Онлайн чтение книги Поезд
Глава третья

1

Поезд тянулся вдоль платформы. Вагоны виновато покачивались, словно извиняясь за досадную задержку. Платформа разом зашевелилась, взъерошилась, подобно рассерженному ежу. Люди, поднявшись со своих коробок и чемоданов, чем-то и впрямь напоминали колючие ежовые иглы…

Елизар стоял в распахнутых дверях вагона и перебирал взглядом толпу. Среди сотен людей на посадке он каким-то образом безошибочно выделял своих будущих пассажиров. Эта игра забавляла. Бывало даже так: приметит какое-то лицо, и поезд уже в пути, и пассажиры расположились, успокоились, вдруг ведут к нему человечка – в соседнем вагоне на одно место два билета продано. Усмехается Елизар, радуется про себя: тот самый, которого он при посадке отметил. И сейчас его взгляд споткнулся о старика, что толковал о чем-то с носильщиком. Еще взгляд задержался на женщине в светлом пальто и голубой шапочке. И кого сегодня в превеликом множестве, так это «дедов морозов», тех, кто намерен переправить посылки с проводником. Их сразу отличишь по беспокойному взгляду. Проводник не брезгует подобным заработком. Иной раз так заставит служебку, что столика не видно…

Елизар развел плечи, в спине что-то сладко хрустнуло. Совсем он взмок с этими матрацами. Едва успели с Магдой вернуть часть в подменный вагон, остальные так и остались у Елизара – в пути перенесет, пассажиры помогут. Вообще пассажиры не мешают проводнику, если, конечно, не задаваться, а быть с ними на равных. Взять те же чурки для растопки титана, вечно их не хватает. А бросишь клич пассажирам на какой-нибудь станции – глядишь, столько тебе понатащат всякой древесной мелочи, что хоть вместо угля в топку бросай. Как-то один доброхот даже лестницу деревянную приволок на дрова, дежурный по станции прибегал, скандалил: «Верните! На балансе лестница, мало вам ящиков, ворюги!» Или взять щекотливый момент, когда с ревизорами не найдешь общего языка и надо безбилетников прятать. Если с пассажирами на ножах, враз тебя продадут с потрохами… Нет, с пассажирами Елизар дружил. Конечно, всякое бывало. Иной раз такие зануды попадались – никаких нервов не хватало, но все равно Елизар старался наладить контакт. Не то что Магда – мигнуть не успеешь, как та с половиной вагона перессорится. Приходилось Елизару и у нее мосты дружбы наводить. Характер у Магды не пряник, но ничего не поделаешь – томится душа Елизара, когда он думает о Магде, а если видит рядом, так вообще исходит весь…

– Почему второй вагон?! А где семнадцатый? – раздались крики с платформы. – Какой это вагон? Раскидали номера, как лото!

«Неграмотные, что ли? – подумал Елизар. – Ведь фризка висит». И тут он вспомнил, что в запарке не поменял номер вагона, как значился вагон под номером прибытия, так и сейчас значится. Правда, насадки с трафаретом вообще не было, просто патлатый Вадим нарисовал фломастером па листке цифру «2» и прислюнявил в служебке к оконному стеклу. Так листок и висит, вводя в заблуждение пассажиров, ждущих вагон под номером «17».

– Семнадцатый, семнадцатый! – крикнул Елизар в ответ. – Ошибка!

– Семнадцатый! – облегченно передавали весть друг другу пассажиры, бросаясь вслед за медленно идущим вагоном.

– Семнадцатый! Валя, Федор! Тащите сюда чемоданы! – воскликнула женщина в светлом пальто и голубой шапочке.

– Какой вагон? Семнадцатый?! А написано второй! – набегали пассажиры, волоча поклажу. – Ах, ошибка! Вечно у них ошибки. И так опоздали, сократили посадку, а тут еще и путаница…

И прохладный майский воздух теплел от снующих по перрону людей, от криков, рукопожатий, мелькающих чемоданов, узлов, ящиков, недоговоренных фраз, сдержанных слез, тележек носильщиков… Елизар при главной посадке билетов не проверял. А что их проверять? Времени в пути достаточно, разберется. Пусть каждый занимает свое место сам, а Елизару и без того хватает работы…

– Слушай, прихвати до Баку. Две коробки, – шепчет в ухо усатый парень. – Там встретят.

Елизар принял под мышку коробки и, оттолкнув застрявшую в дверях тетку, ринулся в служебное купе. Едва закинул коробки на полку, как в дверях выросла фигура мужчины в кожаном пальто.

– Возьми до Махачкалы, будь другом. – Мужчина держал обшитый брезентом громоздкий круг. – Резина для «Жигулей». Сам встречу, самолетом вылетаю.

Расплатившись, мужчина ушел. Елизар решил забросить покрышку в глубь антресолей. Если сунется ревизор, коробки он еще спрячет, а с покрышкой хлопот не оберешься. В тесном купе покрышка почему-то увеличилась в диаметре, за все задевала, ну никак не упрятать. А тут еще сунулась женщина в светлом пальто и голубой шапочке.

– Проводник! Все купе завалено матрацами, окна не видно! – у женщины был приятный поющий голос.

– Сразу и в окно смотреть? – игриво ответил Елизар, испытывая симпатию к пассажирке, которую он еще на перроне определил как свою.

– А одеял нет?– – Молодой человек, что протискивался к выходу, подмигнул Елизару. – Без одеяла мы не согласны.

Женщина повернула голову и окатила молодого человека ледяным взглядом.

– Ладно, ладно! – срезал Елизар молодого человека. – Слово сказать не дадут. – И, деликатно прикрыв ладонью рот, добавил, обращаясь к пассажирке: – Только отправимся, все матрацы уберу.

Женщина хотела что-то возразить, но ее опередил грубый голос с площадки:

– Проводник?! Белье принимай! Эй! Оставлю без белья. Быстра-а-а!

Елизар соскочил с полки и, разметав по стенкам пассажиров, бросился на площадку. Еще бы, и впрямь ведь оставит. Смотря кто сегодня дежурит по раздаче белья. Другой не застанет проводника на месте, проедет дальше, к следующему вагону, тащи потом вдоль всего состава мешки с бельем. А в каждом двадцать комплектов – полусырые простыни, наволочки, полотенца. Будь здоров весят, лошадь надорвется.

– Сколько скидывать? – Раздатчик махнул рукой рабочему, что сидел на мешках, точно турецкий султан на подушках.

– Скидывай семь, – решает Елизар.

– Что так много? С мылом будешь есть? – благодушно интересуется раздатчик, извлекая пачку накладных. – Сто сорок комплектов?

– Дак он же и безбилетникам отель устроит, санаторию, – догадливо бросает с высоты рабочий. – Бросать, нет?

– Бросай, – разрешает раздатчик. – Нам один хрен.

Первый мешок подобно пушечному ядру летит на площадку, сбивая оставленное ведро. Ведро с грохотом опрокидывается, из него сыплются яблоки.

– Это что ж такое?! – заголосила взявшаяся откуда-то бабка. – Что за хулиганства?! Пассажиру в вагон войти не дадут. Война, что ли?

– Шевелись, бабаня! – командует рабочий. – Подними ведро и тикай, я подожду.

Бабка не стала спорить с властью. Она выдернула из-под чугунного мешка ведро, побросала наспех яблоки, какие под рукой, и юркнула в коридор.

