Уго Борис. Полиция

Онлайн чтение книги Полиция Police
Уго Борис. Полиция

Hugo Boris

Police


© Éditions Grasset & Fasquelle, 2016

© JF Paga

© Бендет М., перевод, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Габриэлю


1

На форме пятно чужой крови. Утром ее вызвали разнимать драку, тогда она, наверное, и испачкалась. В раздевалке больше никого нет, она стоит босиком на кафельном полу возле раковины, ищет в шкафчике новую пару брюк. Вытаскивает первые попавшиеся, натягивает почти до самой груди. Брюки, как всегда, сползут на самые бедра под весом форменного ремня, пистолета, запасной обоймы, наручников и дубинки. Карманы окажутся в районе коленей, и все будут думать, что она специально надела штаны не по размеру. Она отпускает пояс, и брюки падают на пол. Принимается искать в стопке другую пару. У вторых шаговый шов короче, но штанины слишком длинные, собираются в складки на коленях. Она достает третью пару: эти малы ей в талии, в них она с трудом может вдохнуть, когда сидит. Она примеряет мужские брюки из зимнего комплекта, хотя сейчас лето, а она – женщина, и вдруг испытывает чувство сродни страху: в висках стучит кровь, она вздрагивает, словно чувствуя, что ей угрожает опасность, – но нет, она так и стоит одна у ряда одинаковых металлических шкафчиков. Она может перемерить все форменные брюки национальной полиции, всех размеров и фасонов, пошитые из любых материалов во Франции или даже в Италии, может потратить на это все восемьсот баллов годового капитала[1]Во Франции все полицейские при поступлении в школу полиции получают бесплатную форму, которую они затем обязаны лично обновлять, используя для этого ежегодно присуждаемые им баллы (баллы присуждаются в зависимости от типа формы и среднего срока ее использования). (Здесь и далее прим. перев.) и все равно не найдет ни одних действительно подходящих.

На полу лежит ее бронежилет. Кажется, что она на время вырвала у себя грудную клетку и бросила ее на пол. Она целый день носит этот жилет, сгибаясь под его тяжестью. Подняв голову, она смотрит в зеркало над раковиной: лицо не изменилось. Ничто в нем не выдает ее мыслей – мыслей женщины, которая завтра сделает аборт. Она не перестает удивляться неизменности своих черт. Не может понять, как сочетается все то, что ей пришлось пережить за последние недели, с отражением в зеркале, с этими так хорошо знакомыми ей ртом, носом, глазами. Подбородок не обвис, щеки не распухли – она видит все то же узкое лицо, серые, слегка косящие глаза. От усталости косоглазие стало заметнее: из-за него ее нельзя назвать хорошенькой, а вот интересной вполне можно, собственно, в нем и заключается ее необычность, очарование.

Сослуживица приоткрывает дверь, просовывает голову в раздевалку:

– Виржини, остальные тоже согласны.

Сегодня вечером ее наряд едет на задание за пределами округа. Работа закончится позже, чем обычная смена. Она первая сказала «да», даже не зная толком, чем придется заниматься. Ее смена началась днем. Если ей разрешат, завтра она возьмет две смены отгула подряд.

– Вас ждут в Центре административного задержания в Венсене, на проспекте Жуанвиль. Поможете обеспечить конвоирование.

– Там же вроде пожар?

Девушка пожимает плечами, как бы говоря: «Да откуда мне знать?»

Дверь закрывается. Виржини снова принимается рассматривать свое отражение в зеркале. Поступив на службу в полицию, она всякое повидала. Отец наказал сына, закрыв его в холодильнике, и забыл о нем; заключенный из подвала Дворца правосудия плюнул ей в глаза, надеясь заразить гепатитом; богатенькие версальские девчонки из хороших семей занимались проституцией; восьмидесятилетняя старушка позволила разбить себе лицо, чтобы заработать двадцать евро; повешенные опорожнялись, едва она касалась их тел; отчаявшиеся безработные тратили последние деньги на лотерейные билеты; оголодавший кот сожрал щеки своему умершему хозяину; улицы Парижа мчались ей навстречу со скоростью 110 километров в час; кровь коллеги, выстрелившего себе в глаз, забрызгала экран компьютера в комиссариате; ребенок выжил после падения с четвертого этажа. Из этих неблагодарных дел состоят ее трудовые будни, она утратила покой, увидев жизнь неблагополучных кварталов, перестала чему-либо удивляться, узнала о жизни худшее, она получает едва ли достойную зарплату и постоянно спрашивает себя, как ей удалось не испачкаться и отчего в глубине ее глаз еще не поселился слабый отблеск всей этой нищеты, всех этих страданий.

Она отправляет Тома́ сообщение: предупреждает, что вернется поздно, напоминает, что Максансу нужно дать витамин D и намазать попу цинковой мазью.

Она обещала себе, что ее жизнь почти не изменится, что у нее будет оставаться время для себя, что она не станет брать на себя слишком много. Да, ее мать, тетки, подруги так и не сумели остановиться. Да, они пустили все на самотек. Но ведь и ей тоже не удалось этого избежать, ее жизнь перевернулась вверх дном. Теперь ею, как и всеми вокруг, правит вселенская ложь: усталость, слезы в любое время дня и ночи, отсутствие желания, потрескавшиеся губы. Тома́ к ней не прикасается. Порой они еще целуются, но лишь коротко, походя. Они еще способны погладить друг друга по щеке, по волосам, по голове, но заниматься любовью – уже нет. Они отвыкли друг от друга, словно забыли, как себя вести. Она пыталась целовать его более страстно, делала недвусмысленные намеки, касалась рук, груди. Он ни разу не ответил, и от этого ей становилось так стыдно, будто она просила милостыню, стояла на улице с протянутой рукой.

Она быстро собирает волосы в пучок, закрепляет его шпильками, отвлекается на привычные, заученные движения: надевает ботинки, протягивает ремень через шлевки на поясе брюк. Касается пистолета, в который в начале смены вставила новую обойму. Надевает через голову бронежилет, застегивает липучки по бокам. Подняв руку, черным маркером пишет на боку жилета свою группу крови. Натягивает куртку с большими буквами ПОЛИЦИЯ. Форма заставляет ее инстинктивно распрямиться, придает ей уверенность в себе, которой не было и в помине еще минуту назад, когда она задыхалась от разрывающих ее чувств. Она отводит назад плечи, выставляет грудь вперед. В отражении в зеркале ее волосы, намертво закрепленные шпильками, разделены посередине белой линией. Волосы забраны назад так туго, что все черты ее лица растянулись. На секунду она задумывается о том, хватит ли ей смелости встретиться с Аристидом. Берется за ручку двери, так и не найдя ответа на этот вопрос, делает глубокий вдох. Она только что слышала в коридоре его голос. Сегодня встречаться с ним нельзя, ей будет слишком тяжело. Одна мысль о том, чтобы обменяться с ним парой фраз при коллегах, кажется ей совершенно невыносимой. Надо просто найти Эрве и попросить у него ключи. Она сядет в машину и подождет, пока не придет пора ехать в Центр административного задержания.

