чего хитра эта самая буржуазiя на обманы. Сыръ въ колесо, разрѣзанъ пополамъ и вѣрите ли товарищи, весь онъ чисто въ дыркахъ и ѣсть въ немъ просто нечего — одна дыра. Языка ихняго я не знаю, «ни бе, ни ме», хоть и въ школѣ второй ступени обучался. Лѣзу къ нимъ: — «товарищъ», — говорю, — «укажите мнѣ дорогу на нашу краснофлотскую «Украину». Потому, какъ я ударникъ Мартынъ Галеркинъ отъ своихъ отбился, не пропадать же мнѣ съ вами. Еще и на кораблѣ, гляди, попадетъ, что такъ одинъ шатаюсь, а чѣмъ я виноватъ?» Такъ говорю, чисто даже плачу. Они мнѣ все: — «Исай, да Исай». А какой я тамъ Исай — когда я Мартынъ … Мартынъ Галеркинъ, совѣтскiй гражданинъ» … Ничего они граждане, не понимаютъ ну, чисто, несознательные буржуи …

Въ публикѣ смѣялись, сочувствовали Галеркину. Да и игралъ Фирсъ, Нордековъ даже удивлялся — съ громаднымъ природнымъ юморомъ. И ничего пока не было въ этой фильмѣ, что могло бы возбудить подозрѣнiе въ томъ, что это не совѣтская фильма.

Мартынъ Галеркинъ толкался по Лондону, стоялъ передъ витринами громадныхъ магазиновъ бѣлья и платья. Толпа сновала кругомъ и было видно, какъ она одѣта. Галеркинъ былъ въ ней пятномъ. Онъ попадалъ и въ рабочiе кварталы, и публика видѣла англiйскихъ рабочихъ, о комъ ей говорили, что они съ голода умираютъ и живутъ много хуже совѣтскихъ. Наконецъ, какой то не то англичанинъ, не то Русскiй эмигрантъ, — это было неясно въ фильмѣ, принялъ участiе въ Галеркинѣ, снабдилъ его англiйскими фунтами и узналъ для него, что «Украина» ушла во Францiю и потомъ должна пойти въ Италiю. Онъ научилъ Галеркина, какъ ему догонять свой совѣтскiй пароходъ.

Галеркинъ пустился въ свободное путешествiе. На экранѣ появились чистые, красивые пароходы, совершающiе рейсы между Дувромъ и Калэ, прекрасный Парижскiй поѣздъ и, наконецъ, Парижъ во всемъ его великолѣпiи. Публика видѣла толчею автомобилей у площади Оперы, городового со свисткомъ останавливающаго движенiе для прохода нарядной толпы пѣшеходовъ. Въ этой толпѣ, какъ завороженный шагалъ въ своей грязной толстовкѣ и въ небрежно намотанномъ на шею шарфѣ Галеркинъ. Онъ всему теперь удивлялся, но не менѣе его удивлялась тому, что видѣла, и публика.

Галеркинъ пришелъ къ заключенiю, что ему тоже нужно купить «буржуазный» костюмъ. Онъ свободно мѣняетъ фунты на франки.

— Это тебѣ не совѣтскiй червонецъ, — съ горькой иронiей восклицаетъ онъ.

Въ магазинѣ онъ мѣряетъ платье.

— И какъ это у нихъ, граждане, все просто. Никакихъ тебѣ квитковъ, или профкарточекъ, никакихъ тебѣ очередей. Въ полчаса такъ обрядили, что подошелъ къ зеркалу и себя не узналъ: — чисто буржуй мериканскiй.

Нордековъ видѣлъ изображенiе на экранѣ магазина «Самаритэнъ», заваленнаго товарами, платьями, пальто, галстухами, воротничками, рубашками, матерiями, кружевами, башмаками, чулками, мужскими и дамскими шляпами, его громадный базаръ на улицѣ въ толчеѣ сытаго и празднаго народа и видно народа небогатаго, простого, рабочихъ и ремесленниковъ.

— Глянь, братокъ, — прошепталъ сзади Нордекова какой то молодой человѣкъ, — товаровъ то навалено и никто ничего не сопретъ … Удивительно какая это буржуазная, значитъ, культура …

Нордековъ оглянулся на говорившаго. Тотъ жадными глазами уставился на экранъ. Въ темнотѣ его глаза блистали.

Когда Галеркинъ примѣрялъ и получалъ костюмъ, сосѣдъ Нордекова сказалъ:

— Однако просто у нихъ, какъ у насъ въ довоенное время у Эсдерса или у Мандля.

Галеркинъ попадалъ на пищевой рынокъ Парижа.

Раннее утро. Громадные возы, запряженные тройками и четвериками слоноподобныхъ лошадей, холеныхъ и красивыхъ въ ихъ тяжелыхъ окованныхъ мѣдью хомутахъ, подвозили горы цвѣтной капусты, мясныя туши, раздѣланныхъ свиней, корзины съ рыбой. Между кими проѣзжали грузовики, везли зелень, цвѣты, хлѣба, фрукты … Носильщики не успѣвали сгружать. Народъ сновалъ кругомъ. Торгъ шелъ во всю.

Глухой гулъ голосовъ шелъ по театру. Видѣнная, непридуманная правда била въ глаза своимъ страшнымъ контрастомъ буржуазнаго изобилiя передъ большевицкой нищетой.

У чекистовъ, у власть имущихъ, у секретныхъ сотрудниковъ начало закрадываться подозрѣнiе, да точно ли это постановка Гос-кино? … Уже не провокацiя, не новое неслыханное до сей поры «вредительство» тутъ происходитъ? И кое кто, кто желалъ выслужиться, побѣжалъ на телефонъ доложить о своихъ впечатлѣнiяхъ.

Сеансъ представленiя продолжался при все болѣе и болѣе напряженномъ вниманiи зрителей.

Совершенно преображенный въ европейскомъ костюмѣ, выбритый и вымытый, въ рубашкѣ съ воротничкомъ и галстухомъ, въ котелкѣ и башмакахъ съ суконными гетрами, настоящiй «Шарло» — Галеркинъ прiѣхалъ въ поискахъ «Украины» въ Италiю, и въ Римѣ попалъ на смотръ молодыхъ фашистовъ Муссолини.

Красивые, сытые, хорошо упитанные, отлично выправленные, одѣтые въ синюю матросскую форму въ синихъ беретахъ мальчики держали спецiально для нихъ сдѣланныя, совсѣмъ какъ настоящiя ружья «на караулъ».

— Что твои «ком-сомольцы», — одобрительно замѣтилъ Галеркинъ, и зрители всѣмъ нутромъ своимъ поняли глубокую иронiю этого замѣчанiя. Молодые фашисты когортами и центурiями маршировали мимо Муссолини, щеголяя выправкой и однообразной одеждой. Никакого подобiя не было съ голоднымъ, вороватымъ, съ испитыми пороками лицами хулиганскимъ ком-сомоломъ …

На экранѣ вмѣсто Римскаго пейзажа появилась мраморная доска и на ней были начертаны золотомъ: — «Заповѣди фашиста». Галеркинъ стоялъ сбоку и вниматель-но разсматривалъ ихъ. Эта картина надолго застыла на экранѣ, чтобы зрители могли запомнить и оцѣнить заповѣди фашиста и сравнить ихъ съ тѣмъ, чему ихъ обучаютъ коммунисты.

— Намъ говорили, все одно — фашистъ — коммунистъ, — сказалъ сосѣдъ Нордекова, ни къ кому не обращаясь, — а между прочимъ видать разница огромадная.

На экранѣ сверкали золотомъ изображенныя слова:

Галеркинъ дочиталъ до конца надписи и, повернувшись къ зрителямъ, сказалъ, снимая котелокъ.

— Прочиталъ … Конечно, не по нашему коммунистическому, а между прочимъ тоже здорово пущено … Потрясли все нутро мое … Совсѣмъ бы сразили, да вспомнилъ я, какъ мой ветхозавѣтный старорежимный папаша, отъ котораго я отрекся и даже въ газетахъ о томъ пропечаталъ, училъ меня когда то Суворовскимъ завѣтамъ. Я ихъ совершенно запамятовалъ, а вотъ сейчасъ почему то они мнѣ вспоминаются, просто какъ огнемъ жгутъ меня.

На экранѣ еще стояла доска съ заповѣдями фашиста, когда вдругъ тоненькой огненной ленточкой гдѣ то вдали загорѣлась строчка, она стала быстро накатываться, приближаясь, становясь все ярче и больше и вмѣсто первой заповѣди фашиста стала большая огненная надпись:

Галеркинъ прочелъ эти слова и низко поклонился имъ.

— Святыя между прочимъ слова, — прошепталъ онъ, — давно забытыя, а какiя чудныя слова!

И сейчасъ же въ глубинѣ народилась и понеслась на экранъ другая, за ней третья, тамъ четвертая и дальше строчки и стали выстраиваться на мѣсто заповѣдей фашиста.

Эти надписи, крупныя, яркiя, огнями горящiя, четкiя, ясныя, не вызывающiя никакихъ сомнѣнiй кричали о самой подлинной контръ-революцiи. Всѣ растерялись сидѣли какъ пришибленные, ждали громовъ, но вмѣсто кихъ въ театрѣ стала мертвая, напряженная, жуткая тишина.

Въ эту тишину внушительно и страшно, потрясая до самаго сердца вошли громко сказанныя съ экрана Галеркинымъ слова:

— Вы русскiе!! …

XIX

«Гос-кино показываетъ новое изобрѣтенiе: — теле-визоръ. Тонъ фильмъ».

На экранѣ былъ радостный свѣтлый видъ. Розовыя скалы и горы, кусты кактусовъ и алоэ, и между ними въ Русскихъ красивыхъ старинныхъ костюмахъ Царскихъ сокольниковъ стоялъ хоръ. Нордековъ сейчасъ же призналъ и видъ — то былъ Россiйскiй островъ, и хоръ — это былъ ихъ Гласовскiй хоръ.

Теноръ Кобылинъ, — какъ было не узнать его и его нѣжнаго, за душу берущаго голоса! — вышелъ впередъ и звонко и нѣжно, протяженно, сжимая сердце сладкимъ восторгомъ произнесъ:

Басы и баритоны великолѣпнаго хора подхватили дружно и мягко:

Могучiй, красивый басъ — какъ напомнилъ онъ Шаляпина! — завелъ пѣсню, ясно выговаривая слова:

Голоса хора еще звенѣли, когда запѣвало продолжалъ пѣсню:

Хоръ дружно взялъ:

Въ жуткой, могильной тишинѣ, гдѣ въ смертельномъ страхѣ замерли люди, гдѣ холодѣли отъ ужаса сердца былъ зловѣще спокоенъ голосъ красоты несказанной,

Хоръ пѣлъ припѣвъ. Въ залѣ съ затаеннымъ дыханiемъ ожидали продолженiя безумно смѣлой пѣсни.

Кое-кто тихонько, согнувшись, по темному корридору крался къ выходу. Сверкнула свѣтомъ прiоткрытая дверь. Въ догонку уходившимъ отъ грѣха подальше неслось:

Теноръ запѣлъ сладкимъ стономъ.

Глухой говоръ и возмущенные крики покрыли голоса хора:

— Довольно! …

— Бросить надо! … Гады! …

— Буржуйская пѣсня!

— Это, граждане, что же за провокацiя такая. Чего же это милицiя такое допускаетъ?

— Имъ это шутки для собственнаго самоуслажденія, а намъ отвѣтъ держать придется.

Пустили свѣтъ. Зрители поднимались темнымъ валомъ. Крики возмущенiя не прекращались. Визжали совѣтскiя барышни. Испуганнымъ стадомъ публика шарахнулась къ выходамъ. Кто то грозно крикнулъ величественнымъ «полицейскимъ» басомъ:

— Чего выпускаютъ зря? … Обыскивать надо! Этотъ крикъ увеличилъ панику и смятенiе.

По стѣнамъ кинематографа, ярко и пестро расписаннымъ футуристическимъ узоромъ, на высотѣ человѣческаго роста вилась лента изъ наклеенныхъ бумажныхъ Русскихъ флачковъ. Въ ихъ лѣвыхъ верхнихъ углахъ были изображенiя восьмиконечнаго православнаго креста со славянскими буквами надписью: — «Господи спаси Россiю». На бѣлой полосѣ было напечатано: — «Коммунизмъ умретъ — Россiя не умретъ», и наискось черезъ каждый флачокъ: — «Братство Русской Правды».

Парчевскiй былъ правъ въ своемъ оптимизмѣ: — и здѣсь работало невидимое, и тайное «Братство» …

Милицейскiй пытался задержать толпу. Его опрокинули. По пустынному, зловѣщему, точно настороженному и таящему страшныя опасности, проспекту 25-го октября люди шли потрясенные, раздавленные, угнетенные, пришибленные непонятнымъ страхомъ и молчали, молчали, молчали … Внизу подъ самымъ сердцемъ шевелилось какое то новое чувство, точно совѣсть говорила о чемъ то далекомъ и основательно позабытомъ, о чемъ нельзя, не нужно, о чемъ просто — страшно думать. Точно тамъ встала Россiя, забытая, выкинутая изъ души и сердца, «угробленная», и … воскресшая.

И такiя же молчаливыя, придавленныя толпы шли навстрѣчу изъ «Паризiаны», «Колизея», «Пикадилли», «Светлой Ленты», и другихъ кинематографовъ Невскаго проспекта.

Какой то подгулявшiй зритель, по виду рабочiй, впрочемъ, Нордековъ здѣсь никакъ еще не могъ разбирать людей по профессiямъ, вѣроятно, стопроцентный коммунистъ, не боящiйся никого, вышелъ на торецъ мостовой, заелозилъ стоптанными грязными башмаками по мокрымъ торцамъ и, выражая то, что происходило въ душахъ прохожихъ запѣлъ на всю улицу:

XX

На другой день по распоряженiю Гепеу всѣ кинематографы Ленинграда были закрыты. У всѣхъ стояли наряды полицiи. Шли обыски. Кинооператоры были арестованы.

А еще черезъ день no всему городу пошелъ невидимый, неизвѣстно кѣмъ пущенный слушокъ, чтр начальники, руководившiе обысками и арестами были найдены въ своихъ квартирахъ мертвыми. Врачи не могли установить причину смерти. Но ясно, что она была насильственная. И въ народѣ ее какъ то связали съ тѣмъ, что было въ кинематографахъ, съ обысками и арестами. Это была месть. Божiе наказанiе. «Огонь поядающiй» сошелъ съ неба и пожралъ тѣхъ, кто помогалъ коммунистамъ угнетать Русскiй народъ.

Каждый день какой то невидимый и неслышный аэропланъ разбрасывалъ по городу листовки, слова и ноты новыхъ пѣсень. Тѣхъ пѣсень, что слышали въ кинематографѣ въ ту ночь, слова тѣхъ заповѣдей, что заповѣдалъ Русскому народу его великiй Суворовъ и которыя были показаны въ фильмѣ рядомъ съ заповѣдями фашиста. Эти листки и ноты боялись подбирiать и все таки, потаясь, подхватывали, «чтобы отнести въ милицiю», a по пути читали и заучивали наизусть.

Кинематографы, громкоговорители и радiо были закрыты и опечатаны. Вездѣ искали контръ-революцiю и модное «вредительство». Но ищущiе, дѣлающiе выемки, обыски и опросы чекисты, дѣлали это несмѣло, безъ обычной наглости. Передъ ними стояли призраки людей, внезапно погибшихъ послѣ такихъ же обысковъ.

Какая то сила высшая, чѣмъ сила коммунистовъ появилась и распоряжалась съ неумолимою справедливостью. Въ работѣ Гепеу, до этого времени такой точной, безстрастной и жестокой начались перебои и послабленiя.

Лишенный зрѣлищъ и развлеченiй голодный народъ волновался. Увеличилось пьянство. Самые необыкновенные слухи рождались въ праздной, никѣмъ не руководимой толпѣ.

Говорили … Гдѣ-то на Волгѣ нашли въ родникѣ вырѣзанное изъ дерева изображенiе Христа. И будто ходившiе къ этому роднику богомольцы разсказывали, что видѣли въ водѣ колодца подлѣ этого родника св. Николая Чудотворца на конѣ. И то, что никогда св. Николая Чудотворца не изображали коннымъ, толковалось богомольцами, какъ особое предзнаменованiе.

Св. Николай Чудотворецъ всегда почитался, какъ защитникъ и печальникъ о Русской землѣ и то, что онъ сѣлъ на коня, показывало, что онъ ополчился на брань за Русскiй народъ. И говорили, что коммунистамъ пришелъ конецъ …

Все это было очень непрiятно и тревожно для управленiя Петрокоммуны. Приближалось 25-ое октября. День знаменательный, день захвата власти большевиками и по установленному обычаю день — табельный и нарочито празднуемый въ Ленинградѣ. Къ этому дню готовились шествiя. Совѣтскiе служащiе и рабочiе должны были собираться по районно и идти со своими красными знаменами торжественной процессiей къ могиламъ жертвъ революцiи. Проспектъ 25-го октября убирали флагами и плакатами, мели и чистили, но обычнаго, хотя и принудительнаго подъема въ населенiи не ощущалось. Ждали въ этотъ день чего-то особеннаго и боялись идти.

Была во всемъ городѣ придавленность и страхъ событiй, надвигавшихся и неотвратимыхъ. Много говорили о Богѣ, о Его силѣ и Его гнѣвѣ. Въ церквахъ было больше, чѣмъ обыкновенно, молящихся.

XXI

Октябрьскiй день былъ теменъ и хмуръ. Морозило и была гололедка. Съ утра попархивалъ снѣжокъ. Черныя, чугунныя статуи на Аничковскомъ мосгу были точно тонкимъ Оренбургскимъ пуховымъ платкомъ, накрыты снѣговымъ узоромъ. Было холодно, скользко, но сухо. Мостовыя были покрыты зеленоватою жесткою грязью. Весь Ленинградъ, и старые и малые, сгонялись порайонно, чтобы составить внушительныя колонны. Части красной армiи подходили со своими музыкантами. Многiе заводы пришли съ заводскими оркестрами. Въ сумеркахъ рождающагося дня, то тутъ, то тамъ раздавалась музыка. Играли Марсельезу, Интернацiоналъ и марши. Команды распорядителей звучали громко и властно. Намерзшiе, съ утра ничего не ѣвшiе служащiе, плохо одѣтые, съ недовольными, хмурыми лицами топтались на мостовыхъ, ожидая приказа идти.

Нордековъ присматривался къ толпѣ. За эти дни онъ понялъ, что было бы очень опасно жить въ Петербургѣ въ гостинницѣ, еще того хуже было бы устроиться въ уплотненной квартирѣ, быть всегда съ совѣтскими людьми и на людяхъ. Тамъ неизбѣжно онъ сталъ бы предметомъ любопытства, наблюденiй, возможио, разспросовъ. Тамъ каждый его промахъ вызвалъ бы доносъ, слѣжку и арестъ. Но въ ихъ «экстерриторiальномъ» домѣ, въ ригѣ, подлѣ деревни Коломягъ — онъ былъ въ полной безопасности. Его могъ выдать только костюмъ, но костюмъ былъ по-совѣтски безупреченъ. Онъ самъ и стоявшiй неподалеку отъ него Парчевскiй такъ сливались съ толпой, что признать въ нихъ пришлыхъ было невозможно. Вѣрно сказалъ незнакомецъ, ихъ выдавали только глаза. У всѣхъ кругомъ-глаза были усталые и потухшiе. Въ нихъ отразилось, что всѣ эти шествiя, процессiи, пролетарскiе праздники давно смертельно надоѣли. Никакого революцiоннаго пафоса не замѣчалось. Шли по тяжелой обязанности, исполняя нудную повинность. Старики совсѣмъ завяли, молодежь бодрилась. Кругомъ точно собаки-овчарки подлѣ барановъ сновали распорядители, носатые, подрумяненные морозомъ брюнеты. Они покрикивали, устанавливая порядокъ. Къ нимъ то и дѣло подъѣзжали велосипедисты, сообщавшiе о томъ, что дѣлается въ сосѣднихъ районахъ и когда можно будетъ трогаться … Собирались по заводамъ и предпрiятiямъ. Гидромеханическiй заводъ «Пожарное дѣло» съ улицы Скороходова пришелъ по улицѣ Бѣлинскаго и сталъ сзади рабочихъ завода «Транспортъ» съ проспекта Энгельса. Какой-то молодой человѣкъ съ горящими, какъ угли мрачными глазами отыскивалъ бумажную фабрику «Возрожденiе».

Впереди заиграли «Интернацiоналъ». Невыразимо печальны были звуки оркестра. Они двоили, отдаваясь эхомъ о дома улицы. Сильнѣе посыпалъ снѣгъ и сталъ таять. Колонна тронулась. Пробѣжалъ съ красной нарукавной повязкой распорядитель и крикнулъ:

— Граждане, прошу соблюдать революцiонный порядокъ!

Парчевскiй протолкался къ Нордекову и сказалъ:

— Помнишь у Блока: — «революцiонный держите шагъ — неугомонный не дремлетъ врагъ». Давай-ка, братъ, пробираться впередъ. Пора. Наши уже тамъ: — «неугомонный не дремлетъ врагъ» …

Онъ ничего не боялся, этотъ молодчина гусаръ Парчевскiй! Онъ уже примѣтилъ, что, кромѣ организованныхъ фабричныхъ и заводскихъ рабочихъ, много было людей, приведенныхъ домовыми комитетами и просто любопытныхъ, никому не знакомыхъ.

Толпа во образѣ колонны тронулась. Переднiе, должно быть, комсомольцы, пытались идти въ ногу. Толпа имъ мѣшала. При всемъ кажущемся порядкѣ было очень много безпорядка, и Парчевскiй это сейчасъ же оцѣнилъ. Была толпа — значитъ — можно было работать. Ее надо было обратить въ психологическую толпу и заставить поддаться внушенiю.

