Онлайн чтение книги Похождения одного матроса
ГЛАВА XI

Когда на следующее утро Чайкин проснулся, он не без изумления протирал глаза, находясь еще под впечатлением последних сновидений. Во сне он видел себя на клипере, и боцман его ругал, обещая «начистить зубы». На этом обещании молодой матрос проснулся и… несколько секунд не мог сообразить, почему он лежит на мягкой постели и через тонкую ткань полога видит роскошную обстановку номера.

Наконец он освободился от чар сна, вспомнил, что боцман уже не может «начистить ему зубы», и, нащупавши на груди фланелевую маленькую сумочку, в которой хранились деньги, быстро вскочил с кровати, прошел в соседнюю комнату и пустил воду в ванну.

Освежившийся после ванны, он вымылся в мраморном умывальнике и, окончив свой туалет, позвонил. Вошел слуга-негр и почтительно спросил, чего желает «масса» (господин).

— Нельзя ли кофе напиться, милый человек? — ласково спросил Чайкин.

— Сюда угодно?

— А разве можно в другом месте?

— Идите вниз… Там готов завтрак. Я вас проведу.

Слуга провел Чайкина на веранду, на которой стоял длинный стол, накрытый скатертью. На столе стояли приборы и большие чашки, хлеб, масло, разные сыры и блюдо горячей ветчины. Один старый господин, весь в белом, уже сидел за столом и пил кофе.

Перед верандой был роскошный цветник, а за цветником шел сад, густой тропический сад, полный разных пальм, тамариндов, банановых деревьев и хлопчатника. Чайкин замер от восторга при виде этой роскоши и жадно вдыхал аромат цветов.

«Экая благодать!» — подумал он, любуясь цветами и темной листвой сада.

Слуга принес кофе, и Чайкин сел за стол, с удовольствием поглядывая на блюдо с ветчиной и на миску с большим картофелем.

Он оказал честь и ветчине, и сыру, и хлебу с маслом, запивая эти яства вкусным кофе с горячим молоком, и когда есть уже больше не мог, пошел с веранды в сад.

Несмотря на восьмой час утра, солнце палило невыносимо, и в саду было так душно, что Чайкин скоро вернулся в свою уже прибранную комнату. Звуки музыки привлекли его к окну, и он увидел полк солдат, мирно шагающий сзади музыкантов. Вокруг шла целая толпа. Многие женщины плакали.

«На войну, верно, идут!» — подумал Чайкин, слышавший, что в Америке идет междоусобная война, и, сравнивая выправку американских солдат с русскими, нашел, что американцы не такие бравые, как наши, и только впоследствии убедился, что отсутствие выправки не мешало американцам быть необыкновенно выносливыми и не хуже русских оказывать чудеса храбрости и отваги.

Полк прошел, улица опустела, и Чайкин принялся за газету, которую купил на веранде у газетного разносчика, вспомнив совет Долговязого непременно читать газету. Газета была в руках у Чайкина первый раз в жизни, и он добросовестно и усердно штудировал ее, но, незнакомый с американскими делами, понимал очень мало в передовых статьях и заинтересовался только тогда, когда начал читать описание недавнего сражения, в котором южане описывались как победители. Чайкин только что одолел рассказ о битве и хотел перейти к следующей по порядку статье, имея намерение одолеть всю газету с начала до конца, как раздался стук в двери и вошел Гаук.

Он был очень весел и, поздоровавшись с Чайкиным, произнес:

— Вам говорил вчера капитан Блэк о моем предложении?

— Говорил.

— А говорил он вам, что я заново перекрашу бриг и переменю оснастку… То-то будет красивое суденышко — бриг «Блэк». Уж я переменил название. Теперь бриг не «Динора», а «Капитан Блэк»…

— Почему переменили?

— Капитан подарил мне бриг с условием, чтобы я перекрасил его.

— Он разве подарил вам? — удивился Чайкин.

— А вы разве не знали? Подарил в награду за последнее плавание. По-джентльменски поступил. Как вы находите, Чайк? Так ведь редко награждают!

— Он и меня наградил, капитан Гаук. При расчете пятьсот долларов дал.

— Вы их стоили, Чайк. Ну, так как же, Чайк?.. Идите боцманом.

Чайкин наотрез отказался: и должность не по нем, и хочется ему на земле пожить, заняться землей…

— Очень жалею, Чайк! А я было думал, что вы будете на «Блэке» боцманом… Пятьдесят долларов в месяц и продовольствие… Желаю вам всего хорошего, Чайк! Не будь вы таким простофилей, вы скоро сделались бы настоящим янки и нажили бы деньги… Но на берегу вас непременно облапошат… Берегите свои карманы, Чайк, и не верьте всякому… В море куда лучше, Чайк, особенно если подобрать команду… А вы были бы с хорошими матросами отличный боцман… И после года я, куда ни шло, прибавил бы вам еще двадцать пять… Семьдесят пять в месяц и продовольствие, ведь это не дурно, а? — неожиданно вставил Гаук и, весело подмигнув глазом, похлопал Чайкина по плечу. — Не подходит? Видно, решились быть кротом, а не морским волком, Чайк?