Увертываясь от очередного мешка, Елизар принялся оттаскивать белье к топочному отделению, чтобы освободить проход, потом, после отправления, он разложит мешки по полкам. Да так, чтобы на виду были. Еще в памяти у Елизара держалась стародавняя поездка, в которой у него пропал мешок с полотняным олимпийским бельем. У кого он только не побывал, доказывая свою непричастность. Конечно, соблазн-то велик: белье не дешевое, а выплачиваешь при нехватке всего половину стоимости, другую половину вагонный участок покрывает. Только за прошлый год участок, говорят, выплатил бельевому хозяйству сорок тысяч рублей. Это ж надо, сколько постельного белья к лихим рукам прилипло! Яшка-проводник подсчитал, что такая страна, как Абхазия, могла бы сны свои мандариновые видеть, нежась на уплывших простынях… Так что нелегко тогда пришлось Елизару, надолго запомнил, считай, до ворот тюрьмы дошел, еле отбился. А насчет сетований раздатчика, что Елизар много комплектов за собой записал, так это раздатчик погорячился. В вагоне пятьдесят четыре полки, туда-обратно – это уже сто восемь комплектов. А сколько пассажиров сменится на одной и той же полке за поездку, никому не известно. Возможно, и семи мешков будет мало. Бывалый проводник все должен предвидеть… Однако допустил промашку Елизар с этими мешками. Только уложил, смотрит – в тамбур угольщик вваливается, как есть черт из преисподней, одни белки глаз сияют, даже зубы черные.

– Хозяин! Торф тебе доставил под затравку!

Любил Елизар растапливать титан торфом. И схватывает быстро, и горит весело. Главное, не надо пассажиров за щепками гонять. А уголек у него есть, древесный, сухой, служивый из угольного двора доставил по таксе… Но заставил Елизар дверь топочного отделения мешками с бельем, некуда ему сейчас торф этот сложить.

– Недорого возьму, – подзуживал угольщик. – Сухие брикеты, гореть будут ясно. Любой уголь раскочегарят. Ну?! А бельишко мы в проход сдвинем, место освободим для торфа. – И угольщик, не раздумывая, потянул мешок в сторону, ухватив ушки грязными лапами.

Это вывело Елизара из себя.

– А ну! Вали отсюда! Ишь, командир выискался. Весь вагон перемазал, – и он вытолкал угольщика на платформу.

Тот ругнулся без обиды и двинул вдоль состава на своей чумазой колеснице, громыхая бандурами с торфом. И автокар казенный, и торф вроде не на своем огороде копал, а разъезжает не таясь, торгует государственным добром, складывая денежки в черный, лоснящийся карман. Такие дела…

Елизар вернулся в купе. Для начала отодрал от стекла старый номер. Перевернул листок, начертал карандашом цифру «17». Но тут в пыльном окне мелькнул профиль начальника поезда Аполлона Николаевича Кацетадзе, рядом с ним спешил молодой человек в вязаной кофте. И еще какие-то люди. Елизар был уверен, что это Магдины пассажиры. Елизар даже мог сказать, какие места проставлены у них в билетах. Дело в том, что бракованный вагон заменили старым, мягким, другого в резерве не нашлось. А у этой серии вагонов на одно купе меньше, значит, четверо пассажиров останутся без места… В ушах у Елизара еще стоял крик, который подняла Магда при виде подмены. Конечно, обидно, теперь наверняка займут служебное двухместное купе, которое, как правило, набивалось «длинными зайцами». Или выгодным грузом… Но так расстраиваться?! «Никого я не хотела брать, понимаешь?! – кричала ему Магда. – Чтобы только мы вдвоем, понимаешь. Желание у меня такое, желание!» Елизар размяк, что он мог ей сказать, чем успокоить? Он и сам расстроился. На всякий случай имелась еще и рубка. Полка, правда, там одна, но им и не нужно больше. И столик был, и шкафчик. Только что приборная доска маячила перед глазами с переключателями да стрелками. Но можно не обращать внимания, в конце концов.

Да и к чему заранее нервничать? Может, вообще полупустыми отправятся, как в прошлый раз. Хотя надежд мало – именно в эти дни второй половины мая не угадаешь: вчера полупустые, а сегодня чуть ли не с крыш пассажиров надо гнать…

Так и случилось. Еще на перроне Елизар определил, что населенность вагона будет полная. Только бы двойников не собралось. Как лето, так от двойников отбоя нет. Конечно, всем миром народ поднимается, вот и захлебываются кассы – никакая автоматика-электроника не справляется, путает…

Судя по тому, что к Елизару в купе пока никто не врывался, с двойниками пронесло. А то такую бузу затеют, хоть на полотно прыгай. Конечно, понять можно: билет есть, а места нет, вот и качают права. И документы всякие под нос проводнику суют, справки, мозоли демонстрируют, увечья разные. Как-то один пассажир протез от культи отстегнул. Размахнулся им, точно шашкой, свою полку требовал. А там, на полке, старуха столетняя. И спит уже. Или делает вид, что спит. Их, старух, всюду теснят, так они хитрее хитрого стали. Половина вагона инвалиду сочувствует, половина – старухе. Крик подняли – колес не слышно. Хорошо, один демобилизованный сжалился, уступил инвалиду свое место, сам весь день в тамбуре простоял, стены окурками оклеивал. А ночью, на большом перегоне, Елизар к Магде отправился, отдал ему свое место…

Елизар окинул взглядом купе, кажется, ничего в глаза не бросалось. Снял с крючка фуражку, выдвинул дверь с зеркалом. Всегда так: наденет фуражку – уши вырастают, смотреть тошно. Но если долго смотреть, то не замечаешь этого безобразия. И Магда ему говорила: «Привыкла я к тебе. Ты для меня стал первый красавец. Куда я от тебя денусь?» Елизар подмигнул своему отражению. Действительно, куда Магда от него денется? Там, в городе, в простое, она еще выкидывала коленца, пропадала где-то без адреса, а здесь, в зеленом сарае на быстрых колесах, куда ей скрыться? Елизар еще раз подмигнул в зеркало, задвинул дверь, замкнул трехгранником и заспешил из вагона.

Перрон уже угомонился. Пассажиры и провожающие стояли группами. Одни молча, хмуро, другие громко разговаривали, смеялись, третьи жестикулировали в глухое стекло, что-то объясняя. Где-то пели без мелодии, зато старательно выговаривая слова.

Магды на платформе не оказалось. Да и не могла она прохлаждаться у дверей, когда наверняка в вагоне сейчас баталия. Идти туда, ввязываться Елизару не хотелось. Кацетадзе не любит, когда в спор вмешиваются посторонние, хотя вся бригада знала, что Елизар для Магды не посторонний. К тому же Аполлон Николаевич любой спор уладит, талант у него на это особый… И вновь, как утром на планерке, Елизара чем-то зацепила мысль о начальнике поезда. Теперь уже не в связи с Магдой, а сама по себе.

Странный он человек, Аполлон Николаевич Кацетадзе. С одной стороны, вроде ничем не отличается от других начальников: и ребят своих прикрывает от ревизоров, и конфликты старается уладить, ведь люди, точно спички, чуть заденешь – они и вспыхивают… А с другой стороны – все же странно себя ведет начальник. В чем выражалась эта странность, Елизар не мог объяснить. Но в последнее время холодок чувствовался в его отношениях с бригадой. Конечно, Елизара в прицепном вагоне это не очень тревожило, а вот других, из основного состава, настораживало. Так бывает, когда в привычном замечаешь непривычное. Вспомнились слова тети Вали о том, что их всей бригадой переведут на другой маршрут. Может, сам Аполлон Николаевич к этому стремится, только держит в тайне, хочет отбиться от южного направления – слишком многим там повязан, лучше бы, как говорится, слинять, пока не поздно. Но это лишь домыслы, первое, что приходит в голову…

Елизару подумалось и другое: в последнее время жена Аполлона не приезжала в вагонный участок. Может быть, именно в этом все дело? Не ладит с женой Аполлон, вот и мается, усох весь. Ха! Такой красавец и весельчак будет страдать из-за женщины? Любая за ним пойдет, мигни только. Но одно дело женщины вообще, другое дело – жена. Правда, Елизар уже забыл разницу. Развелся он пятнадцать лет назад, прожив семейной жизнью три месяца, из которых, считай, полтора месяца был в разъездах. Однажды, года три тому, к нему в купе вошла пассажирка соседнего вагона, интересовалась расписанием поездов и своей настырностью вывела Елизара из себя. Пригляделся Елизар – батюшки, оказалось, это бывшая его жена, учительница. Такие дела… А Аполлон Николаевич женат много лет, дочь взрослая…