Впереди запѣли «Интернацiоналъ». Голосисто завизжали дѣвки работницы, сбили съ тона и смолкли.

Рядомъ съ Нордековымъ шелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ и разсказывалъ своему сосѣду:

— На шести еропланахъ прилетѣли ночью. Мнѣ Вузовецъ съ Калининскаго Политехникума докладывалъ. У нихъ, значитъ, пьянка была, расходились подъ утро, вотъ оно и свѣтать начинаетъ. На поле, у деревни Ручьи спускается еропланъ и весь онъ серебряный … Ну, грандiозный! И совсѣмъ ничего не слышно, какъ моторъ работаетъ … Спустился и сейчасъ, значитъ, четыре въ кожаныхъ курткахъ какъ выскочатъ и разбѣжались по угламъ поля. Ну, видно, самые чекисты. И сейчасъ еще и еще шесть ероплановъ, ну такъ грандiозно это вышло … Онъ и не сталъ смотрѣть, можетъ, тайна какая, еще въ отвѣтъ попадешь.

— Откуда же они прилетѣли?

— А кто же ихъ знаетъ, вѣдаетъ.

Парчевскiй, внимательно слушавшiй этотъ разговоръ и не перестававшiй глазами шарить по толпѣ, показалъ Нордекову впередъ:

— Смотри, Гласовцы.

Теноръ Кобылинъ въ какихъ-то стариковскихъ оловянныхъ очкахъ, въ шапкѣ собачьяго мѣха, въ красномъ шарфѣ, совсѣмъ вѣчный совѣтскiй Вузовецъ, или шкрабъ[15]Шкрабъ — школьный работникъ, учитель. шелъ, усмѣхаясь подлѣ троттуара. Онъ увидалъ Нордекова и Парчевскаго, но и вида не показалъ, что узналъ ихъ. Басъ Труниловъ безъ шапки въ рваной фуфайкѣ спокойно разспрашивалъ милицейскаго. Весь Гласовскiй хоръ былъ въ головѣ колонны.

Въ толпѣ пробовали пѣть. Но, или всѣмъ смертельно надоѣлъ уныло звучащiй «Интернацiоналъ» и совсѣмъ не бодрая рабочая Марсельеза, или не подобрались по голосамъ, не было регента, но пѣли ужасно уныло и нескладно.

— Мыши кота хоронятъ, — сказалъ тотъ, кто разсказывалъ о прилетѣ «грандiозныхъ» аэроплановъ.

Голова колонны вышла на Невскiй. Снѣгъ все сыпалъ, таялъ на черныхъ суконныхъ толстовкахъ, на рваныхъ пальтишкахъ, текъ слезами по щекамъ. Легкiй паръ поднимался надъ толпою. Бурое небо опустилось низко надъ домами. Перешли черезъ Аничковъ мостъ и, свернувъ на Садовую, тѣсно сдавились въ рядахъ. Впереди въ лиловыхъ туманахъ показались черныя голыя деревья Михайловскаго сада. Инженерный замокъ казался призракомъ. Въ его оградѣ стояли конныя части. Отъ мелкихъ косматыхъ лошадей шелъ густой паръ.

Марсово поле было совсѣмъ близко. Оно было залито толпой, стоявшей между кустовъ сада. Тамъ было странно тихо. Должно быть посерединѣ, у могилъ жертвъ революцiи, говорили рѣчи, и толпа, хотя и невозможно было слышать, стояла, прислушиваясь въ напряженной тишинѣ. Что-то невнятно бубнилъ громкоговоритель.

Вдругъ … Нордековъ не могъ уловить, какъ это про-изошло, въ эту тишину, нарушаемую только шелестомъ шаговъ по мокрому снѣгу, да частымъ кашлемъ, съ силою, съ особымъ бодрымъ призывомъ вошла смѣло запѣтая большимъ прекраснымъ хоромъ на мотивъ стараго Петровскаго марша дерзновенная пѣсня. Она началась разомъ, по невидимой палочкѣ, гдѣ-то въ толпѣ бывшаго регента.

Подъ это бодрое и лихое пѣнiе всѣ какъ-то подтянулись. Шагъ сталъ ровнѣе, взяли ногу. Молодой распорядитель подсчиталъ: — «лѣвой, правой, разъ, два» … Головы поднялись. Стали прислушиваться. Хоръ въ толпѣ перешелъ ко второму колѣну марша и красивымъ переливомъ продолжалъ:

Съ силою, полными, далеко несущимися голосами продолжали:

Заверещали свистки милицейскихъ … Кто-то побѣжалъ, подбирая полы длинной шинели, къ Инженерному Замку. Въ толпѣ началось смятенiе. Одни устремились впередъ, подальше отъ этой смѣлой пѣсни, другiе проталкивались назадъ. Переднiе, поддавшись обаянiю лихой и бодрой пѣсни, смѣло и гордо шагали въ ногу, подъ ясное и все болѣе и болѣе воодушевленное пѣнiе:

Изъ двора Инженернаго Замка рысью выѣзжалъ эскадронъ конной милицiи. Кое-кто, шедшiй за хоромъ, бросился бѣжать. Была страшная давка и смятенiе. И только маленькая кучка словно очарованныхъ пѣнiемъ людей бодро шла впередъ навстрѣчу выстраивавшему фронтъ эскадрону, и особенно ярко, звонко и смѣло гремѣлъ на все поле дружный хоръ:

Эскадронъ пробился черезъ толпу бѣгущихъ и, выстраивая фронтъ и разгоняя прижимающихся къ домамъ и рѣшеткамъ садовъ людей, рысью пошелъ на поющихъ. Пѣсня не смолкала. Она неслась дерзкимъ неудержимымъ вызовомъ.

Внезапно развернулся и яркой молнiей блеснулъ въ сумрачномъ воздухѣ, въ снѣгу и туманахъ октябрьскаго Петербургскаго дня, сверкая сквозь снѣговую кисею

и колеблясь въ призрачкыхъ тонахъ большой Русскiй Бѣло-сине-красный флагъ …

— Маршъ-маршъ, — скомандовалъ остервенѣлый краскомъ и выхватилъ изъ ноженъ шашку.

Люди, стоявшiе на окраинѣ сада Марсова поля, давно услышавшiе пѣнiе, повернулись лицомъ къ Садовой. Между голыхъ кустовъ, на покрытыхъ тающимъ снѣгомъ буро-зеленыхъ газонахъ, вдоль набережной Мойки, вездѣ были растерянныя, не знающiя, что дѣлать толпы. Все въ этотъ мигъ атаки замерло и смотрѣло съ ужаснымъ, волнующимъ вниманiемъ, какъ начнется чекистская рубка.

И вдругъ — «а-а-аххъ» … стономъ пронеслось надъ толпами.

Весь эскадрокъ, точчо сраженный какою-то сверхъестественною силою, всѣ люди и лошади, будто онѣ разомъ подскользнулись на мокрыхъ и скользкихъ торцахъ упали на землю и такъ и остались лежать на ней совершенно недвижимые. Никто не смотрѣлъ, что было дальше, куда дѣвался Русскiй флагъ, куда скрылись дерзкiе пѣвцы, но всѣ, какъ заколдованчые, смотрѣли на темный валъ изъ людскихъ и конскихъ тѣлъ сраженныхъ неслышной и невидимой силой и легшихъ неподвижиою грядою поперекъ «улицы 3-го iюля».

Такъ, когда-то, въ 1917-мъ году, 3-го iюля, на Литейномъ проспектѣ подкошенные большевицкимъ залпомъ, легли поперекъ проспекта доблестные Донскiе казаки. Въ память этой бойни большевики назвали большую Садовую улицу «улицею 3-го iюля». Она напомнила о себѣ. Она отомстила за казаковъ.

Объ этомъ невольно думали въ толпѣ, расходившейся съ церемонiи. Думали и боялись своихъ думъ, воспоминанiй и надеждъ … Говорить, ничего не говорили … Самыя думы были страшны …

«Богъ вернулся къ Сѣверной столицѣ … Замолила наши грѣхи передъ Господомъ Казанская Божiя Матерь … Огонь поядающiй настигъ на улицѣ злыхъ гонителей и насильниковъ …»

Думали, мысленно, потаечно молились и молчали, молчали, молчали … Въ эти дни въ Петербургѣ была такая тишина, какой никогда со времени существованія Сѣверной столицы въ ней не было.

Тишина ожиданiя..

И такъ отвѣчали этой тишикѣ хмурые, темные, туманчые, послѣднiе дни октября съ темнобурымъ низкимъ непрозрачнымъ небомъ съ мелко моросящимъ дождемъ, съ тьмою надъ городомъ, съ тусклымъ мерцанiемъ съ утра зажженныхъ фонарей.

XXII

Праздникъ 25-го октября въ Москвѣ праздновался гораздо торжественнѣе и оживленнѣе, чѣмъ въ Петербургѣ. Близость начальства, незримое присутствiе самого творца совѣтскаго союза Владимiра Ильича Ленина, словно спящая красавица лежавшаго въ хрустальномъ гробу, подъ громаднымъ каменнымъ кубической формы безобразнымъ саркофагомъ, наличность большого числа иностранныхъ и инородческихъ коммунистовъ, пылкихъ азiатовъ и даже африканцевъ, проповѣдниковъ коммунизма — все это подстегивало толпу, заставляло ее бодрѣе маршировать, склоняя знамена, мимо могилы Ленина, забывая голодъ и морозъ. Начальство къ этому дню заготовляло бутерброды и раздавало манифестантамъ, что увеличивало рвенiе голодныхъ толпъ городского пролетарiата и рабочихъ.

День выдался ясный и солнечный. Небо было безъ единаго облака. Октябрьское солнце грѣло мало, но слѣпило на выпавшемъ наканунѣ молодомъ и чистомъ снѣгу глаза. Много было нагнано нищей и оборванной замерзающей дѣтворы изъ различныхъ школъ и прiютовъ. Все это шагало черезъ Красную площадь съ утра, показывая мощь пролетарiата, въ чинномъ порядкѣ. Порядокъ этотъ соблюдался строго. Кремль былъ оцѣпленъ отрядами чекистовъ, и Николай Николаевичъ Чебыкинъ, — пятнадцать лѣтъ тому назадъ прокуроръ Окружного Суда въ этой самой Москвѣ, самъ коренной Москвичъ, сразу почувствовалъ, что исполнить возложенное на него и на его «экипъ» капитаномъ Немо порученiе ему будетъ не такъ то просто …

У Кремлевскихъ воротъ толпу процѣживали, и пропускали только тѣхъ, о комъ было извѣстно отъ какой организацiи они шли. Требовали отъ одиночныхъ людей какихъ-то особыхъ пропусковъ, и этихъ-то пропусковъ и не было дано Чебыкину. He знали этого что ли Ястребовъ и генералъ Чекомасовъ, но они не снабдили ими «экипъ», посланый для работы въ Москву. Все дѣло такъ прекрасно налаженное могло сорваться изъ-за этой мелочи.

Куда ни пристраивался Чебыкинъ со своимъ «экипомъ», всюду его спрашивали, откуда онъ и кто?

— Вы, гражданинъ, чего? Здѣсь отъ «Прибоя» … Чебыкинъ шелъ къ другому сборищу, но тамъ собирался «Стандартъ-строй», дальше — «Тепло и сила», «Мосельпромъ», все то, что пропускалось въ Кремль, было зарегистрировано, было извѣстно чекистамъ. Сѣрая, никому неизвѣстная, никѣмъ не рекомендованная, безпартiйная толпа въ Кремль не могла получить доступа … Чебыкинъ былъ въ полномъ отчаянiи. Вдругъ какой-то человѣкъ къ нему присмотрѣлся, потомъ подошелъ почти вплотную и сказалъ внушительно и вѣско:

— Если вы, граждане, отъ «Красной вагранки», вамъ надо идти съ нами.

Онъ еще ближе придвинулся къ Чебыкину, чуть распахнулъ на груди черную грубую толстовку, и Николай Никодаевичъ на мгновенiе увидѣлъ на шеѣ незнакомца такъ хорошо знакомый ему «братскiй» крестъ. Тогда Чебыкинъ спокойно отвѣтилъ:

— Я и мои товарищи отъ «Красной вагранки».

Незнакомецъ обратился къ распорядителю, бронзовому молодому человѣку, не то индусу, не то сарту и сказалъ съ авторитетностью человѣка, имѣющаго власть:

— Товарищъ, допустите вотъ ихъ … Они намъ извѣстны. Делегаты отъ «Красной вагранки» …

Шествiе тронулось въ Кремль,

Отъ яркаго кумача, затянувшаго трибуны и самыя стѣны Кремля все кругомъ было точно въ какомъ-то пламенномъ сiянiи. Синее небо блистало надъ Кремлемъ. Бѣлый снѣгъ площади постепенно заполнялся темной толпой, надъ которой полыхали тутъ и тамъ красныя знамена и плакаты. Все было ярко, красочно и аляповато, какъ грубый народный лубокъ.

Въ морозномъ воздухѣ гремѣли оркестры. Красная армiя становилась на площади правильными прямоугольниками резервчыхъ колоннъ. Командные крики, четкость построенiй создавали впечатлѣнiе порядка и усиливали праздничную торжественность Красной площади. На трибуны съѣзжалось правительство. Сквозь толпу, гудя и фырча, проходили автомобили комиссаровъ. Конная милицiя крупами лошадей, не хуже былыхъ жандармовъ, осаживала правовѣрный, отцѣженный народъ. Кое-гдѣ для острастки посвистывали нагайки. Толпа была молчалива.

Чебыкинъ окинулъ глазомъ площадь. «Хватитъ ли», — подумалъ онъ. Его сосѣдъ, помощникъ его въ «экипѣ«, «въ мiру», какъ онъ про себя говорилъ, — присяжный повѣренный Демчинскiй, точно угадалъ его мысль.

— Если всѣ шесть разомъ, хорошо выйдетъ: мнѣ профессоръ говорилъ — два квадратныхъ километра въ десять секундъ … Придется таки намъ съ вами сегодня поплакать.

Музыка прекратилась. Безконечныя, вѣроятно, съ ранняго утра проходившiя мимо могилы «Ильича» процессiи, были остановлены и поставлены лицомъ къ трибунѣ. Настало время рѣчей. Чебыкинъ посмотрѣлъ на часы.

— Пора, — шепнулъ онъ Демчинскому. Нажатiемъ руки снаружи пальто, — руки въ карманахъ запрещено было держать, — онъ освободилъ холодную склянку, морозившую ему бедро, и почувствовалъ, какъ она быстро скользула вдоль ноги и упала подлѣ сапога. Онъ наступилъ на нее ногою.

Прошла томительная секунда, показавшаяся Чебыкину вѣчностью. За эту секунду такъ много онъ передумалъ. «Вдругъ испортился составъ, ничего не выйдетъ. сосѣди замѣтятъ раздавленное стекло, его заподозрятъ, схватятъ, поведутъ, и придется пускать то самое страшное, отъ чего чья-то произойдетъ смерть». Это казалось Чебыкину ужасно труднымъ, просто таки невозможнымъ.

Ледяной токъ бѣжалъ по жиламъ. Говорятъ, передъ казнью вся жизнь проносится быстрымъ потокомъ, такъ теперь неслась передъ Чебыкинымъ въ воспоминанiяхъ его жизнь въ маленькомъ пригородномъ мѣстечкѣ, работа въ газетѣ, скромныя эмигрантскiя развлеченiя и пустота и тина Парижской жизни Русской колонiи. Какою прекрасной она показалась ему сейчасъ! Сердце отбивало въ вискахъ секунды и, несмотря на морозъ, лобъ вспотѣлъ подъ легенькой каскеткой. Чебыкинъ овладѣлъ собою и сталъ отсчитывать секунды. Ему казалось, что ихъ прошло что-то ужасно много. «Десять, одиннадцать, двѣнадцать», — считалъ онъ. И все страшнѣе и страшнѣе становилось ему. Онъ не смѣлъ оглянуться.

Вдругъ что-то ударило ему въ носъ, какъ ударяетъ изъ пѣнистаго бокала шампанская игра. Сразу защипало глаза, сжало до боли вѣки и крупныя слезы покатились по щекамъ. Чебыкинъ собралъ всѣ свои силы, заставилъ себя открыть глаза и черезъ пелену слезъ окинулъ взглядомъ площадь. Странное зрѣлище представилось ему. Вся громадная площадь, заставленная войсками, покрытая народными толпами, точно получила какой-то ударъ. Рѣчь, такъ самоувѣренно, властно, самохвально и сильно звучавшая съ трибуны, вдругъ оборвалась на полусловѣ. Въ рядахъ красной армiи было шевеленiе, ружья держали кое-какъ, люди опустили головы, повсюду были видны бѣлые платки. Утирались рукавами, кулаками, терли глаза ладонями и не могли остановить слѣпящаго потока слезъ. Никто не могъ поднять глазъ къ небу, а между тѣмъ именно съ неба то и неслось то, что должно было оскорбить, смутить и поразить собранныхъ здѣсь правовѣрныхъ, «стопроцентныхъ» коммунистовъ. Но посмотрѣть въ эту голубую высь, пронизанную золотыми солнечными лучами, казалось- потерять зрѣнiе навсегда.

Величественные, плавные, возбуждающiе, несказанно красивые звуки стараго, «бывшаго» Русскаго народнаго гимна лились съ небесной вышины.

Сколько разъ, на коронацiяхъ Императоровъ, на парадахъ и церемонiяхъ на этой самой Красной площади, въ этихъ самыхъ стѣнахъ Кремля, подлѣ его соборовъ и церквей, подлѣ дворцовъ, помнящихъ былыхъ Царей и Великихъ Князей Московскихъ, въ теченiе почти ста лѣтъ играли этотъ гимнъ. И точно стѣны Кремля, башня Ивана Великаго, стѣны и купола Успенскаго собора и Василiя Блаженнаго впитали, вобрали въ себя и сохранили эти молитвенно чистые возбуждающiе на подвигъ любви звуки и теперь излучали ихъ непостижимымъ образомъ среди людей, отъ Отечества своего отрекшихся.

Можетъ быть, только инородцы и жиды, — этихъ было особенно много въ толпѣ и на трибунахъ, — да зеленая комсомольская молодежь ничего не чувствовали, кромѣ недоумѣнiя и злобы. Всѣ остальные, закоренѣлые, матерые коммунисты изъ продавшихся власти интернацiонала Царскихъ генераловъ, изъ ученыхъ, профессоровъ и чиновниковъ, изъ старыхъ рабочихъ, видавшихъ и знавшихъ иныя времена и порядки, почувствовали, какъ гдѣ-то далеко внутри ихъ должно быть тамъ, гдѣ все-таки есть душа, которую они отрицаютъ, что то вмѣстѣ съ непроизвольными слезами поднялось и смутило ихъ. И стало казаться, что вотъ эти самые звуки, съ дѣтства святые и священные, съ дѣтства дорогiе, ибо въ нихъ отражалось Отечество, великая и могучая Россiи, именно они то и вызвали эти неудержимыя, неукротимыя слезы, остановить которыя никто не могъ.

Тяжелые вздохи и всхлипыванiя раздавались вокругъ Чебыкина. Гимнъ кончился. Въ наступившей на мгновенiе тишинѣ кто-то громко, съ тяжкимъ вздохомъ произнесъ:

— Что потеряли то!

И сейчасъ же раздалось мощное: — «пумъ, пумъ, пумъ» и съ неба полились четкiе звуки прекраснаго оркестра:

А между тѣмъ здѣсь эти слова были величайшимъ святотатствомъ, болѣе того — государственнымъ преступленiемъ, крамолой. Чекисты старались поднять застекленные слезами глаза къ небу и разглядѣть тѣхъ дерзновенныхъ, кто тамъ въ небесной вышинѣ — и какъ! — смѣлъ играть.

Гимнъ былъ проигранъ три раза. И когда въ третiй разъ смолкли его торжественные, мощные звуки, слезы стали течь медленнѣе, пароксизмъ плача, ибо что же это могло быть, какъ не болѣзненный припадокъ? — сталъ проходить и люди очухались.

Тогда рискнули взглянуть вверхъ.

Чистая синева была въ небѣ. Золотыми пузырьками струились въ немъ солнечные отблески, ходили вверхъ и внизъ въ затѣйливой игрѣ.

Ни естественнаго, какого-нибудь тамъ что ли воздушнаго шара, ни сверхъестественнаго — ангеловъ, трубящихъ въ трубы, тамъ не было. Чистое, октябрьское, Московское небо, сiянье полуденныхъ солнечныхъ лучей и въ немъ купола старыхъ церквей Кремлевскихъ — больше ничего.

Но даже на трибунѣ, гдѣ собрался махровый цвѣтъ людской лжи и наглости, поняли, что теперь нельзя, ибо совершенно безполезно, продолжать рѣчь о достиженiи «пятилѣтки», о побѣдѣ коммунистовъ въ Германiи, о финансовомъ крахѣ Англiи и о раболѣпствѣ передь большевиками Францiи. Неубѣдительны и смѣшны показались бы теперь эти слова.

Было приказано расходиться.

Толпы шли колоннами и нестройными группами. Въ нихъ каждому хотѣлось говорить, обсудить, что же это въ самомъ дѣлѣ произошло, какъ и кѣмъ могло быть все это сдѣлано? Но говорить никто не смѣлъ. Секретные агенты, какъ никогда, были внимательны и шныряли повсюду и каждый въ каждомъ видѣлъ врага, шпiона и доносчика. Страненъ былъ видъ этихъ тысячныхъ толпъ, двигавшихся по Москвѣ въ гробовомъ молчанiи. Зимнiй день клонился къ вечеру. Румяная заря горѣла надъ городомъ. Отъ земли поднимался туманъ. Въ немъ призраками, вышедшими изъ могилъ мертвецами, казались всѣ эти люди, расходившiеся по своимъ конурамъ.

