Онлайн чтение книги Похищение Луны
АРАБИА

Куры еще не слетели с ветви криворослой алычи, когда Лукайя стал будить Арзакана.

По обычаю, перед скачками Арзакан должен был вывести своего жеребца за город, чтобы попасти его на росистом лугу.

Проснувшись, Арзакан сейчас же схватился за сапоги.

Но не такое это простое дело — натянуть на ноги азиатские сапоги.

Как ни напрягал мускулы нетерпеливый юноша, не мог совладать с отсыревшими после ночной прогулки сапогами.

Покраснев от натуги, Арзакан пыхтел, стонал, притопывал, проклинал сапожника… Ничего не помогало. Шагреневая кожа скрипела, но не поддавалась.

Доскакав на одной ноге до сундука с реликвиями Лукайя, Арзакан сел на крышку и продолжал с остервенением натягивать голенище, кряхтя и вытирая пот рукавом. Кряхтел и старый сундук.

Арзакан нервничал, — не опоздать бы вывести в поле жеребца.

В голове мелькнуло: «Эх, надрезать голенище кинжалом и покончить с этой возней!»

Но сапоги новые, жаль портить. Так он мучился всякий раз, когда надевал их или снимал. Ничего не поделаешь: ему нравится именно такая мягкая обувь, тесно облегающая ногу, нравится лоснящаяся, словно зернистая икра, каракулевая папаха, правится узкий пояс с чеканными бляхами.

Опустившись на корточки, Лукайя следил за каждым движением Арзакана, подавая ему десятки советов.

Как быть? Не надевать же башмаки, не гарцевать же в них на Арабиа?!

Арзакан даже улыбнулся при этой мысли. Ехать верхом в брюках навыпуск? Постыдно не только для наездника, но и для лошади!

Арзакану не по себе, если ноги его не обуты в эластичные, как перчатки, сапоги, если талию не обхватывает тугой пояс, если не все тридцать две застежки застегнуты на архалуке.

Правда, Чежиа не считает нужным уделять внимание этим пустякам, но куда же Арзакану равняться с Чежиа — выдержанным коммунистом, образцом для всей комсомольской молодежи.

…Первые лучи блеснули в окошке чулана.

Лукайя волнуется не меньше Арзакана: боится, как бы не развалился ветхий сундук.

Беспокоится он и о жеребце, чтобы не остался тот без свежего утреннего корма!

Да и самому Арзакану не худо пораньше выехать со двора.

Арзакан — сын его друга Кац Звамбая. Но Лукайя ничего не скрывает от своего хозяина. Вчера Арзакан спрашивал Лукайя, не бьет ли его священник. Верный слуга, конечно, и это передал Тариэлу, который давно уже точит зубы на «сбившегося с пути» юношу.

Тариэл встает на рассвете. Арзакану придется ехать мимо его балкона, и священник не преминет сказать ему что-нибудь обидное.

От возни с сапогами, от скрипа сундука и пришептываний Лукайя проснулся, наконец, и Кац Звамбая.

Кац был мрачен и волком смотрел на Арзакана.

Уже не первая пасха проходила таким образом. На второй день праздника Кац неизменно бывал в плохом настроении и обрушивал на сына уничтожительные тирады.

И сегодня, ни словом не заикнувшись о пасхальном обеде у Тарлэла, старик стал отводить наболевшую за вчерашний день душу.

— Лошадники! — саркастически восклицал он. — Знатоки верховой езды! Да вам ли устраивать скачки? Да никто из вас — ни наездники, ни лошади, ни те, кто все это затеял, сами не понимают, что делают.

Слыханное ли дело, чтобы коня прямо из стойла гнать на скаковое поле! Лошадь должна простоять недели две в воде, чтобы спал лишний жир с почек. Ее нужно попасти до рассвета, а потом весь день держать в тени.