Елизар был недоволен собой – с чего это он занимает свои мысли Аполлоном, мало забот перед поездкой? Времени-то осталось всего ничего. Пожалуй, не успеть ему добежать до локомотива, выяснить, не Зюмин ли ведет их сегодня до Оленьего ручья. Который месяц Зюмин должен Елизару двадцать рублей и все не отдает. А брал на неделю, в поликлинике. Елизар проходил очередную медицинскую комиссию. Смех один. Стоит голый перед докторшей, а та, молодая, строгая, пялит глаза с серьезным видом, хоть под пол со стыда провались! Отвернулся Елизар, а рядом старый знакомый, Зюмин, во всей мужской красе гарцует на белом табурете, координацию свою демонстрирует. Признали друг друга, поздоровались. Забавно, когда голый с голым здоровается. Все вроде с тобой твое, а такое чувство, что взял без спроса чужое и спрятать некуда… Елизар комиссии не боялся, проводников особенно не тормошат, вот Зюмин – другое дело, машинист локомотива, к тому же после операции. Боялся Зюмин – застопорит комиссия, никто не поможет, на дороге с этим строго. А найди работу с таким окладом, локомотивщики каста особая… Но пропустила комиссия Зюмина, и тот на радостях занял у Елизара двадцать рублей. Он, мол, человек суеверный, с собой денег специально не брал, чтобы не сглазить. А раз все обошлось, значит и отметить не грех дома, вечером. Пригласил и Елизара, только Елизар в рейс уходил. С тех пор третий месяц пошел, а Зюмин как в воду канул…

– Муртаз! – окликнул Елизар знакомого носильщика.

Тот вышел из Магдиного вагона и покатил пустую тележку вдоль состава, в голову поезда.

Муртаз Расилов был явно не в духе и взглянул на проводника без особого расположения.

– Будь другом, Муртаз. Пройдешь мимо локомотива, спроси фамилию машиниста, а? Если Зюмин – помаши мне, договорились?

– Чем я тебе буду махать? Тележкой?

– Рукой помаши, – ответил Елизар.

– Отсюда локомотива не видать. Не то что мою руку.

– Почему злой?

Муртаз выругался по-татарски, откинул подол куртки, достал кошелек и переложил в него какие-то деньги. Откинул второй подол, извлек носовой платок, высморкался, аккуратно сложил как было и упрятал в тот же карман.

– Самое важное в жизни – это нервы, – промолвил он наконец. – Хочешь быть здоров, не надо нервничать, – и, толкнув тележку, заспешил. – Здоровье дороже всего!

– Здоровье, – подхватила полная женщина в розовой кофте, что стояла у двери вагона. – Сейчас здоровых людей нет. Просто люди соревнуются, кто дольше протянет. Верно я говорю?

Елизар солидно помолчал, потом промолвил:

– Вы бы вошли в вагон. Через пять минут отправление, будете прыгать, упадете, а я отвечай.

Женщина, вцепившись в поручни, втянула себя в вагон.

– И вы тоже, молодые люди! – строго обратился Елизар к парням восточной наружности.

– Покурим, да, начальник, – ответил тот, кто повыше, затягиваясь сигаретой.

– Без нас не уедет, – поддержал второй, коренастый и большеглазый, добавляя услужливо: – Хочешь, я бегом узнаю фамилию машиниста?

– Еще отстанешь, – отозвался Елизар с грубоватой признательностью. – Лучше посмотри внимательно, помашет носильщик или нет.

Елизар был убежден, что Муртаз выполнит просьбу, несмотря на неопределенность поведения. У носильщиков с проводниками были свои, особые отношения, хотя внешне, казалось, они не только равнодушны друг к другу, но и находятся в определенной вражде.

Большеглазый вышел на середину платформы и обратил свои круглые очи в синеющую к вечеру даль платформы.

– Загораживают, понимаешь, – негодовал он, перебегая с места на место…

До отхода оставались считанные минуты.

По платформе спешили люди. Одни с чемоданами, другие налегке торопились в свои вагоны с прозрачными пакетами – дорожным набором снеди. Кое-кто нес бутылки с пивом и минеральной водой…

Елизар поглядывал на пассажиров. Что-то не видно желающих – ни «длинных» зайцев, ни «коротких». Никто не подходит, не шепчет. Странно даже… Лучше бы, конечно, «длинный» заяц, тот, кто едет с начала и до конца. Но можно прихватить и «короткого». С ним забот больше, хотя и выгодней в деньгах, если один другого сменяет, точно на конвейере. «Короткого» зайца ревизор сразу примечает – сидит бедолага на кончике скамьи, озирается, вздрагивает при каждом стуке…

Интересно, как с этим делом у соседей? Ближайший сосед – Яшка. Стоит спокойно, скучает. По внешнему виду не поймешь – пустой едет или половину вагона набил безбилетниками. Дело тихое, личное. Порой так законспирируешь, что зайца с законным пассажиром путаешь, бывает конфуз. Как-то Елизар одного разбудил ночью, хотел в антресоли упрятать – ревизоры пошли. Тот взъярился: «Что, очумел?! Я ведь законный билет тебе показал!»

Из-под вагона раздался протяжный, затухающий звук «пс-с-с-с», опробовали тормоза. Скрипнули в нетерпении колеса, напряглись. Теперь и упрямцы спешили поскорее закинуть себя на площадку вагона.

– Машет, начальник! – радовался большеглазый, не покидавший своего поста до последней секунды.

Елизар и сам видел, что носильщик подает условный знак – локомотив ведет Зюмин. Надо будет выбрать остановку подольше, навестить Зюмина, небось тот и забыл о долге…

Подобрав всех пассажиров, Елизар опустил площадку и, держа в руках желтый флажок, встал в дверях на отправление. Теперь надо глядеть внимательно – как держат флажок соседи…

Вагон дрогнул и плавно сдвинулся с места – незаметно, словно в дреме. «Молодец Зюмин, хороший машинист, только должок все равно придется вернуть, далеко теперь не уедешь».

Елизар высунулся из двери и посмотрел на соседний вагон. Что за черт?! Кажется, Яша держит флажок горизонтально, а не так, как положено, – вертикально… Вот те на! Или он, стервец, пугает, или просто забылся, прохлаждается… Елизар бросил взгляд на идущий следом Магдин вагон. А что толку? Ведь Магда ориентируется на Елизара, так же, как Яша глядит на идущего раньше в сцепке Гайфуллу Мансурова, а тот, в свою очередь…

– Ты что?! – Елизар старался перекричать пока еще робкий рокот колес.

Яша упрямо продолжал держать флажок горизонтально. Значит, никакой ошибки: в поезд сели ревизоры. Кто первым выбросил условный знак – неизвестно. Да и какое это имеет значение? Главное – тревога! И проводники предупреждают об этом друг друга…

– Где бугор?! – крикнул Яша. – Скорей предупреди бригадира!

«Видно, не пустым едет Яша, беспокоится», – подумал Елизар.

Лично Елизару беспокоиться нечего: посылки упрятаны, «зайцев» нет. Но все равно предупредить начальника, что сели ревизоры, необходимо. И, едва проводив станцию, Елизар захлопнул дверь. Точно дожидаясь этого момента, дверь тамбура распахнулась – и на площадку вышел Аполлон Николаевич Кацетадзе. За ним торопился молодой человек в вязаной кофте, следом маячил старик в старомодном плаще. Тот самый, которого Елизар определил как своего пассажира.