Въ совѣтѣ народныхъ комиссаровъ было собрано чрезвычайное совѣщанiе. Ничего таинственнаго ни въ слезахъ, ни въ гимнѣ найдено не было. Оркестръ былъ спрятанъ гдѣ-то на башняхъ. Можетъ быть, даже его игру передавали по радiо, усиленному громкоговорителемъ. Въ толпу были пущены слезоточивые газы. Кто установилъ этотъ оркестръ или радiо-аппаратъ, кто пустилъ газы — должно было установить Гепеу.

Начались обыски и повальные осмотры Кремля со всѣми его закоулками и тайниками. Однако, смущенные таинственными смертями своихъ товарищей, уже нѣкоторое время неизмѣнно слѣдовавшими за слишкомъ большое служебное старанiе и рвенiе, агенты Чрезвычайки на этотъ разъ обыскивали безъ должнаго усердiя и рвенiя и ничего и никого не нашли.

Страхъ и растерянность овладѣли обычно такими самоувѣренными и наглыми Московскими владыками. Такъ некстати пришло показанiе одного Ленинградскаго помпрокурора о томъ, что, примѣрно годъ тому назадъ, къ нему являлся нѣкiй гражданинъ, именовавшiй себя Ѳомою Ѳомичемъ Ѳоминымъ, Кронштадтскимъ мѣщаниномъ, повидимому, сумасшедшiй. Этотъ Ѳоминъ вычитывалъ передъ прокуроромъ изъ Библiи пророчество Данiилово и предсказывалъ такую же скорую гибель Сталина и совѣтской республики.

И шептали, что будто бы самъ Сталинъ потребовалъ себѣ Библiю и читалъ Данiилово пророчество. Ѳомина было приказано разыскать и арестовать, но какъ оказалось, тогда же Ѳоминъ былъ арестованъ и за дерзкiя слова и храненiе запрещенной книги сосланъ на далекiй сѣверъ … А далекiй сѣверъ ….

Вотъ уже пять мѣсяцевъ, какъ никто ничего не могъ сказать, что тамъ происходило …

Слухи оттуда шли самые невѣроятные и ужасные.

XXIII

О событiяхъ, происходившихъ этою осенью въ Москвѣ, Ленинградѣ и другихъ большихъ городахъ республики естественно въ совѣтскихъ газетахъ ничего не писали. «Правда», «Извѣстiя», «Красная газета» въ обычныхъ оффицiальныхъ, приподнятыхъ тонахъ съ наиграннымъ пафосомъ описали торжества по случаю праздника республики, но въ пафосѣ этомъ можно было замѣтить и какую-то несвойственную большевикамъ сдержанность. И редакторы газетъ, и казенные писатели, и рабкоры знали, что народъ уже все зналъ и, если молчалъ, то молчанiе его становилось все болѣе грознымъ и зловѣщимъ,

Какъ ни туго былъ завязанъ платокъ на рту совѣтскаго обывателя, какъ ни былъ онъ прiученъ молчать и скрывать свои чувства и думы, въ народѣ опредѣленно говорили, что коммунистамъ пришелъ конецъ, что Царь идетъ съ сѣвера, и настала пора расплаты за все. Отъ этихъ страховъ грядущей расплаты полицейскiй аппаратъ слабѣлъ неудержимо. Въ народѣ крѣпло сопротивленiе властямъ.

Налоги поступали неправильно, неаккуратно и не въ должномъ размѣрѣ. Колхозы не сдавали хлѣбъ въ казну, но дѣлили его между рабочими, продавали на сторону. Потомъ стали и земли колхозовъ дѣлить между собою. Кто-то пустилъ въ народѣ слухъ, что самъ Сталинъ приказалъ дѣлить колхозы «въ собственность». Что это новая экономическая политика, вызванная мiровымъ кризисомъ, новый НЭП, такъ называемый «нео-нэпъ», особый свыше одобренный «прогибъ» и «уклонъ».

Красная армiя отказывалась выступать противъ колхозниковъ. Во многихъ частяхъ армiи и флота произошли безпорядки «на экономической» почвѣ. Эти безпорядки были, пожалуй, самими большевиками подготовлены. Они такъ усердно показывали матросамъ и солдатамъ Эйзенштейновскiй фильмъ «Броненосецъ Потемкинъ» и въ немъ учили матросовъ, какъ имъ надо поступать, когда имъ дадутъ не свѣжую провизiю. Продовольствiя не хватало уже и на армiю. Въ одинъ скверный ноябрьскiй день на броненосецъ «Парижская Коммуна» было доставлено мясо съ червями. Матросы взбунтовались, сбросили «комсоставъ» въ воду и открыли огонь по Кронштадту. Къ «Парижской Коммунѣ«присоединился линейный корабль «Маратъ». Успокоить разъяренныхъ матросовъ удалось, лишь убѣдивъ ихъ, что это дѣло рукъ «вредителей» и что эти «вредители» будутъ подвергнуты самымъ жестокимъ пыткамъ, а затѣмъ смертiю казнены.

Предстояли срочные платежи по Германскимъ, Англiйскимъ и Французскимъ займамъ. Страна была объята возстанiями и собирать принудительно хлѣбъ было невозможно. Казна была пуста.

Къ счастью большевиковъ, все это произошло тогда, когда они успѣли задолжать кругомъ крупныя суммы промышленникамъ, поддержаннымъ государственными банками, и во всемъ мiрѣ началась тревога, какъ помочь совѣтскому правительству подавить возстанiя и окрѣпнуть настолько, чтобы оно снова могло эксплоатировать Русскiй народъ и выжимать изъ него средства для уплаты по долгамъ. Еще къ великой радости большевиковъ къ этому времени имъ удалось заключить со всѣми большими государствами Европы пактъ о ненападенiи, войти въ довѣрiе передъ Лигой Нацiй, убѣдить всѣхъ въ своемъ миролюбiи, «пацифизмѣ«, а это въ тѣ времена былъ тотъ самый червячокъ, на который особенно охотно клевала демократическая рыбка.

Совѣтское правительство демонстрировало передъ всѣмъ мiромъ свое тяжелое положенiе вслѣдствiе непрекращающихся возстанiй и указывало, что, если ему не будетъ оказана помощь денежная, а если понадобится, то и войсками, въ Россiи неминуемы еврейскiе погромы и возстановленiе Императорской власти.

Большевицкая власть по своему составу была еврейская власть. На всѣхъ командныхъ постахъ преимущественно, а въ комиссарiатѣ иностранныхъ дѣлъ почти исключительно сидѣли евреи. Русскiй народъ былъ прочно зажатъ въ еврейскiе тиски и обращенъ въ ра бовъ еврейскаго капитала. Теперь этому самому капиталу грозила опасность не получить того, что задолжала ему совѣтская власть. Торговля во всемъ мiрѣ глохла, страшный экономическiй кризисъ охватилъ государства Европы. Количество безработныхъ исчислялось миллiонами. Скандалы въ кинематографахъ, гдѣ пытались показывать совѣтскiя фильмы, препятствiе торговлѣ совѣтскими товарами, все это раздражало торговый и банкирскiй мiръ, и было рѣшено оказать мощную экономическую поддержку большевикамъ, чтобы они могли справиться со своими финансовыми затрудненiями и подавить всѣ возстанiя и безпорядки, не прекращавшiеся съ нѣкотораго времени въ странѣ.

Съ этою цѣлью нѣсколько самыхъ крупныхъ представителей мiрового банковскаго мiра должны были съѣхаться на совѣщанiе въ ноябрѣ, въ одномъ изъ банковъ Берлина и тамъ обсудить какъ и въ какой степени капиталистическiй мiръ можетъ помочь государству, гдѣ осуществляется чистый соцiализмъ.

Наканунѣ засѣданiя собравшiеся банкиры, и каждый на томъ языкѣ, на которомъ онъ говорилъ, получили отбитыя на машинкѣ анонимныя записки. Этими записками они предупреждались, что если они соберутся на это засѣданiе, они погибнутъ страшною смертью.

Это было принято, какъ «бѣлогвардейская» выходка Русскихъ эмигрантовъ, людей безсильныхъ. Съ ними давно надо было прикончить. На записки не было обращено никакого вниманiя. Помѣщенiе банка охранялось громаднымъ нарядомъ явной и тайной Берлинской полицiи. Лучшiе полицейскiе агенты всѣхъ странъ, откуда были банкиры, были вызваны для охраны банка. Никакая опасность не могла угрожать собравшимся. Въ цѣломъ кварталѣ было прекращено движенiе, жители сосѣднихъ домовъ были выселены и на ихъ мѣсто посажены полицейскiе агенты. Никогда ни одно коронованное лицо не охранялось такъ тщательно и заботливо, какъ охранялись эти жиды банкиры, владыки мiрового капитала.

И тѣмъ не менѣе …

Какъ это случилось — надъ этимъ ломали головы лучшiе криминалисты всего мiра и представители политическаго и уголовнаго розыска Европы. Каждая ихъ догадка, однако, сейчасъ же опровергалась, и догадокъ было много, отгадки ни одной.

Во время засѣданiя, когда читался докладъ мѣстнаго представителя совѣтской власти, все зданiе, солидно, съ нѣмецкою основательною фундаментальностью построенное изъ громадныхъ гранитныхъ глыбъ, было объято совсѣмъ необычайнымъ пламенемъ. Жаръ быль такъ силенъ, что расплавились стальныя камеры кладовыхъ и не только всѣ кто былъ внутри зданiя, но и вся наружная охрана живьемъ сгорѣли въ какое-нибудь мгновенiе. Въ противоположныхъ домахъ полопались стекла и загорѣлись деревянныя двери и створки оконъ. Все это продолжалось какiе-нибудь полчаса. Пожарные едва успѣли прiѣхать, какъ отъ зданiя остались только обугленныя стѣны. Спасать и тушить было нечего. Внутри въ хаотическомъ безпорядкѣ были навалены куски погнутаго расплавленнаго желѣза, камни, да въ известь обращенныя человѣческiя кости. Золото въ сейфахъ было расплавлено и перемѣшалось съ камнями и мусоромъ, отъ бумажной валюты и кассовыхъ книгъ ничего не осталось.

«Огонь поядающiй» сошелъ съ неба и попалилъ пособниковъ дiавола.

Конечно, такое объясненiе не годилось для правительствъ тѣхъ странъ, откуда были банкиры. Вызванные спецiалисты, химики и артиллеристы признали, что такiе составы, могущiе все обратить въ пламень, могли быть. Тутъ нѣтъ ничего ни Божескаго, ни чудеснаго. Подобныя бомбы имѣются въ воздушныхъ флотахъ мiра.

Странно было, что никто не слышалъ грохота разрыва, никто не видѣлъ аэроплана, прилетѣвшаго къ зданiю банка, а между тѣмъ банкъ охранялся воздушнымъ флотомъ.

Возмущенiе по этому поводу было громадное, и на требованiя совѣтскихъ представителей о примѣрномъ наказанiи «вредителей», наглость которыхъ превзошла всѣ мѣры, было торжественно обѣщано, что, если совѣтское правительство докажетъ, что эти вредители имѣютъ какую-то базу внѣ совѣтской республики, что ихъ дѣйствiя направляются изъ заграницы, распоряженiемъ Лиги Нацiй будетъ составленъ мощный международный отрядъ, которому будетъ поручено истребленiе этой базы.

Докладъ капитана Холливеля въ «Интеллидженсъ Сервисъ» о таинственномъ кинематографическомъ обществѣ «Атлантида» рѣшилъ дѣло. Детективнымъ бюро и развѣдкамъ всего мiра было приказано отыскать во что бы то ни стало мѣсто нахожденiя пассажировъ парохода «Немезида».

Въ этомъ совѣтской власти помогла Русская «бѣлая» эмиграцiя.

XXIV

Зимою этого года въ Русскомъ эмигрантскомъ мiрѣ много говорили о томъ, что образовавшееся въ прошломъ году кинематографическое общество «Атлантида» вовсе не кинематографическое общество, а бѣлогвардейскiй отрядъ, навербованный какимъ-то генераломъ для дессантныхъ операцiй въ совѣтской Россiи. Называли и имя этого генерала, впрочемъ, всякiй разъ разное. А съ нѣкоторыхъ поръ стали говорить, что этотъ отрядъ собрался на какомъ-то уединенномъ острову въ Атлантическомъ океанѣ недалеко отъ Саргассова моря, тамъ устроилъ базу, съ этой базы говоритъ по радiо и посылаетъ своихъ людей на аэропланахъ во всѣ страны Европы.

Эти слухи пошли изъ Парижа и даже, точнѣе, изъ того маленькаго предмѣстья Парижа, такъ называемаго банлье, гдѣ была вилла «Les Coccinelles». Точно тамъ кто то бросилъ камень въ воду и какъ отъ такого брошеннаго камня идутъ все расширяющiеся круги, такъ и отъ слуховъ, пошедшихъ оттуда, пошла вся эта молва. И чѣмъ дальше отъ Парижа, тѣмъ ярче и шире были разсказы о томъ, что тамъ дѣлается. Въ Югославiи этотъ отрядъ обратился въ цѣлый корпусъ Императорской армiи съ настоящими цвѣтными дивизiями, навербованными изъ необычайно воинственныхъ туземцевъ этого острова. Въ Болгарiи это былъ уже не корпусъ,

но цѣлая двухсоттысячная армiя и при ней мощный тоннажъ для доставки ея въ Россiю. Тамъ по фамилiямъ называли генераловъ, назначенныхъ въ эту армiю. Ихъ

будто бы нарочно показывали умершими. Называли и цифру прогонъ и пособiй, яко бы полученныхъ этими генералами: сто долларовъ на дорогу и сто на экипировку.

Эти слухи по разному отзывались въ различныхъ эмигрантскихъ кругахъ. Большинство, и особенно, люди старые, радостно волновались. Наконецъ-то дождались они движенiя воды. Они подавали начальникамъ отдѣловъ Русскаго Обще-Воинскаго Союза, честь честью, по командѣ, прошенiя о принятiи на службу съ приложенiемъ, кто тщательно сквозь всѣ бури и ненастья эмигрантскаго существованiя пронесенныхъ подлинныхъ послужныхъ списковъ на толстой, пожелтѣвшей отъ времени «министерской» бумагѣ, съ сургучными печатями, прошнурованныхъ и скрѣпленныхъ должными подписями, кто прилагалъ только записки о своей службѣ самимъ же подавателемъ и составленныя по памяти и посвидѣтельствованныя двумя или тремя товарищами, знавшими прохожденiе службы просителя … Многiе офицеры и казаки бросали насиженныя мѣста и кормившую ихъ работу и ѣхали въ столицы тѣхъ странъ, гдѣ они жили и тамъ просили, чтобы они въ первую очередь были посланы въ формируемую армiю. Чѣмъ дальше отъ Парижа, тѣмъ въ этихъ кругахъ было сильнѣе оживленiе. Въ Болгарiи и Югославiи казаки вырядились въ высокiе сапоги, сѣрозеленыя «гимнастерки», а Кавказцы въ черкески, подоставали изъ завѣтныхъ сундучковъ и корзинъ старыя шашки, чистили ихъ, точили и смазывали, готовясь къ настоящему походу. Слова «сборъ» и «походъ» громко и внушительно звучали по кафанамъ и Русскимъ ресторанчикамъ, столовымъ и чайнымъ и къ концу завтраковъ тамъ раздавались страстныя рѣчи, сопровождаемыя громовымъ ура!

Молодежь отнеслась холоднѣе и подозрительнѣе. Кое-кто женился на иностранкахъ, у кого завелись прочныя связи и работа въ прiютившихъ ихъ государствахъ, бросать все это такимъ упорнымъ, тяжелымъ и долголѣтнимъ трудомъ нажитое и устроенное для чего-то неопредѣленнаго и неизвѣстнаго, было тяжело. Роли перемѣнились: въ энтузiастахъ и легкомысленно летящихъ на огонь бабочкахъ оказались старики, въ холодныхъ, разсудительныхъ философахъ была молодежь.

— Для Россiи — да… — говорили въ ея кружкахъ. — Для Родины, конечно, Это словъ нѣтъ — свято … Но кто поведетъ и подъ какими лозунгами?

Собранiя союзовъ молодежи, а ихъ къ этому времени было немало, протекали съ бурною страстностью. Раздавались истерическiе выкрики:

— Нѣтъ, господа … Ни на какую реакцiю я не согласенъ … Старая Россiя себя изжила … Старой Россiи не можетъ быть. Смѣшно идти въ теперешнюю Россiю съ Императорскими знаменами и навязывать императора народу, который его не хочетъ. Я стою за подлинную демократiю. Въ ней вижу залогъ настоящей культуры и возрожденiя Россiи.

Въ другомъ кружкѣ не менѣе страстно говорили:

— Кому, господа, служить и за что умирать? He служить же какимъ-то таинственнымъ капитанамъ Немо, едва ли не масонскаго происхожденiя?.. Надо служить Россiи, и Россiи нацiональной. Другой Россiи я не признаю. Россiя — это прежде всего — православiе и Царская власть. Внѣ православiя и Царской власти нѣтъ и Россiи, а потому съ «непредрѣшенцами» я не пойду. За «непредрѣшенчествомъ» скрываются господа Милюковы, Гучковы и Керенскiе. Тѣ, кто первый сказалъ: — «глупость или измѣна» и сталъ отцомъ проклятой революцiи, кто выпустилъ приказъ N 1, разрушившiй Русскую армiю и давшiй Россiи несмываемый позоръ военнаго пораженiя и разгрома, кто, сдавъ власть большевикамъ, погубилъ Россiю. Повторять эти пути, идти этими же этапами Учредительнаго собранiя, матроса Желѣзняка и Ленина предоставляю другимъ. Я этимъ путемъ не пойду. Законную Россiю порядка можно создавать только законнымъ путемъ … Для меня свято то, что говоритъ мой императоръ: — «подъ лозунгомъ борьбы съ большевиками вожди эти принесутъ нашему Отечеству порабощенiе его самобытности, расхищенiе его природныхъ богатствъ, а можетъ быть, и отторженiе еще новыхъ областей и оттѣсненiе отъ выходовъ къ морямъ» … И потому я противъ всякой борьбы.

Пользуясь полной свободой собранiй во Францiи молодежь собиралась на большiя открытыя сборища по 200–300 человѣкъ, нанимали для этого залы, куда допускали всѣхъ, взимая лишь на покрытiе расходовъ по два франка и тамъ кричали и шумѣли о тайной организацiи, скрывшейся подъ фирмой кинематографическаго общества «Атлантида». Розыскъ всѣмъ этимъ былъ весьма облегченъ.

— Тайное, — кричали на этихъ собранiяхъ горячiя головы. — Ты мнѣ скажи, кто ты и во что ты вѣруешь — тогда я пойду … Довольно авантюръ. Освободить Россiю безъ иностранцевъ, безъ иностранной помощи мы не можемъ, — это ясно, какъ шоколадъ. А отдавать Россiю въ кабалу иностраннымъ государствамъ я не желаю. Россiя должна освободиться сама и, освободившись, она скажетъ свое слово и этому слову я подчинюсь. Будетъ монархiя — я присягну монархiи, будетъ республика, я готовъ служить и республикѣ. Я «непредрѣшенецъ» въ силу того, что не считаю себя въ правѣ навязывать свое мнѣнiе Русскому народу. А въ вождей я давно пересталъ вѣрить … Довольно!..

Были и еще болѣе рѣшительные и темпераментные молодые люди изъ самыхъ молодыхъ. Они договаривались до примиренiя съ большевиками, они закидывали удочки къ комсомольцамъ и безбожникамъ и, будучи строго православными и вѣрующими, готовы были идти на союзъ съ безбожниками, будучи монархистами по убѣжденiямъ — искали связей съ совѣтскими «ударниками» и «выдвиженцами». Они отрекались отъ «бѣлой» борьбы, веденной ихъ отцами и старшими братьями и говорили, что чувство отчужденiя эмиграцiи отъ Русскаго народа вызвано гражданской войной. Они умышленно или по наивности говорили, что «бѣлые» сражались не съ большевиками, но съ Русскимъ народомъ, что нужно отбросить въ себѣ чувство презрѣнiя и мести къ Русскому народу и идти къ нему съ открытымъ сердцемъ и чистою душою. Путая постоянно понятiя — большевики и Русскiй народъ они доходили до примиренiя и признанiя большевиковъ.

Хаосъ въ мнѣнiяхъ, въ политическихъ убѣжденiяхъ, программахъ и лозунгахъ былъ необычайный. И надо всѣмъ нагло выпирало вездѣ звучащее самоувѣренное, наглое «я», «я», «я», то въ единственномъ числѣ, то во множественномъ — «мы». Оно становилось такъ громадно, такъ внушительно, такъ всепоглощающе, что за нимъ совсѣмъ не было видно маленькой, малюсенькой, точно по существу никому не нужной — Россiи.

И это было въ то время, когда, несмотря на всю скупость газетныхъ извѣстiй, на всю строгость цензуры, наложенной на иностранныхъ корреспондентовъ, заграницу просачивались вѣрныя свѣдѣнiя о необычайныхъ затрудненiяхъ совѣтской власти, денежныхъ, экономическихъ и моральныхъ, о потерѣ всякаго авторитета коммунистической партiи и о почти повсемѣстномъ возстанiи народа въ Россiи, подавить которое или не могла или отказывалась красная армiя.

Доходили свѣдѣнiя, что весь громадный сѣверъ Россiи, треть всего государства отдѣлился отъ совѣтской республики и живетъ своею жизнью и шептуны болтали, что слыхали даже о генералахъ и офицерахъ, поѣхавшихъ въ какой-то сѣверный, свободный отъ совѣтской власти портъ для службы въ Императорской армiи. Всё это показывало, что настало время, наконецъ, эмиграцiи выявить свое подлинное лицо и не только сказать о своемъ служенiи Россiи, но и пойти служить ей.

