Онлайн чтение книги Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 5
(Т. 4, с. 406-422)

– Любит ли она или нет? – говорил он и не решал этого вопроса. Вопрос решился просто, но не сам собою. Бог знает, когда бы добился до его решения ‹л. 170› Штольц, если б,

может быть, сама Ольга не нашла нужным положить конец этой ежедневной борьбе. Впрочем, у ней не было никаких тайных умыслов, даже просто никаких умыслов. В ее

чистой, простой и здоровой натуре явления совершались правильно и естественно, и она подошла к решению важного вопроса тою же прямой, не уклоняющейся в сторону дорогой, какой шла, когда над ней разыгрывалось первое, тогда еще незнакомое ей чувство любви к Обломову. Она переживала

ее фазисы и шла,

зорко наблюдая за всем и не выпуская из рук воли. Тут было то же самое, но она шла тверже, еще

сознательнее и видела дальше вперед. Она решила вопрос, когда надо было остановиться, когда не было пути вперед. Она была у цели, о которой не догадывалась.

Однажды, гуляя по Женевскому озеру, под руку с Ольгой, Штольц нечаянно повторил

ей тот же вопрос, который сделал в Париже.

– Что Обломов? Вы никогда не скажете мне порядком о нем? – спросил он, – что он делал всё лето, как проводил и что теперь с ним? Придумать не могу: ни одного письма! Жив ли он?

232

– Он умер, – сказала она глубоко печальным голосом.

– Что вы говорите! – вдруг выпустив ее руку, сказал Штольц, – как «умер»! И вы мне не сказали?

– Успокойтесь, – прибавила она, – он дышит, ходит, лежит…

– А! вы вот что называете «умер»! – сказал успокоенный Штольц,

– а я думал, в самом деле его нет на свете. Да! непостижимая для меня жизнь! Он в самом деле как труп: поднимите его, поставьте к стене, подоприте, он будет стоять, отнимите подпорку, сейчас упадет. А я надеялся на вас, я думал, что вы его расшевелите.

Ольга шла, наклонив голову, потупя глаза.

– Он часто бывал у вас? – спросил Штольц.

– Да, – сказала она, не поднимая глаз.

– Что он делал? Пели вы ему? возили с собой?

– Да, – сказала она.

– И он не ожил, не воскрес! А помните, как

его бросило в горячку от «Casta diva»!

Она молчала.

– Да может быть, вы делали это так, без участия, а может быть, еще иногда трунили над ним, над его ленью, а он

конфузился и удалялся: да? был грех, признайтесь?

Он взглянул ей в лицо; она, бледная, печальная, шла, потупя еще больше глаза и наклонив голову. ‹л. 170 об.›

– Что вы с ним такое сделали? – спросил Штольц, останавливаясь против

Ольги и глядя на нее вопросительно. – Вы пренебрегли моим поручением – да, признайтесь: обошлись небрежно с ним? запугали?

Он пытливо смотрел ей в глаза. Она потрясла отрицательно головой.

– А я думал, вы займетесь им: в память обо мне сделаете что-нибудь для него, пококетничаете, оживите его. У него бы заиграли надежды:

надо было столкнуть лодку с берега, а там она пошла бы

скользить, вон как

233

этот челнок. А вам было лень, скучно: кокетство недостойно нас, мы горды. Отчего не пококетничали немного?…

– Я сделала больше, – тихо сказала Ольга, – я его любила…

Штольц вырвал у ней руку, мгновенно очутился против нее и врезал в нее изумленные глаза.

– Лю-би-ли? – медленно произнес он,

глядя на Ольгу.

– Да, любила!

– оправившись, сказала Ольга и покойно взглянула на Штольца.

Он, не спуская с нее глаз, понемногу приходил в себя, и понемногу становилось ему ясно

загадочность отношений ее к нему, и понемногу добирался он до решения важного для него вопроса.

– Любили! – повторил он,

губы его бессознательно повторили последнее

слово Ольги, но на лице можно было прочесть, что соображения

его были уже за сто верст вперед. Они прошли шагов сто молча, и у обоих

встревоженные

мысли и чувства, пронесшиеся, как вихрь по полю, успели улечься

и потекли быстро,

но стройно, в порядке.

– Расскажите мне всё, Ольга, до мелочей, – сказал он, – не скрывайте: вы увидите, что мне нужно это знать.

Она молчала.

– Вы молчите? – спросил он, – ужели я…

– Я собираюсь с духом,

– сказала она, – мне тоже нужно передать

это вам. Меня это тяготит: вы были отчасти причиной, вы будете судья.

234

Началась исповедь Ольги, длинная, подробная, но ясная и светлая. Она без смущения говорила всё, и

‹л. 171› о письме его, и о ветке сирени, и о вечере в саду, и о поцелуе. Он,

сложив руки на груди, жадно

слушал ее слова и еще

жаднее читал на лице, на движении бровей,

в слезах, блеснувших мимоходом и мгновенно опять поглощенных глазами, в улыбке умиления, в сострадании, в отчаянии. Он узнал всю повесть, и взгляд его прояснился, грудь облегчилась громким вздохом, когда она кончила.

– Благодарю вас, Ольга, – сказал он, поглядев

на нее в первый раз глазами страсти, открыто, не стараясь скрыть

чувства.

– Вы разрешили

трудную борьбу, из которой,

без вашей помощи, без этой исповеди, я не знал бы, как выйти. Знаете ли, зачем мне

нужна была эта исповедь? – спросил он, давая

глазам своим полную волю высказывать чувства.

Она сделала утвердительный знак головой.

– Как? вы узнали мою тайну? – говорил он, удивленный, смущенный, – не может быть. Вы думаете что-нибудь другое…

– Вы любите меня, – сказала она, взглянув на него сквозь слезы.

Он изменился в лице.

– А вы…

У него при всем знании женского сердца, при всей ясности взгляда на всякий сложный узел, при уменье

235

разрешать легко вопросы, зашевелилось сомнение, не хотела ли она бросить эту исповедь, как камень, воздвигнуть стену между ним и собой. Он думал, может быть, еще на дне ее сердца осталось…

Он почувствовал, как похолодело у него в левом боку, как… Он не знал, что подумать.

– Отчего вас тяготил этот секрет, отчего вам хотелось высказать мне всё? – спросил он и с волнением ждал ответа и боялся.

Вдруг она

сквозь слезы же улыбнулась.

– К чему эти вопросы? – сказала она, глядя на него, – вы играете со мной?

– Я – играю!

– Да: к лицу ли вам притворство?

Разве вы не угадали давно…

– Ей-богу, сию минуту

угадываю только, – сказал он убедительно и, схватив ее руку, горячо поцеловал.

– Обломов всё перепутал. Я думал, что передо мной ученица: я не знал, что азбука пройдена…

– Простите меня, я не верю, – сказала она, – вы не угадали меня!

– Почти полгода

бьюсь, – сказал он, – над этим вопросом и не помню, чтоб в жизни что-нибудь казалось

236

мне мудренее этого. Без вашей исповеди я бы еще полгода пробился понапрасну.

Она не могла скрыть улыбки торжества.

– А вы? – спросил он, – вы так легко и ясно прочли, угадали…

– Нет, и я мучилась, я угадывала себя и наконец добралась, что…

– Что… – с нетерпением ждал он.

– Трудно договорить, – сказала она, краснея.

– Я вам помогу: говорите за мной, и если не то скажу, не говорите,

«что я вас люблю

…» – диктовал он.

Она молчала.

– Что это? – с испугом спросил он.

– Что я вас любила… – поправила она, – до Обломова. В Обломове искала

вас, и то, что в нем любила…

– Люблю теперь в вас, – досказал он.

– И никогда не разлюблю, – тихо повторила она, – я нашла

свое.

– Ольга! эта девочка! – говорил Штольц, любуясь ею,

– вы переросли меня, и мне остается склонить перед вами голову.

– Нет, нет, – живо заметила она, – помните мои последние слова Обломову: ум бьется и ищет вопроса, рука ищет другой.

Не надевайте же на себя маску ложного смирения. Мы долго не понимали друг друга, теперь поняли. И если вы мне скажете когда-нибудь: «мы равны» – я буду горда и счастлива…

237

– Мы равны! – сказал он, быстро

протягивая ей руку: она подала ему свою, и они тихо

пошли к тетке.

Настал наконец для нее длинный, тихий разговор, слияние двух жизней, доверчивость без конца, слезы, смех, игра открытого, прямого счастья…‹л. 172›