2

Семейство Кацетадзе проживало в Баку на бывшей Старопочтовой улице, ныне улице Островского, и занимало половину второго этажа большого дома, сложенного из белого известняка. Население дома даже для такого многонационального города, как Баку, отличалось пестротой. В доме жили армяне, азербайджанцы, русские, грузины, евреи, лезгины. Бабушка Инесса выдавала себя за дочь англичанина-инженера, и в графе «национальность» значилось – католичка. Вероятно, паспортист, заполняя бумаги, совсем одурел от разнообразия населения своего участка и поверил бабушке, тогда еще молодой девушке, на слово…

В результате такой мешанины все дети двора перемежали свою речь словами, а то и целыми фразами, взятыми у соседей. Особенно в этом поднаторел Аполлоша, мальчишка сообразительный, с хорошей памятью, любимец двора. Отец Аполлоши, Николай Георгиевич Кацетадзе, служил на железной дороге. И каждое его появление во дворе в ладной черной форме вызывало переполох и зависть к Марии, имеющей живого, даже не раненного мужа. Правда, он немного хромал, получил травму на дороге еще до войны, но все равно был красив. Имея такого отца, Аполлоша считался среди ребят большим авторитетом по железнодорожному транспорту. Обладая цепкой памятью, он приносил на дворовый сход самые невероятные истории, связанные с железной дорогой… Отец поощрял увлечение сына и нередко брал с собой Аполлошу. Радости мальчика не было предела, особенно когда предвкушал, как пройдет двором, усталый и озабоченный, словно именно он вел состав к далекой станции с голубым названием Аляты.

Никаких сомнений, железнодорожный транспорт – вот судьба Аполлона Кацетадзе. После школы Аполлон поступил в Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта, окончил его и по распределению был направлен в Североградское управление дороги, инженером по эксплуатации с окладом в сто десять рублей…

Аполлону исполнилось двадцать восемь лет, когда институтский его корешок Савка Прохоров познакомил Аполлона с подругой своей жены. Пылкий Аполлон был очарован светлокудрой пышечкой Алиной. После непродолжительных встреч Алина объявила Аполлону, что надо что-то решать, не допустит же он, чтобы Алина стала матерью-одиночкой. Нет, этого Аполлон допустить не мог. Но не мешало бы поставить в известность родителей, иначе посыплются обиды, а у отца больное сердце. Алина ехать к родителям Аполлона не решалась, ей стыдно: еще невестой не была, а уже ребенка носит. Аполлон не настаивал. Он тоже испытывал неловкость при мысли, что привезет Алину в свой большой и любознательный двор…

Семейный совет проходил на веранде, при открытых окнах. И все, кто находился во дворе, имели возможность обсуждать событие.

Отец, Николай Георгиевич Кацетадзе, несмотря на духоту, сидел в парадном кителе во главе стола и в задумчивости крутил в пальцах ножку тяжелого чешского бокала. Фотография девушки уже прошла первый круг ознакомления. И теперь, отдыхая, стояла, прислонившись к вазе с яблоками.

Так и не дождавшись, когда муж что-нибудь скажет, Мария робко проговорила:

– Что-то она слишком белая? На солнце не сидит. Или, может, она больная?

– На солнце не сидит, – согласился Аполлон. – Ты, мама, тоже… Разве плохо, что белая?! Все там белые. На севере живут.

– Ты, Мария, думай, что говоришь! – поддержал Аполлона голос со двора. – Даже медведи там белые.

Мать подошла к окну и крикнула:

– Только вашего совета мы ждем, да? Весь двор собрался! – Мать выглянула в окно и, продолжая ворчать, вернулась на место.

– Ладно! – произнес старший Кацетадзе. – Выпьем за твое, Аполлон, решение. Жаль, конечно, что невеста с тобой не приехала. Зачем нас бояться, мы же не звери.

Аполлон кисло улыбнулся и стиснул пальцы рук. Почему-то он не ощущал особой радости от поддержки отца.

Мария прильнула щекой к горячему лицу сына.

– Скажи, мальчик… Ты вынужден жениться? Скажи нам, не стесняйся матери с отцом, скажи.

– Почему вынужден? – вяло ответил Аполлон. – Она девушка хорошая. – Он замялся и покраснел.

– Ва-ра-а-а! – воскликнула Мария. – Значит, поэтому она сюда не приехала. Стыдно, да? Фигуру показать стесняется? Я сразу поняла…

Аполлону хотелось спрятаться под стол. В то же время он радовался, что все сказал. И на душе полегчало – передал родителям часть своей ноши.

– Слышишь, Николай?! Чуяло мое сердце, – Мария бегала по веранде. – Какой позор! – Ее лицо, обтянутое смуглой кожей, пылало. – Мальчика учили английскому языку, – вдруг вспомнила она. – А кто из него вырос?

Николай Георгиевич хлопнул ладонью по столу. Тонко звякнули бокалы.

– Кто из него вырос?! – воскликнул отец. – Мужчина вырос, вот кто! Правильно сделал! Если бы он жениться отказывался, тогда другое дело… Слушай, зачем я парюсь в этом кителе, если в жизни все так просто, а? – И отец громко расхохотался.

В последнее время он хромал сильнее: боль в ноге с годами не проходила, как обещали врачи, наоборот, совсем сдал отец. Сказывалась работа на дороге. «Рельсы мне холод передают, – говорил Кацетадзе старший. – Никуда от них не уйти. Куда ведут, туда и приведут. Но без них нет моей дороги в жизни. Не жалею».

Николай Георгиевич повесил китель в шкаф и остался в майке. Набрал из сифона шипучей воды, сделал глубокий глоток. Прошел мимо сидящего спиной Аполлона, слегка похлопал его по плечу.

– Молодец, мой мальчик! Дедом меня хочешь сделать. Слушай, как жить будешь? Семья ведь, жена, ребенок… На какие деньги будешь жить?

– На отца надеется! – крикнула из кухни мать.

– Ладно! – отмахнулся Аполлон. – Проживем как-нибудь. Я инженер или кто?

– Вчера ты тоже был инженер, – вновь подала голос мать. – А сегодня у тебя еще добавочная семья.

Придерживая двумя руками блюдо с рисом, мать вернулась в комнату. Скорбное выражение лица Аполлона несколько умерило ее гнев.

– Интересно, о чем они там думают? Инженер себя одного прокормить не может. Человек семью заимел – прибавьте зарплату, дети пошли – еще прибавьте.

– Скажешь тоже, Мария, – неодобрительно отозвался отец. – Так можно сидеть дома и зарплату министра получать. Делай детей и бегай в кассу. Э-э-эх! – Отец вскинул брови. – Я так думаю: небольшой оклад дают молодому специалисту, чтобы он зубы точил. Если ему сразу дадут хорошие деньги, он сразу станет бюрократ. А так бежит, как лошадь за овсом…

– Лошади тоже силы нужны, чтобы бежать за овсом, – покачала головой мать. – Если она упадет от голода, кому нужен тогда твой овес, интересно? Сгниет без пользы.

– Ничего, пока не падает, – ответил отец. – Какие ребята к нам на участок приходят?! Орлы! Только вчера в помощниках машиниста стоял, смотрю – сам локомотив ведет. Рукой машет, догоняй, дядя Нико, кричит…

– Послушай, папа, я зачем к вам приехал? – перебил Аполлон.

– Правда, Нико… Опять начинаешь свои глупости повторять! – вступила мать. – Мальчик приехал посоветоваться с родителями. Серьезный шаг делает. А ты? Как старый казан. Бу-бу-бу…

Отец насупленно молчал. Говорить при сыне, что отец произносит глупости и что он старый казан?! Хватает же у нее ума… Да, постарел он, постарел. Разве раньше он, Николай Кацетадзе, вытерпел бы такое унижение со стороны жены?