Но этого-то и не было. Разноголосица продолжалась …

XXV

Но была и еще часть бѣженцевъ и, пожалуй, самая многочисленная, которая совсѣмъ не интересовалась политикой, ею не занималась, даже какъ будто ее осуждала и которая жила своею за слишкомъ десять лѣтъ изгнанiя отстоявшеюся и устроившеюся жизнью, гдѣ борьба за существованiе въ чужомъ государствѣ, заботы о хлѣбѣ насущномъ, свои мелкiе, семейные, кружковые, приходскiе, полковые интересы заслонили Россiю, гдѣ Россiя являлась чѣмъ-то отвлеченнымъ, о чемъ прiятно вспоминать, что рисовалось нѣжными поэтическими красками, съ нѣкоторымъ сентиментальнымъ оттѣнкомъ, но что не имѣло никакого реальнаго смысла. Въ этихъ кружкахъ событiя, происходившiя въ ихъ бѣженской жизни и связанныя съ существованiемъ и работою какого-то тайнаго общества, борющагося съ большевиками, вызывало чувства тревоги, страха, безпокойства и недоумѣнiя, что проще всего выражалось часто повторяемыми словами: — «ну чего, право, они? Россiи они все равно не спасутъ, а сколько безпокойства надѣлаютъ» … Были здѣсь люди, торговавшiе въ гаражахъ совѣтской нефтью и на своей шкурѣ испытавшiе все неудобство такой торговли, были люди, такъ или иначе связанные съ совѣтскимъ торгпредствомъ и рѣзко отдѣлявшiе большевиковъ отъ ихъ торговли, наконецъ, здѣсь быди просто люди какъ-то, и даже не особенно хорошо, устроившiеся заграницей, имѣвшiе свой уголъ, свою семью, свою церковь. Этихъ людей охватывалъ ужасъ при одной мысли, что поведенiе какой-то маленькой кучки людей, такъ рѣшительно поведшей борьбу съ большевиками, можетъ навлечь на нихъ давленiе со стороны правительствъ тѣхъ странъ, гдѣ они устроились, и опять начнутся высылки, непрiятности и затрудненiя съ полученiемъ паспортовъ и визъ и всяческiя политическiя и полицейскiя утѣсненiя. Впереди новыя скитанiя и неизбѣжное съ ними разоренiе, нищета и голодная смерть. Возможна и причудительная высылка в coвѣтскую республику … на вѣрный разстрѣлъ.

Сознавала или нѣтъ Ольга Сергѣевна Нордекова, что это была она тотъ человѣкъ, который кинулъ камень въ воду, поведшiй отъ себя все расширяющiеся круги? Она не утерпѣла, чтобы не разсказать о таинственномъ островѣ, гдѣ работали для спасенiя Россiи Русскiе, и въ ихъ числѣ ея мужъ и сынъ. Сдѣлала она это въ ихъ церкви послѣ спѣвки, въ маленькомъ и совершенно интимномъ кружкѣ знакомыхъ, гдѣ, конечно, никакихъ большевиковъ не могло и быть. Ей просто хотѣлось похвастать, что она знаетъ кое-что крупное и интересное, чего другiе не знаютъ. Она намекнула про островъ вулканическаго происхожденiя, о существованiи котораго никому не извѣстно и откуда летаютъ сюда въ Парижъ таинственные аэропланы, откуда посылаютъ радiо и гдѣ работаютъ тѣ, кто всего себя отдалъ Россiи. Она говорила, что если у кого есть аппаратъ радiо, который можно поставить на короткую волну, то можно, «знаете, такое слышать, что мураши по кожѣ побѣгутъ» …

Она сказала это просто такъ, въ порядкѣ болтовни, ибо надо что-нибудь говорить, когда паступаетъ промежутокъ между работой. Кромѣ того, мужъ и сынъ участники кинематографической съемки — это одно, мужъ и сынъ участники какого-то таинственнаго дѣла для Россiи(,) «спасители» Россiи — совсѣмъ другое … Этимъ прiятно было похвастаться. Она сказала это въ порядкѣ той житейской пошлости, которая требуетъ въ извѣстный моментъ и въ извѣстномъ положенiи сплетенъ. Сказала, даже хорошенько не понимая о чемъ она говоритъ. Если бы ее спросили, что такое короткая волна, она не сумѣла бы объяснить. Такъ не могла она отвѣтить и на вопросъ, какъ же могутъ летать люди, когда вездѣ стоитъ охрана и никто незамѣченный не мо жетъ перелетѣть границы государства?

Вскорѣ послѣ исчезновенiя Леночки она съѣздила на колонiальную выставку, гдѣ на большомъ глобусѣ по даннымъ Мишелемъ Строговымъ координатамъ отыскала мѣсто, гдѣ долженъ былъ быть ихъ таинственный островъ.

Но, когда событiя стали затрагивать ихъ заграничную жизнь, когда газеты стали съ возмущенiемъ писать о какихъ-то шалопаяхъ, пустившихъ смѣхотворный газъ въ кинематографѣ на Елисейскихъ поляхъ, когда еще съ большимъ возмущенiемъ и угрозами принять мѣры противъ эмигрантовъ писали о скандалѣ на pay-тѣ у графини Разогнатьевой, гдѣ послѣ закуски съ совѣтской икрой творилось что-то совсѣмъ неприличное, и госпожа Воробейчикъ изъ-за этого отказала своему жениху мосье Брюнуа, Ольга Сергѣевна испугалась не на шутку.

— Мамочка, — сказала она послѣ вечерняго чая, когда она обыкновенно читала газету. — Мамочка, какъ вы думаете, а не можетъ это все отразиться на насъ … на бѣженцахъ.

— Очень даже просто, — прошипѣла съ нескрываемымъ злорадствомъ старуха. — Доигрались … Дофигуряли … И чего имъ, дуракамъ, надо? Эвона, Россiи захотѣли! Да сама-то Россiя ихъ никакъ не хочетъ. И, конечно, никакое правительство этого допустить не можетъ. Францiя въ дружбѣ съ совѣтами. Она только что подписала, то есть «парафировала», — Неонила Львовна щегольнула словечкомъ, которымъ пестрѣли газеты и смысла котораго она не понимала — парафировала пактъ о ненападенiи, а развѣ все это не нападенiе?.. Какъ по твоему красиво это? Какъ ни относиться къ графинѣ Разогнатьевой, она все-таки графиня и дѣлать то, что тамъ было сдѣлано …. Ну гдѣ же это слыхано? Это подрывъ Русской торговли.

— Большевицкой, мамочка.

— Э, милая моя, гдѣ кончаются интересы большевиковъ и гдѣ начинаются интересы Русскiе, кто это опредѣлитъ? Сами вожди въ этомъ не разбираются. Если Японiя нападетъ на Совѣтскую республику и отберетъ у нея Владивостокъ, что мы должны дѣлать, стать на сторону Японiи или Россiи?.. Такъ все запутано, такъ все перепутано, что лучше этого и не касаться.

— Но, мамочка, это же дѣлается не во Францiи, а на какомъ-то острову и никому даже не извѣстно точно, кому принадлежитъ этотъ островъ.

— Ахъ, мать моя, да хотя бы и никому … Сидѣли бы спокойно и не рипались. Ишь спасатели какiе непрошенные нашлись. Ну, твой полковникъ, пускай, погибаетъ, туда ему и дорога. И Мишель твой дуракъ … Тоже не жалко. Земля отъ этого не оскудѣетъ. Ну, а за что мы то съ тобой на старости лѣтъ опять будемъ страдать?

— Да мы то тутъ при чемъ?

— Мы то … Да мы кто?.. Русскiе? … Эмигранты? … Люди несуществующаго государства, кого изъ милости только терпятъ … А мы вотъ, что задумали! Торговлѣ мѣшаемъ! … Ты понимаешь это? … Экономическiй кризисъ, вездѣ торговля стала, и вдругъ какiе-то типы эдакое дѣлаютъ … Выселить ихъ въ двадцать четыре минуты и вся недолга. Allez vous en! Нежелательные иностранцы, чай, читала такое выраженiе въ газетахъ.

— Куда же насъ могутъ выселить?

— А имъ то что о насъ за забота. Кто мы?

— Русскiе.

— Ну и пожалуйте въ вашу совѣтскую Россiю … Поняла, чай.

— Да развѣ можно это, мамочка! Каждый понимаетъ, что тамъ насъ разстрѣляютъ.

— Ну такъ что изъ этого? Это насъ разстрѣляютъ, а не ихъ …

Ольга Сергѣевна пожала плечами. За окномъ шумѣлъ ноябрьскiй дождь. Въ крошечной комнатѣ тускло горѣла перегорѣвшая почернѣвшая лампочка. Ольга Сергѣевна, усталая и измученная за день пошла къ себѣ укладываться спать.

«Ахъ, нелегка и заботна была жизнь … Полковникъ, полковникъ!.. Вамъ все игрушки … А куда, ну куда на самомъ дѣлѣ податься, если вотъ такъ придутъ и вѣжливо попросятъ покинуть страну?.. Нежелательные иностранцы! … И правда — нежелательные! … Пактъ о ненападенiи, и полковникъ, нападающiй такимъ необычнымъ образомъ … Куда тогда бѣжать? Вездѣ одно и то же … Вездѣ: — признанiе, признанiе и признанiе … Раньше была Испанiя. И какимъ благороднымъ казался король Альфонсъ. А теперь … Что такое Испанiя? … Да и испанскаго языка она не знаетъ … Куда? Можетъ быть, въ Бельгiю?.. Тамъ и король и королева и самъ народъ полны такого гостепрiимнаго благородства. Но, какъ она сама такая маленькая, приметъ всю эту массу бѣженцевъ, если они всѣ хлынутъ туда? Ну, хорошо … Приметъ … A работа? Гдѣ найти тамъ работу?.. Безъ работы все равно съ голода погибать. Не написать ли заблаговременно Декановымъ? Они давно въ Брюсселѣ. Можетъ быть, если загодя то позаботиться, пока никто не догадался что-нибудь и набѣжитъ, какое-нибудь мѣстечко, чтобы хотя какъ-нибудь да кормиться … А если?»

— Мамочка, вы спите?

— А ну! Заснешь съ тобой!.. Такая забота на душѣ!..

— Мамочка, а что, если намъ съ вами принять французское подданство …. Насъ тогда вѣдь не могутъ выслать?..

— Не желаю.

— Но почему, мамочка?

— А вотъ потому … Была Серпуховской дворянкой, такой и останусь. Лучше къ большевикамъ поѣду, чѣмъ такъ на старости лѣтъ француженкой дѣлаться. Ну, сама посуди, какая я француженка?.. Неонила Львовна!.. Ни выговорить, ни написать по французски того нельзя … Не смѣши меня, мать, на ночь. И тебѣ помимо мужа не позволятъ … А твой, сама поди знаешь, какой — патрiотъ!..

Ольга Сергѣевна закрыла глаза.

«Да, конечно, глупости … Какъ это сдѣлать? Есть, говорятъ, конторы. Даже въ газетахъ открыто публикуютъ, точно ничего и постыднаго нѣтъ въ этомъ. Ну, пойду туда, тамъ станутъ разспрашивать, почему?.. А что я скажу … Боже! Боже … Только бы спокойно жить!.. Ничего мнѣ не надо … Ни богатства, ни Россiи. Ну, какъ я туда прiѣду, тамъ никого своего и не осталось то! … Только бы никто не выгонялъ! … И съ квартиры-то на квартиру переѣхать, такъ и то какая мука и разоренiе! Хуже пожара, а тутъ въ чужую страну!.. Паспорта, визы! … Такъ ихъ намъ и дадутъ … Жена полковника Нордекова, того самаго, который тамъ на таинственномъ острову … Господи, и всю то жизнь такъ страдать изъ-за какого-то глупаго патрiотизма, изъ-за долга» …

Ольга Сергѣевна повернулась лицомъ къ стѣнѣ и долго не могла заснуть. Она слышала, какъ за стѣною безотрадно шумѣлъ осеннiй Парижскiй дождь, и ей казалось, что сквозь тонкiя плитки бетона она ощущаетъ сырость, бѣгущую по стѣнамъ и съ тоскою думала о раннемъ вставанiи завтра, о томъ, что надо будетъ спѣшить на поѣздъ электрической дороги и ѣхать въ надоѣвшую ей до смерти контору и писать подъ диктовку на стенографической машинкѣ, а потомъ до вечера перепечатывать никому не нужные и неинтересные торговые приказы.

Жизнь казалась безпросвѣтной и ужасной и она начинала понимать, что Леночка могла не вынести такой жизни и уѣхать куда-то къ какой-то другой жизни … Ахъ, гдѣ-то она теперь, несчастная Леночка!?

XXVI

Князь Ардаганскiй соверщалъ пятнадцатый перелетъ на аэропланѣ системы инженера Махонина. Ему никто это въ особую заслугу не ставилъ, да и самъ онъ никогда не думалъ, что это подвигъ и рекордъ. Аппаратъ Махонина, усовершенствованный Арановымъ, дѣлалъ такое сообщенiе быстрымъ и удобнымъ. Опасность была только при спускѣ на землю въ Европѣ, гдѣ все труднѣе и труднѣе было выбирать глухiя мѣста, гдѣ бы аппаратъ могъ переждать, пока князь съѣздитъ къ Пиксанову и получитъ отъ него пакеты. Парижъ былъ совсѣмъ заказанъ для князя Ардаганскаго. Ему разрѣшалось только гдѣ-нибудь въ пути бросить письмо матери и увѣдомить ее, что онъ живъ и здоровъ.

Пиксанову такъ и не удалось наладить Радiостанцiю. Слѣжка была чрезвычайная. Пришлось закопать въ лѣсу моторъ и всѣ принадлежности, а самого отца Ѳеодосiя отправить на Аѳонъ. Теперь въ лѣсу ничего не оставалось. Бережливый Пиксановъ продалъ и лошадей. Охота была сдана Парижскому охотничьему обществу. Куроводство расширено. Съ осени Пиксановы занялись еще приготовленiемъ пастилъ и мармеладовъ, имѣвшихъ прекрасный сбытъ въ Парижѣ въ Русской колонiи, особенно послѣ того, какъ продукты Моссельпрома вышли изъ употребленiя. По лѣсу и вокругъ фермы Пиксанова постоянно рыскали жандармы и совѣтскiе сыщики и надо было быть вѣчно на сторожѣ. Совѣтское правительство ухватилось за эту ниточку, чтобы раскрыть тайну всей организацiи. Радiостанцiю искали неутомимо. Въ деревнѣ, гдѣ никогда никакихъ дачниковъ не жило, поселились какiе-то Русскiе евреи, не говорившiе никогда, что они Русскiе, и выдававшiе себя за французовъ. Надо было быть осторожнымъ. Въ послѣднiй свой докладъ капитану Немо на Россiйскiй островъ, Пиксановъ просилъ установить связь на аэропланахъ.

И она съ каждымъ разомъ становилась ненадежнѣе и опаснѣе.

Въ этотъ перелетъ князю Ардаганскому давалъ указанія самъ капитанъ Немо. Онъ сказалъ, чтобы князь проѣхалъ къ семьямъ офицеровъ въ Парижѣ и передалъ имъ, что ихъ главы живы, здоровы и просили кланяться.

Съ самаго лѣта, съ того iюльскаго дня, когда князь передалъ синюю записочку Мишеля Строгова Леночкѣ, онъ не бывалъ на виллѣ «Les Coccinelles» и не зналъ ничего о томъ, что тамъ произошло.

День былъ буднiй. Ольга Сергѣевна была на службѣ, и на дачѣ Ардаганскiй нашелъ только одну мамочку. Она только что прибрала комнаты и собиралась съ чувствомъ и спокойствiемъ прочитать газету. Топси узнала князя и, привѣтливо махая хвостомъ, проводила его до дверей дома.

— А пожалуйте, вѣроломный съемщикъ, — привѣтствовала князя мамочка. — Садитесь, гостемъ будете … Ну что наши?

— Полковникъ Георгiй Димитрiевичъ Нордекевь и Александръ Георгiевичъ просили вамъ кланяться. Они оба живы и здоровы и все у насъ благополучно.

— Ну, какъ снимаетесь? — съ глубокой старушечьею иронiей спросила Неонила Львовна.

Князь Ардаганскiй не разобралъ и не примѣтилъ этой иронiи и охотно со своимъ юношескимъ, чистымъ простодушiемъ, не умѣющимъ лгать, отвѣтилъ неопредѣленно.

— Bсe, слава Богу, идетъ прекрасно. Съемка близится къ концу. Всѣ чувствуютъ себя хорошо.

— А вы, милый князь, не врите, — съ грубоватою фамильярностью сказала Неонила Львовна, — Такому молодому сочинять такой старой, какъ я, совсѣмъ не годится.

Князь растерялся и не зналъ, что отвѣтить.

— Вы же Леночкѣ передали синенькiй пакетикъ отъ этого дурака Мишеля и совсѣмъ заморочили ей голову. Разсказывайте, что и какъ на вашемъ, ни на одной картѣ не показанномъ острову, происходитъ.

Ардаганскiй пытался еще сдѣлать круглые глаза и робко сказалъ:

— Я, Неонила Львовна, не понимаю, о чемъ вы говорите.

— Э, батюшка, тутъ особенно и понимать не приходится, когда и широты и долготы нашъ Мишель дурачокъ прописалъ и жаловался и просилъ вызволить его изъ «бѣлогвардейской» авантюры, — съ грубою откровенностью сказала Неонила Львовна. — Такъ то, милый князь.

Князь Ардаганскiй, сѣвшiй было по приглашенiю мамочки, вскочилъ, какъ ужаленный.

— Гдѣ же Елена Петровна? — спросилъ онъ несмѣло.

— На тебѣ, кого вспомнилъ! Да будто такъ вотъ ничего и не знаешь.

И Неонила Львовна въ короткихъ, но рѣзкихъ чертахъ разсказала о томъ, какъ Леночка передала матери записку Мишеля Строгова, какъ она была страшно этимъ потрясена, какъ она, дружившая съ ихъ жилицей, «кто ее знаетъ, что это за человѣкъ была эта самая француженка», вмѣстѣ съ нею исчезла.

— He думаю я, чтобы чтонибудь этакое худое съ ними приключилось. Здѣсь то, — намъ въ полицiи сказывали, — до пяти тысячъ дѣвушекъ такъ, здорово живешь, ежегодно пропадаетъ и ничего съ ними худого не бываетъ, а все-таки намъ не сладко. И думаю я, что это черезъ ваши художества, которыми всѣ газеты полны.

Князь слушалъ это, какъ приговоренный къ смерти. Записку писалъ Мишель, но какъ же онъ-то, онъ, вопреки инструкцiй, данныхъ Арановымъ, никакихъ писемъ никому не возить и не передавать, далъ себя провести Мишелю, уже бывшему у нихъ на замѣчанiи и отставленному самимъ Ранцевымъ отъ полета.

Какъ въ мутномъ полуснѣ, плохо понимая, что ему говорила мамочка, Ардаганскiй дослушалъ ея разсказъ и, простившись, вышелъ съ дачи. Онъ шелъ по мѣстечку съ низко опущенной головой. Ему казалось, что всѣ знаютъ, что онъ предатель, что онъ человѣкъ, не исполнившiй своего долга, и ему было безконечно мучительно идти на маленькую чистенькую дачку Парчевскихъ. Онъ молилъ Бога, чтобы никого не застать, оставить записку и быть одному, все продумать и придумать себѣ кару.

Лидiя Петровна была дома. Она уже второй мѣсяцъ оставила службу въ конторѣ и жила на тѣ деньги, которыя ей продолжало весьма исправно посылать общество «Атлантида». Она вся отдалась церкви. Худощавая и высокая и раньше, она показалась Ардаганскому точно выросшей и еще болѣе исхудавшей. Громадные карiе глаза были въ красныхъ отъ частыхъ молитвенныхъ слезъ вѣкахъ. Густыя, загнутыя вверхъ рѣсницы дѣлали ихъ еще больше. Отъ вѣчной пелены слезъ они были, какъ за хрустальной завѣсой и сверкали тихимъ и кроткимъ пламенемъ, какъ затепленная передъ образомъ лампада. Ея движенiя были медленны, плавны и голосъ сталъ задушевный и словно прозрачный.

Князь Ардаганскiй передалъ ей, что ея мужъ находится въ полномъ здравiи и просилъ ей передать поклонъ.

— Да, я знаю, — тихо сказала Лидiя Петровна. -

Я, знаю. Я молилась вчера Божiей Матери, и Она мнѣ сказала, чтобы я не безпокоилась. Скажите мнѣ, милый князь, — Лидiя Петровна прикоснулась мягкой и нѣжной, точно невѣсомой рукою руки Ардаганскаго, — скажите мнѣ откровенно: — онъ съ вами на острову или и онъ посланъ работать куда-то и дѣлаетъ все это такое страшное, но такъ нужное для… Для Россiи.

Если у Неонилы Львовны князь могъ пытаться врать, здѣсь передъ этой вѣрой, передъ этою проникнутою молитвенною ясностью прекрасною женщиною князь не зналъ, что ему дѣлать. Онъ низко опустилъ голову. Густая краска покрыла загорѣлое въ частыхъ полетахъ лицо и онъ едва слышно прошепталъ:

— Молитесь за него, Лидiя Петровна.

— Я знаю … Я молюсь, — словно тихiй шелестъ далекой листвы донеслось до него. — Да благословитъ васъ Господь!

— Я не достоинъ … не достоинъ ни вашихъ благословенiй, ни молитвъ, — быстро, страшно смутившись, сказалъ князь и, не прощаясь съ Парчевской, поспѣшно вышелъ съ ея дачи.

