Онлайн чтение книги Отравление в шутку Poison in Jest
Глава 11. ДЕТЕКТИВ ПАДАЕТ С ЛЕСТНИЦЫ

Вскоре я расстался с ними. Наш разговор с судьей зашел в тупик. Было начало двенадцатого, и мне давным-давно следовало вернуться домой, принять ванну, побриться, переодеться, а также объяснить свое отсутствие прошлой ночью.

— Но во второй половине дня лучше возвращайтесь сюда, — сказал Рид. — Вы нам понадобитесь, потому что умеете заставить их говорить — бог знает, каким образом.

Он добавил, что дождется прибытия гроба из похоронного бюро и отправится делать вскрытие. Сарджент помалкивал. Хотя окружной детектив не выразил своего отношения к показаниям судьи, было очевидно, что он намерен продолжать расследование. По его словам, первым шагом будет собрать вместе всех Куэйлов и потребовать повтора ими показаний. Сарджент вышел проводить меня и ждал, пока я проверял, не замерз ли автомобиль.

— Может, детектив из меня неважный, — заметил он, рассеянно стуча ногой по ступенькам веранды, — но я не глупее других. Надеюсь, док не будет присутствовать при нашем разговоре, а то он вечно встревает… Мне всегда казалось, что, если подвернется по-настоящему крупное дело вроде этого, я сумею показать, на что способен!

Все та же старая надежда. Мне не нравились его выпяченный подбородок и решительный взгляд. Он стоял на нижней ступеньке веранды, глядя мне вслед через запорошенную снегом лужайку, когда я отъезжал.

Слишком многое требовалось обдумать. Например, следы уколов на предплечье судьи Куэйла. Заметил ли их Сарджент? Если да, то он воздержался от комментариев. Вроде бы нет конкретных указаний на их связь с морфием. Но тут я вспомнил необъяснимое восклицание Клариссы вчера вечером: «Ведь это не был морфий?» Вот что прежде всего пришло ей в голову, когда она услышала об отравлении судьи. Не была ли его мания преследования вызвана пристрастием к наркотику? Судья дрожал при упоминании детской страшилки — белой мраморной руки, но, когда эта рука добавила гиосцин ему в бренди и преследование приобрело осязаемую форму попытки убийства, он воспринял это почти с усмешкой.

Я все еще ломал над этим голову, возвращаясь в дом Куэйлов в половине второго. Снегопад прекратился, солнце поблескивало на снегу, покрывающем склоны гор. Поля были пустынны — шоссе, пролегающее между ними, как гладкая темная полоса реки, подчеркивало усеивающие их бугры и остроконечные силуэты деревьев. Ветер обжигал лицо, как бритва, чьи порезы начинаешь чувствовать, только когда показывается кровь. Снова проехав через железные ворота, я обогнул дом, направляясь к гаражу, который занимал часть каретного сарая. Но и там было невозможно укрыть автомобиль от мороза. Я накинул коврик на капот, поглядывая на высокую черепичную крышу с куполом, защищенные ставнями окна и кривой флюгер. Ветхая дверь, которая, если я правильно помнил, вела в загон, где судья Куэйл ранее держал хороших рысаков, со скрипом раскачивалась на ржавых петлях.

Внезапно изнутри послышались серия ударов и треск, за которыми последовал каскад самых колоритных ругательств, а за ними вновь звуки ударов. Выражения в основном касались коварных привычек лестниц и исходили из самой глубины души, как молитва. Я быстро заглянул внутрь.

Зрелище было таким же необычным, как лексикон. Сквозь грязное окно наверху просачивался тусклый свет; помещение пахло сыростью, гнилью и старым сеном. Возле ряда пустых стойл на полу сидел человек, разговаривающий с лестницей. В одной руке он держал старое ведро, а в другой — нечто вроде рваного чулка. Через плечо у него был перекинут каретный полог, покрытый засохшей грязью.

— …и более того… — сердито продолжал незнакомец.

— Великолепно! — одобрил я. — Почему бы вам не встать?

— Что? — отозвался мужчина, повернув голову. — О, сейчас.

Он вздохнул и начал подниматься во весь, как оказалось, весьма внушительный рост, смахивая чулком пыль с пиджака. На голове у него была старая шляпа с загнутыми полями, а с нижней губы свисал окурок сигареты. Словно забыв о своих неприятностях, он осмотрелся вокруг с выражением наивного интереса и добродушия на лице.

— Ну, — промолвил незнакомец, глядя на ведро и чулок, — по крайней мере, я нашел это.

— Какого черта вы там делали? — осведомился я.