Она идет по коридорам, стараясь контролировать слепые зоны, бросает взгляд назад, чтобы избежать туннельного зрения. Перед каждой открытой дверью она замедляет шаг, останавливается поодаль, чтобы увидеть происходящее внутри прежде, чем сидящие в комнате заметят ее. Ее собственный комиссариат стал для нее вражеской территорией. Вжимаясь в стену, она спускается по лестнице на первый этаж. В комнате отдыха полицейские, заступившие на ночную смену, склонились над своими коробками с разогретым в микроволновке ужином – куриным филе или рыбным рагу. Она сразу же замечает расширяющуюся к плечам спину Аристида, крепкие позвонки у него на шее, деформированные в драках уши, форму, не способную скрыть его мускулы, небольшой зад настоящего мачо. Он стоит посреди комнаты, разговаривает с Эрве. Вот истинный борец с преступностью: скрестил руки на груди, обхватил ладонями бицепсы, широко, устойчиво расставил ноги. Надо действовать быстро, не дать ему ни единого шанса. Она протягивает руку к Эрве, забирает у него ключи.

– Я подожду в машине.

Она не дает Аристиду возможности встретиться с ней взглядом, обратиться к ней, старательно замедляет шаг, чтобы ее уход не выглядел как бегство, толкает двери, проходит через приемную вдоль рядов пластмассовых стульев, замечает даму-адвоката, ожидающую, пока ее пустят к клиенту, идет мимо стоящего за перегородкой охранника – какая-то женщина положила на стойку пластиковый пакет для своего задержанного мужа:

– Он ничего не ел со вчерашнего дня…

– Пусть ест то, что ему дают, мадам.

– Но я звонила днем, мне сказали, что я могу прийти…

Виржини распахивает дверь комиссариата, вырывается к закатному солнцу, полной грудью вдыхает уличный воздух.

Она переходит проспект Домениль, приближается к покрытым трафаретными надписями полицейским машинам у арок виадука. Почти бежит. Ей кажется, что она будет в безопасности, только когда сядет в машину. Она щурит глаза под слепящими лучами солнца.

Она открывает машину, садится на заднее сиденье, за водителем, захлопывает дверцу, выдыхает, словно наконец вернулась домой после долгого путешествия. Она весь день проработала со своим командиром Эриком и с коллегой-водителем Эрве. Сейчас они придут и увезут ее подальше от этого опасного места.

Здание комиссариата украшают реплики «Умирающего раба» Микеланджело: кажется, что от жары рабы падают в обморок. Гигантские статуи высотой в два этажа держат крышу. Мускулистые фигуры выглядят не крепче, чем Аристид. Торсы рабов залиты солнечным светом. Как красиво, – думает она и удивляется, что еще способна на такие мысли. Она прикрывает глаза, желая немного отдохнуть. Она взяла с собой рецепт на выписанные врачом антибиотики, хотела зайти после смены в дежурную аптеку. Надо попросить Эрве, пусть остановится по пути.

Она слышит, как распахивается передняя дверца машины, открывает глаза.

– Сиденье нагрелось, а я этого не люблю, – шутливым тоном сообщает Аристид.

Он поменялся с Эрве: тот потом отработает за него.

– Ну что, как делишки? – весело спрашивает он, и в его голосе ей слышится шальная надежда.

2

Он вжимается спиной в тугую обивку кресла, проверяя его на прочность. Усаживается поудобнее, словно на диване у себя дома. Он заполняет собой всю машину, до самых дальних углов багажника, до самого дна бардачка.

– Будешь притворяться, что не видишь меня?

У него ломающийся голос подростка. За последние две недели он сильно постарел.

– Сама посуди. Мне сейчас нелегко.

– Прекрати.

– Прекрати… – передразнивает он. – Слушай, детка, ты и правда думаешь, что мне нужен ребенок от телки вроде тебя?

Это говорит ей он, юноша тридцати четырех лет, который не вылезает из кожаных курток, косит под плохого парня, укладывает волосы гелем, не уходит со смены, не поставив заново свой ирокез, и вечно наряжается так, будто собрался развлечься с дружками – игровые автоматы, держитесь, сейчас я до вас доберусь. Это говорит он, Аристид, первый весельчак в комиссариате, который заставляет всех вокруг хохотать до упаду, громогласно желает доброго вечера в полдень, без предупреждения влезает в разговоры и щедро сдабривает их избитыми фразочками в духе «вот это бомба», «не к столу будет сказано», «не стоит благодарности»; Аристид, который сообщает всем вокруг, что у него привстал или уже почти встал, и с удовольствием рассказывает об утренней какашке-«призраке» или о том, как с утра просрался так, что у него чуть глаза не повылезли; Аристид, который хвалится, что он не мочится, а заставляет рыдать своего гиганта, идеально изображает в лицах технику двойного минета и утверждает, что летом 1999 года завоевал в клубе «Пенелопа» титул лучшего слизывателя взбитых сливок с голых девичьих грудей; Аристид, чьи слова надо всегда делить минимум на пять, утверждающий, что способен невооруженным взглядом по лицу женщины определить, что волосы у нее на лобке сбриты до маленького прямоугольничка размером с билет на метро; Аристид с его базарными шуточками, способный схватить коллегу за промежность с криком: «Осалил, осалил, обратно не считается!»; Аристид и его бодрящая посредственность, Аристид, неспособный просто лечь спать; Аристид, ночи напролет уничтожающий зомби; Аристид – соблазнитель и пошляк, громкоголосый и бесхитростный, омерзительный и прекрасный, любящий усталость и измождение, движение ради движения, шум ради шума; Аристид, у которого всегда отличное настроение. И это тот же Аристид, которого все хотят заполучить в свой наряд, лучший из коллег, прекращающий фиглярствовать, едва открыв дверцу патрульной машины, настолько же осторожный во время выездов, насколько дурашливый за рулем; Аристид – обладатель третьего дана по дзюдо, чье присутствие само по себе уже сеет спокойствие, немедленно вникающий в суть любой проблемы и разрешающий любые конфликты, свободно чувствующий себя и на дежурных выездах, и на сложных операциях, не теряющий самообладания в ответ на грубость, всегда способный найти подходящие слова и разрядить обстановку, с удовольствием говорящий мертвецки пьяному прохожему, что тот устало выглядит, а отъявленным рецидивистам – что они пошли по кривой дорожке: надо видеть, как он останавливается на красный свет рядом с набитой гопниками тюнингованной тачкой, опускает стекло и, выставив наружу локоть, насмешливо бросает: «Ну что, хулиганье, все хулиганите?»; Аристид, который умеет одной фразой закончить разговор, грозивший затянуться до заката, на сто процентов уверен в своих силах, резко меняется в лице и ставит на место любого усомнившегося в том, кто здесь царь зверей, вцепляется мертвой хваткой или одобрительно похлопывает по плечу в зависимости от ситуации, беспощадным пинком в голень вынуждает задержанного пошире расставить ноги, взглядом уничтожает особо опасных преступников и дергает их за руку так сильно, чтобы наверняка вывихнуть плечо, приправляет обыденный ход личного досмотра провокационными фразами в духе: «Кто тут полицейский, ты или я?», «Ты когда-нибудь заткнешься?», «Если я сказал: “Иди”, значит, иди!», «Эй, мелкий гаденыш, что-то тебя не слышно», а потом вдруг спохватывается, что к арестантам положено обращаться на вы, и продолжает как ни в чем не бывало: «Кто тут полицейский, вы или я?», «Эй, мелкий гаденыш, что-то вас не слышно». Когда он в деле, все вокруг играет яркими красками. В свои тридцать четыре он по-прежнему может сделать колесо и коснуться руками пола, не сгибая коленей. Он туговато соображает, зато свободен как ветер, у него светло-зеленые глаза, белоснежные зубы, кошачий прищур и улыбка, освещающая комнату, улицу, да что там, весь квартал. Он с одинаковой легкостью мог бы стать воротилой преступного мира и героем гомоэротической фрески Микеланджело. Но вместо этого он в три приема заглатывает пачку шоколадного печенья и с набитым ртом спрашивает, видели ли вы когда-нибудь кота, которого переехал поезд.