Дѣлъ было много. Навѣстить было нужно многихъ, надо было теперь раньше всего исполнить то, что было ему приказано, а потомъ надо будетъ подумать, что же онъ надѣлалъ и какъ ему себя покарать.

Только на другой день онъ могъ попасть къ Пиксановымъ на ферму. Онъ мечталъ о, Галинѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ хотѣлъ, чтобы ея не было. Не въ силахъ онъ былъ встрѣтить это чистое существо, когда онъ сталъ тяжко виноватымъ … Безъ вины, безъ умысла, — пытался онъ себя оправдать. Не выходило это оправданiе.

Онъ шелъ, низко опустивъ голову, по грязному, размытому зимними дождями шоссе и все думалъ, что и какъ онъ долженъ сдѣлать и съ Мишелемъ Строговымъ и съ собою. Не признаться ли во всемъ полковнику Пиксанову? Открыть свой позоръ отцу той, кого назвалъ онъ лѣтомъ, кому давалъ понять въ свои осеннiя посѣщенiя, что она героиня … героиня его романа!

Онъ засталъ Пиксанова необычно озабоченнымъ. Галины не было дома. Она была въ пансiонѣ. Пѣтухи, такъ дружно встрѣтившiе его лѣтомъ, были перебиты и проданы. Куры были спрятаны отъ холода и дождей въ куриныхъ домахъ въ глубинѣ фермы. На фермѣ было тихо. Любовь Димитрiевна возилась у плиты. Дрова плохо разгорались. Въ большой и полутемной комнатѣ было непрiютно, сыро и холодно. Кисло пахло угаромъ. Любовь Димитрiевна была окручена шарфами и платками. На головѣ была сѣрая шерстяная повязка. Любовь Димитрiевна мало напоминала изящную жену гвардейскаго полковника. Князю Ардаганскому показалось, что она была суха и нелюбезна съ нимъ. Онъ сжался и робко присѣлъ на стулъ. Очевидно, и тутъ все знали. Пиксановъ сейчасъ же сѣлъ къ письменному маленькому столику у зажженной коптящей керосиновой лампочки писать донесенiе капитану Немо. Онъ ерошилъ густые волосы надъ блѣднымъ лбомъ и бормоталъ вполголоса:

— Отчего?.. почему такая злоба на Россiю?.. Какая логика поддерживать большевиковъ, которые стремятся уничтожить весь мiръ?

И опять строчилъ карандашомъ на большомъ блокѣ, отрывалъ листокъ за листкомъ, потомъ молча, сосредоточенно нахмуривъ брови, закладывалъ исписанные листы въ конвертъ и тщательно опечатывалъ его сургучною печатью.

— Вотъ, князь, съ этимъ пакетомъ уже прямо, никуда не заѣзжая … И, смотрите, не попадитесь большевикамъ … Это очень важно … Въ добрыя старыя времена на этомъ пакетѣ надо было бы три креста поставить, значитъ: — «скачи, лети стрѣлой», полнымъ карьеромъ … Ну да вашъ конь еще быстролетнѣе … И, пожалуйста, не проболтайтесь … ибо кругомъ рыщутъ …

— Да я, господинъ полковникъ, — началъ было князь и точно поперхнулся.

— Знаю, знаю, милый мой Михако … Прекрасный вы человѣкъ, да кругомъ то теперь слишкомъ много всякой продажной дряни развелось. Такъ вотъ, скоро и вашъ поѣздъ … Катайте скорѣе и берегите пакетъ, какъ зѣницу ока. На станцiю я васъ провожу.

Они шли вдвоемъ по размытому грязному шоссе, мимо пустыхъ, черныхъ, мокрыхъ, печальныхъ полей. Вороны стаями срывались при ихъ приближенiи съ зеленыхъ озимей и съ карканiемъ неслись сѣрой сѣтью надъ ними. Зимнiй день былъ хмуръ и теменъ. Никого не было на ихъ долгой дорогѣ. Такъ было теперь удобно все разсказать, во всемъ покаяться и просить совѣта у Пиксанова, но князь Ардаганскiй молчалъ. Такъ, молча, они и дошли до маленькой станцiи. Пиксановъ самъ выбралъ купе, куда садиться князю.

— И въ совсѣмъ пустое не хорошо, — бормоталъ онъ, — да надо, чтобы съ вами были порядочные люди.

— Вотъ сюда, князь, — сказалъ онъ, отворяя дверь отдѣленiя, гдѣ сидѣла явно фермерская семья изъ двухъ плотныхъ краснорожихъ мужчинъ, очень толстой, добродушнаго вида женщины и трехъ дѣтей.

— Сюда уже никто къ вамъ не сядетъ въ дорогѣ. Ну, храни васъ Богъ!

Князь еще долго видѣлъ тонкую и узкую фигуру Пиксанова, стоявшаго на платформѣ. Необычно грустнымъ и встревоженнымъ казался полковникъ князю и это еще больше увеличивало муки и угрызенiя совѣсти Ардаганскаго.

XXVII

Надъ Атлантическимъ океаномъ бушевала буря. Она выла въ раздвижныхъ крыльяхъ аэроплана и летчикъ, часто убиралъ ихъ, сокращая площадь и все увеличивая скорость полета. Беззвучно вращался пропеллеръ. Въ кабинѣ было тепло. Мелкiя брызги летѣли на стекла и замерзали на нихъ. Аппаратъ забиралъ вышину. Кипѣнiе волнъ внизу становилось, какъ мутно зеленая шелковая матерiя, покрытая бѣлымъ кружевомъ пѣны. Князь Ардаганскiй вторыя сутки неподвижно сидѣлъ въ креслѣ, отдаваясь мучительнымъ думамъ.

«Подлецъ … предатель»… — бормоталъ онъ иногда и не зналъ къ кому онъ это относитъ, къ себѣ или къ Мишелю Строгову. Мишеля Строгова онъ ненавидѣлъ, какъ только можно ненавидѣть въ девятнадцать лѣтъ, когда имѣешь чистое сердце и никогда и никому еще не пожелалъ зла.

«Подлецъ … негодяй … Его убить мало … И я его убью … Первымъ дѣломъ, какъ прилечу, убью» …

Князь Ардаганскiй отлично сознавалъ, что никогда и никого онъ не убьетъ. Онъ и букашки никакой не могъ уничтожить. Онъ вспоминалъ, какъ въ тихiй теплый вечеръ къ нимъ въ палатку залетѣла голубая блестящая бабочка и какъ онъ ее бережно вынесъ подальше въ поле, чтобы она не опалила крыльевъ о пламя свѣчи лампiона.

«Своими собственными руками задушу … Ахъ! негодяй!.. Или нѣтъ … Это неблагородно … Я ему скажу, я его назову подлецомъ и вызову его на дуэль»..

И сейчасъ же точно видѣлъ передъ собою узкое и плоское лицо Мишеля съ его странными глазами, необычно всегда устремленными куда то вдаль и никогда не смотрящими въ глаза собесѣднику и понималъ, что на дуэль вызвать Мишеля Строгова просто не придется.

Мишель этого не пойметъ. Онъ высмѣетъ и «подлеца» и вызовъ на дуэль. Онъ «выше этого» …

«Ахъ, какая гадость … Побить его просто. Разбить его наглую рожу …»

Передъ нимъ вставала широкая грудная клѣтка тренирующагося борца, громадные бицепсы, которыми такъ любилъ передъ всѣми хвастать Мишель и понималъ князь, что въ такомъ единоборствѣ Мишель накладетъ ему «по первое число» …

«Да и кто виноватъ больше?.. Оиъ или я?.. Кто передалъ письмо? Его надо было вскрыть и посмотрѣть, что тамъ написано и можно ли такое везти въ Европу. Вскрыть и прочитать чужое письмо!.. Чужое письмо!.. Это все равно, что подслушивать у двсрей, что ворoвать … Нѣтъ … Это хуже всякаго воровства».

«Я долженъ все сказать капитану Немо и просить его о самой страшной казни» …

Ужасъ разбиралъ его. Да и зачѣмъ говорить?.. He зналъ ли этотъ полный таинственности человѣкъ все и безъ всякаго покаянiя. Какъ онъ поняль и узналъ Мишеля Строгова. He допустилъ его до посылки въ Россiю. Говорить съ капитаномъ Немо казалось ужаснымъ. Такъ въ мучительномъ горѣнiи совѣсти князь Ардаганскiй не замѣтилъ, какъ наступилъ день и аэропланъ плавно и быстро, точно скользя съ крутой и безконечной горы, снизился и опустился на точку на Россiйскомъ островѣ.

Было нестерпимо жарко. Буря проносившаяся надъ океаномъ не смягчала зноя. Вѣтеръ дулъ точно изъ раскаленной доменной печи. Россiйскiй флагъ игралъ съ вѣтромъ. Веревки далеко отдулись отъ мачты. Вѣтеръ рвалъ и хлопалъ флагомъ.

Ноги дрожали у князя Ардаганскаго, когда онъ поднимался на гору, за скалы базальта, на уступъ, гдѣ стоялъ соломенный баракъ капитана Немо. Дремавшiй на крыльцѣ адъютантъ ротмистръ Шпаковскiй принялъ пакетъ.

— Я бы хотѣлъ и лично видѣть капитана Немо, — нерѣшительно сказалъ Ардаганскiй.

— Хорошо … Я потомъ доложу. Сейчасъ капитанъ у Радiо … Ну, какъ веселились въ Парижѣ?..

— Гдѣ же веселиться? — уныло и вяло сказаль Ардаганскiй, — я едва успѣлъ побывать у всѣхъ, къ кому мнѣ было приказано зайти.

Слова не шли съ языка. Князю казалось, что и Шпаковскiй все знаетъ и потому такъ и выспрашиваетъ его о Парижѣ.

— А у насъ, князь, вѣрите ли, что то особенное творится. Вотъ всѣ эти пять дней, что васъ не было, полковникъ Ложейниковъ насъ тревогами и ученьями замучилъ … Вѣрите ли вывозили на море щиты изъ ящичныхъ досокъ и обстрѣливали ихъ … Точно десанта какого то боимся … Изъ пушекъ Гочкиса стрѣльбу производили. Ну кто отъищетъ насъ на этомъ Богомъ и людьми забытомъ острову?

Электрическiй звонокъ зазвонилъ на верандѣ. Шпаковскiй вскочилъ съ пакетомъ.

— Такъ и о васъ доложить?.. Но, если, князь, что личное и вообще неважное, можетъ быть, вы повременили бы? Не безпокойте Ричарда Васильевича. Всѣ эти дни онъ что то необычно озабоченъ и, вѣрите ли, даже точно и взволнованъ … Кто бы этому повѣрилъ?..

«Для меня это очень важно», — мелькнуло въ головѣ Ардаганскаго, — «для дѣла?.. Не все ли равно? Это уже кончено. Сплетня гуляетъ по Парижу … По всему мiру … Ее моимъ раскаянiемъ не остановить … Зачѣмъ еще безпокоить этого таинственнаго человѣка, и безъ моего покаянiя все про меня знающаго?».

Князь Ардаганскiй сказалъ и самъ удивился, какъ это спокойно и натурально у него вышло, несмотря на внутреннюю душевную бурю: -

— Да … Конечно … Обо мнѣ ничего не докладывайте. Вернулся благополучно … И все … A то … To мое личное дѣло и имъ теперь не надо безпокоить капитана Немо …

— Стосковались … Изнервничались, какъ и мы всѣ, - быстро сказалъ Шпаковскiй и скрылся за дверьми кабинета капитана Немо.

Князь Ардаганскiй медленно сталъ спускаться съ горы. Вотъ, когда онъ почувствовалъ всю усталость полета и безсонныхъ ночей.

XXVIII

Капитанъ Немо сильно измѣнился за это время. Онъ исхудалъ, пересталъ бриться и холить лицо и обросъ бородою. Длинные, на проборъ, сѣдые волосы его были тщательно расчесаны. Это опять былъ ученый и труженикъ, не успѣвающiй слѣдить за собою, а не тотъ снобирующiй инженеръ, который ковалъ деньги, имѣя одну цѣль — спасенiе Россiи. Въ бѣлой просторной пижамѣ, онъ сидѣлъ у Радiо-аппарата и слушалъ, что съ далекаго сѣвера ему докладывалъ Ранцевъ. Молодымъ, былымъ задоромъ, тѣмъ восторгомъ творчества, какой былъ у Ранцева, когда онъ скакалъ на Императорскiй призъ, когда собирался принимать лихой четвертый эскадронъ, вѣяло отъ словъ Ранцева, и капитану Немо казалось, что онъ видитъ передъ собою открытое лицо своего стариннаго друга, и его честные сѣрые, немигающiе глаза, не опускаясь, смотрятъ на него.

— Шестнадцать пѣхотныхъ дивизiй и четыре кавалерiйскiя бригады закончены формированiемъ. Двѣсти тысячъ человѣкъ призваны подъ Императорскiя знамена. Вооружить поставками Ольсоне мнѣ удалось пока только двѣ дивизiи. Но это меня ни мало не смущаетъ. По мѣрѣ моего продвиженiя красноармейскiя части сдаются и я за ихъ счетъ вооружу остальныя. Съ весною думаю спуститься на желѣзную дорогу и, отгородившись заслономъ съ запада, развить операцiю на югъ и на востокъ, гдѣ обстановка складывается необыкновенно благопрiятно. У меня недостатокъ воздушнаго флота и это можетъ сорвать всѣ мои планы. Территорiя, занятая мною громадна. Обслуживать ее тридцатью аэропланами, имѣющимися въ моемъ распоряженiи, становится невозможно. Несмотря на ихъ превосходство надъ аппаратами большевиковъ, они скоро не будутъ въ состоянiи достаточно охранить мои формированiя, еще неокрѣпшiя и недостаточно вооруженныя. Величина занятаго мною края заботитъ меня. Сотни путей ведутъ въ него, и у меня не хватаетъ газовыхъ заставъ. Необходима присылка, и незамедлительная, всего нашего воздушнаго флота, самого Аранова и профессора Вундерлиха для устройства газовыхъ фабрикъ и аэропланныхъ заводовъ, къ чему всѣ возможности здѣсь есть. Отъ работающихъ въ Россiи знаю, что и тамъ все готово для удара … Насталъ часъ, когда ты долженъ прiѣхать къ намъ и утвердить свою базу у насъ …

Мягкая и добрая улыбка появилась на лицѣ Немо.

«Милый Петрикъ … Какъ узнаю я тебя! Переѣхать къ вамъ … На чемъ? «Гекторъ» до весны стоитъ затертый во льдахъ. У меня тридцать аэроплановъ. Я долженъ отправить на нихъ Аранова и Вундерлиха съ ихъ лабораторiей, препаратами, чертежами и принадлежностями аэроплановъ. Я долженъ отправить возможно большее количество минъ. При этихъ условiяхъ я могу сажать на аэропланы только летчиковъ и механиковъ. Тридцать аэроплановъ поднимутъ всего шестьдесятъ человѣкъ, пятьдесятъ пять должны остаться здѣсь … И, конечно, я останусь съ ними».

Капитанъ Немо нажалъ пуговку электрическаго звонка.

Ротмистръ Шпаковскiй появился въ дверяхъ.

— Пожалуйте мнѣ пакетъ, привезенный княземъ Ардаганскимъ.

Небольшимъ ножикомъ Немо вскрылъ конвертъ и сталъ читать четко написанное письмо.

«Да, вотъ оно что!.. Впрочемъ, я это предвидѣлъ … Я, правда, не думалъ, что это будетъ такъ скоро. Я думалъ — мнѣ дадутъ проработать годъ … Всѣ мои разсчеты были на это … Но прошло всего семь мѣсяцевъ и все открыто. Тайны нѣтъ … Проклятые болтуны!..».

…"Постановленiемъ Лиги Нацiй», — читалъ капитанъ Немо, — «уничтоженiе Русской нацiональной базы (она названа «бѣлобандитскимъ гнѣздомъ») возложено на Англiю, С. С. С. Р. и Францiю. Послѣдняя, подъ давленiемъ общественнаго мнѣнiя, которое все на нашей сторонѣ, въ виду бѣшено развитой газетной кампанiи, не безъ участiя нашихъ эмигрантскихъ учрежденiй, нѣкоторое время колебалась, потомъ согласилась предоставить свой развѣдочный воздушный флотъ и одинъ броненосецъ. Готовится непобѣдимая армада, какъ во времена великой Испанiи. Десятки гидроплановъ отправляются съ ихъ матками. Шесть крейсеровъ и десятокъ подводныхъ лодокъ. Три дреднаута. Эскадры пойдутъ изъ разныхъ портовъ и соединятся въ океанѣ. Ваше мѣстонахожденiе точно извѣстно. О таинственномъ Россiйскомъ островѣ открыто болтаютъ по парижскимъ ресторанамь. Статьи совѣтскихъ и здѣшннхъ соцiалистическихъ газетъ полны призывами уничтожить «бѣлобандитское гнѣздо», мѣшающее дѣлу мира и общаго разоруженiя. Сожженiе банка въ Берлинѣ и уничтоженiе банкировъ всполошило масонское гнѣздо. Противъ васъ всѣ …»

«Ну что же … И буду со всѣми бороться» …

Мысль капитана Немо, привыкшая къ математическимъ разсчетамъ и выкладкамъ, сейчасъ же послушно ему подчинилась, и онъ сталъ думать, соображать и высчитывать.

«Тридцать моихъ аэроплановъ съ ихъ минными аппаратами могутъ обратить всю эту армаду въ бѣгство. Я знаю ихъ … Они хотятъ драться безъ потерь. Они идутъ на экзекуцiю, а не на войну. Когда я подсѣку своими «Панпушко-лучами» ихъ аппараты, и они полетятъ огненными языками въ океанъ, когда мои управляемыя воздушныя мины станутъ рваться на корабляхъ, я увижу, чего они стоятъ … He въ силѣ Богъ, а въ правдѣ … Воюютъ не числомъ, а умѣньемъ …».

Капитанъ Немо всталъ отъ стола и, гордо поднявъ голову, прошелся по кабинету. Ноздри были раздуты, лобъ напряженно наморщенъ. Глаза горѣли внутреннимъ пламенемъ.

«Посмотримъ … Они придутъ сюда … Когда?.. He такъ скоро … А какъ же это время Ранцевъ? Если я задержу свой флотъ и минные аппараты, и въ концѣ концовъ многое потеряю, потому что на войнѣ не безъ урона, а драться мои будутъ, не щадя себя, что будетъ съ Ранцевскими отрядами? Я никогда не думалъ … Я не предвидѣлъ, что это можетъ быть такъ … что ударъ будетъ одновременно занесенъ и тутъ, и тамъ … И чѣмъ то теперь я долженъ пожертвовать …»

Капитанъ Немо остановился у окна. Широкiй видъ на океанъ открывался передъ нимъ. Его взоръ, казалось, проникалъ за небосводъ. Онъ видѣлъ далекiй сѣверъ, гдѣ шестнадцать Русскихъ дивизiй и четыре бригады ждали его помощи. Онъ опять точно увидалъ открытое честное лицо своего друга, помощника и замѣстителя.

Онъ потеръ лобъ.

«Въ современныхъ демократическихъ государствахъ, гдѣ правятъ партiи, то есть часть, принято цѣлымъ жертвовать ради части. Жертвовать государствомъ ради партiи … Я — математикъ … Цѣлое для меня всегда больше части. Мое цѣлое уже тамъ … Здѣсь часть. Съ организацiей армiи въ Россiи оканчивается моя роль на островѣ. Тамъ главное, у меня вспомогательное …».

Капитанъ Немо снова сталъ ходить по кабинету. Все надо было продумать, ничего не упустить.

«Завтра … Да … Завтра же я отправляю всѣ аппараты къ Ранцеву … Здѣсь останусь я и тѣ, кто не можетъ быть сейчасъ вывезенъ … He на чемъ. Пятьдесятъ пять человѣкъ … Когда подойдутъ эти громадные флоты, они могутъ вывѣсить бѣлый флагъ … Сдаться … Они … He я … Я могу уйти совсѣмъ и навсегда, исполнивъ до конца свой долгъ. Капитана Немо никто не можетъ и не долженъ допрашивать и ему нельзя предстать передъ большевицкимъ революцiоннымъ трибуналомъ …».

«Ha какомъ основанiи союзный флотъ будетъ стрѣлять по Русскому флагу?.. Здѣсь просто Русская колонiя. Нѣмцы?.. Да, они въ войнѣ съ Россiей, ибо Брестскiй миръ заключала не Россiя, а враги Россiи — большевики … Англiя и Францiя?.. Имъ измѣнили и предали ихъ въ тяжелый годъ войны большевики, а не Русскiе … Подъ краснымъ, а не подъ Русскимъ флагомъ прошло это предательство …»

«Ужели спустимъ Русскiй флагъ и замѣнимъ бѣлой простыней … Ахъ, да … банкиры. За банкировъ будутъ драться солдаты и матросы разныхъ государствъ и совѣтскiе въ томъ числѣ … Можетъ быть, тогда я и правда погорячился … He слѣдовало ихъ трогать …».

Онъ опять сталъ ходить по кабинету и упорно думать. Рѣшенiе складывалось въ его умѣ. Въ немъ не было мѣста для компромисса.

«Вопросъ о сдачѣ меня не касается. Это ихъ дѣло. Тѣхъ, кто слѣпо мнѣ довѣрился, кто пошелъ за мною. Мое рѣшенiе постановлено. Я не сдаюсь. А тѣ? Какъ хотятъ … Какъ имъ будетъ угодно … Бываютъ случаи, когда солдаты командуютъ собою … Но вопросъ о томъ, кто — Россiйскiй островъ, или Россiя? рѣшаю я — ихъ главнокомандующiй. Завтра аэропланы летятъ … въ Россiю. Кажется и буря стихаетъ. Здѣсь всегда такъ … Внезапно встанетъ и такъ же внезапно и стрiхнетъ … Можетъ быть … и тамъ стихнетъ … Отдумаютъ. И чаша сiя меня минетъ …».

