Глава I

Был март, шесть часов утра, еще темно. Длинный поезд двигался среди рассеянного света вокзала, легко постукивая на стыках рельсов. Он миновал огни сортировочной станции, снова погрузился в темноту между изумрудами и рубинами семафоров и двинулся дальше, к пустому серому пространству перрона под арками.

Лондонский экспресс приближался к цели путешествия.

От вокзала Истон и от вчерашнего вечера его отделяло пятьсот миль погруженного в темноту пути. Пятьсот миль полей и спящих при свете луны деревушек, черных городов и негаснущих металлургических печей, дождя, тумана и инея, метели и ливня, тоннелей и виадуков. Теперь в понуром свете мартовского утра вокруг выросли горы, а он спокойно и равнодушно выезжал на отдых после долгого пути. И только один человек в этом битком набитом поезде не вздохнул с облегчением в этот момент.

А среди тех, кто вздохнул, было по крайней мере двое, которые сделали это с огромнейшим облегчением. Один из них был пассажиром, второй — работником железной дороги. Пассажиром был Алан Грант, железнодорожником — Мурдо Галахер.

Мурдо Галахер — проводник спальных вагонов и наиболее ненавидимое существо между Турсо и Торки. Двадцать лет он был грозой пассажиров, с которых постоянно взымал дань. Точнее — денежную дань, потому что словесная дань была добровольной. Пассажирам первого класса он был широко известен как Джогурт. (О Господи! Опять Джогурт! — вздыхал каждый, завидев на задымленном вокзале его кислую физиономию.) Пассажиры третьего класса называли его по-разному, но откровенно и метко. Как его именовали коллеги, лучше не повторять. Только три пассажира за весь период его карьеры оказались сильнее его: ковбой из Техаса, ротмистр шотландской гвардии Ее Королевского Величества и неизвестная дама из предместья Лондона, которая пригрозила, что разобьет его лысую голову бутылкой из-под лимонада. Ничто не производило впечатления на Галахера — ни должность, ни заслуги; первое пробуждало в нем ненависть, второе зависть, однако он страшно боялся физической боли.

В течение двадцати лет Мурдо Галахер ограничивался в своей работе абсолютным минимумом. Она утомила его еще в первую неделю, но поскольку он понял, что это золотая жила, то остался, чтобы выработать ее до конца. Если он и подал кому-то завтрак, то чай был слабым, печенье размокшим, сахар грязным, поднос забрызганным и не хватало ложечки. Однако когда он возвращался за подносом, то все приготовленные жалобы замирали на устах пассажиров. Случалось иногда, что какой-нибудь адмирал или кто-то еще в этом роде осмеливался заметить, что чай был чертовски плох, остальные же платили с улыбкой. Платили все — покорные, запуганные и забитые — в течение двадцати лет, а Мурдо собирал урожай. Теперь он был владельцем виллы в Дунооне, целой сети рыбокоптилен в Глазго и кругленькой суммы на банковском счету. Он уже давно мог уйти на покой, но не вынес бы мысли о потерянной полной пенсии. Поэтому он и дальше терпел скуку, компенсируя ее тем, что не торопился подавать утром завтрак, пока пассажир сам не напоминал ему, а иногда, когда был очень заспан, вообще забывал о заказе. Он всегда ждал конца пути с чувством заключенного, срок которого подходит к концу.

Алан Грант, который разглядывал через тусклое окно мигающие вокзальные огни и вслушивался в тихое стучание колес, был доволен, что конец путешествия означал конец ночных мучений. Грант боролся с собой всю ночь, чтобы не открыть дверь в коридор. Он лежал не в силах сомкнуть глаз и потел в своей роскошной постели. Потел не из-за того, что было жарко — вентиляция работала отлично, а потому что — что за стыд, унижение, мука! — купе было Тесным Замкнутым Пространством. С нормальной точки зрения это была обычная, аккуратная маленькая комнатка с кроватью, умывальником, зеркалом, полками для багажа, полочками, которые выдвигались и задвигались, маленьким ящичком для ценностей пассажира и крючком для ручных часов. Но для человека посвященного, измученного и преследуемого это было Тесное Замкнутое Пространство.

Переутомление, как сказал врач.