И Мария догадалась…

– Аполлоша, сынок… Отец жизнь прожил. Плохое он тебе не пожелает. – И, окончательно разозлясь на себя, Мария принялась раскладывать по тарелкам рис.

– Хоть я и старый казан, – Николай Георгиевич не мог подавить обиду.

– Ты что, Нико?! – воспользовалась мать. – Я сказала: как старый казан. Понял? А какой ты казан? Только пятьдесят пять исполнилось. – Мать спрятала лицо в поредевшую шевелюру мужа.

Как Аполлон любил эти минуты!

У себя, в Северограде, простуженными зимними вечерами, он часто вспоминал далекий бакинский двор и эту веранду, и этих двоих людей. Почему он живет так далеко от них? В чем смысл его пребывания в Северограде? Работа? Но работу с таким окладом можно найти везде. Теперь еще и семьей обзаводится. А может быть, взять Алину и вернуться сюда, в этот дом? Тесно будет им, да еще с будущим малышом…

– Я о чем думал, когда спрашивал, на какие деньги собираешься жить с молодой женой? – важно продолжал Николай Георгиевич. – Я подумал, Аполлон… Ты столько лет работаешь инженером по эксплуатации. Пора тебе расти по службе, пора показать всем, кто такие Кацетадзе. Высшее образование получил…

– Английский язык знает, – вставила мать.

– Зачем ему английский язык, женщина? – поморщился отец. – Делом надо заняться, делом.

– Когда знают, что человек знает английский язык, совсем другое отношение, – упрямилась мать.

– Кто должен знать, что он знает английский, локомотив?

Мать гордо выпрямилась, ее маленькие блеклые глаза гневно сверкнули.

– Николай Кацетадзе! Ваше понимание служебной карьеры не идет дальше службы движения. Я желаю своему сыну более интересную судьбу. Я не хочу, чтобы люди о нем говорили: «Это тот самый Аполлон Кацетадзе, чей отец так и проработал всю жизнь маневровым диспетчером. А ведь какая это была голова! Как красиво на ней сидела форменная фуражка!»

Отец сжал губы. Его небритый подбородок приблизился к носу, что являлось признаком серьезной обиды.

– Аполлон! – произнес отец. – Я желаю, чтобы твоя семейная жизнь была счастливей, чем моя.

– Ах так?! – взвилась мать. – Аполлон! Слушай, сынок. Если ты в жизни будешь таким рохлей, как Николай Кацетадзе, твой отец, ты останешься к концу жизни пустым, как воздушный шарик.

Мать шагнула к окну и с треском запахнула ставни в знак того, что разговор будет слишком серьезным, не для посторонних ушей.

– Мария, Мария, – растерянно повторял отец, стараясь подавить гнев и смирением своим облагоразумить супругу.

В их долгой и доброй семейной жизни, казалось, присутствовало несколько других маленьких жизней, в которых любящие люди становились злейшими врагами. К счастью, эти маленькие жизни не могли захватить их целиком и исчезали, оставляя за собой лишь стыд.

– Смотри сюда, Аполлон, – Мария сбросила с полки шкафа толстую папку, перевязанную лентой. – Здесь похоронены бумаги, которые могли сделать имя Николая Кацетадзе известным всей стране.

– Мария, Мария, – повторял отец, потирая ладонями колени.

– Молчи! Ты уже свое сказал! Аполлон должен знать, каким он не должен быть…

Аполлон с детства не видел ничего особенного в распрях матери с отцом. И знал, что они заканчиваются долгим миром.

– Хватит, хватит! – хохотал Аполлон. – Честное слово, не знаю, зачем я приехал к вам?! Женился бы и все.

– Как тебе не стыдно? – укорял отец, надеясь отвлечь внимание жены. – Без согласия родителей? Ты слышала, что он сказал, Мария? – И, видя непреклонность жены, воскликнул: – Черт побери! Лезешь в мои бумаги?! Кто дал тебе право, женщина?!

Мария развязала тесемки и раскрыла папку.

– Это право, Николай Кацетадзе, я получила своей несчастной жизнью с тобой! – внушительно произнесла мать и бросила папку перед Аполлоном.

– Женщина! Кругом крошки, грязь, жирные пятна… Что ты делаешь, Мария, опомнись! – взмолился отец, не решаясь под яростным взглядом матери отобрать папку. – Сын приехал на три дня. У сына важный разговор. Чем ты забиваешь ему голову, Мария?!

– Читай, Аполлон, читай! – требовала мать и, рассерженная смехом сына, сама прочла название: – «Предложения по устранению недостатков в пассажирских перевозках на железнодорожном транспорте». Вот! Сколько лет работы… Графики, схемы… Лучше бы я это все сожгла, чем видеть своими глазами, как гниет на полке такой труд…

– А-а-а… Все! Нет, все, говорю! Хватит! – Отец вскочил на ноги, опрокидывая стул. Он метался по просторной комнате. Хромота придавала его движениям неловкую резкость. При этом он вздыбливал плечи, словно крупная нахохлившаяся птица, размахивал руками. – Враг в моем доме, враг! – причитал он сдавленным голосом. – Если человека не может понять собственная жена?! Что ему остается делать?!

– Надо, чтобы его поняли! Вот что! – не отступала мать.

Аполлон переворачивал страницы. На одних красовался гриф отдела писем Министерства путей сообщения, на других – Управления дороги, какие-то циркуляры, справки, выписки из приказов. Но основную часть составляли листы, исписанные четким отцовским почерком. Оттого что отец старался, буквы походили друг на друга и, сливаясь, напоминали гусениц, неторопливо ползущих от одного края листа к другому, строго соблюдая рядность и поля.

– Слушайте, вы так кричите! – воскликнул Аполлон. – Буквы разбегаются, слово прочесть не могу…

– Потому что ты – остолоп! – в сердцах переключилась на него мать. – Как ты еще выучил английский язык, удивляюсь.

– Я по-английски знаю только пять слов, – разозлился Аполлон. – Пять! Может быть, шесть. И все! Даже то, что знал в институте, забыл… И хватит! Перестань делать из меня вундеркинда. Я с трудом получал стипендию, – Аполлон говорил правду, мать это знала. – А вы с отцом решили, что я обязательно должен прославить фамилию. И удивляетесь, почему меня еще не назначили начальником дороги. Я инженер по эксплуатации службы движения, с окладом сто десять рублей. На эти деньги я буду жить со своей женой…

– И с ребенком, – поправила мать.

– И с ребенком, – кивнул Аполлон. – Не хватит – придумаю что-нибудь. У нас в стране деньги под ногами валяются, надо только нагнуться, – вспомнил Аполлон фразу своего институтского товарища, который устроился работать в вагон-ресторан…

Высокий, худой, он рядом со своими родителями казался молодым деревцом среди истрепанных непогодой кустарников. Да и голос у него уже окреп и мало чем напоминал его прежний – ломкий, с развязными интонациями, типичными для мальчишек южных городов. Слова поэтому звучали хоть и дерзко, но с уверенностью человека, который выбрал свой жизненный принцип и убежден, что только так можно преуспеть, не оказаться в дураках…

Аполлон захлопнул папку и бросил ее на стол.

– Морочишь голову людям с этим проектом. А кому он нужен? Столько народу вокруг дороги кормится. Зачем им твой проект? И без него колеса крутятся, – проговорил Аполлон. – Я зачем приехал? Слушать, как отец хочет принести стране пользу, а ему мешают? Когда я был здесь в последний раз, эта папка была не толще тетрадки. Теперь она, как телефонная книга… А что изменилось?! В холодильнике – лекарства, в шкафу – лекарства… Еще обижаетесь, почему я Алину не привез. Чтобы она слушала, как мать ругает отца за то, что ему надоело драться за свой проект. Чтобы Алина видела, какие у меня чокнутые родители, да? Хватит, хватит! Живите, как все люди… Пейте, ешьте, гуляйте на бульваре, дышите морским воздухом…

Отец и мать с недоумением смотрели на своего сына. Со двора слышался резкий стук шашек по нардам и голоса игроков…

– Мария, дорогая, – проговорил отец. – Что такое «чокнутые родители»?

– Нико-джан… Это родители, которые хотят, чтобы внуки ими гордились. Или правнуки.

– А почему он нас тогда упрекает? Ведь наши внуки – это его дети.

– Потому что он еще совсем глупый, дорогой Нико.

– Тогда зачем он женится?

– Чтобы поумнеть. После женитьбы люди всегда или умнеют, или глупеют.

– А может быть, он, наоборот, поглупеет? – продолжил отец.

– Если он станет совсем-совсем глупый… Как мы с тобой… Тогда он, наверно, нас поймет, Нико-джан…

– Ты права, Мария, умные люди совсем перестали нас понимать… Я говорю тому, кто дверь от вагона отодрал и на даче уборную прикрыл: зачем ты это сделал? Он ничего не ответил. Только посмотрел на меня, как очень умный человек на очень глупого человека…

Чай они пили молча. И молча разошлись спать.

За просторным окном чернела южная ночь. И мелкие звезды москитами бились о стекло. Это окно не открывалось во избежание сквозняка. Да и духоты особенной не было, в комнате хватало щелей…

Двор давно угомонился. Лишь сверху доносились глухие звуки пианино: кто-то разучивал гаммы. У кого там было пианино, Аполлон уже не помнил, редко приезжал к родителям, все время возникали иные соблазны…

Скорей бы его утвердили начальником поезда. Вот когда он надоест здесь всем, если попадет на бакинское направление. О том, что он надумал уйти из управления, Аполлон родителям не признался. Зачем?! Отец огорчится. Любой человек, связанный с железной дорогой, понимает, почему специалист переходит в поезд. По нынешним временам это наиболее доходная работа. Особенно, конечно, негодовал бы отец, Николай Кацетадзе. Идеалист! И мать такая же идеалистка, под стать отцу. Нашли друг друга. Впрочем, мать более трезво смотрит на вещи. Если бы не она, отец пропал бы со своей болезненной порядочностью. Нет, мать не сталкивала его с этого пути, боже упаси. Просто она старалась из восторженности отца извлечь практическую пользу. И очень переживала за него.

Взять хотя бы проект… Он так бы и остался фантазией, если бы не мать. Пока отец не втянулся в работу, она, экономист по образованию, собрала большой материал по пассажирским перевозкам, систематизировала, составила картотеку. Товарооборот вагонных и вокзальных ресторанов, объем бытового обслуживания пассажиров, распределение доходов на дорогах формирования поездов и на транзитных дорогах… Ее энергия растормошила отца. Идея, которую тот высказывал в общих чертах, после вмешательства матери обрела конкретную форму. Отец начал свой долгий поход.

Не встретив особой заинтересованности в его предложениях у местного железнодорожного начальства, отец замкнулся в себе. И если бы не Мария, живым укором маячащая перед глазами, он бы отдал бумаги школьникам, озабоченным сбором макулатуры. Мария требовала, чтобы муж стучался повыше, в партийные организации, но Николай Георгиевич не хотел подставлять своих товарищей по работе, противопоставлять себя родному гнезду. Не то чтобы он боялся, нет. Просто многих из них он знал долгие годы, привык к ним. Если вдруг проекту дадут ход, то кое-кто на дороге проявит себя не с лучшей стороны как специалист. И люди, обремененные семьями, могут оказаться не у дел… Так думал Николай Кацетадзе, совестливый человек. Мать злилась, находя поведение мужа недостойным настоящего мужчины…

Аполлон смотрел в потолок. Казалось, эти чертовы гаммы пятнами выступают на штукатурке и, подобно дождевым каплям, срываются вниз, прямо на него…

Аполлон поднялся с кровати, нащупал комнатные туфли и вышел в коридор. Постоял немного. Что ж ему делать? Подняться к соседям, попросить закончить концерт, время позднее. Неудобно как-то, подумают, склочником стал сын Николая Кацетадзе…

Знакомый с детства коридор выпирал углами шкафа, стола, краями подоконников. Раньше коридор казался гораздо просторней. Вот в квартире Алины коридор так коридор – хоть на велосипеде катайся. И комнаты там побольше…

Аполлон неслышно пододвинул табурет, присел.

Тут слух уловил разговор, приглушенный дверью спальни родителей.

– Уходит от нас сын, Мария, уходит, – говорил отец. – Были бы еще дети…

– Вспомнил, – вздохнула мать. – А что толку? И те бы ушли. Только всем отрядом. – И, помолчав, еще раз вздохнула: – Куда уходит мальчик, в какие руки?

– Ах ты об этом? – разочаровался отец.

– А ты о чем? – спросила мать. – Дорогой Нико… Никогда дети своих родителей не понимали. Потом поймут, когда нас потеряют, поймут.

– Потом тоже не поймут… Мир изменился, Мария, мир.

– Все же ты старый казан, Нико.

– Раньше ты меня ругала гораздо меньше, Мария. А сейчас каждый день ругаешь, почему?

– Наверстать хочу, Нико… Мужчинам отмерено в жизни определенное количество ругани жены. Ты недобрал, Нико, я хочу наверстать. Иначе бог нас не примет к себе, скажет, зачем ему такие чудаки. Еще и дворцы воздушные строят… К тому же, Нико, раньше я боялась, что тебя от меня уведут, ты такой был красивый в форме. Теперь сам понимаешь, чего мне бояться.

– Да. Хромой неудачник.

– Ты самый удачливый человек, Нико. Потому что я тебя люблю.

Аполлон чувствовал, как пощипывает глаза. Он не был сентиментален. Но эта ночь, старый коридор с привычным сладковатым запахом сушеного укропа и люди, чьи родные голоса он слышал, ему сейчас казались такими беззащитными… Чувство вины тяжестью давило на сердце. Но чем он виноват перед ними? Что уехал в другой город? В конце концов, они могут переехать к нему, поменять квартиру. Сколько раз заводил об этом разговор! Но отец упрямился. Куда он должен ехать, зачем? Из города, где каждый дом – как шкаф в собственной квартире, где столько знакомых, друзей, родственников. И мать его поддерживала…

Аполлон еще долго сидел, погруженный в печальные думы.

Из комнаты родителей все настойчивей доносилось похрапывание отца.

И звуки пианино больше не капали с верхнего этажа.

Дом спал.

Через пятнадцать лет после женитьбы Аполлона его отец, Николай Георгиевич Кацетадзе, умер.

Телеграмма застала Аполлона с семьей в Пицунде, на отдыхе.

Он вылетел в Баку один: трудно было с билетами, разгар лета.

И вот он стоит у гроба, придерживая вялой рукой мать, покрытую черным платком.

Алина с дочерью приехала поездом в самый день похорон. Кто-то из соседей одолжил Алине темную накидку – неудобно, похороны, а она в голубом платье. «Какой у нее чужой вид», – раздраженно подумал Аполлон. От волос Алины цвета осенних листьев, рассыпанных поверх накидки, веяло беззаботностью и отдыхом, казалось, волосы еще не просохли от морской воды. Алина пыталась придать капризному лицу выражение печали, но глаза ни о чем не говорили, кроме скуки. Дочь – так та вообще видела деда раза два в жизни. И сейчас испуганно жалась к матери, худая и высокая, не совсем понимая, что происходит.

Гроб поставили посреди двора на старый лысый ковер. Гроб почему-то казался чрезмерно большим – возможно, от цветов, в которые он зарылся, или от двух венков, приставленных к изножью.

Тяжелые мысли ворочались в голове Аполлона, мрачные. Крепкая пропыленная кожа, стянутая на скулах, потухший взгляд диких глаз устремлен в то место гроба, где подушки приподняли голову отца. Смерть не исказила отцовское лицо, только заострила черты, и все, кто стоял сейчас поблизости, не могли не заметить поразительного сходства этого известкового лица с лицом стоящего рядом сына.

Сквозь собравшуюся во дворе толпу пробирался человек в железнодорожной форме, дядя Алекпер, он уходил договариваться с шоферами.

Дядя Алекпер трудно дышал, черный галстук был приспущен, верхняя пуговица сорочки расстегнута. Многие из тех, кто находился в толпе, знали Николая Кацетадзе долгие годы, им было что сказать. Но люди молчали, не решаясь быть первыми…

Встретив прищуренный взгляд старика с розовой лысиной и редкой бороденкой, дядя Алекпер растерянно кивнул:

– Салам, Хачатур. Может, ты скажешь?

Лысый старик приподнял плечи, множество медалей и значков звякнуло на лацкане ветхого пиджака.

– Сначала ты скажи, Алекпер. Я еще скажу про нашего незабвенного Нико, успею, – произнес старик со значением.

– Что я могу сказать? – вздохнул Алекпер и, сделав долгую паузу, проговорил: – Дорогой Нико. И ты, Мария. И ты, Аполлон. Не думал я, что буду говорить с тобой, Нико, когда ты не можешь ответить. Думал, получится наоборот. Сколько лет мы знали друг друга? Почти шестьдесят, когда мальчишками поступили на сортировочную в Баладжарах…

– Пятьдесят четыре, – поправил Хачатур. – Я мастером был.

– Вот, Хачатур тогда уже мастер был, – согласился дядя Алекпер без спора. И умолк, сбитый с мысли. – Я что хочу сказать? Тогда как работали? Какой был инструмент? Гайковерт, молоток, понимаешь. Ручной домкрат, – дядя Алекпер сделал паузу, подумал. – Сейчас он тоже есть… Ты, Нико, работал, как будто у тебя современный инструмент, самоходная установка, честное слово… Потом, когда перешел в пассажирскую службу… Что тогда было в поезде? В каждом дальнем маршруте работал парикмахер, два электромонтера. В каждом вагоне два проводника, честное слово. Потом сократили монтеров, поезда передали вагонному участку, начальника поезда назвали механик-бригадир, чтобы он и за механика отвечал, честное слово… Я что хочу сказать? – дядя Алекпер перевел дыхание. – Ты всегда, брат Нико, был уважаемый человек, замечательный работник, почетный железнодорожник.

– Отличник безопасности движения, – добавил Хачатур.

– Да. Вот Хачатур напомнил… Ты был отличник безопасности движения, – опять согласился Алекпер. Он достал платок, потер лоб, словно проясняя свои мысли. – Дорогой брат Нико… Ты был удивительный человек, даже и не знаю, остались ли такие еще на земле. В самые трудные дни войны ты всегда был уверен, что все будет хорошо, честное слово. Работал, работал, не успокаивался… Вместе со своей Марией, пусть она живет долго…

– Зачем мне жить без моего Нико? – вздохнула тяжко Мария.

– Мария, Мария, – укоризненно произнес Хача-тур. – У тебя еще сын есть, Аполлон, внучка… Как ты можешь?

– Ай, Хачатур, дорогой… Без Нико…

Из толпы потянуло шорохом, точно ветерок пробежал в камышах.

– Ладно, Мария, ты такие смешные вещи говоришь, честное слово! – воскликнул дядя Алекпер. – Все там будем, – и, вздохнув, продолжил тяжело, словно вел упирающегося осла: – Я что хочу сказать? Ты, Нико, вместе со своей Марией, решил помочь нашей родине. Начал крепко думать. И очень полезные вещи придумал. Но пока мало кто их поддерживает…

– Это его и сгубило, – раздалось из той части толпы, где сгрудились железнодорожники.

– Надо было в Москву писать, в Совмин, – возразил другой голос.

– Что толку? Пиши – не пиши… – не согласился третий голос.

Дядя Алекпер ждал, когда возгласы утихнут.

– Словом, я хочу сказать, Нико… Спи спокойно, дорогой брат, мы никогда, никогда тебя не забудем.

Дядя Алекпер умолк и сделал шаг в сторону. Возникшая тишина сгущалась, становясь какой-то неловкой.

– Я скажу слово. – Старый Хачатур шагнул к тому месту, что освободил дядя Алекпер. – Дорогой Николай Георгиевич, – Хачатур обвел всех взглядом мудрого человека и вновь обратил взор в сторону гроба. – Дорогой Николай. Для кавказца семьдесят лет не возраст… Но я что хочу сказать… Мы всегда гордимся, когда наша страна вырывается вперед. Наши железные дороги впереди американских на целую эпоху. На каждый километр пути мы перевозим в шесть раз больше груза, чем американцы. И во всем этом твоя большая заслуга, дорогой Николай Георгиевич… Ты прошел большой путь от осмотрщика вагона до машиниста локомотива. Последние несколько лет, по состоянию здоровья, ты перешел на диспетчерскую работу, потом стал пенсионер. Когда обслуживание пассажиров разделили между двумя начальниками – вагонным управлением и пассажирским главком, – ты увидел, что это не годится, что пассажиру стало хуже. Твое сердце, Николай, дорогой, и жены твоей Марии… Ваши сердца не могли успокоиться. Вы не начали вечером пить спокойно чай, вы стали разрабатывать предложения. И я, Хачатур Тер-Ованесян, уверен, что рано или поздно твое дело, Николай, закончит твой сын Аполлон, который, как отец, железнодорожник… Почему тебя тогда не поняли? Потому, что время твое тогда не пришло, другие заботы были в стране. Сейчас надо пробивать… Поэтому спи спокойно, дорогой. Товарищи не оставят" твою семью. Если что надо, пусть придут к ветеранам… И вообще, не беспокойся, дорогой…

Полный достоинства, Хачатур отошел в сторону, скромно позвякивая медалями.

– Молодец, Хачатур, правильно сказал, – поддержал такой же дряхлый старик со слуховым аппаратом в круглом, как блюдце, ухе. – Я тоже так думаю…

Потом выступали еще. Соседи, сослуживцы, двоюродный брат отца из Навтлуги говорил от всех тбилисских родственников.

Полусухой тутовник, единственное дворовое дерево, накинул на толпу дырявую сеть теней, и, казалось, под легким ветерком сеть шевелится, сдерживая тугой улов.

Панихида затянулась, желающим выступить не было конца.

С улицы послышались деликатные сигналы автомобилей. Шоферы напоминали, что время истекает, их ждут другие заказчики, – они же на работе.

Слывший среди стариков «отчаянным» Хачатур Тер-Ованесян бросил робкому дяде Алекперу:

– Кончай, Алекпер. Еще на кладбище говорить будут. – Тем самым он еще дал понять, что лучше него все равно никто не скажет.

Дядя Алекпер облегченно вздохнул и посмотрел в сторону крыльца, где бездельничали музыканты.

Руководитель оркестра приподнял белую трубу.

Музыканты сползли с перил и принялись неторопливо разбирать лежащие на полу инструменты, точно поднимали из пыли отдыхающего слона. Особенное сходство с ним придавал свернутый хоботом бас-геликон. Даже неизвестно, где музыканты раздобыли это медное чудовище. Пожалуй, только в клубе железнодорожников он и сохранился.

– Играем увертюру из оперы «Даиси». Восемь тактов, – напомнил руководитель.

– А потом что играем? – уточнил тарелочник, продевая пальцы в ушки инструмента.

– Плач Маро из «Абесалома и Этери». Шесть тактов, – руководитель, готовясь к игре, провел языком по губам. – А дальше всю дорогу нашего Шопена… Поехали! И-и-и… Три-четыре!

Черный вопль белой трубы взметнулся к блеклому полуденному небу.