– Завтра идешь?

– Да.

Она не сводит глаз с его шеи в обрамлении штырей, регулирующих высоту подголовника. За весь день она ни разу не видела его лицо. Она пересаживается чуть правее, чтобы рассмотреть его профиль, костистый нос, выпуклый лоб на фоне уходящего в даль проспекта. Стоящие на равном расстоянии друг от друга светофоры размечают путь к отступлению. Переход от зеленого к желтому, а затем к красному дает обманчивое впечатление взлетной полосы. Они нервно ждут разрешения тронуться в путь, сорваться с места, убраться подальше от этой стоянки. Яркое сияние уличных огней на фоне темнеющего неба превращает день в ночь.

3

Эрик неспешно переходит улицу. Виржини никогда еще не была так рада видеть своего командира. Она никогда еще не испытывала такого облегчения, как сейчас, при виде этого лишенного воображения и хитрости мужчины с печальными собачьими глазами, шагающего через проспект, не сгибая коленей, ставящего ноги так, будто бы он невозможно устал, практичного парня, никогда не снимающего разгрузочный жилет, едва начавшего седеть отца троих детей, бегуна на средние дистанции: он представляется ей воплощением всего нормального, присланным защитить ее от Аристида. Эрик обходит машину, открывает переднюю дверцу, садится на пассажирское сиденье, и в тот же миг двигатель и радио оживают: их шум словно пробуждает патрульную машину от сна.

– Пожар возобновился, – сообщает Эрик, пока Аристид выруливает с парковки. – Им пришлось перевести задержанных из одного здания в другое. Хреновые дела. Некоторые сопротивляются.

– Так они же сами все и подожгли, нет? – спрашивает Аристид.

Эрик кивает.

– Они не могут их обуздать, уже вызвали конвоиров из СТКЗ[2]COTEP (Compagnie des transferts, escortes et protections) – Служба транспортировки, конвоирования и защиты.. А одного задержанного надо через три часа посадить в самолет. Нам приказано доставить его в аэропорт.

– Что?! Почему мы должны этим заниматься? – восклицает Виржини. – Это не наша работа!

– Не наша работа? Да ты же первая согласилась! Нормальное задание. Говорю тебе, конвоиры из СТКЗ сейчас заняты. Они обеспечивают безопасность в Центре.

– Я не знала.

– Ты согласилась, не зная, о чем речь?

– Мне никто ничего не объяснил.

Аристид жмет на газ, за окном все быстрее мелькают арки виадука Искусств.

– Где тут дежурная аптека, не знаете? – спрашивает Виржини.

– А она-то тебе зачем? – раздраженно вскидывается Эрик.

– Мне надо в аптеку. Остановимся по пути, это пара минут.

– Сейчас? А до завтра ты подождать не можешь?

– Не могу. Я собиралась зайти после смены.

– Я не знаю, где тут дежурная аптека.

– На площади Нации есть аптека, она точно работает допоздна.

– Площадь Нации нам не по пути, – обрывает их Аристид.

– И что с того?

– Ты сказала «остановимся по пути».

– Сделаем крюк, – командует Эрик. – Только быстро.

4

Сложно сказать, когда все началось. Среди сотрудников комиссариата XII округа Аристид был куда заметнее, чем Виржини. Он дни напролет простаивал у стены в общей раздевалке, где царил запах грязных носков. Аристид часто сталкивался с ней, но не замечал – слишком старался привлечь к себе внимание всего мира.

А потом, однажды, он вдруг ее увидел.

Сдержанная, не стремящаяся походить на мужчину: редкая находка для полиции. Он несколько раз попадал с ней в один наряд и знал, что иногда она может нагрубить – правда, она позволяла себе это только по особым случаям. Она могла и ударить – но не хвалилась этим, в отличие от других девчонок, притворявшихся, что они все равно что парни, и надеявшихся, что так к ним будут лучше относиться.