— Надо на какое-то время отключиться и выехать на зеленую травку, — сказал доктор с Вимпол-стрит, элегантно закладывая ногу на ногу и любуясь своей прекрасной позой.

Но Грант был не в состоянии представить себя «отключенным», определение же «зеленая травка» считал отвратительным и унизительным. Зеленая травка. Откорм на убой. Бездушное удовлетворение животного аппетита. Зеленая травка, тоже мне! Даже произнесение вслух этих слов было кошмаром.

— У вас есть какое-нибудь хобби? — спросил доктор, перенося полный восхищения взгляд на свои ботинки.

— Нет, — коротко ответил Грант.

— А что вы делаете в отпуске?

— Ловлю рыбу.

— Ловите рыбу? — произнес психолог, вырванный из своей самовлюбленной задумчивости. — И вы считаете, что это не хобби?

— Конечно, нет.

— Так что же это, по-вашему?

— Что-то среднее между спортом и религией.

На это господин доктор с Вимпол-стрит понимающе улыбнулся и заверил его, что излечение является только вопросом времени. Времени и отдыха.

А сейчас по крайней мере удалось выдержать и не открыть ночью дверь купе. Но победа стоила ему очень дорого. Он чувствовал себя вычерпанным и пришибленным ходячим ничтожеством. «Не боритесь с этим, — сказал врач, — если вы чувствуете потребность в открытом пространстве, выходите на открытое пространство». Но вчера ночью открыть дверь купе означало бы, что он потерпел смертельное поражение, от которого не было бы уже спасения. Оно означало бы полную капитуляцию перед иллюзиями. Поэтому он потел, но не вставал. И дверь осталась закрытой.

Однако теперь в неприветливом сумраке раннего утра, в понурой темноте, он чувствовал себя униженным, словно проиграл.

«Вероятно, так чувствует себя женщина после тяжелых родов», — подумал он о себе, как о постороннем человеке. Эту особенность видеть себя со стороны заметил в нем и похвалил господин доктор с Вимпол-стрит. Но она по крайней мере имеет ребенка, которым может похвалиться, а он что?

Может быть, это гордость? Гордость от того, что не открыл дверь, которую не надо было открывать? О Боже!

Наконец он раскрыл дверь купе, проделав это с некоторым колебанием и сознанием заключенной в этой неуверенности иронии. Может быть, это было нежелание встречи с днем, с жизнью? Желание броситься снова в смятую постель и спать, спать, спать?

Он схватил два чемодана, которыми Джогурт не соизволил заинтересоваться, всунул под мышку пачку непрочитанных газет и вышел в коридор. Тамбур в конце вагона был почти под потолок завален багажом более щедрых в отношении чаевых пассажиров, так что к двери вагона было не пробраться, и Грант перешел в следующий вагон первого класса. Здесь передний тамбур был также заставлен грудой привилегированного багажа, поэтому он прошел в направлении заднего тамбура. В этот самый момент Джогурт вышел из служебного купе в конце вагона, желая удостовериться, что номер «Би-семь» знает о прибытии поезда к цели. «Би-семь», как и любой Номер, имел право покинуть поезд, когда ему понравится, но, конечно, Джогурт не намерен был ждать, пока кто-то выспится, поэтому он громко постучал и вошел в купе «Би-семь».

В этот момент, когда Грант проходил мимо открытой двери, Джогурт как раз дергал за рукав лежащего пассажира и говорил:

— Послушайте, послушайте, мы на месте!

Он глянул в сторону двери, где как раз появилась фигура проходившего Гранта, и бросил с отвращением:

— Пьян в стельку.

Купе было пронизано запахом виски. «Хоть топор вешай», — подумал Грант. Он машинально поднял с пола газету, которую Джогурт сбросил, будя пассажира, и поправил костюм на путешественнике.

— Разве вы не видите, что он мертв? — сказал Грант. Сквозь туман усталости до него доходили собственные слова: разве вы не видите, что он мертв? Как будто ничего не случилось. Разве вы не видите, что это первоцвет? Разве вы не видите, что это Рубенс? Разве вы не видите, что это памятник герцогу Альберту?

— Мертв! — заскулил Джогурт. — Это невозможно! Ведь я же ухожу!