В тысячный раз выслушивал Арзакан эти наставления отца и, хотя был не в духе, все же не возражал ему, упорно молчал. В Мегрелии остерегаются с утра осквернить себя плохим словом. Иногда кладут в рот золотую вещичку — как бы полощут рот золотом…

Кац Звамбая был неспокоен: скачки на носу, Арзакан в них участвует.

Кац славился как лихой наездник и мастер верховой езды.

Сын выступает перед всей Абхазией и Мегрелией. Опозорит имя отца! Никто ведь не станет считаться с тем, что Арзакан комсомолец и потому не захотел учиться по старым правилам. Нет, все будут говорить: «Вот сын Кац Звамбая позорит отца».

Вчера за Арабиа никто не ухаживал. Арзакан где-то пропадал, его самого задержали Тариэл и Тараш Эмхвари. Лукайя тоже был занят, и Арабиа, поставленный вместе с коровами, ел весь день только кукурузную солому!

Эх, взять бы лучше на скачки младшего сына, Келеша. Как просился бедный мальчуган!

Келеш весь в отца. Невысокого роста, такой же крепыш, но куда ловчее Арзакана. Этот поддержал бы фамильную честь.

А старший, Арзакан, позорит — да, позорит отца. Подумаешь, искореняет бандитизм!

Когда-то конокрады Абхазии, Мегрелии и Кабарды собирались у Кац Звамбая.

Но разве Звамбая и его гости занимались этим делом только из корысти? Ведь изловчиться угнать коня в те времена считалось верхом удальства. А теперь сын преследует друзей его молодости.

Арзакан — предатель. Грозит пулей даже тем, кого потчевал Кац хлебом и солью!

И как серое облако, что поднимается в сумерках с Черного моря, а потом, насупившись, опускается коршуном, становясь все темней и тяжелей, и наконец черной тучей оседает в расщелинах скал, возвышающихся над Окуми, — так все глубже залегала злоба между отцом и сыном. Внешне она проявлялась в мелочах.

Кац Звамбая принялся отчитывать Арзакана за вчерашнее исчезновение. Ночью не успел поговорить с ним, — помешал припадок Лукайя, — и теперь наверстывал свое.

— Если ты знал, что участвуешь в скачках, как можно было бросить лошадь и шататься весь день по улицам?

Уж не думаешь ли ты одержать победу на заморенной кляче?

Все новые упреки сыпались на юношу.

Наконец, с великим трудом натянув злосчастные сапоги, Арзакан взял плеть и молча вышел.

Арабиа встретил хозяина трогательным ржаньем. Арзакану почудилось, что животное укоряет его за то, что он оставил его без присмотра.

С виноватым видом подошел Арзакан к стойлу, погладил маленькие, навостренные уши Арабиа, потрепал его по стриженой гриве, заботливо вытер ему глаза (хоть и свои не успел еще протереть), прижался щекой к шее коня.

А сердце ныло, — за весь вчерашний день так и не удалось поговорить с Тамар.

Оставшись ночью с ворчливым отцом и юродивым Лукайя, он чувствовал, как нестерпимое одиночество давило ему грудь. Весь мир казался огромным пустырем. Казалось, нет на свете человека, который сберег бы для него хоть немного тепла… Потому-то бесконечно мила была ему встреча с Арабиа. Так успокаивается около животного обиженное людьми, обманутое сердце!

Арабиа удалось скинуть с себя недоуздок, и когда Арзакан похлопал коня по крупу, он вдруг вырвался из стойла, грациозно изогнул шею и заметался по обширному сараю, вскидывая голову и словно дразня хозяина.

В эту минуту он походил на избалованную девушку, лишившуюся матери. Ее седой отец, не считая себя вправе жениться вторично, сосредоточил на ней всю родительскую любовь и всю нежность, которую питал к покойной жене. Вот на такую девушку походил сейчас Арабиа.

Арзакан осторожно подкрался к жеребцу. Вот он подошел к нему совсем близко. Арабиа стоит смирно и смотрит лукаво, будто он и в самом деле выдержанный, спокойный, хорошо объезженный конь, будто за эти сутки вырос у него зуб мудрости.