— Да, капитан. С малолетства я был на земле. Люблю землю. А за приглашение благодарю и за то, что вы, мистер Гаук, были добры ко мне на «Диноре», благодарю! — задушевно промолвил Чайкин. — С вами я охотно стал бы служить, если бы не искал другой работы! — прибавил он.

Гаук поднялся и, крепко пожимая руку, сказал:

— Помните, Чайк, если захотите быть у меня боцманом, я к вашим услугам. Запомните, что через пять месяцев я буду в гавани Фриско. Там меня найдете на «Блэке». Кланяйтесь капитану. Я стучался сейчас к нему. Верно, спит… отсыпается после плавания.

С этими словами Гаук ушел, а Чайкина охватило беспокойство за Блэка. Вчерашний разговор припомнился молодому матросу, и он вышел из комнаты и, подойдя к дверям номера Блэка, прислушивался.

Все было тихо.

Наконец Чайкин решился постучать.

— Капитан Блэк давно ушел, — проговорил слуга-негр, появившийся в коридоре.

— А нет ли капитану телеграммы?

— Есть… Он только что ушел, как пришла телеграмма! — отвечал негр, ласково скаля зубы.

— Слава богу! — вырвалось из груди обрадованного Чайкина, и он перекрестился.

Негр во все глаза глядел на Чайкина и, любопытный, как все негры, спросил:

— Вы, масса, друг капитана?

— Я очень благодарен ему. Он был добр ко мне.

— А к нам он не добр, масса. Он привез оружие на своем бриге… Он, значит, не хочет, чтобы нас освободили от неволи, если помогает южанам… Но им все-таки плохо. Недавно их поколотили… Я слышал от верных людей! — тихо проговорил негр. — Ведь вы, наверное, за наших заступников… Не правда ли?.. Вы не хотите, чтобы негры были невольниками?..

Чайкин сам был из крепостных и понимал, что значит неволя. И он ответил негру:

— Дай вам бог быть вольным… Правда свое возьмет.

— Я так и знал, что вы за нас… Вы так ласково говорите со мной, масса… Вы не американец, должно быть?

— Я русский…

— Русский?.. О, я читал в газетах, что ваш царь освободил народ из неволи и потому желает, чтобы и нас освободили… И ваша эскадра недавно пришла в Нью-Йорк.

Эти слова негра были очень приятны Чайкину. Он ласково улыбнулся негру и сказал:

— У бога все равны, и наш царь это понимает: потому-то он и объявил волю.

— И Абрам Линкольн понимает. Он умница и добрый.

— А кто Линкольн?

— Линкольна не знаете?.. Президента?.. — удивился негр. — Вот он.

И негр, озираясь, достал из кармана своего фрака замасленную фотографию Линкольна и показал ее Чайкину.

— Каков? — с гордостью проговорил негр.

— Значит, хорош, коли подневольных людей жалеет!.. — отвечал Чайкин, возвращая карточку.

В коридоре показался какой-то господин, и негр, плутовато подмигнув глазом, приложил палец к губам: молчи, мол.

Чайкин понял это и громко спросил:

— Капитан Блэк не говорил, когда вернется?

— Нет, не говорил. Верно, к ленчу придет.

Чайкин не знал, что такое «ленч», но сообразил, что, верно, какая-нибудь еда, и спросил:

— А когда ленч?

— В час, ровно в час, масса. А обед в семь часов, и ваш прибор будет рядом с прибором вашего друга, капитана Блэка.

Негр пошел вниз, а Чайкин в свою комнату. Он было принялся за газету, но ему не читалось и не сиделось на месте. Ему хотелось поскорей увидать Блэка и сообщить радостную весть о получении телеграммы. Верно, это та самая, которую он ждет и из-за которой решил покончить с собой.

И Чайкин надел шляпу и вышел на улицу. Палило отчаянно, но Чайкин самоотверженно стоял под палящими лучами солнца на тротуаре, высматривая среди проходящих знакомую фигуру капитана.

Наконец Блэк подъехал в коляске, весь в белом, в шляпе, обернутой кисеей. Чайкин сперва было его не узнал в этом костюме, но через мгновение типичное лицо капитана Блэка, мрачное и бледное, заставило Чайкина броситься к нему.

— Капитан! Телеграмма получена! — радостно воскликнул Чайкин.

Блэк побледнел еще больше, и вслед за тем краска залила его щеки.

— И вы стояли на этом пекле, чтобы порадовать меня, Чайк? О, добрая душа! — проговорил Блэк, выскочив из коляски и входя в подъезд.

— Где телеграмма мне?..

Швейцар ее подал. Капитан быстро распечатал и стал читать тут же. Чайкин с радостью заметил, что лицо капитана словно бы преобразилось. Счастье и радость светились на нем.

Он взглянул на Чайкина, увидел его сияющее лицо и шепнул ему:

— Я буду жить, Чайк… Я буду жить! — повторил он.