Мимолетные взгляды украдкой, улыбки, пара дежурных фраз. А она ничего, как же он раньше не замечал? Почему он не обращал на нее внимания? Он принялся слегка ее поддразнивать, желая, чтобы и она, в свою очередь, тоже его заметила – если еще не успела, конечно. Он действовал по старому, еще в школе выученному закону, гласившему, что девчонку надо достать, и тогда она точно обратит на тебя внимание. Встречал ее чарующей, исполненной то ли скромности, то ли иронии улыбкой. Виржини же изображала равнодушие, хотя понимала, что он нравится женщинам и сам об этом знает. Она игнорировала его так долго, что в какой-то момент он утратил веру в себя. Она не была наивной и не предполагала, что может заполучить такого мужчину – ведь дома Тома́ ее едва замечал. Она только что вышла из декрета. Ей казалось невероятным, безумным, неслыханным, что с ней заигрывает этот красавчик. Аристид же тщательно подбирал слова, придерживал дверь, больше не позволял себе долгих, громогласных отрыжек, какие часто слышишь от настоящих мужчин. Она стала искать его общества, смеялась над его шуточками, слушала его рассказы, раскрыв рот, будто он был самым интересным собеседником на всем белом свете, дышала чуть глубже, чем обычно, желая привлечь его внимание к своей груди. Все шло само по себе, естественно, без всякого расчета: вести себя так ее заставлял атавизм, инстинкт размножения. Оказавшись в одном наряде, они незаметно для остальных обменивались десятками сообщений, отправленных с заднего сиденья на переднее и обратно. Теперь она шла на работу чуть ли не с удовольствием, ощущала, как в ней растет желание соблазнять, с удивлением отмечала, что даже в униформе пытается быть женственной. Она не могла выбрать другую одежду, не имела права распустить волосы или надеть яркие серьги и потому принялась ярче краситься, делать маникюр, сделала ставку на внутреннее ощущение счастья, на блеск в глазах. Она более тщательно подбирала белье – подчеркивавшие грудь бюстгальтеры, кружевные трусики с наивно-невинным бантиком спереди. Она даже смеяться стала иначе. Рядом с Аристидом она не чувствовала усталости. С ним ее наполняла жизнь. Он не считал, что она может быть полезна только в работе с несовершеннолетними или с жертвами домашнего насилия: он брал ее с собой в самое пекло. В наряде с ним ей никогда не было страшно. Она знала, что он вытащит ее из любой передряги.

Наконец, взгляды сделали свое дело. Ей нравилось исподтишка следить за его движениями, за сменяющими друг друга выражениями его лица. Когда они оказывались рядом на планерке, при получении инструкций, во время обеда, она нарочно смотрела в сторону, а затем вдруг резко оборачивалась, заставала его врасплох, пока он ее разглядывал. Нравилось ли ему то, что она чужая жена? Или же его привлекал запрет, лежащий на ней из-за того, что она недавно стала матерью? Он выдавал себя с головой: не мог больше двух секунд смотреть ей в глаза. Когда по воле случая они оказывались наедине, им становилось неловко, словно у них не было алиби, словно высшие силы смеялись над ними: «Ну что? Все ходите вокруг да около, никак не можете открыться друг другу?» Взгляд Виржини делался отсутствующим, умоляющим, нетерпеливым, будто она пыталась объяснить ему: «Давай же, кретин, поцелуй меня. Моему сыну год и три месяца, я не могу сделать первый шаг. Я могу лишь уступить».

А потом, однажды, он ей сказал.

Он сказал ей, что она красива, как фарфоровая куколка.

Они целовались точно в такой же машине: бросились друг к другу так резко, что больно стукнулись зубами.

5

Мигающий крест над входом в аптеку еще горит. Аристид делает круг по площади, проезжает мимо бронзовых львов, олицетворяющих триумф Республики. Паркуется вторым рядом, напротив витрины.

Виржини вылезает из машины, заходит в пустынный торговый зал, протягивает аптекарше рецепт из Центра по контролю за рождаемостью Пор-Руаяля. Девушка за прилавком наверняка не ожидала в этот час увидеть полицейского в форме, с рецептом в руках. Виржини уверена, что, прочтя на смятом листке три слова – зитромакс, профенид, эффералган, – провизор сразу поймет, в чем дело. Она внимательно следит, не мелькнет ли на лице девушки тень, но нет, похоже, ее научили никак не реагировать на указанные в рецепте медикаменты. Девушка отходит к стеллажам у стены, выдвигает глубокие ящики, достает пузырьки, возвращается, составляет их возле кассы неустойчивой башенкой. Виржини так хочется сейчас стать этой молодой, живой, теплой женщиной, которая наверняка всего пару месяцев назад окончила учебу и, возможно, впервые замещает коллегу из ночной смены в счет августовского отпуска. Как бы она хотела оказаться беззаботной, двадцатилетней, совершенно свободной девчонкой, в джинсах, кедах и блузке, с собранными заколкой волосами, с парой выбившихся из хвоста прядок, с таким же чистым, звучным голосом.

– Что-то еще?

– Не могли бы вы дать мне стакан воды? Мне нужно принять это все прямо сейчас.

Девушка надолго исчезает. В этот момент Виржини понимает, что согласна на что угодно – накладные ногти, кольца на второй фаланге пальца, туфли на платформе, выбеленное каре, броские длинные серьги, да что там, на целую армию визажистов, костюмеров, парикмахеров, порхающих вокруг нее словно вокруг дорогой манекенщицы, лишь бы ей позволили неузнанной выскользнуть из аптеки и раствориться на улицах XI округа.

Девушка возвращается с граненым стаканом в руках. Виржини вытряхивает таблетки из пузырька и глотает, так и стоя спиной к витрине, чтобы из машины не было видно, что она делает. На ней полицейская куртка, форменные брюки из зимнего мужского комплекта, она – олицетворение самого духа полиции. Она принимает антибиотики, чтобы убить живые клетки, цепляющиеся за ее слизистую.

– Эти нужно принять все сразу? – спрашивает она.

– Да.

– Тогда я оставлю вам пузырек, мне его некуда убрать, – сообщает она. – Остальное влезет в карман.

Обмен дежурными фразами завершен. Аптекарша поднимает глаза на Виржини. Спокойный взгляд девушки видит все – и форму национальной полиции, и грядущий аборт. Она смотрит на Виржини мягко, понимающе, заботливо, словно желая облегчить ее участь, снять с ее шеи камень. Виржини пытается улыбнуться, но чувствует, что улыбка выходит натянутой.

Она возвращается к машине с пустыми руками, будто в аптеке не нашлось нужных ей лекарств.

6

Они подъезжают к Сене, с огромной скоростью мчатся по набережной, чтобы скорее добраться до места.

Вдали, на другом берегу, вырастает Национальная библиотека Франции, за ней штаб-квартиры банка «Натиксис» и АОПТ[3]Государственная структура, управляющая общественным транспортом Парижа и пригородов, «Автономный оператор парижского транспорта» (Régie autonome des transports parisiens, RATP)., напоминающее мост здание Министерства финансов в Берси. Они выезжают на шоссе A4, пролетают между торговым центром «Берси-2» и спортивным залом «Тони Паркер». Вдоль автострады с обеих сторон высятся величественные деревья. Аристид снижает скорость и сворачивает к выезду.

Три недели тому назад она в одной фразе сообщила ему, что беременна и не станет сохранять ребенка. Она сказала все сразу, чтобы у него не успело сложиться ложное представление о том, как все будет. Она совершила ошибку и собиралась ее исправить. Зародыш вернется туда, откуда едва явился. Аристида она ни о чем не просила. Как-то вечером она забыла принять противозачаточные таблетки и вспомнила о них лишь наутро. Во всем виновата лишь она одна, и ей от него ничего не нужно.