Арзакан протянул руку, чтобы схватить коня за гриву, но тот моментально отскочил, не дается в руки.

Арзакан сердится, но его умиляют задор и шалости любимца… Приоткрыв дверь и спрятавшись за столб, он громко хлопнул в ладоши и топнул ногой.

Обрадовавшись возможности вырваться на волю, конь заржал и кинулся к свету. Но… ловкий прыжок, и, словно пантера, Арзакан очутился около ошеломленного жеребца, и крепко сжал ему пальцами губы.

Когда, уже оседланного, Арзакан вывел его во двор и заглянул в его большие, цвета спелого чернослива глава, ему вдруг опять вспомнилась Тамар.

У нее такой же настороженный взгляд, такие же стройные, породистые ноги.

Арабиа, с виду тихий, покорный, — на самом деле гордец, как и Тамар, такой же своенравный и вспыльчивый.

Но Арзакан, сам вспыльчивый по натуре, прощал им обоим, считая вспыльчивость признаком хорошей породы.

Арзакана поразило это сходство… Теплая волна подступила к самому сердцу. Он крепко обнял гибкую шею коня, взволнованно припал губами к его большим глазам, поцеловал в висок.

Очнувшись, отшатнулся. Как могли слиться в этом неожиданном порыве — глубокая страсть к девушке и нежность к коню?..

Юноша проскакал мимо старого ореха. И когда свист плети пронзил тишину прозрачного утра, он, опьяненный стремительным бегом, почувствовал себя окрыленным.

Взглянул на окна Тамар. Вспомнились слова Тараша Эмхвари, брошенные им невзначай: «Самый прекрасный дом — это тот, где спит возлюбленная твоего сердца».

Верховая езда, говорят, — отрада для тоскующих. Да и прохлада раннего утра отрезвила Арзакана.

Арзакан почувствовал приток бодрости. Исчезло чувство одиночества, словно не он бродил вчера и позавчера по этим улицам со сжимавшимся от горя сердцем.

Шофер и всадник невольно свысока оглядывают пешехода. Перед Арзаканом, скачущим верхом, предстал в воображении вчерашний Арзакан Звамбая — тот, что, нахохлившись, как побитый петух, повесив голову, бесцельно шагал в ночных сумерках по широкому зугдидскому проспекту.

Сейчас Арзакан скакал по главному шоссе. Он еще раз оглянулся на окно Тамар с белевшими занавесками. Одна половина окна раскрыта. Показалось, мелькнул чей-то силуэт. Не Тамар ли? Быть может, она глядит на него, как он скачет на своем жеребце? Ведь Тамар так любит породистых лошадей.

Тамар! — как это случилось, что она вдруг стала для него недоступной? Даже словом не удается с ней перекинуться.

Восхищенные взгляды провожали Арабиа.

Торговцы и аробщики, направлявшиеся в город, замедляли шаг. Веревка застывала в руках у женщин, черпавших воду из колодцев. Иглы задерживались в пальцах у чувячников, шапочников и портных. Долго смотрели они вслед статному всаднику на породистом скакуне.

Арзакан ощущал на себе эти взгляды. По пути как вкопанные останавливались люди, спешившие на работу. Сначала оглядывали лошадь, а потом — ласково, с дружелюбной завистью — всадника.

Школьница-подросток, стройная, как серна, перебегала улицу. Растерявшись, уронила книги и не то от восторга, не то от испуга всплеснула руками…

Известно: породистые лошади завоевывают славу значительно быстрее, чем талантливые писатели. Об Арабиа знали в Зугдиди понаслышке задолго до его появления здесь. Слава о нем шла по всей Мегрелии и Абхазии. Не только красотой и резвостью прославился Арабиа, но и тем, что прежний его хозяин, знаменитый на всю область разбойник, наводил страх на жителей.

…Арабиа вздрогнул, рванулся в сторону. Но когда крепкая рука всадника натянула повод, сердито фыркнул, пошел иноходью, а потом курцгалопом. Так скакал молодой, крепкий, прекрасный жеребец, и на его лоснящейся шерсти весеннее солнце играло золотыми бликами.

Лошади, привязанные к деревьям, окружавшим рыночную площадь, приоткрыли глаза, очнувшись от дремы.

Какая-то безродная кляча, встревоженная появлением чистокровного жеребца, тревожно заржала.

Арабиа скакал, навострив уши, выгнув дугой шею. Пена падала с удил, которые он грыз в нетерпении… Его большие, умные глаза были устремлены вперед, словно и эта дорога, и весь этот прекрасный мир были созданы только для него, для его раздольного бега.

Под чинарами Арзакан увидел двух стариков, бывших князей — Гуду Чиковани и Гванджа Апакидзе.

Гвандж вскочил как ужаленный. И, как ни странно, старый князь, не терпевший коммунистов, а тем более хозяина этой лошади, арестовавшего три года назад его сына, — этот самый князь засеменил через бульвар и, льстиво улыбаясь, приветствовал Арзакана.

— А ну, Арзакан, а ну, го-го! Не осрами нас, заречных ингурцев! Пыжатся здешние ингурцы… Даже в наше время не сбавляют спеси. Говорят, послали нарочного к Вано Дадидани. Слыхал, наверное, — старый джигит! А еще из Тбилиси наркомземовских лошадей привезли, таких, что лучше во всем свете не сыщешь!

Арзакан не выносил Гванджа Апакидзе. Каверзник, сплетник, пустобай! Вспомнил про давнишний случай… Князь Апакидзе в светло-серой чохе летит верхом по окумскому шоссе. На раззолоченном поясе — такой же кинжал. Двенадцатилетний Арзакан тащит на мельницу зерно. Завязанный конец мешка, свисая через голову, болтается перед глазами и закрывает дорогу.

Вдруг Гвандж Апакидзе осадил лошадь перед самым носом мальчика.

— Не зевай, паршивец! — крикнул он и хлестнул Арзакана плетью. Как едкий укус скорпиона, запомнился Арзакану этот удар.

А сейчас!.. Щеголевато одетый Арзакан, лихо сдвинув набекрень папаху, смотрит с лошади на пешего, опустившегося князя в поношенной чохе.

Гвандж сразу же обратил внимание на сапоги Арзакана, перетянутые у колен ремешками с серебряными наконечниками, — такие раньше носили только князья.

Старик разглядывает лошадь, а Арзакан — его облезлую папаху, пожелтевшие морщинистые щеки, седую щетину у скул.

Чоха у пояса протерлась от кинжала. Чекмень, подбитый когда-то красной «генеральской» подкладкой, совсем выцвел. На залатанный архалук бывшего законодателя мод свисает ворот полосатого свитера. Глаза старика блестят жадностью, как у конского барышника, приценивающегося к лошади.

Арабиа бьет копытом, испуганно косясь на высокого, худого человека, схватившего его одной рукой за узду, а другой за гриву.

Отступив, Гвандж Апакидзе внимательно оглядел ноги, круп. Опустился на корточки, заглянул под брюхо, осторожно пощупал бабки передних ног. Арабиа, недовольно заржав, рванулся, но осаженный Арзаканом, затоптался на месте.

Склонив голову и подперев подбородок кулаком, Гвандж пробормотал:

— Бабки коротковаты. Ну, да ничего. Еще раз оглядел жеребца.

— У хорошего коня три части тела должны быть похожи на верблюжьи: сухая, костлявая голова, храп продолговатый, губа удлиненная…

Захватил указательным пальцем нижнюю губу Арабиа, как пианист, ударяющий по клавише, чтобы определить тембр инструмента, и наставительно произнес:

— У породистой лошади хвост и язык должны быть длинные, а у человека язык — покороче. Абхазец! Зачем хвост подрезал коню? К чему это сделал?.. Э-эх, малец!

Это «малец» кольнуло Арзакана, хотя он видел, что старик не хотел его обидеть, просто сорвалось слово по старой привычке.