«И это единственное, что имеет значение для чертова Галахера, — снова отстраненно подумал Грант. — Кто-то распрощался с жизнью, с миром тепла и чувств, и перешел в ничто, а для этого прохвоста это означает только лишь то, что он может опоздать домой».

— Что мне теперь делать? — сокрушался Джогурт. — Откуда я мог знать, что кто-то упьется насмерть в моем вагоне! Что же теперь делать?

— Вызвать… полицию, конечно, — произнес Грант и впервые снова почувствовал, что жизнь чего-то стоит. Ему доставила огромное удовольствие мысль о том, что нашла коса на камень — то есть Джогурт нарвался на пассажира, который ушел, не оставив чаевых, и вдобавок принес ему больше хлопот, чем все пассажиры вместе взятые за двадцать лет службы.

Грант еще раз посмотрел на молодое лицо под темными растрепанными волосами и пошел дальше. Умершие не входили в круг его обязанностей. В своей карьере он встречал достаточное количество смертей, и, хотя не избавился от сердечных спазмов, думая о неизбежности смерти, она, однако, давно не вызывала в нем содрогания.

Колеса перестали стучать, раздался звук, сопровождающий въезд поезда на станцию. Грант опустил окно и смотрел на движущуюся вдоль поезда серую ленту перрона. Холодный ветер ударил ему в лицо и вызвал дрожь, которую Грант был не в состоянии унять.

Он поставил чемодан на перрон. Стоял, стуча зубами и мечтая, чтобы можно было на какое-то время умереть. Где-то в его мозгу шевелилась мысль, что дрожь от холода и нервного состояния, ощущаемую на вокзальном перроне в шесть часов утра, следует считать фактом положительным как доказательство того, что ты живешь, но, несмотря на это, как было бы хорошо умереть совсем ненадолго и начать жить позднее, в более подходящее время.

— В гостиницу? Прошу вас, — сказал носильщик.

Грант поднялся по лестнице перехода. Дерево глухо стучало под ногами, густое облако пара клубилось воккруг него, звуки отдавались под потолком, усиленные эхом. «С этим адом явный перебор», — подумал он. Ад — вовсе не уютное, теплое местечко, где человека жарят, ад — это огромная, гудящая от эха пропасть, где нет ни прошлого, ни будущего, Существует только темнота и отчаяние. Ад — это зимнее утро после бессонной ночи, полной отвращения к самому себе.

Он вышел на пустую площадь. Внезапно наступившая тишина подействовала на Гранта успокаивающе. Темнота была холодная, но чистая. Легкий оттенок серости в ее черноте предсказывал наступление утра, а чистая белизна снега говорила о «вершинах гор». Через минуту, когда уже будет светло, за ним в гостиницу придет Томми, и они вместе поедут через бескрайний чистый пейзаж Шотландии, окунутся в глубину обширного, неземного, непретенциозного мира, где люди умирают в своих постелях и где никто не торопится закрывать двери, потому что это слишком хлопотно.

В гостиничной столовой горела только одна лампа, а ряды непокрытых столов, обтянутых сукном, пропадали в сумраке неосвещенной части зала. Гранту пришло в голову, что никогда до этого он не видел таких голых ресторанных столов.

Девушка в черном служебном платье, на которое был наброшен зеленый, вышитый цветочками свитерок, выглянула из-за перегородки, застигнутая врасплох его приходом. Грант спросил, что можно получить на завтрак. Она принесла из шкафа солонку и поставила перед ним с таким выражением лица, словно поднимала театральный занавес.

— Сейчас я пришлю вам Мэри, — сказала девушка любезно и пропала за перегородкой.

Грант подумал, что сегодняшняя обслуга утратила лоск. Распустилась, как говорят хозяйки. Но из-за обещания прислать Мэри ведь можно закрыть глаза на разные там вышитые свитерки и прочее.

Мэри, пухлая и спокойная, несомненно была бы няней, если бы няни уже не вышли из моды. Став предметом ее забот, Грант почувствовал приятное расслабление, словно ребенок, ощущающий опеку доброжелательного взрослого.

«Вот до чего дошло, — подумал он с горечью, — я настолько нуждаюсь в заботе, что даже радуюсь доброжелательности толстой гостиничной официантки».