— Расследовал преступление, — серьезно ответил он. — Хотя не думаю, чтобы я добился успеха как детектив, если бы обнаружил преступника при таких обстоятельствах. Было бы затруднительно сказать: «Руки вверх, Майкл Слейд!» — с достойной степенью хладнокровия, падая с лестницы. — Помолчав, он с надеждой добавил: — Это важные улики.

Я посмотрел на ведро, чулок и державшего их психа.

— Улики? Какое именно преступление вы расследуете?

На лице незнакомца отразилось сомнение.

— Право, не знаю, — признался он. — В том-то вся и трудность.

— Вот как? — отозвался я с похвальной сдержанностью. — А вам не кажется, что вашему расследованию пошло бы на пользу, если бы вы это знали? Тогда вы, возможно, смогли бы обнаружить еще более важные улики.

— В нем краска, — объяснил он, протягивая ведро, — хотя, конечно, это может ничего не значить. Все дело в том, что это была за краска. Кроме того, мне нужны данные о снеге.

Я ощутил импульс дернуть себя за волосы.

— Слушайте, — сказал я. — Кто вы такой?

— Все дело в мысленном взоре, — заверил он меня. — Один парень в Индии — йог — показал мне это. Вы закрываете глаза, сосредотачиваетесь на правде и… О, простите! — Он словно внезапно вспомнил мой вопрос и поэтому выглядел пристыженным. — Моя фамилия Росситер. Я детектив.

Теперь я вспомнил телеграмму, пришедшую вчера вечером, и слова Мэтта о полоумном англичанине. Незнакомец был примерно моего возраста, с сонным добродушным лицом, довольно красивыми глазами и постоянным выражением наивного любопытства на лице. Несмотря на могучие плечи рабочего, он слегка сутулился, отчего длинные руки казались еще длиннее. Его худощавая фигура была облачена в неопределенного вида пыльное пальто зеленого цвета. Ботинки, также с трудом поддающиеся описанию, были самого большого размера, какой мне приходилось видеть. Темный галстук имел цвета Хэрроу. Принадлежность выпускника этой престижной частной школы едва ли соответствовала описанию, данному Мэттом. Кроме того, меня удивило гордое заявление: «Я детектив».

— …Это моя теория, — серьезно продолжал он. — Вы сосредотачиваетесь на правде, закрываете глаза и идете вперед вслепую. Ну и что происходит?

— Очевидно, вы падаете, — ответил я.

— Вот именно! — с триумфом воскликнул Росситер. — Вы падаете прямиком в центр правды! Я не возражаю против ушибов — такое со мной случается постоянно. Я налетаю на столбы, заборы, стены — на что угодно. Главное — мысль. Но она становится редкостью. Люди не понимают чистого эфира подобных разговоров, поэтому так трудно удержаться на работе. — Он нахмурился, обдумывая это злосчастное обстоятельство. — Как бы то ни было, я всегда хотел стать детективом. И когда меня уволили со всех мест работы в Нью-Йорке, я стал им.

— Каким образом? — спросил я, хватаясь за последнюю соломинку здравого смысла.

— Я пошел к комиссару полиции, — мрачно сказал Росситер.

Шутка зашла слишком далеко. Я собирался сделать соответствующее замечание, но посмотрел на лицо Росситера и увидел, что он абсолютно серьезен. Возможно, он был психом, но не шутил.

— Комиссар сделал меня детективом, — продолжал молодой человек. — Я бы показал вам мой значок, но где-то его потерял. Хотя у меня есть удостоверение.

Он сел на ступеньки с грязным пологом на плечах в качестве накидки, щелчком стряхнул окурок с нижней губы, достал документы и табак и с гордостью посмотрел на них.

— Как истинный американец, я сам сворачиваю сигареты. Парень в Мексике научил меня. Смотрите. — И он начал скручивать самую чудовищную сигарету, какую можно себе представить. Она напоминала недоразвитый рог изобилия, рассыпая табак, и вспыхнула, как факел, когда он поднес к ней спичку. — Я немного не в своей тарелке, — продолжал он, добродушно попыхивая сигаретой. — Конечно, мне следовало зайти в дом, но я хотел сначала пошарить здесь и боялся, что мне не дадут этого сделать. Нет смысла пытаться быть дипломатичным — у меня это не получается. Я говорю не то, что нужно, опрокидываю тарелку с супом или делаю что-нибудь еще в таком же духе — сам не знаю почему. Старик, — он указал на дом сигаретой, которая теперь походила на бенгальский огонь 4 июля,[33]4 июля — День независимости США. — считает меня сущим ядом. Черт бы его побрал. — Внезапно на его лице мелькнул испуг. — Слушайте, вы, часом, не один из Куэйлов?

— Нет. Я просто друг семьи. Вы хотите сказать, что не слышали…

— Не слышал о чем?.. Если вы не Куэйл, — он добродушно усмехнулся, — то все в порядке.

— Я друг семьи и, в частности, близкий друг Джинни Куэйл, так что не думайте, будто это всего лишь любопытство. Но все может оказаться не в таком уж порядке. Она прислала вам телеграмму, прося приехать и сообщая, что «наши неприятности закончатся через несколько дней», не так ли?

— Да, а что?

— Прошлой ночью был отравлен доктор Туиллс, а до того покушались на жизнь миссис Куэйл и судьи.

Последовала пауза. С сигареты Росситера на пол падали тлеющие хлопья пепла.

— Господи! — заговорил он наконец. — Расскажите подробнее.

Я дал краткий отчет. Его лицо было бесстрастным — только между бровями пролегла морщинка. Когда я закончил, он бросил сигарету на пол и наступил на нее.

— Плохо. Даже очень плохо.

— Джинни не получила вашу телеграмму — Туиллс сжег ее. Думаю, у Джинни была ссора с отцом, о которой Туиллс знал и поэтому старался ее защитить. Я не упоминал о телеграмме никому — даже Джинни. Она не знает, что вы собирались приехать. Полагаю, вам не известны обстоятельства…

— Весьма достойно с вашей стороны. Благодарю вас… Нет, не известны.

Росситер встал и начал ходить взад-вперед между стеной и пыльными стойлами. Рассеянная усмешка Будды исчезла с его лица — оно стало узким и вытянутым, а плечи выглядели так, словно он намеревался взломать дверь.

— Слушайте, старина, — внезапно повернувшись, сказал Росситер. — Я знаю, что вы считаете меня чокнутым. Но я действительно состою в детективном бюро, и полицейский комиссар принял меня на службу. Не могу объяснить почему. Джинни об этом не знает — это было бы равносильно тому, чтобы назвать себя неудачником, понимаете? Вряд ли она вообще знает, что я где-то работаю.

Я не понимал, но кивнул. Росситер возобновил ходьбу.

— Последнее время ее письма стали истеричными. А когда я получил эту телеграмму, то, естественно, сразу примчался. Но мне нужно решить, что делать. Не могли бы вы войти в дом и попросить Джинни выйти ко мне сюда? Я имею в виду, незаметно для остальных?

Я кивнул. Вся его серьезность исчезла. Он снова расположился на ступеньках, глядя в потолок с довольным видом человека, вспомнившего остроумную шутку. Но когда я выходил, его мысли, казалось, были заняты чем-то еще.

— Все дело в мысленном взоре, — бормотал Росситер себе под нос. — Интересно, сильная ли была метель?

Самое странное во всем этом, думал я, выбравшись из каретного сарая и снова шагая по подъездной аллее, то, что он вовсе не прикидывался психом, чтобы скрыть свою проницательность. Его мысли действительно блуждали по самым невероятным лабиринтам. Рассеянный дружелюбный тип в пыльном зеленом пальто бродил, направляясь сам не зная куда, натыкался на все предметы, а если ему задавали вопрос, вполне серьезно отвечал своим мыслям, а не тому, о чем его спрашивали. Росситера интересовали идеи, а не люди или окружающая обстановка. Какая безумная мысль пришла ему в голову, когда он полез на чердак каретного сарая в поисках ведер, чулок, каретных пологов и прочего, я не знал, но чувствовал уверенность, что он искренне радовался обнаруженным «ключам».

На звонок в дверь ответил Сарджент. Он выглядел подавленным.

— Входите, — пригласил окружной детектив, — и помогите мне. Я записываю все, что мне сообщают, но будь я проклят, если знаю, что об этом думать. Хотя, кажется, у меня есть идея.

— Какая?

— Я получил заключение дока. Это действительно был гиосцин — хотя мы и так об этом знали. Туиллс принял около четверти грана — в бутылке с бромидом содержался как минимум гран, и в его стакане остались следы… Сифон, которым пользовался судья Куэйл, по словам дока, содержал почти два грана. Толку нам от этого чуть, но мы, по крайней мере, знаем, где находимся. Пошли в библиотеку. Я собираюсь поговорить с горничной.

— Значит, будет дознание?

— Да. Но не раньше чем через пару дней. Док все еще надеется, что обнаружится нечто, способное избавить семью от неприятностей… Куда вы?

— Подождите минуту, — сказал я. — Где все? Я должен повидать Джинни.

В глазах Сарджента вновь мелькнуло сомнение.

— Малютку? — спросил он. — Она ведет себя довольно странно. Закрылась в гостиной, где холоднее, чем в могиле, и не желает ни с кем разговаривать. Поругалась со старшей — Мэри, — которая назвала ее холодной бесчувственной ведьмой, не заслуживающей того, чтобы иметь отца. Хм… Почему вы хотите ее повидать?

Я ответил уклончиво, повесил пальто и шляпу и направился в гостиную, которая находилась за библиотекой. Ею редко пользовались — я даже не помню, чтобы видел ее открытой, кроме тех случаев, когда гости играли там в карты. В комнате, пахнущей обоями и непроветренными портьерами, действительно было холодно, как в могиле. Помещение было темным и мрачным, с белыми стенами, позолоченными панелями, мраморными статуэтками на деревянных пьедесталах, пустым камином, выложенным белыми плитками, розовыми занавесями и большим роялем. Свернувшись на сиденье в нише высокого окна, Джинни уставилась на горы.

Из этого могло бы получиться впечатляющее живописное полотно — мрачная комната, высокое окно с японскими узорами веток, голубые, как Везувий, горы и снег. Джинни сидела, обратив ко мне профиль, положив руку на портьеру и слегка запрокинув голову. Она выглядела ирреально в сером платье, украшенном стальным бисером, глядя без всякого выражения на серебристое небо над Честнат-Ридж.

Под моими шагами скрипнул порожек. Джинни повернулась, как тень, и посмотрела на дверь:

— Кто… О, это ты, Джефф! Что ты здесь делаешь?

— Восхищаюсь тобой, — ответил я. — Ты словно сошла со страниц книги Лафкадио Херна.[34]Херн, Лафкадио (1850–1904) — американский писатель, автор путевых заметок о Японии. — Я подошел и сел на подоконное сиденье рядом с ней. — Послушай, Джинни, у меня для тебя новости. Здесь Росситер.

Она не шевельнулась и не заговорила, но ее глаза заблестели, словно наполнившись слезами. Понизив голос, я объяснил ситуацию. Когда я умолк, Джинни почти смеялась, дико озираясь и стискивая руки, как будто с ее души упало тяжкое бремя.

— Именно так он и должен был поступить! — воскликнула она. — Что ты о нем думаешь?

— Хороший парень.

— Конечно! Но Пэт болтает столько чепухи, что трудно вообразить, как он поладит с отцом и Мэттом. Он называет себя великим музыкантом, а однажды, попытавшись показать мне, как сделать музыкальные стекла, разбил одиннадцать лучших маминых бокалов, стал извиняться и потом разбил остальные, когда ставил их назад в шкаф. Пэт ведет себя по-детски, бывает надоедливым и нудным, но я люблю его. Они не в состоянии понять, как я могу любить такого человека, признавая, что он нелеп, но тут ничего не поделаешь.

— Где ты с ним познакомилась?

Она посмотрела на деревья, наморщила лоб и улыбнулась:

— Пэт откликнулся на объявление в газете, что «Саммиту» нужен отельный детектив, и примчался сюда из Сан-Франциско. Думаю, он полагал, что отельный детектив — что-то вроде работы в Скотленд-Ярде. Его величайшее заблуждение состоит в том, что он считает себя великим сыщиком. А еще сильнее раздражает то, что Пэт никогда не говорит о том, что он действительно в состоянии делать, но гордится, как Люцифер, тем, в чем ничего не смыслит.

Я представил себе незнакомца в пыльном зеленом пальто, падающего с лестницы и с серьезным видом мелющего вздор, понимая, что он никак не может вписаться в семейство Куэйл.

— Я встретила его однажды утром на поле для гольфа, — быстро продолжала Джинни. — Пэт играл клюшкой с железным наконечником, которую позаимствовал у служителя, а когда появилась я, смутился, словно его поймали на месте преступления, пробормотал что-то о парне, обучившем его гольфу, и выцарапал мяч из кустов. Тем же вечером он представился отцу как один из лучших пианистов мира, заставил нас слушать его чудовищную игру на рояле и при этом довольно улыбался. А потом… ладно, сам увидишь.

Джинни поднялась.

— Я должна идти — мне не терпится увидеть этого дурачка! — выпалила она, виновато улыбнувшись.

Я слышал ее быстрые шаги в холле, стоя в темной комнате и припоминая вопросы, которые мне следовало задать: почему она решила послать Росситеру телеграмму, почему отправила ее только за несколько часов до того, как был отравлен судья Куэйл, и много других «почему», которые сейчас для нее не имели никакого значения. И еще я подумал, что работа детектива — грубая штука, а ее глаза так блестели, что не хотелось портить ей настроение. Сегодня этой паре выпало несколько счастливых минут в темной конюшне, пахнущей сыростью и старым сеном, под аккомпанемент падающего снега, и призраки лошадей, несомненно, будут довольно ржать из своего лошадиного рая. Да будут благословенны все психи, ибо именно их любят женщины, именно для них открываются все двери и именно они наследуют землю.

Я медленно вернулся в библиотеку и к делу об убийстве.