Но в последовавшие за этим дни произошло то, чего она никак не ожидала. Аристид вдруг утратил свою горделивую осанку. Он перестал ходить по комиссариату с победным видом. Огонек в его глазах потух. Весельчак Аристид, не терпевший ни малейшей паузы в разговоре, прекратил беспрерывно болтать. Его незатейливых шуток почти не было слышно, он словно сбросил броню. Его остроты звучали фальшиво, больше не вызывали такого смеха, как раньше. Он еще пытался по инерции вставлять колкие замечания, но в них не было прежнего задора, лихости. Казалось, нужно вставить ему в спину ключ и трижды повернуть, чтобы вновь завести механизм. Виржини тратила всю свою энергию, скрывая собственную грусть и дома, и на работе, изо всех сил старалась не думать о том, что произошло, но не могла ни на миг забыть об этом – ни вечером, перед сном, ни ночью, когда вставала к сыну, ни утром, когда звенел будильник, ни в ду́ше, ни на дежурстве, ни на ковролине рядом с Максансом, ни когда развешивала белье, ни когда на экране мобильного высвечивался номер Тома́ или матери. Но при всем при этом сдалась без боя не она – сдался Аристид.

Они сразу же перестали встречаться, и это вызывало у него глухой гнев. Его будто отправили в отставку. Получается, он был для нее лишь игрушкой, лакомством, развлечением. Он вдруг ощутил непонятную, мучительную, искреннюю боль. Он устал сам от себя, от своего шумного поведения, от своих избитых острот, устал беспрерывно восклицать: «Ола, ке таль?»[4]«Ну что, как делишки?» (исп.). , бессмысленно расходовать жизненные силы и энергию, подобно клоуну, уставшему надевать ботинки шестидесятого размера: он стал чувствовать себя заложником собственного образа, собственной несостоятельности и не мог больше играть свою роль, он утратил вкус к жизни и ее смысл. Он словно вдруг осознал, насколько пусто и незначительно его существование, насколько бессмысленным оно всегда было и насколько мелким останется. При этом он заделал Виржини ребенка. Он оказался на это способен, он, скоморох от полиции, оказался способен создать существо из плоти и крови. Он, любитель передернуть в туалете комиссариата, сумел, сам того не желая, создать что-то настоящее, значительное, но Виржини тут же отняла это у него.

Он смутно осознавал, что эта мысль вполне может лишить его сна на всю оставшуюся жизнь.

Он бессознательно пытался все время быть рядом с ней, отчаянно подыскивал слова, способные отсрочить задуманное ею, выиграть время, надеялся, что она пересмотрит свое решение, что она еще раз все обдумает. Как-то раз он подкараулил ее у раздевалки. Он сказал ей, что ему тяжело, спросил, нет ли другого варианта, – в конце концов, ей надо всего-то «переспать с ее мужиком», она еще может «вывернуться» и притвориться, что забеременела от него. Он говорил об этом с надеждой, уверенно, взвешенно. Хуже всего было то, что именно так он и думал. Он размышлял над происшедшим и уповал на то, что его идиотское предложение заставит ее передумать. Ее сперва даже растрогали его желание иметь ребенка и та наивная уловка, которую он предлагал, но она тут же опомнилась, не дала сбить себя с толку. Так это и есть его сокрушительный аргумент, призванный одним махом решить и вопрос ревности, и вопрос отцовства? Ему и правда хочется остаться осеменителем, тайным героем пьесы? И он не станет умирать от желаний, не станет устраивать сцен? Он раз и навсегда отдаст им этого младенца, не предъявит на него прав? Не захочет брать ребенка к себе через выходные? Увидев выражение ее лица, он с улыбкой добавил:

– Просто закрой глаза и думай о Франции, ладно?

Она не засмеялась, и он продолжил:

– Эй! Я же не зову тебя замуж, так что с родителями меня знакомить необязательно.

И правда, он не предлагал ей выйти за него. Ни слова о церемонии, о чтении Послания к коринфянам святого апостола Павла, о банкете под звуки Gotan Project. Он не хотел ее тревожить и не собирался осчастливить. Он прекрасно понимал, что не годится для семейной жизни: парни вроде него не наряжают с женой и детьми елку, не берут отгул, чтобы посидеть с заболевшим ребенком.

Он всего лишь хотел сохранить жизнь своим гаметам.

Она не нашлась, что ему ответить, настолько глупым и бессмысленным было это желание. Посмотрела на него, как смотрят в бездонную пропасть, и вдруг поняла, что, если этот ребенок родится, он будет похож на него. Ей захотелось рассказать ему о реальной жизни: о коликах, отрыжке, о том, что она только-только пришла в себя после первой беременности и еще не до конца осознала, что она мать, о том, что у нее уже есть ребенок, муж, родители мужа, что она не готова снова во все это ввязываться, толстеть, испытывать тошноту, беспокоиться, без конца принимать железо, кальций, фосфор. Она не собиралась преждевременно стариться из-за новых и новых беременностей: они купили квартиру, она два года нормально не спала и меньше всего сейчас хотела снова менять в роддоме окровавленные прокладки и подкладывать в бюстгальтер вату, чтобы не протекло молоко. Но она знала, что он даже не станет слушать ее доводы, и лишь бросила:

– Ты даже не представляешь, о чем говоришь.

Она сказала это спокойно, с бесконечной снисходительностью, какую испытывает всякий родитель по отношению к тем, у кого детей нет.

– Ты действительно не понимаешь, что это такое, – повторила она, чтобы пресечь дискуссию в корне.

Она жалела о том, что рассказала ему о своей беременности. Жалела, что переспала с этим человеком. Иногда она злилась на себя за то, что больше не разговаривает, не видится с ним. Она считала, что поступает слишком жестоко. Но она знала, что не зря прервала их связь: все случилось слишком быстро.

7

Черный асфальт сменяется более дорогим покрытием охряного цвета. Теплый ветер уже доносит до них резкий запах пожара, смрад горелого пластика, дерева, резины, слезоточивого газа. Сам Центр административного задержания пока не видно за лесом, но в небе над макушками деревьев уже мелькают рыжие сполохи. На повороте по левую руку пролетает стеклянная крыша ипподрома. Справа сразу же вырастает редут Гравель[5]Форт на юго-востоке Венсенского леса, построенный в 1840–1845 гг. как часть окружавших Париж укреплений. С 1968 г. в здании форта располагается Парижская национальная школа полиции, позднее ее место занял Центр административного задержания иностранцев, нелегально находящихся на территории Франции., вдоль стен которого идет засыпанная мелким песком дорожка для верховой езды. Машина минует установленные днем полицейские заграждения, въезжает на территорию. Старый форт – единственное капитальное строение Центра административного задержания, где ожидают принудительного выдворения из страны сотни иностранцев, не получивших разрешение остаться во Франции. Вокруг каменного здания скучились сборные домишки, сколоченные на скорую руку бараки, хибары и лачуги всех видов. Разномастные постройки окружают площадку, служащую автостоянкой и сборным пунктом.

Аристид медленно едет вперед мимо автомобилей спецслужб, автозаков и пожарных машин. Собаки из кинологического отряда, помещения которого примыкают к Центру, воют от ужаса в своих клетках. Задержанных эвакуируют под дождем из золы и пепла: кажется, что наступил конец света. Пожар начался днем и все никак не стихает. Его не сумели вовремя потушить, и он разгорается все сильнее. Прямо перед ними, всего в нескольких десятках метров, пламя пожирает одно из крыльев Центра. Из пустых оконных и дверных проемов вываливаются клубы черного дыма. Фары высвечивают растерянные лица бегущих мимо охранников, пожарных в скафандрах, с баллонами сжатого воздуха за спиной.

– Где тут администрация? – спрашивает Виржини.

В свете происходящего вокруг вопрос звучит нелепо.

– В одной из бытовок, там, справа, – рассеянно отвечает Эрик.

Вид пожираемого огнем здания завораживает. Пожар открывает взору прежде невидимый каркас, обнажает первоначальный замысел архитектора, проект, созданный им на чертежном столе.

– Я схожу, – говорит Виржини.

Ей хочется поскорее выбраться из машины – даже если при этом она окажется в опасности, в полной неразберихе. Назойливое присутствие Аристида не дает ей свободно дышать, внушает чувство вины.

– Возьми у них документы. Впрочем, они и сами все знают. Парень уже должен быть готов.

– Я припаркуюсь и догоню, – говорит Аристид.

Едва она опускает ступни на землю, как дыхание ей перехватывает от жары. Скопившийся в воздухе газ сушит нёбо. Она быстро идет через парковку, желая выиграть у Аристида хотя бы пару секунд, подходит к сборным домикам, жмущимся к каменной стене редута. В темноте щебенка под ногами поблескивает в свете пожара крошечными искрами. Виржини перешагивает через пожарные шланги, дрожащие от напора бегущей по ним воды, пробегает по ним глазами до самого пламени. Замечает в сотне метров впереди, на фоне пожара, черные, как в театре теней, силуэты задержанных. Их выстроили в цепь, и они рывками движутся вперед. Резко лают собаки, и кажется, будто перед ней стадо упрямо топчущихся на месте коз, которых можно сдвинуть с места лишь угрозами. Охранники идут вдоль цепи, желая поскорее провести заключенных через двор, из одного здания в другое.

Виржини плутает среди сборных домишек, карабкается по металлической лестнице, зажатой между строительных вагончиков, спрашивает дорогу у охранника, спускается вниз.

Преодолев три ступеньки крыльца, она входит в небольшое помещение с решетками на окнах. В тусклом свете люминесцентных ламп на скамейках по обе стороны от входной двери сидят какие-то люди. Ей вдруг становится неловко, воздух вокруг будто твердеет. Центр горит, но администрация продолжает высылать мигрантов из страны. Пожар не стихает, но людей все равно сажают в самолеты и экстрадируют.

Она подходит к перегородке в глубине комнаты, сообщает служащему, кто она такая.

– Спасибо, что приехали, – говорит он с дежурной улыбкой. – Мы вас ждали.

Служащий бледен, у него светлые, почти совершенно белые волосы. Он неторопливо прижимает верхний конец шариковой ручки к столу, чтобы показался стержень, с деланым равнодушием опытного обольстителя что-то пишет в линованном журнале.

– У вас сегодня весело, – замечает Виржини. – Почему начался пожар?

– Матрас подожгли.

– И все?

– Ну, если умеючи… Они ж, гады, изворотливые. Кто зажигалки глотает, кто монеты, а кто с огнем играет, у каждого свои фокусы.

– А мой-то как?

– Да просто милашка, – с напускным восторгом говорит служащий. – Таджик. Отличный парень.

Виржини улыбается.

– Его вывели с полчаса назад. Проблем не было. Когда начался пожар, он был в другом здании. Ему повезло. У нас тут на каждое строение по одному огнетушителю. Ничего нет, ни эвакуационных выходов, ни инструментов…

В кармане у Виржини вибрирует телефон. Она смотрит на экран: звонит Аристид, наверное, не может найти нужную бытовку.

– Днем, пока пожарные не приехали, мои коллеги взяли кусачки и проделали дыру в ограждении. Эти кусачки – единственный режущий инструмент на весь Центр – весят килограммов двадцать! Забор резали по очереди, потому что никто не мог долго держать эти кусачки. Хорошо, что это был обычный забор, просто металлическая решетка. Им удалось разрезать ячейки и проделать дыру, иначе задержанные так бы во дворе и остались. Их тут обложили как крыс. Мы перевели их в крыло, где сидят трансы и гомики, место было только там, но потом пришлось тех дополнительно изолировать, чтобы их не поубивали. У нас с утра попахивает бунтом. Ладно, что-то я заболтался, ты сейчас с меня денег потребуешь за внимание. Твой парень вон тот, в синем свитере.

Он указывает пальцем на сидящего на скамейке темноволосого мужчину, у ног которого лежит рюкзак. Виржини с облегчением выдыхает, поняв, что тот не силен физически. На нем кроссовки и дешевые джинсы. Он обхватил голову руками, поставил локти на бедра. Она знает, что непременно задержала бы его, встреться он ей во время рейда на Лионском вокзале. Она научилась обращать внимание на тех, кого никто не замечает, на нелегалов с неприметными лицами, невидимых в толпе, старающихся ни с кем не встречаться взглядом, чтобы их не запомнили.

– Он уже забрал все вещи и документы.

Таджик украдкой смотрит на них. Легкая добыча для организаторов незаконного перехода границы.

– Он нормально себя чувствует? – спрашивает Виржини.

– Ну, если он перед выходом не выпил бутылку шампуня…

– Врач его смотрел?

– Он чист. Держи, это для службы экстрадиции в Руасси.

Он передает ей большой запечатанный коричневый конверт. Снаружи к нему прикреплено предписание с данными рейса, вылетающего в Стамбул. Служащий выходит из-за перегородки, подводит Виржини к задержанному, будто желая представить их друг другу.

– Вы знаете, куда вас повезут? – спрашивает он мужчину, который успел выпрямиться и теперь сидит, прислонившись спиной к стене.

Таджик не меняется в лице. У него потухший взгляд. Это типичный южанин: высокие скулы, черные брови.

