Онлайн чтение книги Полное собрание стихотворений
Тени богов светлоглазых. Знак: изумруд

Зорко глядит Световит,

Из Арконы взирает он вдаль,

В драгоценных камнях. Чаровническим светом

горит

Изумруд, хризолит, и карбункул, и горный

хрусталь.

На четыре конца мировых

Зеленей, жизнь людей,

Хризолитной мечтой во влюблениях искрись

людских,

И рубиновым, алым, червленым огнем, разгорайся,

любись,

Золотись,

А печалиться станешь, так пусть и печаль,

В глуби вольной твоей,

В глубине, загадавших о многом, Славянских очей,

Будет светлой, как горный хрусталь.

Корнями гнездится глубоко,

Вершиной восходит высоко,

Зеленые ветви уводит в лазурно-широкую даль.

Корнями гнездится глубоко в земле,

Вершиной восходит к высокой скале,

Зеленые ветви уводит широко в безмерную синюю

даль.

Корнями гнездится глубоко в земле, и в бессмертном

подземном огне,

Вершиной восходит высоко-высоко, теряясь светло

в вышине,

Изумрудные ветви в расцвете уводит в бирюзовую

вольную даль.

И знает веселье,

И знает печаль.

И от Моря до Моря раскинув свои ожерелья,

Колыбельно поет над умом, и уводит мечтание

в даль.

Девически вспыхнет красивой калиной,

На кладбище горькой зажжется рябиной,

Взнесется упорно как дуб вековой.

Качаясь и радуясь свисту метели,

Растянется лапчатой зеленью ели,

Сосной перемолвится с желтой совой.

Осиною тонкой как дух затрепещет,

Березой засветит, березой заблещет,

Серебряной ивой заплачет листвой.

Как тополь, как факел пахучий, восстанет,

Как липа июльская ум затуманит,

Шепнет звездоцветно в ночах как сирень.

И яблонью цвет свой рассыплет по саду,

И вишеньем ластится к детскому взгляду,

Черемухой нежит душистую тень.

Раскинет резьбу изумрудного клена,

И долгою песней зеленого звона

Чарует дремотную лень.

В вешней роще, вдоль дорожки,

Ходит легкий ветерок.

На березе есть сережки,

На беляне сладкий сок.

На березе белоствольной.

Бьются липкие листки

Над рекой весенней, вольной

Зыбко пляшут огоньки.

Над рекою, в час разлива,

Дух узывчивый бежит

Ива, ива так красива,

Тонким кружевом дрожит.

Слышен голос ивы гибкой,

Как русалочий напев,

Как протяжность сказки зыбкой,

Как улыбка водных дев: —

Срежь одну из веток стройных,

Освяти мечтой Апрель,

И, как Лель, для беспокойных,

Заиграй, запой в свирель.

Не забудь, что возле Древа

Есть кусты и есть цветки,

В зыбь свирельного напева

Все запутай огоньки,

Все запутай, перепутай,

Наш Славянский цвет воспой,

Будь певучею минутой,

Будь веснянкой голубой.

И все растет зеленый звон,

И сон в душе поет: —

У нас в полях есть нежный лен,

И люб-трава цветет.

У нас есть папороть-цветок,

И перелет-трава.

Небесно-радостный намек,

У нас есть синий василек,

Вся нива им жива.

Есть подорожник, есть дрема,

Есть ландыш, первоцвет

И нет цветов, где злость и тьма,

И мандрагоры нет.

Нет тяжких кактусов, агав,

Цветов, глядящих как удав,

Кошмаров естества.

Но есть ромашек нежный свет,

И сладких кашек есть расцвет,

И есть плакун-трава.

А наш пленительник долин,

Светящий нежный наш жасмин,

Не это ль красота?

А сну подобные цветы,

Что безымянны как мечты,

И странны как мечта?

А наших лилий водяных,

Какой восторг заменит их?

Не нужно ничего.

И самых пышных орхидей

Я не возьму за сеть стеблей

Близ древа моего.

Не все еще вымолвил голос свирели,

Но лишь не забудем, что круглый нам год,

От ивы к березе, от вишенья к ели,

Зеленое Древо цветет.

И туча протянется, с молнией, с громом,

Как дьявольский омут, как ведьмовский сглаз,

Но Древо есть терем, и этим хоромам

Нет гибели, вечен их час.

Свежительны бури, рожденье в них чуда,

Колодец, криница, ковер-самолет.

И вечно нам, вечно, как сон изумруда,

Славянское Древо цветет.

Небо, носящее имя Сварога,

Небо, верховная степь голубая,

Небо, родившее Солнце, Дажьбога,

Как хорошо ты в ночах, засыпая.

Искрятся звезды, судеб наших свечи,

Камни горят, что всегда самоцветны,

С душами ждут светозарности встречи,

С душами могут ли быть безответны.

Небо, носящее имя Сварога,

Бездна верховная, глубь голубая,

Каждую ночь мы стоим у порога,

В час как уходит Дажьбог, засыпая.

День в голубые отходит пустыни,

День наш со свитой несчетных явлений,

Свечи судеб засветились и ныне,

Будем в безгласности ждать откровений.

Небо, носящее имя Сварога,

Звезды раскинулись к краю от краю,

Сердце, как радостно чувствовать Бога,

Сердце, ты мысль не обманешь, я знаю.

У Руевита семь мечей

Висит, в запас, в ножнах.

У Руевита семь мечей,

Восьмой в его руках.

У Руевита семь есть лиц,

Что зримы над землей.

А для богов, певцов, и птиц

Еще есть лик восьмой.

У Руевита семь есть дней,

Чтоб праздновать расцвет.

А день восьмой есть день огней,

Есть день резни и бед.

У Руевита семь ночей

Для игрищ и любви.

У Руевита семь мечей,

Чтоб их омыть в крови.

В венке из весенних цветов,

Цветов полевых,

Овеян вещаньями прошлых веков,

В одеждах волнистых, красиво-живых,

На белом коне,

Тропою своей,

Я еду, Ярило, среди Белорусских полей,

И звездные росы сияют на мне,

Погаснут, и снова зажгутся светлей,

Под рокот громов,

В венке из весенник цветов,

Цветов полевых.

По селам, за мной, хороводами, девы,

«Ярило», поют, «озари нам напевы»,

Яриле слагают свой стих,

Играют мне песни, на игрищах пляшут,

Сердца расцветают в миг пляски мирской,

Там где-то работают, где-то там пашут,

А игрища – в уровень с белой сохой.

Горсть желтых колосьев, колосья ржаные,

Я левой рукою держу,

И маки горят, васильки голубые

Роняю я в рожь, расцвечаю межу.

По селам, в их избах, и тесных, и узких,

В полях беспредельных, по имени – Русских,

Являюсь я взору, и грезы во сне,

Я между живых – как дающий забвенье,

Для них – я виденье

На белом коне,

Миг страсти, бог счастья, бог отдыхов пленных,

И вновь пробуждений и игрищ живых,

В венке из весенних цветов, не надменных,

Но вечно желанных цветов полевых.

Девица волшебная, богиня-Громовница,

Моя полюбовница

Лежала в гробу.

И ветры весенние плакали жалостно,

И с воплями, яростно,

Играли на флейтах, и дули в трубу.

Покойница юная – о, с косами русыми,

И с рдяными бусами

На шее своей —

Белела застылая, словно дремотная

Купава болотная,

Что еле раскрылась среди камышей.

Девица волшебная, богиня-Громовница,

Душа-полюбовница,

Ты крепко ли спишь?

Ужели ты вновь не исполнишься силою

Пред богом Ярилою,

Не вспрянешь со смехом, разрушивши тишь?

Проснулась, проснулась ты! Я молньями рдяными

Взмахнул над туманами,

О, слава мечу!

Какая ты светлая с этими маками,

Ты мчишься над мраками,

Ворчат твои громы, рычат они. Чу!

Радуга – лук,

Из которого Индра пускает свои громоносные

стрелы.

Кто в мире единый разведает звук,

Тот услышит и все семизвучье, раздвинет душой

звуковые пределы,

Он войдет в восьмизвучье, и вступит в цветистость,

где есть фиолетовый полюс и белый,

Он услышит всезвучность напевов, рыданий,

восторгов, молений, и мук

Радуга – огненный лук,

Это – оружье Перуна,

Бога, который весь мир оживляет стрелой,

Гулко поющей над майской, проснувшейся, жадной

Землей,

Лук огневого Перуна,

Бога, в котором желание жизни, желание юности

вечно и юно.

Радуга – мост, что в выси изогнулся дугой,

Мост, что в разбеге, над бурею влажной

и жаркой,

Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой,

Словно павлин,

Исполин,

В радости яркой,

Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост,

Словно Жар-Птица над миром раскрыла кометный

свой хвост,

В радости яркой

От свежей игры самоцветных дождей

Радуга – мост,

Радуга – Змей,

Пояс цветной из играющих звезд,

Царский убор из небесных лучей,

Божий престол,

Божий алтарь для возженья неузнанных дней,

Праздник весеннего Агни над мирностью пашен

и сел,

Радуга – звук,

Претворившийся в свет,

Радуга – Ветхий Завет,

В Новом несозданном Храме живущий как знак

избавленья от временных мук,

Слово, в котором несчетность значений, число,

для которого имени нет,

Радуга – звук,

Воплотившийся в пламенный цвет.

Ветры, Стрибоговы внуки,

Проносясь по безмерным степям,

Разметали захватисто, цепкие, меж трав шелестящие,

Кому-то грозящие,

Бледные руки,

Стонут, хохочут, свистят шелестят, шепчут соблазны

Громам.

Где же вы, громы?

Судьбы нам разны.

Уде вы там громы? Вам незнакомы

Вольные шири степей.

Слава идет, что вы будто гремите, —

Где уж вам! Спите!

Это лишь ветры, лишь мы шелестим, убегая по воле

скорей и скорей.

Степь пробежим мы, всю степь мы измерим,

С хохотом, топотом, вторгнемся в лес,

Сосны разметаны, травы все спутаны. Что ж,

не хотите спуститься с Небес?

Где уж вам! Что уж вам! Мы только носимся,

В Небо влетим, никого там не спросимся,

Рухнем на Море, поднимем волну,

Свиснем, – в другую страну.

В ночь колдовскую загадкой глядим,

Снег поднимаем, и носимся с ним.

Пляшем под крышей с соломой сухой,

В душу бросаем и хохот и вой.

Нежною флейтою душу пьяним,

Бешеной кошкою вдруг завизжим.

Ведьмы смеются, услышавши нас,

Знают, что вот он, отгадчивый час.

Вмиг мы приносимся, вмиг мы уносимся,

Входим где нужно, не молим, не просимся.

Снова по прихоти мчимся своей,

Эй вы, просторы степей,

Ветры мы, ветры, Стрибоговы внуки,

Дайте нам петь и плясать веселей,

Мы ведь не серою тучей влекомы,

Нет,

Мы ведь не громы,

Наши все земли и наш небосвод,

Мраки и свет,

Прямо летим мы – и вдруг поворот,

Мы ведь не громы.

Небо? Да мы не считаемся с ним,

Если чего мы хотим, так хотим!»

Вдруг в Небесах разорвались хоромы,

Башнями, храмами взнесшихся, туч,

Это за громы обижен, гремуч,

В беге блистателен,

В гневе певуч,

В красках цветист, в торжестве обаятелен,

Молнией дымный чертог свой порвав

С тьмой, с тучевыми его водоемами,

Молнии бросив на землю изломами,

Ярый Перун, не сдержавши свой нрав,

Выпустил гневности: «Вот вам дорога,

Громы, задели вас внуки Стрибога,

Вот же им факелы трав!

Малые, юные, дерзкие, злые,

Ветры степные,

Есть и небесным услада забав!

Мы не впервые

Рушим созданья небесных зыбей.

Люб ли пожар вам, гореньс степей?

Любы ли вам громогудные звуки?

Громы гремят!»

Но Стрибоговы внуки,

Выманив тайну, вметнув ее в быль,

Рдяный качая горящий ковыль,

С свистом, с шипеньем, змеиным, хохочущим,

Струйно-рокочущим,

Дальше уносятся, дальше уносятся,

следом клубится лишь пыль.

Величество Солнца великие поприща в Небесах

пробегает легко,

Но малым нам кажется, ибо в далекости от Земли

отстоит высоко.

Одежда у Солнца с короною – царские, много тысяч есть

Ангелов с ним,

По вся дни хождаху с ним, егда же зайдет оно, есть

и отдых одеждам златым.

Те Ангелы Божий с него совлекают их, на Господен

кладут их престол,

И на ночь три Ангела у Солнца останутся, чтоб

в чертог его – враг не вошел.

И только что к Западу сойдет оно, красное, это час

есть для огненных птиц,

Нарицаемых финиксы и ксалавы горючие, упадают,

летучие, ниц.

Пред Солнцем летят они, и блестящие крылья

в океянской макают воде,

И кропят ими Солнце, да жаром пылающим

не спалит поднебесность нигде.

И егда от огня обгорает их перие, в океан

упадают они,

В океане купаются, и в воде обновляются, снова

светлы на новые дни.

И едва в полуночь от престола Господнего двигнет

Ангел покров и венец,

Петел тут пробуждается, глас его возглашается,

из конца поднебесной в конец.

И до света свершается эта песнь предрассветная,

от жилищ до безлюдных пустынь.

Бог-Творец величается, радость в мир возвещается,

радость темным и светлым. Аминь.

Как женился Светлый Месяц на Вечерней на Звезде,

Светел праздник был на Небе, светел праздник

на Воде.

Страны облачны простерли серебристое руно,

Океан восколебался, перстень с Неба пал на дно.

До Земли лучи тянулись, и качалася трава,

В горних высях собирались все святые божества.

Молния дары делила: тучи взял себе Перун,

Лель-Любовь с Красою-Ладой взяли звоны светлых

струн.

Бог Стрибог себе взял ветры, им приказывал

играть,

И под рокот Океана разыгралась эта рать.

Световит, хоть и дневной он, посаженным был

отцом,

Новобрачных он украсил золотым своим кольцом.

Синеокая Услада получила тихий час,

Светлый час самозабвенья, с негой влажных синих

глаз.

Океанская бескрайность ткала зыбь в морских

звездах,

Чудо Моря, Диво-Рыба колыхалась на волнах.

И Русалки разметались в белых плясках по воде,

И в лесах шептались травы, лунный праздник был

везде.

В тот всемирный звездный праздник возвещала

высота,

Что с Вечернею Звездою будет век дружить мечта.

Тот всемирный лунно-звездный светлый праздник

возвещал,

Что навеки в новолунье будет в Море пьяным вал.

У Перуна рост могучий,

Лик приятный, ус златой,

Он владеет влажной тучей,

Словно девой молодой.

У Перуна мысли быстры,

Что захочет – так сейчас,

Сыплет искры, мечет искры

Из зрачков сверкнувших глаз.

У Перуна знойны страсти,

Но, достигнув своего,

Что любил он – рвет на части,

Тучу сжег – и нет его.

При начале весны пробужденный Перун

Вылетает на пламени синем,

И под громы своих вулканических струн

Он несется по вышним пустыням.

Он безумно летит в урагане огней,

И хохочет, ликуя без меры,

Вылетая из склепа оконченных дней

Семимесячной зимней пещеры.

Перед ним Океан, и, его бороздя,

И громами овеяв стремленье,

Ослепительный бог, в ожерельях дождя,

Самоцветные сеет каменья.

Разрываются стены сомкнувшихся гор,

Что зовутся меж смертными тучи,

И уносится он, возлюбивший простор,

Огневзорный, веселый, певучий.

Вот уж он обогнул весь размах высоты,

И пропал, утонул, как мечтанье, —

Только там, где он был, засветились цветы,

Да разбитое молнией зданье.

Там, где гор сложились груды,

В крепость-дом Громовника,

Диво-гусли-самогуды

В замке спрятаны века.

Много сильных восходило

До скалистой высоты,

Но всегда слабела сила

Ровно-ровно у черты.

Много избранных хотело

Самогуды-гусли взять,

Ровно-ровно у предела

Стыла их живая рать.

Превращаясь в изваянья,

Их застывшие тела

Увеличивали зданье,

Дом, где музыка была.

Так узорно каменели

Ровно-ровно у черты.

И растут из камня ели,

В царстве гордой высоты.

Резким возгласом промчится

В свисте бури крик орла,

Стонут гусли, песня длится,

Сказка музыки светла.

Много тел сложилось в груды,

Грозен дом Громовника,

Входят души в самогуды,

Песня воздуха звонка.

Триглав, царящий троекратно,

Над Небом, Бездной, и Землей,

Зачем глядишь ты так возвратно

Тройной козлиной головой?

Ужели в Небе те же мысли,

Что в Бездне бездн, и на Земле?

Везде ль желания повисли,

Как гроздья звезд в полночной мгле?

И светлоглазый взгляд хотенья

Ужели всюду повторен?

И то же ль в тлении горенье,

Что трижды в вечностях закон?

Везде ли те же есть узоры,

И те ж для всплесков берега?

И те же пламенные взоры,

И те же острые рога?

И тот же, трижды взятый с бою,

Чтоб снова жалить нас, удав?

Над троекратною судьбою

Неукоснительный Триглав!

Царь Огненный Щит, на коне восьминогом,

Над миром поставленный богом Белбогом,

С Востока на Запад проходит свой путь.

И конь его – белый, и конь его – смелый,

Едва только, в знойностях, мир онемелый

Коня заприметит – и может вздохнуть.

Царь Огненный Щит выпивает все росы,

И сушит дороги, и жжет он откосы,

И влага восходит к нему из морей.

Но конь его, с каждою каплею влаги,

Все больше в себе ощущает отваги,

Растет восьминогой громадой своей.

Растет, подвигаясь по Небу с Востока,

Мгновеньями вспыхнет огромное око,

И огненный бросит над миром излом.

Растет, надвигаясь, и странно темнеет,

Меняется в цвете, густеет, чернеет,

И чу, под копытами рушился гром.

Царь Огненный Щит, вознесясь до зенита,

Замедлил, подумал, и глянул сердито,

Он поднял коня на дыбы, и глядит.

Вот дернул за повод, и грянули громы,

Для жаждущих – вниз сорвались водоемы,

И вдвое светлее Царь Огненный Щит.

В тучах есть леса, есть пашни и посевы,

Стройные, растут, восходят терема,

У янтарных окон Облачные Девы

Ткут, прядут, в их тканях – свет, в их

пряже – тьма.

Без конца прядут и ткут попеременно,

Любо Девам выткать самоцветный луг,

Море из опала, ширь, где влажность пенна,

Сеть сребристой грезы, золотистый круг.

Из воздушной влаги облачные горы,

Стебли из дождя, что вниз, не вверх растут.

Облачные Девы ткут всегда узоры,

Им в ответ Земля рождает изумруд.

Волос, Белес, бог пышных стад,

Бог изумрудностей в Апреле,

Прими не грозовой раскат,

Текучесть льющихся рулад

Моей пастушеской свирели.

Бог мирных дней. Белее, Волос,

Уж в наших долах отшумели

Игранья первых громких гроз,

И стебли светлые овес

Поит росой под звук свирели.

Бог нежных трав, Волос, Белее,

Ты кроткий друг забав при деле,

Ты пращур мой, ты дух чудес.

Ты дед Баяна. Чу, как лес

Поет под звук моей свирели.

Бог сочных трав, Велес, Волос,

Твои луга не оскудели,

Звенит и светит сенокос,

Чу, сколько песен понеслось

В ответ на зов моей свирели.

Бог тучных нив. Волос, Велес,

В честь бога – жатвы подоспели,

И меж снопами, в честь Небес,

Куст ржи завитый не исчез,

Закрут воскрес, под звук свирели.

Чу, колокольчики звенят,

Нежней, чем гомон птиц в Апреле,

Стада идут с возами в ряд,

Волос, Велес, бог пышных стад,

Год спет. Домой, под зов свирели.

Закрученный колос, в честь бога Велеса,

Висит украшеньем в избе, над окном.

На небе осеннем густеет завеса,

И Ночь в двосчасьи длиннеет пред Днем.

В том суточном нощно-денном двоевластьи

На убыль пошли чарования Дня.

И в Небе Велес, в этом зримом ненастьи,

Стада облаков умножает, гоня.

Но колос закручен. Кружение года

Уводит Велеса. Он в Небо ушел.

Он скрутит там тучи. Яснеет погода.

Вот, предки дохнули над мирностью сел.

Уж лед на реках не вполне достоверен,

Снега покрываются настом в ночах.

Ход Ночи и Дня в полноте равномерен,

Вновь сдвинут, – у Дня больше света в очах.

Тот свет отразится в подснежнике скоро,

Закрученный колос раскрутится вновь.

Бог нового хочет земного убора,

На выгон, к Велесу, земная любовь!

Летницы, праздник Зеленой Недели.

Идите, идите, стада,

В простор изумруда, под звуки свирели,

Такими веселыми будьте всегда.

Мы хлебом и медом стада угощаем,

Венчаем нарядными лентами их,

Цветами, что грезят Апрелем и Маем,

Зелеными ветками их украшаем,

Велесу свирельный слагаем мы стих.

Ливни веселые в Небе созрели,

Стебли дождя от Небес до Земли.

Тучам – раскатности, нам же – свирели,

Нежное – близко, и грозность – вдали.

Травы, цветите, поют вам свирели,

Медом вам будет живая вода.

На выгон, на праздник Зеленой Недели,

Идите, идите, стада.

Как различны мельканья красы

В вековом, нам шумящем, буруне!

У Литовцев был Праздник Росы,

В изумрудном Июне.

У Поляков, у светлых Славян,

Так понявших красивость измены,

Крик кукушки мечтой был слиян

С чарой вешней Живены.

Праздник Лады есть праздник любви,

А в Апреле веснянки поются,

Все, что хочешь, мечтой назови,

Отголоски найдутся.

Праздник первых в лесу лепестков,

Праздник мартовский смерти Мораны,

Праздник выпавших за ночь снегов,

Разны мысли и страны.

Есть и праздник танцующих ног,

Есть и праздник влюбленного взгляда.

Как мелькает он, твой башмачок,

Как смеется нам Лада!

Зима отъехала от нас,

Телега скрылась вдалеке.

Весна подходит. В добрый час.

Весна всегда ласкает нас.

И Лето едет в челноке.

Прощайте, снежности Зимы,

Бурлит и пенится разлив.

Из теста жаворонков мы

Печем, им клюв позолотив,

И крылья золотом покрыв.

Чтоб клюв по-солнечному был,

И к нам Весну поторопил,

Сусальным золотом крыло

Скорей Весну сюда влекло.

Еще мы круглый хлеб печем,

С хлеб-солью выйдем пред Теплом.

И стелем новый холст в полях,

Кладем пирог на тех холстах.

И обратившись на Восток,

Поем обрядовый намек: —

«Весна красна, Весна красна,

Приди к нам поскорей!

Гори, Любовь, приди. Весна,

К нам с милостью своей!

Будь Ладой к снам, усладой нам,

Побольше дай цветов!»

Весна идет, и нам поет:

«Уж луг цвести готов!»

«Весна красна, Весна красна,

Березка нам нужна!»

Весна идет, и нам поет:

«Уж липкий сок течет!»

«Весна красна. Весна красна,

Красивы глазки льна!»

«Я дам вам лен и коноплю»,

Весна пост: «Люблю!»

Отправился Витязь к безвестностям стран,

По синему Морю, чрез влажный туман.

Плывет, развернулась пред ним бирюза,

Морская Пучина – кругом вся Глаза.

То Чудо струило дрожанье лучей,

И все состояло из уст и очей.

Глубинная бездна окружно зажглась,

Глядела несчетностью пляшущих глаз.

Глядела на Витязя зыбко-светло,

В руке у него задрожало весло.

Шептала устами, как Вечность, ему.

«Уж ехать ли?» Витязь подумал. «К чему?»

У Чуда Морского, куда ни взгляни,

Все очи, все очи, во взорах огни.

У Чуда Морского, в дрожании струй,

Все губы, вес губы, везде поцелуй.

И Витязю стало так странно-светло,

И влага, скользнувши, умчала весло.

И дрогнули очи, и влажности губ

Так долго ласкали безжизненный труп.

Царевич Горошек, с глазами лукавыми,

Подпоясанный тонкими светлыми травами,

Мал, но силен, не спустит врагу.

Если хочет греметь, так уж верно прославится,

А когда он задумает чем позабавиться,

Сам себе говорит: «Все могу».

Звездокудрый – Горошек, и знает он чары,

Вот однажды принес он цветные товары,

Разложил на морском берегу.

Много всякого: книжка Цветные Странички,

Из жемчужины рыбки, из золота птички,

И зеленые в том же числе черевички,

Все горит и играет огнем,

Засветилось в морском пеннотканом тумане,

Башмачками Морская прельстилася Пани,

Изловил ее, спрятал в свой дом.

Он в угоду красавицы бездны глубинной

Создал между утесов дворец паутинный,

И достал ей из Моря, со дна,

Все, чем бездна морская сильна: —

Жемчуга, драгоценные камни, кораллы,

И гирлянду морских расцветающих звезд,

И в блистающий полог он сплел ей кристаллы,

И от Моря к дворцу светлый выткал ей мост.

И пригнал, чтоб скакать, жеребца ей морского,

И двенадцать пригнал ей морских кобылиц.

Но не молвила Пани Морская ни слова,

В черсвички обулась, потупилась ниц.

И бледнеет, и чахнет в томленьи бессонном,

И как Пани Морская – так Солнце вдали,

Раньше было оно на лазури червонным,

Побледнело, грустит, все цветы отцвели.

И Царевич пошел в тридесятое царство,

Он тревожные смело предпринял мытарства,

Чтобы только узнать, отчего

Было раньше все живо, а стало мертво.

Вот Царевич Горошек идет, и тоскует,

В тридесятом он царстве, где Солнце ночует,

Прямо к дому, – там солнцева Мать,

Посмотрела сперва на Горошка сердито,

«Спрячься», – шепчет, – «вот здесь, в золотое корыто,

Солнце будет, так я постараюсь узнать».

Вот и Солнце пришло по путям небосклонным.

«Что ты, дитятко? Прежде ты было червонным,

А теперь все бледнеешь, бледней, чем Луна,

Когда в четверти первой она».

И ответило Солнце: «Когда-то в тумане

Я встречало Морскую красивую Пани,

Посмотрю – покраснею сейчас,

Потому что красива бледнянка Морская,

И красива одежда на ней голубая,

И красив изумруд ее глаз.

Уж не вижу я Пани». Тут Солнце вздохнуло,

Закатилось, и в спальне предкрайной заснуло.

А Царевич Горошек домой,

И рассыпался громом, и выпустил Пани, —

И под утро, червонное, в алом тумане,

Солнце встало над бездной морской!

Мария Моревна, Мария Моревна,

Прекрасная ты королевна!

Дочь Моря ли ты? Ты богиня ли Лада?

Мария Моревна, услада!

Глаза твои светлы, глаза твои чудны,

Одежды твои изумрудны.

Зовут Ненаглядной тебя Красотою,

С косою твоей золотою.

Бессмертный Кощей на тебя покусился,

Похитил, с царевною скрылся.

Но Ветер и Град с дождебрызжущим

громом.

Упали над дьявольским домом.

Марии Моревне Кощей ли желанен?

Он змейно-уродливо-странен.

И Ворон, и Сокол, с Орлом, все на Змея,

Царевну спасли от Кощея.

Чу, Буря хохочет, чу, Гром как грохочет,

Весь мир без тебя быть не хочет.

Уж очень мы были бы темно-плачевны

Без нашей Марии Моревны.

Мария Моревна, Мария Моревна,

Прекрасная ты королевна!

Ты мир золотишь светоносностью взгляда,

Мария Моревна, услада!

Бог Погода, юный, малый,

В васильковом он венке,

У него румянец алый,

Перстень синий на руке.

Перстень синий, с бирюзою,

Крылья тонки мотылька,

Нежен цвет, перед грозою,

Василькового венка.

Голубой и серебристый

Развевается покров,

Весь он легкий, весь сквозистый,

Бог цветов и мотыльков.

Бог приятного покоя,

Шелестенья светлых трав,

Сладких отдыхов от зноя,

Прохладительных забав.

Есть иные, что серьезны,

Хмурят очи, жгут огнем,

Боги люты, боги грозны,

Те, что любят кровь и гром.

Бог Погода жертв не хочет,

В храмах душно, мчится в лес,

Вон, с касаткой он хохочет,

С быстрой ласточкой исчез.

Богу юному, Погоде,

Все и дело что летать,

Промелькнуть на небосводе,

И земным с земными стать.

Есть красивые старинные слова,

Их душа через столетия жива.

У Славян в почтеньи были берегини,

Это водные прибрежные богини.

Цвет морей и цвет затонов нежно-синь,

Взор глубок у синеглазых берегинь.

Голос их – как зов-напев волны

прибрежной,

Завлекательный, ласкательный, и нежный.

Лебедь Белая, ведунья старых дней,

Берегинею была среди людей.

Витязь был, Поток Могучий, ею скован,

Белой Лебедью прибрежной зачарован.

Он в гробнице очутился – и с конем,

Змеи пришел, палил и жег его огнем.

Змей не сжег его, он жил бы и доныне,

Да не так хотелось Белой Берегине.

Лебедь Белая любила быть одна

И глядеть, как голубеет глубина.

Люб ей был и день и два Поток Красивый,

«Будет», – молвила с улыбкой горделивой.

И взмахнув крылами белыми над ним,

Обернула камнем витязя немым.

Спит Поток, застыл виденьем белоснежным,

Над затоном, над мерцаньем вод прибрежным.

В невеликом отдаленьи от него

Лебедь Белая, и все кругом мертво.

Но не мертвенно-мертво, а в смерти живо: —

Веще спит она, и в сне навек красива.

Посвист, Посвист, с кем несешься,

Споришь, сердишься, шумишь?

Над осокою трясешься,

Над иссохшей, чахлой вьешься,

Шорох льешь в лесную тишь.

Сук зацепишь, сук застонет,

Можжевельник шелестит.

Хлыст незримый листья гонит.

Сумрак сосен свист хоронит.

Свист бессмертен. Чу, свистит.

В осень, в зиму, с снегом сивым,

С снегом чистым вступит в спор.

Летом, змей, грозится нивам:

Колос, колос, будь спесивым, —

Серп придет, и смят узор.

Расшаталася застреха,

Шепчет ветер, бьет, свистит.

Там, в овраге, стонет эхо,

Ближе, дальше, звуки смеха,

Посвист, Посвист шелестит.

Если ночью над рекою

Ты проходишь под Луной,

Если, темный, над рекою

Ты захвачен мглой ночной,

Не советуйся с тоскою,

Силен страшный Водяной.

Он душистые растенья

Возрастил на берегах,

Он вложил в свои растенья

Власть внушать пред жизнью страх,

Цепко сеять опьяненье

В затуманенных мечтах.

Сам сидит весь голый в тине,

В шапке, свитой из стеблей,

В скользком иле, в вязкой тине,

Манит странностью своей,

Но замкни свой слух кручине,

Тайный он советчик ей.

С изумленьем ты заметишь,

Что скользят твои шаги,

Если это ты заметишь,

Сам себе ты помоги,

В топях помощи не встретишь,

Здесь цветы и те враги.

Прочь скорей от Водяного,

Он удавит здесь в тиши,

Не смотри на Водяного,

И цветами не дыши,

Если с ним промолвишь слово,

Быстро вступишь в камыши.

И захваченный рекою,

И испорчен мглой ночной,

Тон болотистой рекою,

Под ущербною Луной,

Ты поймешь с иной тоскою,

Как захватит Водяной.

Страх детей и старых нянек,

Ведьмам кажущий язык,

Дух смешливый, болотняник,

А иначе водовик.

Если он кого встречает,

Он как кочка предстает,

Схватит за ногу, качает,

Чуть замедлишь, кончен счет.

Он. лягушку не утопит,

Любит кваканье трясин,

Но под землю поторопит

Тех, чье имя – Божий сын.

Так тихонько, так без злобы

Заберет и засосет: —

Все – из матерней утробы,

Каждый в Землю-мать пойдет.

Что же медлить? Поскорее: —

Меньше путь – короче грех.

Встала кочка, зеленея,

Чу, под кочкой сжатый смех.

Чу, под кочкой чьи-то стоны,

Стерся в топи чей-то лик.

Болотняник, весь зеленый,

Утешает: «Есть двойник!»

Неуловимым виденьем, неотрицаемым взором,

Он таится на плоскости стен,

Ночью в хозяйских строениях бродит дозором,

Тайностью веет и волю свевает,

Умы забирает

В домовитый свой плен,

Сердцу внушает, что дома уютно,

Что вот эти часы так приятно стучат,

Что вне дома быть дурно, и прямо беспутно,

Что отраден очаг, хоть и связан с ним чад.

Расцвечает на старых обоях узоры,

Еле слышно на них пошептав.

За окном – там болота, там темные горы,

Не ходи. И колдуют бесстрастные взоры,

Так прозрачно глядят, как на птицу удав.

Задержал уходящего. Томно так стало.

Что отсюда идти? Всюду то же, одно.

Да и с вешалки шапка куда-то упала.

И в сенях так темно. И враждебностью смотрит

окно.

Посиди на печи. Полежи. Или в сердце все порох?

Спи. Усни. Дышит жарко. Мерцает. И хочется спать.

В мире брошены мы. Кто-то спит.

Что-то есть. Чу, шуршит.

Наползающий шорох.

И невидимый кто-то к кому-то, кто зрим,

подобрался, налег на кровать.

Между стен развивается дымное зрелище духа.

Что-то давит, – как будто мертвец, на минуту

живой,

Ухватился за горло живого, и шепчет так глухо

О тяготах земных. Отойди, отойди, Домовой!

Вот и мне узнать пришлось

Солнце, Ветер, и Мороз.

Шел дорогой я один,

Вижу: Солнце, Божий сын.

Вижу: Ветер, Божий брат,

И Мороз, идущий в Ад.

На дороге на одной

Трое все передо мной.

В пояс кланяюсь я им,

Трем могучим мировым.

Всем им поровну поклон,

Ветру вдвое, люб мне он.

Солнце в гневе на меня:

«Ну, узнаешь власть огня.

Не захочешь и врагу.

Я сожгу тебя, я жгу».

Ветер молвил: – «Ничего.

Солнце жжет, смирим его.

В свежем духе жизнь моя.

Вею, вею, вею я».

«Солнце что!» – сказал Мороз,

В белизне своих волос.

Солнце слабо, силен лед.

Пострашней со мною счет».

Ветер молвил: «Ничего.

Жесток лед, смягчим его.

В вешнем духе жизнь моя.

Вею, вею, вею я».

Ветер Солнце укротил,

Пламень – только осветил.

Озарил, не сжег меня

Ток блестящего огня.

В Ветре кротким стал Мороз,

Маем быть ему пришлось.

Поворчал он, был он зол,

И как яблоня расцвел.

Ветер, Ветер, ты ведун,

С юным стар ты, с старым юн.

Колдовская – власть твоя,

Веешь ты – и светел я.

Ветер, Ветер, весь я твоя,

Вешний я теперь с тобой.

Распознать мне довелось

Солнце, Ветер, и Мороз.

Говорит нам старина,

Раньше, в радостях игры,

Днепр, Волга, и Двина

Были брат и две сестры.

Беден был отец у них,

Чуть родив, скончалась мать,

Дом был пуст, и дом был тих,

Вот, отправились гулять.

Побродила их мечта,

Походила далеко,

Все хотят найти места,

Чтоб разлиться широко.

Как-то раз среди болот

Ночевать они легли,

Брат уснул, во сне поет,

Сестры встали, потекли.

Сестры были похитрей,

И как длилась темнота,

Взяли в хитрости своей

Все отлогие места.

Брат проснулся поутру,

Серебрится ранний свет,

Кликнул старшую сестру,

Кликнул младшую, их нет.

Рассердился, дрогнул брат,

Шумный ток – как бег врага,

Струи пенные кипят,

Рвут крутые берега.

В буераки мечут гул

Силой гневностей своих,

Вот и Море, он вздохнул,

Он ровней пошел, утих.

В это время две сестры

Разбежались от него,

Были вместе до поры,

Будет розно торжество.

Оттого-то у Днепра

Рукавов, порогов рой,

И быстра его игра

Перед Волгой и Двиной!

Чья в бурях перебранка?

Чей шепот? Зов листа?

Веселая Веснянка

Зимою заперта.

За тридевятым царством.

Ты ждешь ее лица?

Пойди, твоим мытарствам

Не будет и конца.

Издрогнешь по дороге,

Измерзнешь ты, и все ж

Ты в зимние чертоги

К Веснянке не придешь.

Она играет в прятки,

Замкнута, сломан ключ.

И только раз ей в Святки

Дают на праздник луч.

Дают ей чудо-санки,

И в замке, на дворе,

Позволено Веснянке

Согреть снега в игре.

Но что же, в самом деле,

Потерпим мы часок.

Ты слышишь вой метели?

В нем чей-то смех и скок.

В нем чьи-то прибаутки.

Мороз грозит: «Навек!»

Ну, нет, брат, это шутки,

Придут разливы рек.

Веснянка ожидает.

Мы тоже. Знаем лед.

Смотри в окно: Уж тает.

Веснянка к нам идет!

Кто, в проворстве твердый, мог

Собственной рукою,

Отойдя от всех дорог

Быстро взять, в заветный срок,

Звездный папороть-цветок,

Над глухой рекою, —

Перед тем, в глуши лесной,

Многое возникнет,

По-другому глубиной

Глянет весь простор речной,

Для него и зверь лесной

По-иному крикнет.

Тот, кто взять умел в свой срок,

Звездный папороть-цветок,

На лесной дорожке,

На одной из тропок тех,

Где лесной змеится смех,

Где цветут цветы утех,

На лесной дорожке,

Заприметит огоньки,

Что мелькают вдоль реки,

Это светятся царьки

Золотые рожки.

Прямо он туда пойдет,

Где царьки лесные,

Вот, в подземный длинный ход

Царь царьков его ведет,

Вот, вошли в какой-то свод,

Стены расписные.

Ярче утренней зари,

И вечерней краше,

Что захочешь, все бери,

Но другим не говори,

Где резные чаши,

Где таятся янтари,

Где огни не наши.

Кто захочет, веря в стих,

Самоцветностей таких,

Пусть он зря не просит,

А сперва путей земных

Пусть он скуку бросит.

И походит вдоль реки,

Там где звездные цветки,

Близ лесной дорожки,

Что значеньем глубоки,

И придут к нему царьки

Золотые рожки.

Дивьи жены внушают нам страх.

Почему?

Вспоминаем ли саван при виде их белых рубах?

Пробуждает ли белый тот цвет в нашем сердце

безвестную тьму?

Или людям встречать неуютно

В тенистых лесах

Не людей?

Человек с человеком, как с птицею птица, мелькают

попутно,

Все удобно, знакомо, хоть встреть я разбойника

между ветвей,

Знаю, как поступить:

Я слабей – быть убитым, сильнее – убить,

Или что-нибудь, как-нибудь, ну, уж я знаю, как

быть.

Тут принять нам возможно решенье.

А вот как поступить, если встретишь ты дивью

жену?

Чуть посмотришь на белое это виденье,

Вдруг тебя, непредвиденно, клонит ко сну,

И впадаешь в забвенье.

Ты заснул. Просыпаешься – лес уж другой

На могилах неведомых ветлы верхушками машут,

Словно старой седою иссохшей рукой, —

Убеги, мол, скорей, убеги, убеги. Но видения белые

пляшут.

И лучиной зажженною светят они,

И приходят, уходят, и бродят огни.

Убежать невозможно

Дивьи жены сковали, хотя и не клали цепей

Сердце бьется тревожно.

Разорвется пожалуй. Беги, убеги поскорей.

Убежать невозможно

Превратишься в березу, в траву, в можжевельник,

в сосну.

Если вовремя ты заговор против них

не вспомянешь,

Так в лесу, меж лесными, в лесной западне

и застрянешь.

Не смотри, проходя меж деревьев, на дивью жену!

Три полудницы-девицы

У лесной сошлись криницы,

Час полдневный в этот миг

Прозвенел им в ветках, в шутку,

И последнюю минутку

Уронил в лесной родник.

И одна из тех причудниц,

Светлокудрых дев-полудниц

Говорит меж двух сестер:

«Вот уж утро миновало,

А проказили мы мало

Я с утра крутила сор,

Прах свивала по дорогам,

На утесе круторогом

Отдохнула – и опять,

Все крутила, все крутила,

Утомилась к полдню сила, —

После полдня что начать?»

И ответила другая:

«Я с утра ушла в поля,

Жили там серпы, сверкая,

Желтый колос шевеля,

Спелый колос подсекая.

Посмотрела я кругом,

На меже лежит ребенок,

Свит в какой-то тесный ком,

Сжат он в саван из пеленок.

Я догадлива была,

Я пеленки сорвала,

Крик раздался, был он звонок,

Но душа была светла,

Я ребенка унесла,

И по воздуху носила

Утомилась к полдню сила,

А ребенок стал лесным, —

Что теперь мне делать с ним?»

И последняя сказала:

«Что ж, начните то ж сначала, —

Ты крути дорожный прах,

Ты, ребенка взяв от нивы,

Закрути его в извивы,

И качай в глухих лесах».

«Ну, а ты что?» – «Я глядела,

Как в воде заря блестела,

Вдруг послышались шаги,

Я скорее в глубь криницы:

Для полудницы-девицы

Люди – скучные враги.

Я в кринице колдовала,

Я рождала зыбь опала,

Я глядела вверх со дна,

И глядели чьи-то очи,

Путь меж нас был все короче,

Чаровала глубина,

Чаровала, колдовала,

И душа позабывала

О намеченном пути,

Кто-то верхний позабылся,

Здесь, в глубинах очутился,

Я давай цветы плести,

Горло нежное сдавила,

Утомилась к полдню сила,

Вверх дорогу не найти.

Я же здесь».

И три девицы,

У лесной глухой криницы,

Смотрят, смотрят, зыбок взор.

Ждут, и вот прошла минутка,

Вновь звенит мгновений шутка,

Вне предельностей рассудка: —

«Сестры! Дальше! На простор!»

Кто играет на опушке?

Чей там звонкий слышен сон?

Тонкий, тонкий, как в игрушке,

Говорит хрустальный звон.

Чьи там маленькие струнки

Преисполнены чудес?

Это нежные лесунки

Веселят полдневный лес.

Вон, в одежде паутинной,

Вместе две, и порознь три,

Волос светлый, волос длинный,

И в венках они, смотри.

Вон, еще, семья другая,

Порознь три, и вместе две,

Пляшут, в зелени мелькая,

Нет следов от них в траве.

Бриллиант роняют в дрёму,

В белый ландыш, в василек,

Освежают их истому,

Расцвечают лепесток.

Вольных бабочек венчают

В беззаконной их любви,

Стебли тонкие качают,

Говорят всему: Живи.

И лесные щебетуньи

Им поют свой птичий стих,

Эти малые колдуньи

Сестры им в забавах их

В гуслях сказочные струнки

Теребит зеленый жук,

Пляшут стройные лесунки,

Долю длится тонкий звук

Что это, голубь воркует?

Ключ ли журчит неустанно?

Нет, это плачет, тоскует

Водная панна.

Что на лугу там белеет,

Светится лунно и странно?

Это туманы лелеет

Водная панна.

Что это в мельницу бьется,

Жернов крутит первозданно?

Это хохочет, смеется

Водная панна.

Плакала, больше не хочет

Плакать так струнно-обманно,

В мельничных брызгах хохочет

Водная панна.

Кто-то ходил на откосах,

С ним она вьется слиянно,

Нежится в мельничных росах

Водная панна.

Возле крутого обрыва

Тайна царит невозбранно.

О, как бледна и красива

Водная панна!

Кто вдали идет пред нами?

Черный весь, он светит ало

Дух с двенадцатью глазами,

Дух, зовущийся Ховала.

Он еще зовется Вием,

Он еще зовется Тучей,

Он ползет по Небу змием,

Он роняет след горючий.

Растянувшись от Востока,

В дымный Запад он упрется,

И широко, и далеко

Он грозится, он смеется.

Искривленно он хохочет,

Кровли хижин зажигая.

И грохочет, и не хочет

Сгинуть в смерти сила злая.

Вот, прошло. Змея убита.

Но над нами Небесами

Вечно скрыт, и дышит скрыто

Дух с двенадцатью глазами.

На Макарийских островах,

Куда не смотрят наши страны,

Куда не входят Смерть и Страх,

И не доходят великаны, —

На Макарийских островах

Живут без горя человеки,

Там в изумрудных берегах

Текут пурпуровые реки.

Там камни ценные цветут,

Там все в цветеньи вечно юном,

Там птицы райские живут,

Волшебный Сирии с Гамаюном.

И если слышим мы во сне

Напев, который многолирен,

В тот час, в блаженной той стране,

Поет о счастьи светлый Сирин.

И если звоном нежных струн

Ты убаюкан, засыпая,

Так это птица Гамаюн

Поет в безвестном, голубая.

Ворон, Филин, и Сова,

Слуги Чернобога,

Ваша слава век жива,

С вами вещие слова,

Тайная дорога.

Тот, кто Ворона видал,

Знает силу мрака,

Ворон к Одину летал,

В вечный он глядел кристалл,

Принял тайну знака.

Тот, кто с Филином побыл,

Знает тайну гроба,

Филин – вещий страх могил,

Знает, сколько скрыла сил

Тайная утроба.

Кто беседовал с Совой,

Знает силу Ночи,

Знает, как в реке живой

К полосе береговой

Сделать путь короче.

Ворон, Филин, и Сова

Птицы Чернобога,

Но у темных мысль жива,

В их зрачках горят слова,

О, горит их много.

Ворон и дуб,

Ворон с клювом железным,

Ворон, пьющий горячую кровь, и клюющий остывший

труп,

Ворон, знающий речь человека,

И доныне, от века,

Не забывший, как судьбы разведать по рунам

надзвездным,

Ворон, вещая птица Славян,

Вестник Одина, зрящий, как в мире

Расстилается сумрак ночной, каждый день

простирается шире, —

Говоришь ли ты карканьем нам о погибели

солнечных стран?

Ворон, дом твой есть дуб,

Вековой,

Что в раскатах громов,

Возрожденно-живой,

Зеленеет,

И хоть карканьем ты возвещаешь, что в сумерки

светлых Богов,

Между пепельно-дымных, зажженных пожарами дней,

облаков,

Волк явится посмеет

И оскалит на Светлых прожорливый зуб, —

Ворон, Ворон, твой дуб,

Говорит, что за сумраком новое Солнце восходит,

И под карканье рун вся дубрава живет,

И уж новые зори наш Бальдер, наш Бальдер

выводит,

Мы с Воскресшим воскресли, и пляшем, сплетясь

в хоровод.

Сова, кто смотрел в твое круглое желтое око,

Тот знает великую тайну чудес.

Не царила ли ты в Небесах? В их провалах

немых, там, высоко,

В бездонностях синих доныне твой знак не исчез.

Кто в полночь читал под ущербной Луною

Пожелтевшую летопись дней,

Тот меня понимает без слов, и сейчас он

со мною,

Над одной мы строкою,

В песне моей,

В струне мы одной, что во славу Вселенной бряцает.

О, мудрая птица, чей взор темноту проницает,

В ночи, где дневные не видят ни зги,

Ты сидела на страшной избушке Яги,

Ты глядела в глаза благородной Афины,

Ты была за плечами у всех колдунов,

Ты крылом прорезаешь ночные долины,

Навевая виденья вещательных снов

На ведовские стебли полночных цветов,

От которых приняв дуновение, мрак

Нашим снам сообщает твой знак, —

Я знаю, когда-нибудь в безднах, далеко

Погаснет Светило кружащихся дней,

Но в новых ночах первозданных, в смещении

тьмы и огней,

Пред творчеством новым зажжется, сквозь Хаос,

безмерное желтое око.

Птица Сирии на Море живет,

На утесе цветном,

На скалистом уступе,

над вечной изменностью вод,

Начинающих с шепота волю свою, и ее возносящих

как гром.

Птица Сирин на Море живет,

Над глубокой водой,

Птица Сирин так сладко поет,

Чуть завидит корабль, зачарует мечтой золотой,

На плывущих наводит забвенье и сон,

Распинает корабль на подводных камнях,

Утопают пловцы в расцвеченных волнах,

Услаждается музыкой весь небосклон,

Звуки смеха со всех возрастают сторон.

Беспощадна Любовь с Красотой,

Кто-то властный о Жизни и Смерти поет,

Над пустыней седой кто-то есть молодой,

Кто струну озарит – и порвет.

Птица Сирин на Море живет,

Над глубокой водой

Есть много птиц, красивых, сильных

Проворных, злых, любвеобильных,

Не умеряющих свой пыл,

Цветистых в ярком опереньи

Прекрасных в беге, в лете, в пеньи,

В двойном размахе вольных крыл.

Есть много птиц и плещет слава

Орла и финикса ксалава,

Молва о них – как светлый дым,

И древен ворон в снах богатых,

Но всех прекрасней меж крылатых

Всемирно грезящий Стратим.

Он неземной, он вечно в Море,

От края к краю, на просторе

Простер он в мире два крыла,

И чуть он вполночь встрепенется,

Весь Океан восколыхнется,

Познав, что вновь Заря светла.

На Камне солнцевом сидит Заря-Девица,

Она – улыбчивая птица,

В сияньи розовом широко– длинных крыл,

На Камне солнцевом, он – амулет всех сил.

Светло-раскидисты сияющие крылья,

Пушинки, перушки до Моря достают,

Все Небо – ток огня, все облака поют

От их цветною изобилья,

От них румянится и нищенский приют.

Улыбчивым лицом будя людские лица,

Сияньем розовым развеселив весь мир,

На Камне солнцевом побыв, Заря-Девица

Уходит за моря – к другим – и тот же пир.

Мне снится древняя Аркона,

Славянский храм,

Пылают дали небосклона,

Есть час громам.

Я вижу призрак Световита,

Меж облаков,

Кругом него святая свита

Родных Богов.

Он на коне, и слишком знает

Восторг погонь,

О, вихри молний нагоняет

Тот белый конь.

Он бросил алую Аркону,

Туман завес,

И льнет к нетронутому лону

К степям Небес

Он позабыл священность красных

Заклятых стен,

Для свежей радости неясных

Измен измен.

И рог с вином им брошен в храме

И брошен лук,

И с ним несется небесами

Громовый звук.

Славянский мир объят пожаром,

Душа горит.

К каким ты нас уводишь чарам,

Бог Световит?