Он съел то, что она подала, и почувствовал себя лучше. Через минуту официантка вернулась, забрала тарелку с нарезанным хлебом и поставила на это место корзинку свежих булочек.

— Я принесла вам булочки, — сказала она. — Только что привезли. Плохие булки теперь пекут, не то что раньше, просто не во что вонзить зубы. Но это лучше, чем хлеб.

Она подсунула ближе к нему мармелад, проверила, хватит ли молока, и отошла. Грант, который уже не хотел больше есть, намазал маслом булку и протянул руку к одной из непрочитанных вчерашних газет. Это была вечерняя лондонская газета. Он удивленно смотрел на нее, ничего не понимая. Неужели он купил вечернюю газету? Ведь он прочитал ее как обычно, в четыре пополудни. Зачем он стал бы покупать ее в семь вечера? Разве покупка вечерней газеты стала для него столь же автоматическим рефлексом, как чистка зубов? Освещенный киоск — вечерняя газета. Разве именно так это произошло?

Это был «Сигнал» — вечернее издание утреннего «Кларьона». Грант еще раз пробежал глазами знакомые заголовки и подумал, что они те же самые. Газета была вчерашняя, но она могла быть прошлогодней или изданной в прошлом месяце, заголовки были бы такими же, как сегодня: дебаты в парламенте, труп блондина на Майда-Вале, контрабандная афера, нападение на банк, выступления американского актера, уличное происшествие. Он уже отодвинул газету и протянул руку к другой, когда заметил какие-то записи карандашом на полях. Он перевернул газету, чтобы посмотреть, что кто-то там подсчитывал, но оказалось, что это были не торопливые записи результатов забегов, а стихотворение. Тот факт, что писавший наметил точками две отсутствующие строчки, обозначая таким образом число стихотворных стоп, говорили о том, что это оригинальное творчество, а не попытка вспомнить знакомое произведение. Сам Грант часто делал так во времена, когда считался в школе лучшим специалистом по сонетам.

На этот раз это было не его произведение.

И вдруг Грант понял, откуда у него эта газета. Она оказалась в его руках вследствие еще более автоматических действий, чем он предполагал минуту назад: он засунул ее под мышку вместе с собственными газетами, подняв с пола в купе «Би-семь». Все его сознание — по крайней мере столько, сколько в нем осталось после той ночи, — было занято беспорядком в костюме пассажира, которого тормошил Джогурт. Единственным его сознательным действием было поправить костюм на умершем, а для этого ему нужна была свободная рука, поэтому газета оказалась под мышкой вместе с его собственной газетой.

А значит, молодой человек с растрепанными волосами и широкими бровями был поэтом?

Грант с интересом всмотрелся в стихотворные строчки. Автор намеревался написать их восемь, но у него возникли трудности с пятой и шестой. Это выглядело следующим образом:

Пески там поют,

И камни там ходят,

И зверь говорит

У стоящих ручьев,

………………….

…………………

Подстерегая смельчака

На пути к Раю.

Все это было довольно странно. Может быть, начало белой горячки?

Человек с таким необычным лицом мог написать несомненно что-то более оригинальное, чем поэму о розовых мышках. Для человека с такими смелыми бровями сама природа представляла бы набор картинок из калейдоскопа. Что это за Рай, охраняемый какими-то необычайными чудесами? Небытие? Почему его так тянуло в небытие, чтобы признать его Раем? Чтобы — готовиться к преодолению страшных преград, защищающих вход в него?

Грант ел хрустящую свежую булочку, в которую «нельзя было вонзить зубы», и лениво размышлял. Стихотворение было написано неумелой рукой взрослого человека. Почерк наводил на мысль, что этот человек хоть и был взрослым, но так и не вырос и навсегда остался мальчиком с неустоявшимся почерком. Подтверждением этого являлась форма больших букв, написанных в точном соответствии с образцами каллиграфии. Удивительно, что такой необыкновенный молодой человек не чувствовал желания придать индивидуальность своему почерку. В жизни редко происходит, чтобы кто-то не старался приспособить школьную каллиграфию к собственному подсознанию.