На следующее утро Блэк и Чайкин плыли вверх по реке Миссисипи на большом двухэтажном белом пароходе. В небольшом городке Батонруже они Должны были расстаться. Блэк уезжал на север, в Ричмонд, где в одном из госпиталей находилась его невеста сестрой милосердия, а Чайкин должен был продолжать путь до Канзаса, а оттуда в мальпосте [10]Почтовой карете (фр., malle-poste). до Сан-Франциско через прерии, еще мало населенные колонистами и где кочевали индейцы. Тогда тихоокеанская железная дорога еще не была проведена.

Билет на пароход купил Чайкину Блэк в первом классе, чтобы быть вместе некоторую часть пути.

Перед расставанием Блэк сказал Чайкину:

— Не забудьте, Чайк, что в Америке у вас есть преданный и многим обязанный друг, который обидится, если вы не обратитесь к нему, если вам не повезет на первых порах и вам нужна будет помощь… Вы отказываетесь теперь от билета в тысячу долларов — это ваше дело… Но, смотрите, не вздумайте бедовать и не известить меня об этом. И вообще давайте о себе знать. Адресуйте ваши письма во Фриско на имя одного моего приятеля (вот вам карточка) с передачей господину Джемсону… Капитана Блэка уж больше нет, Чайк… Помните это… Меня снова зовут Джемсон, Генри Джемсон, как звали покойного моего отца… Уведомьте, когда поступите на ферму. Советую поступить к одному из тех двух лиц, к которым я дал рекомендательные письма… Эти господа порядочные. Дорогой держите ухо востро. На Западе много охотников до чужих долларов, а у вас их немного… А дорога до Канзаса во Фриски долгая и не всегда безопасная… В глухих местах пошаливают западные молодчики. Револьвер у вас есть?

— Есть!

— Отлично! И старайтесь попасть на мальпост, где кучер дядя Билль… Не забудьте, Чайк!

Пароход подходил к маленькому городку. На пристани толпилось много солдат в своих белых блузах и широкополых шляпах.

— Ну, прощайте, Чайк… Надеюсь… до свидания… Я, верно, через несколько месяцев буду во Фриско… Война скоро кончится.

— И северяне победят? — спросил Чайкин, добросовестно прочитавший сегодня утром газету.

— Об этом говорите громко, Чайк, в Канзасе, на Миссури, а здесь все — сомбреро, рабовладельцы, и потому помалчивайте, чтоб не получить пулю в лоб… Ну, разумеется, южане проиграют свою игру! — совсем тихо говорил Блэк-Джемсон. — Да, вот еще что, Чайк. Если за Соленым озером, в Неваде, в большой пустыне случится, что на мальпост нападут джентльмены на лошадях и захотят отобрать от вас билет в пятьсот долларов, то вы покажите этим господам вот эту бумажку и скажите, что вы приятель «Черного ястреба». Запомните. Я прежде знавал Черного ястреба и кое-кого из этих джентльменов пустыни… Надеюсь, они оставят вас с билетом! — прибавил Джемсон, подавая бумажку, на которой было написано: «Не трогайте, джентльмены, Чайка».

Чайкин спрятал бумажку в кошелек.

Пароход пристал к берегу.

— Прощайте, мистер Джемсон. Благодарю вас за все.

Они крепко пожали друг другу руки, и Джемсон сошел с парохода. Чайкин следил за ним глазами. Тот обернулся и кивнул головой.

Через четверть часа пароход пошел далее, рассекая острым носом мутноватые воды широкой реки.

Чайкин спустился в общую залу и принялся дочитывать утреннюю газету.

И как только он ее кончил, к нему подсел красивый молодой брюнет в кожаной куртке и высоких сапогах и, фамильярно хлопнув по плечу, спросил:

— Далеко едете?

— Далеко.

— А например? Я до Мемфиса, а вы?

— Я еду в Сан-Франциско.

— За золотом? — насмешливо спросил брюнет.

— Нет, за работой.

— Можно ли узнать за какой?

— На ферму рабочим.

— И едете в первом классе?

— Один знакомый заплатил за меня.

Человек в кожаной куртке подмигнул глазом, словно бы хотел сказать: «Ври больше!»

— Приятно иметь таких знакомых, черт возьми!

— Очень! — добродушно подтвердил Чайкин.

Брюнет не без уважения взглянул на Чайкина, как на человека, который врет мастерски, прикидываясь простачком, и, вынимая из кармана две колоды карт, проговорил:

— До обеда еще долго. Не хотели ли сыграть?

— Я не умею.

— Не умеете? Очень жаль! А впрочем, если не умеете, то этой игре не трудно научиться… Даю слово, что весьма легко… Смотрите!

И с этими словами брюнет стал метать банк.

— Не правда ли, очень просто?..

— Я этой игры не знаю.

— А вот я вас научу, если позволите… Эй, черномазый! два коблера! — презрительным тоном крикнул брюнет слуге-негру, появившемуся в каюте. — Положим, вы ставите пятьдесят центов, — я на крупные ставки никогда не играю! — на даму, которую вы вынули из вашей колоды… Эта карта многим приносит счастье, сэр… Выньте на даму…

Чайкин послушно вынул даму.