– Он ничего не понимает, – предупреждает служащий. – Вы знаете, куда вас повезут? – громко повторяет он. – Вас повезут в аэропорт и посадят в самолет до Турции. Вы сделаете пересадку в Стамбуле. Оттуда вас отправят самолетом в Таджикистан. Вы что-то имеете против? Нет? Вот и прекрасно.

– Мы повезем вас в наручниках, – предупреждает Виржини и знаком просит мужчину подняться.

Она сгибает руки перед собой, сжав кулаки, чтобы он понял, что делать. Он повторяет ее движение, протягивает ей запястья. Она надевает на него наручники, сковав ему руки спереди, а не сзади, чтобы в пути у него не болела спина. Поднимает его крошечный рюкзак, жестом прощается со светловолосым служащим и берет задержанного за локоть. Ее пальцы нащупывают под свитером до невозможности костлявую руку.

8

Они окунаются в горячий, пряный от пожара воздух. Растрепанная женщина лет пятидесяти замечает задержанного, подходит к ступенькам, поднимает руку, желая их остановить.

– Вы же не повезете его в аэропорт?

– Повезу, – говорит Виржини.

– Вы шутите? Сегодня мы направили в Европейский суд по правам человека запрос об отмене экстрадиции. Мы ждем ответа. Если нужно, они пришлют факс завтра утром.

Женщина часто моргает от усталости.

– Почему сегодня? Вы что, не можете дождаться ответа из суда?

– Да я впервые об этом слышу!

Кажется, женщина совершенно растеряна из-за происходящего – из-за криков, перемещений задержанных, внезапной экстрадиции. Виржини понимает, что перед ней, скорее всего, сотрудница социальной службы, опытная и совершенно безумная сутяжница, из тех, кто сводит с ума судей бесконечными жалобами и апелляциями.

– Говняная у вас работа! – горько бросает женщина, качая головой.

– Я делаю, что должна. А вы вообще кто?

– Я работаю в Центре, на АОСУСМ[6]ASSFAM (Association service social familial migrants) – Ассоциация по оказанию социальных услуг семьям мигрантов..

Она не поясняет, что такое АОСУСМ, будто это само собой разумеется. Она явно пытается задержать Виржини.

– Почему его не сопровождают обычные конвоиры? – спрашивает она, отчаянно пытаясь найти лазейку.

– Мы из полиции XII округа, нас вызвали в качестве подкрепления из-за пожара.

Виржини и женщина смотрят друг на друга, каждая играет свою роль. Одна – в форме национальной полиции, с пистолетом на боку, со стянутыми в хвост волосами, другая – в белой блузке, с морщинами на шее, с растрепавшейся прической, с тонкими кольцами в ушах. Виржини не может даже злиться на нее. Экстрадиция этого человека – последняя капля, переполнившая чашу ее отчаяния. Женщина вновь принимается вполголоса на чем свет поносить полицию, но, вероятно, видит по лицу Виржини, что делать этого не стоит – не здесь, не сейчас. Она берет себя в руки, качает головой.

– Асомидин Тохиров. Его зовут Асомидин Тохиров. Он сообщил о насильственном вывозе рабочих из Таджикистана, о рабских условиях, в которых они вынуждены работать на стройках в России. Он и сам был там. Его вывезли из Таджикистана и заставили работать на стройке, но ему удалось сбежать, вернуться домой.

Виржини знает, что зря тратит время, что ей не следует обращать на эту женщину никакого внимания. Они и так уже разговаривают слишком долго. В кармане снова вибрирует телефон.

– Это торговля людьми, если хотите, настоящий заговор, в котором были замешаны очень многие. Как только он сообщил об этом прессе, его тут же задержала таджикская полиция. Его несколько дней пытали. Он чудом выбрался оттуда живым. Ему удалось снова сбежать, перейти российскую границу. Он пересек всю Европу, шел пешком, ехал на автобусах, попутках, поездах, грузовиках…

Кажется, она по-настоящему увлечена тем, о чем рассказывает.

– Ему нельзя уезжать. Мы подали запрос, но его отклонили. Бюрократические процедуры сыграли против него. В ФБЗБЛГ[7]OFPRA (Office français de protection des réfugiés et apatrides) – Французское бюро защиты беженцев и лиц без гражданства. ему не поверили. Мы подали ходатайство в ГСППУ[8]CNDA (Cour nationale du droit d’asile) – Государственный суд по предоставлению права на убежище., но они тоже не поверили.

Она забрасывает Виржини аббревиатурами. Ее улыбка кажется безумной.

– Если он вернется домой, его казнят.

Она снова пристально смотрит на Виржини, тычет пальцем в нее, в таджика, не знает, что еще сделать.

– Лучше бы он сгорел в камере, это было бы не так лицемерно. Как только он вернется в свою страну, его убьют, как убили его отца.

Женщина сжимает плечо задержанного, резко разворачивается и уходит: такие сцены ей явно привычны.

– Подождите, – говорит Виржини.

– А чего ждать? – говорит женщина, не оборачиваясь.

Дверь бытовки мягко захлопывается за ее спиной.

Оглушенная Виржини пытается заглянуть в глаза мужчине, которого держит за локоть, желая найти подтверждение словам социальной работницы или хотя бы убедиться в том, что он понял, что происходит, но он прячет глаза, смотрит в пустоту с отсутствующим выражением человека, утратившего всякую надежду выжить.

Виржини ведет его на парковку. Аристид успел подъехать ближе к бытовкам. Эрик вылезает из машины, усаживает задержанного на заднее сиденье.

– Ты где была? – сердито спрашивает Аристид с водительского места. – Я тебя везде искал… В этой помойке ничего нельзя найти. Ты не слышала, что я звонил?

Она обходит машину, кладет рюкзак в багажник, садится на свое место у него за спиной. Эрик вытягивает ремень безопасности, чтобы пристегнуть арестанта, держит его, пока Виржини со своей стороны вставляет пряжку в замок.

– Ну что, парень, – поворачивается к таджику Аристид. – Мы тебя, можно сказать, спасли из огня! Хоть спасибо-то скажешь?

Они трогаются с места, разворачиваются, выезжают с территории Центра, оставляя позади дым и шум, снова вдыхая свежий лесной воздух.

Эрик включает радиопередатчик, чтобы отчитаться перед диспетчером.

– ТН12, говорит ТВ12, приняли задержанного, везем в пункт назначения.

– Куда его, в Шарль-де-Голль?[9]Международный аэропорт Париж – Шарль-де-Голль, расположенный в 25 км от французской столицы, крупнейший аэропорт Франции. – уточняет Аристид.

– Да.

Листья деревьев сияют в свете фонарей, выстроившихся в ряд вдоль лесной дороги.

9

Не надо было делать вид, что ее это заинтересовало. Ей удается овладеть собой уже в районе ипподрома, у въезда для владельцев лошадей. Конечно, в других обстоятельствах она бы возмутилась, но сегодня ей не до того. Они сворачивают направо, на улицу Ферм, проезжают вдоль конюшен, минуют ландшафтную школу дю Брей. Ее больше не волнуют беды этого мира. Машина плавно, медленно проезжает перекрестки с круговым движением, деревья вдоль дороги красиво подстрижены, тротуары вымощены: кажется, что они давно покинули Париж, хотя в действительности они все еще едут по XII округу, вдоль самой его границы. Они не социальные работники, не адвокаты, не врачи. Они – полицейские.

В районе Ножан-сюр-Марн появляются первые частные дома. В животе у Виржини тихо бурчит, тут же накатывает боль, и она морщится в темноте салона. Кажется, что ее желудок мягко сжимает чья-то рука. Ей сейчас не до жалости к иностранцу, она думает лишь о том, что у нее в любой момент может случиться выкидыш. Наверное, начало действовать лекарство, которое она приняла в аптеке. Она не помнит его название и не решается проверить, вытащить баночки из кармана. Ей показалось, что это был антибиотик, но теперь она в этом не уверена. Акушерка, с которой она целый час разговаривала в Центре по контролю рождаемости, рассказала ей так много всего, что она совершенно растерялась. Акушерка говорила о лекарстве, которое не даст микробам попасть внутрь матки во время аспирации, и о другом лекарстве, которое размягчит шейку матки. «Сейчас она твердая, как ваш нос, а станет мягкой, как ваша щека» – пояснила акушерка, касаясь своего лица, жестом иллюстрируя собственные слова. Задержанный поворачивается к Виржини. Что ему нужно? Он хочет о чем-то попросить? Нет. Наверное, он понял, что ей нехорошо, заметил, что она никак не может удобно усесться. Живот снова скручивает, и она натужно улыбается. Ей кажется, что ее вот-вот разорвет. А может, это просто сильный желудочный спазм, отдающий в самый низ живота. Она ничего не ела с полудня. Виржини вспоминает, что лекарство надо было принять во время еды. Просовывает ладонь между сиденьем и спиной, в районе поясницы. В последние дни она ощущала в низу живота боль, как при менструации: акушерка объяснила ей, что матка увеличивается в размере, а сухожилия растягиваются, готовя тело к беременности. Неужели ее тело противится действию лекарств? Неужели до завтрашнего утра ее так и будет раздирать на части от боли? Неужели она так и будет молча терпеть на заднем сиденье? Внезапно колено ее соседа начинает нервно трястись. Да что с ним такое? Ей же сказали, что он спокойный! Его присутствие рядом с ней на заднем сиденье вдруг начинает ей мешать – словно он оказался здесь случайно, словно его здесь не должно быть. Она понимает, что он нравился ей больше, когда сидел в бытовке, опустив глаза. Она отворачивается, пытается читать указатели, огромные плакаты, сулящие невероятные скидки, названия – улица Габриэля Пери, генерала Федерба, Сен-Кантен. Акушерка рассказала обо всем, что с ней произойдет после того, как она окажется в операционной: ей сделают укол, усадят в гинекологическое кресло, усыпят на десять минут и за это время введут ей во влагалище расширитель, затем зонд для аспирации размером с эмбрион, – диаметр зонда, уточнила она, не больше, чем у шариковой ручки. Все, что находится внутри матки, удалят, а затем сделают «сонограммку», чтобы проверить, не осталось ли чего. После этого ее переложат на носилки и перевезут в посленаркозную палату. Виржини поколебалась, но затем все же спросила, что будет потом с эмбрионом. «Продукт аспирации сжигают», – сразу же ответила акушерка, привыкшая к этому вопросу, чуть ли не с нетерпением его ожидавшая. Затем они обсудили контрацепцию, восемь тысяч противозачаточных таблеток, которые женщина принимает в среднем за время активной половой жизни в определенное время дня, поговорили о том, что каждая непременно хоть раз, да забывает про них, и о том, что риск забеременеть увеличен в течение пяти дней до того, как она забыла принять таблетку, и недели после этого. Аристида акушерка называла «ваш партнер», «ваш спутник» и, с лукавой улыбкой, «мужчина, с которым у вас были столь плодотворные сексуальные отношения». Она рассказала Виржини обо всем в мельчайших подробностях. О шапочке, которую ей наденут на голову, о подножках гинекологического кресла в операционной, о круассане с джемом, который ей подадут на завтрак, когда все закончится… Виржини вдруг поняла, какой страх вызывает у нее эта процедура: до сих пор она гнала от себя мысль о грядущей операции, инстинктивно желая защитить себя, не представлять себе этого абстрактного ребенка, ни в коем случае не начинать что-либо чувствовать по отношению к нему. Она притворялась равнодушной, хотя в действительности не могла дождаться назначенного ей часа и мучилась от того, что ей пришлось вытерпеть отведенное законом время на размышления: ей хотелось лишь как можно скорее с этим покончить.

Спазмы стихают, когда она отвлекается, но теперь машина едет слишком быстро, и она успевает прочесть лишь обрывки фраз, отдельные слова на рекламных плакатах. Арестант продолжает за ней наблюдать, она это чувствует. Но снова против воли морщится. Живот сжимается, как будто шейка матки уже начала раскрываться, и боль заполняет тело целиком, вплоть до шеи и плеч. После полуночи ей нельзя ни есть, ни пить, ни курить, нельзя жевать жвачку, нельзя смотреть в глаза таджику, нельзя делать ничего, что способно повысить кислотность ее желудочного сока. Она сосредоточивается на своем дыхании, довольствуется тем, что украдкой, краем глаза, посматривает на безвольно висящие, закованные в наручники кисти рук задержанного. Отблески уличных фонарей высвечивают выпуклые вены на тыльной стороне его ладоней. Руки у него такие тощие, что похожи на два обтянутых пленкой хряща, две лишенные кожного покрова лопатки. Она восстанавливает дыхание, выпрямляется, машинально читает на листке, прикрепленном к конверту, слово «Маршрут», видит предписание, выданное для авиакомпании «Эр Франс». Внезапно понимает, что хочет выучить этот документ наизусть, читает его несколько раз подряд. Чтение ее успокаивает. Света уличных фонарей не хватает, и ей приходится подносить листок к самым глазам. Ее сосед видит, как она возится с конвертом. Наверняка он пытается понять, что она задумала. Она просовывает палец под заклеенный край конверта и легко его вскрывает. Что за херня, думает она. Даже конверт толком не могут запечатать, ничего в этой стране не работает. Если ее в чем-то обвинят, она прикинется дурочкой. Ей нельзя читать дело задержанного, но она может и не знать об этом, поскольку она не конвоир. Она с самого начала знает, что ей не следует распечатывать конверт.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Уго Борис. Полиция

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть