Онлайн чтение книги Полоса точного приземления
Глава 7

Решено было, что летчиков, назначенных в облет «Окна», Литвинов сначала провезет в носовой, штурманской кабине, до сего момента прочно оккупированной Федей Гренковым. Там, на втором, дублирующем, экране, можно было увидеть в точности то же самое, что на экране летчика.

А после такого ознакомления каждый из участников облета пересядет за штурвал, в положенную ему по штату пилотскую кабину и, оставив Литвинова на земле, далее будет действовать самостоятельно.

Первым в ознакомительный облет пошел Белосельский.

Устраиваясь в носовой кабине, он ворчал: вот, мол, дожил - не сам летит, а возить его будут! Катать! И вообще: что это за кабина, в которой нет ни ручки, ни штурвала, ни педалей!… Ворчание это было адресовано в основном публике, в данный момент представленной Лоскутовым и Гренковым. Свои вариации Белосельский исполнял чисто механически, голова его в это время была занята другим. Он осматривался в кабине - хотя и действительно бесштурвальной, но достаточно насыщенной всяким другим оборудованием, мысленно выделял из этого оборудования то, что относилось к «Окну», проигрывал свои действия в предстоящем полете («Вот общий тумблер питания… Центровка отметки… Регулировка яркости…»)

И вот Литвинов с Белосельским выруливают на старт. Аэродром уже покрыт снегом. Расчищены только взлетно-посадочная и рулежные полосы да приангарная площадка. На одной из полос, при сегодняшнем направлении ветра бездействующей, работает могучий снегоочиститель; он всасывает в себя снег и широким белым веером отбрасывает его в сторону, за пределы бетонки…

Летом аэродром с воздуха - это светло-серый, почти белый косой крест взлетно-посадочных полос на зеленом фоне. А зимой тот же крест кажется темно-серым - по контрасту с белизной поля, на котором он лежит. Но то - с воздуха. А пока Литвинов и Белосельский еще только рулят на старт. Ветер дует поперек рулежной полосы, и по ней, будто струйками, метет легкий снежок. Холодные кабины, в которые летчики усаживались четверть часа назад, быстро прогреваются - от компрессоров двигателей идет теплый воздух. Великое дело - рабочий комфорт! Действительно рабочий: когда тепло, обретают подвижность пальцы в тонких перчатках (толстые не годятся: сунешься к одной кнопке, а ткнешь заодно соседнюю!), исчезает скованность замерзших рук и ног. Даже стрелки приборов будто оживают. Была, видно, своя правда в словах одного из знаменитых полярных исследователей, кажется, Амундсена, что человек может привыкнуть ко всему, кроме холода…

Литвинов вспомнил открытые кабины самолетов, уже сходивших со сцены, но все же еще существовавших, когда он начинал свою жизнь в авиации. Утомительно тяжелые меховые комбинезоны. Унты из собачьего меха. Кожаный шлем и теплый подшлемник под ним. Маска на лице. Огромные - и все же ограничивающие поле обзора - летные очки; их резинка противно давит на затылок, но ослабить ее нельзя, чуть-чуть высунешься из-за козырька кабины - и плотный, очень вещественный поток встречного воздуха мгновенно сорвет очки. Спеленутый всем этим одеянием, летчик каждое движение рукой или ногой делал, преодолевая сопротивление собственного туалета…

А когда приходилось облачаться подобным образом летом, при полетах на большие высоты (восемь, девять, десять километров представлялись в то время большими высотами), на земле, пока усядешься в самолет, семь потов сойдет. И пока первые две-три тысячи метров наберешь, вся спина - в липком поту. На больших высотах это ощущение сменялось другим, вряд ли более приятным: влага на спине становилась холодной. А после выполнения задания, на снижении, те же очаровательные ощущения повторялись в обратном порядке… Оборотная сторона романтики!.. Впрочем, такие категории, как романтичность и ее менее возвышенные собратья - престижность и даже модность профессии, - весьма нестабильны. В последнем авиаторы имели возможность убедиться уже довольно давно. Вслед за ними - физики. Потом - биологи. Кто на очереди? Международники? Или, может быть, космонавты?..

…Подрулив к взлетной полосе, Литвинов запросил командный пункт:

- Затон. Я - ноль-четвертый. Прошу на полосу.

- Ноль-четвертый, подождите. Заходит ноль-семнадцатый… - ответил руководитель полетов и тут же для верности, ибо непринятая команда в подобной ситуации может обернуться большой бедой - история авиации знает случаи, когда садящийся самолет налетал на рулящего, со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, - добавил: - Как поняли, четвертый?

- Затон, четвертый понял. На 1юлосу запрещается. Жду разрешения…

- Ноль-четвертый, поняли правильно. Ждите… Ноль-семнадцатый, посадку подтверждаю. Заходите.

Литвинов посмотрел направо. Там, в легкой морозной дымке, если пристально в нее вглядеться, а главное, заранее знать, что и где искать, можно было увидеть… нет, даже не увидеть, а почувствовать что-то вроде чуть темнеющего на дымчатом фоне размытого пятнышка. Очень быстро это пятнышко росло, превращаясь в идущий на посадку, ощетинившийся выпущенными закрылками, шасси, воздушными тормозами самолет. Еще несколько секунд - и похожий на белую стрелу истребитель, высоко, будто поднятый на дыбы конь, задрав острый нос, четким движением переломил траекторию снижения, выровнялся, осторожно тронул колесами бетон и, резко чиркнув резиной, побежал по полосе. За его хвостом лениво закачался тормозной парашют.

«Красивая все-таки машина - самолет! - подумал Литвинов. - Удивительно красивая».

Но тут в наушниках его шлемофона раздался голос руководителя полетов:

- Ноль-четвертый. Выруливание на полосу и взлет разрешаю.

- Вас понял. Выруливаю.

Марат отпустил тормоза, чуть прибавил обороты двигателям, и машина, весело свистя, выползла на взлетную полосу.

Дымка, постепенно уплотняясь, переходила в облачность где-то между двумястами пятьюдесятью и тремястами метрами. Первые два захода Литвинов построил на двухстах, под дымкой. Индикация станции Белосельскому понравилась:

- Очень хорошо! Действительно - будто в окно смотришь.

В третьем заходе Марат набрал четыреста метров, построил заход в облаках, вышел на посадочную прямую и спросил Белосельского:

- Ну, а сейчас как, Алексаныч?

- Да… - протянул после некоторой паузы Белосельский.

Через полминуты они, снижаясь, вышли из облачности, и Петр Александрович мог сравнить, что представляла собой отметка в облаках и вне их. Так сказать, в контрасте.

В тот же день Литвинов провез в штурманской кабине всех назначенных в облет «Окна» летчиков.

Вечером, просматривая заполненные полетные листы, Маслов - теперь он аккуратно приезжал к каждому полету - старался выудить какие-то оставляющие надежду нюансы.

- Вот Белосельский и Нароков написали все-таки по-разному, - обрадовался он.

Но его исследовательский пыл незамедлительно охладил Кречетов:

- Если Нароков пишет «пользоваться невозможно», а Белосельский, как там у него?.. вот: «Сколько-нибудь надежной информации при полете в облачности по отметке получить не удалось», а Аскольдов скажет что-нибудь вроде: «Ни хрена, братцы, ваше кино не стоит», - так это, дорогой Григорий Анатольевич, одно и то же… Но все равно облет до конца доведем. Вдруг какая-нибудь лазейка откроется.

Склонностью к шараханью из стороны в сторону и чересчур оперативному пересмотру принятых решений начальник базы, как мы знаем, не грешил. К тому же ему, человеку по природе незлому, не хотелось так уж сразу жестоко отсекать у своего собеседника всякие надежды. Хотя у него самого этих надежд уже оставалось немного - своим летчикам он привык верить.

Замминистра Евграфов назначил совещание, в повестке дня которого фигурировал один-единственный пункт: «Положение с объектом «О». Получив телефонограмму, Вавилов заперся в кабинете («Меня ни для кого нет»), чтобы собраться с мыслями: коль скоро вызывают пред светлые очи руководства, нужно прежде всего для самого себя понять, с чем пред означенные очи выйдешь. Выработать такую-то стратегию… Действительно - положение!.. Сформулирована повестка дня вполне точно. Но от этого не легче. Неважное пока с объектом «О» положение…

Просидев в малоплодотворном одиночестве около часа, Вавилов пригласил к себе Терлецкого:

- Вот так, Слава. Завтра - на ковер. Положение с объектом «О». Тебе уже передавали?

- Передавали, - вздохнул Терлецкий. - Да! Заело нас с этой работой. Не задалась… Но твои идеи - что ты про новую станцию говорил, - это здорово! Просто здорово!.. Скажешь об этом завтра?

- Не заикнусь, - твердо сказал Вавилов. - Ты же, Слава, головастый мужик. Так оторвись на минуту от наших внутренних дел. Тут сейчас не.одна чистая техника. Что, думаешь, я не понимаю, что кардинальное решение вопроса в новой станции - новой структуре, новых частотах? Теперь оно ясно; слава богу, опыта поднабрались. Только это, как немцы говорят, футурум-цвай - отдаленное будущее.

- Не такое уж отдаленное. Я думаю, годик-полтора…

- Годик сейчас ни у Евграфова, ни у Ростопчина не пройдет. Пойми, Слава, нам нужно, чтобы большая машина Ростопчина пошла в воздух с нашей станцией! Иначе - выпадем из тележки! Это для нашего КБ вопрос жизни и смерти!.. Пусть станции - нынешней - запишут на испытаниях большой машины тысячу замечаний. Пусть склоняют нас на всех этажах и всех перекрестках. Перетерпим!.. А к моменту, когда все эти замечания будут сформулированы, собраны, записаны и утверждены, мы новую станцию - на стол. Извините, мол, первый блин немного комом, зато теперь, извольте… Но для этого надо, чтобы с самого начала у Ростопчина стояла наша аппаратура! Вернее, чтобы не стояла какая-нибудь другая!..

- Что ж ты хочешь новую станцию втихую?..

- Втихую не получится. Хозяйство у нас плановое… Но все, что можно сделать внутренними ресурсами, нужно сделать. А наверх с предложениями по новой станции выходить как можно позже. Желательно тогда… тогда, когда нынешняя будет уже стоять на машине Ростопчина. Какая есть, - но чтобы стояла!

- Да… - протянул Терлецкий. - Времена! В общем-то горим…

- Пока еще не горим! И не должны сгореть! - напористо возразил Вавилов.

- Ну, если хочешь, тлеем… Эх, хорошо раньше было! Приборы простые - и подход к ним простой. Получилось - в серию. Не получилось - на полку. Какой-то процент отсева - норма…

- Ладно, Слава, не читай мне лекцию… ох, некстати Евграфов это вдруг затеял!

- Его можно понять. Он за нас в ответе.

- Некстати момент выбрал. Чуть бы попозже…

- Это, Витя, логика студента накануне экзамена: одних суток не хватает.

- Ладно, чья бы логика… Скажи лучше, как с анализом предложений? Есть что-нибудь стоящее?

- По будущей станции или по нынешней?

- По нынешней, прежде всего по нынешней. Нам сейчас не до высоких принципов. Надо хватать все, что мало-мальски улучшит дело. Не успеваем лечить болезнь, будем давить симптомы. Хоть косметикой… Так что по нынешней.

- С этим небогато. Но кое-какие идеи прорезаются - и у корифеев наших, и, знаешь, это меня как-то особенно порадовало, у молодых… Есть интересные. Даже, я бы сказал, красивые. Но они все больше для той, будущей, пригодятся… И что еще меня немного смутило, это что почти все предложения - на дядю…

- То есть как это: на дядю?

- А так. Антенщики советуют улучшить параметры блока индикации, индикаторщики кивают на приемные устройства… И так далее. По принципу соринки в чужом глазу… А впрочем, может быть, так и нужно… Как это у Есенина? Лицом к лицу лица не увидать…

- У Есенина не к тому… Эх, нам бы недельку-другую!..

- Похоже, не дадут.

- Уже не дали. Завтра докладывать… А надо бы хоть что-то на стол выложить… «Мы надеемся, есть некоторые идеи, предпринимаем мозговую атаку» - это все у Евграфова не пройдет. Я его уже знаю. Скажет: не вижу конкретной программы.

- Не вижу конкретной программы, - сказал замминистра Евграфов. - Что именно вы предлагаете в станции изменить? В какие сроки? Какая нужна помощь? Ваше «надеемся изыскать возможности» никого не устраивает.

В просторном, как большинство министерских апартаментов, кабинете Евграфова народу набилось полно. Хозяин кабинета сидел за своим письменным столом. За другим, длинным столом, стоящим впритык к письменному, уселись Вавилов, Терлецкий, Маслов, сотрудники министерства, представители самолетного КБ, выступавшего в данном случае - сложны извивы межфирменных связей - по отношению к КБ Вавилова в роли заказчика. На стульях вдоль стен расположились специалисты, готовые, каждый в своей области, в любой момент выдать потребовавшуюся справку. Стенографисток не было, но один из министерских вел что-то вроде протокола совещания.

Вавилов сделал краткое сообщение, а закончив его и услышав именно ту реакцию замминистра, которую накануне с буквальной точностью сам предсказал, пожал плечами:

- На эти вопросы, Василий Никифорович, мы ответить не готовы. Если бы вы спросили мое мнение, собирать наше сегодняшнее совещание или нет, я бы посоветовал сделать это через неделю…

- Очень уж легко вы бросаетесь неделями, - вставил один из сотрудников министерства, уловивший неудовольствие Евграфова и рассудивший, что если маленько клюнуть Вавилова, то это ему, сотруднику министерства, зачтется на пользу. Но, как тут же выяснилось, не очень угадал. Евграфов поморщился и сказал:

- Дело не в неделе. Неделя сейчас погоды не сделает… Хотелось бы понять другое. Вот вы сейчас рассчитываете через неделю иметь возможность что-то определенное сказать. Прекрасно. Значит, если бы вы неделю назад начали думать в этом направлении, то смогли бы сказать нам это что-то уже сегодня? Так ведь?.. Но тогда возникает вопрос: почему это не сделано? Что помешало?

Воцарилось молчание. Выждав с полминуты, Евграфов продолжил:

- Сказать вам, что мешало? Пожалуйста! Вы были внутренне настроены ,на то, что летчики приспособятся, сумеют в конце концов заходить на посадку со станцией в том виде, в каком есть. И не перестроились. До сегодняшнего дня…

Это было не совсем так. Но и не очень далеко от истины. Поэтому Вавилов не стал уточнять - до сегодняшнего или до вчерашнего. Или позавчерашнего. Замминистра тем временем продолжал:

- Не стройте всех расчетов на этом! Насколько я знаю, пока облет ничего нового не дает. Между прочим, стоит ли его и продолжать, этот облет? Не получается ли, что только керосин зря жжем? Да пустые надежды в душу Главного конструктора вселяем… Давайте на этом облет закроем! А?

- Нет, Василий Никифорович! Ваши указания мы учтем. Но с облетом давайте не будем шарахаться.

- Что значит шарахаться? - нахмурился Евграфов.

- Значит то, что мы не из пальца высосали программу облета: по три полета каждому летчику, не считая ознакомительного в штурманской кабине. И вы ее сами, между прочим, утвердили. Так уж доведем до конца… Нам, к тому же, в любом случае полезно, чтобы со станцией познакомились несколько летчиков…

- Ну, как знаете. Настаивать не буду, - сказал после короткого раздумья Евграфов. - Но вот на чем буду настаивать, это на том, чтобы не варились вы без конца в своем соку! Прекратите кустарничать. Привлеките науку: указания институтам я дам. Сегодня же. Неужели вам надо напоминать: государственное дело делаете!.. Вот так. И держите меня в курсе. Не прячьтесь… Ладно, на сегодня - все. Спасибо, товарищи.

Все поднялись. Заговорили. Кабинет наполнился разноголосым шумом.

Сидевший до того, сообразно своему рангу, у стенки Картужный подошел к Вавилову и, взяв его за рукав, поделился:

- Есть одна идея, Виктор Аркадьевич. Конечно, это пока в плане лихорадочного бреда, но послушайте…

На беду, слух у Евграфова оказался тоньше, чем полагал Картужный. Уловив в общем шуме его слова, замминистра повернулся к Вавилову и самым холодным тоном, на какой был способен, отрезал:

- Если в плане бреда, да еще лихорадочного, не советую вам, Виктор Аркадьевич, на такие идеи ориентироваться. Поищите небредовые…

Тот факт, что Евграфов, обычно восприимчивый к шутке, сделал вид, будто не понимает жаргонного выражения, пришедшего в инженерную среду из мира искусства, свидетельствовал о крайне плохом настроении замминистра. Да и откуда после такого совещания могло бы у него взяться хорошее!

Тюленев гулял.

Это было едва ли не главной сенсацией наступившего декабря. Как всегда, в это хлопотливое время подбивались бабки, обрубались хвосты, подписывались висящие отчеты. Белосельский охарактеризовал господствующую на испытательном аэродроме атмосферу так: «Конец месяца, конец квартала, конец года, конец света…» И если в том, что касается конца света, он в интересах художественности образа несколько преувеличил, то во всем остальном был безусловно прав.

Как и все в нашей жизни, эти «концы» возымели последствия как неприятные, так и приятные. Первых (опять-таки как чаще всего случается в жизни) было больше: суета, шум, выплывшие на свет божий недоделки и недоработки, напоминания о невыполненных обязательствах. А к числу последствий приятных относилось то, что подбивание бабок финансового характера влекло за собой выплату летных за все законченные работы.

Получил наконец мало-мальски солидные летные и Тюленев.

Первое, что ему захотелось сделать, это расплатиться наконец с долгами. Но не напрасно говорил кто-то из великих циников прошлого (кажется, Талейран), что первого движения души следует всячески опасаться, ибо оно обычно - самое благородное.

Не установлено, знаком ли был Тюленев с высказываниями знаменитого французского дипломата, но первое движение души он успешно подавил. Зато следующее ее движение - по оценке коллег тоже весьма благородное - в полной мере реализовал. Состояло это второе движение в том, чтобы пригласить всех летчиков базы в ближайшую пятницу (к приятной новинке - двум выходным в неделю - уже привыкли) отужинать в знаменитом кавказском ресторане.

В отдельном кабинете было в меру, не до рези в глазах, светло. От облицованных мрамором стен исходила приятная прохлада. Из общего зала доносились звуки кавказского оркестра - в самом зале эти звуки представляли реальную угрозу для барабанных перепонок стоически терпеливых посетителей, в кабинет же доходили, утеряв большую часть своих оглушительных децибелов, однако сохранив в полной мере присущую им минорную мелодичность.

- Хорошо! - выразил, потирая руки, общее мнение Нароков.

Заказывая угощение, Тюленев проявил незаурядную кулинарную эрудицию. В ответ на, увы, довольно часто повторявшиеся заявления официанта вроде: «Гребешков, извините, не имеется» или: «Шашлык только из свининки-с», он на секунду умолкал, сосредоточенно сморщив лоб, после чего тут же выдвигал какой-нибудь другой не менее привлекательный вариант.

- Всякое дело надо делать квалифицированно! - сказал, наблюдая за вдохновенно действующим Митрофаном, Белосельский.

И тут же самокритично поделился с коллегами собственным афронтом, который претерпел на ниве исследования гастрономических проблем:

- Я мальчишкой, когда мушкетеров читал, запомнил, что однажды Портос заказал себе фрикасе из цыплят. Черт его знает, почему въелась в меня эта фраза. Что за фрикасе такое?.. Потом всю жизнь прожил, а фрикасе для меня - жгучая тайна… А года четыре назад прилетел в Берлин. Сделал там все дела - у их «Интерфлюга» по нашей пассажирской «шестерке» вопросы возникли. Гуляю по Берлину. С сорок пятого года не был! Что-то узнаю, чего-то не узнаю. И вот занесло меня на Унтер-ден-Линден, рядом с оперой, в ресторанчик. Разворачиваю меню - батюшки: кюхельхен фрикасе! Фрикасе из цыплят, значит! То самое!.. Тычу в него пальцем. Битте, говорю, гебен зи мир это ваше фрикасе.

Через несколько минут - официанты там попроворнее наших - приносят мне фрикасе. И что же оказывается! Нормальное куриное рагу!..

- Что, невкусное?

- Вкусное. Очень вкусное. Но, понимаете, таинственность рухнула. Мистики больше нет… В общем, я в ту минуту понял, что чего-то лишился… Все-таки это не всегда хорошо, когда спадают покровы: то, что открывается под ними, как-то…

- Хуже?

- Прозаичнее.

- Это верно, - сказал Федько. - Название для еды - великое дело. От него много зависит. Вот мы с Маратом, когда, помните, эпопея с «четверками» шла, жили на казарменном положении и решили как-то вечером варить рисовый суп. Налили в кастрюлю воды, вскипятили, вывалили в нее консервы «мясо с рисом» - по тем временам деликатес - и стали ждать, чтоб сварилось. Пока ждали, Марат меня заговорил…

- Это ты меня заговорил, - улыбнулся вспомнивший эту историю Литвинов.

- Ладно, будем считать, оба заговорили друг друга. Но только, когда трехнулись, вспомнили о нашем супе, он весь уже выкипел. Катастрофа? Никак нет! Мы переименовали суп в плов - и разделались с ним в лучшем виде. Как суп он уже не проходил, но как плов - отвечал всем кондициям… Нет, это точно: все зависит от названия! В еде, во всяком случае.

- Почему же только в еде? - заметил Нароков. - Такое и в высоком искусстве бывает. Помните, в кукольном театре, у Образцова, шел спектакль «Обыкновенный концерт»? Во, какой спектакль! Первый класс! Но кто-то на него обиделся. Так они, умницы, переименовали спектакль в «Необыкновенный концерт» - и все в порядке! Играют себе свой концерт…

- А те, кто обижался? Перестали?

- У них спроси. Перестали или не перестали, но прицепиться-то не к чему. Ясно сказано: необыкновенный…

…Пиршество затянулось допоздна. Ели, не смущаясь тем, что принято называть отдельными недостатками в ассортименте и качестве яств. Когда Аскольдов заметил, что все-таки снижается класс этого некогда первосортного ресторана и что лет десять назад ни за что не подали бы здесь такое жесткое мясо, Федько заглушил глас критики безапелляционной, хотя, возможно, и не безукоризненно справедливой по существу репликой: «Это не мясо, а зубы у тебя хуже, чем десять лет назад».

Впрочем, главная притягательная сила подобного пиршества состояла не в гастрономических наслаждениях, хотя и к ним ни малейшего отвращения никто из собравшихся не испытывал. Главное заключалось в том, чтобы поговорить по душам. Так было и на этот раз.

Белосельский рассказал, как был в прошлое воскресенье с дочкой своей племянницы в цирке:

- Здорово работают. Особенно одна артистка - прямо узлом завязывалась. Называется: человек-каучук.

- Человек-каучук? - переспросил Федько. - Не такая уж редкость! Сколько их, таких человеков-каучуков, вокруг ходит! Взять хотя бы… - Степан назвал имя, хорошо знакомое собеседникам. Обладатель этого имени славился своей ловкостью, сочетавшейся с крайней неразборчивостью в средствах.

- Все до поры, до времени, - убежденно сказал с высоты своего житейского опыта Белосельский. - Слетит. Обязательно слетит. Вопрос времени.

- Не уверен, - усомнился Литвинов. - За то, что он непорядочный человек? За это не.гонят.

- Не за это, а потому что, - разъяснил Белосельский. - Потому что непорядочный, на какой-нибудь непорядочности и погорит. Скорее всего даже не на служебном, так сказать, поприще, а на чем-нибудь вроде… вроде сокрытия доходов при уплате членских взносов.

Такой вариант был единодушно расценен как вполне вероятный.

- И зачем только этакие люди живут? - задумчиво спросил Аскольдов. - Небо коптят!

- Могу по этому вопросу процитировать Михаила Таля, - ответил Федько. - Его в каком-то интервью спросили: «Какие люди нужны человечеству?» Ждали, конечно, чтобы сказал: энергичные, мол, образованные, деловитые, и так далее. А он ответил: «Подозреваю, что хорошие». Потом подумал и добавил: «Плохие, впрочем, тоже. Для контраста».

С Талем тоже согласились. С той лишь поправкой, что необходимый контраст вполне мог бы быть обеспечен значительно меньшим количеством плохих людей, чем их пока имеется в наличии.

Вскоре компания, как почти всегда в подобных случаях, разбилась на группы по два-три человека. В каждой шел свой разговор:

…- Что ж получается? Просто за стаж очередной класс дали? Так сказать, за бороду!

- Только не за бороду. Она сейчас, наоборот, примета молодости.

…- Стимул, говоришь? А ты, между прочим, знаешь, что это такое - стимул?.. Не знаешь? Ну так слушай, пополняй свою незрелую эрудицию. Древние римляне называли стимулом такую палку с острым концом, которой волов погоняли. Вот так.

…- Летчик-инженер! Теперь вопроса нет. А помнишь, наши старики острили: «Как эту черточку между словами «летчик» и «инженер» понимать? Как дефис или минус?» И если минус, то в смысле «летчик минус инженер» или «инженер минус летчик». Даже такой умный мужик, как Лунев…

…- Это еще у Чехова рекомендуется: и опрокидонт ее, мамочку!

…- Так изо дня в день и ходил к нему в приемную. Две недели подряд. В конце концов принял он меня, я ему и сказал: «Пятнадцать суток из жизни. Как за мелкое хулиганство».

…- А что - первый вылет! Это раньше он самым острым делом во всей программе был. А сегодня такой самолет построить, чтобы он не полетел, просто невозможно. Наука не позволит.

…- Я ее, честное слово, с ходу не узнал. Да они же сами виноваты! Сами все делают, чтобы выглядеть одинаково, как одна. Уж если пошла мода на какую-нибудь «колдунью», так будь спокоен, через месяц - кругом одни колдуньи. Или очки темные. За ними вообще ничего не разглядишь! А она: «Он сделал вид, будто…»

…- Любил пошуметь! Ох, любил. Как даст кулаком по столу, аж стекло вдребезги. Все время меняли. Плексигласа тогда не было, он бы, наверное, выдержал.

- Ну, с плексигласом или без плексигласа, сейчас дядю с такими замашками быстренько попросили бы.

…- Только метод проб и ошибок! Единственный. Самый надежный. В сущности, человечество никаким другим и не пользуется. Многие века.

- Согласен, что он самый-самый. Но, знаешь, при одном условии: чтобы число ошибок не очень приближалось к числу проб.

Разговор о пробах и ошибках привлек к себе общее внимание и снова объединил разбившуюся было на группки компанию.

Однако время было уже позднее. Пора и по домам. И хозяин стола - довольный, веселый, чувствующий себя очень в своей тарелке, Тюленев - заказал прощальную бутылку шампанского.

Предполагалось, что, получив наконец летные, Тюленев вспомнит о старых долгах. Но он, если и вспомнил о них, то никак не давал понять об этом окружающим.

А когда еще неделю спустя кто-то из летчиков мягко - Тюленев теперь так или иначе воспринимался как «свой» и приставать к нему с ножом к горлу никто бы не решился - мягко завел с ним разговор на эту тему, выяснилось, что денег у Митрофана снова нет. Все, что было, он просадил с коллегами тем вечером в ресторане.

Реакция летчиков на это известие была единодушная: ситуация их сильно развеселила.

- Во дает Митрофан! - восхищался Аскольдов. - Опять без гроша! Это надо же!..

- Но, ребята, если подумать, то он все нам отдал, - постарался восстановить справедливость Нароков. - Ведь мы всей оравой за ним поперлись и в общем-то сами его летные прокутили. Сами - никто другой!

- Да и вообще, я так скажу, - поддержал общее настроение Федько. - Если бы он долги просто замотал, это было бы не очень… Не обожаю, кто всегда к себе гребет. Ну а раз он легко чужое берет и так же легко свое отдает, выходит, это не жмотство, а просто такой взгляд на собственность. Со временем все так относиться будут…

О невозвращенных долгах все, не сговариваясь, решили больше вопроса не поднимать. Забыть. Будто их и не было. Вечеру в ресторане задним числом присвоили эпиграф: «Гуляем на свои». А Тюленева, с легкой руки Федько, постановили именовать «человеком из будущего», возведя его тем самым в ранг чего-то вроде местной достопримечательности, каковые в каждом уважающем себя коллективе в цене.

Отличился Лоскутов.

Далеко не впервые за годы его работы на испытательном аэродроме. Но очень уж здорово отличился!

Он готовил к очередному полету свой самолет - облет «Окна» упорно, хотя уже без особых надежд на успех, продолжался, - когда по рулежной дорожке мимо стоянки прорулил на старт реактивный истребитель.

По привычке профессионального механика Лоскутов поднял глаза на прокатившийся рядом самолет, на несколько секунд замер и вдруг, спрыгнув мимо стремянки на землю, опрометью бросился к соседней машине, которую готовили к полету и радиотехник как раз проверял внешнюю связь.

- Со стартом говоришь? - прокричал Лоскутов в лицо несколько ошалевшему от столь неожиданного вторжения радиотехнику. И узнав, что нет, не со стартом, энергично скомандовал: - Переключайся по-быстрому на старт! Пусть завернут «двадцать третьего», который к ним рулит! Его выпускать нельзя!

Радиотехник попытался слабо протестовать: «Чья команда? Кто распорядился?», но Лоскутов в голос заорал:

- Ты что, угробить его хочешь? Времени нет распоряжения получать! - и добавил несколько универсально понятных в наших широтах слов, которые заколебавшийся было радиотехник признал вполне приемлемыми в качестве заменителя любых команд и распоряжений. Он тут же нажал кнопку канала связи со стартом и, бессознательно имитируя интонации Лоскутова, передал:

- Затон, я - борт «семнадцатого»! Задержите «двадцать третьего»! Не выпускайте!

Руководитель полетов свое дело знал. Поэтому он сначала дал команду уже подрулившему к взлетной полосе «двадцать третьему»: «Ждите!» - и лишь после этого занялся уточнением того, чья же это команда вернуть назад самолет, выруливший для взлета в полном соответствии с плановой таблицей, лежащей у него, руководителя полетов, на столе. На это радиотехник сколько-нибудь вразумительных объяснений выдать поначалу не мог. Позднее он объяснял, что причиной некоторого его замешательства было отсутствие у Лоскутова персонального радиопозывного, а фамилии называть в переговорах по радио возбраняется. Но все же в ответ на настойчивые требования руководителя полетов назвать источник полученного распоряжения в конце концов радиотехник выдавил:

- Иван Петрович! Иван Петрович говорит: нельзя его выпускать!

- Какой еще там Иван Пет… - начал было гневную тираду руководитель полетов и осекся. Старожилы аэродрома знали друг друга давно, и всякий из них понимал, что Лоскутов - а руководитель полетов быстро сообразил, кто такой этот таинственный Иван Петрович, - что Лоскутов зря поднимать шум не станет.

Сам же Лоскутов, пока «двадцать третий» рулил обратно, вдруг засомневался: не зря ли он забил тревогу? Великий будет конфуз, если зря! Задержан вылет, напрасно сожжено сколько-то горючего, в эфире звону полно, - а ну как окажется, что все это напрасно!..

Но когда самолет, возвращаясь со старта, поравнялся с ним, Иван Петрович утвердился в своем ощущении: с двигателем у этого аэроплана что-то неладно. К его обычному свистяще-шипящему голосу примешивалось некое еле слышное незаконное дополнительное треньканье.

- Что ты в нем услышал? - пожал плечами механик прирулившего на стоянку, самолета. - Дает нормальный звук. И по приборам все в норме…

Двигатель погоняли на месте. Один раз. Другой. И только при третьей гонке подозрительный звук усилился настолько, что стал слышен не только Лоскутову, но и недоверчивому механику, хозяину этой машины и инженеру по эксплуатации, и приглашенному в качестве нелицеприятного консультанта Плоткину.

- Тебе, Иван Петрович, надо дирижером работать, - одобрил Лоскутова Плоткин. - С таким слухом ты бы сразу определил, какой инструмент где сфальшивил. Так бы и сказал: третья скрипка в сто сорок четвертом такте взяла на полтона ниже. Или что-нибудь в таком роде…

- Так не попадешь же туда, Яков Абрамыч! - усомнился в реальности своей переквалификации в дирижеры Лоскутов. - Там же вакансий мало. Рука нужна. В смысле блат. Придется уж мне так технарем и трубить. До самой пенсии.

В двигателе покопались и довольно быстро нашли дефект. В полете это могло бы обернуться немалыми неприятностями - в лучшем случае отказом двигателя. А если не повезет, то и пожаром.

Генеральный конструктор подписал приказ, в котором Лоскутову «за проявленную бдительность и глубокое знание техники» объявлялась благодарность с выдачей премии в размере месячного оклада. Приказ этот общественностью аэродрома был воспринят с полным одобрением. Хотя Белосельский и выразил сожаление по поводу того, что в числе проявленных Иваном Петровичем качеств не была упомянута интуиция.

Подписывая приказ, Генеральный бросил неопределенное:

- Ох, уж этот Лоскутов.

Впрочем, старожилы аэродрома знали случай, после которого Генеральный так запомнил Ивана Петровича.

Авиационные механики - корпорация особая. Уникальная. В них сочетается хорошая уверенность знающего свое дело мастера, техническая культура (без нее в современной авиации не проживешь), традиционно развитое чувство юмора и - ответственность! Умение взять на себя всю полноту ответственности за сложную технику, которую они, механики, выпускают в воздух.

Посмотришь на представителя этой профессии - не на каждого, разумеется, а на того, которого уважительно называют: «Настоящий технарь!» - и видишь: это - личность!

Немудрено, что и авиационные механики, в свою очередь, к людям требовательны. Завоевать у них авторитет не так-то просто. Особенно нетерпимы они к невежеству, тем более в сочетании (как свидетельствует опыт, весьма частом) с заносчивостью.

На любом аэродроме о «своих» представителях этой высокопрестижной категории работников из поколения в поколение передается немало занимательных новелл. За буквальную достоверность каждой из них поручиться трудно, однако сам факт их живучести о чем-то свидетельствует. Что называется «было или не было, а народ говорит». Не в одной из подобных новелл фигурировал в качестве центрального персонажа и Лоскутов.

Мы застали его уже многоопытным и, так сказать, маститым, но он был совсем еще молод, когда оказался в числе механиков, обслуживающих самолеты опытной серии, которую изготовили на одном из периферийных заводов, а собирали, регулировали и облетывали на том самом испытательном аэродроме, где происходит действие нашей повести. И вот в один прекрасный день на линейке готовых к облету самолетов появилась группа гостей, судя по всему, достаточно влиятельных, чтобы стоило постараться показать им товар лицом. Сопровождал гостей представитель завода - дородный, видный собой мужчина, не отличавшийся, однако, как вскоре выяснилось, сколько-нибудь глубокими познаниями в области авиационной техники (все работники завода, отличавшиеся такими познаниями, были в это время выше головы заняты не столько демонстрацией, сколько изготовлением своей продукции). Подойдя к стоящему крайним самолету Лоскутова, видный мужчина неторопливо воздел длань и, ткнув пальцем в трубку приемника воздушных давлений (от которого работают указатель скорости, высотомер и некоторые другие приборы), красивым, звучным баритоном вопросил:

- Какой калибр?

Никто не успел и рта раскрыть, дабы со всей возможной деликатностью разъяснить, что эта штука, в которую товарищ ткнули пальцем, - не ствол оружия, а трубка ПВД, как в полной мере оценивший очарование ситуации Лоскутов, не моргнув глазом, громко и четко - как положено докладывать начальству - рявкнул:

- Двенадцать и семь!

- Мощное оружие! - удовлетворенно заключил видный мужчина. И проследовал вместе с гостями дальше. Правда, один из гостей, посмотрев на Лоскутова, укоризненно покачал головой. Но улыбку - в данных условиях несколько антипедагогическую - не сдержал.

А Лоскутов обрел прочную репутацию человека, которому класть палец в рот категорически не рекомендовалось. Так что «Ох, уж этот Лоскутов» в устах Ростопчина прозвучало не без определенных оснований. Свои старые кадры Генеральный конструктор знал.

…Велика притягательность профессии авиационного механика! Свидетельство тому - хотя бы такая примета престижности, как не раз отмеченное очевидное стремление иных ловких молодых людей примазаться к этой профессии. Работает такой деятель, скажем, сантехником или электриком в ангарных пристройках - дело, конечно, тоже нужное, полезное, уважаемое, но к полетам, да и вообще к живому самолету, тем более проходящему испытания, непосредственного отношения не имеющее. К самолету он - наш герой - и пальцем не прикасается, но знакомым девицам и вообще легковерным людям обоего пола гордо представляется: «Я - авиационный механик». И в общем, он прав, этот ловкий молодой человек. Не в хлестаковщине своей, конечно, но в том, как точно выбрал, куда свои хлестаковские устремления направить.

…Авиационные механики!.. Сколько неубившихся летчиков, неразбитых машин, не задушенных в колыбели драгоценных идей обязаны им - механикам! Их тяжкому труду, виртуозному владению своим ремеслом, ответственному, по-настоящему государственному отношению к своему долгу. Спасибо им. И низкий поклон!