— Теперь я начинаю. Правая сторона моя, левая — ваша… Если дама упадет налево — пятьдесят центов ваши, направо — мои…

Брюнет не спеша стал класть карты. Дама упала налево.

— Счастливец вы! Дамы вас любят… Ну, теперь попробуйте поставить, ввиду вашего счастия, доллар, положим, на туза…

Чайкин вынул из своей колоды туза.

— Посмотрим, что скажет туз… Я тузов обыкновенно бью!.. — говорил, смеясь, брюнет, стасовывая карты. — Напрасно я вам посоветовал ставить на туза. О, черт возьми! С вами просто страшно играть. Вы опять выиграли. Туз на левой стороне, и у вас в кармане полтора доллара. Получайте их!

И господин в кожаной куртке вынул из кармана штанов кучку золота и серебра и, бросая на стол монету в пять долларов, проговорил:

— Три с половиною дайте сдачи и ставьте теперь карту по своему выбору, а то я советую на свою голову!

— Что вы? Я разве взаправду играл? Вы только учили! — проговорил Чайкин, отодвигая от себя монету.

— А я полагаю, что деньги ваши… Я бы на вашем месте спокойно их взял.

— Нет, не мои! — протестовал Чайкин.

— Ну, как хотите… Спорить не будем… Ставьте карту по-настоящему и положите на нее монету, которую вам не жаль проиграть. А перед этим хлебните коблера…

— Благодарю вас. Я не пью. И карты не поставлю… Я не буду играть.

Несколько пассажиров, сидевших в большой общей каюте, безмолвно наблюдали эту сцену. Некоторые улыбались. Только один пожилой, прилично одетый господин, по-видимому возмущенный поведением человека в кожаной куртке, встал с лонгшеза и, подойдя к столу, за которым сидел Чайкин, обращаясь к брюнету, проговорил резким тоном:

— Что вы пристаете к джентльмену!.. Разве вы не видите, что он иностранец, не желающий пользоваться счастием в игре. Не хотите ли, я воспользуюсь им?.. Вынимайте-ка из кармана деньги… Я их переложу в свой…

— С удовольствием обчищу ваши карманы. Как прикажете вас звать, так как я не имею чести знать вашего имени.

— Капитан Бутс. А вы?

— Шкильнер, агент по всяким делам… к вашим услугам! — сказал брюнет и, вынув из кармана, положил на стол кучку денег.

То же самое сделал и капитан Бутс, пока агент по всяким делам тасовал карты.

— Сколько ставите, капитан, и на какую карту?..

— Доллар для начала, — отвечал капитан, выдвигая монету, — а карту… не будете ли вы добры, молодой джентльмен, вынуть мне карту. Я буду играть на ваше счастие! — обратился он к Чайкину. — Вы, по-видимому, очень счастливый человек… Как позволите назвать вас?

— Чайк…

— Так выньте-ка карточку…

Чайкин вынул тройку. Она выиграла, и капитан, утроив куш, опять попросил Чайкина выбрать карту. И эта выиграла. Шкильнер, казалось, удивлялся и довольно часто вспоминал черта. Через четверть часа вся куча золота перешла к капитану Бутсу. Он сосчитал деньги и проговорил смеясь:

— Двести долларов пригодятся… Благодарю вас, мистер Чайк. Это ведь я вам обязан… А вы больше не хотите, видно играть, агент?

— Буду, если только мистер Чайк не станет выдергивать карт. Ему нестерпимо везет!

Тогда капитан Бутс обратился к Чайкину и сказал:

— А знаете ли что, мистер Чайк? Давайте-ка пополам играть. Тогда он не может запретить ставить карты по вашему выбору, и мы дочиста обчистим агента. Идет, что ли, агент?..

Шкильнер, казалось, не решался.

— Что, струсили, агент?..

— Так и быть, проиграю вам еще сто долларов! — наконец сказал он и бросил на стол билет в сто долларов.

— Сколько поставим, мистер Чайк?.. Назначайте вы куши, и карты ставьте вы…

У Чайкина заблестели глаза. И он уже было решился рискнуть пятью долларами, как, бросивши случайно взгляд на пожилую женщину, сидевшую за большим обеденным столом с книгой в руках, увидал, что она быстро покачала головой, словно бы давая знать, чтобы он не играл. В то же время Чайкин вспомнил, что говорил Блэк-Джемсон про шулеров.

Он тотчас же одумался и сказал:

— Извините… Я не буду играть… Играйте одни…

И с этими словами он встал и пошел вниз в свою каюту.

В двойной довольно просторной каюте Чайкин после ухода Блэка был один. В Батонруже никого не посадили к нему. И он был очень этим доволен, напуганный только что сделанным знакомством и своим соблазном играть в карты. Теперь он готов был чуть ли не в каждом пассажире видеть мазурика, имевшего намерение посягнуть на его деньги, и решил вперед быть осторожным и избегать разговоров с пассажирами, а то того и гляди объегорят.

«Вот только этой доброй барыни, что головой махнула, нечего опасаться. Спасибо ей!» — подумал Чайкин и стал глядеть в открытый большой иллюминатор на реку и на берег, покрытый густым зеленеющим лесом. По временам пароход шел близко к берегу, и тогда Чайкин видел высокие, стройные сосны, дубы и другие деревья, которых не знал. Довольно часто попадались и поселки, а то и одинокие бревенчатые дома в лесу.

И чем более глядел Чайкин на лес, тем задумчивее и грустнее становилось добродушное лицо его.

Он снова испытывал жуткость одиночества среди чужих людей, в чужой стороне, в которой очутился неведомо как и из которой нет ему возврата. И хотя, слава богу, жизнь на чужой стороне впереди ему как будто и улыбалась, и он не чувствует себя теперь таким подневольным, каким чувствовал раньше, и вдобавок имеет такие деньги, о которых не посмел бы и думать ни в деревне, ни на службе, — тем не менее тоскливое чувство давало себя знать…

Чтобы размыкать его, Чайкин запел вполголоса родную песню. Но заунывный, полный тоски напев не размыкал тоски. Напротив, он пел, а голос его вздрагивал и слезы тихо катились из его глаз…

А он все пел и как будто духовно сливался с родиной и словно бы видел перед собой и родной лес, куда нередко ходил, и речонку, и почерневшие избы, и свою Пегашку, с которой он делал свое любимое мужицкое дело.

Уже темнело. То и дело на берегу светились огоньки в одиноких домах.

«И они в одиночку здесь больше живут. Не так, как у нас в России — деревнями. Здесь будто и деревень нет!» — подумал Чайкин, переставая петь.

В это время раздался у каюты звонок. Чайкин догадался, что зовут обедать. Он зажег в кенкетках свечи и, оправившись перед зеркалом, вышел из каюты, по роскошному, обитому ковром трапу поднялся в следующую палубу и вошел в ярко освещенную обеденную залу, где большой стол, сверкавший белизною белья, графинов, стаканов и рюмок, был уставлен вазами с персиками, сливами и грушами, среди которых возвышались очищенные ананасы. Лакеи-негры были во фраках и в нитяных перчатках.

Чайкин смущенно озирался вокруг. Пассажиры первого класса еще не собрались, и в зале было только несколько человек. Но вот раздался второй звонок, и публика стала собираться. Чайкин заметил, что дамы принарядились. Пока шли разговоры, Чайкин сидел в стороне и глазами искал капитана Бутса и агента по всем делам, но их, однако, не было. Прозвонил третий раз, и все стали садиться за стол. Подошел и Чайкин, но не знал, куда ему сесть.

— Вот ваше место, сэр! — указал ему старик негр. — Тут на карточке ваше имя.

Чайкин сел около пожилой дамы в черном платье, которая его остановила от игры. По другую сторону сидел высокий, рыжеватый молодой человек.

Несколько сконфуженный соседством, Чайкин сосредоточенно и серьезно ел суп.

— Вы, верно, недавно в Америке? — спросила его соседка.

— Недавно.

— То-то я сейчас же это и заметила… Вы отлично сделали, что не играли.

— Благодарю вас, что вы предупредили меня… Но кто были эти господа?

— Известные шулера из Нью-Орлеана… Они ездят на пароходах, чтобы излавливать доверчивых людей.

— Так они знали друг друга?

— Еще бы. Они компаньоны. Играли нарочно, чтобы втянуть вас в игру.

— Я раз проиграл им пятьдесят долларов! — заметил рыжий молодой человек.

— Но где же они? — спросил Чайкин.

— Остались в Майерсвиле, чтоб сесть на пароход, который пройдет сверху… Они — профессиональные шулера. Капитан — такой же капитан, как я король, а агент — такой же агент, как вы принц! — рассмеялся рыжий молодой человек. — И советую вам никогда не играть в карты с незнакомыми людьми!..

К концу обеда соседка спросила Чайкина, какой он нации, и, узнавши, что русский, обрадовалась. Она оказалась полькой и говорила по-русски. И с какою радостью оба они заговорили по-русски! После обеда они долго еще беседовали вдвоем, и Чайкин ушел спать значительно повеселевший. Ему еще два дня предстояло удовольствие говорить на родном языке, так как случайная знакомая ехала до Сан-Луиса, где имела магазин. Она рассказала Чайкину свою историю. Муж ее, механик, во что бы ни стало хотел разбогатеть, и они, имея две тысячи рублей, переселились в Нью-Йорк двадцать лет тому назад, через несколько месяцев после свадьбы. Но разбогатеть было не так-то легко, как казалось. Скоро часть денег была прожита, часть пропала в спекуляциях, и они бедовали долго, пока муж не получил наконец хорошего места на одном заводе в Нью-Йорке. Они вздохнули, зажили хорошо, но мысль сделаться богатыми не давала мужу покоя, и, когда в Калифорнии открыто было золото, муж оставил место и уехал в Сан-Франциско.

— Мужу посчастливилось, — рассказывала полька, — и он в три месяца нашел золота на сто тысяч долларов и вернулся в Нью-Йорк. Казалось бы, чего больше желать? Но человек никогда не бывает доволен. Муж построил завод и разорился дотла. Приходилось начинать все снова. А муж начинал прихварывать. Мы переехали на юг, сперва жили во Флориде, а потом в Нью-Орлеане. Опять наши дела несколько поправились… Муж заведовал мастерской пароходной компании, а сам все мечтал сделаться миллионером и вернуться домой в Варшаву. Все разные изобретения по машинной части выдумывал, бедняга, и пять лет тому назад умер… Тогда я переехала в Сан-Луис и открыла там маленький магазин дамских нарядов. Прежде я была портнихой и хорошо кроила. Знание и пригодилось. Дело пошло, и я, слава богу, живу безбедно и воспитываю двоих детей. Одно только жалко: не с кем перемолвиться на своем языке, — со вздохом прибавила полька.

— А с детьми? — спросил Чайкин.

— Они почти не говорят по-польски. Родились здесь и настоящими американцами стали. Один уж скоро собирается на завод поступить, — ему шестнадцать лет, хочет сам зарабатывать деньги, — а другой еще ходит в школу…

— А на родину вам не хочется?

— Еще как хочется!.. как уедешь?.. Дети держат… А им какая работа на родине, если они и языка не знают…

— А на побывку съездить?

— То-то хоть взглянуть на родные места да на маму… Она еще жива и все зовет приехать. Вот, бог даст, подрастет Влодек и станет на свои ноги, тогда я непременно поеду погостить домой!.. Непременно поеду!.. Сдам магазин помощнице и поеду… Да, господин Чайкин, здесь в Америке хоть и недурно, господь не оставил меня своей милостью, — а все-таки нет на свете места лучше родины. Каждого кулика к своему болоту тянет.

— Это верно. На чужбине — словно в домовине, говорят люди.

Полька глубоко вздохнула и сказала:

— В двадцать лет, что мы здесь, поневоле свыкнешься, а в первые годы сколько я слез пролила, тосковавши… И боже мой!.. Да и теперь как вспомнишь о родине, так и защемит сердце. Так, кажется, и полетела бы в Варшаву, хоть бы только глазами взглянуть на свой город…

— А вы, значит, из Варшавы сами?

— Там родилась, там выросла, там замуж вышла… Думала, что и умру там, а вышло по-иному. Видно, здесь придется помереть.

Эти слова напомнили нашему матросу, что ему никогда не вернуться в Россию, и его лицо омрачилось.

— Мне так никогда не видать своих мест! — уныло промолвил он.

Полька не расспрашивала почему. Она догадалась, что новый ее знакомый один из тех многих в Америке людей, которые имеют счеты со своей родиной.

Она только сочувственно промолвила:

— Кто знает? Может быть, и увидите…

Два дня Чайкин пользовался возможностью говорить по-русски. Как только новая его знакомая показывалась в общей каюте, он подходил к польке, и между ними начинался разговор и оканчивался только поздно вечером, когда они расходились спать. И эти разговоры имели своим предметом преимущественно воспоминания. Словоохотливая полька словно хотела себя вознаградить за долгое молчание, чтобы поговорить хотя бы на родственном языке о своей Варшаве, о родителях, о своей молодости, о том, как она жила швеей в одном русском доме и выучилась хорошо по-русски.

В свою очередь, и Чайкин познакомил госпожу Згрожельскую со своей историей, чем рассеял подозрения польки, подумавшей было, что Чайкин бежал с родины вследствие свершенного им какого-либо преступления.

Она слушала с большим сочувствием рассказ Чайкина о том, как тяжело было служить матросом на клипере, как он остался в Сан-Франциско, и очень волновалась, когда Чайкин рассказывал о плавании на «Диноре» и о том, как часто все рисковали быть на морском дне во время бурь… Говорил он и о капитане Блэке.

Когда он произнес эту фамилию, госпожа Згрожельская сказала, что она еще недавно где-то читала о каком-то капитане Блэке, который под другим именем был известен как начальник шайки разбойников на пустынных дорогах Запада.

— Это, наверно, не мой капитан.

— Не ручайтесь… Когда мы жили в Сан-Франциско, то знали одного очень приличного джентльмена, который потом был наказан судом Линча… Его повесили ночью в парке…

— Что ж он делал?

— Тоже занимался разбоем: по ночам выезжал за город в маске и грабил и убивал, но все не попадался в руки правосудия. Его и осудили своим судом… Здесь это часто бывает… Так вы едете в Сан-Франциско?

Чайкин объяснил, что он хочет поступить работником на ферму в тех местах.

Госпожа Згрожельская очень одобряла планы нашего матроса заняться землей и, если бог даст, завести свою ферму.

Она сама давно мечтала о ферме и о тихой жизни на лоне природы, вдали от города. Она хоть и горожанка, а любит природу. Но пана Згрожельского, ее мужа, всегда тянуло к городу… Он до самой смерти не терял надежды снова разбогатеть и вернуться на родину миллионером. А город и сгубил его. Слишком уж много сил вытягивает город у человека, а муж к тому же был слабого здоровья.

— Он и сгорел раньше времени! — грустно промолвила полька и прибавила: — Избегайте городов и в особенности спекуляций: один из них богатеет, а сотни разоряются и начинают снова… Такой уж народ эти американцы! Но нам с ними не тягаться… Лучше быть довольным малым, чем гнаться за большим. Не правда ли?

— И я так полагаю. Да я никогда не думал о богатстве…

С большим сожалением простился Чайкин с госпожою Згрожельской. Они горячо пожелали друг другу всего хорошего и расстались, быть может, навсегда.

А впрочем, кто знает?

Все остальное путешествие на пароходе Чайкин оставался один. Напуганный джентльменами, предлагавшими ему играть в карты, он теперь почти на всех пассажиров поглядывал подозрительно и ни с кем не разговаривал; если же кто-нибудь обращался к нему, он отвечал лаконически.

В каюту, которую Чайкин занимал, так и не нашлось другого пассажира, и он большую часть времени проводил в ней, спасаясь от жары наверху и от массы мошек, комаров, которые по временам решительно отравляли существование. По обыкновению, он сидел у открытого иллюминатора и разглядывал берег, то покрытый лесом, то представлявший собою роскошный зеленый ковер, пестревший яркими цветами.

По вечерам, после обильного американского обеда, Чайкин выходил на палубу и ходил взад и вперед, раздумывая о будущем устройстве своей жизни. И он благодарно вспоминал о капитане Блэке, от души желая ему избавиться от «дьявола», о котором рассказывал капитан.

А на реке было так хорошо после дневного зноя.

Пароход быстро несся вперед, бороздя воду колесами, и высокая балансирная машина мерно отбивала такт. Темное небо горело мириадами звезд. Огоньки поселков говорили, что близко живут люди и наслаждаются чудным вечером после дневной работы. Изредка встречались лодки и слышен был веселый говор…

В один из таких вечеров Чайкин стоял, прислонившись к борту, и глядел на реку, залитую лунным светом. Впереди чернела небольшая лодочка… Пароход к ней приближался, как вдруг… что это — во сне или наяву? — как вдруг Чайкин услыхал из лодки звуки русской песни. Два голоса, один тенор, другой баритон, пели:

— Братцы! — невольно крикнул Чайкин.

— Здорово, земляк! — взволнованно ответили оба голоса.

Пароход прошел, и песнь полилась снова.

Чайкин чуть не заплакал.

Когда его волнение прошло, он обратился к помощнику машиниста, который вышел подышать воздухом и стал вблизи него:

— Сейчас пели русскую песню. Здесь, значит, живут русские?

— Тут, в лесном поселке, пять русских живут! — отвечал помощник машиниста.

— Чем они занимаются?

— Дровосеки.

— И давно они здесь?

— Я пятый год хожу по Миссисипи. Они уж были здесь, только рубили лес в другом месте. Отличные джентльмены, я их знаю. Они прежде дрова нам ставили. Теперь лес сплавляют. Хорошо работают! — прибавил помощник машиниста.

— У какого-нибудь хозяина живут?

— Зачем? Они сами хозяева и компаньоны. Они сняли большой участок и все вместе живут в лесу. Там у них домик выстроен. Я был у них в гостях. Очень гостеприимные джентльмены и много могут выпить вина… А вы русский, видно?

— Русский.

— Тоже из Сибири удрали? — спросил, подмигивая глазом, помощник машиниста, пожилой господин с длинной окладистой черной бородой.

— Нет. Почему вы подумали, что я убежал из Сибири? — удивленно спросил Чайкин.

— Те пять молодцов русских дровосеков из Сибири бежали. Они рассказывали, что там не очень-то хорошо им было. Они находят, что у нас лучше! — засмеялся бородатый господин, пожевывая табак.

И, сплюнув за борт, спросил:

— А вам нравится у нас?

— Очень.

— Ну еще бы! Свободная страна! — внушительно проговорил машинист.

И, кивнув головой, ушел в машину.

«Живут, значит, и здесь русские люди!» — подумал Чайкин, и ему стало легче на душе.

Чем выше поднимался пароход, тем более менялся вид пассажиров. Когда Чайкин плыл по Миссури, то на пароходе он уже не видал смуглых, загорелых лиц южан, кожаных курток, высоких сапогов, широкополых сомбреро и револьверов за поясами.

И в общей каюте и на палубе, не стесняясь, бранили «собак южан» и рассказывали о победах северной армии, и о близком торжестве Севера, и об освобождении негров. В маленьких городках, где останавливался пароход, заметно было большее оживление, чем на юге. Продавцы газет являлись на пароход, и тотчас же все пассажиры расхватывали газеты и жадно читали. Покупал газету и Чайкин и читал ее с увлечением, все более и более интересуясь тем, что делается на белом свете.

Худощавые нервные довольно бесцеремонные в обращении янки понравились Чайкину гораздо больше ленивых и высокомерных южан. Янки, по наблюдениям русского матроса, были «проще». И он заметил, что они и пили водки и вина меньше, и почти не играли в карты и в кости, и обходились с неграми далеко не с тем презрением, как южане.

И Чайкин уже не относился подозрительно к пассажирам.

Напротив, он прислушивался к их разговорам в общей каюте и старался понять, хотя и не всегда успешно, их беседы и споры о войне, о политических делах, о генералах. Он только вынес уверенность, что Линкольн, должно быть, хороший человек, так как все превозносили его и говорили о нем с большим почтением.

Но особенно удивило его, когда он узнал, что президент Северо-Американских Штатов был прежде простым дровосеком.

В тот день, когда пароход должен был к вечеру прийти в Канзас, Чайкин был несколько озабочен, где ему остановиться на ночь.

Он хотел было спросить кого-нибудь из пассажиров, но не решался.

Его озабоченность внушила участие одному старому худощавому господину в черном люстриновом сюртуке и в высоком цилиндре. Он внимательно поглядывал на Чайкина, сидевшего в уголке, в отдалении от других, и наконец подошел к нему.

— Что приуныли, сэр? Такой молодой человек и как будто не весел! Куда едете? — спросил старик грубоватым, резким, но в то же время полным добродушия голосом.

Этот старик с выбритыми усами и длинной седой бородой сразу внушил к себе доверие, и Чайкин ответил, что едет в Сан-Франциско и не знает, где ему остановиться в Канзасе на ночь.

— Чтобы подешевле! — прибавил он.

— Так вот отчего вы приуныли? — рассмеялся старик. — Ну, я могу вам помочь. Остановитесь в «Золотом якоре» на набережной, прямо против пароходной пристани.

— Очень благодарен вам! — горячо поблагодарил Чайкин.

— И скажите хозяину, что вас прислал Старый Билль! Он вам правильный счет подаст и направит вас в контору дилижансов. Завтра и отправитесь на Запад, если торопитесь во Фриски и не намерены пробовать канзасского виски…

— Я не пью.

— И хорошо делаете, сэр. Я тоже не пью — и хорошо делаю. Мне шестьдесят лет, а посмотрите, какой я молодец! Не правда ли? — добродушно засмеялся Старый Билль.

— Правда!..

— Ну, прощайте. Мне сейчас выходить! — сказал старик, пожимая Чайкину руку. — От души желаю вам успеха!

Вечером пароход подошел к Канзасу. Чайкин взял свой чемодан и вышел на пристань.

Пробившись среди толпы, он вышел на ярко освещенную набережную и остановился в стороне, посматривая, где гостиница «Золотой якорь».

Этой остановкой Чайкина довольно ловко воспользовался маленький мальчик в пиджаке, в соломенной шляпе, из-под которой выбивались непокорные черные кудри; он стоял на тротуаре около ящика, на котором лежали две сапожные щетки. Мальчик схватил ногу Чайкина и поставил ее в выемку на сапожном ящике с такою стремительностью, что Чайкин едва удержался на одной ноге.

— Держитесь крепче, сэр! Мостовая крепкая!

Чайкин не успел сообразить, что все это значит, как уж маленький американец, смазавши быстрым движением руки башмак Чайкина ваксой, принялся чистить его двумя щетками.

Тогда только наш матрос понял в чем дело и добродушно рассмеялся.

— Давайте-ка я отполирую другую лапу, — приказал мальчик, когда один башмак блестел на диво. — Можете обходиться без зеркала! — прибавил он, не без гордости посматривая на дело своих рук.

Чайкин поставил другую «лапу».

Она была в минуту окончена.

— Сколько следует? — спросил Чайкин.

— Со всех я беру по доллару, а с вас десять центов! — засмеялся юный канзасец.

Чайкин отдал монету и спросил:

— Где здесь гостиница «Золотой якорь»?

— Вы слепы, что ли? Она прямо перед вами. Вон вывеска! — указал мальчик рукой.

И в ту же минуту захватил ногу какого-то господина, остановившегося около ящика.

— Не надо!

— По-моему, необходимо. Ваши сапоги, сэр, могут пугать публику!..

Господин рассмеялся и поставил ногу на ящик.

«Экий дошлый мальчуг!» — подумал, улыбаясь, Чайкин и направился через площадь в гостиницу. В конторе он обратился к хозяину с просьбой дать ему маленькую комнату и сказал, что его прислал Старый Билль.

— Два доллара вам не дорого?

— Мне бы в один… если есть…

— Эй, Сам! покажите джентльмену сто сорок восьмой номер на самом верху!

Негр взял из рук Чайкина чемодан и повел нашего путешественника наверх.

Крошечная комнатка под крышей была образцовой чистоты. Ковер покрывал всю комнатку. Кровать с безукоризненным бельем, умывальник, столик и стул составляли все ее убранство.

Нечего и говорить, что Чайкин остался вполне доволен своим помещением, о чем и объявил негру-слуге. Узнавши от него, что дилижанс, отправляющийся на далекий Запад, уходит на следующий день в три часа дня, Чайкин поблагодарил негра и, раздевшись, заснул как убитый.