Аполлон крепче сжал вздрогнувшее плечико матери. Едва раздвигая спекшиеся губы, Мария что-то шептала по-грузински…

К трубе, подобно путникам, последовательно присоединялись другие инструменты, пока всю группу не замкнула звенящая поступь тарелок…

Печальная мелодия, собранная небольшим оркестром, известила жителей улицы, что нет больше среди них тихого старика Нико Кацетадзе.

Аполлон, не зажигая света, сидел в своей комнате.

Мать увезли к себе родственники на сегодняшнюю ночь – она совершенно выбилась из сил. Звали и Аполлона, он отказался…

Бледная полоса мазнула из-за двери – кто-то включил лампочку в гостиной, наверное, Алина с дочкой вернулись. Они гуляли по бульвару, проветривались после забот, связанных с поминками, хотя всю тяжесть взяли на себя соседи. Аполлону не хотелось никого видеть. Он перестал раскачивать кресло, чтобы не привлекать к себе внимания. Капризный голос дочери громко вопрошал у Алины, придет ли ночевать отец или ей можно будет лечь с матерью? Они решили, что Аполлон отправился к родственникам. Алина не знала, что ответить, и посоветовала лечь отдельно – на всякий случай. Или в другой комнате…

– Я здесь, здесь! – Аполлон опередил появление дочери – войдет, испугается от неожиданности.

– Ты там, Апик?! – воскликнула Алина.

«„Апик, Апик!" Словно мы с ней в постели», – раздраженно подумал Аполлон и проговорил навстречу возникшей на пороге жене:

– Свет не включай, хочу посидеть в темноте.

– И я с тобой, – Алина направилась к дивану, села, и пружины старого дивана недовольно заскрипели. – Красивый город… Когда я здесь была в последний раз? Лет пять назад. Да, лет пять прошло. Зойке исполнилось десять лет, юбилей справляли…

В проеме двери возникла нескладная фигура дочери…

– Ma… Ты где? Сидите в темноте, как мыши… Где же мне лечь?

– Куда ей лечь, Апик?

– Куда хочет, – ответил Аполлон. – Я здесь останусь.

– Тогда я с тобой лягу, ладно, мам?

– Только к стенке.

– Когда мы вернемся в Пицунду? Вы уже решили?

– Нет еще, – раздраженно ответила Алина. – Иди спать, не морочь голову.

– Давай завтра уедем, а мам?

– Тебе говорят – иди спать! – воскликнула Алина.

Аполлон чувствовал, как тупо саднит незалеченный зуб. Девчонка демонстративно обращалась только к матери, подчеркивая необязательную роль отца в ее жизни. «Таким же болваном был и я в ее годы», – Аполлон запрокинул голову на спинку кресла, пытаясь унять подступающие слезы. Каким он стал слабонервным!

– Апик, может быть, ты хочешь чаю? – проговорила Алина, когда дочь ушла.

– Оставь меня, пожалуйста, иди спать.

– Хорошо, хорошо, – смиренно произнесла Алина. – Я тебя понимаю…

Нельзя сказать, что пятнадцать лет семейной жизни Аполлона прошли счастливо. Несколько раз он пытался уйти от Алины, но возвращался – воли не хватало или равнодушие к своей судьбе? И отец с матерью были против развода. «Никто в нашем роду не ломал своего очага, Аполлон. И не тебе быть первым», – наказывал покойный отец… Покойный отец! Покойный… С самого начала Алина невзлюбила новых родственников. С чего началось, непонятно. Родители всегда относились к ней хорошо. Кто-кто, а Аполлон-то знал, что ему наедине говорила мать про Алину. Самые лучшие слова, хотя, положа руку на сердце, мать могла быть недовольной своей эгоистичной и хитроватой невесткой. Алина настаивала, чтобы Аполлон не уходил с должности начальника поезда. А родители были против. Слишком много соблазнов у начальника поезда, говорил отец. Но доводы Алины перетянули, да признаться, и сам Аполлон больше был на ее стороне. Возможность не особенно стеснять себя в деньгах потеряла прелесть, стала обыденной, и он столкнулся с простой истиной: деньги – далеко не все. Аполлон уже не мог видеть теток и мужиков, которые встречали его на всем протяжении маршрута. Алинины агенты! Он вручал агентам коробки с дефицитным товаром, те, в свою очередь, передавали свои посылки для Алины или просто свертки с деньгами. Так и шел этот чумной оборот, выгодный обеим сторонам. Пока однажды Аполлон не взбунтовался. Поднялся страшный скандал, хорошо, дочь была в школе. И Алина отступила, почувствовала, что перегибает палку. Правда, родители Аполлона не знали о такой энергии своей невестки. Для них невестка была всего лишь билетным кассиром на вокзале.

– Апик, – позвала Алина с дивана.

– Хотя бы сегодня избавь меня от этого дурацкого прозвища, – тихо обронил Аполлон.

– А что особенного?

– В чем? В сегодняшнем дне?

– Вы просто нарываетесь на скандал, Аполлон Николаевич. – Обращение к мужу по имени и отчеству было признаком сдерживаемого гнева. В такие минуты Алина становилась невменяемой. Могла пойти на что угодно, не выбирая слов, не ощущая обстановки… После возвращения с кладбища жена показалась Аполлону особенно взвинченной. Но не от горести утраты, а от злости. Аполлон это почувствовал во время поминок. Когда она вдруг исчезла вместе с дочкой, не сказав ему ни слова. Лишь позже соседка сообщила, что Алина решила погулять – разболелась голова…

– Будем укладываться спать, Алина, – проговорил наконец Аполлон.

– Когда мы уедем отсюда? – спросила Алина.

– Не понял, – помедлив, выдохнул Аполлон.

– Я спрашиваю – когда мы вернемся в Пицунду? У меня отпуск не резиновый. И у Зойки кончаются каникулы.

Аполлон не мог сразу подобрать слова, а лишь издал какое-то глухое бурчание.

– Послушай… мы только похоронили отца. Пройдет семь дней…

– Семь дней?! – с тихой злостью проговорила Алина. – Завтра моей ноги тут не будет.

– Послушай… Я не говорю о том, что это мой отец, – пытался овладеть собой Аполлон. – Но существует такт, что ли…

– Такт?! Ты говоришь о такте? – все не повышала голос Алина. – Я как дура таскаюсь на похороны, на это азиатское кладбище, сижу на поминках… А меня смешивают с грязью в вашем доме.

– Не понял… – растерялся Аполлон. – Объясни!

– Ты прекрасно все понял, Аполлон Николаевич…

– Объясни, в чем дело? – оборвал Аполлон.

Алина помолчала, все больше распаляя себя. Слышалось ее прерывистое дыхание…

– Хотя бы один человек вспомнил обо мне… Даже собственный муж. Все, кто выступал, говорили о Николае Георгиевиче, о матери, о тебе. А меня вычеркнули, меня не существовало в числе близких людей. Спасибо, Зойку кто-то вспомнил, внучку. А меня…

– Это похороны, это не банкет.

– Все равно.

– Как все равно?! Ты отдаешь себе отчет? – Аполлон едва сдерживал себя.

– Если так относятся ко мне, то мне все равно.

Аполлон молчал. Он мог сейчас сказать злое, гадкое…

– Когда будут твои похороны, Алина, все будут вспоминать тебя.

– Раньше будут твои, Аполлон, – в тон ответила Алина.

Они молчали. Тишина отрезвляла Алину, ее слепую ярость.

– Перед дочкой стыдно. Говорит: «Ты, мама, как чужая здесь».

– Неправда. Она не могла тебе такое сказать. Ты все придумала, – Аполлон взглянул в сторону дивана. Он видел круглое лицо Алины. Темные полоски расплывшейся туши кругами подводили глаза…

И Аполлон ясно видел, как в молодом лице Алины, словно в зеркале, проступали черты чужого старушечьего лица.