Грант всегда интересовался графологией и считал, что итоги многолетних наблюдений очень помогают ему в работе. Временами, конечно, встречались исключения, — оказывалось, например, что почерк закоренелого убийцы, который растворял свои жертвы в кислоте, свидетельствовал о необычайной силы логическом уме, что в конце концов, может быть, и было правильным. В принципе, однако, почерк является отличной визитной карточкой человека. И, как правило, детский характер почерка взрослого человека можно объяснить только двумя причинами: пишущий был или неинтеллигентен, или писал так мало, что его характер не смог проявиться в почерке.

Принимая во внимание уровень интеллигентности, необходимый, чтобы облечь в слова кошмарную опасность «на пути к Раю», мальчишеский характер почерка наверняка не объяснялся недостатком индивидуальности. В каком же направлении развивались интересы умершего?

Он вел, наверное, какую-то бурную деятельность, для которой было достаточно коротких записок в стиле: «Завтра в баре «Кумберлэнд», 9.45, Тони» или записи в корабельном журнале.

Но вместе с тем он был человеком, умеющим сосредоточиться на своих внутренних переживаниях, поскольку сумел проанализировать и облечь в слова тот лунный пейзаж по дороге к Раю, смог взглянуть на него со стороны.

Грант, охваченный приятным теплом, жевал булку и лениво размышлял. Он обратил внимание на «Н» и «М». Лжец? А может, только скрытный человек? Осторожность — черта удивительная у человека с такими бровями. Интересно, как сильно выражение лица зависит от бровей. Достаточно мелкого, легкого изменения их в ту или иную сторону, и вся физиономия сразу же изменяется. Кинорежиссер берет обычную девушку из Бальхама или Мусвель-Хилла, сбривает ей брови, рисует другие, и она моментально преображается в таинственную фигуру из Омска или Томска. Карикатурист Трабб сказал когда-то Гранту, что Эрне Прис потерял шанс стать премьером из-за бровей. — Людям не нравятся его брови, — сказал он, поблескивая глазами из-за кружки пива. — Почему? Не спрашивайте меня. Я только рисую. Может, потому, что они всегда придавали его лицу раздраженное выражение? Люди не любят ворчунов. Не доверяют им. Это из-за бровей получилось, можете мне поверить. Они не понравились людям.

Раздраженные брови, возвышенные брови, спокойные брови, озабоченные брови… Именно брови имеют решающее значение в выражении лица. Очертание бровей на худом бледном лице пассажира в купе спального вагона придавало ему выражение дерзости даже после смерти.

Во всяком случае, можно быть уверенным, что автор писал эти стихи трезвым. Может быть, свойственный пьяницам беспорядок в купе «Би-семь» — запах алкоголя, смятая постель, пустая бутылка, валяющаяся на полу, стакан на полке — был Раем, который он искал. Но тогда, когда он прокладывал свой путь в Рай, он был трезв.

Пески там поют.

Необычно, но звучит притягательно. Поющие пески. Наверное, где-то действительно существуют поющие пески? Откуда он это знал? Поющие пески скрипят под ногами или что-то в этом роде.

Мужская рука в клетчатом рукаве появилась над столом и схватила из корзинки булочку.

— Неплохо тебе тут, как я вижу, — сказал Томми, пододвигая себе стул. Он разрезал булочку и намазал маслом.

— Не во что вонзить зубы. В мое время человек вгрызался в булку и тянул. Шансы были равны: или булка, или зубы. Но если зубы выигрывали, то было что есть. Порядочный мучной дрожжевой кусок, который можно было есть несколько минут. А эти сегодняшние булочки не имеют никакого вкуса, можно такую булку сложить вдвое и целиком запихнуть в рот без опасения, что подавишься.

Грант молчаливо и доброжелательно смотрел на друга. «Кто может сравниться по близости с человеком, с которым ты сидел в начальных классах за одной партой», — подумал он. Они сидели вместе также и в средней школе, но Томми ассоциировался у Гранта всегда лишь с начальными классами. Может, потому, что в основе своей его румяное лицо и круглые, наивные голубые глаза были все теми же глазами мальчика в криво застегнутом коричневом вязаном жилете. В этом был весь Томми. Он не терял времени и энергии на обычные вопросы о здоровье и дороге, впрочем, так же, как и Лаура. Они оба были с ним очень любезны, относились к нему так, словно он постоянно был здесь, как будто вообще не выезжал. Это действовало необычайно успокаивающе.