Капитанъ Немо смѣлыми, твердыми шагами вышелъ на веранду барака. Ротмистръ Шпаковскiй, сидѣвшiй съ книгой въ рукахъ въ соломенномъ креслѣ, вытянулся передъ Немо.

— Вотъ, что, милый Александръ Антоновичъ, попросите ко мнѣ сейчасъ Аранова, профессора Вундерлиха и начальника минеровъ.

— Слушаюсь.

Ротмистръ Шпаковскiй четко повернулся кругомъ и побѣжалъ по тропинкѣ къ баракамъ технической части.

Капитанъ Немо долго слѣдилъ за нимъ глазами. Буря утихла. Воздухъ былъ недвиженъ. Разбушевавшiйся океанъ съ ревомъ шелъ громадными валами на островъ и, казалось, островъ потрясался подъ ударами бѣлогребенныхъ волнъ.

XXIX

Со сторожевого поста, стоявшаго на сѣверовосточной части острова капитану Немо донесли: — «летятъ аэропланы».

Солнце спускалось къ западу. Двѣнадцатичасовой экваторiальный день приходилъ къ концу. На востокѣ море сливалось съ небомъ. Тамъ океанъ и небо были темнозелеными и каждое мгновенiе мѣняли окраску. Волны синѣли, становились фiолетовыми, какъ прозрачный аметистъ. Ровный покойный предвечернiй вѣтеръ мягко, точно ласкаясь, развернулъ на мачтѣ Русскiй флагъ. Аэроплановъ еще не было видно. Но ровнымъ гуломъ гудѣли пропеллеры.

«Да, вотъ это ихъ всегда и выдаетъ», — подумалъ капитанъ Немо и приложилъ къ глазамъ бинокль.

Пять небольшихъ, военныхъ, развѣдочныхъ гидроплановъ, какъ гуси, летѣли широкимъ угломъ — «станицей». Впереди одинъ, за нимъ два и дальше, едва виднѣлись еще два. Они держали курсъ мимо, но должно быть по бѣлой пѣнѣ прибоя, разглядѣли островъ и повернули на него.

Шумъ машинъ сталъ громокъ и надоѣдливъ. Стали видны блестящiя аллюминiевыя тѣла гидроплановъ, ихъ широкiя крылья и отличительные знаки на нихъ. «Французы … Лучшiе летчики въ мiрѣ и лучшiе аппараты … Пусть посмотрятъ … Можетъ быть кто нибудь изъ тѣхъ, кто когда то со мною работалъ», — подумалъ капитанъ Немо.

Гидропланы на большой высотѣ, не снижаясь, пролетѣли надъ островомъ, сдѣлали плавный полукругъ и полетѣли на востокъ. Значитъ, гдѣ то не такъ далеко,

долженъ быть и флотъ.

Mope темнѣло. На западѣ верхушки волнъ плескали золотомъ. Длинная тѣнь отъ горы легла на океанъ. На зеленой площадкѣ, гдѣ бѣлымъ, ровнымъ рядомъ стояли палатки, горнистъ проигралъ повѣстку къ зарѣ. Полурота въ тропическихъ костюмахъ и шлемахъ проворно выстраивалась на линейкѣ.

Капитанъ Немо спустился къ лагерю и пошелъ къ строю. Онъ появлялся передъ людьми своего отряда только въ исключительныхъ случаяхъ.

Все шло по всегдашнему воинскому росписанiю. Фельдфебель, рослый пулеметчикъ Мордашовъ, вызывалъ людей по перекличкѣ.

— Агафошкинъ 1-й … Агафошкинъ 2-й … Ардаганскiй … Бычковъ … Ветлугинъ …

— Я … я … я, — неслось отъ шеренгъ.

Между причудливыхъ кактусовъ, отъ кухонь, подымался сизый дымокъ. Вкусно и мирно пахло борщемъ.

Пропѣли молитвы. Горнистъ заигралъ зорю. Медленно сталъ опускаться на мачтѣ флагъ. Полурота пѣла гимнъ. Дежурный подошелъ съ рапортомъ къ суровому, стройному, выправлелному Ложейникову, тотъ выслушалъ рапортъ и пошелъ, тщательно маршируя къ капитану Немо. Все было «какъ въ Красномъ Селѣ«, какъ заповѣдалъ Ранцевъ.

— Ричардъ Васильевичъ, — докладывалъ, держа руку у шлема, Ложейниковъ вытянувшемуся передъ нимъ капитану Немо, — въ лагерѣ, на Россiйскомъ острову, въ теченiе дня происшествiй не случилось. Безъ четверти, въ восемнадцать часовъ надъ островомъ, съ сѣверо-востока пролетѣло пять французскихъ гидроплановъ, повернули на востокъ и скрылись за горизонтомъ. Люди на перекличкѣ были всѣ.

Капитанъ Немо выслушалъ рапортъ и въ какомъ то раздумьи, глядя вдаль, точно сквозь строй полуроты, подошелъ къ своимъ соратникамъ. Онъ остановился, собираясь съ духомъ, и началъ говорить. Онъ говорилъ сначала медленно и не громко, потомъ съ силою и твердо: -

— Изъ устной газеты … Изъ докладовъ Николая Семеновича Ложейникова вы знаете о томъ, что происходитъ въ Россiи. Большая ея часть … Весь сѣверъ … свободна отъ большевиковъ и защищается Императорской армiей, созданной вашимъ начальникомъ, Петромъ Сергѣевичемъ Ранцевымъ … Въ интересахъ обороны этой Русской территорiи я долженъ былъ отправить ему весь нашъ воздушный флотъ, минные аппараты и газовую оборону. Этого требовалъ нашъ долгъ передъ Родиной … На насъ идетъ флотъ державъ, помогающихъ большевикамъ … Насъ мало … Но мы можемъ защищаться и … во всякомъ случаѣ умереть со славою и честью …

Капитанъ Немо остановился и внимательно смотрѣлъ на стоявшихъ передъ нимъ людей. Строй былъ неподвиженъ. Казалось, люди не дышали.

Твердо, не мигая, смотрѣлъ сѣрыми притушенными тяжелыми опухшими красными вѣками глазами старикъ Агафошкинъ. Его внукъ Фирсъ «ѣлъ» глазами капитана Немо. У молодого, румянаго князя Ардаганскаго слеза застыла въ рѣсницахъ и все выраженiе его лица было полно такого жертвеннаго порыва, что капитану Немо страшно стало. Мишель Строговъ низко опустилъ голову и глядѣлъ изподлобья, какъ быкъ, собиряющiй бодать.

— Я разсчитывалъ, — медленно, въ наступавшiй сумракъ, — солнце уже сѣло, — ронялъ слова капитанъ Немо, — что до весны никто не узнаетъ, гдѣ мы находимся. Весною долженъ былъ прибыть за нами «Гекторъ» и мы отправились бы на немъ въ Россiю … Богъ не судилъ этого. «Гекторъ» во льдахъ. Наше мѣстопребыванiе извѣстно … Намъ предстоитъ бой … и смерть … или… это вполнѣ на ваше рѣшенiе … Я разрѣшаю завтра, когда покажется солнце, вмѣсто нашего родного Русскаго флага, поднять бѣлый … Флагъ сдачи.

Капитанъ Немо поклонился строю и быстрыми, твердыми шагами пошелъ мимо палатокъ и сталъ по тропинкѣ подниматься на гору. Шпаковскiй шелъ въ четырехъ шагахъ за нимъ. Полурота стояла, какъ окаменѣлая. Ни одинъ вздохъ не раздался изъ ея рядовъ. Пятьдесятъ пять паръ глазъ слѣдили, какъ таяли въ прозрачномъ сумракѣ двѣ удаляющiяся бѣлыя фигуры, какъ исчезли онѣ за кактусами и алоэ, точно растворились въ ночи. На вершинѣ, въ окнахъ барака капитана Немо, загорѣлись огни.

— Господа, — сказалъ полковникъ Ложейниковъ, — обсуждать намъ нечего … Мы солдаты … Мы свой долгъ исполнимъ … Русскаго имени не посрамимъ … Разойтись по палаткамъ!..

XXX

Маленькая палатка Нифонта Ивановича стояла возлѣ кухонь. Въ ней сидѣли самъ хозяинъ и подружившiйся съ нимъ урядникъ Тпрунько. Люди давно отъужинали. Въ лагерѣ стояла мертвая тишина. Нигдѣ въ палаткахъ не было огней.

Яркiя звѣзды легли алмазнымъ узоромъ по темно-синей небесной парчѣ. Внизу глухо и мѣрно билъ прибой. Океанъ отражалъ звѣздное блистанiе и струился свѣтящимися нитями. Ровный и теплый вѣтеръ подувалъ надъ островомъ. Было таинственно, несказанно красиво и чудно въ Божьемъ мiрѣ. И разговоръ былъ необычный, полный тайны, вѣры другъ въ друга и велся онъ тихими задушевными голосами.

— Ось, Михайло Строговъ, — внушительно, хриплымъ баскомъ говорилъ Тпрунько, — заготовляе бiлый флагъ … Я знаю … Бачивъ … Ихъ у палаткi пять душъ собралось, и Михайла вашъ за коновода … Не дать, значе, поднять Русскаго флага и шобъ сдаться. Ось, что замышляе!.. Я знаю … Бачивъ …

— За то знамя наши отцы и дѣды умирали.

— Я за тожъ и кажу, Нифонтъ Ивановичъ.

— Опять — сдаться?.. Это значитъ опять чужой хлѣбъ жевать?.. Опять въ бѣженцы писаться?.. Да умереть куды слаже …

— Я за тожъ и кажу, Нифонтъ Ивановичъ. Якъ же вы служили Государю Императору?..

— Я то?.. То есть, какъ я служилъ?.. Я полный бантъ имѣлъ, во какъ я служилъ … Подхорунжимъ я былъ въ своемъ полку. Я на защитѣ Дона до конца стоялъ, и кабы не начальство, никогда бы никуда не ушелъ … Такъ тамъ и померъ бы на родной то есть землѣ …

— Та-акъ … Вы чулы, якъ полковникъ казавъ на перекличкѣ. «Сполнимъ свой долгъ» … Нашъ долгъ есть што? … Оборонить свое знамя и при емъ умереть.

— Ну-къ что-жъ. Я васъ въ полной мѣрѣ уважаю.

— За то и разговоръ, Нифонтъ Ивановичъ. Вы мой пидпомошникъ … И начальство указало … И то нашъ козацкiй долгъ … Понялы?

— Учить меня не приходится. Съ малолѣтства въ станицѣ отцомъ достаточно ученъ, что значитъ: — за вѣру, Царя и отечество … To есть сладкая смерть … Славою и честiю вѣнчанная.

— Я за то и кажу, Нифонтъ Ивановичъ … Бувайте здоровеньки.

— Спокойной ночи.

Внизу глухо шумѣлъ океанъ. Темные валы непрерывною чередою наступали на берегъ, опѣнивались блестящей чертою и съ мягкимъ шипѣнiемъ разсыпались вдоль берега. Ярко блистали на небѣ безчисленныя, незнаемыя звѣзды. Творили свою ночную работу, полную небесной тайны. Казались они поднимавшемуся на гору уряднику Тпрунькѣ неласковыми и будто враждебными. He такiя онѣ были на Кубани. Чернымъ горбомъ вдавалась въ море гора съ ея причудливыми скалами и съ конусообразной вершиной.

Все было не «наше», все было чужое и страшное. Тпрунька остановился, досталъ кисетъ съ табакомъ, раскурилъ трубку и сказалъ про себя: -

— Ну, однако, никто, какъ Богъ. На все Его святая воля …

XXXI

Быстрый разсвѣтъ наступалъ. Звѣзды погасали. Небо казалось сѣрымъ. Капитанъ Немо вышелъ на веранду барака. Онъ прислушался. Наверху, гдѣ была мачта и гдѣ никакихъ работъ не производилось мѣрно стучалъ молотокъ. «Тукъ, тукъ, тукъ». Замолчитъ, перестанетъ и опять: — «тукъ, тукъ, тукъ» …

Шпаковскiй, спавшiй одѣтымъ въ длинномъ соломенномъ креслѣ вскочилъ передъ капитаномъ Немо.

— Что это тамъ, Александръ Антоновичъ?

— He могу знать, Ричардъ Васильевичъ. Сейчасъ пойду посмотрю.

— Пойдемъ вмѣстѣ.

Они спустились съ веранды и по узкой тропинкѣ, вившейся между миртовыхъ кустовъ и безобразныхъ мясистыхъ кактусовъ и алоэ стали подниматься къ мачтѣ.

Свѣтало. На востокѣ океанъ покрылся бѣлесой пеленой. Небо надъ нимь розовѣло.

Съ послѣдняго поворота тропинки стала ясно видна вершина горы. Сѣдой бородатый казакъ взобрался на бѣлый столбъ мачты и, придерживая колѣномъ большой Русскiй флагъ, тщательно прибивалъ его гвоздями. Черезъ плечо у него была надѣта холщевая сумка съ инструментомъ. Другой старикъ въ ветхой изорванной черкескѣ стоялъ подъ нимъ и озабоченнымъ голосомъ давалъ указанiя.

— Вы, Мифонтъ Ивановичъ, кромку дѣлайте больше, а гвозди бейте почаще, какъ на знаменахъ били, a то кабы вѣтеръ не порвалъ до времени.

— Я и то гвоздь къ гвоздю. Никогда тебѣ не порветъ … Какая бы буря ни была все устоитъ.

Капитанъ Немо остановился за кустами и смотрѣлъ на стариковъ. Тихая улыбка появилась на его всегда серьезномъ лицѣ. Теплый токъ пошелъ отъ сердца къ глазамъ — и — вотъ еще мгновенiе — и не удержитъ онъ благодатныхъ слезъ. Никогда въ дни лучшихъ своихъ изобрѣтенiй и громкихъ успѣховъ, ни даже въ тотъ день, когда Государь Императоръ произвелъ его въ первый офицерскiй чинъ, ни тогда, когда онъ уже въ зенитѣ своей славы представлялся Государю, ни тогда, когда внезапно почувствовалъ, что онъ полюбилъ запоздалою первою любовью дочь своего лучшаго друга — не испытывалъ капитанъ Немо такого блаженнаго свѣтлаго и радостнаго чувства, какъ въ эти минуты разсвѣта на чужомъ острову, когда скрытый кустами онъ наблюдалъ эту работу казаковъ.

Звѣзды погасли. Только одна на западѣ горѣла свѣтлымъ фонарикомъ на зеленомъ небѣ. Предразсвѣтный вѣтеръ озабоченно задулъ надъ горою. На востокѣ ярче разгоралась золотая полоса восхода. Внизу на линейкѣ горнистъ трубилъ повѣстку къ зарѣ.

Опустившiй было въ сладкомъ раздумьи голову капитанъ Немо поднялъ ее. Старый казакъ забилъ послѣднiй гвоздь и отпустилъ прижатый колѣномъ конецъ флага. Въ тотъ же мигъ первый солнечный лучъ ослѣпительно заигралъ на горѣ. Въ его огневомъ сiянiи во всю ширину развернулся большой, несказанно прекрасный флагъ Родины …

Немо сталъ спускаться. Онъ не хотѣлъ, чтобы казаки его увидали. На его лицѣ все играла та же счастливая улыбка. Сердце сладостно замирало отъ восторга сознанiя, что честь и долгъ не пустыя слова.

XXXII

Въ полдень на горизонтѣ показались черные дымы. На островѣ пробили боевую тревогу. Союзная эскадра шла къ Россiйскому острову.

Часовъ около четырехъ корабли развернулись въ океанѣ и стали на якорь. На большомъ Англiйскомъ дредноутѣ, должно быть, адмиральскомъ кораблѣ длинной вереницей затрепетали сигнальные флаги.

Сигнальщикъ морякъ прочелъ: — «требовали сдачи и спуска поднятаго на островѣ флага».

Русскiй флагъ весело и дерзко игралъ на вѣтру. Съ грязнаго, сѣраго корабля, бывшаго подъ краснымъ флагомъ спустили моторную шлюпку. Она буксировала вельботъ и шла съ бѣлымъ кормовымъ флагомъ: — переговорщики.

Полковникъ Ложейниковъ съ ротмистромъ Шпаковскимъ вышли имъ навстрѣчу.

Вельботъ на веслахъ подошелъ къ берегу и выбросился на мелкое мѣсто. Изъ него выскочили люди въ бѣлыхъ матроскахъ и съ ними человѣкъ въ просторной тропической пижамѣ. Матросскiя безкозырки съ алыми ленточками были небрежно по бабьи надѣты на стриженыя головы матросовъ. Вооруженные винтовками съ примкнутыми штыками матросы, держа ружья на перевѣсъ окружили человѣка въ бѣлой пижамѣ и несмѣло пошли навстрѣчу полковнику Ложейникову.

— Кто вы такiе и что вамъ угодно? — спросилъ Ложейниковъ.

— Я есть комиссаръ дредноута краснаго совѣтскаго флота «Роза Люксембургъ» и присланъ отъ командующаго союзной эскадрой адмирала Флислинга съ требованiемъ сдачи острова, немедленнаго спуска бѣло-гвардейскаго флага и перехода всѣхъ обитателей острова на суда эскадры.

— Передайте адмиралу Флислингу, что ему должно быть хорошо извѣстно, что надъ островомъ не бѣло-гвардейскiй флагъ, но Россiйскiй флагъ. Онъ поднятъ надъ Русскимъ островомъ, принадлежащимъ Россiи и Россiя не состоитъ въ войнѣ съ Англiей.

— Это есть требованiе союзниковъ.

— Я его не исполняю.

— Вы знаете! … Вы знаете! … Вы видите, что насъ … Видите сколько насъ … Я могу васъ сейчасъ схватить и увезти, какъ трофей.

— Попробуйте.

Полковникъ Ложейниковъ поднялъ руку и изъ всѣхъ глубокихъ окоповъ, нарытыхъ вдоль берега показались бѣлые шлемы охранной роты. Пулеметныя бойницы открылись, пушки Гочкиса вытянули свои длинныя тѣла. И можетъ быть и еще что показалось за скалами. Краснофлотцы шарахнулись въ воду. Комиссаръ растерянно снялъ шляпу и стоялъ передъ Ложейниковымъ, ожидая что будетъ дальше.

— Передайте адмиралу Флислингу, что я ожидалъ отъ его кораблей салюта тому государству, которое сражалось бокъ о бокъ съ нимъ во время великой войны и не измѣнило слову, данному союзникамъ. И скажите, что на его салютъ батареи острова отвѣтили бы соотвѣтствующимъ салютомъ, какъ того требуетъ международный кодексъ вѣжливости.

— Это уже будетъ другой салютъ, — съ угрозой въ голосѣ пробормоталъ оправившiйся отъ испуга комиссаръ. — Товарищи, — обернулся онъ къ краснофлотцамъ. — Намъ здѣсь совсѣмъ даже нечего дѣлать.

Забавно задирая колѣна отъ побѣжалъ по водѣ, все оглядываясь назадъ, впрыгнулъ въ вельботъ и замахалъ шляпой, чтобы матросы скорѣе отваливали. Моторный катеръ принялъ носовой фалень и потащилъ вельботъ къ эскадрѣ.

Переговоры были кончены.

XXXIII

Всю ночь лучи прожекторовъ бродили по острову, освѣщая его. Въ ихъ свѣтѣ гордо рѣялъ на ночномъ вѣтру Русскiй флагъ.

На адмиральскомъ кораблѣ шло совѣщанiе. Весь командный составъ эскадры, адмиралы и офицеры, украшенные боевыми орденами и медалями за подвиги, совершенные въ великую войну, единогласно постановили, что островъ ничтожная величина, и не стоитъ открывать по нему огонь мощныхъ корабельныхъ батарей. Бороться съ Русскими Донъ Кихотами не входитъ въ планы великихъ державъ, a по всему видно, что тутъ собрались фанатики Русскаго дѣла, заядлые «бѣлогвардейцы», не желающiе мириться съ очевидностью. Въ томъ, что надъ островомъ развѣвается Русскiй флагъ — бѣды большой нѣтъ. Ходятъ же съ этимъ старымъ Русскимъ флагомъ, съ этимъ «бывшимъ» Русскимъ флагомъ, «anciens combattants «возжигать пламя на могилѣ неизвѣстнаго солдата въ Парижѣ и ходятъ съ вѣдома и разрѣшенiя Правительства Республики, Островъ слишкомъ малъ, чтобы онъ могъ служитъ базой повсемѣстнаго Русскаго возстанiя. Нигдѣ на острову не видно ни фабрикъ, ни заводовъ, да и какъ могутъ они быть, откуда они получали бы сырье, гдѣ тотъ тоннажь, который перевозилъ бы все это въ Россiю? Все казалось раздутымъ и не стоющимъ вниманiя.

— Это Россiйскiе Донъ Кихоты, — говорилъ французскiй адмиралъ де-Периньи, командовавшiй воздушнымъ флотомъ. — Оставьте этимъ несчастнымъ людямъ маленькое утѣшенiе въ ихъ бѣдственной и безрадостной судьбѣ. Мое, господа, мнѣнiе, мы можемъ донести нашимъ правительствомъ, что мы были введены въ заблужденiе. Для Европейскаго мира нѣтъ никакой опасности въ существованiи крошечной кучки фанатично настроенныхъ Русскихъ эмигрантовъ, живущихъ подъ своимъ флагомъ.

Краснофлотскiе командиры тупо молчали. Съ темными отъ смущенiя лицами, опустивъ головы, они не очень хорошо себя чувствовали подъ перекрестнымй насмѣшливыми взглядами англiйскихъ и французскихъ моряковъ. Они были подавлены. Казалось, что то похожее на совѣсть пробуждалось въ ихъ душахъ. Этотъ бѣло — сине — красный флагъ, увидѣнный ими сегодня на вершинѣ потухшаго вулкана напомнилъ имъ какiя то иныя времена, когда никому и въ голову не пришло бы смотрѣть на Русскаго морского офицера со снисходительной насмѣшкой.

Доблесть маленькой кучки людей, отказавшихся исполнить приказъ могущественной союзной эскадры невольно подкупала.

Комиссаръ совѣтскаго флота попросилъ слова. Собственно говорить было не о чемъ: — рѣшенiе было постановлено, но отказать человѣку, являвшемуся фактически начальникомъ совѣтскаго флота, передъ кѣмъ трепетали краснофлотскiе командиры сочли неудобнымъ и слово было ему предоставлено. Человѣкъ, небрежно одѣтый въ неопрятную бѣлую пижаму, безъ воротничка на рубашкѣ и галстуха, плохо бритый, съ синевою на верхней губѣ и по щекамъ всталъ со своего мѣста и сталъ говорить. Въ дни своей молодости, укрываясь отъ воинской повинности, а потомъ отъ войны, онъ эмигрировалъ въ Америку, служилъ тамъ помощникомъ провизора въ маленькой жидовской аптекѣ и научился говорить по-англiйски жаргономъ рабочихъ кварталовъ Нью-Iорка. Его ужасный англiйскiй языкъ звучалъ въ каютѣ полтора часа. Онъ бралъ изморомъ. Это была обыкновенная митинговая рѣчь, совершенно неумѣстная передъ англiйскими и французскими морскими офицерами. Онъ старался доказать, что островъ совсѣмъ не такая невинная и безопасная для мира вещь, какъ то кажется союзнымъ адмираламъ.

— Товарищи, — восклицалъ онъ, и это названiе коробило офицеровъ. — Товарищи, тамъ есть пулеметы, я ихъ самъ видалъ, ужасъ сколько пулеметовъ … Ну и тамъ, знаете, пушки … И кто знаетъ какiя тамъ пушки … И чѣмъ онѣ стрѣляютъ. Тамъ могутъ быть, знаете, аэропланы, сотни, даже тысячи аэроплановъ … Миллiоны особыхъ аэроплановъ — это вѣдь тотъ же тоннажъ. Это лучше тоннажа …

— Наши летчики, — перебилъ краснорѣчiе комиссара адмиралъ де-Периньи, — никакихъ аэроплановъ на острову не видали.

— Товарищъ адмиралъ … Господинъ адмиралъ, вы понятiя не имѣете, что это за люди … Они могли такъ укрыть свои аэропланы, что ихъ никакъ нельзя было увидать. Здѣсь, господа, здѣсь, товарищи, сѣмена милитаризмы, никакой европейскiй миръ, никакое разоруженiе невозможны, пока существуютъ эти люди, пока совершенно не сокрушена гидра контръ-революцiи … Я опредѣленно доказываю, что здѣсь ея гнѣздо … Это фактъ. Тутъ самая ея голова, ея мозгъ … Наша обязанность передъ цѣлымъ культурнымъ мiромъ камнемъ раздробить эту голову … Сто головъ этой ужасной бѣлогвардейской гидры. Народы всего мiра не могутъ спокойно спать отъ присутствiя этой гидры … Отъ нея кризисъ, отъ нея безработица, она питаетъ самыя гнусныя вожделѣнiя монархистовъ всего мiра … Лига Нацiй намъ поручила ее уничтожить … Исполнимъ свой долгъ передъ Лигой Нацiй …

Его слушали со скукою, едва подавляя зѣвоту. Слушали изъ европейской вѣжливости, какъ слушаютъ въ Женевѣ, въ Лигѣ Нацiй болтовню Литвинова. Слушаютъ потому, что не могутъ допустить, чтобы мошенникъ пробрался въ высокое собранiе, и разъ человѣкъ находится въ ихъ обществѣ, какой онъ ни будь — его приходится считать порядочнымъ человѣкомъ.

Наконецъ, онъ кончилъ. Онъ долженъ былъ кончить, потому что какъ ни былъ онъ мало чутокъ и какъ ни упоенъ своимъ краснорѣчiемъ, но и онъ понялъ, что злоупотреблять дольше имъ нельзя.

Адмиралъ Флислингъ, пятидесятилѣтнiй полчый человѣкъ съ краснымъ, бритымъ лицомъ и маленькими пухлыми совсѣмъ дѣтскими губами свѣжаго красиваго рта, не глядя на комиссара, сказалъ, обращаясь къ капитанамъ союзныхъ кораблей:

— Завтра я полагаю отправить моего флагъ офицера къ этимъ мужественнымъ людямъ, чтобы еще разъ поговорить съ ними и убѣдить ихъ сдаться и перейти къ намъ на суда.

— А, если не согласятся? — быстро спросилъ адмиралъ де-Периньи, загорѣлый, сухощавый морякъ сь классической французской бородкой временъ Наполеона III и Алжирскихъ побѣдъ.

— Не согласятся, ну и Богъ съ ними, — спокойно сказалъ Флислингъ. — Снимемся съ якоря и уйдемъ. Можемъ наблюдать за ними посылкой перiодически судовъ и гидроплановъ. Смѣшно говорить о томъ, что эта маленькая группа Русскихъ патрiотовъ можетъ быть опасна для мiра.

— Но это же никакъ невозможно, — въ сильномъ возбужденiи воскликнулъ комиссаръ. — Это же пощечина трудовому народу всего мiра. Это оскорбленiе пролетарiата, довѣрившаго судьбы свои демократiямъ великихъ державъ. Рабочiе Англiи и Францiи, когда узнаютъ о такомъ рѣшенiи, объявятъ забастовки. Будутъ повсемѣстныя возстанiя. Это же будетъ покровительство тѣмъ, кто борется съ пролетарiатомъ совѣтскихъ республикъ, это интервенцiя въ совѣтскiя дѣла, это та же голодная блокада, это повторенiе временъ Колчака и Деникина, ошибокъ, за которыя пришлось такъ дорого заплатить.

Его рѣчь становилась все страстнѣе, онъ сталъ сыпать тирадами изъ коммунистическаго катехизиса. Рядомъ съ адмиральской каютой въ каютъ компанiи стюарты гремѣли посудой, накрывая къ ужину. Флислингъ, багрово покраснѣвъ пухлыми щеками, перебилъ комиссара.

— Мнѣ кажется, ваше краснорѣчiе тутъ совершенно неумѣстно, — сказалъ онъ, повышая голосъ, — упоминанiе о Колчакѣ и Деникинѣ напрасно. — Флислингъ еще болѣе покраснѣлъ. Онъ терялся, какъ остаться джентльменомъ, имѣя дѣло съ такимъ человѣкомъ, какъ этотъ наглый совѣтскiй комиссаръ. Онъ обвелъ глазами старшихъ англiйскихъ и французскихъ офицеровъ. Онъ искалъ у нихъ поддержки и одобренiя своимъ поступкамъ. — Мнѣ думается, — внушительно сказалъ онъ, — что я правильно выражу наше общее мнѣнiе: — вы согласны со мною. Мы, чортъ возьми, въ большинствѣ, - все болѣе и болѣе накаливаясь, раздражаясь и краснѣя воскликнулъ Флислингъ, — уважать наше мнѣнiе вы обязаны.

Англiйскiе и французскiе офицеры молча встали и поклонились адмиралу. Одни краснофлотцы продолжали сидѣть, низко опустивъ головы. Комиссаръ вскочилъ съ привинченнаго къ полу круглаго кожанаго кресла и, уже не сдерживаясь, закричалъ:

— Это, товарищи … Это же измѣна дѣлу рабочихъ и вообще … Это же предательство трудового народа и демократiй … Это ударъ въ спину дѣлу мира.

Онъ съ гнѣвомъ топнулъ ногою по мягкому ковру и выскочилъ изъ каюты. За нимъ сконфуженною гурьбою, какъ побитыя собаки, нагадившiя въ комнатѣ, стали выходить и краснофлотцы.

— Господа, — сказалъ Флислингъ, — какъ будто воздухъ сталъ чище. Откройте еще шире иллюминаторы. Надо еще провѣтрить … Одиннадцатый часъ, однако. Пять часовъ потеряли на пустую болтовню и лекціи Марксизма. Пожалуйте, господа, ужинать …

XXXIV

Въ два часа ночи флагъ офицеровъ адмирала Флислинга доложилъ ему, что матросы на корабляхъ волнуются. Они покинули койки на верхней и батарейной палубахъ, и на многихъ корабляхъ идутъ летучiе митинги.

Было извѣстно, что на всѣхъ корабляхъ есть коммунистическiя ячейки, но этому не придавали значенiя, разсчитывая на благоразумiе общей массы матросовъ. Ночью съ совѣтскихъ судовъ прибыли агитаторы и матросы подпали подъ влiянiе ихъ смѣлыхъ свободныхъ речей. Были уже насилiя надъ боцманами и квартермистрами, пытавшимися приказать матросамъ разойтись. Офицеры не смѣли выйти изъ своихъ каютъ. Мятежъ бѣжалъ, какъ пламя по пороховой ниткѣ. Зараза быстро охватывала корабли съ экипажами, усталыми отъ тяжелаго плавiнiя по неизвѣстнымъ морямъ, при неистовой тропической жарѣ.

Безсловесныя и покорныя всегда офицерамъ команды теперь выносили резолюцiи и ставили требованiя. Вдругъ давняя и всегда такъ тщательно скрываемая добрыми, джентльменскими отношенiями классовая вражда между алою и голубою кровью поднялась и вспыхнула съ непреоборимою силою. Стали вспоминать всѣ бывшiя на протяженiи многихъ лѣтъ обиды и недоразумѣиiя. Въ адмиралѣ и офицерахъ увидали враговъ «трудового народа», «капиталистовъ», «бѣлую кость», угнетающую матросовъ. На судахъ стали выносить одинаковыя, точно кѣмъ то однимъ продиктованныя резолюцiи, вынесенныя на матросскихъ митингахъ.

— Команды эскадръ Англiи, Францiи и Союза Coвѣтскихъ Соцiалистическихъ Республикъ, собравшись на чрезвычайныя собранiя, единогласно постановили: — требовать отъ адмираловъ и офицеровъ исполненiя ихъ долга передъ пославшими ихъ демократiями означенныхъ странъ и Лигой Нацiй. Они требуютъ незамедлительнаго уничтоженiя огнемъ острова, занятаго имперiалистами, заклятыми врагами трудового народа, милитаристами, готовящими ужасы новой мiровой войны.

Рабочiе всего мiра взываютъ къ совѣсти офицеровъ союзныхъ эскадръ и требуютъ отъ матросскихъ командъ желѣзной дисциплины и жестокаго наказанiя людямъ, помыслившимъ уничтожить совѣтскiй союзъ. Да здравствуютъ Совѣты трудящихся! …

Кровавокрасные огни мятежа загорѣлись на клотикахъ мачтъ. На англiйскомъ крейсерѣ раздавалось нестройное пѣнiе «интернацiонала».

Въ четыре часа утра адмиралы и старшiе офицеры, на этотъ разъ сопровождаемые выборными отъ матросскихъ командъ вновь собрались на флагманскомъ кораблѣ. Подавленный и уничтоженный, въ эту ночь точно постарѣвшiй на много лѣтъ вышелъ къ нимъ Флислингъ. Онъ согнулся и опустился. Пухлыя щеки обрюзгли и были нездороваго буро-малиноваго цвѣта. Заплывшiе жиромъ глаза были тусклы. Французскiй адмиралъ старался ни на кого не глядѣть. Въ открытые иллюминаторы смотрѣла темная, поздняя тропическая ночь. Въ нихъ несся глухой гомонъ не спящихъ, волнующихся командъ, слышались нестройныя пѣсни, крики угрозъ и свистки. На совѣтскихъ судахъ оркестры играли «Интернацiоналъ». Комиссаръ совѣтской эскадры самодовольно потиралъ руки и не могъ скрыть своего торжества. Онъ нагло оглядывалъ офицеровъ.

Никто не садился. Адмиралъ Флислингъ стоялъ у дверей каюты.

— Господа, — сказалъ онъ. Его голосъ звучалъ хрипло и печально. — Я принужденъ покориться обстоятельствамъ. Уступить насилiю. Вопросъ о законности или незаконности того, что произошло мы будемъ рѣшать, когда вернемся въ свои порты. Сейчасъ я принужденъ исполнить желанiя … требованiя командъ … Приказываю съ восходомъ солнца, съ подъемомъ флаговъ, пробить на судахъ боевую тревогу и открыть огонь по острову.

— Если надъ островомъ не будетъ бѣлаго флага, — сказалъ тихо, но какъ то особенно внушительно прозвучалъ его голосъ — адмиралъ де-Периньи. Онъ видимо сильно страдалъ и съ трудомъ скрывалъ то, что происходило въ его душѣ.

— Или … краснаго, — воскликнулъ, съ прерывистымъ хохотомъ торжества комиссаръ.

— Ну, этого, надѣюсь, вы никогда не дождетесь, — мрачно сказалъ Флислингъ. — Мы будемъ стрѣлять только по Русскому флагу.

— Приказъ объ открытiи огня французскимъ кораблемъ будетъ отданъ моимъ замѣстителемъ, — грустно сказалъ адмиралъ де-Периньи. — Я подаю въ отставку… — Онъ повысилъ голосъ: — я не могу отдать приказа объ открытiи огня по Русскому флагу … Я видѣлъ Тулонъ, я былъ въ Кронштадтѣ, я знаю Марну и Верденъ, я пережилъ съ Русскими моряками Бизерту … Такого постыднаго приказа я никогда не отдамъ.

— Какъ вамъ будетъ угодно … какъ вамъ будетъ угодно, — верещалъ комиссаръ. Онъ не могъ долѣе скрывать своего восторга.

— Это не вы здѣсь, милордъ, распоряжаетесь, — крикнулъ, раздражаясь до послѣдней степени и теряя хладнокровiе, Флислингъ. — Это мой приказъ, отдан-ный именемъ короля … Слышите, чортъ возьми васъ совсѣмъ, — наступая на комиссара, заоралъ Флислингъ, — короля! … короля! … И никого другого …

— Я слышу … Слышу, господинъ адмиралъ … Ну такъ я все же слышу … Короля, такъ короля … Ho по волѣ народа …

Комиссаръ былъ въ дверяхъ. И это было хорошо.

Еще мгновенiе и Флислингъ избилъ бы его мощно сжатыми кулаками. Флислингъ тяжело вздохнулъ.

— Попрошу, господа, по мѣстамъ, — овладѣвая собою, сказалъ онъ. Приведите ваши команды въ порядокъ. Берегите снаряды … Ей Богу этотъ островокъ не стоитъ всего этого шума.

Офицеры вышли изъ адмиральской каюты. Въ свѣтломъ корридорѣ съ блестящими бѣлыми стѣнами переборокъ, ярко освѣщенными многими электрическими лампочками, пустынномъ и тихомъ въ этотъ позднiй часъ казалось офицерамъ застыла страшная, несказанно противная, мерзкая, тошная, послѣдняя скука.

Скука смертной казни.

XXXV

Безъ пяти минутъ въ шесть часовъ утра адмиралъ Флислингъ поднялся на командный мостикъ. Онъ молча взялъ отъ вахтеннаго начальника подзорную трубу и навелъ ее на островъ. Въ утреннемъ бризѣ, надъ розовымъ конусомъ потухшаго вулкана тихо и, какъ показалось Флислингу, особенно внушительно и гордо рѣялъ Русскiй флагъ. Онъ то сворачивался, путаясь полосами и становясь похожимъ на французскiй, то разворачивался во всю ширину и четко рисовался на свѣтлѣющемъ небѣ. Съ моря несло отрадной прохладой. Душистой свѣжестью вѣяло отъ острова. Мiръ былъ прекрасенъ.

Внизу на верхней палубѣ строились молчаливыя мрачныя команды.

Англiйскiй адмиралъ, не глядя на вахтеннаго, сунулъ ему трубу и буркнулъ пухлыми обвѣтренными посѣрѣвшими губами:

— Приказываю пробить боевую тревогу … Открытiе огня.

Прошло нѣсколько минутъ. Очень долгими онѣ показались адмиралу. Надъ вантами побѣжала цвѣткая лента адмиральскаго приказа. Заиграли горны, имъ откликнулись рожки и точно громадные усы морского чудовища зашевелились пушки на башнѣ.

И еще никто не рѣшался выпустить смертоносный снарядъ по молчащему острову, какъ на совѣтскомъ броненосцѣ «Роза Люксембургъ» вдругъ надъ башнями метнулось пламя и сейчасъ же грозно, громоподобно грохнулъ первый выстрѣлъ, отдался этомъ о гору и покатился надъ тихимъ спящимъ океаномъ.

Солнце поднималось изъ морскихъ просторовъ.

Девять судовъ открыли огонь по острову. Гидропланы, рѣя въ небѣ, корректировали стрѣльбу. Маленькая розово-зеленая точка на морѣ была окутана бѣлыми, сочными облаками шрапнельныхъ разрывовъ и громадными бурыми дымами взрывовъ гранатъ, словно кудрявыя деревья встававщими то тутъ то тамъ. Они были такъ часты, что временами острова не было видно и не было видно флага на мачтѣ. Тогда на мгновснiе прекращали огонь, чтобы дать охладиться разгоряченнымъ стволамъ и ждали, когда разсѣятся дымы разрывовъ надъ островомъ и въ десятки биноклей смотрѣли на гору. Въ синемъ небѣ надъ розовою скалою, рѣялъ и точно дразнилъ коммунистовъ прекрасный и невредимый, не опускаемый Русскiй флагъ.

Въ полдень стрѣльбу прекратили. Коммунистическiя ячейки потребовали, чтобы командамъ былъ поданъ обѣдъ.

Въ часъ дня огонь возобновился съ новою силою и подъ его прикрытiемъ съ совѣтскихъ и англiйскихъ судовъ пошли шлюпки и катера съ десантомъ.

XXXVI

Какъ ни малъ былъ Россiйскiй островъ онъ былъ все-таки слишкомъ великъ для его гарнизона въ пятьдесятъ пять человѣкъ. Его защитники, укрывшiеся въ глубокихъ траншеяхъ и убѣжищахъ, устроенныхъ на звенья и разсѣянныхъ далеко другъ отъ друга по всему берегу, удачно отсиживались отъ снарядовъ и бомбъ, бросаемыхъ съ аэроплановъ. Гранаты лопались вездѣ. Онѣ измѣняли самыя очертанiя острова. Тамъ упадала граната у берега и ея воронка наполнялась водою, образуя причудливый заливъ, тамъ разрывомъ снаряда сносило крутыя скалы на краю горы и вмѣсто ихъ пиковъ являлась покатая чернобурая осыпь. Только одинъ разъ снарядъ попалъ прямо въ пулеметное отдѣленiе, и восемь человѣкъ вмѣстѣ съ машиной взлетѣли на воздухъ и исчезли. Тамъ, гдѣ билось восемь живыхъ сердецъ осталась только глубокая черная воронка.

Защитники острова притаились въ своихъ земляныхъ норахъ. Сквозь стекла перископовъ наблюдали они изъ подъ земли за тѣмъ, что дѣлается на морѣ. Они видѣли разрушенiе острова. Во мгновенiе ока огневымъ вихремъ смело палатки ихъ лагеря. Разметало сарай съ консервными ящиками и тѣмъ лишило ихъ продоволь-ствiя. Объ этомъ, впрочемъ въ ту минуту какъ то никто не подумалъ. Громадными осколками разбило кухню Нифонта Ивановича. Все жилое, все, съ чѣмъ сжились за эти полгода офицеры уничтожалось и островъ обращался въ груду развалинъ. Луга были покрыты темными воронками и надъ всѣмъ островомъ носилси запахъ удушливой гари.

Когда въ полдень огонь утихъ ошеломленные, оглушечные, потерявшiе способность соображать, люди стали выходить изъ убѣжишъ и осматриваться. Отвѣсные лучи солнца казались нестерпимыми. Тутъ, тамъ на лугахъ, на скатахъ горы дымились воронки. Люди отряда капитана Немо снимали противогазы, протирали глаза, вдыхали знойный воздухъ, расправляли затекшiе члены и, казалось, и сами не понимали, какъ могли они выйти живыми изъ этого ада, какъ спасла ихъ судьба. Нифонтъ Ивановичъ хлопоталъ изготовить чайку, и послалъ Фирса посмотрѣть цѣла ли мачта. Князь Ардаганскiй совершенно потрясенный, ничего еще не соображающiй пошелъ за Фирсомъ. Ему, проведшему эти часы рядомъ съ Фирсомъ казалось, что съ нимъ ему будетъ не такъ одиноко. Онъ хотѣлъ заглянуть и къ капитану Немо, отъ котораго все время боя они по громкоговорителю слышали слова ободренiя.

Они побѣжали вверхъ по тропинкѣ.

— Цѣлъ! … цѣлъ, — въ какомъ то животномъ во(…)скому рукою на вершину мачты, гдѣ то разворачивался, то опадалъ ихъ, ставшiй имъ необычайно дорогимъ Русскiй флагъ.

— Пойдемъ назадъ, — сказалъ Ардаганскiй, — чего еще … Вдругъ они начнутъ … Ему страшна была теперь самая тишина острова, хотѣлось къ людямъ, хотѣлось въ тѣсное душное убѣжище. Просторъ океана, гдѣ были видны суда противника, казался ему ужаснымъ. Но Фирсу хотѣлось убѣдиться, что и самое основанiе мачты никакъ не повреждено. Фирсъ бѣжалъ безоружный. Тяжелый «наганъ» болтался въ кобурѣ на боку у Ардаганскаго и казался ему лишнимъ и ненужнымъ. Онъ стѣснялъ его.

— Одинъ секундъ, Михако … Гляньте-ка, что это тамъ такое? … Ахъ ты Господи, вотъ еще гадъ!

Впереди ихъ и по тому же направленiю къ мачтѣ, тщательно скрываясь въ кустахъ алоэ и кактусахъ кралась какая то бѣлая фигура. Фирсъ схватилъ князя Ардаганского за руку и повлекъ его за собою.

— Ишь ты какое замыслилъ … Ну погоди-жъ ты! … Вотъ негодяй! … Стерьва паршивая… — бормоталъ Фирсъ.

Онъ тащилъ за собою въ гору совсѣмъ изнемогавшаго отъ зноя князя. Изъ подъ ихъ пробковыхъ шлемовъ потъ лилъ струями и, заливая глаза, мѣшалъ видѣть. Человѣкъ въ бѣломъ былъ уже у основанiя мачты. Онъ рѣзкимъ движенiемъ выхватилъ изъ за пазухи красное полотнище и сталъ махать имъ. Потомъ полѣзъ

на мачту.

Какъ въ какомъ то кошмарномъ снѣ князь узналъ въ этомъ человѣкѣ въ бѣломъ Мишеля Строгова.

— Гляньте, что они дѣлаютъ … Предатели! … Гадъ паршивый … Слѣзай, чортовъ сынъ … Слѣзай тебѣ говорятъ, — кричалъ, задыхаясь въ изступленiи Фирсъ.

Мишель Строговъ, казалось, не слыхалъ его. Онъ видимо былъ пораженъ, что флагъ такъ прочно прибитъ къ мачтѣ. Держась колѣнями за мачту, сунувъ снова за пазуху красное полотнище, онъ досталъ изъ за сапога кривой ножъ и сталъ отрѣзать флагъ отъ мачты.

— Михако, стрѣляйте въ него … Видите какое дѣло замышляютъ. Такимъ гадамъ глотку своими руками рвать надоть.

Князь Ардаганскiй какъ то нерѣшительно вынулъ изъ кобуры револьверъ, приподнялъ было его, увидалъ на мушкѣ Мишеля Строгова, вспомнилъ все и точно сталъ ему револьверъ не подъ силу тяжелымъ — онь уронилъ его на землю.

— Нюжли-жъ и того не умѣете, — съ негодованiемъ, глубоко оскорбившимъ князя крикнулъ Фирсъ, — а, голубая кровь! … Правильно прозвали васъ большевики — буржуи! … Что-бъ васъ! …

Онъ схватилъ револьверъ съ земли и выстрѣлилъ.

Пуля удачно хватила Мишеля по рукѣ. Онъ скатился внизъ съ мачты. По тыловой части ладони струею текла кровь. Князь бросился къ нему, но Мишель ловкимъ и сильнымъ ударомъ кулака свалилъ князя съ ногъ. Этотъ ударъ точно пробудилъ князя, онъ вскочилъ на ноги и снова бросился на Мишеля. Въ тотъ же мигъ Фирсъ всею тяжестью навалился иа Мишеля сзади и, давъ ему подножку, бросилъ его на землю. Онъ скрутилъ ему руки назадъ, приподнялъ его и поставилъ на ноги. Князь ухватилъ Мишеля сзади за лотки и они оба повлекли Мишеля внизъ съ горы. Мишель молчалъ. Онъ тяжело сопѣлъ и пытался зубами достать то руки крѣпко державшаго его Фирса, то красное полотнище, торчавшее у него изъ за пазухи. Но Фирсъ угадывалъ его маневры и всякiй разъ еще сильнѣе сжимая руки и выкручивая ихъ мѣшалъ ему въ этомъ и въ тоже время ногою толкалъ его, заставляя бѣжать по крутому спуску.

У главнаго окопа, гдѣ былъ Ложейниковъ ихъ поджидала группа бойцовъ.

— Что тамъ случилось? — спросилъ полковникъ Ложейниковъ.

Мишель Строговъ былъ противъ него. Онъ былъ багрово красенъ, съ выпученными страшными глазами, сверкающими непередаваемой, нечеловѣческой злобой. Онь оглядывалъ столпившихся кругомъ Ложейникова людей.

— Вотъ, ваше высокоблагородiе, гляньте какую пакость хотѣли исдѣлать намъ, — сказалъ, задыхаясь отъ усилiя держать Мишеля и отъ бѣготни и драки, Фирсъ. Онъ, освободивъ на мгновенiе одну руку Мишеля, выхватилъ изъ его пазухи красное полотнище съ пришитымй къ нему бѣлыми завязками и бросилъ его къ ногамъ Ложейникова. — Съ ножомъ, дьяволъ карабкался, чтобы срѣзать, значитъ, нашу святыню и свою красную пакость навязать. Экую подлую сдачу придумалъ!

Мишель озирался, какъ затравленный волкъ. Онъ поднялъ голову, мотнулъ волосами, выпрямилъ грудь, стараясь освободиться отъ зажавшаго его, какъ въ клещахъ Фирса и выкрикнулъ съ отчаянiемъ:

— Товарищи! …

— Здѣсь вамъ нѣту товарищей, — грозно заревѣлъ на него Ложейниковъ и сдѣлалъ шагъ къ нему.

— Товарищи, — упрямо съ отчаянною смѣлостью повторилъ Мишель. — Мы нанимались на фильмѣ сниматься … А не чтобы … пушечное мясо … Я говорю, — со страшною силою и нечеловѣческою злобою крикнулъ Мишель, — никакого права вы не имѣете! … Я жить хочу! … Я молодъ! … Я! … Жить! … Мнѣ эти: — слава … честь … долгъ … еще вотъ Родина … He существуютъ они для меня! Я новый человѣкъ! … Мнѣ ваши предразсудки, чтобы жизнь … Единственное, что … Я не желаю умирать …

— Молчи, гадъ, — съ ненавистью крикнулъ Фирсь.

— Дайте говорить, не мѣшайте, — крикнули сзади.

— Правильно! … Безполезная смерть! … Для чего? …

— Кого мы удивимъ? …

— Кто насъ увидитъ? …

— Кто узнаетъ? … Весь мiръ противъ насъ!

— Сдаваться надо!

Кричало два, три человѣка. Остальные молчали. Смятенiе было кругомъ. Въ это время, расталкивая толпу, къ самому полковнику Ложейникову подошелъ старый Нифонтъ Ивановичъ. Въ крѣпкой и зачугунѣлой рукѣ у него былъ зажатъ топоръ. Онъ имъ рубилъ сейчасъ дрова.

— Ваше высокоблагородiе, — сказалъ онъ съ такою медлительною и важною суровостью, что крики сразу стихли, и жуткая наступила тишина. Маленькiе медвѣжьи глаза стараго казака горѣли яснымъ, что то незгмное видящимъ огнемъ. — Ваше высокоблагородiе, какъ онъ есть предатель святого дѣла защиты Родины … Измѣнникъ Русскому знамени … И какъ съ нашего дома … Съ одной виллы Коксинель, какъ бы мой однохуторецъ, разрѣшите мнѣ, какъ отцу недостойнаго сына и прикончить его …

И никто ничего не успѣлъ ни возразить или крикнуть, какъ Нифонтъ Ивановичъ, какъ то особенно инутри гакнувъ, обрушилъ топоръ на узкiй, упрямый лобъ Мишеля Строгова, Толпа охнула. Князь Ардаганскiй, державшiй сзади Строгова, отскочилъ въ брезгливомъ ужасѣ. Фирсъ бросилъ Мишеля и тотъ безъ стона, мертвый, съ раскроеннымъ черепомъ упалъ къ ногамъ толпы.

И никто не успѣлъ еще хорошенько осознать, что случилось, какъ сверху, гдѣ былъ наблюдательный постъ капитана Немо, раздалась спокойная и твердая команда:

— Смирно! По мѣстамъ! … Надѣть противогазы! …

Въ небѣ, все наростая раздавался шелесть приближающагося полета тяжелыхъ снарядовъ и одновременно съ ихъ разрывомъ загремѣлъ громъ возобновившейся бомбардировки острова.

Было не до Мишеля Строгова.

XXXVII

Послѣднiя шрапнели бѣлымъ колеблющимся, кружевнымъ поясомъ облегли береговую линiю. Канонада смолкла. Боялись попасть по своимъ. Шлюпки съ дессантомъ подходили къ острову.

Въ этой тишинѣ, зловѣще засвистали свистки и раздалась увѣренная команда Ложейникова: — «огонь»! …

Четыре маленькiя пушечки Гочкиса, шесть пулеметовъ и двадцать пять винтовокъ открыли огонь по лодкамъ. Жалкими и ничтожными казались ихъ выстрѣлы послѣ громовъ морскихъ гигантовъ. Но мѣтко стрѣляли эти люди, рѣшившiе дорого отдать свого жизнь. Руководила ими опытная офицерская рука. И стрѣляли спецiалисты дѣла — офицеры. Стрѣляли обреченные на смерть и съ этимъ примирившiеся. Стрѣляли, чтобы продлить еще немного свою жизнь, стрѣляли, можетъ быть, въ жалкой надеждѣ оборониться мужествомъ отъ силы.

Большой катеръ съ крейсера «Металлистъ» тонулъ удачно подбитый снарядомъ. На катерѣ съ «Розы Люксембургъ» всѣ гребцы и большая часть краснофлотцевъ дессанта были перебиты пулеметнымъ и винтовочнымъ огнемъ. Его взялъ на буксиръ катеръ съ англiйскаго броненосца. Эта горсть защитниковъ умѣла сражаться и дорого отдавала свою жизнь … Лодки съ дессантомъ, не слушая ни командъ ни сигналовъ, поворачивали назадъ. Первыми удрали моторные катера, и вельботы шли подъ ударами веселъ, бившихъ торопливо, нервно и не въ попадъ. Многiя совѣтскiя шлюпки перевернулись, и съ берега было видно, какъ кругомъ упавшихъ въ воду людей, пѣня воду, сновали акулы. Дессантъ удалялся со всею возможною поспѣшностью, а по нему все били и били винтовки и поливали пулями стрекочущiе мѣткiе пулеметы. Дорого отдавали свои обреченныя жизни защитники таинственнаго острова. Побѣдить или умереть, — было ихъ рѣшенiе.

Они побѣждали.

На англiйскихъ и французскихъ судахъ былъ поданъ сигналъ: «отбой». Адмиралъ Флислингъ рѣшилъ прекратить нападенiе на островъ и предоставить его своей судьбѣ. Воля капитана Немо оказалась сильнѣе воли Англiйскихъ и Французскихъ моряковъ. Она сломила ихъ наступленiе. Но не сдавался совѣтскiй комиссаръ. Онъ явился на флагманскiй корабль съ требованiемъ разрѣшить ему забросать островъ съ гидроплановъ бомбами съ совсѣмъ особыми газами, противъ которыхъ всѣ противогазы были безсильны. Этотъ газъ, — особое видоизмѣненiе «Люизита», названнаго въ Америкѣ «росою смерти», былъ изобрѣтенъ въ Осоавiохимѣ химикомъ нѣмцемъ, когда то сотрудникомъ и соперникомъ профессора Бундерлиха и былъ испытанъ надъ преступниками въ совѣтской республикѣ. Дѣйствiе его было столь ужасно, что въ совѣтскихъ газетахъ не рѣшились опубликовать результатовъ испытанiй, но слухи о немъ проникли заграницу и, когда комиссаръ совѣтскаго флота предложилъ въ самомъ началѣ примѣнить этотъ газь, онъ встрѣтилъ серьезный отпоръ со стороны своихъ боевыхъ товарищей. Теперь при видѣ потерь понесенныхъ совѣтскимъ дессантомъ, адмиралъ Флислингъ на предложенiе комиссара не отвѣтилъ ничего. Онъ умылъ руки. «Дѣлайте, какъ хотите, но мы принимать участiя въ этомъ ужасномъ дѣлѣ не будемъ», — означало его молчанiе.

И сейчасъ же десять совѣтскихъ гидроплановъ слетѣли съ моря и понеслись къ острову. Бурый низкiй дымъ жуткимъ туманомъ затянулъ островъ, поднялся до

вершины горы и растаялъ въ воздухѣ. И когда снова въ подзорныя трубы сталъ виденъ весь островъ, на немъ не было замѣтно никакого движенiя. Комиссаръ явился къ адмиралу Флислингу. Онъ вошелъ, радостно возбужденный, торжествующiй и зловѣщiй. У адмирала Флислинга сидѣлъ представитель «Интеллидженцъ Сервисъ» капитанъ Холливель.

— Ну вы знаете, — потирая руки и не пытаясь ихъ подавать, зная на передъ, что его протянутая рука никѣмъ не будетъ принята, — ну вы знаете, — оживленно говорилъ комиссаръ. — Вы совершенно напрасно были противъ этого. Такъ съ этого надо было начинать и все было бы давно кончено. He даромъ наши товарищи, большевики, назвали этотъ газъ — «поцѣлуй смерти». И смотрите, какъ генiально придумано. Другiе газы, сдѣлавъ свое дѣло убiйства, остаются долго на землѣ, «по-цѣлуй смерти» поднимается вверхъ и можно наступать и можно сейчасъ же видѣть результатъ своей побѣды. Мы можемъ ѣхать на островъ. Мы можемъ срывать проклятый флагъ, рубить мачту, мы можемъ брать трофеи. Потому, знаете, мое коммунистическое сердце совсѣмъ не выдерживаетъ — проклятый флагъ все развѣвается … Будто и не было нашей побѣды.

Адмиралъ Флислингъ поднялся.

- Ѣдемте, капитанъ, — сказалъ онъ взволнованно, хватая руки капитана Холливеля, — поклонимся праху святыхъ героевъ, Русскихъ патрiотовъ.

He глядя на комиссара, какъ мимо пустого мѣста, прошелъ адмиралъ къ сходнямъ, гдѣ стоялъ дежурный катеръ.

Шлюпки съ дессантомъ пошли впереди. Осторожность не мѣшала. Солнце садилось. Въ его золотыхъ лучахъ на вечернемъ бризѣ Русскiй флагъ, развѣвавшiйся

на мачтѣ казался грозящимъ и торжественнымъ. Мертвая тишина была на островѣ.

Никто и никакъ не встрѣтилъ матросовъ и краснофлотцевъ дессанта. Люди разсыпались жидкою цѣпью и, держа ружья на перевѣсъ, пошли вглубь острова къ горѣ. За матросами шли адмиралъ Флислингъ, капитанъ Холливель и нѣсколько англiйскихъ офицеровъ.

Въ глубокихъ окопахъ, съ коричневыми лицами, словно опаленными огнемъ, скорченные въ ужасныхъ мукахъ лежали мертвецы. У однихъ руки были подняты и страшными казались ихъ въ послѣдней смертной мукѣ растопыренные пальцы, у другихъ пальцы были сложены, какъ для крестнаго знаменiя и въ лицахъ ихъ сквозь муки агонiи проглядывало спокойствiе смерти. Они лежали съ закрытыми глазами и покойны были черты людей, умершихъ въ сознанiи свято исполненнаго долга. Другiе съ открытыми выпученными, почти вылѣзшими изъ орбитъ глазами съ открытыми страшными ртами точно вопiяли къ небу, прося помощи.

Адмиралъ обошелъ островъ. Какъ мало было защитниковъ!

— Гдѣ же тяжелыя пушки, о которыхъ вы вчера намъ докладывали? — съ презрѣнiемъ въ голосѣ сказалъ Флислингъ шедшему въ сторонѣ отъ него совѣтскому комиссару.

— Ну такъ я таки не говорилъ: — тяжелыя пушки, я говорилъ — пушки.

— Четыре Гочкиса! … Надъ нами смѣяться будутъ! … А гдѣ миллiоны пулеметовъ … Сколько пулеметовъ насчитали вы на островѣ? — обратился Флислингъ къ своему флагъ офицеру.

— Шесть пулеметовъ, господинъ адмиралъ.

— Четыре Гочкиса и шесть пулеметовъ и для этого поднимать флоты двухъ великихъ державъ!

— Трехъ, — поправилъ съ наглостью комиссаръ.

— Я сказалъ двухъ! — рѣзко крикнулъ адмиралъ Флислингъ. — Англiи и Францiи!

Они поднялись на площадку, гдѣ вдругъ передъ ними показался странно уцѣлѣвшiй въ этомъ общемъ разгромѣ домикъ-баракъ изъ «соломита». Кругомъ были черныя воронки разрывовъ, осыпи земли, обломки скалъ, куски стали и мѣди, а домикъ стоялъ невредимый. Дверь была открыта, точно хозяинъ только что вышелъ изъ него.

Холливель отдѣлился отъ адмирала и вошелъ въ баракъ первымъ. Въ маленькой комнатѣ, пронизанной свѣтомъ косыхъ солнечныхъ лучей, среди полуразобранныхъ радiо аппаратовъ, у письменнаго стола, заваленнаго разорванными бумагами и книгами, съ раскрытымъ ящикомъ одинъ предметъ привлекъ вниманiе Холливеля. Въ ящикѣ лежалъ фотографическiй портретъ въ кожаной рамкѣ. Точно тотъ, кто жилъ въ этомъ баракѣ, въ послѣднюю минуту смотрѣлъ на этотъ потретъ и кѣмъ то или чѣмъ то вызванный, не успѣлъ спрятать или уничтожить его и вышелъ изъ барака на минуту и не вернулся. Холливель подошелъ къ столу и взялъ портретъ въ руки. Бывшая на лицѣ его самодовольная улыбка сошла. Холодное, чисто выбритое лицо стало угрюмо и серьезно.

Изъ кожаной рамки въ глаза Холливелю глядѣла изъ подъ котелка амазонки его жена Ана Холливель. Она была снята, должно быть въ Булонскомъ лѣсу на своей любимой рыжей лошади. Какiя то незримыя, тайныя нити, значитъ, тянулись изъ этой хижины изъ «соломита» къ его женѣ. Что то похожее на чувство ревности шевельнулось въ сердцѣ Холливеля. Онъ досадливо передернулъ плечами. «He все ли равно. Вѣдь и такъ все кончено» … За стѣнами стали слышны шаги и голоса. Холливель поспѣшно спряталъ портретъ въ просторномъ карманѣ бѣлаго «френча» и вышелъ изъ барака.

— Ничего особеннаго? — спросилъ адмиралъ.

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ ему Холливель. — Радiо аппаратъ испорченъ. А жаль. Онъ былъ какой то неизвѣстной системы и было бы хорошо угадать и распознать ее.

Адмиралъ махнулъ рукою. Онъ, тяжело дыша, поднимался на гору. Изъ за черныхъ базальтовыхъ скалъ показалась верхушка мачты. На ней гордо развѣвался громадный Русскiй флагъ. Заходящее солнце золотило его. Маленькiя дырки отъ шрапнелей сквозили въ его полотнѣ.

— За мной, товарищи, — крикнулъ комиссаръ и бросился, обгоняя адмирала, къ мачтѣ.

— Что вы хотите дѣлать? — строго сказалъ Флислингъ.

— Ну что хочу дѣлать? Такъ я хочу срывать этого паршиваго флага.

— He смѣть! — рѣзко, багрово краснѣя, крикнулъ адмиралъ. — He смѣть этого дѣлать! … Паршивцы! …

— Что? — дѣлая видъ, что не разслышалъ, обернулся къ адмиралу комиссаръ.

— He смѣть спускать этотъ флагъ! Этотъ флагъ останется навсегда! Навѣки здѣсь! … Это память о той Россiи, которая не измѣняетъ своему слову, которая умираетъ, но не сдается! …

Флислингъ снялъ шляпу. Его примѣру послѣдовали англiйскiе офицеры и матросы. Капитанъ Холливель снялъ свой бѣлый пробковый шлемъ. Виновато улыбаясь стали снимать безкозырки съ алыми ленточками матросы совѣтскаго флота. Комиссаръ стоялъ въ бѣлой каскеткѣ, заломленной на затылокъ. Адмиралъ Флисмингъ строго посмотрѣлъ на него. Комиссаръ чуть замѣтно пожалъ плечами и снялъ съ головы шапченку.

Съ обнаженными головами, въ суровомъ почтительномъ молчанiи, всѣ вереницей поднимались по узкой тропинкѣ, вьющейся между скалами къ вершинѣ горы. Закрытая скалами мачта стала видна до самаго основанiя. У него, прислонившись къ древку спиною, стоялъ человѣкъ, въ Русскомъ мундирѣ. На его плечахъ были полковничьи артиллерiйскiе погоны. На головѣ фуражка съ чернымъ бархатнымъ околышемъ и алыми кантами. Вѣтеръ игралъ выбившимися изъ подъ нея длинными сѣдыми волосами. Сѣдые усы и сѣдая бородка рѣзко выдѣлялись на темномъ лицѣ. Его руки были сложены на груди. Надъ ними былъ орденъ св. Владимiра 4-й степени съ мечами и бантомъ. На золотой портупеѣ висѣла Русская офицерская шашка въ черныхъ ножнахъ. Револьеръ въ кожанной кобурѣ былъ на боку. Ясные карiе глаза были широко открыты и точно съ удивленiемъ и грустью смотрѣли на зеленѣющее на востокѣ небо. Заходящее солнце освѣщало его сзади и вокругъ его головы сверкалъ золотой нимбъ отъ сiянiя солнечныхъ лучей.

Медленно, съ обнаженными головами подходили къ этому человѣку англичане и краснофлотцы съ своимъ комиссаромъ, пугливо жавшимся за ними. Этотъ послѣднiй часовой при Русскомъ знамени казался страшнымъ и внушительнымъ. Къ нему подходили въ суровомъ и почтительномъ молчанiи.

Всѣ вышли на площадку и остановились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого человѣка. Онъ не шевельнулся.

Человѣкъ этотъ былъ мертвъ.

К О Н Е Ц Ъ.

Апрѣль 1931 года — январь 1932 года.

дер. Сантени.

Францiя.