Гвандж поднял войлок под чепраком.

— Реберная кость широка. И, взглянув на морду, кинул:

— Ай-ай-ай! Таких глаз у лошади в жизни не видел. Помолчав, продолжал:

— Три части тела должны быть, как у осла: ухо — длинное, острое, копыто — хорошо закругленное, черное, а зубы… — Гвандж осторожно приподнял верхнюю губу Арабиа, — зубы тесно посажены.

Арабиа замотал головой, будто не хотел показывать свои желтоватые зубы бывшему князю.

Гвандж отошел. Уставившись на настороженного жеребца, добавил:

— И лоб широк, и ноздри… — А ну, пусть пройдет! Стой! — почти приказывал он Арзакану.

На улице собралась толпа ротозеев.

— Арабиа! Арабиа! — кричали мальчишки: удравшие с уроков школьники, кузнечные подмастерья, ученики из парикмахерских и портняжных мастерских. Толпой бежали за лошадью, без шапок, неподпоясанные.

— Арабиа! Арабиа! — повторяли женщины, мужчины, деловые люди и шалопаи.

Каждый хотел посмотреть на коня, у каждого загорались глаза.

А тот, словно наскучили ему хвалебные возгласы, понесся вперед, не слушаясь седока.

Седой Гвандж пустился за жеребцом, сначала мелкой трусцой, а затем, отвернув полы чекменя, во всю прыть.

Вереница детей и подростков провожала Арабиа, приветствуя его звонкими, восторженными криками.

Наконец Арзакан остановил коня у перекрестка. Гвандж запыхался и еле дышал. В одной руке он держал папаху, другую прижимал к сердцу.

Подумать только! Прославленный наездник, который даже в церковь въезжал верхом, увидев Арабиа, забыл свою старость, больное сердце и бежал, бежал изо всех сил за обольстившим его конем.

Арзакан оглянулся на бывшего князя. Как коршун с поломанным крылом, гнался за ним старик.

Юноше даже стало смешно, но он не показал виду.

«Удивительно, зачем волочится за мной эта кошачья душа? Пожалуй, еще пакость какую-нибудь устроит паршивый старикашка. А может быть, думает, что продам ему Арабиа?»

В прежние времена такого скакуна Гвандж ни за что не оставил бы Арзакану. Уж он позаботился бы об этом! И помощников в этом деле, и сподручных нашлось бы у него достаточно во всей Мегрелии.

Бывало, стоит только где-нибудь появиться породистой лошади, как она таинственно исчезает, — словно в воду канет. И всему свету было известно, что это дело рук Гванджа Апакидзе.

Но царская полиция не замечала конокрадов, когда они прикрывались офицерскими погонами конвоя его величества.

Гвандж Апакидзе, раскрасневшийся, добежал до всадника. От бега и возбуждения его лицо даже помолодело. Восторженно смотрел он на Арабиа. Потом снова подошел вплотную к жеребцу и, так же как ингурский паромщик, просунул ладонь между передних ног коня. Тряхнул головой, вытер рукавом чекменя пот, выступивший крупной росой на лохматых бровях, и заявил:

— Караковая лошадь отличной масти. Хорошо и то, что темя вороное. Но вот бабки белые — это худо… Правда, копыта черные — это хорошо. Хорошо, дай бог тебе здоровья!

«Бабки белые… м-м…» — защемило сердце у Арзакана. Хоть и пустяк это, а все ж упрекнул старик.

— Значит, конь вовсе не должен иметь белой отметины? Так, что ли? — спросил Арзакан и тотчас же пожалел, что заговорил со стариком.

Тот молчал. Не хотел ли сразу ответить, или ответ потонул в галдеже, поднятом сбежавшимися ребятишками, — Арзакан не разобрал.

Словно очнувшись, старик посмотрел ему в лицо:

— Белой отметины, говоришь? Да, породистая лошадь не должна ее иметь. Есть одна порода — пятнистая, в мутно-белесых пятнах… Персы ее зовут ашхамом. В наше время стыдились ездить на такой лошади.