— Как поживает Лаура?

— Цветет. Немного округлилась. Так по крайней мере она говорит. Я этого не заметил. Я никогда не любил худых.

Когда-то, в определенный период жизни, когда им обоим было по двадцать лет, Грант думал о женитьбе на своей кузине Лауре и был уверен, что она также строила планы замужества. Но прежде чем он сказал что-либо на эту тему, очарование исчезло, и они вернулись к прежним дружеским отношениям. Источником очарования было долгое шотландское лето, горные рассветы, пахнущие сосновыми иглами, долгие закаты, сладкие от запаха клевера. Лаура ассоциировалась у Гранта с беззаботными каникулами. Они вместе росли, плескались в горных ручьях, вместе ловили рыбу. Вместе в первый раз они прошли берегом Ларига и вместе первый раз поднялись на вершину Браэряха. Но лишь в то последнее юношеское лето счастье кристаллизовалось в образе самой Лауры, все лето воплотилось в ней. До сих пор он чувствовал легкое сердцебиение при воспоминании о том лете. В нем, этом лете, существовали идеальная легкость и радужные цвета мыльного пузыря, а благодаря тому, что между ними не было произнесено ни слова, этот пузырь не лопнул. Он был все еще легким, радужным и идеальным, висевшим там, где его оставили. Оба они занялись другими делами, иными людьми. Лаура перебирала парней с веселым равнодушием забавляющегося ребенка. Наконец, когда Грант взял ее на товарищеский бал и представил ей там Томми Ранкина, — это было то, что нужно.

— Что случилось на вокзале? — спросил Томми. — Какое-то движение, «скорая помощь».

— Кто-то умер в поезде. Может быть, поэтому.

— Ага, — коротко констатировал Томми. — Не твои похороны на этот раз, — добавил он, словно произнося поздравление.

— Нет, не мои, слава Богу.

— Им будет не хватать тебя на Эмбаркмент.

— Сомневаюсь.

— Мэри! — позвал Томми. — Ты дала бы мне хорошего, крепкого чая. — Он небрежно ткнул пальцем в корзину с булочками. — И еще пару этих лепешек. — Он глянул в сторону Гранта серьезным взглядом ребенка и добавил: — Они будут по тебе скучать. В конце концов их теперь на одного меньше, не так ли?

Грант прыснул, что первый раз за несколько месяцев было чем-то, похожим на смех. Забота Томми о судьбе Центра напомнила ему реакцию шефа.

— Отпуск по состоянию здоровья, — говорил Брик, измеряя маленькими глазками пышущую здоровьем фигуру Гранта и с неохотой задерживая взгляд на его лице. — До чего дошла полиция! В мое время человек стоял на посту, пока не падал, а рапорты писал до тех пор, пока его не поднимали с пола и не увозили на «скорой помощи».

Гранту нелегко было объяснить Брику предписание врача, а сам Брик вовсе не облегчал ему этой задачи. Брик вообще был лишен нервов. Он был воплощением чистой физической силы, которую оживлял лишь быстрый, но ограниченный ум. Он принял к сведению объяснения Гранта без тени понимания или сочувствия: наоборот, в нем шевелилась тень подозрения, что Грант симулирует. При таком цветущем виде его удивительное нервное переутомление наверняка связано с весенним рыболовным сезоном в Шотландии, Грант, конечно, уже приготовил комплект искусственных мушек еще до визита к врачу.

— Кто тебя заменяет? — спросил Томми.

— Наверное, повысят сержанта Вильямса. Он достаточно долго ждет назначения.

Также трудно было объяснить все происходящее верному Вильямсу. Если подчиненный в течение долгих лет открыто обожает шефа, то предстать перед ним в качестве несчастной жертвы собственных нервов не доставляет удовольствия. Вильямс также был человеком без нервов. Он все воспринимал спокойно и послушно. Поэтому трудно было рассказать обо всем Вильямсу и потом смотреть, как его удивление сменяется озабоченностью. Или жалостью?

— Передай мне мармелад, — сказал Томми.


Читать далее

Глава I

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть