Онлайн чтение книги Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 5
Фрагмент чернового автографа главы VIII части четвертой. (Т. 4, с. 446-463). Гл‹ава›

Не приехал Штольц на будущий год в Петербург, не заглянул он даже в Обломовку.

Илья Ильич получил от него коротенькое письмо, в котором

тот просил его

ехать в деревню и

наблюдать за имением, приведенным в порядок, а он сам с Ольгой

уезжал на Южный берег Крыма для двух целей: покончить свои

торговые дела в Одессе и потом пожить там осень и зиму для здоровья Ольги, значительно расстроившегося

от родов.

Они избрали самую счастливую местность для жизни в домике между гор с одной стороны и морем с другой. Шпалера

из винограда защищала их окна от солнца.

Прямо с террасы Ольга сходила в цветник, из цветника шла

в аллею из акаций и там в беседке ждала своего Карла, если он уезжал из дома по делам. Штольц всегда смотрел на женитьбу как на гроб – не любви, этот пошлый приговор пошлых мужей, с пошлыми, отжившими сердцами, мужей, презирающих будто бы любовь, потому что чаша эта пронеслась мимо их,

не

238

коснувшись их уст, потому что они

святое пламя ее потратили на сожжение нечистых жертв, среди душевных оргий,

потому, наконец, наделенные бесплодным умом,

они кичливо отсутствие сердца

в себе, ‹л. 183› отсутствие сердца сочли за отсутствие любви и не познали ее.

Да, бесплодного ума, потому что плодовитый ум не производит

плодов без союза

сердца: он помогает сердцу любить, как сердце помогает ему познавать, и эти две силы в дружном союзе творят:

открывают

миру или таинственные законы мироздания, людского бытия,

или наделяют его звуками, образами

и

властвуют человеком. Да, немногие умеют и могут любить, хотя все

думают, что любят или любили: сущая любовь редкое благо: те немногие сердца, которые озарены

ею,

знают это и не признают жизни, радостей

и скорбей вне – любви. «Любовь – скоропреходящий цветок», – говорят, платя урочную дань ей, и потом топчут

в грязь, потому что нет у них почвы, где бы цветок мог приняться глубоко, пустить корни и вырасти

в такое дерево, которое бы

осенило ветвями всю жизнь.

Штольц считал женитьбу гробом – не любви, а своего общественного, гражданского труда, дела и

239

существования,

– он понимал, что любовь в лице Ольги помешает ему ездить в Сибирь, копать золото, посылать грузы пшеницы за границу, участвовать в компаниях, даже

служить казне так, как он понимал службу.

Другим, вышепоименованным

мужьям женитьба

не мешает не только служить, но помогает даже брать взятки, не мешает торговать, наконец, даже не мешает служить по вечерам и по ночам в клубе. В Штольце одна половина

была немецкая, и оттого, а может быть и отчего-нибудь другого, он верил

и в любовь и считал брак делом величайшей важности. Он всегда задумывался

над вопросом

о том, как вдруг река его деятельности остановит свое течение, как из неутомимого туриста,

чиновника, купца он обратится в мужа,

в домоседа, в угодника

желаний, может быть, капризов жены? Конечно, воспитание, образование детей, направление их жизни – всё это достойная цель забот и трудов; но до детей, до тех ‹л. 183 об.› пор, когда настанет опять его очередь опять пустить в ход обычную машину деятельности,

– долго. А до тех пор?

Оттого он не тяготился холостою жизнию,

медленно шел по этому пути вперед, недоверчиво вглядывался в хорошенькое личико, отрицательно покачивал головой и отходил прочь, легко отрезвляясь от

ложившегося легким туманом на его воображение

впечатления. Оттого

240

он пренебрегал долго Ольгой, не вглядывался в нее пристально, любовался, как милым ребенком, шутя, мимоходом забрасывал ей в жадный ум свежую, новую или смелую мысль, как зерно, без развития, награждал ее метким наблюдением на окружающее, на нее или на самого себя, то есть на жизнь, на мужчину, на женщину,

но без порядка, без системы, и потом забывал. И то

было знаком большой доверенности, какой он не оказывал никакой другой женщине, особенно девушке: значит, он много ценил ее, то есть отличал от прочих. Этим и ограничивалось его исключительное внимание к ней. Благодаря ее

робкой, самолюбивой застенчивости он видел только залоги

прекрасного будущего, но

не угадывал он сознательно и вполне прекрасной, простой, естественной женщины во всем блеске лучей прелести, благородства, глубокой бездны

ума и сердца, которую ему придется наполнять и никогда не наполнить.

Но она не забывала его летучих уроков,

она бессознательно проникалась его духом, его взглядом

и оттого так легко

управилась с первым опытом, с первой любовью, в которую многие женщины неразумно

и неосторожно кладут всю жизнь. Штольц, предвидя в браке конец

своей внешней, общественной жизни, не предвидел, до какой степени поглотит его жизнь внутренняя,

семейная, как он будет жить не одной, а двойной жизнию и какое бремя нескончаемой

241

заботы возложит на него эта девочка, это хорошенькое дитя… И вдруг эта жизнь с Ольгой, кажется такая тихая, обратилась ему в вечный труд и науку.

Еще до женитьбы, в Париже, он был поражен

ненасытною жаждою ее ума, подвижностью

ее характера, а женившись, он открыл, что жажда ее сердца никогда не унималась и что его ума, сердца, опыта, знаний – ставало, конечно, на удовлетворение этой жажды, но только при неусыпной бдительности, при непокладном труде и усилиях, при вечной борьбе и движении. ‹л. 184›

Только напряженной любовью и вниманием, расположенных

в строгой и мудреной системе, удавалось ему унимать порывы то ума, то сердца, прерывать лихорадку жизни, укладывать в строгие размеры и давать плавное течение. И то на время: едва он закрывал доверчиво

глаза, там опять поднималась тревога, слышался новый вопрос

беспокойного

ума, вопль или стон встревоженного

или утомленного сердца и вновь надо было готовить свежую, новую пищу, вновь успокоивать раздраженное воображение, уснувшее самолюбие. Он предвидел, что

это будет всегда так, даже когда она сама довоспитается до строгого понимания

жизни, сердце, ум, воображение никогда не уснут, что она будет вечно бьющимся пульсом его жизни и что

ему всегда придется наблюдать, чтоб он бился ровно, что сама она не в силах взять на себя многого в жизни и что ему предстоит вечно бороться с двумя жизнями вместо одной. Вдруг, внезапно ум ее пустел, и это было

еще

меньшее зло: надо было будить ее самолюбие, звать к труду,

искать пищи

и готовить новую пищу, быть на

242

страже ума,

пока он переваривает заданную пищу.

Там сердце вдруг томится чем-то, не пустотой, нет, а требует нового, иногда небывалого фазиса жизни,

воображение напевает таинственным голосом, и она вслушивается

в этот голос, сердце ищет этих звуков около себя

– и ему опять задача отыскивать

ключ

к периодической скуке, к этим порывам к чему-то, куда-то, и не всегда помогали ему физиологические объяснения, и нервы не всегда оправдывали

в ее глазах явление.

Надо было творить, и он, как художник, как мыслитель, созидал ей разумное, полное значения бытие, ткал ей существование, как Пенелопа, и распускал опять ткань. ‹л. 184 об.›

Она любила детей по природе и по сознанию, как долг.

Но просидев долгие часы

у колыбели

и отходя, она искала усталым

взглядом Карла, и

потом взгляд этот блуждал вокруг и искал – не кого-нибудь, а еще

чего-нибудь. Карл караулил этот взгляд и обращал его от детского долга на другой какой-нибудь

уже готовый долг жизни, бравший столько же часов, созданный или по крайней мере открытый

им.

Задумывалась она над явлением,

он вручал

ей ключ, томила ли ее глухая грусть, он дорывался до дна и подводил

243

ее к источнику и потом возводил и то и другое в идею и правило. То, что он прежде кидал ей беспорядочно, теперь приводилось в строгую систему – и жизнь ее

текла, постоянно сопутствуемая идеею и согретая

теплотою любви, в которую они оба верили и которой были достойны. Вера в случайности, туман – всё исчезало, и галлюцинаций в жизни не было. Светла, проста, разумна и свободна открывалась перед ней жизнь, и она, как будто в прозрачной воде, видела в ней каждый

камешек, рытвину и потом чистое дно.

‹л. 185›