— Неужели Арабиа из ашхамов?

— Гм… Не из ашхамов, но… — и, удивившись невежеству юноши, старик вдруг рассмеялся. — Так-то, голубчик, так-то! Сам я столько же знал в твои годы. А если бы кто-нибудь осмелился похулить моего коня, в живых не остался бы один из нас! Всегда предупреждал, я людей: не ругайте в лицо ни меня, ни моего коня! За спиной — хоть весь род мой поносите. Мир, голубчик мой, завистлив.

Мало кто умеет смотреть на хорошую вещь без зависти. Лошадь хорошей крови каждый норовит выругать, а в то же время сам мечтает о ней. Если услышишь, что ругают чужого коня, знай, — значит, это добрый конь. А когда парня много ругают, тоже знай: это молодец парень… Никто не станет поносить дохлую клячу. Кому охота тратить на это время?

Я слышал много худого про твоего жеребца, потому-то и хотелось на него взглянуть. Моих лучших лошадей тоже всегда ругали. Конечно, никто не смел хаять их при мне, — не поздоровилось бы такому смельчаку… Э-эх, теперь о моих лошадях говорить не приходится, теперь мне самому каждый плюет в лицо, и я терплю. Терплю, голубчик, что поделаешь!..

— А конь, видать, не материнским молоком выкормлен, — помолчав, заметил Гвандж.

Арзакан улыбнулся.

— Почему так думаете?

— Порядочное расстояние пробежал, я все следил за ним: два раза перешел на рысь, а то все вскачь брал. Вырос бы на материнском молоке, давно бы вспотел.

Хорошо выкармливать лошадь козьим молоком. Правда, она медленнее растет, долго в жеребятах остается, но зато не так быстро потеет и позже старится.

…У ретивого коня шея должна изгибаться, как лук. А грива… Жаль! Зачем ты ее подстриг? Грива должна быть ровной и длинной. Шея тонкая, а жилы на ней толстые, упругие… Дай палец, потрогай здесь, около уха… Чувствуешь изгиб? Это теменной шов, голубчик!

Арабы — Ибн-Рашид и его ученики — учат: у породистой лошади должна быть именно такая выпуклая теменная кость.

…И надбровные дуги широкие, с выступом. И веки узкие! Если бы были чуточку уже, это еще лучше… Ну, будь здоров!

…Узложилья хороши! Вот-вот: широко резветвленные узловины. По узлу должны идти две крепкие жилы. И грудь широкая — гуляй-ветер! А дужка на грудной кости — тонкая, то-онкая, во!

Арзакан взволнованно слушал, ловя каждое слово и не спуская глаз со старика, даже когда тот, задумчиво подперев кулаком подбородок, замолкал, готовясь изречь новую истину.

— Коленные чашки пре-е-восходные! Ну, будь здоров!

Гвандж полез в карман, пошарил и, вздыхая, вытащил потертый футляр. Открыв его дрожащими пальцами, вынул очки с треснутым посередине стеклом и напялил их на нос.

— Иди сюда! — сказал он, взяв Арзакана за руку. Сам опустился на корточки и уставился глазами на передние ноги Арабиа.

— Вон, видишь ту жилку, что извивается пиявкой? Это соколец. Отменная жилка, клянусь! И копыта на передних ногах крутые, высокие. Именно такие и должны быть. Задние ноги — длинные, а круп… Но ты, видно, плохо ухаживаешь за жеребцом, дяденька! Круп должен быть короче и шире, но поплотней и помясистей, понимаешь?

Гвандж обошел коня и еще раз оглядел его спереди.

— Вот это хорошо: лопатки у заплечья упрятаны в теле. Побольше, побольше тельца надо ему!

Арзакан взглянул на солнце, поднявшееся уже довольно высоко. Не поспеть к лесной опушке, пока трава сырая…

Учтиво поблагодарив старика, он выразил свое восхищение его глубоким знанием лошади, решив, что таким путем легче избавиться от Гванджа.

— Эх, голубчик ты мой, — вздохнул Гвандж, теребя Арзакана за рукав, — кто раньше имел столько лошадей, сколько имел я? На всю Грузию славились апакидзевские лошади, сам принц Мюрат ездил на лошадях только из моей конюшни.

Гвандж хвастался, что получал чуть ли не через день приглашения на обед к принцу.

Он помнил масти, имена и все стати своих лучших лошадей и рассказывал о них с неутешной печалью матери, вспоминающей умерших детей. В жалобах его было столько горечи, словно он только вчера лишился своих приингурских полей, кодорской мельницы, коз и табунов.

С особой грустью Гвандж вспоминал свою любимицу Рашию.

— Рашию забрал сперва председатель Чека. Через некоторое время он передал ее председателю исполкома. Тот уступил лошадь начальнику милиции, а потом я уже потерял ее из виду. Передавали мне из Джвари, будто на ней ездит секретарь райкома и что бедняжка хворает… Грешным делом, я хотел было поехать в Джвари, поглядеть на свою несчастную Рашию. Напоил ради этого милиционера, приехавшего оттуда, допытывался у него… И признался ведь, каналья: «У твоей лошади, говорит, желваки на задних ногах…» Я и подумал: не дай мне бог увидеть ее такой хворой! Даже рад был, что убрали ее с глаз моих долой, упрятали подальше, а то сердце разорвалось бы.

Вчера, клянусь тебе, плакал горючими слезами. Иду из исполкома и вижу: плетется лошадка песочной масти, а тавро — апакидзевское! Слыхал, наверное, наше тавро — церковь, церковь, с крестом. И на кровной моей лошадке сидит какой-то сопляк. Спрашиваю: «Чья, малец, лошадка?» — «Прохвоста Апакидзе», — отвечает. А?! Каково? Проглотил я обиду. Что ему ответишь? Тронешь, сам потом не рад будешь. Лошадь худущая. На ногах — шишки, наливы… А мальчишка рассказывает: «Мы, говорит, скоро пошлем ее в конский институт, там у нее кровь выкачивать будут, чтобы сыворотку делать».

— А сколько тебе дали за Рашию? — поинтересовался Арзакан.

— Сколько дали? Шиш! Что они мне могли дать?! Пусть бы все отняли, все, только оставили бы мне Рашию, на старость в утешение. Коровьим молоком ведь была выкормлена. Сахару съела, наверное, больше, чем сама весила. Как зеницу ока хранил ее, выхаркивал. Мыл сбитым желтком… А теперь не угодно ль, кровь из нее выкачивать… на сыворотку! Чего только не выдумают, окаянные!

Последних слов уже не слышал Арзакан, хлестнувший коня. Арабиа сорвался с места и помчал его к полям Джугеджиани.

Долго смотрел им вслед Гвандж Апакидзе.

Наконец очнулся и с удивлением огляделся вокруг.

— Эх, дернула меня нелегкая забыть все дела и бежать, как мальчишка, за жеребцом. И за кем гнался? За сыном этого криворожего Кац Звамбая, черт бы побрал их обоих!..

Смотри-ка, посчастливилось же паршивцу гарцевать на таком прекрасном коне, а я ковыляй пешком на старости лет, — злобно произнес старик почти вслух и повернул к городу.

Уже не сдерживая своего любимца, Арзакан отпустил поводья. Послезавтра начнутся скачки. А какой ход у жеребца!.. Восторженно думал: «Даже Гванджу Апакидзе, смертельному врагу, понравился Арабиа!»

Ветром несся Арабиа. И в этом стремительном беге развеивалась горечь, наполнявшая сердце Арзакана в последние дни.

В своем юношеском возрасте он не мог нарадоваться лучам апрельского солнца, очарованию полей, привольным лугам…

В эту минуту он чувствовал Арабиа не подвластным ему животным, а кровной частью своей крылатой молодости, безудержно несущейся вдаль…